О, где Поэт — чтоб светочем для нас Из мертвой зыбкой серости сверкнуть, И Муз, вдали блуждающих, вернуть, И новым светом затопить Парнас; И в бегство мелких обратить пролаз, Мастачащих без сердца, как-нибудь Стишки, которым уготован путь, Блеснув на миг, навеки сгинуть с глаз. Что означает наш бездарный век? В нем, как всегда, цветок и человек, И солнца свет, и смена лет и зим. Неужто же в столетьях тот исчез, Кто стяг срывает с запада небес И крестит время именем своим?

Я не найду пути: глухой покров Завесил путеводные светила; И в воздухе бездушном все застыло, Лишь временами долетает зов Могучей музыки из тех краев, Где упражнялась ангельская сила, И упражненье ненароком свило Венок из мертвых листьев без цветов. Ни проблеска, ни звука, все мертво. Чему, страшась и радуясь, пропеть я В ужасной мутной мгле хочу ответ? Сквозь все, над всем и за чертой всего Мне вести шлют далекие столетья, Я чувствую грядущий в славе Свет.

И отзвучали песни. Человек, Который пел их, сделался понятьем, Как Бог, как жизнь и смерть и как любовь. Но мы настолько слепы, что не в силах Прочесть того, что написали сами, Или того, что вера начертала: Мы недоумеваем. Так песня воплотилась в человека, А человек преобразился в песню. Сегодня большинство его не слышит: Чрезмерно высоко, чрезмерно чисто Для слуха нашего его искусство, Чрезмерно радостно и слишком вечно. Но те немногие, что слышат, знают, Что завтра он споет для всех на свете, И все его услышат. Не отзвучали песни. Лучше скажем, Что спетое не может отзвучать И что понятия не умирают. Когда мы человеческие буквы Наносим на гранит или песок, Мы пишем их навеки.

У западных ворот, Люк Гавергол, Где по стене багрянцем плющ зацвел, Встань в сумерках и жди среди теней, И листья вдруг зашепчутся о ней, И, как слова, зашелестит их шелк; Она зовет, чтоб ты туда пришел. У западных ворот, Люк Гавергол — Люк Гавергол. О нет, ни проблеска не даст восток, Огнистый мрак в твоих глазах глубок; Но там, где запад мрачно пышет так, Быть может, сам же мрак прикончит мрак: Кровавит лист самоубийца-бог, И ад наполовину рай облек. О нет, ни проблеска не даст восток — Не даст восток. Из гроба я хочу тебе шепнуть, Чтоб поцелуй ослабить как-нибудь, Тот, что всегда горит на лбу твоем И, ослепив, влечет одним путем. Поверь, что к ней ведет один лишь путь, Он горек, но не может обмануть. Из гроба я хочу тебе шепнуть — Тебе шепнуть. У западных ворот, Люк Гавергол, Где плющ багряный по стене зацвел, Где ветры рвут обрывки мертвых слов И не хотят разгадывать их зов, Не чувствуют, что шепчет листьев шелк, Там ждет она, чтоб ты туда пришел. У западных ворот, Люк Гавергол — Люк Гавергол.

Когда под вечер Кори ехал в сад, Мы с тротуаров на него глазели: Он джентльмен был с головы до пят, Всегда подтянут, свеж, приветлив, делен. Спокойствие и мощь он излучал, Гуманностью своею был известен. О, кто из нас за кружкой не мечтал Стать мильонером, быть на его месте! Он был богат — богаче короля, Изысканный, всегда одет красиво. Ну, словом, никогда еще земля Такого совершенства не носила. Трудились мы не покладая рук, Частенько кто-нибудь из нас постился, А Ричард Кори процветал — и вдруг Пришел домой, взял кольт и застрелился.

Минивер Чиви свой удел          Клял и поры своей стыдился, Худел, мрачнел и сожалел,          Что он родился. Минивер, предан старине,          Пожалуй, если увидал бы Рыцаря в латах на коне,          То заплясал бы. Минивер всех людских забот          Бежал и знал свое упрямо: Афины, Фивы, Камелот,          Друзья Приама. Минивер плакал, что с былой          Славой ослабли нынче узы, — Бредет Романтика с сумой          И чахнут Музы. Минивер в Медичи влюблен          Заочно был, прельстясь их званьем, — Как жаждал приобщиться он          К их злодеяньям! Минивер будничность бранил,          Узрев солдата в форме новой, И вспоминал про блеск брони          Средневековой. Минивер золото презрел,          Но забывал свое презренье, Когда терпел, терпел, терпел,          Терпел лишенья. Минивер Чиви опоздал          Родиться и чесал в затылке, Кряхтел, вздыхал и припадал          В слезах к бутылке.

— Что ты вдруг решил сюда прийти, Джон Горэм, И зачем прикинулся, что скорбен и уныл? Рассмеши иль отпусти меня, а то при лунном свете Я тебе напомню слово, о котором ты забыл. — Я пришел тебе сказать, о чем луна, быть может, Шепчет и кричит тебе ночами целый год, Я пришел тебе сказать, какая ты, Джейн Уэйленд, И пускай тебя хоть это малость в чувство приведет. — Ну-ка, объясняйся до конца, Джон Горэм, А не то скользну я и исчезну стороной И по пальцам не сочтешь ты всех моих путей-дорожек И следов моих не сыщешь там, где толпы шли за мной. — Жаль, что ты не видывала толп, Джейн Уэйленд, Верно, ты могла бы покорять их при луне. Только я исчезну первым, это я хочу исчезнуть, И когда меня не будет, ты не вспомнишь обо мне. — Так-то ты сказал, какая я, Джон Горэм? Видно, мне самой тебя придется развлекать. Погляди-ка, вон луна тебе какие строит рожи, Притворись хоть на минутку, что не хочешь убегать. — Ты — то самое, что в мае меж цветов порхает И цветком взлетает на мгновенье в небосвод, Ты — то самое, что ночью ловит мышь, Джейн Уэйленд, Поиграет с ней, а после для забавы загрызет. — Не был ты мне мышью никогда, Джон Горэм, Как тебе не стыдно даже думать о таком? Складно сказку сочинил ты, но не более, чем сказку, — Не была тебе я кошкой, не была и мотыльком. — Нынче ночью ровно год, как я гляжу и вижу — То крадется кошка, то мелькает мотылек. Целый год я вижу их, а не тебя, Джейн Уэйленд, Ты их спрячь или убей, чтоб я тебя увидеть мог. — Посмотри получше на меня, Джон Горэм, Не дури, подвоха не ищи в моих словах! Я ведь женщина всего лишь, протори ко мне тропинку И не требуй объяснений и раскаяний в грехах. — Поздно, слишком поздно ты зовешь, Джейн Уэйленд, И луна напрасно изливает благодать На ненужные осколки позабытого былого, О котором нам с тобою больше нечего сказать.

Когда-то миллион его          С процентов распухал, Но алчность подвела его,          И миллион пропал, И надломился человек,          Утратив капитал. А годы шли, и кто-то вслед          За ними уходил, Но год пришел, и тот пришел,          О ком весь мир забыл, Пришел, но вовсе не таким,          Каким когда-то был. Дрожащий голос, тусклый взгляд,          Поникшие черты, В одежде — лоск отчаянья,          Опрятность нищеты, В душе — о призрачных деньгах          Безвольные мечты. Он знает, что в большой игре          Он больше не игрок, Он жалко смотрит вам в глаза,          Боясь прочесть упрек Того, кто стать несчастнее,          Чем он, несчастный, мог. Он постоянно просит в долг,          Мы не вступаем в спор, Он никогда не отдает,          Но просит до сих пор, — Докучлив, как былой просчет,          Бесплоден, как позор.

До сей поры ее страшит          Былое ослепленье; Один его любезный вид          Внушает отвращенье; Но что такое вид и страх, Когда в клонящихся годах Ей в одиночестве, впотьмах          Влачиться по теченью? Хотя давно она умом          Проникла в суть Иуды, Любви упрямой нипочем          Соседей пересуды, А гордость — не одна она Союзу их подчинена… А он томится у окна,          Он и его причуды. Его влекут в морской простор          Невидимые нити, Цветистый осени убор          Лишь прибавляет прыти; И пусть он ей все время врет — Так недвусмыслен жизни ход, Что вдруг она к нему прильнет          С мольбою о защите. С кружащейся в глазах листвой          Вселяется смятенье; Прибой гудит за упокой          Пустого обольщенья; И дом с любовью неживой Стал ей спасительной норой; А городок звенит струной          Прямого осужденья. Мы скажем вам, стуча по лбу,          Все то, что есть на деле, Как будто чью-нибудь судьбу          Хоть раз понять сумели, Как будто дар нам вещий дан И на ее самообман Ее глазами сквозь дурман          Мы много раз смотрели. И вот — мы к ним не пристаем;          Уж коль они такие, Пускай колеблются вдвоем          По прихоти стихии; Они же, говоря всерьез, — Чета безлиственных берез Или к пучине под откос          Бредущие слепые.

Навек померкла глубь очей, Избытком света осиянных, Отныне в них покров ночей На сокровенных сердца странах; И где найти такой язык, Чтоб передать, как многолик И звонок вился дней ручей В игре причуд ее нежданных. Божественная красота Осталась как воспоминанье, Любовь язвившие уста Теперь не просят оправданья, Чело безоблачное там, Где Кронос счет ведет годам, А грудь лилейная пуста И неподвижна без дыханья. Разрушить эту благодать Законы бытия успели — Ей больше не затрепетать Ни в танце, ни у колыбели; И мы, в ее вникая суть, Давно знакомый видим путь, Которым все за пядью пядь К последней отступаем цели.

Пусть он скажет все всерьез Или выберет минутку И поплоще ляпнет шутку, Чтобы отвести вопрос, Пусть он станет колдовать, Чтобы вопреки рассудку Опасенья отогнать. Пусть сорочьим словом он Передаст, как снег лучится, Пусть поможет убедиться, Что у года нет времен И хорош любой приют, — Все ж, куда бы ей ни скрыться, Опасенья оживут.

Под вечер в тающих холмах Закат плывет, как золотой Фанфарный звук, покоя прах Бойцов, уснувших под землей, Уходит солнца легион, И тают темные холмы, И до утра конец времен И вечный мир средь вечной тьмы.

Они все десять безмятежных лет Безмолвно друг у друга просят взгляда И счастливы, что стены их — преграда Меж ними и толпой житейских бед И толпами людей вовне, что нет В воспоминаньях их ни капли яда, Но лишь покой и в довершенье лада — Разумного молчания обет. Им вместе б столько лет не протянуть, Когда бы знать ей, что его морщины — Другой, далекой женщины печать, Иль если б он ей в душу мог взглянуть И увидать далекий блеск мужчины, Который ей бы мог принадлежать.

И вот ему пришлось в конце концов Узнать, как неустойчивы и тленны Его уюта крепостные стены При натиске невидимых врагов; Когда с подпольной злобы спал покров, Он обнаружил вдруг, что перемены — Как ни были малы и постепенны — Чреваты разрушением основ. Когда ж неведомо откуда в дверь Его случайно отпертого дома, Галдя, ввалились новые жильцы, По буйству их он понял, что теперь До собственного дожил он разгрома И мир его присвоят подлецы.

Однажды ночью старый Ибен Флад На полдороге между городком И той забытой будкой на горе, В которой был его последний дом, Остановился, ибо не спешил, И, сам себе ответив на вопрос, Что любопытных нет ни впереди, Ни сзади, церемонно произнес: — Ах, мистер Флад; опять на убыль год Идет среди желтеющих дубрав; «Пернатые в пути», — сказал поэт, — Так выпьем за пернатых! — И, подняв Наполненную в лавочке бутыль, Он сам себе под круглою луной С поклоном отвечал: — Ах, мистер Флад, Ну, разве за пернатых по одной. В бесстрашных латах раненых надежд Среди дороги, горд и одинок, Он возвышался, как Роландов дух, Вотще трубящий в молчаливый рог. А снизу из темнеющих домов Приветный, еле различимый хор Былых друзей, ушедших навсегда, Касался слуха и туманил взор. Как мать свое уснувшее дитя, С великим тщаньем, чтоб не разбудить, Он опустил бутыль, держа в уме, Что в жизни многое легко разбить; Но, убедившись, что бутыль стоит Потверже, чем иные на ногах, Он отошел на несколько шагов И гостя встретил словно бы в дверях: — Ах, мистер Флад, пожалуйте ко мне, Прошу! Давненько я не видел вас. Который год уж минул с той поры, Когда мы выпили в последний раз. — Он указал рукою на бутыль И дружески привел себя назад И, соглашаясь, сипло прошептал: — Ну как не выпить с вами, мистер Флад? Благодарю. Ни капли больше, сэр. Итак, «мы пьем за старые года». — Ни капли больше пить его ему Уговорить не стоило труда, Поскольку, обнаружив над собой Две полные луны, он вдруг запел, И весь ночной серебряный пейзаж Ему в ответ созвучно зазвенел: — «За старые года»… — Но, захрипев, Он оборвал торжественный зачин И сокрушенно осмотрел бутыль, Вздохнул и оказался вновь один. Не много проку двигаться вперед, И повернуть назад уже нельзя — Чужие люди жили в тех домах, Где отжили старинные друзья.

В краю, где вечно воют норд-норд-осты И мерзнут ноги школьников зимой, Смущен и зачарован тот герой, Кто, впав в лирические перехлесты, Безумные выкрикивает тосты В чаду, где песни и вино рекой, И страсть кипит, и, чтоб настал покой, Мечтают черти, жалобны и просты. Любовь здесь ноша с тяжестью креста, А Страсть ведет, как думают, в болото; На спицах вяжет в уголке Мечта, А Совесть с милой миной доброхота В качалке гладит первого кота, Которого прикончила Забота.

Здесь зеленела до поры пшеница И тень от ветра длинной шла волной, А ныне мир по воле неземной Послушно и неспешно золотится Тем золотом, которое годится Не для торговли, ибо сорт иной И явлен, чтобы звучной тишиной Все рассказать и не проговориться. Сюда, где ярких дней — наперечет, Сплошная яркость пробралась, как пламя, Но золотом горит не горний свод, А тысяча снопов под небесами, И тысяча от нас вот-вот уйдет — Волшебниц с золотыми волосами.

Мы мало верили словам Людей о Джеймсе Уэзерелле. Он, в общем, приглянулся нам, И, в общем, мы его пригрели. Но нечто выплыло на свет, И он исчез без промедленья. Писать об этом смысла нет, Жалеть об этом — заблужденье.