Танец чаек в буре, игры и рев тюленей Над океаном и под водой… Божественный избыток красоты Правит игры, решает судьбы, растит деревья, Громоздит горы, вздымает волны. Невероятная радость. Звезды огонь сближают, как губы. О, дай и мне Соединиться с тобой, ведь ни одна девушка Не пылает и не жаждет любви Больше, чем я тебя на берегу тюленьем, где крылья Ткут, словно ткань в воздухе, Божественный избыток красоты.

Человек шел, всматриваясь в себя, и сбился С пути, но отчасти, согласно природе вещей,                                              за последний век Наплодил гигантов; но, как маньяк, Он слишком любил себя, и раздоры внутри него не дали                  ему справиться с его порождениями. У снов о себе не бывает острых краев, И, вонзив лезвия в тело природы, он вонзил их в себя:                  так захотели лезвия. Разум его предвещает ему разрушение; Актеон сквозь листву увидал Артемиду нагой, и его                  разорвали его же собаки. Малое знание — камешек из лавины, Капля из океана: кто бы подумал, что эта малость значит                так много?

Мы это давно предвидели — гнусность, чудовищную           жестокость, всеобщее унижение: от этого нам           не легче. Мы слышали медленный каменный шаг армий, слышали           все; мы затыкали уши, мы открывали глаза, А они приближались. Мы ели, пили, спали, а они           приближались. Иногда мы шутили, а они           приближались. И вот Они здесь. Теперь и слепой увидит, что вслед за ними —           вырождение, голод разруха — и Разгул эпидемий: но мертвых еще не достаточно,           мертвых еще не достаточно. Пусть лучше Людей будет мало, пусть живут они далеко друг           от друга и не заражают друг друга; быть может,           тогда здравость полей и гор, Прохладного океана и мерцающих звезд проникнет им           в души? Но это                                    мечта, всего лишь мечта. В будущем мы ограничим себя, Позабудем многие человеческие мечты; лишь           безоглядные, бессонные, трезвые скатятся с черной           наклонной плоскости К новым равнинам; и нам придется признать, что           безумие — норма; Придется признать, что война — яркий цветок           или громкая музыка, что страсть пикирующего           бомбардировщика Так же прекрасна, как прочие страсти; что жизнь           и смерть не так уж противоположны. Все это известно Давно: но сколько новых страстей нам придется узнать За новую сотню лет.                               Что же ты плачешь, моя дорогая? Такое уж время, и все в порядке вещей. Если миллионы родились, миллионы умрут, Если падет Англия, возвысится Германия, Сильная собака опять окажется наверху, Все в порядке вещей: это история. Если погибнет цивилизация, то над этим Будет повод задуматься. Только нам До этого не дожить, моя дорогая, Увы, нам до этого не дожить.

Убивать на войне не убийство, но это и не война. Посылать на Луну ракеты — осуществление детской           мечты, — рассчитывать мегатонны, Которые могут полностью уничтожить Нью-Йорк           и Москву и полярные льды: над этим работает Новая порода людей. Послушные, умные, компетентные           техники как дрессированные тюлени — прикажи им           сделать что-то, И они это сделают. Но не спрашивай их, почему и зачем, Ибо они ничего не знают. Они разразятся сентенциями           на неохристианском жаргоне, как Эйнштейн.           Что до меня, я старею и никогда еще Не был таким циничным. Я оглядываю современный мир           и думаю, что моим маленьким внукам Придется в нем жить. Что, перерезать им глотки? Красота человека убита, исковеркана и загажена Подлыми карикатурами; безграничная нечеловеческая Красота вселенной, красота Бога вечно, жива,           и, быть может, внуки ее увидят.

На фоне всеобщего пышного шествия, фатального           шествия к смерти, жалким, поверьте, Выглядит каждый в отдельности, и сострадаешь до слез Этим крупинкам в массе, людям, жертвам,           и не кощунство ль Восторгаться трагической прелестью их творений. В них красота взбухающей реки, тяжестью налившегося Ледника на отвесном склоне скалы, Несущего гибель деревьям; они хороши, как ноябрьский           мороз, Сопровождающий танец предсмертно пылающих листьев, Иль как девушка в первую брачную ночь, исцелованная           и окровавленная. Я бы сжег свою правую руку на тихом огне, Чтобы все пошло по-иному… И дураком бы прослыл.           Ведь о нас сегодняшних Не отдельно по каждому стоит судить, скорее — По гибельному ритму, по тяжкому топоту толп,           кружащихся В сомнамбулическом танце над черною бездной обрыва.

Наши ловцы сардин выходят в море безлунной ночью;           ни при луне, ни днем Не видно, как фосфоресцирует косяк, и не знают они,           где забрасывать сети. Они ловят к северу от Монтерея, вдоль побережья           Санта-Круса; у мыса Новый Год или мыса Голубя. Впередсмотрящий вдруг заметит молочной белизны озера           света на пурпурной глади ночного моря; он путь           укажет, и кормчий Изменит направленье, мотобот пойдет кругами вдоль           мерцающего косяка, и вот забрасывают кошельковый           невод. Круг сжимается, Все тяжелее невод, наконец с большим трудом сеть           выбрана.                           Не передашь словами, Как прекрасно это зрелище, но минуту спустя почему-то           становится жутко, когда глядишь На это столпотворенье рыбы, отчаянно бьющейся,           ощутившей свою несвободу. И в блеске, В пламени вод их стройные, возгоревшиеся тела           то и дело взмывают, подобно живым ракетам, а рыбьи           хвосты, Подобно хвостам комет, источают желтый прозрачный           огонь; а рядом на водной глади, Тяжко вздыхая во мгле, морские львы то появятся,           то пропадут; и ночи стена все выше, все ближе           к звездам. Однажды, в вечерний час, я глядел с вершины холма На огромный город, феерию цвета, галактику света:           и как тут было не вспомнить кошельковую сеть И в ней барахтавшуюся рыбу? Не передашь словами,           как был этот город прекрасен и жутковат. Я подумал: мы дали жизнь машинам, и стали           взаимозависимы, и больших городов настроили,           и теперь Выхода нет. Мы стали гигантским скопищем, в котором           никто в одиночку путем естественным выжить           не может, лишен Прочной опоры, сам по себе беспомощен и бессилен.           Сжимается круг, и невод Уже выбирают. Едва ли мы ощущаем, как натянулись           веревки, но себя уже обнаружили блеском. О нет,           неизбежность Массовых бедствий ни нам не грозит, ни детям нашим,           но и нам и потомкам Видеть надлежит, как затягивается сеть; наделенные           властью почти всесильны — но выбирай: или новая           власть Подкупит и подчинит не только тела, но и души,           или анархия, всеобщий кошмар и хаос.                                 Это называют Прогрессом; Вас удивляет, что наши стихи тревожат или заставляют           хмуриться, когда доступен их смысл? А может быть,           дать им волю И уподобить их современным юнцам истеричным, лучам           расщепленным, надтреснутому смеху? Но они           ошибаются. И нечему удивляться: кто-то всегда сознавал,           что культура невечна и смертью кончается жизнь.

Горе-страна, мощны твои крылья! Но даже здесь В них нет нужды, а враг ближайший за океанской           далью, к чему ж эти тучи Бомбардировщиков над побережьем, зачем эти стаи           шершней-истребителей И непрерывная пальба на испытательных полигонах? Горе-страна, с орлиным клювом и крыльями, мозгами           куриными. Заплачь (люди к этому привыкли), заплачь           над кошмарным великолепием средств убивать, Над смехотворным бессилием здравого смысла,           над гнусным, кровавым Восторгом возможной победы.

Безумица с острым взором длинными белыми пальцами Вцепилась в камни стены, В волосах — ураган, во рту — крик. А скажи, Кассандра, Так ли важно, чтоб кто-то поверил Горьким твоим речам? Воистину люди возненавидели           истину, им приятней По дороге домой встретить тигра. Потому-то поэты подслащают истину ложью; но торговцы Религией и политикой новую ложь громоздят на старую,           и их прославляют за добрую Мудрость. Дура, одумайся. Нет: ты жуешь в углу свою крошку истины, а люди И боги возмущены. — Такие уж мы с тобой, Кассандра.

Когда звезда приближалась, огромные волны Взволновали литую поверхность земли. А когда Звезда удалялась, они рванулись за нею и вырвали Вершину земной волны: так из Тихого океана Возникла луна, белый холодный камень, который светит           нам ночью. А на земле осталась глубокая рана, Тихий океан Со всеми его островами и военными кораблями. Я стою           на скале, И вижу рваный застывший базальт и гранит, и вижу           огромную птицу, Стремящуюся за своей звездой. Но звезда прошла, И луна осталась кружить над своим бывшим домом, Увлекая приливы, звереющие от одиночества. У физиков и математиков — Своя мифология; они идут мимо истины, Не касаясь ее; их уравнения ложны, Но все же работают. А когда обнаруживается ошибка, Они сочиняют новые уравнения; они оставляют теорию           волн Во вселенском эфире и изобретают изогнутое           пространство. Все же их уравнения уничтожили Хиросиму. Они сработали.                                              У поэта тоже Своя мифология. Он говорит, что Луна родилась Из Тихого океана. Он говорит, что Трою сожгли из-за           дивной Кочующей женщины, чье лицо послало в поход тысячу           кораблей. Это вздор, это может быть правдой, но церковь           и государство Стоят на более диких, неправдоподобных мифах, Вроде того, что люди рождаются равными и свободными:           только подумайте! И что бродячий поэт-назорей по имени Иисус — Бог всей вселенной. Только подумайте!

Это правда, что половина величья пропала. Машины и модернистские здания заполонили пейзаж. Над горным Кармельским шоссе не парит орел, На него не выходит пума — ее мы однажды видали Лет тридцать назад. Все же, по милости Божьей, У меня есть участок гранитной скалы, на которую Тихий Океан навалился своей дикой тяжестью; есть и деревья,           которые я посадил В молодости; зеленые хлыстики из-под руки Выросли, несмотря на хищный морской ветер, И приняты в лоно природы, и цапли сердитыми голосами Кричат с их ветвей. За все это надо платить; Окружные налоги съедают мои доходы, и кажется           сумасшествием Держать за собой три акра прибрежного леса           и маленький низкий дом, Который я строил своими руками, и ежегодно давать           за право владения Цену нового автомобиля. Ничего, деревья и камни этого           сто́ят. Уже смеркается. Сам я стар, жена моя умерла, А вся жизнь заключалась в ее глазах. Мне-то надо           сосредоточиться Прежде, чем я проникну в прекрасные тайны Листьев, камней и звезд. А ей это было просто. О, если бы все человечество могло постигать красоту! Тогда бы в мире прибавилось радости и люди, быть           может, Стали чуть благородней — как сейчас полевые цветы, Благородней, чем род Адама.