Словно вечно они гонятся, те, которых       мы гоним —                   Под тусклым небом, где,                   когда зажглись огни, звезда                           пронзила туман, теперь       равномерное непрерывное       в шесть наших рядов       движение, как во сне… А люди — мы сами!       разумные, из нутра       машин появляемся       лишь у заправочных станций,                            неуверенно                   рассматривая друг друга,                             торопливо пьем кофе                   у автоматов и спешим       назад к машинам,                   исчезаем                   в них навсегда                   ради движения — Тут и там дома́ за пределами замкнутого пути, деревья, деревья, кусты мимо них, мимо нас       автомобили                   перед нами                   обгоняют, подгоняют сзади                                              и                            слева летят навстречу                   слишком блестящие       неумолимо скользят                   в шесть рядов на юг и на север, мчатся,       невнятно бурча…

Кухонный дворик в снегу лунного света. Снежная тишина, отдых, снежная неподвижность. Козлы для пилки дров, корыто для стирки белья — снежной голубизны. Веревка прогнулась под грузом снега! Луна заставила смолкнуть сверчков, лягушки затаили дыханье. Летняя ночь, летняя ночь стоит на одной ноге, как цапля на снежном болоте, глядя на заснеженную луну.

Нам придется вернуться туда, в черный город, засыпанный пеплом, где, как спички, сгорели года, — как преступников тянет туда, где они совершали злодейства. Но иные мы знали года: и пылал в синем воздухе прах, над простором, нам ставшим приютом, в вышине исчезающий прах. Там из вихря рождались цветы — воплощенья мучительной страсти, жаркий шепот, объятья, цветы. Но уже не вернуться туда, где мы жили так страстно и вольно, где сгорал в жарком золоте солнца черный пепел оставленных улиц.

Когда гаснут витрины, сиреневый вечер               полнит воздух искрящимся светом,               в ирисовой дымке мерцают               слюдяные зерна, соль асфальта. Когда все торопятся с работы, на снегу               бесчисленные следы сплетаются в причудливые                                                                         узоры;               вдоль домов воздушными шарами проплывают                                                            людские головы;               прохожие напоминают привидения. Когда меркнет небо и вспыхивают огни,               по заснеженной улице красивой походкой               идут две женщины.               «Знаешь, что я люблю больше всего на свете? —               говорит одна из них. — Жить! И пусть когда-нибудь                                                    я стану старой, больной…               Буду еле волочить ноги,               я все равно…» Ее голос стихает. В суматохе асфальтовой реки               под шелест колес и гул моторов               кружатся сотни машин.               Темные полоски неба               исчезают за поворотами улиц;               небо, небо, мелькание жизни. Время замерло               в  черном пространстве на окраине февраля.

Он сказал, погляди, точно камни, за кормой нашей катятся ва́лы. А я видела — белые скалы, наклонившись над самой водою, провожали нас долгим поклоном и в рассветной дали исчезали.

В таинственных провалах и ущельях в долинах между скал                                 седой туман подернутый                              лиловыми тенями мираж озер и в безднах и глубинах наших душ                    молчание меж              ночью и зарею обман и вещество. Но тот обман к нам приходящий вновь и вновь                                     с рассветными лучами, молчание                 парящее в душе не то же ль вещество?                седой подернутый                            лиловыми тенями туман мираж непризрачных озер.

Ветер, ветер. Книга в работе преобразуется, обрывается на полуслове, и страницы, белые и пожелтевшие, рассыпаются, собираются снова в другом порядке. Только один обрывок ускользнул в щель под дверью, и двое, втиснутых в недописанные жизни, мужчина с женщиной, корчатся от боли, и мяучит их кот свои котовьи тайны, кружась в чудовищном кольце подчистки. Они живут (когда живут), страшась пожара, слепоты, удушья под грибовидной тучей в год таракана, они хотят (как мы), чтобы вечно было сегодня, хотят, чтобы страх был вычеркнут жирным черным фломастером-чудодеем на всех страницах, чтобы ворохи страха были смяты и сожжены —             он станет добрым удобрением,             когда из печки выгребут пепел,             и горшки с цветами поставят             повыше на весеннем солнце. Между тем, страница за страницей, двое покупают вещи, притворяются, будто живут полной жизнью, ссорятся, не разговаривают, мечтают о путешествии, обживаются в доме, вселяя отчаяние друг в друга, а потом, в самое время, спасают друг друга слезами, раскаянием и лаской — чудодейственные лекарства! И все же у них бывают (разве у нас не так же?) счастливые дни, когда они замирают, распластавшись, и сновиденье обрывается на измятой гримасе, преобразившись. И разорванное срастается. И словесная жизнь уходит вспять — в жизнь, вспять — в бога.

Терпенье без края. Деревья стоят по колени в тумане. Туман всползает на холм.              Белая паутина, трава, помятая там, где олень искал яблоки. В лесу от ручья до вершины холма над туманом не слышно ни птицы. Так без края, что это счастье — дыханье такое тихое, что не слышно.

Пастырь горя и грез старательно гонит стадо к иному полю. Он уже слышал, что колокол бил, но овцы голодны, им нужна трава сегодня и каждый день. Прекрасны его терпенье, его длинная тень, шелестящий плеск, с которым стадо бредет в долине.

Глубокий голос дерева на ветру, сегодня западный ветер. Что это, горный клен возле самого дома? Или, может быть, это балка и заговорил наш дом? Это был стон,                     но не горя — вернее, невольно вырвался звук почти нестерпимой радости из огромной ветви или там балки, которая ни на миг даже не подозревает, что заговорила.

Фото чужого детства: сад в другой стране, мир, которого он не знал и не мог бы представить. И все же старик, изменивший памяти, уткнулся в картинку: — Чу́дные были                                                         денечки — ушли — ушли навсегда! — Он рад, что может на миг проявить недорастраченное беспокойство, поплыть по сладким волнам утраты. Он спрашивает, какой день недели, который час, задает бессмысленные вопросы. Он теряет дорогу на улицах, на которых ищет поворотный момент, утраченный путь, — он к нему не стремился, он жил не живя и от этого медленно умирает. Сын его говорит: — Человек, который всю жизнь не сделал верного шага в жизни. — Человек, который считал, что доллар сладок, и из экономии пользовался сабвеем — но так и не вкусил вожделенной сладости. Он смутно любил сыновей, не любопытствуя, кто они, эти люди, его сыновья, — он любил их подобьем любви, ибо любовь жаждет знать любимого и самый свет погружается с нею в темные подземелья чувств… Человек, который без разуменья тонет в мельчайших подробностях, вновь и вновь вопрошает оплаченный счет: — Когда я был здесь в последний раз? — спрашивает, о чем спрашивать поздно: — Где моя жизнь? Где моя жизнь? Что я сделал с моей жизнью?