Почему я пишу сегодня Красота Этих страшных лиц людей незначительных побуждает меня: негритянских женщин поденщиков — старых и столько переживших — возвращающихся домой вечерами в поношенной одежде их лица подобны старому флорентийскому дубу Также застывшие маски ваших лиц побуждают меня — значительные люди — но совсем по-другому

По дороге в инфекционную больницу под этим океаном голубизны пестрящим облаками гонимыми с северо-востока холодный ветер. По сторонам дороги — бесконечные пустые поля коричневые от сухого бурьяна. Местами пятна стоячей воды отдельные высокие деревья Вдоль всей дороги розовая, красноватая, узловатая, вертикальная, ветвящаяся живая плоть кустарников и деревьев с мертвыми коричневыми листьями, а под ними безлиственные побеги — безжизненные на вид, бессильные, ошеломленные приходом весны — В этот новый мир они вступают нагие, закоченевшие, не уверенные ни в чем, кроме того, что вступают в него. Вокруг все тот же привычный, пронизывающий ветер — Сегодня трава, завтра это окажется кудрями дикой моркови Один за другим они обретают определенность Это ускоряется: форма листа, рисунок Но пока что оцепенелая торжественность вступления — хотя глубокая перемена произошла уже с ними: вцепившись в землю, пробуют шевелить корнями, начинают пробуждаться

как много значит красная тачка покрытая глазурью дождя среди этих белых цыплят

Отторгнутый от необъятного моря — будто свергнутый с неба — Леди и джентльмены! крупнейшее морское чудище когда-либо демонстрированное живьем гигантский морской слон! О половодье плоти хватит ли рыбы чтобы удовлетворить аппетит которого тупость не может уменьшить? Изголодался истощал к апрелю это еще немногое что от него осталось — Плоть желает тебя огромное море — Говори! Блоуоф! (Накормите меня) моя плоть распахнута рыба за рыбой в эту пучину проваливается проскальзывает извергается обратно вместе с соленой водой и слюной глаза глядят тревожно — оторван от моря. (Самый разумный совет) Они должны бы пустить его обратно откуда он взялся Глазеют. Диковинная морда — из рассказов старых моряков — подымается бородатая на поверхность — и единственное разумное мнение этой женщины Конечно он необыкновенный но его должны бы выпустить обратно в море откуда он взялся. Блоуоф! Ползайте по земле пляшите на проволоке играйте в мяч унижайтесь и калечьте себя — Но я сама любовь. Моя родина — море — Блоуоф! никакого преступления кроме слишком тяжелой туши которую море носило играючи — подымается на поверхность воды пенящейся бурлящей вокруг самки распугивают рыбу мокрые от избытка желания и весна красуется оживляющи естество

Чистый продукт Америки сходит с ума — горный народ Кентукки или ребристых северных окраин Джерси с ее затерянными озерами и долинами, с ее бирюками, ворами, древними рода́ми и всевозможной смесью мужчин, что пристрастились по стране колесить в поездах из жажды приключений — и молодых нерях в разврате купающихся с понедельника до субботы, чтобы в субботний вечер нарядиться в мишуру воображения которое не знает корней крестьянских, сообщающих характер, они возбуждены и щеголяют в лохмотьях — отдаваясь без эмоций кроме леденящего ужаса под живой изгородью черемухи или калины — которого они не в силах выразить — Покуда это будет длиться, брак возможно с примесью индейской крови, погонит девушку, предельно одинокую, в объятия болезней иль убийства, ее спасет какой-нибудь агент — воспитанная государством и в пятнадцать присланная на работу в какой-нибудь со всех сторон зажатый дом в пригороде — семья врача, какая-нибудь Элси — сладкоголосая вода, выражающая хилым умишком истину о нас — ее необъемные бедра и колеблющиеся груди адресованы дешевым драгоценностям и состоятельным молодцам с ясным взором словно земля под нашими ногами была экскрементом некоего неба а мы деградирующие узники обречены на голод, пока не станем есть отбросы в то время как воображенье догоняет оленя на душных лугах сентября заросших золотыми розгами Так ли иначе это видимо нас разрушает Лишь отдельные блики от чего-то исходят Никого способного свидетельствовать и всё уладить, никого способного вести машину

с букетиком огненно-ярких                                            ноготков                                                       завернутых в старую газету: гордо несущая их                            простоволосая                                                        с тяжелыми бедрами            заставляющими ее                                           покачиваться при ходьбе разглядывает витрины                                          мимо которых                                                                    проходит. Кто она               если не посол                                         из другого мира мира прелестных ноготков                                             оранжевых и желтых                                                                который она представляет не сознавая этого                                 думая                                              что просто проходит по улицам ранним утром                          подняв цветы                                                    как пылающий факел.

соперничают в море, защищенные выгибом береговым от слишком тяжелых ударов неукротимого океана, излюбленной пытки, всегда избираемой им для наикрепчайших бортов, людьми упрямо выставляемых против него, и превращающей их в щепы. Мотыльками в тумане, искрящиеся в ясном блеске безоблачных дней, они летят под высокими кособрюхими парусами, рассекая зеленую воду острыми носами, а матросы, как муравьи, мечутся, убирая, и ставя, и крепя паруса на повороте, когда мачты едва не ложатся на воду, и, поймав ветер, бок о бок правят к финишным буям. На ровной арене открытой воды, с подобострастным эскортом рыскающих новичков и умелых яхтсменов, они кажутся юными, редкостными, как свет счастливого взора, скользя с прирожденным изяществом, свойственным совершенству, свободе, вызывая зависть. Вот море, несущее их, мрачнеет, шлепает по их лоснящимся бокам, пытаясь найти хоть малейший изъян, и, посрамленное, отступает. Гонок больше не будет. Но ветер опять поднимается.                                                                                            Яхты, гарцуя, равняются на старте, выстрел и — понеслись. Теперь волны обрушиваются на них, но они, крепкие, рвутся вперед на зарифленных парусах. Руки, судорожно тянущие канаты, деревенеют. Тела, бесстрашно откинувшиеся к воде, срывает волной. Они отчаянно, теряя надежду, сражаются с морем, пока в смертельность гонок не поверит потрясенный мозг; море — хаос тел, предметов, захваченных стихией у людей, не сумевших их удержать. Сломленные, брошенные, взывающие о помощи из пенистой смерти, они кричат, слабея, слабея! и вопли их носятся среди волн, когда искусные яхты летят мимо.

В десять утра молодая хозяйка ходит в халатике за стенами деревянного дома. Я мимо одинокий мчу в машине. Потом она к обочине подходит, зовет торговцев льдом и рыбою, стоит, робея, без корсета, поправляя соломенные волосы, в моем сравненье она опавший лист. Моей машины мягкие колеса несутся с хрустом по сухой листве, когда я кланяюсь и проезжаю, улыбаясь

Свернувшийся в трубку лист оберточной бумаги по своим размерам и даже по форме чуть-чуть напоминающий человека катился по ветру постепенно все дальше и дальше по мостовой покуда машина переехала его и прижала к земле. В отличие от человека он распрямился и снова покатился по ветру все дальше и дальше как ни в чем не бывало

Красная зимняя шапка синие глаза улыбаются голова и плечи заполнили плоскость холста скрещенные на груди руки крупное ухо правое высокий ворот застегнутой доверху тяжелой куртки оставляет отчасти открытым лицо похожий на луковицу обыкновенный нос но эти глаза окаймленные красным переутомленные он должно быть жестоко их мучил но тонкие запястья художника показывают что эти мужские руки не знали мужицкой работы разросшаяся русая борода всклокочена не было времени ни на что кроме живописи

По Брейгелю когда Икар упал была весна крестьянин пахал свою пашню все великолепие года пробудившись пело и звенело вблизи морского побережья природа была занята собой потея под солнцем растопившим своими лучами воск слабый всплеск в стороне от берега остался никем не замечен это была гибель Икара

Наливай жених вино видишь будто королева сидит невеста распустила волосы по вискам голова что копна спелой пшеницы видишь гости вдоль столов расселись волынщики уже готовы псы шныряют появился бородатый бургомистр женщины в своих крахмальных белых головных уборах без умолку болтают кроме невесты она сложила ручки и восседает чинно молча простые блюда подаются простокваша на тарелках их к столу подносят на двери снятой ими с петель парни первый в ярко-красной куртке с ложкою на шляпе

Живость человеческого ума чувствуешь здесь и скрытый призыв к искусству искусству искусству! живопись которую Ренессанс пытался поглотить а все-таки она осталась июль над лугом ветер гуляет скошенное сухое сено лежит рядами женщины с граблями это было его собственное — сороки терпеливые лошади этого никто у него не мог отнять

По воле художника кружатся кружатся кружатся во власти праздничного безудержного разгула толпа крестьян с подружками их толстозадыми ярмарку захлестнула мелькают женщины в белых крахмальных головных уборах пляшут парочки и тут же прячутся под кустами кружатся кружатся стучат крестьянскими грубыми башмаками кричащие рты разинуты Ойя! пляшут машут ногами