Дубы, морские исполины, В струенье спутанных бород Колеблят свет — и суть картины, Задвинутая, ночи ждет. Итак, лежим во мгле дубравы, Из мглы, растущей в небосвод, Следя, как водоросли-травы Под ветром ходят взад-вперед. На дне, на шельфе дня и лета, Лежим неслышно, как полип, По мере убыванья света Затвердевая двойней глыб. Нас тьма столетьями творила, Архитектоника теней И видимость, теряя силу, Безмолвье делают тесней. Полночный шторм в листве промчится, Взбешенно проблеснет зарница, Бурун проборонит верха: Тьма неподвижна и тиха. Страсть и резня, тщета живая О прахе, полоща кусты, Заносят реки, намывая Фундамент нашей немоты. Здесь пренья истлевают наши, Здесь гнев — окаменевший гнев, Где нет надежд, там страх бесстрашен И спит история, истлев. Как поздние шаги, бывало, Будили уличную рань И сон потухшего квартала, Так фары спугивают лань. Ты нравишься мне тем телесней, Чем сердце глуше взаперти Колотится во мрак железный, Вынашивая свет в груди. Живем, а веку века мало, И знаньям веры никакой, Так что отдать бы не мешало И вечности часок-другой.

Соседский мальчик дефективен, так как мать При семерых уже исчадьях в той клоаке Пилюль налопалась или свихнулась в браке, И вот — еще один: урод ни дать ни взять. Сестре двенадцать. Ангел писаный, она Сидит с уродцем этим кротко, как святая. Он ручкой машет: Ciao, Ciao! [101] — повторяя По-итальянски. А она, как день, ясна. И от мадонны этой злость кипит моя. Дуреха, знает ли, что все не так-то просто, Чтоб оправдать или не оправдать уродства: Маразм судьбы или паскудство бытия?! И что: петля иль воля эта красота? Благословенье ли? — Доверимся надежде, Что и прекрасного коснется мудрость — прежде, Чем в щель засвищет мировая пустота. Пусть венчик радости твоей — ориентир Там, где империи крошатся и светила. Я улыбаюсь: — Ciao, Ciao! — через силу И говорю, махнув рукою: — Это мир.

Что обещалось, что улыбалось, вызлатив крону, Вечером с клена? Что там за говор листьев-цикад? Вот уж отцы возвращаются, глухо стуча по бетону, Каждый влачит свое личное бремя, косясь на закат. В сумерках первых тает гортензий призрачный дым. Первый светляк пышет светом холодным, и угомону Вечеру нет, когда первые звезды всходят над ним. Что обещалось, когда на заре стрижи шелестели, С шумом носились в ярких лучах среди темноты? Ружья подростков дружно гремят по стремительной цели. Дети кричат, когда падает стриж с золотой высоты. — Мал еще, чтобы стрелять, — так что годик, дружок, погоди. Лучше бери свою птичку — (глаза ее остекленели) — Можешь кричать: это кровь, — твое сердце трепещет в груди. Что обещалось, когда уже к ночи дети сцепили В длинный состав обувные коробки, и паровоз Двинул — тук-тук — вагоны — тук-тук, — и окна поплыли, В каждом свеча, и гудок разносился — у-у — в такт колес? Ты убегал и, спрятавшись, слушал где-то в углу, Как тебя звали через пустырь, где в веере пыли Маленький поезд грустно мерцал и звал тебя — у-у. Что обещалось, когда уже умерло все и потухло, Словно бумага, вспыхнув впотьмах, — на тьму долгих лет, И молчаливо съежился дом, и крона пожухла? Воспоминанья свежи: сквозняком обдувает хребет. Что там за скрежет: дверь распахнется настежь —                                                                                 и хлоп?! Да, что-то мы потеряли давно, простыл уж и след. Спишь, а во сне открывается дверь, скрип — и озноб. Много спустя стоял я один в знобящих потемках Там, где ушли они в сон и фермы с лесами ушли. Серо, и сердцу пусто в этих местах негромких. Вдруг подо мною земля стекленеет и из земли, Из глубины, где покоятся бренные их тела, — Кости мерцают в фосфоре славы, светятся и — Роберт и Руфь открылись… Но тьма, тьма свое взяла. Что же, земля есть земля, и свет тот погас, и молча Взгляд свой я поднял на мир, где были мы плотью, одной, Роскошь лесов, неохватность полей и отблески ночи — Рельсы вон там, и угольный скат, и город ночной. И ее голос спокойный сказал: — Дитя, улыбнись. — Так и его спокойный, как звезды над тишиной: — Мы для того и ушли, чтобы все обещанья сбылись.

Были они людьми, страдали, ходили в длинных глухих                        сюртуках с золотой цепочкой и при часах. С дагерротипов глядят они пристально взглядом сурового                                                                       осужденья Или с картин, написанных маслом, и, кто мог знать,                                                сколько боли в глазах, Которые строго теперь отмечают наши печальные                                                                      заблужденья. Некоторые составляли петиции, слог Джефферсона:                                                 призыв и протест. И патриота знавали позу: левая за спину или опущена                                                                              долу, Правая к негодованию Господа громко взывала,                                                                подъемля перст. Был всегда дедушка-просветитель, приверженный                                                           истинному глаголу. Некоторые отдавались учебе, греков читали, отправясь                                                                             в лес, Или живого искали эпоса в собственных подвигах                                                                      и морали, Будь это Нестор [102] , в свино-таверне погром учинивший, как                                                                                  Ахиллес. Когда Сэм Хаустон [103] умер, на перстне одно лишь слово:                                                           — Честь — прочитали. Их чада, рассеиваясь, летели, как зерна проса в сырую                                                                              прель. Жены их, выброшенные, как ветошь, в дальних углах                                                              умирали где-то. Говорили «Мистер» невесты-жены, не понимали, что                                                       значит постель, Утром стыдились, шелк обожали, носили ключи                                                                      от буфета. — Умрем в окопах, если потребуется, — Бауи из Аламо                                                                     сказал. И умер, левой стопой вперед — еще в броске,                                                       в продолженье жеста: Голова запрокинута, глаза сужены, палец на лезвии,                                                            вниз кинжал. — Великий джентльмен, — сказал Генри Клей. Смотри                                             портрет Бенжамина Веста. Или возьмите тех безымянных, от которых вообще                                                                         ни портретов нет, Никаких медальонов, ни перстней с печатью, хотя                                             поломанный и заржавелый, На чердаке или так, на земле, длинный Дечерд валяется                                                                    много лет; Или желтая Библия, Слово Божье, им служившая                                                         правдой и верой. С ангелами боролись иные — и пали возле амбара                                                              с зерном. Бились со зверем в себе и обманом, зная, что путь                                               к торжеству заказан. И также пали, кто с пеной кровавой у рта, со сломанным                                                                 кто ребром. Как сладко слезы текли! Бродили по темной стране                                                       со старым рассказом. Некоторые процветали, имели черных рабов и акры и ели                                                              на серебре, Но помнили крик совы, вспоминали, как в сумерках                                         пахнет паленым медведем. Любили семью и друзей и терпели так долго, как можно                                                       в этой дыре, — — Но деньги и женщины — разорение, махнем                                        в Арканзас? — Ну что же, едем! Один из моих был земельной акулой или как пухлый                                                            какой фолиант С подмоченной славой. «Большой и бесформенный, как                                      мешок с картошкой или фасолью, Перекинутый через седло. Знает мало,                            но проницательный», — говорят. Так из истории он выезжает с толстой шеей и тонкой                                                          ролью. А этот с Шилохом воевал, стал странен, как он, ночами                                                      скрипку терзал. Ребята Техасом его изводили. — Будь проклят он, нет                                 ничего там! — но, вздорный, В фургоне умчал, чтоб всем доказать, и, если хотите,                                    свое доказал, Когда через год — Будь проклят Техас! — опять вернулся                                                 к блевотине черной И умер, и умерли все, и мертвы, и голоса их звенят                                                            из тьмы, Как последний сверчок морозной ночью, в траве                                                       затерянный, и едва ли Нам о выборе нашем они расскажут, умоляя лишь об                                               одном: чтоб мы Их старую, их прожитую жизнь — хоть словом одним                                                         оправдали. Склоним же над прахом их в поздний час уши сердец                                                              своих И, чему хотят они нас научить, постараемся научиться, И великодушно простим недостатки и даже величие их, Ибо дети мы их в человеческом свете и под сенью                                            хранящей Господней десницы.

За ночь померкли рощи.           И будто забылась боль, Что прочь тебя гнала.           Но оживляется болью боль.           И забывается — через боль. Опавший лист ореха           В дымке скользит золотой. Мальчишки в той роще рыщут,           Кричат, шуршат золотой листвой.           Эхо в роще полусквозной. Опавший лист ореха.           Мальчишки ушли. Во мгле Ни звука, и только белка           Ворошится в листве на пустынной земле.           Или тень это ходит во мгле. Граненая головка —           Изумрудная змея Весной оживет, услышит:           Там поступь на тропке лесной — не твоя.           А все-таки ждет змея. В траве забвенья глуше           Твои шаги из года в год. Пришел — убил — и дальше.           Змея там другого убитая ждет.           Придет — убьет — уйдет. За ночь померкли рощи.           Не ты ли стоишь во мгле И молча ждешь, когда же           Белый цветок опадет во мгле.           Помни об этой земле.

Когда мир будто ось в колесе, — недвижимее нет, Когда ветер, что снасти нам рвал полстолетья, стихает, Когда воздух безвольно, отчасти притворно, вздыхает, Перепутав, где север, где юг, — появился на свет. Ты явился в наш век, где с нервическим тиком часов Сердце, такая, спорит о тактике силы всевластной, Ты в столетье вошел в час едва ли, не самый злосчастный И с улыбкой глядишь, как хиреет старик-филосо́ф. В час, когда на блевотину пес возвращается смрадный, Страх во тьме компромиссов раскрыл свой цветок белобедрый, Когда Зло и Добро вершатся с улыбкою бодрой, Слившись в рукопожатье навек на картине парадной. Ты вошел в этот год, когда все обещания лгут, И цветам не цвести, и померзнуть плодам недозревшим, Нет пути молодым, и всеобщий отбой — устаревшим, И куда, невозможно понять, и откуда бегут. Но куда и откуда бежать нам сегодня, когда ты, Как по камню, по сердцу ступаешь впервые, шажками Подвигаясь вперед, научаясь владычить веками, Наши дни и наш труд попирающий, розовопятый, Чтобы гордым сознаньем созреть, как настанет пора Над разломом столетий шагнуть из минувшего века, — И уверенным взглядом и сердцем прозреть человека В перспективе столетий, в веках совершенья добра.

В окно втекает лунный свет. В сиянье призрачного дня Вся комната плывет. Меня, Подняв с постели, лунный свет Уводит ночью летней назад на много лет. Газон луною оснежен. И в окнах лыбится луна. И тень впотьмах, как зверь, страшна. Поев, попив, полив газон, Все спят — бескровны лица, вкушающие сон. С подъятым к небесам перстом В витрине манекен стоит, Благословляющий Мэйн-стрит, Лунатик, помнящий о том, О чем мы забываем как ночью, так и днем. Устав от странствий и дорог, Теплушки три сошли с пути: SR, L-NNR, Katy. Где их носило, знает бог, И спят, как три коровы, жуя чертополох. Я помню пульманов разлет: То грохот вдруг, то тишь вокруг, И сердце, слышу, стук да стук. Билет обратный взят: и вот Вновь по путям разбитым ночь движется вперед. Иду. Бугор, пустырный луг, На нем нелепый школьный дом, Во тьме еще страшней, чем днем. И все ничтожным стало вдруг, И стал земли огромной сужаться темный круг. Там под луной, среди двора, Где земь по-прежнему гола, Там были дети, и была, Как тень, беззвучна их игра. Все кончилось: тихонько уходит детвора. Глядят. Но я не мог в тот миг По лицам бледным при луне Их вспомнить — лица лгали мне, Хотя любить я их привык, Как небо ночью любит луны спокойный лик. Тогда во взгляде их пророс, Нет, не укор, не крик, не плач И не прощенье, нет, — незряч Был взгляд, но в нем сквозил вопрос Смиренный, как молитва, сквозь бледный призрак слез. Вот истина: вся жизнь должна, Под солнцем или под луной, У человека быть одной, — Тогда, восставший среди сна, Тебя не будет мучить бесплотная луна.

Я был там, где ничего нет, но это не тишина, ибо там голоса, и не пустота, ибо там вполне все заполнено, это место заполняет небытие, ребра сдавливает, и в горле застревает его кусок, как густая мокрота, и, если кашляете в потемках, в тех потемках небытия, даже эха не слышно, так как темнота не имеет стен, или, если раздастся эхо, вместо звука слышите смех, смех, и только. Лампа горит у кровати каждой, но света не дает.                        Я предупреждал не смотреть тебя слишком долго на сияние моря, но я беру те слова обратно, потому что та яркость не- бытия, то есть море, вовсе не небытие, а скорей бесконечное море Небытия, о котором мечтал Плотин.

Лежу в дешевом мотеле, и Вверх брюхом зубатка скользит, Мерцая, всю ночь по реке, Черной и с жирным блеском, Как масло, тихо сочащееся Из кратера. Видишь! звезды Высыпали, и река Знает их белые имена, И в белом мерцанье белая рыба Плывет в могучем потоке ночи, Который и есть река. Лежу и потею в этом мотеле. Это все лето, лето. Река течет. Ее не удержишь. Она, как ночь, куда-то уходит. Она уходит куда-то.

Я должен спешить. Я должен идти Куда-нибудь, где тебя нет и где Не будет тебя никогда. Я должен Куда-то отправиться, где Ничто Реально, в силу того что только Ничто есть реальность и сверх того Есть море света. Мир — это притча, И мы — ее смысл. Поток машин Свою беготню начинает, и смысл В кишках моих расцветает, словно Бегония, этого я не решаюсь Назвать по имени. — О водитель! Тот свет догони, ради бога, ибо Приходит время, когда мы все                     хотим начать новую жизнь. Все мифологии с этим согласны.