Свинобой и мясник всего мира, Машиностроитель, хлебный ссыпщик, Биржевой воротила, хозяин всех перевозок, Буйный, хриплый, горластый, Широкоплечий — город-гигант. Мне говорят, ты развратен, — я этому верю:          под газовыми фонарями я видел твоих          накрашенных зазывающих женщин,          фермерских батраков. Мне говорят, ты преступен, — я отвечаю:          да, это правда, я видел, как бандит убивает          и спокойно уходит, чтобы вновь убивать. Мне говорят, что ты скуп, — и вот мой ответ:          на лицах твоих детей и женщин я видел          печать бесстыдного голода. И, ответив, я обернусь еще раз к ним,          высмеивающим мой город, — и верну им          насмешку, и скажу им: Укажите мне город, который так звонко поет свои          песни, гордый быть грубым, сильным,          искусным. С крепким словцом вгрызаясь в любую работу,          громоздя урок на урок, вот он — рослый,          дерзкий ленивец, такой живучий среди          изнеженных городков и предместий, — Рвущийся к делу, как пес с разинутой пенистой          пастью; Хитрый, словно дикарь, закаленный борьбою          с пустыней,                     Простоволосый,                     Загребистый,                     Грубый —                     Планирует он пустыри,                     Воздвигая, круша и вновь строя. Весь в дыму, полон рот пыли, смеясь белозубой          улыбкой. Под тяжкой ношей судьбы смеясь смехом          мужчины. Смеясь беспечным смехом борца, не знавшего          поражений; Смеясь с похвальбой, что в жилах его бьется          кровь,                     Под ребром бьется сердце народа,                                 Смеясь! Смеясь буйным, хриплым, горластым смехом          юнца; полуголый, весь пропотевший, гордый          тем, что он свинобой, машиностроитель,          хлебный ссыпщик, биржевой воротила          и хозяин всех перевозок.

Заброшен и одинок, Всю ночь напролет на озере, Застланном туманом и мглой, Какой-то пароход Зовет и вопит непрерывно, Как потерянный ребенок, В слезах и страхе Ищущий груди Гавани-матери.

Туман приползает на кошачьих лапках. Он поглазеет немного на город и гавань и молчком удаляется.

Они предлагают вам многое,                     Я — очень немного. Лунный свет в игре полунощных фонтанов, Усыпляющее поблескиванье воды, Обнаженные плечи, улыбки и болтовню, Тесно переплетенные любовь и измену, Страх смерти и постоянных возврат сожалений — Все это они вам предложат. Я прихожу                     с круто посоленным хлебом,                     ярмом непосильной работы,                     неустанной борьбой. Нате, берите:                     голод,                     опасность                     и ненависть.

Ночью, когда морские ветра заключают город в            свои объятья И прохлада на улицах, затаивших свой            пыльный полдень и шумный день; Ночью, когда морские птицы окликают            городские огни, Огни, сливающиеся на горизонте в название            города; Ночью, когда, издалека направляясь сюда,            трогаются поезда, Ибо нью-йоркцы не могут жить без хлеба и            не хотят — без писем, — Ночью город живет тоже — хоть иначе, чем днем. Ночью поют песни и танцуют танцы, А матросы и солдаты выискивают нужный            номер дома. Ночью морские ветра заключают город в свои            объятья.

Никогда не забуду тебя, Бродвей, Твоих огней золотой призыв. Никогда не забуду тебя, Бурно-игристый поток, бегущий по дну теснины. Ненависть зреет в сердцах, что знают тебя. Губы, тебя одарявшие светлой улыбкой, Отцвели и поблекли; они проклинают горько Мечты, нашедшие раннюю смерть На грубых твоих, беспощадных камнях.

Я — народ, я — чернь, толпа, массы. Знаете ли вы, что все великое в мире создало            моим трудом? Я — рабочий, изобретатель, я одеваю и кормлю            весь мир. Я — зритель, перед которым проходит история. Я высылаю в мир Наполеонов и Линкольнов. Я — плодоносная почва. Я — прерия, которая            выдержит много распашек. Страшные бури проносятся надо мной. Я забываю. Возьмут у меня и растратят все лучшее. Я забываю. Все, кроме смерти, приходят ко мне, заставляют            работать и отдавать все, что у меня есть. Я забываю. Иногда я рычу, распрямляю спину и оставляю            несколько красных пятнышек на память            истории.            Потом — я забываю. Когда я, Народ, научусь помнить, когда я, Народ,            осуществлю уроки вчерашнего дня и не забуду            больше тех, кто ограбил меня в прошлом году,            тех, кто дурачил меня, — тогда никого не найдется            на свете, кто произнес бы слово «Народ» хоть            с тенью насмешки, чьи губы скривила б хоть            складка презренья. Чернь — толпа — массы придут тогда.

Я сидел с динамитчиком в немецком ресторане            за бифштексом с поджаренным луком. И он смеялся и рассказывал о жене и о детях            и о защите труда и рабочего класса. Это был смех непоколебимого человека,            знающего жизнь непоколебимую и горячую. Да, этот смех звенел гордым призывом            перелетных птиц, в радостном упоении            прокладывающих свои крылатый путь            сквозь дождь и бурю. Его имя пестрело в газетах как имя врага            народа, и немногие блюстители церкви и            школы открыли бы перед ним свои двери. За бифштексом с поджаренным луком ни слова            не было молвлено о его подпольных            скитаниях террориста. И вот я всегда вспоминаю его как жизнелюба,            любимца детей, поборника свободного,            веселого смеха, без всяких стеснений            влюбленного в горячие сердца и горячую            кровь всего мира.

Сложи холмы из тел под Ватерлоо, в Аустерлице; В землю их зарой и дай пробиться мне —            Я все покрою, я лишь трава… Потом сложи их грудой в Геттисберге, Сложи их грудой в Ипре и Вердене, Всех закопай. И мне позволь пробиться. Минуют годы; спросят пассажиры проводника:            — А это что за место?            — Где мы теперь?            А я трава всего лишь.            Позволь мне действовать.

Миллион молодых рабочих,            жизнерадостных, сильных и            честных, на обочинах коченея,            на траве, примятой телами. Миллион этот будет скоро погребен в земле,            чтобы плоть их много лет кормила,            сгнивая, корни роз кровавого цвета. Миллион молодых рабочих убивал, как на            бойне, друг друга,            окровавленных рук не увидев. О! Великое это убийство стать могло бы            новинкой века,            если знал бы каждый наемник,            почему убивает другого. Усмехаются царь и кайзер, короли по-прежнему            живы, разъезжают в автомобилях,            есть у них — любая из женщин,            розы есть и свежие яйца, масло свежее,            дом надежный и военные новости в            свежей, не лишающей сна газете. Померещилось мне, что однажды миллионы            призраков встали и пошли в кровавых            рубахах с миллионоголосым криком. Будьте прокляты с вашей ухмылкой, короли            кровавого мира,            будьте прокляты, царь и кайзер!

В детстве я слышал три красных слова; Тысячи французов умирали на улицах За Свободу, Равенство, Братство, — и я спросил, Почему за слова умирают люди. Я подрос, и почтенные люди с усами Говорили, что три заветных слова — Это Мать, Семья и Небо, а другие, постарше, С орденами на груди, говорили: Бог, Долг            и Бессмертье, — Говорили нараспев и с глубоким вздохом. Годы отстукивали свое «тик-так» на больших часах Судеб человеческих, и вдруг метеорами Сверкнули из огромной России три Суровых слова, и рабочие с оружием пошли умирать За Хлеб, Мир и Землю. А раз я видел моряка американского флота, Портовая девчонка сидела у него на коленях, И он говорил: «Нужно уметь сказать три слова, Только и всего: дайте мне ветчину            и яичницу, — Что еще? — и немножко любви. Моя крошка!»

Красные крыши и красные коровы ярко горят на зеленом фоне лугов, окруживших Омаху, — фермеры везут по дорогам цистерны сливок и фургоны сыра. Гряда порогов пересекает реку напротив Каунсил-Блаффс — и лачуги висят кое-как, прилепившись к склонам холмов, окруживших Омаху. Стальная дуга, как узы родства, связует Айову и Небраску над желтой, бьющей копытами рекой Миссури.            Омаха, труженица, кормит целые армии,            Жрет и ругается с неумытой рожей. Омаха работает, чтобы дать всему миру завтрак.

           Есть в этом что-то страшное:            уличная шарманка,            цыган-шарманщик, цыганка,            обезьянка в красной фланели —            стоящие у двери            с надписью «Дом сдается»,            а шторы висят понуро,            и никого нет дома.            Такого не видел я сроду.            Бог даст, не увижу до гроба.            Шум-бум-трам-тарарам.            Хуп-де-дудль-хар-де-хум. Где никого нет дома? Все, как один, дома.            Шум-бум-трам-тарарам. Мэми Райли и Джимми Хиггинс вчера вечером поженились; Эдди Джонс умер, задохнувшись от кашля; Джордж Хэкс получил должность в полиции; Розенгеймы купили никелированную кровать; Лена Харт хихикает с новым хахалем; уличный торговец кричит на чистейшем чикагском наречии: «Продаю помидоры, продаю помидоры!»            Шум-бум-трам-тарарам.            Хуп-де-дудль-хар-де-хум. Где никого нет дома? Все, как один, дома.

Чья-то девчоночка, — как легко сочинить            слезливую историю о том, какая она была            когда-то и какая теперь. Чья-то девчоночка — она играла когда-то в июне            под деревом дикой яблони, и лепестки            летели на черные волосы. Это было где-нибудь на железнодорожной линии            Эри, может быть, на станции Саламанка,            Пэйнтед-Пост или Хорс-Хедс. Она отряхивала с волос лепестки и вбегала в            дом, мать ей умывала лицо, и у матери            болела голова от упрямого голоса: «Не            хочу». Чья-то девчоночка — сорок чьих-то девчоночек,            одинаковых в красном трико, образующих            арки, подковы и пирамиды, — сорок            девчоночек шоу, голоножек, лошадок,            лягушат. Как легко сочинить слезливую историю о том,            какая она была и какая теперь — и как            лепестки летели на черные волосы в июне. Пусть огни Бродвея бросают блестки и            брызги — и такси протискиваются сквозь            толпу, когда шоу окончилось и на улице            начинает темнеть. Пусть девчоночки смоют краску и съедят свои            полночные сандвичи, путь им видятся сны            до утра, допоздна, долго-долго, после            утренних газет и тележки молочника и — Пусть им долго снится все, чего хочется…            нюнь… где-то там, на железнодорожной            линии Эри… дикая яблоня… белые            лепестки.

Летом трава испытывает боль и шепчет. Она чего-то ждет;            она поет и взывает; она изливает свои            жалобы Звездам, мерцающим в вышине. Дождь слышит; дождь отвечает ей;            дождь надвигается медленно; Дождь увлажняет лицо травы.

Может быть, он верит мне — Может быть, нет. Может быть, мне пойти за него — Может быть, нет. Может быть, ветер в степи, Может быть, ветер над морем, может быть, Кто-нибудь где-нибудь, может быть, сумеет сказать?.. Я положу голову ему на плечо, И, когда он спросит меня, я скажу: «Да». Может быть…

Вы стали мифом, профессор:            Ваш мягкий голос,            Ваши книги, теории,            Уклончивые заячьи повадки,            Академический головной убор            И средневековая тога. Кто бы мог подумать, профессор! Вы, такой забывчивый и рассеянный,            Вы, который, стукнувшись о дерево лбом, Вежливо говорите: «Ах, а я думал, что вы дерево» — И проходите дальше, рассеянный и забывчивый. Это вы, мистер Аттила? Как вы себя чувствуете, Снаряжая заряды всесокрушающей силы? Неужели это вы — атомщик-практик? Неужели вы отказались от ваших абстракций? Ведь это вы, мистер Аттила, недавно сказали: «Простите, но, кажется, нам удалось добиться            некоторых результатов В понимании остаточных свойств радиации            атома».

Грязные контуры города удлинены. Дома и кварталы тянутся милями. Громкие грузовики развозят утренние газеты. В ночных клубах танцовщицы кончили танцевать. В кабаках квартеты импровизируют «Покажи мне            путь домой». Солдаты и моряки ищут улицы и номера домов. Ночные вахтеры на полдороге между полночью            и завтраком. Глянь в окно: если считать с вечера, то уже поздно.            На юге, голубом, как голубиное яйцо,            Облака принимают лунные ванны.

В начале апреля деревья просыпаются после зимы, и зелень ползет по ветвям.            В начале октября деревья            вслушиваются в стоны ветра,            оплакивающего листву.                     На лицо реки по ночам                     падают россыпи звезд                     и молчание летних цветов                     над движущейся водой.                                Приди, чистая, с сердцем ребенка.                                Смейся, как груши на летнем ветру.                                Пусть дождь на крыше звенит, как песня.                                Пусть все написанное на твоем лице                                        будет июльским запахом яблонь.

Дымка над этими далями улетает Бог знает куда. Солнце их выстилает красноватым золотом вечера,          у него серые глаза матери, баюкающей ребенка. Синее небо на стоге сена вдали улетает Бог знает куда; Желтый прах покрывала над полем Эмиля Хокинсона, Красноватые ребра света, подхваченные каркающим          вороньем, — Эти тоже проваливаются на Запад, Бог знает куда.

Когда рыбки говорили их слова были алы          они встретились в чаше          золотистого воздуха          они гнулись дугой          семицветной радуги          они плавали в гроте          одном из тысяч гротов          и водили хвостами          в зеленопером прахе

Рука листает страницы. Страницы ложатся в свиток. Было время, когда Америки не было. Потом появилась на свитке ранняя          Америка, страна начинаний,          рождался американец. Потом появилась теперешняя Америка,          она ищет и обретает, скорее ищет,          чем обретает, в вечных поисках          пути меж грозой и мечтой.