Она затмевает свой серебрящийся след             тенью небытия. Зыбкий мерцающий шрам на морской груди             рождает призраки мыслей. Стремясь к земле, они бесконечно трепещут над темной рябью глубин. События, впечатанные в янтарь времен,             обвенчали окаменевший тлен с надеждой на извечную нетленность жизни.                         Прошлое становится будущим,             пройдя через великие бедствия, свершения, обращенные в прах, и рычанье потопов,             смывающих временные вехи.

Луна вплетает тающий блеск             в зверью побежку фар, в раскаленный оскал огней. Призрачные нити неона и немые прозрачные тени сплетаются сети дельцов и магов торговли; затаившись в безлюдье улиц, они до пришествия утра собирают в свои ячеи ночную тоскливую темень,             дрожа, оплетают город, ловят и гасят лучики звезд, ждут… Акулье скуластое рыло одиночества черной вселенной             сотрясает островки света, лежащие вокруг фонарей, —             и на мгновение страх оплетает сердца скитальцев,             бредущих вдоль похотных улиц в надежде избавить Страсть от вериг неверия.             Маяки полицейских машин полыхают в душах людей ореолом священного ужаса. Каждой эпохе             довлеет древнейший промысл. Город рычит: он зверь. Но его рычание вскипает изначальной стихией —             в черных глубинах ночи таится Левиафан. Тающее лунное зарево сливается с музыкой душ, — может быть, в этом слиянии зажжется хотя бы на миг             торжественная заря древнейшей первородной гармонии?..

Поленья — — пылкая юность, опаленная вьюжной стужей, —             усните в моем стихе. Запомнится ли ваше зеленое зарево,             ваше янтарное сердце? Яркие язычки покоренных слов слизывают тьму бытия.             В облаках мы угадываем любые обличья — они                            расплываются,             воздушные замки — они сгорают дотла             в огненном разливе зари;             в яростной радости вешних разливов провидим любые             облики или прочитываем на песке                           руны пены. Вот чего я хотел бы добиться в своем предсмертном                                                                                      стихе — разбить оковы условностей и вернуться к открытой форме. Леонардо прослеживал строгие лики в пятнах грязи на стенках, —             так пусть же получат свободу любые             земные призраки. В тот день ты внесла в нашу комнату несколько новых                                                          поленьев — завтрашнее тепло; оно отвлекло меня… нет,             это был гул огня в очаге,             стрельчатое неистовство искр, озаривших сухие дрова. Я опять возвращаюсь к огню:             там рдеют багряные замки, разливается багровое                                                                                           зарево,             может быть, это струится животворная кровь земли? — «Посмотри, там в огне саламандра». — танцуют легкие феи, цветет золотистая тьма,             завораживает, колдует. Это было очень давно.             Нет, их там вовсе не было,             тех, кого я увидел, —             может быть, я заглянул             в огненный горн мечты,             может быть, только в мечте жили феи и рушились             замки? Так недавно кончилось детство, а мы так легко отказались от того, чем мечтали стать, —             Каждое твое прикосновение рождает первозданную                                                                              жажду. — нежданный, неизведанный жар разгорается на грани сознания.

Божество моего беззаботного сердца, ты властвуешь всем             на сверкающем этом пути. Но и твой безжалостный жар, опаливший поля,             отступает бессильно перед сенью ветвей, матерински простерших листву             над своими плодами. Я пою о таинственных силах земли, дожидаясь             милосердия вечерней зари.

Поверяясь зверем в себе и вверяясь велениям войн, человек, отринув сомненья, навек отречется от веры. У границ рассудка окрепнет ограненное звонким безумием воинство слов. Пограничные стражники бросят свои посты, прельстившись сияньем стиха — вожделеющим зверем. — Сновидения, — скажет дотоле неведомый страж, —             сновиденья, мечты никогда             не сулили миру беды. — Утром, по первой страже, я настраиваю гитару;             я пою задремавшему зверю             и явленье поэмы, как верность,             поверяю веленьями войн. Но отринувший веру знает: зверь никогда не дремлет, не ведает сновидений, не спит и не видит снов, — вожделеющий зверь поэзии завораживает беспечную стражу, и нежданно обнажены границы мировой империи. (Впрочем, воинство не нуждается в помощи.) — Однажды, когда я спал, —             говорит неведомый страж, — человек отринул одежды, словно отверг сомненья;             одинокий, жаждущий зверь, он ждал явления песни, повинуясь явлениям войн. И вот я пел ему песню, которую он жаждал услышать — я, прославленный песенник, повсеместно известный поэт. — Избранник, избранник, избранник, избранник, — я                                                                                   пел, — уверуй, уверуй, уверуй, уверуй, уверуй. Воинство слов собралось по велению войн, вечных и светлых, как осиянное небо; в них, словно в сладостной песне, тоска по любимой —             и вожделение зверя. — Уверуй, уверуй, уверуй, избранник, — я пел. Я стражник, ведомый напевом гитары, я единственный ведомый миру — отныне и вечно — страж страстей, вожделений любви, обнаженных границ империи. Я и гитара.             Я пою: уверуй, избранник, —             я, Поэт на Посту. У обнаженных границ, ограненных сверканием утра, по велению войн собираются орды слов.

Потерянные, мы вышли на лодках в открытое море, в ночь, и капканом бескрайнего страха смыкается вода за кормой. Лодки затеряны порознь, и теперь мы одни наконец под безжизненным пологом неба в оспинах желтоватых звезд. Подожди, любовь моя, не спеши грести, позабудь нашу любовь, что как нож меж нами в ночи чертит границу — ее же нельзя перейти или избыть на зыбком пути к мечте, — и взрезает ночное молчанье. Соленый дождь в наших ртах; черная рана смыкается сзади нас. Позабудь сожженные зори, пылкие обещания, смерть, пустынность бесплодных садов и бесплодье пустынь, и наш путь на запад, куда мы пришли с тобою, сгорев. Ты уходишь, любовь моя, но любовь твоя помнится мне отзвуком колокольного зова и солью слез на лице — шрамами вчерашних потерь, — и теперь наконец ты легко ускользаешь в сожженный, разрушенный мир. Груды цемента и пепла. Тускнеет свет, меркнет над прахом развалин, как дряхлый, бледный закат, и я остаюсь один в безбрежной ночи.

Память:             далекая слякотная зима,             колесами и копытами раздавленная трава,             бурая, с проплешинами, земля…                                                     Молва —             шепчутся женщины у древних колодцев,             плачутся листья, шепчутся старики,             ища плавник средь свалок на берегу,             чтоб разжечь огонь в остуженных очагах, — об ее похищении.                               Холодная кровь             становится в остуженных артериях льдом.                                Шепотный плач и плачущий шепот             стелется надо льдом, над бездною вод,             кружится в багровых воронках от бомб,             стонет над стылыми руинами городов и замирает — как эфир — в наших легких. Под сенью дуба — прозрачные тени. Тень за тенью в тенетах грусти. Страсть этой грусти густо стекает в тучный от зимнего насилия перегной… Корчась в перегное, наши корни сосут жизнь из насмерть раздавленных листьев, из тлена плотно укорененных трупов. Обрызганный семенем лысый Онан [152] ковылял средь нас иль неистовых женщин, канувших с яростным Бахусом в вечность, а потом спокойствие, сумрак под сенью, листья, осыпанные светом, иль флейта возвестили нам краткую передышку, и мы рвемся зеленью из темных ветвей под светлую музыку флейты, в снах. Тело мое трепетало под солнцем, корни впивались во тьму, а руки были осыпаны светом и тенью, зеленью листьев тянулись к солнцу… Но потерян покой и потеряна Персефона. В наших сновидениях зарождается тишина последних, мертво упокоенных снов. Мы знаем зимнее насилие в знаменьях — осколки скал, потрясение травмы, — лишь в них мы помним ее похищенье; под сенью — тени; за тенью — тень; белоокостенелые щепочки плавника; влажные от ужаса листья; бессонница, полная ожидания.                                 Едва исцелившись, мы уже дожидаемся нового нападения.