Вот идет почтальон. А я в кровати лежу. — Ты принес мне сегодня письмо, почтальон? (Это так, понарошку: я хвораю, лежу.) — Ну конечно, принес, — отвечает мне он. — Тут говорится, что ты президент Этой вот — видишь названье? — республики, И надо сразу же написать ответ… — Да ведь мне нездоровится, — шепчу я в испуге. — А какое, — спрашивает меня почтальон, — Ты хочешь письмо? Я доставлю любое. — Да нет, спасибо, — отвечаю. И он, Смущенно простившись, потихоньку уходит. Мне хочется не того, что я могу захотеть, Мне хочется… пусть бы на недалекой звезде — Чтоб им было легко и недолго лететь — Вдруг взлетел звездолет и сел прямо здесь И они мне подумали бы… Эх, нет, не то: Ведь я уже придумал про это. А мне Хочется чего-нибудь, не похожего ни на что… Всё, о чем не додуматься! Думай обо мне!

За мячами бегает девчушка в лохмотьях; Партнер по теннису — он в форменных шортах,                        с полустертой надписью ВП на рубахе — Бывший офицер Африканского корпуса. (Мне помнятся его отрывистые слова: Aber [125] , в Колорадо отправленным быть для военнопленного                                                       привилегия есть.) Аккуратные аллеи, карусели, киоски, В отдалении — серебристо-зеленая речка, Вечнозеленые склоны холмов и заснеженные горы,                                               замкнувшие горизонт, — Военный лагерь перемещенных лиц В старинном парке Франца-Иосифа. Горы скрываются за серыми облаками, наползает сумрак, И начинается дождь.                                    На просторной веранде виллы Romana Трехлетняя девочка слизывает шербет С деревянной ложки.                                                Я съел свою порцию, И она говорит мне шепотом: Hier bin i. Da bist du , — отвечаю девочке я. Я неспешно еду на велосипеде по улицам: Девичьи косы, накидки — мимо, Принимаю ванну, спускаюсь вниз — четыре марша                                                     мраморной лестницы: Сани Марии-Терезии — мимо, Колокольчики вьюнков на доме садовника, Тропка в саду, я бреду вдоль озера, С озера летит невесомая стрекоза, Тяжко ворочаясь, воркуют голуби, Липовая листва шелестит под ногами, А сверху смотрят темноликие нимфы В драных саванах мохнатого мха, Как тонет в трясине каменный конь. Но вот из туч выкатывается солнце, И, словно бы возникая впервые, небо Вспыхивает на миг ослепительной синевой, И я, невольно опустивши взгляд, Вижу — сквозь опавшие листья, сквозь руки Разбитых статуй — животворные капли, И солнце их пьет, как живинки росы. В страданиях, в покорно радостном ожидании Мир шепчет встревоженно: Hier bin i.

Я карабкался на кровать, словно белый медведь На льдину; земля раскручивалась, как глобус, Серебрился иней у меня в бороде — Я карабкался по глобусным склонам на Полюс. Детская ночь не боялась потерь — Кружили снежинки, наш караван засыпая… Неужели нас всех похоронит метель? — Бормотал я во тьме, окончательно засыпая. Вот взреял флаг над сиянием льда: Я стою на Полюсе, и ничто не утрачено. Победно чернеет моя борода… Ну и что же теперь?                              А пора поворачивать. С Полюса все дороги — назад, на юг: Здесь мир — мой мир — вековечно кружит В стуже несчастий, ненастий и вьюг… Неужели весь путь был бессмысленен и ненужен? Похоже, что так. В той детской стране, Где люди мучительно пробиваются к цели, Венчающей тяжкие испытанья, — во сне, Лишь в детском сне я достиг своей цели, И она была мне нужна.                                        А здесь, Где жизнь решительно ничего не значит, А значит, ничего не значит и смерть, Хотя мы все пробиваемся наудачу Именно к ней, ибо только она Выводит нас всех, одинаково одиноких Из мучительно долгого, но случайного сна Бессмысленной жизни, —                                         на исходе дороги Я сумел осознать, что веленья ума Так же пусты, как невольное обученье Жизненной мудрости: черная тьма Рождает лишь черную пустоту — мученье.

Когда в углу казармы, кончив бриться, Хмельной сержант поет О райский брег И кто-то дал щенку испить водицы, Готов ли я сказать, что человек — Не волк, не лютый зверь, но человек? Тот спит. А тем троим не спится: Играют у стены в «пристенок». А один Считает, сколько вылетов ему До отпуска: один… Еще один… — Таков удел убийц! Наш мир един, Особенно в войну:                               убийцы Убиты, сгинули навек, А я хоть жил их жизнью, но не умер, И мне дано судьбой твердить весь век Про каждого из них — Се человек! Меня измучила его судьба убийцы. Я лгу — но что есть ложь? — такой-то (имярек), Не умывавший руки кровью, Не увидавший райский брег, — Спаситель мира, человек.

За колючей проволокой зоны, в пропотевших голубых казёнках, Трое заключенных (белый круг, заменивший знак ЗК на спинах, Посылает, словно Полюс чуткой стрелке Компаса, сигналы черной мушке и глазам охранника) весь день, Месяц, год, весь долгий срок их срока Трудятся, вздыхая, будто дети, а вернее, звери — от отчаянья, От необоримого терпенья, — и глядят, не ожидая ничего, На охранника, на степь за зоной, на солдат в их пропотевшей форме, Отбывающих свой трудный срок ученья. Заключенные, охранники, солдаты — все они проходят обученье: Старый мир, извечно повторяясь, образует в обученье новый.

Лето нехотя устилало листвою Бурое поле. Ребенок видел — Юркие самолетики раскатились что камушки… Грузные гиганты исчезли, поднявшись Над узкой тропкой с трупами муравьишек. — Мам, смотри, он как кукла-клоун: Красный и белый… — Но матери нет. — Я не плачу, мамочка! Я не плачу! Кто он?.. — Самолеты в небе — что стая воронов. Люди карают людей — за что? Он даст ответ. Над его рассказом — Как реплики над героями комиксов, — ангелы. Ребенок всё, кроме собственной гибели, Превращает в детскую веселую сказку… Почему я под камнем лежу, скажи!

Нет, то не смерть: ведь умирают все. Нет, то не смерть: мы умирали раньше, Во время тренировочных полетов; Мы разбивались, и аэродром, Найдя бумаги, сообщал родным; Росли налоги — тоже из-за нас. Мы погибали не на том листке Календаря, врезались в горы, в сено; Мы полыхали над учебной целью, Дрались с товарищами, погибали, Как муравьи, собаки и чужие. (Ведь, кроме них, никто не умирал, Когда мы были в средней школе! С чьей же Теперь сравнить мы можем нашу смерть?) На новых самолетах мы бомбили Объекты на пустынном побережье, Вели учебные бой, стреляли И ждали результатов. Так мы стали Резервом, и одним прекрасным утром Мы пробудились на войне в Европе. Все было так же. Только гибли мы Не по оплошности, а по ошибке (Которую так просто совершить). Читали почту, вылеты считали И называли именами женщин Бомбардировщики, в которых жгли Изученные в школе города, — Покуда наши трупы не лежали Среди убитых нами незнакомцев. Когда мы жили чуть подольше, нам Давали ордена; когда мы гибли, Считалось, что потери небольшие. Нам говорили: «Здесь, на карте», мы же Сжигали города.                                        Нет, то не смерть, Совсем не смерть. Когда меня подбили, Я вдруг увидел сон, что я погиб, И города, разрушенные мною, Шептали: «Почему ты умираешь? Мы, впрочем, рады, что и ты погиб». Но почему я должен был погибнуть?

Мы ехали в поезде. Мы плыли на барже, И народу там было — ну просто не продохнуть. А когда мы приехали, нас отправили мыться — по-моему, на завод, — я увидел трубу, И мама нагнулась и взяла меня на руки,                         и я разглядел впереди пароход И дым из трубы. И дым из трубы. Мама несла меня мыться и говорила: «Не бойся», а я и не думал бояться — Я просто устал. И Одессы не стало, А только вода — холодная-прехолодная. Там сверху вода — как дождик, но теплая. Я пригрелся у мамы на руках и уснул, А вода подступала все ближе и ближе. Я помылся, и мама меня обняла, И мне вдруг почудилось, что запахло сеном, — А это ты умер. А это ты умер.

Повседневность жизни (как скажет женщина, Почитающая тысячу дел за одно, А тебя — лишь подсобным способом способа Сделать все ее дела — заодно, — «Раз уж ты взялся…») однажды окажется Живою водой из глубинных источников Мира, — ты трудишься, обливаешься потом, Каторжно понукаешь изработавшийся насос Жизни, тебе вспоминается белка, Бегущая в скрипучем колесе никуда… Но вот, совсем обессилев, ты чувствуешь Животворно чистые, восхитительно ледяные Капли влаги на растрескавшихся губах — И пьешь чудесную повседневность жизни.

Шоколадный крем воскрешает в памяти Лакомый арахисный марципан и мамино Полузабытое запрещение лакомиться Купленным для стряпни ванильным сиропом. Ложечка шоколадного крема…                                               Как странно — В старости все помогает отправиться По речке жизни к ее истокам. Я смотрю, как белки ссорятся у кормушки, Слушаю, как потешно копирует пересмешник Ворчанье ручного бурундука под крыльцом… Не так ли старость копирует детство? Но, вернувшись в Лос-Анжелес, ты не найдешь Лос-Анжелеса: Солнечная Страна, Калифорния, Подернута дымным туманом, как фабрика… Да и что ты сможешь увидеть сквозь слезы? Апельсиновые рощи сведены.                                                        Мой лук И колчан со стрелами давно потерялись, Мой нож, когда-то воткнутый в эвкалипт, Затянут плотной древесной плотью, Эвкалипт пошел на дрова, а с ним И нож, и наш детский шалаш в ветвях, — Все развеялось горьковатым дымом. Двадцать лет спустя, тридцать пять лет спустя Хочется жить не меньше, чем в детстве, Тем более что лихой д’Артаньян — твой сверстник… Только вот поверить-то в это нельзя. Ну а все же я говорю себе, старику: «Верую. Помоги моему неверию». Верую — обвенчанный с бабочкой птеродактиль Воскрес в той скрытой от взрослых стране, Между Невадой, Аризоной и Калифорнией, Где живут суровью предки индейцев, Где безумная девочка с золотыми глазами, Огромными и пустыми, была принцессой, Как она мне сказала…                                 Сумасшедшая девочка, — Я вез ее с ее матерью на машине Из Вэйкросской тюрьмы в больницу Дайтоны, И, если б я решился посмотреть ей в глаза, Оглянувшись на заднее сиденье,                                                          машина бы… Верую — если б я сумел отыскать Допотопный детекторный приемник, то смог бы Услышать, как наш отчаянный вождь Читает нам книгу про подвиги мушкетеров, А найди я в Музее старых автомобилей Мамин голубенький «бьюик», я смог бы Снова вернуться туда,                                                 и тетка, Смуглая, высокая, с темными волосами, Выйдя из-за вигвама по велению амулета — Заячьей лапки, за́литой воском, — Ошарашенно прошептала бы мне: «Умерла? Тебе говорили, что я умерла? Не верь».                    Как будто ты могла умереть! Верую — хоть я и не езжу к тебе — Тебя ведь нет, — да не шлю и писем, Ты постоянно встречаешься мне, Меняя голос, возраст, обличье, — И все это ты…                       Вас всех уж нет, Но вы во мне: ничто не бесследно — Безголовая курица беспорядочно кружится, Круги все ширятся, и ученый со спутника Желчно глядит на беспечную Землю… Верую — мама и брат и отец Все еще там, в Веселых Двадцатых… Ты говорила, Девяностые веселее? Верно, — для юношей, которые спрашивают: «Вы про Вторую или Первую мировую?» — Потому что множество лет спустя Любые Прошлые Годы — веселые. Ну вот, а я, затерявшийся между Первой И Второй мировыми, недавно услышал: «Эй, Дед Мороз!»                                 Как трудно уверовать, Что ты для мальчишек дедушка — «Дед»… Я махнул им рукой и, посмотрев на нее, Увидел темные, ломкие ногти — Как у тети в старости…                                        А где же моя Худая, с обкусанными ногтями рука? Да вот же она! Мне привиделся на мгновение Мальчишка в шортах. Я протянул ему руку, Но ничего не почувствовал — мальчишка исчез. И все же он воскресил искрящийся мир, Затерянный на старых газетных страницах Среди полустертых «Потерь и Находок»: ПОТЕРЯНО — НИЧТО. ЗАБЛУДИЛСЯ —                                                                             НИГДЕ. НАГРАДЫ НЕ БУДЕТ.                                            Я с волнением вспоминаю Ничто, за которое не будет награды.

Я, встав средь стад своих, Молчал, как посох мой. Брал конькобежцев рой Подъемы льдов морских. Я долго шел, как свет, Пока по их следам Не вышел на толпу, Дышавшую с трудом. Я плыл сквозь строй, как луч В родных полях сквозь рожь. Их страсть сплела, тела Сковала спешки дрожь. На север, в мир ночей По льдинам нас несло; Сверкало пестрых глаз Мильонное число. Ко мне из бездны звезд Тень образа всплыла — Упорство, прочность, власть Искристого стекла. Как долго мы питали страсть! В каких объятьях длили путь! В зеркальном ледяном шатре — Великолепно нежность пить! Но волею мужской Я приказал: «Вот здесь! Мы спасемся от вечного льда, От ночей, поглощающих высь». Ослепительным полчищем, ревом Льдов, блиставших во мраке суровом, В прах развеялись наши победы, С вихрем рухнули в черную клеть, В бездну, где оглушенная плоть Позабыла о замысле уст. Конькобежцы мерцали, как чайки, Долго длился их медленный спуск.

Царапая когтями лед наскальный, Скользит, седой, суровый, невесомый, Он так естественно и так непостижимо, Как бестелесные кристаллы облаков, Плывущих под его отсутствующим взором, — Так леопард следит за караваном. Быки под чайными тюками тяжко стонут, Пить, только пить, все только пить хотят, Контужен каждый жаждой и вселенной, Их муки — пища для его остывшей жизни, Для леопарда, он их видит в бездне, На дне которой где-то лужица воды, А путь — сквозь лед, сквозь ветер и сквозь ночь. В песках бесчувственных растянут караван, Как нить предсмертных, пересохших капилляров, — Он так медлителен, что кажется недвижным Для глаза, менее упорного, чем наш… Средь каменных бездушных лабиринтов Крошится лед, струится бычий пар, В прижизненном дыханье — Обмен последней тишины на шепот смерти. Весь ужас чувствуют быки, не понимая Его неотвратимости незримой, И жадно ждут, чтоб за порогом жизни Их кровь разбрызгалась в тумане, где таится Математическая неизбежность зверя. Крадется и мурлычет леопард, Качая шестифутовым хвостом; Он словно спит, он словно спит при этом; Холодный, вечно беглый, невредимый — Вот все, что знает он, и весь он в этом, И весь он в этом: сердце бессердечности.