Это рай зверей. Глаза их кротки. Если звери жить в лесу привыкли, здесь им — лес. Если жили в прериях — трава стелется под ними, как когда-то. Не имея душ, попали звери в рай, совсем того не сознавая… Их инстинкты все-таки здесь живы и куда-то снова вдаль зовут, несмотря на кротость глаз звериных. Им под стать природа расцветает. Ублажая их, из кожи лезет вся природа, им воссоздавая все, к чему привыкли в жизни звери: лес густой, зеленые поляны. Кое для кого из них и рай быть не может местом, где нет крови. Кто-то и в раю все тот же хищник, гордо повышая совершенство собственных когтей или зубов. Когти, зубы — стали смертоносней. Могут здесь подкрадываться звери незаметней, чем живыми крались. Их прыжки теперь на спины жертв занимают не мгновенья — годы, потому что их прельщает сладость долгого скользящего полета на лоснящиеся спины жертв. Те же, кто здесь жертвы, знают все. Но у них есть собственная радость все-таки бродить в раю зверей, точно под такими же ветвями, под какими их убийцы бродят, и без боли завершать свой путь, страха не испытывая вовсе. В центре мироздания они, внюхиваясь в сладкий запах смерти, ей навстречу радостно бредут. Прыгают на них. Их рвут на части. А они встают и вновь идут.

Всматриваясь в ночь из мглы беззвездной города слепого, жадно глядя на туманный контур маяка, бесконечно долго ожидая тяжкими глазами, чтоб над пирсом родилась та вспышка, что похожа на безбольный, но смертельный взрыв, с неба снизошедший, словно кара, и опустошающий весь берег; взрыв, похожий пусть на бесполезный — все-таки величественный взмах света абсолютного, — увидишь стайки разноцветные рыбешек там, внизу, под каменным окном, на котором зыблются неверно голубые отсветы огня. Высвечено будет до детали что-то инкрустацией ажурной на песчаном взвихрившемся фоне светом взбаламученного дна. Ты увидишь самой главной искрой зренья, интуиции и страсти — вспышка побежит от глаза к глазу. Следующий сноп такого света ничего подобного не даст. Но слова внезапно замерцают в глубине пустой немого мрака, искрой побегут они живою к образу от образа, светясь. Словно на слюде сверканье солнца, ты увидишь письма к той, любимой, после — письма к мертвому отцу, письма к неродившемуся сыну, к женщине, женой другого ставшей, после — письма к самому себе: Письма всем на свете не рожденным, письма мертвым, кто потом воскрес. Письма всем, кто был рожден, кто молод. Письма всем, кто так устали ждать этих писем… Под громадой черной времени, скрывающего то, что все-таки должно блеснуть когда-то теплым неслучайным огоньком, между преходящим и бессмертным, между темнотою и надеждой ну хотя бы на случайность вспышки; спать не может ночью наша память, во вселенной искорку ловя.

Мы спустились в первую ночь возвращенья, хватаясь за скользкие поручни, в подземный этаж. Целых сорок других этажей нас давили. Мы еле пробились в бар и принялись бешено пить со всеми, даже с теми, кто пил, перелистывая в этот бар принесенную ими отдельную Библию, будто бы были они очарованы вправду                                                       замусоленной пальцами притчей о блудном сыне. Ассирийские армии и клинки колесниц, словно окна Америки, яро сверкая, так и били в глаза, как триумф торжествующих врагов. Холодильника дверь то и дело, стуча, открывалась с «миллионом долларов в кубиках льда». Звон от мертвой воды раздавался в бокалах, пока мы, толкаясь, сражались с коммивояжерами за прозрачные глыбки, которые нам помогали вполне ощутить завершенность напитков в высоких бокалах. Перед сном я, шатаясь, поплелся под душ. Мы засунули все полотенца из ванной в наши пыльные чемоданы, пытаясь бороться с нашим оплаченным счастьем даже этим оружием. А после мы спали. Проснулся я рано, ощутив, что страдаю, хотя и не знал — почему. Ни дыханье мое, ни дыханье комнат воздух не колебало. Я потом холодным покрылся в сплошной неживой духоте. Голова одурела от сна при такой вакханалии тысяч огней, проникавших сквозь шторы и бивших в глаза. Я поднялся, неся в себе тяжесть похмелья, я нашел в темноте остроносые туфли из Рима и двинулся вдаль коридором, повинуясь тем стрелкам, на коих стояло «Бассейн». Я проскакивал в лифте с щитком красноглазым Вавилон этажей, полных шлюх и коммивояжеров. И я вышел на крышу. В бассейне вода мелкой дрожью дрожала, потому что внизу, в номерах, до сих пор занимались любовью. Все же воздух здесь был. Из спасательной службы создание хрупкое с ноготками своими возилось. Заря осветила ее странноватую правую ногу, пересыпанную золотистыми блестками шрамов. Прищурился я, наблюдая сквозь арку изгиба ноги бесноватый задымленный город и рассветное солнце над ним. Не спеша рассказала та девушка мне, что, столкнувшись друг с другом, такси — сразу пять — ее сбили два года назад в Бенсонхерсте и она потеряла коленную чашечку — к счастью, не жизнь. Солнце грозно встряхнуло отель, будто шейкер, и девушка прыгнула в хрупко-зеленую воду, а мне все казалось, что я отсыпаюсь еще десятью этажами бассейна и девушки ниже. Ну и девушка перевернулась легко в своем водном балете и такой же упрямой, прекрасной и цельной была, словно солнце, трясущее этот отель. Искалечена всеми смертельными скоростями моей родины, девушка все же плыла, и готов я обнять был ее в этой нежной зеленой воде, чуть дрожащей от страсти коммивояжеров. С этой девушкой оба мы были бессмертны на высоте сорока этажей, и я мог бы с ней вместе взлететь из бассейна, всей кожею чувствуя воздух, словно воду, пульсирующую от любви. Мы летели бы с ней над разорванным в клочья пространством, и над клочьями ранней зари, и над булькающими голубями, над домами, стреляющими друг в друга холостыми зарядами вспышек рекламных. Мы летели бы с ней над пакгаузами, над заливом и над тем кораблем, что привез меня в эту страну, а теперь отдыхает, белея внизу на приколе. О, вздымай нас, вода зеленая города, когда мы поднимаем вверх дном эту гавань, изменяя лениво весь план сумасшедшего города, будто все эти улицы — пух или просто на землю осевшая царственно сажа… Мы, летели бы с ней — я держал бы ее, как держу свою голову, задыхаясь от света, глаза защищая от чуткого солнца пьянчуг, пробужденных внезапно. Мы летели бы с ней, и я был бы так счастлив тогда убаюкать ее над автобусами и кораблями в зыбком воздухе, странно похожем на водный балет. Мы летели бы с ней в невозможно прекрасном объятии невозможности! Женщина, существованье, идея, плясунья из храма — та упрямая девушка из Бенсонхерста с коленом, которое сделано заново прямо из солнца, мне вернувшая вновь удивленье тому, что могу удивляться! О худенький символ, который могу я обнять, наконец-то прижать и с которым могу я взлететь. О нечто на Родине, то, что нам не дает быть чужими друг другу, когда мы друг с другом, и даже тогда, когда мы друг от друга совсем далеко, но хотим возвратиться.

Конец войне. Я вышел на свет Из темной палатки моей и побрел Туда, где остров меж белых камней Сливается с морем. Сверкающий свет Слепил мой ум, как наставший мир, В котором я брел к зеленой воде, А потом запел и поплыл. Обломки на дне. Здесь дрался десант, Погибший в бою за остров. Я плыл На пенно-прозрачном гребне волны, Как семечко ясеня на ветру, и вниз, К дну устремленная тень моих ног Неожиданно указала мне место, где я Чуть не укоренился телом навек, Чтобы расцвести душой в небесах. Рыжий, изъеденный ржавчиной вездеход Виделся мне, как сквозь полог слез Радости или тоски, но он Был погружен в нерушимый покой За гранью хрупких человеческих чувств. Нырнув, я подплыл к нему и скользнул Туда, где умер водитель у рычагов. Затаив дыханье, я немо сидел, Медленно привыкая в призрачной глубине К слепяще яркому виденью мертвецов, Глядящих дырами выжженных глаз На свой застывший в безмолвии мир, А поверху трепетала зыбкая пелена, Еле различимо разделявшая жизнь И смерть. Живой, но неслышимый самолет, Летя, не смог мне сюда прорычать, Почему я остался жив и сижу, Судорожно вцепившись в ржавые рычаги Застывшего навсегда вездехода, — ведь он Разбит о белый коралловый риф Волной последней атаки войны. — Я просто дух, — попытался я Сказать, но, услышав лишь бульканье пузырей, Прозрел извечную правду: чтоб стать Духом, надобно утратить навек Земную речь, осмысленный взгляд И воздух в гулких, как живые колокола, Легких, надобно улететь наконец (Хотя, возможно, ты уже опоздал) Туда, где кто-то другой до тебя Так и не смог свободно вздохнуть — Улететь в неведомое, испокон веков Доступное взгляду и слепящее разум, Солнечно распростертое ад сумрачным океаном Вечно неизменное небо.

Множилось круженье колес. Факир, Дыша огнем вдоль аллеи, сжигал Платье женщины, обещавшей стриптиз Медленным подобием танца. С земли По звонким рельсам на ходулях опор Струился к небу вагончатый змей В чешуе цветных фонарей, а внизу Юркие машинки, угловато кружа, Искрили прутьями электрических штанг Серую контактную сетку над головой Тех, кто пытался прямить их бег. Я плыл сквозь круговерть рук и лиц, Мимо столов, яривших азарт Яркими кругами рулеток, и вдруг Увидел родителей впереди… Отец Опирался на старую тростниковую трость, А мама куталась в меховой жакет, Ветхий, выцветший… Да ведь я-то знал, Твердо верил, что родители спят За многие мили отсюда, в глуши, Уютно праведным и спокойным сном Старости, я и предположить-то не мог. Что встречу их здесь, — особенно здесь! — И буду с немым изумленьем смотреть На их круженье меж этих колес, — Отец, неспешно шагая вперед, Бережно поддерживал маму, а у нее Виднелся плюшевый медвежонок в руке — Самый расхожий аттракционный приз… Вот они засмеялись; а вот подошли К огромному ажурному колесу; и вот Их уже вознесло в кабинке под небеса, Они качаются надо мной, и отец Обводит старой, изгрызенной псом Тростью цветастое мельтешенье толпы На широкой центральной аллее… Потом Кабинка, кружась, поехала вниз — Ночь запрокинулась, раздробилась в огнях, — Они приблизились ко мне и опять, Сверкнув улыбками, уплыли ввысь, Движенье ускорилось… Я упорно следил За их круговым вознесеньем, пока Мне не заволокло слезами глаза От блеска слившихся в круг огоньков, И тут, зажмурившись, я впервые обрел Пониманье всесильно взрывного огня — Дара вечного единенья людей, В краткой вспышке двух жарких искр Зажегших третью, мою, хотя Никто в то время вовсе не помышлял О будущей жизни моей… Но я Сумел увидеть в огненном колесе, Как возносилась, веселясь, над землей Старость, сумел увериться навсегда В том, что я любящий, смертный, живой, Верный, преданный родителям сын.