Ветер, прорви этот зной, врежься в него, порви его на куски. Плод не может упасть сквозь плотный воздух — плод не может упасть в зной, который сдавил и плющит острые груши и круглит виноград. Врежься в зной — пропаши его, отвали в обе стороны твоей борозды.

Взвихрись, море, взвихри огромные сосны свои, островерхие сосны свои расплющь на скользких утесах, изрыгни свою червлень на нас и засыпь нас запасами хвои лежалой.

Я видела, как упала первая груша — и желтый рой медосбирающий, густогудящий не опередил меня (сохрани нас от красоты) и я распростерлась в рыданиях: ты, бичующий нас цветеньем, сохрани нас от красоты плодоносящих дерев. Медосборщицы не прервали полета, воздух гремел их гуденьем, и я лежала простертая. О грубо выточенный бог плодовых садов, я приношу тебе жертву — смилуйся, красоты лишенный сын богов, и сохрани нас от красоты: вот эти опавшие орехи, скинувшие свою зеленую кожуру, виноградные лозы, красно-багровые, налитые сладким соком, раскрывшиеся гранаты, и созревший инжир, и зреющую айву — я приношу тебе в жертву.

Ты такой золотой, Как колос, слегка недозрелый, — В нем блеск золотой загрубелый, Белый, как дождь белый, Который частит, не щадя, По недораскрытым цветкам, Сбившимся плотно в султаны На толстых черных ветвях Иллирийских низеньких яблонь. Может ли мед источать Тончайшее благоуханье, Как кольца твоих волос? Лицо твое краше дождя, Покоящегося мирно На белых медовых сотах, Искрящего белый воск; Кольца волос на лбу Высветят черную тень.

Снова и вспять долгие волны ползут и пеною мажут песок, темень густеет, и море вбирает тот траурный цвет, который на женах надет, когда их любви на свете нет. Снова и вспять нить порвалась и ослабла опять, вниз и вверх и насквозь, вот уже все соткалось; узел завязывая, восхочу друга, которому по плечу пылкостью сердца пальцы отъять от ненавистных кросен. Мысли усталые душу мою предают, чуть я закончу труд. Пальцы скорые, ткань соткав, скорости дайте духу, дух, разорви узор, там, где цветы пестреют, край синевы морской, берег родной в морской синеве. Ткань волшебной была красоты особенно там, где пестрели цветы; чары, что издали звали его, ныне утрачены мною. Счастье его я ткала, нитью орудуя в раме, ткала его славу и пламя, я думала — кончен труд, ждала, чтоб один был крут из тех, кого прочь гнала, чтоб грохнул он цепи дрязг пленительнейшей из ласк. Но каждый раз, как зрю свой труд, я корю зарю — хочется сохранить узор сотворившую нить; Афина мой дух жесточит и в мозг мой копьем стучит, и, словно струи дождя, летят ее колесница и стрелы, я вижу: вот падают копья, вот мой господин идет, как Гектор, идет владыка, я вижу: он бьет в бою блестящих соперников, крут, — ничтожные в страхе бегут.