Не тверди в строфах унылых: «Жизнь есть сон пустой!» В ком спит Дух живой, тот духом умер: В жизни высший смысл сокрыт. Жизнь не грезы. Жизнь есть подвиг! И умрет не дух, а плоть. «Прах еси и в прах вернешься», — Не о духе рек господь. Не печаль и не блаженство Жизни цель: она зовет Нас к труду, в котором бодро Мы должны идти вперед. Путь далек, а время мчится, — Не теряй в нем ничего. Помни, что биенье сердца — Погребальный марш его. На житейском бранном поле, На биваке жизни будь — Не рабом будь, а героем, Закалившим в битвах грудь. Не оплакивай Былого, О Грядущем не мечтай, Действуй только в Настоящем И ему лишь доверяй! Жизнь великих призывает Нас к великому идти, Чтоб в песках времен остался След и нашего пути, — След, что выведет, быть может, На дорогу и других — Заблудившихся, усталых — И пробудит совесть в них. Встань же смело на работу, Отдавай все силы ей И учись в труде упорном Ждать прихода лучших дней!

Пленял покровов черный бархат очи,             Сияньем звезд облит; Ласкало слух шуршанье платьев Ночи             О мрамор гладких плит. Сошла с небес и, рой чудес пророча,             Склонилась надо мной. Так мне покойно с царственнейшей Ночью,             Как лишь с тобой одной. Печали и восторгов средоточье,             Чудесный перезвон Плыл среди призраков по залам Ночи,             Как слог былых времен. Из чаш лилась полночная прохлада,             И дух мой к ним приник; Не иссякая, бьет, даря усладу,             Из этих чаш родник. Божественная Ночь! когда ты с нами,             Терпимей маета: Лишь уст Мольбы коснешься ты перстами,             Как замолчат уста. «Покоя!» — как Орест, шепчу молитву.             Ночь, мглой все оторочь! Желанная, как мил, как нежен вид твой,             Возлюбленная Ночь!

Тропой альпийской в снег и мрак Шел юноша, державший стяг. И стяг в ночи сиял, как днем, И странный был девиз на нем:             «Excelsior!» Был грустен взор его и строг, Глаза сверкали, как клинок, И, как серебряный гобой, Звучал язык, для всех чужой:             «Excelsior!» Горели в окнах огоньки, К уюту звали очаги, Но льды под небом видел он, И вновь звучало, точно стон:             «Excelsior!» «Куда? — в селе сказал старик. — Там вихрь и стужа, там ледник, Пред ним, широк, бежит поток», Но был ответ как звонкий рог:             «Excelsior!» Сказала девушка: «Приди! Усни, припав к моей груди!» В глазах был синий влажный свет, Но вздохом прозвучал ответ:             «Excelsior!» «Не подходи к сухой сосне! Страшись лавины в вышине!» — Прощаясь, крикнул селянин. Но был ответ ему один:              «Excelsior!» На Сен-Бернардский перевал Он в час заутрени попал, И хор монахов смолк на миг, Когда в их гимн ворвался крик:             «Excelsior!» Но труп, навеки вмерзший в лед, Нашла собака через год. Рука сжимала стяг, застыв, И тот же был на нем призыв:             «Excelsior!» Меж ледяных бездушных скал Прекрасный, мертвый, он лежал, А с неба в мир камней и льда Неслось, как падает звезда:             «Excelsior!»

Когда из книги мне звучал Твой голос величаво, строго, Я сердцем трепетным взывал: «Хвала тебе, служитель бога!» Хвала! Твоя святая речь Немолчно пусть звучит народу! Твои слова — разящий меч В священной битве за свободу. Не прерывай свой грозный клич, Покуда Ложь — законом века, Пока здесь цепь, клеймо и бич Позорят званье человека! Во глубине твоей души Господень голос непрестанно Зовет тебя: «Пророк, пиши!» — Как на Патмосе [26] — Иоанна. Пиши кровавые дела И возвести день скорби слезной, День гнева над пучиной зла, Апокалипсис этот грозный!

Занесены песком,             Скелеты, словно в склепе, Лежат на дне морском,             Закованные в цепи. На глубине, куда             Не проникают росы И длинный лот, — суда,             На палубах матросы. Вот очертанья форм             Невольничьего судна. Давно не страшен шторм             Команде многолюдной. Рабов, лежащих тут,             Сквозь мглу глядят глазницы; Их кости вопиют:             «Мы все здесь очевидцы!» С землей мешая прах,             Скелеты в ней, как в склепе; Запястья в кандалах,             Вкруг щиколоток цепи. Тот, кто сюда забрел,             Отходит боязливо; Один степной орел             Не брезгует поживой. Преступных мыслей ад;             Гнев, страсти и гордыня… Умолк, за горло взят,             Вал жизни в мерзкой тине. Рабов, лежащих тут,             Сквозь тьму глядят глазницы; Их кости вопиют:             «Мы все здесь очевидцы!»

Прошло полжизни. Стерся даже след Минувших дней. Где юный жар стремленья Из рифм, из песен, полных вдохновенья, Дворец воздвигнуть для грядущих лет? Виной не праздность, не любовь, о нет! Не беспокойной страсти наслажденья, Но горести едва ль не от рожденья, Чреда забот убийственных и бед. И с полгоры я вижу под собою Все прошлое, весь этот темный ад, — В дымах, в огнях мой город, скрытый мглою, Где стоны, плач и никаких отрад. И на ветру осеннем, надо мною С вершин гремящий Смерти водопад.

Дня нет уж… За крыльями Ночи Прозрачная стелется мгла, Как легкие перья кружатся Воздушной стезею орла. Сквозь сети дождя и тумана По окнам дрожат огоньки, И сердце не может бороться С волной набежавшей тоски. С волною тоски и желанья — Пусть даже она не печаль, — Но дальше, чем дождь от тумана, Тоска от печали едва ль. Стихов бы теперь понаивней, Помягче, поглубже огня, Чтоб эту тоску убаюкать И думы ушедшего дня, Не тех грандиозных поэтов, Носителей громких имен, Чьи стоны звучат еще эхом В немых коридорах Времен. Подобные трубным призывам, Как парус седой — кораблю, Они наполняют нас бурей, — А я о покое молю. Мне надо, чтоб дума поэта В стихи безудержно лилась, Как ливни весенние, хлынув Иль жаркие слезы из глаз. Поэт же и днем за работой И ночью в тревожной тиши Все сердцем бы музыку слушал Из чутких потемок души… Биенье тревожное жизни Смиряется песней такой, И сердцу она, как молитва, Несет благодатный покой. Но только стихи, дорогая, Тебе выбирать и читать: Лишь музыка голоса может Гармонию строф передать. Ночь будет певучей и нежной, А думы, темнившие день, Бесшумно шатры свои сложат И в поле растают, как тень.

Я вдаль по ветру стрелу пустил, — Взвилась, умчалась, и след простыл. И верно: догонит ли взгляд стрелка Стрелу, улетевшую в облака? Я вдаль по ветру песню пустил, — Взвилась, умчалась, и след простыл. И точно: какой уследил бы взгляд За песней, пущенной наугад? Я эту стрелу через год нашел В лесу далеком вонзенной в ствол. И песню мою после всех разлук От слова до слова пропел мне друг.

В час, когда волну большую                        Шторм, бушуя, С шумом бьет о валуны, Волны мчат навстречу скалам —                        Вал за валом — Водорослями полны. С южных рифов, со скалистых,                        Каменистых, Синих солнечных Азор Рвется прочь трава морская,                        Рассекая Атлантический простор! На Гебриды, на Бермуды                        Мчатся груды Темных трав с морских полей: От коралловых атоллов,                        Скользких молов И разбитых кораблей… Долго травам плыть, кочуя,                        Вечно чуя Водяную круговерть; Вдалеке, в прибрежных гротах,                        Снова ждет их Тишина, и сон, и твердь. Так порой бурлит нежданный,                        Ураганный Страсти шквал в душе певца, И со дна ее всплывают,                        Оживают Песни, песни без конца… С островов, где блещут краски,                        Где, как в сказке, Зреют Истины плоды, Где прибой слепит, сверкая,                        Омывая Райской Юности сады; С берегов, где молчаливо                        Ждет прилива Воли каменный утес; От Надежд, Судьбой разбитых,                        Позабытых В мертвом море тщетных слез… Долго песням плыть, кочуя,                        Вечно чуя Глубь смятенную кругом; В прочных книжных переплетах                        Где-то ждет их Навсегда покой и дом.

Померк закат. У дома в ряд На страже тишины стоят             Седые тополя. Спит пруд, застыв Под сенью ив. Ночь затопляет, как прилив,             Окрестные поля. Но тает мгла: Луна взошла, На небе звездам нет числа,             Их свет все озарил. Как воздух чист! Не дрогнет лист. Вдруг тишину прорезал свист             От взмахов сотен крыл. То осень шлет Пернатый флот Из тех краев, где снег и лед,             В далекий знойный край. Протяжный клик Ушей достиг… Околдовал меня на миг             Призыв незримых стай. О нет! О нет! Внемли, поэт: Звучал душе твоей в ответ             Не птиц осенний зов; То шелест был Не птичьих крыл: Ты чутким ухом уловил             Полет крылатых слов. Средь темноты Подслушал ты Скорбь, радость, песни и мечты…             И снова ночь тиха. Так принесли, Мелькнув вдали, Они в безмолвный мрак земли             Гармонию стиха.

Часто ласкаемый легкими снами             Город у моря я видел родной. Мысленно я поднимался холмами Улиц нагорных его — и мечтами             В юность стремил меня песни прибой.             Пенясь, стих лапландский плыл,             Странную имел он власть:             «Юнги страсть, как ветра страсть,             Незнакома ты с печалью…» Помню деревьев склоненные кроны,             Море безбрежностью яркой слепит, Блеск островов изумрудно-зеленый… Мозг мой мальчишеский и воспаленный             Сказочных видел там дев Гесперид.             И журчал напев и плыл,             Сладкую таил он власть:             «Юнги страсть, как ветра страсть,             Незнакома ты с печалью…» Темные стапели помню, причалы,             Вечно бормочущий что-то прибой. И моряков бородатых оскалы, Флагами с шхун потайные сигналы,             Пляску и магию зыби морской.             Своенравный голос плыл,             В нем звучала неги власть:             «Юнги страсть, как ветра страсть,             Незнакома ты с печалью…» Помню я форта валы крепостные             И батарей огнедышащих пасть. В память мне врезались взлеты сухие: Звуки сигнальной трубы боевые,             Сбои и треск барабанов ей в масть.             И мотив далекий плыл,             Прежнюю имел он власть:             «Юнги страсть, как ветра страсть,             Незнакома ты с печалью…» Помню, раскаты невиданной силы             С моря, где длилось сраженье, неслись. Двух капитанов убитых могилы [28] — Здесь же над бухтою их хоронили.             Честно они в том сраженье дрались.             И дрожащий голос плыл,             Чтоб наплакался я всласть:             «Юнги страсть, как ветра страсть,             Незнакома ты с печалью…» Помню деревьев прохладные руки,             Парка Оленьего яркий покой. Дружества старого робкие звуки Чудятся мне после долгой разлуки —             Голуби так прилетают домой.             И шептал напев и плыл,             Давнюю таил он власть:             «Юнги страсть, как ветра страсть,             Незнакома ты с печалью…» Помню то вспышки немых озарений             В жарком мозгу, то сомнения страх. Частью то смелые были прозренья Взлетов безумных моих и падений,             Частью желаний томительный прах.             В памяти моей все плыл             Тот напев, таивший власть:             «Юнги страсть, как ветра страсть,             Незнакома ты с печалью…» Многое есть, о чем лучше молчать.             Много есть тайных, возвышенных дум! Много есть мыслей — и стоит начать Их бесконечную нить, как скрывать             Слезы велит рассудительный ум.             Голос песни плыл и плыл,             И таил он рока власть:             «Юнги страсть, как ветра страсть,             Незнакома ты с печалью…» Странны теперь мне твои очертанья,             Город, в короткие встречи с тобой. Сладостен воздух в минуты свиданья — Платит целебной и благостной данью             Старому городу ветра прибой.             И в качаньях мерных плыл             Тот напев, таивший власть:             «Юнги страсть, как ветра страсть,             Незнакома ты с печалью…» В парке Оленьем все та же прохлада.             Сердце стремится навстречу мечтам И средь видений минувшего радо Снова пройти днями вечного сада,             Чтоб с своей юностью встретиться там.             И в повторах рощ все плыл             Тот мотив, таивший власть:             «Юнги страсть, как ветра страсть,             Незнакома ты с печалью…»

На борту «Камберленда» у входа в залив             Мы стояли, готовые к бою, И к утру барабана тревожный призыв             Прокатился вдоль скальной гряды             И у самой воды Был подхвачен трубою. И, завидя дымок сквозь рассветный туман,             Знали мы — из далекого порта Приближается к нам броненосец южан:             Неуклюжим железом обшит,             Испытать он спешит Прочность нашего борта. С тяжким хрипом, надрывно и часто дыша,             Подступает стальная громада, И в мгновенье одно наши мачты круша,             Смерть из каждого пышет ствола,             Все сжигая дотла, Как дыхание ада. Но и нам не к лицу оставаться в долгу:             Счет собратьям теряя убитым, Мы ни в чем уступать не желаем врагу,             И в ответ на неистовый град             За снарядом снаряд Бьет по кованым плитам. «Бой проигран! Долой опозоренный флаг!» —             Нам изменник сигналит надменно. «Нет, — кричим мы, — скорее погибнет моряк,             Но не сдастся на милость врага:             Честь ему дорога, А свобода — священна!» Но, как чудище черное древних легенд,             Навалился он грудью железной, И на дно, содрогнувшись, ушел «Камберленд».             Только эхом в дали грозовой             Грянул залп громовой Над сомкнувшейся бездной. И когда занялся над равниной седой             День для новой, решительной битвы, Колыхался, как прежде, наш флаг над водой,             Ветерок, ощутимый едва,             Доносил нам слова Поминальной молитвы. О сердца, что в бою обрели свой конец,             Вы не зря покорились пучинам, О земля столь отважных и пылких сердец,             За измену поплатится враг,             И победный твой стяг Станет снова единым!

На стенах дома, где живет старик, Изображенья — сокол, лань, борзая; Из парка жаворонка песнь живая Влетает в дом, а с нею солнца блик — Через витраж — и тьма уходит вмиг, Мерцанью стекол пестрых уступая; Старик смеется, пенью птиц внимая, И пишет строчку. Труд его велик — Он, этот бард зари, создал рассказы Кентерберийские; сродни деннице Его стихи, ведь в книге я слыхал Крик петуха и звонкие проказы Небесных птах и на любой странице Цветов и пашни запах я вдыхал.

Провалы улиц городских бездонных, Где жизнь людская хлещет через край; Повозок грохот; клич зовущих в рай Солдатских горнов; моряки в притонах. С судов, забытых у причалов сонных; Звон с колоколен; крики, ругань, лай, Земная грязь и, как бы невзначай Сюда попавший, запах роз холеных! Картину эту вижу, как открою Том всех и вся затмившего поэта, Который высшим Музами избран; У Ипокрены с лирой золотою Усажен он на троне Мусагета, Священным лавровым венком венчан.

Бессмертно-юный, спит Эндимион [29] ,             Все в этом сне — и мука, и отрада;             Над пышной рощей — яркая лампада —             Луна, всходящая на небосклон. Мир соловьиной песни упоен,             Но среди лета в воздухе прохлада;             Увы! пастух навек покинул стадо,             В тростник умолкший не подует он. И я на белом мраморе читаю:             «Под этим камнем тот, чье имя было             Написано на волнах». — Неужель? Нет, я другую надпись начертаю:             «Смерть неокрепший пламень погасила             И преломила хрупкую свирель».

О лебедь городов, воды и солнца брат! Уснувший, как в гнезде, меж тростников, средь ила Лагуны, что тебя вскормила и взрастила, Как все историки и гости говорят. Подобный лилии гигантской, ты зачат От моря синего, чья бездна охранила Твои дома, дворцы, твой храм, твои ветрила, И солнечную мощь, и рыцарский наряд. О город призрачный, где вместо улиц — реки, Где в зыбкой глубине узор, всегда скользящий, Из кровель, портиков, и лодок, и мостков, Мне кажется, вот-вот исчезнет он навеки, Мираж: далекий флот, в безбрежность уходящий, Иль замок, выросший на миг из облаков.

Я жажду песни, дикой и простой,             Чтоб вдруг возникла из дневного гула             Иль на заре нечаянно плеснула             Волной соленой на берег пустой; Чтоб всею горечью и остротой             Она вошла в меня и сон стряхнула             И, словно свежий ветер, всколыхнула             Моей души безжизненный застой. Но песня не всегда на зов приходит,             Она по свету своевольно бродит,             Не останавливаясь ни на час; Мы слышим звук — и принимаем чудо,             Не зная, почему оно, откуда             И повторится ли еще хоть раз.

Однажды, возле берега пустого             Исландии, меж скал и валунов             Бродил поэт, ища последних слов,             Прощального «аминь» для книги новой. Гремели волны мерно и сурово,             Взлетали чайки из-за бурунов,             И за грядой летящих облаков             Неярко догорал закат лиловый. И вдруг волной бурлящей принесло             К его ногам разбитое весло,             И он прочел в нарезанном узоре: «Как часто над тобой я уставал!»             Он эту фразу в Книгу записал —             И праздное перо закинул в море.