Я шел за ним то в сумерках предместий, То по песку дорог, белевших точно Кладбищенские кости, то сквозь сладкий Творог полей, где сливы с веток грузно Роняли капли спелости. Я милю За милей крался скользкими шагами, Шел за творцом моей усталой крови, За ним, хранящим запах водоемов, Чья вязкая любовь — мои оковы. Бежали годы, вспархивали птицей, Спешили сонным царством детских лет; Молчанье разворачивало свиток, Ночь, как фонарь, в моем горела лбу. Как передать отцу мой страх и притчу, Как пропасть перейти, небрежно бросив: — Ты дом построил — мы его загнали. Сестра тогда же выскочила замуж И укатила, и с тех пор ни строчки. Я пожил на холме в десятке комнат: Светло, конечно, но тепло не слишком, Когда темнело, я сходил под холм. Газеты доставляют ежедневно. Я одинок, но слез не проливал. Перед водой, где мхи тянулись к горлу Сырыми пальцами, я возопил: — Отец! Вернись! Ты знаешь путь обратно! Я смою грязь с твоих одежд. Поверь, Соринки не останется. Поведай Мне, закружившемуся в вихре войн, Закон благожелательности, ибо Я сыном быть хочу всем, кто рыдает, И братом всем подкидышам полей, И другом чистым помыслам и взорам. Наставь меня на труд и доброту! — Скрываясь в мире черепах и лилий, Он оглянулся на меня белесым, Пустынным от неведенья лицом.

Дрожащий тусклый небосвод, Смятенье в насквозь продутом мире Показывают, что нелюбящий год Поворачивается на шарнире. Среди стерни и валунов В лишившемся иллюзий поле Червяк мне напомнил песней без слов, Что здесь я в его роли. Рассталась высь с голубизной, Сорвался ястреб с силосной башни; Я понял: все, что случилось со мной, Теперь уже день вчерашний. Железная раскрылась дверь, Послышался с севера окрик строгий — Птицы, листья, снежинки теперь Как беженцы на дороге.

Я соучастник общего растленья, Своей вины не видящий болван, У запертых ворот копил терпенье, Истерику, тоску, к себе презренье За зимний холод и пустой карман. Терпенье? Что за слово для влюбленных! Я с ним, провинциалом, был знаком — Вот он домой плетется: сердце в ранах, Грязь на худых истерзанных штанинах, Рукав дрожит подраненным крылом. Пусть терпит он. Я более не в силах Приноровляться к обстановке; пусть Струятся змеи подозрений в жилах, Играют подлецы на нервах голых И жаждут суть и труд мои украсть. Гнев, разразись над жалким одиночкой, Сойди ко мне, включи в тигровый строй Таких, как я, покончивших со жвачкой, Зажги мне грудь одной сырою спичкой И всей опустошенностью людской.

Я это срочное письмо тебе Из ночи в ночь пытаюсь написать, Неверным языком открытой раны Марая чистые страницы. Гложут Раскаянье и фаустовский пудель Мои живые кости; я надеюсь И не надеюсь, жив и не живу, Молюсь и издеваюсь над молитвой. Я двадцать лет как совершеннолетний, Но содрогаюсь всех моих привычек И действий, если ты их не одобришь. О, где ты? Мне почудилось, что смех На лестнице разбился, как стакан, Но, оглянувшись, я увидел хаос, Как бы в цилиндре иллюзиониста, Где затаилось кроличье безумье, — И вновь пишу тебе о новостях. Бог знает что творится: мертвецы, Продрав глаза, приветствуют друг друга И пишут лозунги на наших стенах; Кошмары и фантомы, как солдаты, Шагают по шоссе; на Сукин-стрит Лежат мужчины с переломом воли; И толпы топят ношу вздорных жизней В каналах, где плывут автомобили. Из тех, кто приходил ко мне пенять На неуспех в торгашеском болоте, Один вручил судье свое ружье, Чтоб приговор был громче и верней, Другой играет в сумасшедшем доме Душой, болтающейся на спиральке, Или машинкой для нарезки пальцев, Все остальные вертятся волчком. Виновны ли мы в том, что их реальность Скукожилась от встречи с их мечтой? — Прости! — молю я, ухватись за зыбкий Рукав отца: сюда вернулся призрак Грехи свои оплакать. Мой недуг — Двадцатый век; коммерческая жилка В моей руке увяла; сны мои Дрожат от ужасов; я леденею Под ветрами гонений там, в Европе, От красноречья крыс, от истребленья Открытых ясноглазых городов, От поруганья чести и искусства. О, неужели, друг мой, слишком поздно Для наступленья мира, неужели Не могут люди вновь прийти к ручью Воды напиться и не могут в кузне Собраться, как друзья, и поболтать? И неужели поздно нам решить: — Давайте будем добрыми друг к другу. — На фермах постепенно гаснут окна, Я стерегу последний свет в долине И о тебе храню живую мысль — Вот так схоласты в темные века Хранили угольки сгоревшей Трои. В осаде города, и многим пасть, Но человек непокорим. Из сердца Струится крупный, круглый детский почерк И рвется одинокий страстный крик, Что в этом окровавленном конверте — История, убийственная боль.