Адам был моим дедом, Он бегал босиком, На зелени Эдема Он рыжим был пятном. Балованный ребенок Сорвал запретный плод. Я получился в деда — Такой же сумасброд. Бродяга Ной, мой дядя, Под рев, и лай, и визг Всех чистых и нечистых Перепивался вдрызг. Когда летел он в бездну, Дрожал от страха Ад. «Вы очень с ним похожи», — Мне часто говорят. Лилит — моя подруга, И жизнь и смерть моя, Благоуханней меда, Коварней, чем змея. Ее я вечно жажду И телом и душой, — Пока бормочет кто-то: «Фу, как нехорошо!» Был Бахус моим братом, Приятелем — Нимрод, Меня предупреждали, Куда это ведет. Но если Дьявол за меня, То я не пропаду, — Пусть возмущаются в Раю, Мне веселей — в Аду!

Я полюбил с незапамятных пор Острую свежесть этих имен, Мне по душе этот пестрый узор: В яркой раскраске Индейский Каньон, Мертвая Роща, Косматый Бизон. Сена и Рейн — серебряный звон, Но серебро с годами тусклей. Старым напевом звучит Альбион, Словно охотничий рог средь полей… Мне же родные названья милей. Нью́берипорт и Ба́ддефорд, Литл-Френч-Лик и Ланди-Лейн (Северный выговор, северный порт), Про́виденс-сити, бухта Мэйн, Олдтаун и Ньютаун и Скунс-Таун-Плэйн… Тихий черпну океан в Санта-Крус, В Бо́стоне буду Атлантикой пьян, В Блю-ридже негр сыграет мне блюз, — И я обойдусь без далеких стран, И я отдохну от заморских муз. Рю-де-Марти́р и Нотр-Дам, Рим и Афины, Мадрид и Багдад, — Старые сказки вы дарите нам, Я же за новой отправиться рад В Хэ́ррисберг, Спа́ртанберг или Кейп-Джад. Скажете: классики, Генри и Джон, Так не писали? не думали так? Но после вечерних бесед на балкон Они выходили и, глядя во мрак, Нанта́кетский в море искали маяк… И после смерти найду я покой Не в Ливерпуле, не в Шамуни́, Лондон ли будет шуметь надо мной Или Париж — мне нужны не они! Встав из могилы, уйду я домой: Похороните меня в Вундед-Ни!

Об искалеченных, об убиенных, Об угнетенных, сирых и убогих, О призраках в горящих городах… О тех, кого привезли, втолкнули и начали бить Крепкие парни с упругими кулаками: Без передышки, по голове, по спине, и об стол, И с размаху в пах, чтобы корчился на полу, Как обезглавленная курица, а тот, кого следом ввели, Смотрел побелевшими, расширенными зрачками. О тех, кто при этом хрипел «Рот Фронт» или «Боже,                                                                 храни короля!», И о тех, кто держался смирней, но был избит точно также. О тех, кто выплевывал в коридоре Кровь и обломки зубов И засыпал сном праведника на цементном полу Со сладкой мечтой напоследок прикончить конвойного                                                        в грязном сортире, О тех, с ввалившимися глазами и негасимым огнем! О тех, кто остался хромым, изуродованным, — и о тех, Кого безымянным зарыли в тюремном дворе И до рассвета сровняли могилу с землею. О тех, кто был сразу убит. И о тех, что годами Ждали, терпели, надеялись, шли по утрам на работу, В магазин за продуктами, на собрание подпольщиков, Обзаводились детьми, запасались оружием и наконец Были схвачены и перебиты, как крысы. Об изгнанниках, Которые чудом спаслись за границу; О тех, кто снимает маленькие комнатушки в больших                                                             чужих городах И вспоминает родину: высокие зеленые травы, Родной язык, голоса далекого детства, запах ветра                                                               в то лето, Форму комнат, вкус кофе, разговоры с друзьями, Любимый город, знакомый столик в кафе, Надгробные камни, под которыми им не лежать, Землю, в которой им не лежать. Дети у них —                                                                  иностранцы. О тех, кто разрабатывал планы, и возглавлял, и терпел                                                                  поражение, И о тех простофилях, кто однажды без всякого плана Разозлился и рассказал анекдот, и на них донесли, И они не могли оправдаться и были отправлены                                                                     в лагерь, Чтобы приехать обратно в закрытых гробах                                                             с ярлыками: «Умер от пневмонии», «Убит при попытке к бегству». О тех, кто выращивал хлеб и был застрелен возле снопов, О тех, кто выращивал хлеб и был отправлен                                                    в пески или в тундру И там тосковал, как по раю, по хлебному полю. О тех, на кого донесли их родные дети, чистенькие                                                                       гаденыши, В награду получившие мятный пряник и похвалу                                           Образцового Государства, О всех задушенных, кастрированных и просто уморенных                                                                          голодом Во имя создания Образцовых Государств; о повешенном                                                     священнике в рясе, О еврее с раздавленной грудью и угасающими                                                                 глазами, О смутьяне, которого вздернули люди в штатском, — Именем Образцового Государства, во имя Образцовых                                                                Государств. О тех, кого выдал сосед, с которым здоровались                                                        за руку, И о предателях, сидящих на жестких стульях, Со струйками пота на лбу, с дергающимися пальцами, Называющих улицу, номер дома и имя того человека. И о тех, кто сидел за накрытым столом, И лампа горела, и пахло едой, И они говорили вполголоса, и тут послышался шум                                                                      моторов И в дверь постучали; они быстро переглянулись, И женщина с застывшим лицом пошла открывать, Оправляя платье: «Мы все здесь честные граждане. Мы веруем в Образцовое Государство». И больше уже никогда Не появлялись ни Коротышка, ни Тони, ни Карл, А семью уничтожили позже. Больше уже никогда… Мы слышали выстрелы ночью, Но утром никто из соседей не знал, что случилось. Ничего не поделаешь, нужно идти на работу. И я не видала его Целых три дня, я чуть не сошла с ума, А тут еще все эти патрули со своими вонючими ружьями, И когда он вернулся, то походил на пьяного,                                                         и на нем была кровь. О женщинах, что тайком по ночам оплакивают погибших, О детях, привыкших молчать, — постаревших детях, В которых плюют одноклассники. О разгромленной                                                                          лаборатории, О разграбленном доме, заплеванных картинах,                                                       загаженных колодцах. О Разуме, который убили и голым швырнули                                                              на площадь… И никто не пошевелился, и никто не сказал ни слова. О холодном прикладе и горячей пуле, О веревке на шее, о наручниках на запястьях, Об огромном металлическом голосе, который лжет                                                из тысяч радиорупоров, О заикающемся пулемете, который ответит на все                                                                           вопросы. О человеке, распятом на кресте пулеметных очередей, Человеке без имени, без орденов, без надежды                                                                на воскресение, Темная голова свисает под тяжестью смерти, тело                                                                            пропахло Кислым запахом бесконечных тюрем — Джон Смит,                                                                          Джон Доу, Джон Никто — о, припомните, как его звали! Безликий, как вода, беззащитный, как пыль на дороге, Оскверненный, как эта земля, отравленная химическими                                                                             снарядами, И одичавший от цивилизации.                                                Вот он. Вот человек, которого съели за зеленым столом (Перед тем как приняться за мясо, гости надели                                                                          перчатки), Вот он, плод с древа войны, плод с древа мира, Последнее изобретение, новый агнец, Разгадка всех премудростей всех мудрецов. И до сих пор он висит на кресте, все никак не умрет, И до сих пор над железным городом нашей эпохи Меркнет свет и зловеще струится кровь. Мы думали, с этим покончено, но мы ошибались. Мы думали, мы мудры, оттого что сильны. Мы думали, наш скорый поезд везет нас в вечность. Мы думали, скоро совсем рассветет. Но поезд сошел с рельсов, и его захватили бандиты. Но силой и властью сегодня владеют кабан и гадюка. Но непроглядная ночь надвигается снова на Запад. Мы, как и наши отцы, посеяли зубы дракона. Наши дети знают войну и боятся солдат.

За Россию, за русский народ, За все, что свершил он в этот год, За русские подвиги, русскую доблесть! Это было в июне, в воскресное ясное утро, Такие дни выбирают обычно фашисты Для погромов, убийств, для предательских нападений (Как другое такое же утро шесть месяцев позже, Как другое такое же утро…). И вдруг Удар вероломный, и с неба посыпались бомбы, Обрушились смерчи стальные на мирный народ, На избы и хаты, на хлебородные степи, На пущи медвежьи, на реки с названием древним, На города, на узлы железных дорог, На детей, игравших в саду, на могучих женщин, На девушек, что стройнее берез белоствольных, На стариков, гревших кости свои на припеке. Такой же смерч мог взмести и наши равнины, Прерии наши безбрежные, словно небо, Такой же смерч взметал и другие страны, И сама земля содрогнулась от взрывов стали, И вот со своих равнин поднялся русский народ! Беспримерны подвиги русских. Враг занимал их города. Новостройки Взрывая, они уходили, но не сдавались. Танки врага подползали к воротам Москвы, Но они не сдавались, сражаясь упорно. От вражеских танков они уходили в леса и сражались, Жгли на корню урожай, чтоб врагам не достался, — Вместе с ними воюет сама их земля. Беспримерные подвиги совершают В зной и в мороз, в дожди и в метели Мужчины и женщины России. Они встали все за родную землю И отбросили назад машину нашествий. Я не ищу одобренья или слез сочувствия, Я не хочу, как ораторы, рассыпать Бумажные цветы красноречия На опаленную землю, где умирают бойцы. Это только факты, железные факты О беспримерной доблести русских. За Россию, за непобедимый народ, За народную непобедимую армию, За красноармейцев и партизан, За наших собратьев по оружию, За великий народ, что остановил Огромную машину, пожиравшую нации, Остановил, и порвал ее передачу, И отбросил назад, и борется с ней Пламенем, сталью и кровью, Великан непоколебимого мужества! Через моря, через растерзанные страны Мы шлем салют и говорим: «Мы с вами!» А в Хартфорде, Гаре, Питтсбурге, Детройте Заводы прокатывают сталь, И суда соскакивают со стапелей, Из цехов вылетают аэропланы, Это трудный шаг объединенных наций, Борьба будет долгой и тяжелой, Но принесет урожай, как наши равнины, И победа, как рассвет, неизбежна!