ПОТЕРЯВ СЫНОВЕЙ, Я СПОТЫКАЮСЬ НА ОБЛОМКАХ ЛУНЫ, РОЖДЕСТВО, 1960
С наступлением темноты
На границе с Южной Дакотой луна
Выходит на охоту,
Поливает пламенем дали,
Режет алмазом лощины.
За деревом
Она опускается на развалины
Белого города —
Мороз…
Те, что здесь жили,
Куда скрылись?
Спрятались под сводами убежищ?
Под своей обугленной кожей?
С меня хватит.
А вот — продолжаю
Жить, один, совсем одни.
Прохожу мимо разрушенных силосных
башен,
Заросших могил индейцев чиппева
и норвежцев.
В эту холодную зиму
Луна обжигает мои ладони
Безжалостным пламенем
Драгоценных камней.
Мертвые драгоценности в мертвых руках.
Луна тускнеет, а я затерян
В прекрасных заиндевелых руинах
Америки.
ШАХТЕРЫ
Полицейские тащат тела
Шахтеров по черной воде
Предместья.
Ниже немногие уцелевшие
Ползут впотьмах, пока их не задушат
Руки воды.
Где-то
Под рябью и дремлющими сурками
Сильный парень
Стучит в двери могилы, молит:
Скорее бы!
Женщины облепили
Лестницы,
Ведущие к штреку, чернеют
На ветхих балках, подпирающих
Ржавые цистерны.
В полночь
Я слышу, как по стальным рельсам
Катятся вагонетки,
Сталкиваются под землей.
БЛАЖЕНСТВО
Чуть в стороне от шоссе на Ро́честер, штат Миннесота,
Сумерки мягко опускаются на траву,
И темные глаза двух индейских лошадок
Наливаются добротой.
Они вышли из ивняка, рады-радехоньки,
Приветствуют моего друга и меня.
Мы перебираемся через проволочную ограду пастбища,
Где они весь день щипали траву, одни.
Упруго рыхлят землю копытом, ликуют,
Ведь мы пришли к ним.
Сдержанно выгибают шеи, словно мокрые лебеди.
Они любят друг друга.
Нет одиночества, равного их одиночеству.
Дома они щиплют в темноте молодые побеги.
Мне хотелось бы обнять ту, которая постройней,
Она подошла и обнюхала мою руку.
Она черная и белая,
Ее челка упрямо спадает на лоб.
Ветерок зовет погладить ее длинное ухо,
Нежное на ощупь, как запястье девушки.
И я знаю —
Покинь я свое тело,
Душа бы моя расцвела.