Напоминает себе по-французски посол (Пьюсер), зачем полегли здесь эти ребята (Ныне прах), видя крестов частокол Над теми, кто был молодым когда-то, —              В ту ночь к моей двери в Брюсселе ветер пришел:              Я слышал, как стонут, ветром распяты,              Деревья за дверью; гудели стены, и пол,              И крыша дома; я был здесь впервые,              В этой стране, и мне казалось, что ветер завел              Странную песню. Помня, что мы тут чужие,              Я и он, мертвый, заснуть я не мог;              Я знал, что он слышит порывы тугие,              Чувствует трепет корней, но ему невдомек,              Знавшему только дыханье озер иллинойсских,              Откуда здесь взялся ветер.                            — Говорит, что парней ковбойских Родина не забыла, что мертвых покой Не нарушат ни боль, ни зло — величье их дел геройских Сограждане чтут —                                   В Генте родился злой              Ветер. Пахнуло дождем, и меж рядами              Изгородей понесся ветер, но не морской,              Который рождается над волнами,              А тот, что ломает ивы, заканчиваясь дождем.              Я знал — он ждет.                              — Отмечает, что знамя На этом поле, омытом их кровью, стало клочком Америки среди Фландрии (стилем гордится) — Какие счастливцы! —                                      А ветер жгутом              Скрутил, потом раздавил колосья пшеницы              Своим тяжеленным брюхом; а в Варегеме              Замер в траве над холмом, где мертвый ютится,              Слушает, ждет.                                       — Замечает, что теми, Кто спит здесь, гордится и эта страна И признательна им, —                                        Хриплы слова и немы Под покровом сухой травы, у них одна Судьба — быть брошенными на ветер, стать под травою Сором на сите червей, слова — пелена Песка над песчаной мертвых страною. Корни травы напряглись в усилье слепом, Он ждет вместе с каменною землею — И вот наконец разрешилось небо дождем! Живые бегут по домам врассыпную. Ветер, придавлен сперва дождем, вырвался, а потом Вдруг сник. Дождь крепнет, вонзает струи В сухую землю, просачивается сквозь песок Под корни травы, к праху его сочится, К костлявому кулаку меж гробовых досо́к; Земле полегчало, и ему крепче спится, А что он не дома, то мертвому невдомек.

Быть должен кругл на ощупь стих Как плод и тих И освящен Молчанием как медальон И нем как подоконник рукавом Истертый и теперь заросший мхом — Быть должен стих похожим на луну Когда она взбираясь в вышину За ветвью выпускает ветвь Попавших в невод тьмы дерев И как луна зимой в лесу Стих должен память воскрешать — Быть должен стих недвижен как луна Когда она взойдет Быть должен стих сродни Не истине Нет он служа печали Листом кленовым должен быть в портале Стих должен для любви Травою нежной звездами служить — Не означать стих должен — Просто быть

Ты смог под солнцем опустить С вершин полудня долу очи Затем чтоб вечность ощутить Рождающуюся из ночи Почувствовать как холодок Вползает в лабиринт востока И тень восходит на порог Долин распахнутых широко Узнать как сумерки с ветвей Срывают листья в Экбатане И тьма разлившись у ступней Персидских гор ползет в тумане До самых Керманшахских врат Где вянут травы и негромко Подошвы странников стучат Спешащих к западу в потемках Она в Багдаде прячет мост Над молчаливою рекою И пригоршни оставив звезд Над аравийскою землею По вымершей Пальмире мчит В своей тяжелой колеснице Минует и Ливан и Крит Швыряя в небеса зарницы Лишь у Сицилии пока Мерцают в небе тусклом чайки Но не видны издалека Уже судов рыбацких стайки Вот остается позади Златистый берег африканский И света нет как ни гляди Теперь и на земле испанской И на́ море — да не случайно Сумел ты очи опустить И ощутить как быстро тайно Тень ночи может подступить

Братство — не только по крови, конечно; Но братом не стать, сказав — я твой брат; Люди — братья по жизни и платят за это; Голод и гнет — зародыши братства; Унижение — корень великой любви; Опасность — вот мать еще благородней, Тот мне брат, кто со мною в окопах Горе делил, невзгоды и гнев. Почему фронтовик мне роднее, чем брат? Потому, что мыслью мы оба шагнем через море И снова станем юнцами, что бились Под Суассоном, и Mo, и Верденом, и всюду. Французский кларет и подкрашенные ресницы Возвращают одиноким сорокалетним мужчинам Их двадцатое лето и стальной запах смерти; Вот что дороже всего в нашей жизни — Вспоминать с неизвестным тебе человеком Пережитые годы опасностей и невзгод. Так возникает из множества — поколенье, Людская волна однокашников, однолеток; У них общие мертвые, общие испытанья. Неразделенный жизненный опыт Умирает, словно насилованная любовь, Или живет призрачной жизнью покойника; Одиночка должен скрывать одиночество, Как девушка скрывает позор, потому что Не дело жить взаперти и страдать втихомолку. Кто они — кровные братья по праву? Горновые тех же домен, тех же вагранок, Те, что харкали кровью в той же литейной; Вместе сплавляли плоты в половодье; Вместе дрались с полицией на площадях, Усмехались в ответ на удары, на пытки; Ветераны кораблей, экспедиций, заводов, Бескорыстные открыватели континентов; Те, что скрывались от преследований в Женеве; Те, за кем охотились, и те, кто мстил за удары; Те, что вместе бились, вместе работали: У них в лице что-то общее, словно пароль. Братство? Нет слова, которое сделало б братом. Братство только смелый с бою берет Ценою опасности, риска — и не иначе; Братство в этом враждующем мире — богатый И редкий и неоценимый дар жизни. И его не получишь за слова и за вздохи.

Ге-эй! Как придавило наши плечи! Мы не рождены лежать в этой земле, Мы — негры, португальцы, венгры, поляки. Мы родились смотреть на другое небо, А теперь лежим на пастбище у реки, Лежим на лугу под плотным дерном. Мы слышим землю и стрекот кузнечиков, Это мы проложили рельсы от океана к океану, Это мы (если знаете) провели дорогу сквозь горы, Спустив ее к Ларами уклоном, Восемнадцать миль по гранитной круче, Сорок три фута на милю — ни больше ни меньше. Это сделали мы, пришельцы и бродяги, Это мы вырыли лотки для холодной воды, Это мы устроили стоки и подъездные пути. Это делали мы, и нас подгоняли ирландцы. Мы все пришлые, не из этой страны — Шотландцы, англичане, китайцы, австрийцы, Ге-эй! Земле тяжелы наши кости. Не для того мы шли сюда, чтоб лежать Под шпалами в глиняной выемке. Все лучшее в мире скупили себе богачи. Все липнет к сальным кредиткам — Даже целый континент, даже новое небо. Пусть чужая трава прорастает над нами, Мы проложили сталь в каменную толщу гор. Телеграфными столбами отмечены наши могилы. Мы шли сюда не затем, чтоб лежать в земле, Чтоб поезда грохотали над нами в гулкой лощине…

Сегодня сдержан голос мой и скорбей стих Во славу осени и ливней преобильных Во славу серых туч полей цвести бессильных Во славу ветра что скулит в ветвях немых Во славу осени — она всех ближе нам Чужое солнце нас оставило в покое Не мучит зеленью не жарит как весною Нет бессловесности столь родственной снегам Когда полно вокруг отверженных ворон Весь мир — у наших ног год шепчет уходящий Что шире стал простор что рассветает чаще Средь бела дня и мраку нет препон В пожаре яростном бунтующей листвы Когда в сердцах зима со снегом на полсвета Мы одиноки птиц знакомых нету Луна и звезды ночью — возле головы Всех ближе нам пора стерильной синевы Слова длинней дыханья долог звук расцветший Кричит мертвец из осени ушедшей И я зову тебя из горькой синевы

Старики метут дворы перед зимой И сухие листья жгут то там, то тут, День за днем, и жизни нет у них другой, Но листва мертва, а старики живут, Чуточку живут, как листья мертвые, легки, Сами по себе остались старики, Их давно нигде не любят и не ждут. Старики метут дворы перед зимой И сметают вместе листья и года. Пахнут старики горелою листвой, И, пожалуй, им сдается иногда, Что сухие листья кленов и дубов — Это их былая радость и любовь.