Рисуя резко, как фламандский мастер, Лида людей, как бы покрытых лаком Или увиденных вдали сквозь линзу, Воскресный полдень сквозь кристальный воздух Вдоль улицы глядит И отражает у меня в глазу Ряды жилищ и жизней: Окно в окно, дверь в дверь одни и те же, Лицо в лицо одни и те же, В их грубой зримости одни и те же; Как если б жизнь из одного жилища Застыла и ее изображенье В двух зеркалах, друг к другу обращенных, Все время повторялось, Как будто здесь, в сверхскоростном глазу, Взгляд размножает фотоотпечатки. Я вижу длинные автомобили, Из них, из теплых и стеклянных гнезд, Порхнут на тротуар, сверкая шелком, Крепкие ноги наших женщин. Все наши женщины — одна, все — в черном. Накрашенный кармином рот И щечки нежные принадлежат Мужчине в черном, Который щеголяет рядом с нею. К самим себе они идут с визитом: Весь день скользя от двери к двери, Ткут свой бессмысленный узор, Самих себя, Скользнув холодным взглядом, отражают. Из комнаты, что разогрелась за день, Весь день смотрю в окно и жду ее, Жду, как подсматривающий, ее, Ее, ту, что затмит всех этих женщин; Весь день мой взгляд фиксирует привычно Ряды жилищ и жизней. Но не случится ничего; не ляжет Косая тень на плиты тротуара: Не явится слепая негритянка, Не выползут из темных нор изгои, Не выронит бомбардировщик бомбу, Чтоб вдребезги разбить шары и призмы, Всю парфюмерию, все зеркала, Все яркие, в мильярд свечей, витрины, Не угодит прямое попаданье И не воткнет дрожащую иглу В глаз, прямо в глаз узревшему ее, Ошеломленному ее сияньем.

Вдали от всяких войн, неповторимый, Как некогда Багдад или Афины, Город лежит между хребтом и морем. Воздух сухой и чистый, день сияет, Будто на глянцевой цветной открытке:           Виллы и виды. Ночь — реклама Любви и музыки и звездных сфер. Сердце Америки. Сердца здесь льнут Друг к другу на бульварах, там, где пальмы Растут в горшках, и дальше, на дорогах, Где выращены сказочные замки, Как пышные метафоры из камня,           И на площадках киносъемок, Где воскресают бредни старины. Алиса или Золушка — реальны. Турист, уставший от иллюзий, может Здесь отдохнуть. Все ново, нет руин; Почтенье к прошлому здесь не взимают, Как пошлину; традиции не чтут.           Эксцентрика — вот здешний бизнес. И две индустрии: любовь и смех. Успех — еще одна. Здесь богатеют Телохранитель, прихлебатель, техник, Здесь знахарь строит грандиозный офис, Дебил и гений пожинают лавры, Для мистика здесь — золотое дно;           Здесь сверх и супер повседневны, А красота — расхожий ширпотреб. Так что это за город? И откуда? Блажь юной нации, еще растущей? Укромный уголок для тайных оргий? Чужой, как шахские гаремы? Наш, Как дым Чикаго и разврат Атланты?           Так что же? Молодость порочна, Как стиль ее домов и модных фраз? И кто все это? Выскочки? Юнцы? Цвет нации, умнейшие из умниц? Да. Хоть невиданный и новомодный, Город наш-нашенский, американский Насквозь. И если уж имеет душу           Цивилизация рассудка, То здесь душа, Флоренция ее.

Моя душа — там, в комнате моей, А я вдали, за десять тысяч миль; И день за днем — лишь трубный рев морей, Соль, облака и водяная пыль. Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть. Самовлюбленной юности друзья, Книги мои с обрезом золотым; Цветы, самовлюбленные, как я, В окне уютом светятся былым. Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть. Твой день стал ночью мне, ночь стала днем, С этим ложусь я, с этим я встаю; День канул в море, звезды тонут в нем, Ход времени по небу узнаю. Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть. Укол — и память вновь кровоточит, А мир вот-вот взорвет нас, этот взрыв Цветы и головы — все превратит В ничто, мгновенным светом озарив. Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть. Смех и отчаянье сдружились. Что ж, Пусть будет тяжек сердца каждый шаг; Лицо в морщинах, как морской чертеж, Слезы в глазах, и моря шум в ушах. Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть.

Стоп. Станция. Рабочие-путейцы Машут рукой: салют! и скалят зубы. Дети визжат, как в цирке, Бизнесмены Проходят, поощрительно взглянув. А женщины стоят в дверях домов, Глядят нам вслед, словно прося вернуться, Словно слезой остановить войну, Железо наше растворить могли бы. Как гроздь плодов из рога изобилья, Свисаем с переполненных платформ. Все дружелюбны к нам, готовым хлынуть Ухмылками и гоготом вдоль улиц. Бутылка разбивается о буфер. Взгляд, растянувшись вслед улыбке женской И сжавшись, как резина, жалит губы, Что жаждут поцелуя, как воды. И дальше, дальше — континенты, дни — Мы тащимся, чумазы и чуть пьяны, Лихие парни шанса и судьбы, Чьи «ведра»-каски в призрачном грядущем Стучат о стену наших мертвых тел Рядом с лежащим замертво оружьем. И горизонты сжавшейся земли Нас обняли, как жесткие ремни. Колода карт в твоих руках, сдающий; Сдай мне на счастье парочку получше, Валетика в придачу подшвырни. Черви червонны, пики сплошь черны, Пики и крести-крестики черны. Дай выиграть, дожить до торжества. Ведь арифметика игры проста: Не всем везет, не все придут с войны. С вокзала на корабль, смерть или порт, Вокзал, на поезда, на фронт, и смерть, В грузовики, на марш и в бой, и смерть Или надежда жить: как знать, как знать. Смерть — путь назад, на поезд, на корабль, Жизнь — путь на фронт, о флаг! и наконец Та жизнь, что после поездов и смерти, Праздник людей всех стран после войны.

Пустынность тихоокеанской шири, Тысяча дней изгнанья и тоски, Прощайте. Вот уж скрылся Южный Крест За горизонтом, тонет континент В волнах, горчайший остров растворился В стихии соли, А здесь, на палубе, туман окутал Мою улыбку, ту, что осветила б Всю тьму, прощая ход времен, повергших В позор и в смерть мильоны и меня. Везет корабль наш не сырье с Востока — Солдат, зеленых в синем свете трюмов, И психов полный твиндек взаперти; Корабль-упырь, корабль-казарма дышит Приторно-тошным смрадом униженья, И даже те, кто не задет железом Или психозом, жаждут, озверев, Дорваться наконец до вожделенных Вещей и женщин. Поскольку чужд я этих нежных чувств, Столь же обычных, сколь недопустимых В армейской жизни, я стою один И ненавижу хаки-человечков, Как вши, ползущих по морщинам моря, Загадив корабли. Но не могу Прозреть в тумане наш священный мост — Место прощанья, место возвращенья. Слезы мои — не ода в честь отчизны, Лишь боль души, улыбка — лишь молитва. Одолевая слякоть сантиментов, Встречены зыбью и эскортом чаек, Мы тихо и торжественно вступаем В пределы территориальных вод. И лишь тогда чудовищная радость, Как если бы взорвался весь корабль, Вдруг разрядит заряд небес и моря, Расколет сотню тысяч черепов, И грянет взрыв любви, высвобождая Души солдатских тысяч и мою.

Калифорнийская зима. Ландшафт — Как интерьер в цветочном магазине: Кусты камелий розовых в долине Цветут зимой; и тысячи букетов Редкостных роз шлет изобильный штат Для бракосочетаний и банкетов. Полакомившись розами, ползут Под сень плюща садовые улитки; Но мышьяка насыпано в избытке Для них. А раковины их пустые Садовник соберет и сложит тут, В углу двора, как черепа людские. Туман растаял, небо — чистый лист, Тетрадный лист, огромнейший на свете, Для упражнений будущих столетий; Вот реактивный чертит ряд парабол, Дуги, кресты, но лист, как прежде, чист: Ветер успел стереть следы каракуль. Зима в долине виноградных лоз. Рядами, как кресты солдатских кладбищ, Колья торчат, а винограда сладость Теперь играет в бочках из секвойи, В чанах с вином, для этого он рос, Мильярдом гроздьев зрея в летнем зное. Лыжники с гор, от края снежных зим, Идут домой, спускаясь вниз, к оливам, К инжиру, к пальмам, что полны счастливым Теплом, приятным зимнему сознанию. Будь стены старше, ты бы вспомнил Рим, Грунт — каменистей, вспомнил бы Испанию. Но здесь растет старейший род земной, Деревья, что росли при фараонах И вновь весной побегов ждут зеленых. Не то чтобы красивы; мрачноваты, Гнетут своей гигантской вышиной; Но чувствуешь, как почвы здесь богаты. Дождь в Калифорнии. Покроет дождь Маслины глянцем, апельсины лоском, Листья камелии прозрачным воском, Яркости крыш вернет былую силу, Хлынет в сады, природы явит мощь, Долину затопив, подобно Нилу.