На страданья у них был наметанный глаз. Старые мастера, как точно они замечали, Где у человека болит, как это в нас, Когда кто-то ест, отворяет окно или бродит в печали, Как рядом со старцами, которые почтительно ждут Божественного рождения, всегда есть дети, Которые ничего не ждут, а строгают коньками пруд У самой опушки, —                                художники эти Знали — страшные муки идут своим чередом В каком-нибудь закоулке, а рядом Собаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом, А лошадь истязателя              спокойно трется о дерево задом. В «Икаре» Брейгеля, в гибельный миг, Все равнодушны, пахарь — словно незрячий: Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик, Но для него это не было смертельною неудачей, — Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоно Воды, а изящный корабль, с которого не могли Не видеть, как мальчик падает с небосклона, Был занят плаваньем,             все дальше уплывал от земли…

Внемлет лев песочным часам, А сад — колокольным уставам, Что Время терпимо к ложным шагам, Что неправильно быть всегда правым. Увы, как ни громок Времени звон, Как ни быстро его теченье, Львиный прыжок все равно силен, А розе чуждо смущенье. Ведь роза и лев ищут только удач; Мы же слово судим по звуку, Видим жизнь как решенье трудных задач, А Время — как ценность святую. Чтоб найти себя, кто из нас крюку Склонен путь предпочесть напрямую?

Он был слугой — его не замечали, Он тенью был людских страстей, тревог. Но в нем, как ветер, пели все печали — Вздыхали люди: это плачет бог! А бога славят. И тщеславным стал он, Стал почитать за песни сущий бред, Рождавшийся в его уме усталом Среди домашней суеты сует. Поэзия не шла к нему, хоть плачь, Теперь он изучал свои невзгоды И безделушки гладкие строгал. По городу бродил он, как палач, Людей встречая, думал: вот уроды! А если встречный злился — убегал.

По мнению туристов, племя лимбо, На первый взгляд, почти на нас похоже, Жилища их практически опрятны, Часы идут почти как наши, пища Почти что аппетитна, но никто И никогда не видел их детей. В наречье лимбо, по сравненью с нашим, Есть больше слов, где тонкие оттенки Обозначают всякие «чуть-чуть, Ни то ни се, почти что, что-то вроде, Чуть больше или меньше, где-то рядом…». В местоименьях лимбо нет лица. В легендах лимбо рыцарь и дракой Грозят друг другу саблей и клыками, Промахиваясь лишь на волосок, Смерть с юношей не свидится никак: Она прошла чуть раньше, он чуть позже, Кошель волшебный потерял владельца. «Итак, — читаем мы в конце, — принцесса И принц почти-что-все-еще женаты…» Откуда, почему у них такая Любовь к неточностям? Возможно, каждый Из лимбо занят самопостиженьем? А разве знаешь точно — кто ты есть?

Я сижу в ресторанчике На Пятьдесят Второй Улице; в зыбком свете Гибнут надежды умников Бесчестного десятилетия: Волны злобы и страха Плывут над светлой землей, Над затемненной землей, Поглощая личные жизни; Тошнотворным запахом смерти Оскорблен вечерний покой. Точный ученый может Взвесить все наши грехи От лютеровских времен До наших времен, когда Европа сходит с ума; Наглядно покажет он, Из какой личинки возрос Шизофреничный кумир; Мы знаем по школьным азам, Кому причиняют зло, Зло причиняет сам. Уже изгой Фукидид Знал все наборы слов О демократии, И все тиранов пути, И прочий замшелый вздор, Рассчитанный на мертвецов. Он сумел рассказать, Как знания гонят прочь, Как входит в привычку боль И как смысл теряет закон. И все предстоит опять! В этот нейтральный воздух, Где небоскребы всею Своей высотой утверждают Величье Простых Людей, Радио тщетно вливает Убогие оправдания. Но кто еще может жить Мечтою о процветании, Когда в окно сквозь стекло Смотрит империализм И международное зло? Люди за стойкой стремятся По-заведенному жить: Джаз должен вечно играть, А лампы вечно светить. На конференциях тщатся Обставить мебелью доты, Придать им сходство с жильем, Чтобы мы, несчастные дети, Страшащиеся темноты, Брели в проклятом лесу И не знали, куда бредем. Воинственная чепуха Из уст Высоких Персон В нашей крови жива, Как первородный грех. То, что безумец Нижинский О Дягилеве сказал, В общем, верно для всех: Каждое существо Хочет не всех любить, Скорее, наоборот, — А чтоб все любили его. Владельцы сезонных билетов, Из консервативного мрака Пробуждаясь к моральной жизни, Клянутся себе поутру: «Я буду верен жене, И все пойдет по-иному». Просыпаясь, вступает вояка В навязанную игру. Но кто поможет владыкам? Кто заговорит за немого? Кто скажет правду глухому? Мне дарован язык, Чтобы избавить от пут, От романтической лжи Мозг человека в толпе, От лжи бессильных Властей, Чьи здания небо скребут. Нет никаких Государств, В одиночку не уцелеть. Горе сравняло всех. Выбор у нас один — Любить или умереть. В глупости и в ночи Мир беззащитный погряз; Мечутся азбукой Морзе, Пляшут во тьме лучи — Вершители и Справедливцы Шлют друг другу послания. Я, как и все, порождение Эроса и земли, В отчаянье всеотрицания — О, если бы я сумел Вспыхнуть огнем утверждения!

Для нас, как для любого дезертира, Цветов бессчетных, что не знают счет, Зверей, которых память не грызет, Сейчас — вот все пространство мира. Мы рады — Не Сегодня — произнесть, Мы позабыли, как сказать Я Есть, И заблудились бы, когда попали В минувшего возвышенные дали. Вот мы спешим, чеканя четко шаг, Найти с удобствами удобный флаг, Шепча, как древние, но уподобив каше Слова Мое и Их, Его и Наше. Как будто древним нужно было время, Чтобы принять ответственности бремя, Как будто ложным было в них Желанье стать отличным от других. Не странно, что сегодня к стольким людям Смерть от тоски и одиночества грядет; И не обманет нас словесный оборот — В другое время мы другими будем.

Переменчивых нас постоянная ностальгия              Возвращает к известняку, ибо этот камень Растворяется в море. Вот они, круглые склоны              С надземным запахом тмина, с подземной системой Пещер и потоков; прислушайся, как повсюду              Кудахчут ручьи — и каждый свое озерко Наполняет для рыб и свой овраг прорезает              На радость ящеркам и мотылькам; вглядись В страну небольших расстояний и четких примет:              Ведь это же Мать-Земля — да и где еще может Ее непослушный сын под солнцем на камне              Разлечься и знать, что его за грехи не разлюбят, Ибо в этих грехах — половина его обаянья?              От крошащейся кромки до церковки на вершине, От стоячей лужи до шумного водопада,              От голой поляны до чинного виноградника — Один простодушный шаг, он по силам ребенку,              Который ласкается, кается или буянит, Чтобы привлечь к себе внимание старших.              Теперь взгляни на парней — как по двое, по трое Они шагают на кручи, порой рука об руку,              Но никогда, слава Богу, не по-солдатски в ногу; Как в полдень в тени на площади яростно спорят,              Хотя ничего неожиданного друг другу Не могут сказать — и не могут себе представить              Божество, чей гнев упирается в принцип И не смягчается ловкою поговоркой              Или доброй балладой: они привыкли считать, Что камень податлив, и не шарахались в страхе              Перед вулканом, чью злобу не укротишь; Счастливые уроженцы долин, где до цели              Легко дотянуться или дойти пешком, Никогда они не видали бескрайней пустыни              Сквозь сетку самума и никогда не встречали Ядовитых растений и насекомых в джунглях —              Да и что у нас может быть общего с этой жутью! Другое дело сбившийся с толку парень,              Который сбывает фальшивые бриллианты, Стал сутенером или пропил прекрасный тенор —              Такое может случиться со всеми нами, Кроме самых лучших и худших…                                                   Не оттого ли              Лучших и худших влечет неумеренный климат, Где красота не лежит на поверхности, свет сокровенней,              А смысл жизни серьезней, чем пьяный пикник. «Придите! — кричит гранит. — Как уклончив ваш юмор,              Как редок ваш поцелуй и как непременна гибель!» (Кандидаты в святые тихонько уходят.) «Придите! —              Мурлыкают глина и галька. — На наших равнинах Простор для армий, а реки ищут обузданья,              И рабы возведут вам величественные гробницы: Податливо человечество, как податлива почва,              И планета и люди нуждаются в переустройстве». (Кандидаты в Цезари громко хлопают дверью.)              Но самых отчаянных увлекал за собою Древний холодный свободный зов океана:              «Я — одиночество, и ничего не требую, И ничего не сулю вам, кроме свободы;              Нет любви, есть только вражда и грусть». Голоса говорили правду, мой милый, правду;              Этот край только кажется нашим прекрасным домом, И покой его — не затишье Истории в точке,              Где все разрешилось однажды и навсегда. Он — глухая провинция, связанная тоннелем              С большим деловитым миром и робко прелестная — И это все? Не совсем: Каков бы он ни был,              Он соблюдает свой долг перед внешним миром, Под сомнение ставя права Великих Столиц              И личную славу. Поэт, хвалимый за честность, Ибо привык называть солнце — солнцем,              А ум свой — Загадкой, здесь не в своей тарелке: Массивные статуи не принимают его              Антимифологический миф; озорные мальчишки Под черепичными переходами замка              Осаждают ученого сотней житейских вопросов И соображений и этим корят за пристрастье              К отвлеченным аспектам Природы; я тоже слыхал Такие упреки — за что и сколько, ты знаешь.              Не терять ни минуты, не отставать от ближних И ни в коем случае не походить на животных,              Которые лишь повторяют себя, ни на камень И воду, о которых заранее все известно, —              Вот суть Англиканской Обедни; она утешает Музыкой (музыку можно слушать где хочешь),              Но нет в ней пищи для зренья и обонянья. Если мы видим в смерти конечную данность,              Значит, мы молимся так, как надо; но если Грехи отпустятся и мертвецы восстанут,              То преображение праха в живую радость Невинных атлетов и многоруких фонтанов              Заставляет подумать подальше: блаженным будет Безразлично, с какой колокольни на них посмотрят,              Ибо им утаивать нечего. Мой дорогой, Не мне рассуждать, кто прав и что будет потом.              Но когда я пытаюсь представить любовь без изъяна Или жизнь после смерти, я слышу одно струенье              Подземных потоков и вижу один известняк.

Совершенства он жаждал в конечном счете, Но были его стихи простоваты. Он тонко использовал глупость людей, Все строил на армии и на флоте. Он ржал — и хихикали депутаты, Вопил — и смерть косила детей.

Бюро Статистики подтвердило снова, Что он не судился, все данные говорят: В современном смысле старомодного слова Он праведник, внесший свой скромный вклад В развитие нашей Великой Страны. С самой юности до пенсионного года Он ни разу (исключая годы войны) Не увольнялся со своего завода. В Кукиш-Моторс ему всегда были рады: Не штрейкбрехер, достойные взгляды, Профсоюзные взносы уплачивал в срок (Профсоюз положительный), означенный                                                               парень, По мненью Психологов, был популярен На службе, и выпивка шла ему впрок. Каждый день он покупал по газете, Реакция на Рекламу была первый класс, Застрахованный от всего на свете, Он в Больнице, однако, был только раз. Согласно Вестнику высших сфер, Он был поклонник Системы Рассрочек, Имел все вещи и среди прочих Радиолу, машину, кондиционер. По мнению Службы общественных мнений, Во взглядах его был здравый резон: Если был мир — за мир был и он, А война — он шел на войну. Тем не менее Он выжил, имел пятерых детей, Наш Демограф писал в одной из статей О количестве этом как об идеале. В Школе был смирным, правильно рос. Был ли счастлив? Свободен? Странный вопрос: Если бы не был, мы бы об этом знали.

           Она глядит, как он ладит щит, Надеясь узреть на нем виноград,          И паруса на дикой волне, И беломраморный мирный град,          Но на слепящий глаза металл Его искусная длань нанесла         Просторы, выжженные дотла, И небо, серое, как зола…              Погасшая земля, где ни воды, Ни трав и ни намека на селенье,              Где не на чем присесть и нет еды, И все же в этом сонном запустенье Виднелись люди, смутные, как тени,              Строй из бессчетных башмаков и глаз,              Пустых, пока не прозвучал приказ.              Безликий голос — свыше — утверждал, Что цель была оправданно-законной,              Он цифры приводил и убеждал, Жужжа над ухом мухой монотонной, — Взбивая пыль, колонна за колонной              Пошла вперед, пьянея от тирад,              Оправдывавших путь в кромешный ад.            Она глядит, как он ладит щит, Надеясь узреть священный обряд:            Пиршество и приношенье жертв В виде увитых цветами телят , —           Но на слепящий глаза металл Длань его не алтарь нанесла:           В отсветах горна видит она Другие сцены, иные дела…              Колючей проволокой обнесен Какой-то плац, где зубоскалят судьи,              Стоит жара, потеет гарнизон,              Встав поудобнее, со всех сторон На плац досужие глазеют люди,              А там у трех столбов стоят, бледны,              Три узника — они обречены.              То, чем разумен мир и чем велик, В чужих руках отныне находилось,              Не ждало помощи в последний миг И не надеялось на божью милость, Но то, с каким усердием глумилась              Толпа над унижением троих, —              Еще до смерти умертвило их.               Она глядит, как он ладит щит, Надеясь атлетов узреть на нем,              Гибких плясуний и плясунов, Кружащих перед священным огнем , —             Но на слепящий глаза металл Легким мановением, руки          Он не пляшущих поместил, А поле, где пляшут лишь сорняки…              Оборвыш камнем запустил в птенца И двинул дальше… То, что в мире этом              Насилуют и могут два юнца Прирезать старца, — не было секретом Для сорванца, кому грозил кастетом              Мир, где обещанному грош цена              И помощь тем, кто немощен, смешна.           Тонкогубый умелец Гефест Вынес из кузни Ахиллов щит.          Фетида, прекрасногрудая мать, Руки к небу воздев, скорбит          Над тем, что оружейник Гефест Выковал сыну ее для войны:           Многих сразит жестокий Ахилл, Но дни его уже сочтены.