Когда же все это началось? Боже, как давно все это было. И как страшно все это было. Сейчас мне кажется, что все это было в другой, моей прежней жизни.Ведь если бы это было со мной нынешним, я бы должен был сойти с ума. Но я не сошел, каким-то образом проглотил и переварил все эту суровую действительность – мою жизнь в лагере.Я очень хорошо помню свой лагерь, уже здесь на Колыме, на Кулу, и совсем не хочу вспоминать Читинского, в Холбоне. Так устроена память человека, она хранит только хорошее, даже если этого хорошего было очень и очень мало. А иначе сознанию не справиться, не пережить всех этих нечеловеческих воспоминаний. Ведь там, на Кулу, у меня было так много хорошего еще до освобождения, пусть и формального, но все же освобождения.Что хорошего мне вспомнить о Холбонском лагере, ведь для меня это было все так дико и неожиданно. Плен, ранение, унижение военнопленного самурая, сына адмирала, потомка семьи, никогда не знавшей унижения поражением. Меня, росшего только с одной мыслью – поражения нет, кроме победы есть только смерть.Нет, его вспоминать я просто не хочу!Не хочу вспоминать низость и подлость, малодушие своих же соотечественников, офицеров, позволявших себе поднять руку на солдата. Издевательства и оскорбление для некоторых из них стали нормой поведения, лишь потому, что сами они не смогли оставаться сильными в столь суровых условиях.И слабость их нашла свое выражение в унижении подчиненного. Так устроено японское общество, что младший по званию всегда покорно принимает наказание, заслуженно оно или нет, но это не значит, что этот старший, будь он офицер или генерал, должен до этого опускаться.Если ты старший по званию, то и обязательств и трудностей ты на себя берешь более, чем твои подчиненные. Но человеческой подлости есть место в любой среде, и в этом я имел возможность убедиться не раз.Когда, например, обезумевшие от голода и холода офицеры считали возможным переложить свою работу на плечи солдат и наказывать их за неподчинение, при этом солдаты находились в еще более тяжелых условиях.Здесь на Колыме, спустя три года плена, я уже был закаленный опытом зэк. Здесь земля, созданная для смерти.Жить в этих краях нелегко, но нужно. Богатств земля скрывает много, их нужно забирать у нее, и легче всего это делать не считаясь с жизнями. Рабский труд для этого самый выгодный.На все это я уже смотрю по-другому, это уже не взгляд самурая, но взгляд мудреца, понимающего, что путь воина иногда бывает дольше жизни, заходящим за грань смерти. А то, что происходило со мной, уже лежит за этой гранью, и ни чем иным как «другая жизнь» я это назвать не могу.Для меня эта перемена мест оказалась благоприятной. Может, потому, что Магадан стоит у моря, и мне казалось, что это ближе к моей Японии или потому, что солнце здесь встает в одно и то же время, что и в моем родном Киото.Господи, какое тепло разливается по телу только от одного упоминания – «мой Киото».Когда-то я читал, что человек, перемещаясь в пространстве с востока на запад, меняет свою судьбу. И тогда, оказавшись на прежней долготе, я, очевидно, надеялся вернуть свою прежнюю судьбу. Надеялся или нет, я уже не помню. Возможно, это уже была не надежда, а память о надежде. Так глубоко она спряталась в подкорку.Здесь в лагере на Кулу я вдруг почувствовал себя другим, точнее, в другом качестве. В Холбоне нас было несколько тысяч военнопленных японских солдат, одинаковых для администрации, а здесь я был уже японским шпионом. На меня смотрели как на «врага народа». Какие тонкости в жизни стали мне понятны, спустя три года в России, как непредсказуема судьба. К тому же, здесь я был один. Не было рядом человека, с кем бы я мог просто поговорить на родном японском языке, и даже мыслить на японском становилось все сложнее. Лагерный быт въедался в мое сознание так, что изгонял из него остатки всего японского.Суровая и, на первый взгляд, не яркая природа Колымы буквально бальзамом легла на мою израненную душу. Каким счастьем для меня было оказаться в лесу или на берегу Кулу. Как полюбил я и как люблю сейчас эту реку. Ее ровные, спокойные воды дарили покой и надежду на то, что все еще возможно, впереди еще жизнь. Прозрачные и холодные воды уносили мои тяжелые мысли и давали возможность хоть на короткий срок примириться с рассудком.Помню, высокий противоположный берег, на котором сплошной стеной начинался лес.Однажды, уже на втором году пребывания, оказавшись в этом лесу, мне уже не хотелось выходить из него. И всякий раз, смотря на него со стороны лагеря, я испытывал непреодолимое желание попасть в него и не выходить из него уже никогда.Здесь долгое время мне пришлось работать на строительстве дороги и моста через реку Кулу. Самыми тяжелыми участками на строительстве были перевалы.Скалы дробили кувалдой, вбивая в них металлические клинья. Тачку или сани, загруженные породой иногда до 300 кг, таскали в одиночку. На вершине перевала сильные ветра да еще трескучий мороз зимой. Термометр опускался порой ниже сорока градусов. Жили прямо на дороге в трубах по 20–30 человек. Строительство мостов начинали в зимнее время, как правило в ноябре. Рыли котлованы под быки до появления скальных пород. Затем начинали сборку моста из обработанных стволов лиственницы. На строительстве мостов работали в основном бесконвойные, но были и небольшие отряды заключенных из числа специалистов строителей, инженеров.Здесь, на Колыме, к концу моего третьего года пребывания в плену я впервые встретил человека, отнесшегося ко мне с пониманием.Тогда и даже сейчас это остается очень памятным событием в моей жизни.Я ясно понял, что люди очень похожи друг на друга, несмотря ни на цвет кожи, ни на разницу в происхождении, богатство. Если только в людях живет божественное благородство, они всегда похожи. И как показала жизнь, это божественное живет и в сибирском таежнике, и в японском аристократе, и в лагерном зеке. Пожалуй, оно не способно жить лишь в идейном большевике. Это исключение только подтверждает правило.К тому же я в это время довольно хорошо говорил и понимал по-русски, мне всегда это давалось легко.Я начал понимать, что вокруг меня очень много хороших и благородных людей, которые не были ни военными преступниками, ни даже иностранцами. Они были русскими, поэтому судьба их воспринималась еще ужаснее. Так я перестал пенять на свою несправедливую судьбу.С тех пор я заинтересовался, куда же выведет меня моя судьба. Я стал задумываться над тем, что, оставшись в живых и не лишив себя жизни, я становлюсь ее исследователем, ученым своей судьбы, пытающим свое тело в наказание за невыполненный долг.Иногда, представляя себе возможность когда-нибудь увидеть свой отчий дом, я много раз говорил те слова, что дадут возможность моим родным понять, из какой пропасти мне удалось выбраться. Какой путь пришлось проделать для того, чтобы увидеть их вновь. Но всякий раз эти слова были другими, разными, не похожими на предыдущие. Моя душа разрывалась от невысказанности моих чувств.Я так часто и настолько сильно желал возвращения домой, что уже окончательно поверил в реальность, что это когда-нибудь сбудется.И та реальность, в которой я находился в тот момент в лагере, отходила на второй план. Ее уже не было, она существовала лишь в окружающем меня мире, но не во мне. Во мне жил лишь запах цветущей сакуры.Именно это страстное желание вернуться на родину спасало меня все эти годы, оно ограждало меня от сумасшедшей действительности, от нестерпимого холода зимой для моего южного организма и от зудящего соседства насекомых летом, готовых загрызть живого человека. Но самое главное – это желание спасало меня от самого страшного и не предвиденного ранее – сознания рабства, невыносимого духу и воле самурая, потомственного самурая, сына и внука адмиралов, ощущавшего на себе взгляд и надежду императора и своего народа, самурая, не знавшего страха смерти.Именно тогда я понял всю мудрость прежних поколений самураев, страдания воина закаляют только тело, которое является инструментом для закаливания духа.Дух стоит над сознанием и помогает человеку справляться с любым испытанием, каким бы невыносимым оно не казалось. Если это правило бытия, то оно невыносимо жестоко, и ад, наверно, находится где-то рядом с местом моего обитания.Как же можно не поверить теперь, что судьба каждому из нас приготовила испытаний ровно столько, сколько мы способны вынести, и как не поверить, что она есть, и все в этом мире уже предопределено. Если все так, то ничто уже не помешает мне увидеть мой дом. Настолько была велика моя вера в это, что сама смерть отступала под ее натиском. Я верю – это предначертано мне судьбой.

Какие метаморфозы происходили со мной, как мне осмыслить все те события, что уже случились и еще произойдут со мной, какой вывод сделать из всего этого. К тому же, единственно верный. Иначе все пойдет прахом, все уроки судьбы. Как мудра судьба и как она прозорлива. Она дает мне повод проанализировать прошедшее событие и предупредить надвигающиеся беды. И если я правильно ее понимаю, то беды обходят меня стороной, значит, урок пошел на пользу! Нет – значит, она исправит меня путем испытания.Но главный ее урок – всегда оставаться духовным, одухотворенным, что бы ни случилось, всегда проси судьбу, чтобы дух твой не покидал тебя.Как часто мне приходилось получать тому подтверждение, и всегда после этого я мысленно благодарил Его за присутствие, так как будто это был живой человек, мой самый близкий друг, мой отец, мой учитель. Он многое знает наперед, всегда предупредит и поможет в трудную минуту, укажет путь и подаст знак. Нужно только всегда помнить о Нем и с благодарностью и любовью относится к Нему. Настолько искренне мое чувство к Нему.Здесь в России узнал я безбожие, узнал и о вере Христовой. Так порой жестоко учила меня лагерная жизнь, что мысли о Боге посещали меня все чаще и чаще. Все они перемешались в моей голове с атеизмом и синтоизмом, что скоро я уже не понимал ни одного из учений, но понял одно – Бог един, и Он есть. Мое стремление к Нему становилось столь сильным, что порой я сам искал повода проверить свое стремление к Нему через смерть.Так было в 1949 г. Меня перевели в барак к уголовникам, и я попал в общество «урок».Что позволило мне выжить тогда? Только сейчас я понимаю – моя вера в то, что смерть – это дар. И как всякий дар, ее должно принимать с благодарностью к дарящему. К Богу. Потому что ничего в этом подлунном мире не делается без воли Господа, и ты будь всегда готов принять ее.Я поймал за руку молодого «гопника», решившего вытащить из кармана моего ватника хлеб. Пайка на зоне – понятие святое, даже для воров.Молодого воришку долго били, и он едва выжил.С тех пор он при всяком возможном случае пытался отомстить мне.Однажды под моим матрасом нашли чужой кисет с табаком. Мне его подложил тот самый молодой уголовник. И не сносить бы мне головы, если бы не свидетельство одного из лагерников в том, что мне его подбросили.Если после этого скажут мне, что благородство бессильно, я не поверю.В дальнейшем судьба нас связала на долгие годы в лагере, а потом и в жизни на воле. Как порой бывает непредсказуема судьба! Я встретил близкого человека по духу там, где дух, кажется, должен лишь покидать нас. Николай – бывалый зек, прошедший весь свой путь по тюрьмам и пересылкам, воевавший с Германией и, вернувшись в зону, повторно ставший «врагом народа» за плен. Борясь за свою жизнь в лагере, он сохранил все же свое благородство.Не испугавшись блатных разборов и угроз, он говорил простым языком русских людей, языком логики, и это возымело действие. Ножи убрали, и моя шея осталась цела.