Летом девятьсот восемнадцатого Я читал «Джунгли» [131] , а следом «Великолепные изыскания» [132] . Осенью той Умер отец, и меня забрала Тетка к себе в Чикаго. И я поехал на бойни На трамвае Вечером зимним, В ореоле зловонья, руки в карманах, Я по грязному снегу шагал, По улицам грязным, глядя стыдливо В лица людей, Которые днем оставались дома. Искореженные, исхудавшие лица, Заморенные, ущемленные умы, лица Как у престарелых Полубезумных обитателей Богаделен. Хищные Лица малюток. Когда запачканные сумерки сгущались, Под зелеными газовыми фонарями, Под брызжущимися пурпурными дуговыми лампами Двигались лица людей, идущих С работы домой, и среди них были Оживленные недавним ударом надежды, И были горестные и стыдливые, и были Умные и дурашливые, а по большей части Унылые и пустые, лишенные жизни, Одна ослепляющая усталость, хуже, Чем у затравленного зверя. Кислые испарения тысячи Ужинов — жареной картошки И тушеной капусты — сочились на улицу, удушая. Меня захлестывали головокружение и тошнота, Я ощущал, как из моего страдания Ярость чудовищная растет, А из ярости — ясная клятва. Сегодня зло чистоплотно И процветает вовсю, но гнездится Всюду оно, и не надо Трамвая, чтоб его обнаружить, Но это точно такое же зло. И страданье, и ярость, И клятвы такие же точно.

Возвращаясь через седловину Между горой Айзоселес и Северными Палисадами, Я остановился на вершине и оглянулся. Гроза собиралась на белых пиках Гряды Уитни и разноцветных вершинах Кавеа. Был сентябрь тридцать девятого. Последняя прогулка в горах Этой осенью, а может, последняя вообще. Грозовые облака громоздятся над линией гор, Молния то и дело ударяет по остриям вершин, Облака под перевалом багрятся, Я вижу сквозь облака: из долин и поселений Вздымается льдяная смертоносная лавина, Обтекающая весь мир, рвущаяся к последним Несданным высотам; грязь с желтыми пятнами От газа, склизлая, в алых волдырях, Волочащая рваные куски стали и плоти, Ползущая медленно, со слепой уверенностью Вшей, безжалостно захлестывающая землю, Как микробы заполняют живые ткани, Мчащаяся с хищностью оголодавших крыс. Я медлю здесь — так приговоренный Смакует последний глоток, последнюю затяжку. Я думаю о героях той войны, в которой воюют Хватка, прозорливость, выносливость, воля, Бескорыстное мужество, думаю Об идеальных сраженьях на мирном поле: Бауэр, ползущий всю ночь вокруг ледяной пещеры На заснеженной Канченъюнге, Тилмен и Шиптон, резвящиеся на Нанда-Деви, Смайт, грезящий наяву во льдах Эвереста, Безумные дети Айгерванда — Как проведут они каникулы в этом году? Укрепленья в горах уничтожены, Места нет для могил, мертвецы засыпаны известью, А то и лежат в снегу до весенней капели, Перестрелки меж лыжников в балахонах белых, Последние выстрелы-крики и след кровяной. Для того ли мы все эти годы Мужество наше оттачивали? Лучше уж труп Безумца, замерзнувшего на Айгере, — Одна только буря до него доберется, Лавиною снежной поставленного в караул.

Молчаливые ветви застыли — Жарко…              Распеленай свою душу              Мысли свои исповедай мне              Что было с тобой              Что происходит сейчас…                        Словно колокол                        В который никто никогда не звонил.

Белизна луны заполняет пространство меж листьев, Как музыка. Луной убеленный, Воздух не движется. Белое, Лицо твое движется навстречу лицу моему. Плотская грусть Связует нас, как силки паутины, Как созвучья, как тонкие запахи, как лунная белизна. Твои волосы падают — и наши лица связуют. Выпуклость твоих губ рядом с моими губами, И рот мой чувствует мякоть твоего языка. Летучая мышь врывается в лунную белизну. Лунная белизна заполняет твои глаза, И в них исчезают зрачки и радужницы исчезают — Предо мною сферы холодного пламени. Как оленьи глаза, Они блуждают поблизости, в пустынном лесу. Твое худощавое тело в ознобе дрожит И пахнет морского травой. Мы слушаем лежа Звуки дыханья, одевшись белизною луны. Ты слышишь? Мы дышим. Мы живы еще.

И вот к сухому склону холма, К террасам его, где в прах известняк искрошился, Где когда-то росли виноградники, Подходит вплотную зябкий лиловый вечер И заползает под кроны маслин, И только цветки миндаля и первые звезды Светятся. Ты говоришь, И рука твоя тонкая с длинными пальцами, Как веретенце света, Движется, будто бы ты Дирижируешь тихою музыкой. Что говоришь в темноте? Ты объясняешь мне все — Рощи масличной заброшенность, Старость разрушенных стен, которые Рима старее, Цветенье миндальных деревьев, Сгущение сумерек Возле звезд и возле Губ твоих говорящих и движущейся руки.

Плотный туман оседает Между холмов. Из домика я выхожу. Вы б ни за что не сказали, Что лес окружает его. Кольцами вьется туман, как дым, В световой полосе из дверного проема. Слышу: пыхтит енот В неразличимой чащобе. Холодная сырость ползет под рубашку. Почудился шум от машины На дороге в лощине внизу. На ощупь в тумане иду До края просеки ближней. Не видно ни зги. Вдруг в темноте Слышу у ног Любовные вопли мужчины и женщины.

Кленовые листья сверкают Над улицей в раме стволов. Глубокие тени пропитаны Воздуха ровным багрянцем. Вскорости листья совсем облетят. Бледное зимнее солнце Будет блестеть на снегом укрытых газонах. Здесь были мы юными оба, Здесь мы любили друг друга, Не по возрасту мудрые. Время, равное двум человеческим жизням, прошло. Мы двое — вот все, что осталось от давней поры. Все остальные исчезли вслед за годами. Мы не встречались с тобою с тех пор. Сюда я сегодня впервые вернулся. Я медленным шагом тащусь, твой дом огибая, Возвращаюсь, стою у стены и вновь возвращаюсь. За крыльцом, обрамленном колоннами, Кто-то сидит у окошка. Тащусь потихоньку к реке, Глазею на малого с удочкой у парапета моста, На поплавок в прозрачной воде Меж палых плавучих листьев. А после тащусь на запад, к дымной завесе заката.

Ломаная луна на холодной воде. Крики диких гусей высоко в небесах, Дым от костра вторгается В геометрию неба ночного — Точки огней в бесконечности тьмы. Я вижу — за узкой полоской залива Твоя черная тень колеблется возле огня. На озере, скованном ночью, кричит гагара. Но миг — и весь мир замолкает Молчанием осени, ждущей Прихода зимы. Я вступаю В круг огневого света, держа в руках Кукан с форелями нам на ужин. Мы едим, и озеро шепчет, И я говорю: «Много лет спустя мы станем Вспоминать эту ночь и станем о ней говорить». Много лет прошло с тех пор, и снова Много лет. Я вспомнил сегодня Эту ночь так ясно, будто прошлою ночью она была. А ты мертва вот уже тридцатилетье.