Густеет зимний вечер в ночь, И запахи чадит жаркое. Шесть часов. Сожженье дымных дней такое, И вот вам ноги обмотал Дождливый шквал Листвою, сброшенною в грязь, Газетами с пустых участков; И бьет, струясь, О ставни, трубы ливень частый. А на углу стоит, дымясь, Извозчичья худая кляча, И фонари зажглись, маяча.

О смерти Вебстер размышлял, И прозревал костяк сквозь кожу; Безгубая из-под земли Его звала к себе на ложе. Он замечал, что не зрачок, А лютик смотрит из глазницы, Что вожделеющая мысль К телам безжизненным стремится. Таким же был, наверно, Донн, Добравшийся до откровенья, Что нет замен вне бытия Объятью и проникновению, Он знал, как стонет костный мозг, Как кости бьются в лихорадке; Лишенным плоти не дано Соединения и разрядки. …………………………… Милашка Гришкина глаза Подводит, чтобы быть глазастей; Ее привольный бюст — намек На пневматические страсти. В лесу залегший ягуар Манит бегущую мартышку При помощи кошачьих чар; У Гришкиной же свой домишко. Волнообразный ягуар В чащобе душной и трясинной Разит кошатиной слабей, Чем крошка Гришкина в гостиной. Прообразы живых существ Вкруг прелестей ее роятся; А мы к истлевшим ребрам льнем, Чтоб с метафизикой обняться.

Гиппопотам широкозадый На брюхе возлежит в болоте Тяжелой каменной громадой, Хотя он состоит из плоти. Живая плоть слаба и бренна, И нервы портят много крови; А церковь Божия нетленна: Скала лежит в ее основе. Чтобы хоть чем-то поживиться, Часами грузный гиппо бродит; А церковь и не шевелится, Доходы сами к ней приходят Не упадет ’потамьей туше С высокой пальмы гроздь бананов, А Церкви персики и груши Привозят из-за океанов. Во время случки рев с сопеньем Нелепый гиппо испускает; А Церковь — та по воскресеньям Слиянье с Богом воспевает. Днем гиппо спит, а за добычей Выходит в ночь обыкновенно; У Церкви же иной обычай; И спать и есть одновременно. Я видел, как ’потам вознесся, Покинув душную саванну, И ангелы многоголосо Запели Господу осанну. Раскроются ворота рая, И, кровью Агнца окропленный, Он сядет средь святых, играя На струнах арфы золоченой. Он паче снега убелится Лобзаньем мучениц невинных; Вокруг же Церкви смрад клубится В безвылазных земных низинах.

Апрель, беспощадный месяц, выводит Сирень из мертвой земли, мешает Воспоминанья и страсть, тревожит Сонные корни весенним дождем. Зима дает нам тепло, покрывает Землю снегом забвенья, лелеет Каплю жизни в засохших клубнях. Лето напало на нас, пронесшись над Штарнбергерзее Внезапным ливнем; мы скрылись под колоннадой И вышли, уже на солнечный свет, в Хофгартен, И выпили кофе, и целый час проболтали. Bin gar keine Russin, stamm’ aus Litauen, echt Deutsch [71] , А когда мы в детстве ездили в гости к эрцгерцогу, — Он мой кузен, — он меня усадил на санки, А я испугалась. «Мари, — сказал он, — Мари, Держись покрепче!» И мы понеслись. В горах там привольно. По ночам я читаю, зимою езжу на юг. Что там за корни в земле, что за ветви растут Из каменистой почвы? Этого, сын человека, Ты не скажешь, не угадаешь, ибо узнал лишь Груду поверженных образов там, где солнце палит, А мертвое дерево тени не даст, ни сверчок утешенья [72] . Ни камни сухие журчанья воды. Лишь Тут есть тень, под этой красной скалой (Приди же в тень под этой красной скалой), И я покажу тебе нечто, отличное От тени твоей, что утром идет за тобою, И тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку; Я покажу тебе ужас в пригоршне праха. Frisch weht der Wind Der Heimat zu Mein Irisch Kind Wo weilest du? [73] — Ты преподнес мне гиацинты год назад, Меня прозвали гиацинтовой невестой. — И все же когда мы тогда возвратились из сада, Ты — с охапкой цветов и росой в волосах, я не мог Говорить, и в глазах потемнело, я был Ни жив ни мертв, я не знал ничего, Глядя в сердце света, в молчанье.         Oed’ und leer das Meer [74] .         Мадам Созострис, знаменитая ясновидящая, Сильно простужена, тем не менее С коварной колодой [75] в руках слывет Мудрейшей в Европе женщиной. «Вот, — говорит она, — Вот ваша карта — утопленник, финикийский моряк. (Стали перлами глаза. Видите?) Вот Белладонна, Владычица Скал [76] , Владычица обстоятельств. Вот человек с тремя опорами, вот Колесо, А вот одноглазый купец, эта карта — Пустая — то, что купец несет за спиной, От меня это скрыто. Но я не вижу Повешенного. Ваша смерть от воды. Я вижу толпы, шагающие по кругу. Благодарю вас. Любезнейшей миссис Эквитон Скажите, что я принесу гороскоп сама: В наши дни надо быть осторожной».           Призрачный город, Толпы в буром тумане зимней зари, Лондонский мост на веку повидал столь многих, Я и не думал, что смерть унесла столь многих [77] . В воздухе выдохи, краткие, редкие [78] . Каждый под ноги смотрит, спешит В гору и вниз по Кинг-Уильям-стрит Туда, где Сент-Мери Вулнот часы отбивает С мертвым звуком на девятом ударе. Там в толпе я окликнул знакомого: «Стетсон! Стой, ты был на моем корабле при Милах [79] ! Мертвый, зарытый в твоем саду год назад, — Пророс ли он? Процветет ли он в этом году — Или, может, нежданный мороз поразил его ложе? И да будет Пес подальше оттуда, он друг человека И может когтями вырыть его из земли! Ты, „hypocrite lecteur! — mon semblable, — mon frère!“» [80]

         Она сидела, как на троне, в кресле, Лоснившемся на мраморе [81] , а зеркало С пилястрами, увитыми плющом, Из-за которого выглядывал Эрот (Другой крылом закрыл глаза), Удваивало пламя семисвечников, Бросая блик на стол, откуда Алмазный блеск ему навстречу шел из Атласного обилия футляров. Хрустальные или слоновой кости Флаконы — все без пробок — издавали Тягучий, сложный, странный аромат, Тревожащий, дурманящий, — а воздух, Вливаясь в приоткрытое окно, Продлял и оживлял свечное пламя И возносил дымы под потолок, Чуть шевеля орнаменты кессонов. Аквариум без рыб Горел травой и медью на цветных каменьях, В их грустном свете плыл резной дельфин. А над доской старинного камина, Как бы в окне, ведущем в сад, виднелись Метаморфозы Филомелы [82] , грубо Осиленной царем фракийским; все же Сквозь плач ее непобедимым пеньем Пустыню заполнявший соловей Ушам нечистым щелкал: «Щёлк, щёлк, щёлк». И прочие обломки времени Со стен смотрели, висли, обвивали И замыкали тишину. На лестнице послышались шаги. Под гребнем пламенные языки Ее волос в мерцании камина, Словами вспыхнув, дико обрывались.          «Все действует на нервы. Все. Останься. Скажи мне что-нибудь. Ты все молчишь.          О чем ты думаешь? О чем ты? А? Я никогда не знаю. Впрочем, думай». — Думаю я, что мы на крысиной тропинке, Где мертвецы накидали костей.          «Что там за стук?»                                  — Ветер хлопает дверью. «Какой ужасный шум. Что ветру надо?»                              — Ничего ему не надо. «Послушай, Ты ничего не знаешь? Ничего не видишь? Ничего Не помнишь?» — Я помню: Были перлами глаза. «Ты жив еще? Ты можешь мне ответить?»                                                              — Но О О О Шехекеспировские шутки — Так элегантно Так интеллигентно «А что мне делать? Что мне делать? С распущенными волосами выбежать На улицу? А что нам делать завтра? Что делать вообще?»                             — С утра горячий душ, Днем, если дождь, машина. А теперь Мы будем в шахматы играть с тобой, Терзая сонные глаза и ожидая стука в дверь.          Когда мужа Лил демобилизовали, Я ей сказала сама, прямо, без никаких: Прошу заканчивать: пора — Альберт скоро вернется, приведи себя в порядок. Он спросит, куда ты девала деньги, что он тебе Оставил на зубы. Да-да. Я сама не слыхала. Не дури, Лил, выдери все и сделай вставные. Он же сказал: смотреть на тебя не могу. И я не могу, — говорю, — подумай об Альберте, Он угробил три года в окопах, он хочет пожить, Не с тобой, так другие найдутся, — сказала я. — Вот как? — сказала она. — Еще бы, — сказала я. — Ну так спасибо, — сказала она, — договаривай до конца. Прошу заканчивать: пора Не хочешь, так делай, что хочешь, — сказала я. Раз ты не сумеешь, так другие сумеют. Но если он тебя бросит, так не без причины. Стыдись, — говорю я, — ты стала развалиной. (А ей всего тридцать один). — А что я могу, — говорит она и мрачнеет, — Это все от таблеток, тех самых, ну чтобы… (У нее уже пятеро, чуть не загнулась от Джорджа.) Аптекарь сказал, все пройдет, а оно не прошло. — Ну и дура же ты, — сказала я. Скажем, Альберт тебя не оставит, — сказала я, — Так на черта ж ты замужем, если не хочешь рожать? Прошу заканчивать: пора В воскресенье Альберт вернулся, у них был горячий                                                                             окорок, И меня позвали к обеду, пока горячий… Прошу заканчивать: пора Прошу заканчивать: пора Добриочи, Билл. Добрночи, Лу. Добрпочи, Мей. Добрночи. Угу. Добрночи. Доброй ночи, леди [83] , доброй ночи, прекрасные леди,                                                                   доброй вам ночи.

         Речной шатер опал; последние пальцы листьев Цепляются за мокрый берег. Ветер Пробегает неслышно по бурной земле. Нимфы ушли. Милая Темза, тише, не кончил я песнь мою. На реке ни пустых бутылок, ни пестрых оберток, Ни носовых платков, ни коробков, ни окурков, Ни прочего реквизита летних ночей. Нимфы ушли. И их друзья, шалопаи, наследники директоров Сити, Тоже ушли и адресов не оставили. У вод леманских сидел я и плакал… Милая Темза, тише, не кончил я песнь мою, Милая Темза, тише, ибо негромко я и недолго пою. Ибо в холодном ветре не слышу иных вестей, Кроме хихиканья смерти и лязга костей. Сквозь травы тихо кравшаяся крыса Тащилась скользким брюхом по земле, А я удил над выцветшим каналом За газовым заводом в зимний вечер И думал о царе, погибшем брате, И о царе-отце, погибшем прежде. В сырой низине белые тела, С сухой мансарды от пробежки крысьей Порою донесется стук костей. А за спиною вместо новостей Гудки машин: весной в такой машине К девицам миссис Портер ездит Суини. Ах льет сиянье месяц золотой На миссис Портер с дочкой молодой Что моют ноги содовой водой Et О ces vois d’enlants, chantant dans la coupole! [85] Щёлк щёлк щёлк Упрек упрек упрек Осиленной так грубо. Терей          Призрачный город В буром тумане зимнего полудня Мистер Евгенидис, купец из Смирны, — Небритость, полный карман коринки, Оценка-страховка-фрахт, Лондон, — Пригласил на вульгарном французском Отобедать в отеле «Кеннон-стрит», После — уикенд в «Метрополе».          В лиловый час, когда глаза и спины Из-за конторок поднимаются, когда людская Машина в ожидании дрожит, как таксомотор, — Я, Тиресий [86] , пророк, дрожащий между полами, Слепой старик со сморщенною женской грудью, В лиловый час я вижу, как, с делами Разделавшись, к домам влекутся люди, Плывет моряк, уже вернулась машинистка, Объедки прибраны, консервы на столе. Белье рискует за окно удрать, Но все же сушится, пока лучи заката не потухли, А на диване (по ночам кровать) — Чулки, подвязки, лифчики и туфли. Я, старикашка с дряблой женской грудью, Все видя, не предвижу новостей — Я сам имел намеченных гостей. Вот гость, прыщавый страховой агент, Мальчишка с фанаберией в манере, Что о плебействе говорит верней, чем Цилиндр — о брэдфордском миллионере. Найдя, что время действовать настало, Он сонную от ужина ласкает, Будя в ней страсть, чего она нимало Не отвергает и не привлекает. Взвинтясь, он переходит в наступленье. Ползущим пальцам нет сопротивленья, Тщеславие не видит ущемленья В объятьях без взаимного влеченья. (А я, Тиресий, знаю наперед Все, что бывает при таком визите, — Я у фиванских восседал ворот И брел среди отверженных в Аиде. [87] ) Отеческий прощальный поцелуй, И он впотьмах на лестницу выходит… Едва ли зная об его уходе, Она у зеркала стоит мгновенье; В мозгу полувозникло что-то вроде «Ну, вот и все», — и выдох облегченья. Когда в грехе красавица, она, По комнате бредя, как бы спросонья, Рукой поправит прядь, уже одна, И что-то заведет на граммофоне.          «Музыка подкралась по воде» [88] По Стрэнду, вверх по Куин-Виктория-стрит. О Город, город, я порою слышу Перед пивной на Лоуэр-Темз-стрит Приятное похныкиванье мандолины, А за стеной кричат, стучат мужчины — Там заседают в полдень рыбаки: а за другой стеной Великомученика своды блещут несказанно По-ионийски золотом и белизной.                       Дегтем и нефтью                       Потеет река                       Баржи дрейфуют                       В зыби прилива                       Красные паруса                       Терпеливо                       Ждут облегчающего ветерка.                       Бревна плывут                       Возле бортов                       К Гринвичу                       Мимо Острова Псов.                                   Вейалала лейа.                                   Валлала лейалала                       Елизавета и Лестер                       В ладье с кормой                       В виде раззолоченной                       Раковины морской                       Красный и золотой                       Играет прилив                       Линией береговой                       Юго-западный ветер                       Несет по теченью                       Колокольный звон                       Белые башни                                  Вейалала лейа                                  Валлала лейалала «Место рожденья — Хайбери. Место растленья — Ричмонд. Трамваи, пыльные парки. В Ричмонде я задрала колени В узкой байдарке». «Ногами я в Мургейте, а под ногами Сердце. Я не кричала. После он плакал. Знаете сами. Клялся начать жить сначала».             «В Маргейте возле пляжа.             Я связь ничего             С ничем.             Обломки грязных ногтей не пропажа.             Мои старики, они уж не ждут совсем             Ничего».                               ла ла Я путь направил в Карфаген Горящий горящий горящий О Господи Ты выхватишь меня О Господи Ты выхватишь горящий

Флеб, финикиец, две недели как мертвый, Крики чаек забыл и бегущие волны И убытки и прибыль.                               Морские теченья, Шепча, ощипали кости, когда он, безвольный, После бури, вздымаясь и погружаясь, Возвращался от зрелости к юности.                                                       Ты, Иудей или эллин под парусом у кормила, Вспомни о Флебе: и он был исполнен силы и красоты.

            После факельных бликов на потных лицах После морозных молчаний в садах После терзаний на пустошах каменистых Слез и криков на улицах и площадях Тюрьмы и дворца и землетрясенья Грома весны над горами вдали Он что жил ныне мертв Мы что жили теперь умираем Набравшись терпенья             Нет здесь воды всюду камень Камень и нет воды и в песках дорога Дорога которая вьется все выше в горы Горы эти из камня и нет в них воды Была бы вода мы могли бы напиться На камне мысль не способна остановиться Пот пересох и ноги уходят в песок О если бы только была вода средь камней Горы гнилозубая пасть не умеет плевать Здесь нельзя ни лежать ни сидеть ни стоять И не найдешь тишины в этих горах Но сухой бесплодный гром без дождя И не найдешь уединенья в этих горах Но красные мрачные лица с ухмылкой усмешкой Из дверей глинобитных домов             О если бы тут вода             А не камни             О если бы камни             И также вода             И вода             Ручей             Колодец в горах             О если бы звон воды             А не пенье цикад             И сухой травы             Но звон капели на камне             Словно дрозд-отшельник поет на сосне             Чоч-чок дроп-дроп кап-кап-кап             Но нет здесь воды             Кто он, третий, вечно идущий рядом с тобой? Когда я считаю, нас двое, лишь ты да я, Но когда я гляжу вперед на белеющую дорогу, Знаю, всегда кто-то третий рядом с тобой, Неслышный, в плаще, и лицо закутал И я не знаю, мужчина то или женщина, — Но кто он, шагающий рядом с тобой?             Что за звук высоко в небе Материнское тихое причитанье Что за орды лица закутав роятся По бескрайним степям спотыкаясь о трещины                                                                  почвы В окружении разве что плоского горизонта Что за город там над горами Разваливается в лиловом небе Рушатся башни Иерусалим Афины Александрия Вена Лондон Призрачный             С ее волос распущенных струится Скрипичный шорох колыбельный звук Нетопырей младенческие лица В лиловый час под сводом крыльев стук Нетопыри свисают книзу головами И с башен опрокинутых несется Курантов бой покинутое время И полнят голоса пустоты и иссякшие колодцы.             В этой гнилостной впадине меж горами Трава поет при слабом свете луны Поникшим могилам возле часовни — Это пустая часовня жилище ветра, Окна разбиты, качается дверь. Сухие кости кому во вред? Лишь петушок на флюгере Ку-ка-реку ку-ка-реку При блеске молний. И влажный порыв Приносящий дождь             Ганг обмелел, и безвольные листья Ждали дождя, а черные тучи Над Гимавантом [89] сгущались вдали. Замерли джунгли, сгорбись в молчанье. И тогда сказал гром ДА Датта: что же мы дали? Друг мой, кровь задрожавшего сердца, Дикую смелость гибельного мгновенья Чего не искупишь и веком благоразумия Этим, лишь этим существовали Чего не найдут в некрологах наших В эпитафиях, затканных пауками Под печатями, взломанными адвокатом В опустевших комнатах наших ДА Даядхвам: я слыхал, как ключ Однажды в замке повернулся однажды Каждый в тюрьме своей думает о ключе Каждый тюрьму себе строит думами о ключе Лишь ночью на миг эфирное колыханье Что-то будит в поверженном Кориолане. ДА Дамъята: лодка весело Искусной руке моряка отвечала И море спокойно и сердце весело Могло бы ответить на зов и послушно забиться Под властной рукой                                      Я сидел у канала И удил, за спиною — безводная пустошь Наведу ли я в землях моих порядок? Лондонский мост рушится рушится рушится Poi s’ascose nel foco die gli affina [90] Quando fiam uti chelidon [91] — О ласточка ласточка Le Prince d’Aquitaine à la tour abolie [92] Обрывками этими я укрепил свои камни Так я вам это устрою. Иеро́нимо снова безумен. Датта. Даядхвам. Дамъята [93] .                    Шанти шанти шанти [94]