К земле пригнутый бременем веков, Стоит он, на мотыгу опершись, Опустошенность — на его лице, А на плечах — вся тяжесть бытия. Кто в нем убил надежду и восторг, От радости и скорби отлучил И превратил в тупой рабочий скот? Кто обезволил этот вялый рот, Скосил назад угрюмое чело, Задул в его мозгу огонь ума? Ужель таким создал его Господь, Чтоб властвовать над сушей и водой, Стремиться в небо, звезды вопрошать И в сердце ощущать тот вечный пыл? Ужели это — замысел Творца, Назначившего солнцам их пути? В ущельях мрака, в адовом жерле, Нет ничего страшней, чем этот вид, В нем — обвиненье алчности слепой, Зловещее пророчество душе, Угроза для вселенной и людей. Сколь он от стати ангельской далек! Что́ для него, молчащего раба, Платон или мерцание Плеяд? Что́ для его души полет стиха, Рождение зари, румянец роз? Года страданий сквозь него глядят; Столетий ужас — в сгорбленной спине; Сама идея человека в нем Ограблена, глумленью предана, И правосудия требует она, И обличает, и проклятья шлет. О заправилы мира, главари! Так вот оно, творенье ваших рук — Чудовище с убитою душой? Как, бога ради, распрямить его; К забытому бессмертью приобщить; Вернуть его глазам простор и свет; Поднять мечту и волю из руин; Позор закоренелый оправдать, Предательство и вековое зло? О заправилы мира, главари! Чем вы оплатите суровый счет? Что сможете ответить в час, когда Охватит землю пламя мятежа? Что станет с вами, царства и цари, Плодящие уродов и калек, Когда очнется этот человек И встанет, грозный, чтобы мир судить?

Лишь только Норна вещая вдали Завидела растущий Ураган, Она покинула Небесный Дом, Чтобы средь смертных сотворить того, Кто мог бы встретить близкую беду. Взяла дорожной глины с большака, Еще хранящей теплоту Земли; Пророческий в нее вложила пыл; Смягчила влагой человечьих слез; Приправила улыбкой эту смесь. В творение свое вдохнула Мать Огонь, который осветил навек Трагический и нежный этот лик, Неуловимых полный перемен; Отметила печатью Высших Сил, Под смертной оболочкой их сокрыв. Вот так был явлен миру человек, Сравнимый с морем и громадой гор. В нем чувствовалась почва и земля, Стихийные основы бытия: Несокрушимость и терпенье скал И щедрость благодатного дождя, Приветливость лесного родника, Веселость ветра, треплющего рожь, Бесстрашье птиц, пускающихся в путь Над бездною морской, и состраданье Снегов, скрывающих рубцы и шрамы, Таинственность неведомых ручьев, Текущих в гулкой глубине пещер, И справедливость солнечных лучей, Несущих благо робкому цветку — И загрубелой мачтовой сосне, Холмам могильным и громадам гор. На Западе рожденный, он впитал Всю доблесть новоявленного мира: Необоримость девственных чащоб, Раскинувшихся прерий тишину. Его слова стояли, как дубы Средь поросли, а думы стали прочным Подножьем для гранитной правоты. От сруба в Иллинойсе до Конгресса — С одним огнем в груди, с одним решеньем: Вогнать кирку под самый корень зла, Расчистить место для стопы господней, Рассудком проверяя каждый взмах, Деянья меря мерой Человека. Как свайный дом, он строил государство, Всю мощь в удары тяжкие влагая; Рукою дровосека он сжимал Перо, провозгласившее свободу. Так Вождь пришел с великою душой; И в час, когда карающие громы Дом потрясли, разворотив стропила, Он с места не сошел, но поддержал Коньковый брус и заново скрепил Стропила Дома. Он к высокой цели Стремился неуклонно, как деревья, Ни бранью не смущаясь, ни хвалами. Когда же ураган его свалил, Он пал, как падает могучий кедр, Обильный кроной — с грохотом и шумом, Под небом оставляя пустоту.