Во дворе над грязной лужей           Средь птенцов кудахчет клуша, А поодаль в ясном солнце           Белым снегом блещет груша — Загордилась от вниманья,           От возвышенного счастья, Точно конюхова дочка           В платье Первого Причастья.

На свете счастливей всех           Дотемна доживу! Дотронусь до ста цветков —           Ни одного не сорву. Нагляжусь на горы в тиши,           На небесный свод, На то, как ветер клонит траву,           А трава встает. А когда загорятся огни           В городке под горой, Отыщу я свое окно —           И бегом домой!

С тем, что сердцу мило, смерть           Спешно разлучает; Лесбию и воробья           Тьма равно встречает. Словно дождь, на алтаре           Сохнет возлиянье; В дрожи маленькой руки           Чудится прощанье. Что же делать, мой чужой,           С песней запоздалой — Разве не было любви,           Раз ее не стало?

Любовь твоя умерла,           В сердце моем ты жив. Оно как уступ в скалах С капелькою воды,           Помнящей свой прилив;           Капля теплой воды, Тающая на глазах.

Усталые и веселые, впервые сбежав из дому, Всю ночь мы ходили взад и вперед по парому. Паром был голый и светлый, и пахло, как в хлеве, соломой. И мы глядели в огонь, садились за стол незнакомый. Потом мы легли на палубе, залитой лунным светом; И свистульки свистели, свистели, и ночь завершилась рассветом. Усталые и веселые, впервые сбежав из дому, Всю ночь мы ходили взад и вперед по парому; Мы купили яблок и груш, купили их целую дюжину, Ты ел яблоко, я ела грушу — цены нет такому ужину; И небо светлело, и ветер повеял предутренним холодом, И поднималось солнце огромным ведром, наполненным чистым золотом. Усталые и веселые, впервые сбежав из дому, Всю ночь мы ходили взад и вперед по парому. Мы купили утреннюю газету, но ее мы читать не стали. «Доброе утро, матушка!» — мы сказали старушке в шали. Со слезами взяла она груши и яблоки: «Благослови вас боже!» И, оставив лишь горстку монет на метро, мы ей деньги отдали тоже.

Живет, как встарь, моя душа — Как дом, распахнута она, Но зябнет от твоей любви, Метелями занесена. Горит ночник, и стол накрыт. Жду гостя, ужин на столе, Но зябну от твоей любви, Пустеет иней на стекле. Я чувствую — зима близка: Поникли на ветвях листы. Узнала я твою любовь И в дом внесла свои цветы. Полью их всласть, потом сорву Со стебля бурый лист сухой; Им зябко от твоей любви, Уход им нужен и покой. Когда-то увидала я: Дерется стайка воробьев; Пригрела одного птенца, Даря ему свою любовь, А после вслед смотрела… Хлеб Птенцам голодным накроша, Поставлю плошку на крыльцо. Как встарь, живет моя душа, Но зябнет от твоей любви. Я брошу крошки за окно, А там — склюют ли их птенцы Или оставят — все равно.

По весенней поре, по весенней поре Мы с милым бродили на ранней заре. На деревьях чернела сырая кора, Я их вижу с утра по весенней поре. Ты цветущую ветвь отломил от ствола, Я достать ее так высоко не могла. По осенней поре, по осенней поре Мы с милым брели на вечерней заре. Над деревьями хрипло кричали грачи, Я их слышу в ночи по осенней поре. Ты смеялся над всем, для чего я жила, И мне душу сломал, просто так, не со зла. Снова утро забрезжит, и вечер настанет, И набухнет кора, и грачи загорланят, — Взор манит в апреле и слух в ноябре, По весенней поре, по осенней поре, И не горько, что наша любовь отцвела, Горько знать, что ушла просто так, не со зла…

Покинем наши сады, и вернемся домой, И сядем в гостиной. Зацветут ли лютики, всколосятся ль хлеба под таким небом? Солона для плодоносных семян Холодная земля под таким небом. Мы прошли по сорняку и бурьяну, но не победили, Не срубили мотыгой их цепкие стебли. Вернемся домой и сядем в гостиной. Видно, не нам Прояснится небо и встанет солнце, Щедро сверкнув По мерцающим волнам, И теплый ветер подует с моря, Мирно зашелестев Колосьями хлеба. Покинут, покинут, Стоит воз на пустом сенокосе, И лепестки без завязи в садах Облетели так рано. Солнце, что греет согбенные спины, иссушает кучи бурьяна, — Мы еще его ждем, Мы, погребенные под дождем. От сияющих погибших из тьмы Что наследуем мы: Борозды для зерен, чистые, без сорняка, — Там хозяйничают слизняки и грибки-паразиты. Зло одолевает Лютики, злаки, И нет им защиты. А мы сидим сложа руки В гостиной в ожиданье, А шаги смерти все ближе и ближе, Оставляя детям наших детей этот дивный вход, И этот вяз, И запущенную землю Со сломанной мотыгой.

Я не смирюсь никогда перед тем, что уходят в могилу Все те, кем земля так бесконечно горда, Так есть, так будет, потому что всегда так было: С незабудкой иль лавром уходят они. Но я           не смирюсь никогда. Любовники, мудрецы, вы все соберетесь там вместе. Туда, куда с прахом безвестным смерть вас           в кучу сметет. Стройте, пишите, исследуйте, радуйтесь, грезьте! Формула, фраза останется — лучшее с вами уйдет. Выдумка и порыв, задорный смех забияки! Все поглотил безразличный животворящий мрак. Вырастут на могилах тучные, пышные маки, Но ярче был блеск ваших глаз, чем на солнце           пылающий мак. Вниз, вниз, вниз — под темные своды могилы! Тихо ступает нежный и добрый туда, Спокойно ступает умный, смелый, красивый… Я знаю. Но протестую. И не смирюсь никогда.

Ложь! Время боли не смягчит такой, Такой тоски оно не исцелит. О милом дождь, рыдая, говорит, О милом что ни день шумит прибой. Из сада тянет прелою листвой, Со склонов горных талый снег бежит, Но прежней страстью все еще горит Душа моя; в ней — прежних мыслей строй. В иных местах мне страшно — там кругом Жизнь памятью о нем напоена. Порой скажу, легко войдя туда, Где мой любимый не был никогда: «Здесь нет его!» Скажу, и вмиг о нем Я вспомню, мыслью этой сражена.

Ты — в памяти оттаявшей земли, Дороги пыльной, вешнего цветенья, В неторопливом лунном восхожденье; Ты — в каждой птичьей трели, что вдали Звенит в разгаре лета, в запустенье Гнезд, что когда-то свили журавли, Во всех ветрах и бурях, что прошли Над миром в годовом круговращенье. Вверх по тропе, исхоженной рассветом, Ты не пойдешь, и шума птичьих крыл Ты не услышишь в воздухе прогретом, Когда птенец давно уж в небо взмыл, — Но ты исполнен красотой и светом, И долгий год тебя не позабыл.

Чьи губы целовала, где, когда — Я позабыла все, на чьей руке Меня будил рассвет, но вот в дожде Всю ночь мелькают тени у окна, Стучатся и вздыхают: «Ты одна!» И тихо шевелится боль в душе: Совсем одна, меня никто во сне Не позовет, забывшись, никогда. Так дерево под снегом в тишине Не помнит улетевших в небо птиц, Но знает, как безмолвие гнетет. И я не помню тех любимых лиц, Умолкло лето, певшее во мне, Давным-давно — и больше не поет.

Обеты я не слишком свято чту: Не будь ты так красив, о мой любимый, С другим нашла бы я свою мечту В погоне за красой неуловимой. Не будь ты редким яством для меня И вечным утоленьем дикой жажды, Я бы сбежала среди бела дня Искать другого, как тебя однажды. Но ты блуждаешь с ветром заодно; Приязнь твоя изменчивей прибоя. Непостоянной быть немудрено — Ведь я меняюсь следом за тобою. Любовь моя беспечна и вольна: Я неверна, когда тебе верна.

Жалей меня не оттого, что свет На склоне дня покинул небосвод; Жалей меня не оттого, что след Былой красы с полей и рощ уйдет; Жалей меня не оттого, что лик Луны поблек, волна стремится вспять; Не оттого, что страсть мужская — миг И больше мне твоей любви не знать. Давно известно мне: любовь — пурга Цветов, летящих с вишневых ветвей, Прибой, швыряющий на берега Обломки затонувших кораблей. Жалей меня за то, что разум скор, А сердце неразумно до сих пор.

Разъятье рук твоих подобно смерти. Как, разлучась с тобой, умру опять? Нам не дано на этой хрупкой тверди Двукратно жить, двукратно умирать… Томясь у Времени в узде суровой, К нам в дверь стучит его гонец — рассвет. Но Время не подвергнет муке новой Меня на гребне самых горьких бед. Когда ты розами и рожью станешь, Видением печальным появлюсь, Там, где любила, там, где в вечность канешь. Над прахом незабвенным я склонюсь, Воздену руки и уйду украдкой, Как ныне, на исходе ночи краткой.

О нет, не допусти, чтоб разум твой, Отчаясь, возомнил неосторожно, Что, раз мы платим дорогой ценой За красоту, ее купить возможно! И если в лунном свете соловей Тебе просвищет с ветки молчаливой, То вряд ли он слетит к руке твоей — Ты не приманишь птицы прихотливой. А значит, красота вольнее всех: Ведь красота не горлица ручная, Не ослепленный сокол для утех — Она горда. Целуя и лаская, Ты красоту голубкой не зови. Что ей любовь? Она чужда любви.

О нет, ты не любил меня ничуть, А я любила больше жизни — что ж, Отмщение — вот мой отныне путь, И каждый миг лишь мщением хорош. Мне выбирать оружие, но я — Я стали не коснусь вершить мой суд, А проведу всю ночь, в сердцах кляня Министров, пап и прочий мелкий люд; И встречу день обидою веков На землю, небо, ад и на глупца, Что чувству господин, и на богов, И на детей у школьного крыльца… А ты уйдешь, и я похороню Холодность, не доступную огню.

От воскрешенных утром сновидений Печалью день пронзен. Везде — укор. Хочу читать — но слез поток осенний Стекает на руки, туманит взор. Скорбь на корню сильней, чем грусть                                                в предгрозье: Та скорбь в плену у тайны роковой Выбеливает щеки алой розе, Мертвит бутон и сушит лист живой. Глубокий пруд у берегов прозрачен, Искрится солнцем, тянется к цветам, А в омуте его покой утрачен: Чернея, бьется чье-то сердце там. Сны прогоняют сон; я слез не прячу: Заплачу — и проснусь, проснусь — и плачу.

Любовь еще не все: не хлеб и не вода, Не крыша в ливень, не нагим — одежды; Не ствол, плывущий к тонущим, когда Уже иссякли силы и надежды. Не заменяет воздуха любовь, Когда дыханья в легких не хватает, Не сращивает кость, не очищает кровь, И без любви никто не умирает. Я допускаю, грянет час такой, Когда, устав от нестерпимой боли, За облегченье, отдых и покой Твою любовь отдам я поневоле Иль память тех ночей сменяю на еду. Возможно. Но едва ль на это я пойду.

Сдержать Хаос уздой четырнадцати строк, Чтоб он из них бежать на волю рвался, Коль повезет; вертелся, притворялся, Как будто пламя он, и демон, и поток, Нет счета всем его уловкам и повадкам, Пока в границах я держу его, Бесформенное это существо, И он сливается с божественным Порядком. Но вот уже прошли часы и годы, А как высокомерен он в неволе, И мы с ним оба лишены свободы, Он прост, но он еще не понят — и не боле. А я и без его признаний понимаю, Что я своей уздой ему лишь помогаю.

Под лунным светом Всемогущей Плоти И я кричала кошкой в час ночной, Уйдя из башни, выстроенной мной, Не для того ль, чтоб в галочьем помете И в живописи детской озорной Ей вековать? У башни, под луной, Сидят соседки так, как некогда их тети, Судача обо мне и о моей работе. Какая есть, однако это я Ту башню возвела, она — моя. Во имя Красоты взлетевшая высоко. В ней боль и гордость — все, что было у меня, Кость честная, мысль, полная огня, И жар ночей, где я была не одинока.

Не умирать от жалости, а жить, И есть и пить, чтоб крепнуть и расти, Чтоб чище кровь, чтоб тверже стать в кости, И чувствовать острее, и хитрить: Тому, кто тоже хочет есть и пить, Нежирную похлебку поднести Из нашей жалости. Ах, господи прости, Ее бы понаваристей сварить! Денек сентябрьский синий, тут и там Уже краснеют клены по холмам. Затем, чтоб слабым я могла помочь, Вскормить свой ум и волю надо мне б, Взбодриться и тоску отринуть прочь, Пить полный кубок, счастье есть, как хлеб.

Земля своих детей не понимает. Когда не по себе бывает нам, От шума городов изнемогая, Мы возвращаемся к ее лесам. Земля для всех распахивает двери, Хотя ее созданьям счету нет: Подранки — люди и подранки — звери Бредут к ней, волоча кровавый след. Земля чуть спет встает, листвой хлопочет Украсить год, потом листву стряхнуть, А горевать, баклуши бить не хочет — Ей недосуг негромко помянуть Того, кто не хранит всего, что было, Лежит в покое дни, года, века; Того, чья безымянная могила В угрюмом запустении горька; Того, кто знал печаль и поражение, Того, кто друга отдал, не скорбя, За лист ольхи — земное утешенье, Которое не сознает себя.

Детство — не от рожденья до возраста, когда ребенок, Став взрослым, бросает свои игрушки. Детство — это царство, где никто не умирает, Никто из близких. Отдаленные родственники, конечно, Умирают, те, кого не видят или видят редко, Те, что дарят конфеты в красивых коробках, перочинный нож, И исчезают, и как будто даже не существуют. И кошки умирают. Ложатся на пол и бьют хвостом, И волоски их меха шевелятся От блох, раньше совсем незаметных; Блестящие, коричневые, чуя недоброе, Они перебираются на живых. Вы берете сапожный ящик, но он мал, так как кошка не свертывается, Находите другой, побольше, и зарываете ее во дворе и плачете. Но вы не просыпаетесь потом, спустя месяц, два, Спустя год, два года, вдруг среди ночи И не рыдаете, ломая пальцы, шепча: «О, боже, боже!» Детство — царство, где никто не умирает, Никто из близких; матери и отцы не умирают. И если вы скажете: «Зачем ты меня так часто целуешь?» — Или: «Перестань, пожалуйста, стучать по окну наперстком!» — Завтра или послезавтра, когда вы наиграетесь, Еще будет время сказать: «Прости меня, мама!» Стать взрослым — значит сидеть за столом с людьми, которые умерли, молчат и не слышат. И не пьют свой чай, хотя и говорили часто, что это их                                                                   любимый напиток. Сбегайте на погреб, достаньте последнюю банку малины,                                                                    и она их не соблазнит. Польстите им, спросите, о чем они когда-то беседовали С епископом, с попечителем бедных или с миссис Мэйсон, — И это их не заинтересует. Кричите на них, побагровев, встаньте, Встряхните их хорошенько за окоченелые плечи, завопите на них — Они не испугаются, не смутятся и повалятся назад в кресла. Ваш чай остыл. Вы пьете его стоя И покидаете дом.