Часть вторая. «Логово снов»

Город с шестью миллионами снов

Январский сумрак тяжело придавил ньюйоркцев. Дни были коротки, зато ночи – слишком длинны для тех, кто научился бояться снов. Матери несли вахту у детских кроваток. Богатые приказывали слугам сидеть рядом и будить их каждые несколько часов. А вот бутлегерский бизнес откровенно процветал. Город сделался боязливым, подозрительным и едва балансировал на грани хаоса.

Лин и Генри жили только ради своих ночей. Сны давали им ускользнуть от горестей реального мира, укрыться там, где надежды и шансы еще не иссякли. Пока они ждали на красивой старой станции, Генри обычно играл на рояле, пробовал новые мелодии, внимательно выискивая признаки одобрения или скуки на физиономии Лин. Если она морщила нос, будто потянуло чем-то зловонным, он тут же бросал песню, зато если склоняла голову набок и медленно, задумчиво кивала, можешь быть уверен – ты на верном пути.

– Если ты когда-нибудь захочешь прийти к Зигфельду на ревю, скажи только слово, и у тебя будет лучшее место в зале, – обещал он ей.

– И зачем бы мне это делать? Я тебя и здесь могу послушать.

– Ну, дело же не только во мне. Там есть огромные танцевальные номера, и певцы – настоящие, большие звезды. Все такое гламурное, понимаешь?

– По мне, так это до ужаса нудно и долго.

– Большинство любит Зигфельда.

– Я тебе не большинство.

– Более правдивых слов еще не слышал белый свет, моя дорогая, – расхохотался Генри.

Когда поезд прибывал в лес, там их неизменно ждала Вай-Мэй. Она улыбалась Лин и сразу же брала ее за руку, как младшая сестренка, а потом застенчиво взглядывала на Генри.

– Мисс Вай-Мэй, вы сегодня вечером просто блистаете, – c преувеличенной любезностью изрекал тот, и девушка тоненько хихикала, прикрывая рот ладошкой.

Иногда Лин и Вай-Мэй составляли Луи и Генри компанию у реки, на покрытом зеленой травой берегу за хижиной, и устраивали пикник. Музыка звенела под сводами леса: эффектные синкопы диксиленда вторили высокому пению эрху.

– Иди сюда, я тебе покажу, как танцевать чарльстон, – говорила Лин, вскакивая и хватая Вай-Мэй за руку.

Однако когда ей все показали, Вай-Мэй пришла в ужас.

– Какой отвратительный танец! Такой неизящный. Совсем не как в опере.

– Тогда ты покажи нам, как надо, – подзуживал Генри, и Вай-Мэй скользила по траве с церемонной змеиной грацией, и широкие рукава ее платья струились, будто на поляне вдруг просыпался фонтан.

– Как красиво, – сказал Луи. – Никогда ничего подобного не видел. Даже на балах в Квартале.

– Если бы только женщинам можно было играть на сцене, – вздохнула Вай-Мэй, возвращаясь на свое место рядом с Лин.

– Женщинам нельзя играть в китайской опере? – поразился Генри.

– О, нет. Она только для мужчин.

– Что, и женские роли тоже?

– Ну конечно.

– Гм, – ухмыльнулся Луи. – Похоже, вы там себе организовали вечеринку трансвеститов.

Генри засмеялся и отвел глаза.

– Что такое вечеринка трансвеститов? – поинтересовалась Вай-Мэй.

– Да так, ничего, – быстро сказал Генри, слегка пихая Луи локтем в бок. – Покажите нам еще, мисс Вай-Мэй, если можно вас попросить.

Вай-Мэй танцевала, а Лин хватала росную траву пальцами босых ног и радовалась ее скользкому холодку. Для них с Генри это было совершенно в порядке вещей. Прежние путешествия по снам, когда-то казавшиеся такими необычными, такими захватывающими, им уже наскучили. Здесь они могли сами писать свои сны, и с каждой ночью те становились все реальнее.

Луи оказался добрым и забавным, и Лин понимала, почему Генри так к нему привязан. Когда она смотрела на него вот так, снизу вверх, на фоне золотого неба, он весь мерцал, словно его вырезали из солнечного света. Лин нравилось, как он говорит, словно каждое слово обмакнули в теплый мед.

– Возможно, тебе стоит выйти замуж за Луи, – серьезно сказала Вай-Мэй, когда они с Лин шли обратно к своему месту в лесу на самом краю деревни. – Из него выйдет прекрасный муж. Он очень красивый. Почти такой же красивый, как мой будущий муж, но все-таки не настолько.

Лин сделала над собой усилие и не стала закатывать глаза. На всем свете не было ничего, что Вай-Мэй не сумела бы превратить в дешевый любовный романчик.

– Я пока не готова для брака, – только и сказала она.

– Тебе же семнадцать! – пожурила Вай-Мэй.

– Вот именно, – отрезала Лин.

Вай-Мэй устало вздохнула и похлопала Лин по руке, как какая-нибудь сердобольная тетушка.

– Не беспокойся так, Лин. Я уверена, родители тебе кого-нибудь найдут, – сказала она с таким неподдельным участием, что Лин могла только принять это как должное – и не обидеться.

Впрочем, на научные эксперименты Лин кроткое терпение Вай-Мэй отнюдь не распространялось.

– Когда ты уже закончишь? – жаловалась она, пока Лин пялилась на какой-нибудь деревенский дом, над которым они уже поработали раньше; теперь она пыталась выяснить, изменится ли он каким-то образом просто от того, что она на него смотрит. – Твоя наука такая скучная!

– Наука ни разу не скучная, – огрызалась Лин. – И потом, мне нужно все проверить.

– Эти атомы, о которых ты все время толкуешь, – что они вообще такое?

– Это такие кирпичики, из которых состоит энергия. Все на свете, вся материя сделана из атомов, – объясняла Лин. – Даже мы с тобой.

– А сны? Сны из чего сделаны? – допытывалась Вай-Мэй.

– Полагаю, они рождаются из человеческих мыслей. Из эмоций. Они постоянно обновляются и постоянно творят сами себя, – говорила Лин, а сама думала: интересно, может ли энергетическое поле твориться из всех мыслей, желаний, воспоминаний, проживаемых внутри сна? Может, именно так она и вызывает мертвых? И что получится, если сразу нескольких путешественников поместить в одно и то же место в царстве сновидений? Может ли их взаимодействие превратить сон в реальность?

Каждую ночь под конец визита Лин ставила опыты. Для начала она пометила руки пеплом от костра. Проснувшись, она их внимательно изучила, но следов не обнаружила. На следующий раз она положила в карман несколько камушков, чтобы выяснить, можно ли их пронести в реальный мир: это тоже не сработало. Потом она попробовала пронести в сон фазанье перо для Вай-Мэй, но уже на месте запустила руку в карман, и он оказался девственно пуст.

– Наверное, некоторые вещи проверить просто нельзя, – рассуждала Вай-Мэй, глядя, как воробей прыгает с ветки на ветку, а потом улетает в сторону поблескивающих деревенских крыш и совсем исчезает с глаз. – Возможно, есть вещи, существующие только потому, что это мы их делаем – потому что мы должны.

Генри и Луи проводили долгие часы за рыбалкой на реке или играли музыку на крыльце хижины – Луи на скрипке, а Генри на гармонике. Иногда они брали Гаспара и отправлялись на длинные прогулки, и Генри рассказывал любимому про Нью-Йорк и про своих тамошних друзей.

– Я тебя поведу на радиошоу Эви, а потом мы зависнем в «То что надо!» c Мемфисом и Тэтой – тебе там понравится! Ты уже получил билет на поезд? – спрашивал он.

– Нет пока, cher. Но я утром пойду на почту на рю Лафайет и посмотрю, вдруг он уже пришел.

– Луи, а ты помнишь свои сны поутру, когда просыпаешься? – обеспокоенно спрашивал Генри; ведь если нет, откуда ему знать, что нужно пойти за билетом?

– Надо думать, помню. Кто же такое забудет? – отвечал безмятежно Луи, утыкаясь носом ему в шею.

– Просто на всякий случай, давай я кое-что сделаю. Слушай меня, Луи: когда ты проснешься, ты будешь помнить. Ты будешь помнить все.

– Все, – шептал Луи и целовал Генри, мягко скользя языком ему в рот.

Только одно беспокоило Генри в этих снах – заросли пурпурных вьюнов. Всякий раз, как они шли мимо сине-лиловых цветов, Луи оттаскивал Генри подальше и сам даже близко к чаще не подходил. Если по-честному, он, кажется, до смерти их боялся.

– Да что эти цветочки тебе сделали? – не выдержал Генри в один такой раз.

Луи, однако, не засмеялся.

– Не знаю. Просто у меня от них скверное ощущение, – сказал он, скребя в затылке. – От их запаха голова болит.

Но стоило им отвернуться от чертовой ипомеи, как настроение у Луи сразу же исправилось. Он расплылся в широкой улыбке, стянул рубашку через голову и швырнул ее Генри.

– Чур, я первый! – прокричал он и умчался к сверкающей глади реки.

– А ну, стой! – Генри сбросил собственную одежду на траву и кинулся вдогонку.

Бывало так, что какой-то кусок мира сновидений вдруг терял краски или мигал и гас, будто лампочка, которую пора заменить. Когда такое случалось, Лин и Вай-Мэй концентрировались и качали энергию в мертвый фрагмент, и тогда пейзаж у них под руками шел рябью, согревался и расцветал.

– Ого, вот это, я понимаю, что-то! – говорил в таких случаях Луи, и если он даже немного завидовал, что они с Генри не способны на такую алхимию, то никогда в этом не признавался.

У них над головой нескончаемый поток единичек и ноликов сеял, как дождь, заставляя Генри вспоминать теорию музыки и песенную структуру, а Лин – Книги Перемен. Целые миры грез рождались из этого цифрового дождя: призрачные джаз-бэнды новоорлеанского Вест-Энда выписывались тушью на фоне затянутого дымкой неба. Вагонетка русских горок с Кони-Айленда носилась вечной восьмеркой, вынырнув из детства Лин. Китайский кукольный театр разыгрывал представления, и незримые руки двигали трости.

Как будто все пространство и время сразу решило вдруг разлиться вкруг них бескрайней рекой. Границы их «я» растворились; они плыли сквозь время, а оно – сквозь них, пока они не теряли уже всякое представление о том, были ли уже являвшиеся им картины в прошлом, или только грядут. Никогда еще в жизни Генри не испытывал столь глубокого счастья – быть и в самой глубине своей личности, и одновременно в мире.

– За нас! – сказал он, поднимая бокал.

– За нас! – эхом отозвались остальные и стали смотреть, как небо рождает новые сны.

Но если ночи были как на подбор волшебны, дни на их фоне сильно проигрывали. Впервые за всю историю их отношений Генри и Тэта стали ссориться. Прогулки по снам до такой степени изматывали Генри, что просыпался он хорошо если часам к трем-четырем пополудни – и уже пропустил три репетиции кряду.

– Я больше не могу выдумывать сказки, чтобы тебя отмазывать, Ген, – предупредила его Тэта. – Герби точно что-то замышляет. Наверняка думает протолкнуть свою песню в шоу вместо твоей. И если ты еще соображаешь, что для тебя хорошо, а что нет, лучше бы тебе появиться сегодня на репетиции.

– Герби меня совершенно не волнует, – лениво сказал Генри, берясь за очередную Тэтину сигарету.

– А следовало бы. И с каких это пор ты куришь?

– Мне просто нужно немножко подзарядиться, – он подвигал пальцами, как заправский джазист.

– Тогда лучше иди, поспи немного, – Тэта выхватила у него сигарету изо рта. – Только по-настоящему поспи.

Но Генри ее не слушал. Да и не мог он ее слушать. Для него в целом мире существовали только Луи и сны, и он пошел бы на что угодно ради того и другого. Они с Лин и так уже увлеченно раздвигали границы возможного, каждую ночь ставя будильник все позже и позже.

Хотя Лин-то в мир снов ходила по делу. Она ощущала, как энергия завивается у нее под пальцами, когда она превращала какой-нибудь безликий камень в подсолнух, чьи лепестки повторяли его спиральные узоры. Ци мощно текла сквозь них обоих, атомы двигались, занимали новые места, рождая целые новые вселенные. Нет – создавая их. Это они с Вай-Мэй творили миры. Мы это делаем, думала Лин. Как боги. Магией и наукой сразу – половина той крови и половина этой, совсем как у нее – и это воистину прекраснее всего на свете.

Как-то ночью, лежа в росной траве и созерцая розовые облака, неспешно плывущие на фоне вечного заката, Вай-Мэй перевернулась на бок и в упор посмотрела на Лин.

– Что случилось с твоими ногами, Маленький Воин?

Лин резко села и натянула подол юбки пониже.

– Ничего, – сказала она.

– А вот и нет. Я вижу, как ты с ними обращаешься – все время прячешь. Ты что-то утаиваешь от меня, какой-то секрет, – выражение ее личика было на редкость решительное. – Если мы хотим быть друзьями, ты должна рассказать мне все.

Лин подтянула коленки к груди – так просто во сне и совершенно невозможно наяву.

– Несколько месяцев назад я очень сильно заболела. Когда все закончилось, мускулы в моих ногах отказались работать. Сейчас, чтобы ходить, мне нужны специальные ножные скобы и костыли. По утрам, перед тем, как совсем проснуться, я еще немного держусь за сон – и я забываю. Забываю, что со мной случилось. Про болезнь и про ноги. И эти несколько секунд я думаю, что инфекция была просто дурным сном, и сейчас я встану с кровати, и выйду из комнаты, и сбегу вниз по лестнице, как будто ничего этого никогда не было. А потом на меня падает правда, вся сразу. Так что единственное место в мире, где я свободна, – это во сне.

– Любой из нас свободен только во сне, – мягко сказала Вай-Мэй, подцепляя Лин пальчиком за подбородок и поворачивая ее лицом к себе; руки у нее пахли землей, как мох на склоне холма. – У нас был мальчик в деревне, совсем как ты. Ему каждый день делали массаж ног, чтобы как-то облегчить боль. Тебе нужно вернуть в мышцы огонь, маленький воин.

Она очень осторожно подняла Лин юбку и провела руками по ее голеням. А потом начала разминать мускулы – на диво сильными пальцами. Лин чуть не ахнула. В больнице после воспаления доктор заковал ее ноги сначала в гипс, потом в шины, потом в скобы – неудивительно, что теперь они чувствовались как-то отдельно от нее, как выставочный экспонат в витрине. Никто никогда не прикасался к ним. Даже сама Лин старалась как можно меньше их трогать.

– И вот так ты будешь делать каждый день, – велела Вай-Мэй.

Она закинула голову и устремила взгляд на солнце и дальние золотые холмы.

– Я тоже хочу остаться здесь навсегда. Во сне. Никаких тебе распрей, никаких страданий, – ее лицо внезапно опечалилось. – Я тебе тоже расскажу секрет, свой. Мне не нравится мистер О’Баннион. Думаю, он нехороший человек. Он врет.

– Что ты хочешь сказать?

– Сегодня на корабле я слышала про одну девушку, которую он тоже вывез из Китая. Говорят, когда она приплыла в Америку, там не оказалось никакого мужа, никакой свадьбы. Ее обманули. Вместо замужества ее вынудили работать в доме терпимости, – c ужасом прошептала Вай-Мэй. – Говорят, она теперь совсем плоха, все время плачет. О, сестричка, я должна доверять своему дяде, он ведь мне зла не хочет… но я боюсь.

Лин подумала, не рассказать ли ей о своих подозрениях, но решила, что с Вай-Мэй и так хватит. Сначала нужно поговорить с мистером Ли – и удвоить усилия по поискам мистера О’Банниона. Если нужно, она заставит дядюшку Эдди обратиться к Ассоциации, чтобы горькая судьба той несчастной не постигла и Вай-Мэй.

– Не волнуйся, – сказала она. – Я присмотрю за тобой.

Вай-Мэй счастливо улыбнулась ей.

– Я так благодарна, что теперь у меня есть ты.

Лин заглянула в ее длинные карие глаза и ощутила, как внутри зашевелился сон, как ее собственные молекулы куда-то сдвинулись, атомы перестроились, превращая ее во что-то новое и прекрасное. От этого у нее даже закружилась голова.

– Что такое, сестра? – удивилась Вай-Мэй.

– Ничего, – сказала Лин, восстанавливая дыхание. – Ничего.

– Скоро я уже буду в Нью-Йорке, – поделилась Вай-Мэй с улыбкой, от которой все ее личико просветлело. – Мы пойдем в оперу к твоему дяде или, может быть, даже в театр «Бут» на Манхэттене. А по воскресеньям станем гулять как настоящие леди в самых наших лучших чепчиках. О, как нам будет весело, Лин!

– Чепчики давно никто не носит, – заметила Лин, стараясь не хихикать.

– У нас очень маленькая деревня, – смутилась Вай-Мэй. – Тебе придется рассказать мне, что сейчас модно.

– Если я стану тебе рассказывать, что сейчас модно, считай, тебе крупно не повезло, – буркнула Лин, немного стыдясь, что она так неприкрыто дразнит Вай-Мэй.

– Мы будем совсем как сестры, – не унималась та.

– Это да, – сказала Лин.

А вот что она на самом деле хотела сказать, пока жемчужно-белые цветы планировали, кружась, на них с нижней ветви кизилового дерева, так это нет, мы будем друзья. Настоящие друзья. Самые лучшие на свете.

– Идем, милая Лин, – Вай-Мэй вскочила и протянула ей руку.

И еще долгие часы они танцевали под пологом неба, таким блистательно-синим, что больно было смотреть вверх.

А в городе с шестью миллионами снов самым сладким из них были Эви и Сэм. Нью-Йорк все никак не мог насытиться новой сенсацией. Куда бы они ни пошли, кругом сразу собиралась толпа: на боксе, в первом ряду у самого ринга; на скачках Лонг-Айленда, когда они позировали репортерам с призовой лошадью какого-нибудь миллионера; за ужином в Каскадном зале «Билтмор-отеля» на фоне аккуратного ряда вишневых деревьев в кадках; за просмотром «Бай-бай, Бонни» в кинотеатре «Риц»; на выходе из имеющего самую скверную репутацию клуба «300», принадлежавшего Тексасу Гинану, c полными волосами конфетти или на коньках на замерзшем пруду в Центральном парке. Фанаты кучковались у радиостанции и «Уинтроп-отеля» – и даже у Музея Страшилок, в надежде хоть мельком увидеть новую золотую парочку Нью-Йорка. Ночные клубы в очередь выстраивались, надеясь заполучить их к себе. Подарки большие и маленькие прибывали с нарочными, в пышно набитых папиросной бумагой коробках – «Просто в знак нашего пророческого расположения!». Внутри оказывалась брошь или запонки с обещанием немедленно предоставить лучший столик заведения в любой, абсолютно любой вечер, когда Эви и Сэму заблагорассудится почтить их своим долгожданным присутствием… и вдруг Провидица-Душечка будет так добра помянуть оное заведение теплым словом на радио или в газетах?

Письма им носили тысячами. «Дейли ньюс» поместила снимок прелестной пары в величественном офисе мистера Филипса, по шейку погребенной в фанатской почте. «Радиозвезда» опубликовала Эвины «Правила жизни для красивых и умных», включавшие бессмертное «Никогда не выходи из дома, не нарумянив коленки» и «Держи врагов близко, а фляжку – еще ближе». Благодаря им двоим Даблъю-Джи-Ай быстренько стала первой радиостанцией страны. От крыльца компании через весь квартал тянулась очередь желающих попасть на шоу Эви.

Она наслаждалась каждой минутой этой свистопляски.

– И не забывайте, дорогие мои, – напоминала она своим слушателям, – мы с Сэмом будем вести вечеринку на открытии пророческой выставки в Музее Американского Фольклора, Суеверий и Оккультизма на следующей неделе. Если вы своевременно купите лотерейный билет, то сможете выиграть бесплатный сеанс от вашей покорной!

На западной стороне Манхэттена лежала перенаселенная полоса недвижимости под названием Радио-роу, где человек предприимчивый мог найти всевозможные радиодетали, от самых обычных до крайне труднодоступных. То, за чем охотился Сэм, было очень труднодоступным. Ни о чем другом он и думать не мог, идучи по Кортленд-стрит мимо орущих музыкой магазинчиков и неистово соревнующихся друг с другом лоточников, которые завлекали невинных прохожих русалочьими зовами с упоминанием новых, самых дорогих и современных моделей: «Детекторный, только что с завода!», «Вестингауз – электрический до последней детальки!», «Радиола – это качество!», «Доверяйте Каннингемовским лампам – они застрахованы!», «Звук такой чистый, что можно уйти к соседям и не упустить ни единой ноты – даже сквозь стены!».

Сэм шагнул в полутемный зальчик и тихонько проскользнул мимо любующихся выставленным на витринах железом праздных мамиков-и-папиков с окраин. При этом он тщательно избегал встречаться глазами с чрезмерно рьяными продавцами, уже с готовностью устремившимися ему навстречу, и упорно держал курс в глубь магазина, надеясь благополучно донести до прилавка свое инкогнито. Усатый джентльмен с зализанными назад волосами закончил выписывать товарный чек и улыбнулся ему.

– Могу я предложить вам сегодня новый радиоприемник, сэр? У нас как раз в продаже самые свежие модели – на шесть, восемь и десять ламп.

– На самом деле мне нужна лампа-бизон, но до сих пор найти такую никак не удавалось. Я так понимаю, мистер Арнольд ими занимается? – сказал Сэм, толкая к нему через прилавок записку, сложенную вместе с пятидолларовой купюрой.

Улыбка торговца испарилась.

– Мистер Арнольд, вы сказали?

– Да. Бен Арнольд. Так его звать.

– Вы меня извините, я на минуточку, – усатый исчез за тяжелой портьерой на задах магазина и появился только через несколько минут. – К сожалению, у нас сейчас нет этой детали, сэр. Мы ее для вас заказали, – он вернул Сэму записку, минус, что странно, пять долларов. – Вот ваша квитанция. Однако, боюсь, это последний раз, когда мистер Арнольд сможет заказать для вас эту деталь, сэр. Ваша модель сейчас… очень популярна. Слишком даже популярна, если вы понимаете, о чем я.

Сэм состроил рожу. Как же, самая модная песня на наших радиоволнах, называется «Сэм-н-Эви». Софиты, направленные на их искусственный роман, чтоб их, бросали слишком много света и на его частную жизнь.

– Слышу тебя так же отчетливо, как детекторный сет, друг, – сообщил он продавцу.

Уже на улице Сэм развернул записку. Внутри был приклеен ключ – безо всякой сопровождающей информации.

– Может быть, вас заинтересует новый шестиламповый «Зенит» с потрясающим музыкальным звучанием? У него везде электричество! – замахал ему очередной энтузиаст.

– Спасибо, друг. У меня тоже, – радостно ответил Сэм, засовывая записку и ключ в карман и ныряя из какофонии Радио-роу в грохот надземки на Девятой авеню.

Пара джентльменов проводила его внимательными взглядами из коричневого седана.

Каждый день газеты сверкали жирно набранными заголовками, живописующими ужасы сонной болезни.

Главный инспектор здравоохранения города Нью-Йорка увещевал граждан чаще мыть руки, ежедневно производить дома влажную уборку и избегать больших скоплений народа, в особенности рынков на открытом воздухе, акций протеста и рабочих беспорядков. От зданий, оклеенных желтыми карантинными плакатами, им тоже следовало держаться подальше и на какое-то время воздержаться от посещений Чайнатауна и «других иностранных кварталов». Родители подписывали петиции, призывающие запретить китайским детям посещать школы и колледжи. Редакции забрасывались письмами, клеймящими иммигрантов, джаз, пошатнувшуюся общественную мораль, несоблюдение запрета на продажу алкоголя, стрижки «боб» (слишком короткие), автомобили и анархистов. Законотворцы спорили, не стоит ли добавить еще пару кирпичиков в и без того непрестанно растущую стену закона о высылке, и ратовали за возврат к традиционной американской морали и религиозности старых добрых времен. Сара Сноу на радио заклинала слушателей отвратиться от джаза с его порочными цыпочками и отдаться душою и телом Иисусу. Правда, сразу после нее реклама заверяла тех же слушателей, что «мыло Пирса надежно обеспечит всей семье здоровье и защиту от всяких экзотических болезней».

В Чайнатауне большой камень с надписью «КЕТАЙЦЫ ОТПРАВЛЯЙТЕС ДОМОЙ!» – влетел в витрину ювелирного магазина «Чун и сыновья». Ресторан «Поющее крылышко» вдруг скоропостижно сгорел за одну ночь. Хозяин стоял под медленно падающими хлопьями снега пополам с сажей и глядел, как все, что он с таким трудом возводил, на глазах рассыпается прахом; его спокойное лицо озарял теплый оранжевый отблеск пожара. Полиция регулярно врывалась на собрания социальных клубов и заявилась даже на банкет по случаю рождения у Юэнь Хуна первенца и наследника. Мэр все-таки запретил празднование китайского Нового года из опасений за общественное здоровье. В отместку Китайская Благотворительная Ассоциация устроила марш протеста вдоль по Центральной улице и до самой мэрии, где демонстрантам приказали разойтись под угрозой ареста и депортации из страны. Улицы пахли зимой и свининой, пеплом пожарищ и благовониями от алтарей предков, да будут они благосклонны к потомкам в сей трудный час. На домах вспыхивали ярко-красные таблички, призванные помочь мертвым найти дорогу обратно, к семейному очагу. Пороги были все в тальковом порошке, и потомки внимательно выискивали на них следы призраков.

Повсюду царил страх.

На евгенической конференции в роскошном бальном зале отеля «Вальдорф-Астория» джентльмены в элегантных костюмах говорили о «проблеме полукровок и гибели белой расы» и тыкали пальцами в рисунки и диаграммы, наглядно доказывающие, что причиной большинства недугов является неполноценное и низкосортное племенное поголовье. Сами докладчики называли это наукой. А еще – фактами. А еще – патриотизмом.

Аудитория прихлебывала кофе и кивала в знак согласия.

Мемфис Кэмпбелл честно пытался работать, но мысли его были далеко. Они с Тэтой не разговаривали с того самого катастрофического вечера в «Маленьком раю». Мемфис, как ни старался, не мог взять в толк, как можно сказать парню, что ты его любишь, а потом взять и сбежать. Он ужасно по ней скучал, но гордость не давала прогнуться. Тэта должна сама к нему прийти, первой.

– Мемфис, ты меня слушаешь, сынок? – сказал Билл Джонсон. – Ты точно записал номер?

– Да, мистер Джонсон, сэр. Один четыре четыре, – сказал Мемфис. – Я сделаю его для вас, как и вчера, и позавчера, и позапозавчера. Понятия не имею, почему вы упорно ставите на него, если все равно не выигрываете.

– Считай, что это предчувствие, – сказал Билл, но прозвучало это все равно раздраженно и нервно.

Блюзмен склонил голову набок, в ту сторону, откуда доносился Мемфисов голос.

– Кстати, слыхал тут надысь странную историю у Флойда. Знаешь этого старого пьяницу, Нобла Бишопа?

– Ну да, – сказал Мемфис, которому в живот будто бабочек напустили.

– В жизни его не видал иначе как мертвецки пьяным либо трясущимся, как старая шавка, от отсутствия бухла. Так, представляешь, он сегодня утром заявляется к Флойду трезвый, что твой дьякон, и спрашивает, нельзя ли ему тут подработать – ну, подмести маленько или еще что. Сказал, ему типа ангел явился. Чудо с ним, мол, случилось. – Билл взял паузу, чтобы следующее слово прозвучало значительнее: – Исцеление.

– И что, он правда исцелился? – спросил Мемфис, стараясь держать голос максимально ровно.

– Как пить дать. – Рот Билла искривился в усмешке. – Хотя если меня спросить, так это напрасная трата чудес. Ну что этот старый пропойца будет делать с таким даром, а? Да он уже в следующий вторник будет валяться обратно в канаве. – Билл сплюнул. – Воистину неисповедимы пути Господни.

– Да, говорят, неисповедимы – отозвался, улыбаясь, Мемфис.

– Еще как говорят, – поддакнул Билл безо всякой улыбки.

Дома Мемфиса ждала телеграмма.

ДОРОГОЙ ПОЭТ, ПРОСТИ ЗА СПЕКТАКЛЬ С ИСЧЕЗНОВЕНИЕМ. МНЕ УЖЕ ЛУЧШЕ.

P.S. СЕГОДНЯ В ТО ЧТО НАДО? ТВОЯ ПРИНЦЕССА.

– Кто это послал тебе телеграмму? – спросил удивленный Исайя. – Что, кто-нибудь умер?

– Нет. Все более чем живы, – отвечал Мемфис так, словно на долю ему выпало уже два чуда.

Той ночью Генри и Лин выставили себе будильники на самое длинное в истории человечества путешествие – полных пять часов. Когда Генри проснулся, в ногах его кровати сидела Тэта, недобро глядя на него сквозь сигаретный дым. Сквозь жалюзи едва сочился свет.

– Который час? – спросил Генри; во рту у него было сухо.

– Половина третьего. Дня, если что, – сурово сказала Тэта. – Ты выглядишь отвратительно.

– Ну, спасибо вам большое, мисс Найт.

– Я не шучу. И сколько времени тебе, интересно, понадобится, чтобы вылезти из кровати?

У Генри ломило все мышцы, словно он всю ночь двигал мебель. Он облизнул пересохшие губы.

– Я в полном порядке. Немного простыл, только и всего.

– Не заливай, ты совсем не в порядке.

Тэта шлепнула на стол какую-то бумажку. Это оказалась вырезка из газеты – реклама лекции «доктора Юнга, известного психоаналитика» в нью-йоркском Обществе Этической Культуры.

– Этот яйцеголовый парень, Юнг, он знает о снах все. Может, он и про путешествия по снам в курсе. И может, он сможет тебе помочь, Ген.

– Не нужна мне никакая помощь.

– А я думаю, мы должны пойти.

– Вот ты и иди.

– Ты мог бы, по крайней мере, послушать, что он скажет…

– Я же сказал, я в порядке! – рявкнул Генри.

Тэта передернулась.

– Не надо на меня орать, – прошептала она.

– Ну, прости, прости, дорогая, – сказал Генри, чувствуя злость и вину сразу; зубы у него стучали, а живот ужасно ныл. – Иди, сядь со мной. Тут так холодно…

На мгновение ему показалось, что Тэта сейчас ляжет рядышком, положит голову ему на грудь, как в старые добрые времена, но вместо этого она швырнула вырезку на стол и направилась к двери в спальню, даже не оглянувшись.

– Я иду в ванную. Репетиция через час. На тот случай, если тебе еще интересно.

На репетиции Генри был такой усталый, что едва мог сосредоточиться на клавишах.

– Генри! Там сейчас было вступление! – гаркнул Уолли с первого ряда.

Генри поднял глаза: весь кордебалет сердито таращился на него.

– Простите, девочки, – проблеял Генри, c усилием возвращаясь к реальности.

Он поймал взгляд Тэты и успел разглядеть в нем обеспокоенность, тут же сменившуюся гневом. Он попытался рассмешить ее, состроив глупую рожу, но она оказалась не в настроении смеяться.

– Если я чего и ненавижу, – объявила Тэта, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в отдельности, хотя ежу было ясно, что комментарий предназначался лично ему, Генри, – так это когда мое время тратят попусту. Давайте уже начинать!

Там и сям рождались новые истории… вот пара рабочих подземки пропала с концами. Их фонари нашли в тоннеле, который парни прокладывали для расширения системы, – они все еще горели. Сумочка некой мисс Роуз Брок таинственным образом обнаружилась на путях возле станции «Четырнадцатая улица». Сокрушаясь по поводу неудачной любовной связи, барышня пошла с друзьями в вестсайдский кабак и исчезла. Предполагалось самоубийство. Какого-то билетера отстранили по подозрению в пьянстве: он клялся, что видел слабо мерцающее привидение в темном жерле тоннеля. Бледная тварь, по его показаниям, сначала сидела на четвереньках, а потом прострекотала вверх по стене, как таракан, и прочь с глаз. Некоторые пассажиры сообщали, что видели из окон движущегося поезда странные вспышки зеленого света. Проходчики, занимавшиеся сооружением нового Холланд-тоннеля, отказывались спускаться под землю: там, в глубине, до них донеслись жуткие звуки – как будто жужжание огромного роя, – наверняка там завелись паразиты, только вот непонятно какие. Начальство даже пригласило пророка, чтобы он благословил участок. Он настаивал, что там все чисто, но рабочие-то знали, что ему заплатили, чтобы он это сказал, так что теперь они спускались вниз исключительно группами, и чтобы на каждом был защитный амулет, а то и не один. Поголовье бродяг сильно упало. Вся братия, по зиме спасавшаяся от холода на платформах метро, в тоннелях и канализационных коллекторах, вдруг резко куда-то подевалась.

В Вест-Сайде двое мальчишек играли возле ливневого стока, когда одного внезапно смыло вниз. Полиция прочесала все под решеткой, посветила фонарями в тоннели, но нашла только бейсбольный мяч и один из ботинков. Второй мальчик, тот, что уцелел, утверждал, что дело совсем не в воде и что он видел сверхъестественную бледную руку, которая вылезла снизу и утянула его товарища за лодыжку – быстро, как захлопывается кроличий капкан.

В общем, люди исчезали. Ничего в этом не было необычного – в городе, где орудовали безжалостные гангстеры вроде Мейера Лански, Голландца Шульца и Аль Капоне, все знаменитые, что твои кинозвезды. Только дело в том, что исчезали совсем не гангстеры, которым сам бог велел исчезать после каких-нибудь там разборок или войн за территории. Написанные от руки объявления появлялись всюду на фонарных столбах и у входов в метро – отчаянные мольбы обезумевших близких:

ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ: ПРЕСТОН ДИЛЛОН, СТАНЦИЯ «ФУЛТОН-СТРИТ»…

РАЗЫСКИВАЕТСЯ: КОЛИН МЕРФИ, ШКОЛЬНАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА, РЫЖИЕ ВОЛОСЫ, ГОЛУБЫЕ ГЛАЗА, ВОЗРАСТ 20 ЛЕТ…

МОЖЕТ БЫТЬ, ВЫ ЗНАЕТЕ: ТОМАС ЭРНАНДЕС, ЛЮБИМЫЙ СЫН? ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ВИДЕЛИ ВХОДЯЩИМ НА СТАНЦИЮ МЕТРО «СИТИ-ХОЛЛ»…

ПОСЛЕДНИЙЙ РАЗ ВИДЕЛИ ПОБЛИЗОСТИ ОТ ПАРК-РОУ…

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ВИДЕЛИ УТРОМ, КОГДА УХОДИЛ НА РАБОТУ…

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ВИДЕЛИ…

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ…

ПОСЛЕДНИЙ…

Но все это были мелкие, незначительные сюжеты – в городе, который ими и так кишел. Иногда им удавалось просочиться на последние полосы газет, куда-нибудь за спины сенсационных передовиц о том, как Бэби Рут приехал на стадион на своем новехоньком спортивном «Пирс-Арроу»; или сияющих снимков Джека Марлоу, орлиным взором озирающего болотистые просторы Квинса, где скоро раскинется его сногсшибательная выставка «Будущее Америки»; или подробнейших отчетов о том, что именно было надето на Провидице-Душечке, посетившей такую-то и такую-то вечеринку в сопровождении своего удальца-нареченного, Сэма Ллойда.

Потому что газетам, судя по всему, тоже снились сны, только совсем другие.

– Ты пишешь столько любовных песен… а влюблен-то ты когда-нибудь был? – спросила Лин на восьмую ночь, когда они вдвоем ждали поезда.

– Да, – сказал Генри и уточнять ничего не стал. – А ты?

Лин вспомнила, как погрузилась в глаза Вай-Мэй.

– Нет, – коротко ответила она.

– Вот и умница. Любовь – сущий ад, – пошутил Генри.

Он сел за рояль и заиграл что-то новенькое.

– Что это за песня? – полюбопытствовала Лин.

Она сильно отличалась от всего остального, что обычно наигрывал Генри. Те легко забывались, но эта, обретавшая сейчас форму у него под пальцами, была другая – странная, красивая, привязчивая. В ней был вес, в ней была жизнь.

– Пока не знаю. Просто играюсь вот с темой, – нехотя ответил Генри.

Он казался смущенным, словно из него обманом вытянули какую-то сокровенную тайну.

– Мне нравится, – оценила Лин, внимательно прислушиваясь. – Такая… печально-красивая. Как все самые лучшие песни.

– Это… это что, был комплимент? – Генри прижал руку к груди, делая вид, что сейчас грохнется в обморок.

Лин закатила глаза.

– Только не начинай.

Сестра Уокер провела за баранкой уже двенадцать часов кряду и поэтому осталась в комнате мотеля – хоть немного соснуть. Уилл обнимался с кофейной чашкой и глядел в окно кафе. Тусклый свет одевал вершины припорошенных снегом холмов; небо смотрелось старым кровоподтеком. Бронзовая табличка у дверей казенного дома через улицу отмечала место, где Джорджу Вашингтону когда-то улыбнулась победа. В этой части страны было несколько сражений во время Войны за независимость – сражений, которые повернули ход событий и определили судьбу молодой страны, дав ей перескочить от будоражащей кровь идеи о самоуправлении к возможности, а затем и к реальности. Народное правительство для народа.

Америка изобрела себя сама – и продолжала изобретать на каждом шагу. Иногда ее успехам завидовал весь мир. Иногда она предавала самые дорогие свои идеалы. Иногда ее люди просто избавлялись от того, что им было трудно понять или неудобно сознавать. Чаще всего они просто продолжали играть в демократию и придумывали стране новый гимн. И петь его старались погромче, чтобы заглушить несогласных – и даже чтобы пересилить собственные сомнения. Их ошибки не отмечались табличками. Но прошлое ничего не забывает. Историю наводняли призраки былых преступлений, а это требовало периодических экзорцизмов правды. Как ни крути, а у всего есть последствия.

Уилл все это хорошо знал.

– Еще кофе? – осведомилась официантка и, не дожидаясь ответа, все равно налила ему свежую чашку. – Вот ведь жалость, что вы тут оказались в такое поганое время года. Дорога вверх, в горы, сейчас сильно опасная.

– Да, – тихо отозвался Уилл. – Я помню.

– А, так вы тут, у нас, уже бывали?

– Один раз. Очень давно.

– Ишь ты! В общем, вам нужно приехать сюда весной и подняться туда, к старой усадьбе Марлоу, называется «Гавань Надежды». Красиво, аж жуть. Там сейчас закрыто, но весной они открываются.

Уилл пошарил в кармане, выудил четвертак и оставил его на столе, рядом с полной, нетронутой чашкой кофе.

– Благодарю вас. Так я и сделаю.

В мотеле, при немощном свете прикроватной лампы, он еще раз перечитал пачку вырезок из газет со всей страны.

«БОСТОН ГЛОУБ»

Я гуляла по старому Салему, как раз возле холма, где они раньше вешали ведьм, понимаете, и вот поднялся ветер, и Бастер, мой пес, залаял, и у меня появилось такое ужасное ощущение… Я увидела их там, в черных платьях, силуэты на фоне тумана; у некоторых головы болтались на сломанных шеях, и глаза – совсем темные от ненависти…

«СЕДАР РАПИДС ИВНИНГ ГАЗЕТТ»

Мистер и миссис Сэмюэль Стюарт из Алтуны будут рады любой помощи в определении местонахождения их дочери, Элис Кетлин, которая исчезла по дороге домой с танцевального вечера. Оркестр, игравший на вечере под названием «Перекати-поле», тоже исчез. Что любопытно, никакие другие гастролирующие ансамбли ничего о нем не знают, хотя сообщения о пропавших людях в тех городах, через которые проезжал оркестр, достаточно многочисленны…

«НЬЮПОРТ МЕРКЬЮРИ»

…проходя мимо места, где ранее проводилась продажа рабов с аукциона, капитан корабля, некто Джон Тетчер, по его утверждениям, услыхал ужасные крики и увидал на мгновение на фоне порта привидения целого семейства – в цепях, c устремленными на него обвиняющими взглядами – и испытал чувство, «будто судный день уже близок».

«ДОЙЛС ТАУН ДЕЙЛИ ИНТЕЛЛИДЖЕНСЕР»

Миссис Келина Бут сообщает, что никогда больше не пойдет в лес рядом с ее домом, потому что там, по ее заявлению, поселились злые духи. «Я заметила, что птицы перестали петь у нас на деревьях, – сказала нам миссис Бут, – потом по коже у меня пробежал холодок, и я услышала хихиканье. Вот тогда-то я их и увидела – двух призрачных девочек в передничках и с зубами, острыми, как бритвы, а кругом – косточки птиц » …

Кладбищенский сторож сообщил, что многие могилы были осквернены, а одна даже вскрыта…

Могилы потревожены… домашняя скотина покалечена…

Внезапный туман поднялся поздно ночью на дороге рядом со старым церковным кладбищем…

Фермер обнаружил свою верную кобылу, Юстицию, у водопоя, « разорванную пополам и всю покрытую мухами » …

Утверждает, что видел высокого человека в сером плаще и черном цилиндре возле кладбища; тот стоял под желтой луной…

Утверждает, что видел человека в цилиндре, ведущего сонм призраков в темный лес…

Когда последние остатки его уютных иллюзий окончательно развеялись, Уилл выключил свет и отправился в постель.

Но сон еще долго к нему не шел.

День семнадцатый

Адрес отправителя

Сэм и Эви стояли в очереди в главном отделении нью-йоркской почтовой службы, глядя, как огромные стенные часы филигранно нарезают драгоценные минуты. Почта оказалась на диво многолюдной: повсюду длинные хвосты, а ведь давно не Рождество. У окошка номер шесть монументальная рыжая дама уже теряла терпение, нависая над растерянным клерком, который никак не мог отыскать ее бандероль.

– Не могли бы вы посмотреть еще раз, пожалуйста? – говорила она с четким, слегка британским акцентом. – Посылку отправили две недели назад, от мисс Фелисити Уортингтон миссис Рао, Джемме Дойл Рао.

– Простите, а вы случайно не Сэм и Эви?

Эви оглянулась. Молодая девушка в цветочной шляпке глядела на нее, сияя взволнованной улыбкой.

– Виновна! – отрапортовала Эви и расцвела на глазах.

Девушка так и ахнула.

– Я обожаю ваше шоу! Ой, а не могли бы вы дать мне автограф – это для мамы? Она была бы так счастлива, так…

– Прости, сестренка, мы сейчас не на работе, – отрезал Сэм, прерывая поток восторгов.

– А вот это было грубо, – прошептала ему Эви сквозь стиснутые зубы.

– Нам сейчас не нужно внимание, красотка. Хорошо иногда не быть знаменитостью.

– Это самая большая глупость, что я от тебя слышала, Сэм Ллойд, – выдала Эви, вздергивая брови. – А глупостей ты говоришь немало.

– Следующий! – сказал клерк в окошке, жестом подзывая их.

– Как делишки, отец? – обратился к нему Сэм. – Нам бы тут кое-какая помощь с адресом не помешала.

– А ну, отставить шуточки, – отбрил тот с каменной физиономией и даже глаз не поднял. – Куда посылаем?

– О, нет-нет, мы ничего не посылаем, – защебетала Эви. – Нас интересует один офис здесь, в этом самом здании.

– Еще два года, всего два до наградных часов и пенсии, – клерк наградил их суровым взглядом поверх очков. – Какой еще офис?

Сэм протянул в окно мамин таинственный документ. Клерк нахмурился и канул в глубины почты.

– Извините, – изрек он, вернувшись через пару минут. – Ничем не могу вам помочь, если только вы не правительство Соединенных Штатов.

– Что вы имеете в виду? – растерялась Эви.

– Этот офис под запретом. Принадлежит федералам. Или раньше принадлежал. Сейчас не используется. Извиняйте, ребятки, – он взмахнул рукой. – Следующий!

– И как же нам туда проникнуть? – осведомилась Эви, когда они с Сэмом освободили место перед окном.

– Нам нужен отвлекающий маневр, – сказал он, подумав минутку. – Что-нибудь, способное собрать нам тут большую толпу.

– Тебе нужна большая толпа? – переспросила Эви.

– Я так и сказал.

– Просто хотела удостовериться – ты иногда так бормочешь. Вот, подписывай тут, – она протянула ему клочок бумаги и карандаш, потом расписалась рядом с ним. – Предоставь это мне.

Эви продефилировала мимо очереди нетерпеливых горожан, помахивая расшитой бисером сумочкой на локте. Молодая леди, которая их узнала, сейчас как раз стояла у окошка.

– Мне ужасно неловко вас прерывать, – Эви одарила ее улыбкой. – Вот ваш автограф, моя дорогая.

Затем она улыбнулась почтмейстеру.

– Я опять забыла: какую марку, вы говорите, надо клеить на брачное свидетельство?

Тот растерянно поглядел на нее, а девушка ахнула и прикусила губку.

– Впрочем, какая разница. Думаю, у меня все получится. Не будем заставлять мирового судью ждать! – сказала Эви, подмигнув ей.

Мурлыкая себе под нос, она прогулочным шагом направилась прочь и юркнула за какой-то большущий цветок в горшке, откуда открывался вид на телефонную будку.

– Раз… два… – начала она, глядя сквозь ветки.

Не успело настать «три», как их юная фанатка влетела в будку, даже не позаботившись закрыть за собой дверь.

– «Нью-Йорк Дейли миррор», пожалуйста, – заорала она в трубку. – Да! Это «Дейли миррор»? Да! Держитесь там за шляпы, потому что у меня для вас сенсация. Я сейчас на почте, на большой, которая на Восьмой авеню. Здесь Сэм Ллойд и Провидица-Душечка. Они забирали свидетельство о браке и, я слышала, что-то говорили о мировом судье. Они планируют побег! – она сделала паузу. – Ну, я понятия не имею, почему они забирали такой документ на почте, но они сейчас тут, и вам бы хорошо поторопиться, пока они не улизнули!

Девушка нажала на рычаг и снова набрала.

– Да, «Дейли ньюс», будьте добры…

Вполне довольная результатом, Эви нашла Сэма под лестницей, и они стали ждать.

– Что ты там устроила, будущая миссис Ллойд?

Эви ухмыльнулась.

– Кто ждать умеет, тот всем владеет.

– Это обещание? – Сэм одарил ее своим фирменным волчьим оскалом, и у нее в животе снова что-то затрепыхалось.

Ждать, впрочем, пришлось недолго. Через несколько минут ватага репортеров из конкурирующих изданий взяла почту штурмом. Это заметили с улицы, и вскоре все кругом запрудила толпа ньюйоркцев, взволнованных перспективой изловить парочку знаменитостей, собирающихся сбежать. Сэм выглянул как раз вовремя, чтобы увидеть, как полицейский кордон пытается сдержать внезапный вал фанатов. Все это отчетливо отдавало каким-то дружелюбным народным восстанием.

– Такого отвлечения тебе хватит? – деловито осведомилась Эви.

– Красотка, это первый класс!

Последний луч солнца ворвался в высокие окна и упал на лицо Эви, озарив его целиком – и сложившиеся в довольную улыбку губы, и темно-голубые глаза, сощуренные, потому что их хозяйке недурно было бы завести солнечные очки, да тщеславие мешало: такое лицо всегда должно быть открыто. Эви улыбалась, от души наслаждаясь спектаклем. Сэм когда-то путешествовал с цирком, но рядом с Эви всегда свой собственный цирк – да что там, настоящая воздушная гимнастика. Он был бы рад совершить что-нибудь потрясающее, нелепое, забавное, чтобы пофорсить перед нею – ну, скажем, поехать в Бельмонт и поставить все свои деньги на лошадь. Черт, да хоть купить эту самую лошадь и назвать ее в честь Эви. Глупо, ужасно глупо, пускать девушку вот так к себе вовнутрь… Но прекращать этот балаган ему не хотелось – вот нистолечки.

– Что такое? – Эви встревоженно пригладила волосы. – У меня на голове что-то не то?

– Ага. У тебя на голове лицо, представляешь?

Эви закатила глаза.

– Просто так уж вышло, это чертовски симпатичное лицо, – сказал Сэм и готов был поклясться, что Эви зарделась.

– Вон они, там! – завопил кто-то в толпе, показывая, к счастью, совсем в другую сторону, где мужчина и дама шли с небольшим терьером на поводке.

Полицейские заорали и засвистели, а толпа вырвалась из оцепления и хлынула на другую сторону вестибюля, грозя смести ни в чем не повинную пару.

– Пожалуй, нам пора, Бэби-Вамп, – заметил Сэм.

Он потянулся за ее рукой, ее пальцы нашли его, и, радуясь надежности пожатия, Сэм подхватил Эви и ссыпался по ступеням в подвальный этаж. Наверху бал правил хаос.

Они миновали огромное главное помещение, где жужжали и грохотали сортировочные машины, рождая неумолчный механический гул. Письма летели по прозрачным трубам в тележки, откуда их забирали на обработку почтовые рабочие, слишком занятые, чтобы заметить ненавязчиво проскользнувших мимо Сэма и Эви. Вскоре они оказались в другой части почтамта, разветвлявшейся в обширный лабиринт одинаковых коридоров. Поиски уже было решили оказаться бесплодными, когда еще одна лестница привела их на уровень вниз, к длинной, безрадостной череде офисных дверей.

– В-118, В-120, – читала Эви на ходу.

Еще несколько, потом мужской туалет…

– В-130!

Темное, шероховатое стекло в двери офиса В-130 еще хранило призрачные следы надписи, сообщавшей, что здесь находится просто «СТАТИСТИКА».

– Отличный способ держать любопытных подальше. Трудно представить что-то зануднее статистики, – Сэм попробовал ручку. – Заперто, конечно.

– Что дальше? – поинтересовалась Эви.

– Минутку. – Сэм порылся в кармане и извлек полученный от осведомителя ключ.

Будучи применен к замку, тот наотрез отказался сотрудничать. Сэм зарычал.

– Можно еще разбить стекло, – предложила Эви.

– Это последнее средство. Не надо, чтобы люди знали, что мы тут были.

Сэм приник лицом к стеклу, приставив с обеих сторон ладони, но все равно разглядел только столб света, идущий откуда-то сверху справа, со стороны туалета.

– Погоди-ка, у меня идея, – сказал он и взял курс на уборную.

– Вряд ли зов природы можно квалифицировать как идею.

– Ты просто подержись пока за шляпу, ладно? – и он исчез внутри.

Мгновение спустя дверь снова отворилась, и Сэм поманил Эви пальцем.

Та сложила руки на груди.

– И ты хочешь, чтобы я вошла туда?

Сэм округлил глаза.

– Неужели тебя не прельщает маленький уютный кабинетик на двоих, а, Бэби-Вамп?

– Что может быть романтичнее ряда писсуаров! Ты что вообще задумал? – спросила Эви, но внутрь зашла.

– Вон, смотри, – он показал на небольшое створчатое окошко высоко под потолком. – Оно ведет прямиком в офис В-130.

Сэм присел и сплел пальцы ладонями вверх.

– Давай, милая. Оп-ля! Я тебя подсажу.

– Да ты шутишь! – не поверила своим ушам Эви.

– Я в цирке все время этим занимался. Номер проще простого.

– И почему ты думаешь, что он непременно должен называться «Эви вверх тормашками»? – проворчала она.

– Туфли выглядят опасно. Ты их лучше сними сначала.

– Я люблю эти туфли гораздо больше тебя, Сэм.

– Мы за ними потом вернемся.

– Они от Блуми. И я их тут не оставлю!

Эви скинула свои шелковые туфельки и закусила ремешки зубами, так что они симпатично повисли по обе стороны рта.

– А, так вот что требовалось, чтобы тебя заткнуть! – пошутил Сэм.

– Я феве это на голофу надену. Фефное флово! – посулила Эви, наступая на Сэмов ручной трамплин и взлетая к потолку.

Она вцепилась в раму окна и заскользила затянутыми в чулки ногами по белой, кафельно-гладкой стене.

– Фэ-э-эм!

– Держись!

Сэм наступил в писсуар и подставил ей плечо.

– Недофтатофно!

– Ну, ладно. Тогда прошу заранее меня извинить, – сказал Сэм и, крепко взявшись за задний фасад леди, энергично подпихнул ее вверх; он был очень рад, что Эви не видно его ухмылки. – Не торопись, со мной все в порядке.

– Фэ-э-эм, я бы фебя фнула, ефли бы не боялафь, фто ты меня уронишь!

Ворча, она протиснулась сквозь окно и приземлилась с явственным грохотом по ту сторону стены.

– Эви? Ты в порядке? – воззвал Сэм.

– Ага. К счастью, тут у стены стоит стол. Сэм?

– Да, Котлетка моя?

– Напомни мне пнуть тебя потом.

– Непременно, – пообещал он. – Только не забудь открыть мне дверь.

Он обежал кругом. Эви встретила его на пороге, раскинув руки жестом радушной хозяйки.

– Как мило с твоей стороны зайти на огонек! Думаю, тебе понравится, какое гнездышко я тут свила.

На то, чтобы глаза привыкли к темноте, ушло несколько секунд. Зря он не захватил фонарик!

– Вся эта пыль – очень элегантный интерьерный ход.

– Правда ведь? Я специально приглашала декоратора. Сказала ему, мне бы хотелось что-нибудь наподобие «Падения дома Ашеров», только не такое веселое. Итак, Сэм, где это мы?

Американский Департамент Паранормальных Исследований оставил по себе не так уж много. Три стола, несколько стульев. Дубовый шкаф для бумаг. Книжный шкаф, уставленный большими, потемневшими, крайне скучными с виду томами. Календарь страховой компании «Американский орел» на ржавом гвозде на стене, открыт на апреле 1917-го. Рядом карта Соединенных Штатов, утыканная кнопками – в каждом штате отмечено минимум несколько городов. На каждой кнопке – свое число: 63, 12, 144, 48, 97…

– Что мне искать? – деловито осведомилась Эви, открывая и закрывая ящики стола; в них не было ничего, кроме комьев пыли.

– Что угодно со словами «Проект „Бизон“», – отозвался Сэм, подходя к архивному шкафу, который оказался заперт. – Шпильки не найдется?

Эви пошарила в сумочке и нашла одну. Сэм сунул ее в замок, пошерудил и со щелчком открыл ящик. Тот оказался пуст. Они все оказались пусты.

– Черт тебя побери! – Сэм от души двинул шкафу в бок. – Оу, – добавил он, тряся рукой.

– Что теперь? Тут ничего нет, – сказала Эви.

Они с Сэмом неприкаянно стояли посреди заброшенного офиса.

– Я правда думал, мы что-нибудь найдем, – сказал Сэм, и Эви по голосу смогла оценить, насколько он разочарован.

Это был их лучший след за долгое время, он возлагал на него такие надежды… Она огляделась еще раз, ища хоть что-нибудь, способное оказаться полезным.

– Сэм? – У нее в голове заворочалась, обретая форму, кое-какая идея.

– М-м-м?

– Ты вроде говорил, что нашел это письмо от Ротке в книге? – Эви кивнула на шкаф с томами.

– Бэби-Вамп, ты гений. – Искра надежды снова подожгла запал.

– О, Сэм, ты так говоришь просто потому, что это правда.

И они углубились в дебри больших, переплетенных в кожу томов. Эви смахнула с одного слой пыли.

– Уф. Вот и конец этим перчаткам. «Декларация независимости». Сэм, скажи, я об этом где-то слышал.

Она открыла книгу. Внутри та оказалась выпотрошена, так что из краев страниц получилась неопрятная коробка с двумя узкими стеклянными бутылочками внутри. Что бы там ни было раньше, жидкость давно уже испарилась, оставив по себе только потресканную синюю пленку.

– Спиртное? Духи? – Эви открыла одну и понюхала, но покачала головой. – Определенно ни одно из двух.

– Давай проверим, что скрывают «Документы Федералистов», – предложил Сэм, кашляя от взвившейся ему прямо в лицо пыли.

– Похоже на обычную книгу, – сказала Эви. – По крайней мере, внутри не пустая. Тайные послания есть?

Сэм перевернул книгу страницами вниз и от души потряс. Несколько листков бумаги спорхнуло на пол, он поднял один из них: это оказалась прямоугольная картонная карточка с пробитыми в ней явно по какой-то схеме рядами дырок. Остальные карточки были точно такие же, за исключением машинописных заголовков: Субъект № 12, Субъект № 48, Субъект № 77, Субъект № 12, Субъект № 63, Субъект № 144.

– Сэм, что это такое? – спросила Эви, переворачивая одну. – И зачем тут эти дырочки?

– Это код.

– Слушай, ну какой это, к черту, код? Это же просто дырки.

– Дырки и есть код. Как-то на Рождество я работал в универмаге у Мэйси…

– …эльфом?

– А как же. Прости, я удивился, что со мной туфли разговаривают, – огрызнулся он в ответ. – Оператором перфокарт. Информацию по продажам мы хранили в кодах. Вот именно это карточки и есть – закодированные документы, а дырочки – информация.

– И как нам теперь прочесть эту информацию?

– Читать ее может только специальная машина.

– Ты видишь такую тут поблизости?

Сэм честно поглядел во тьму.

– Нет.

Эви еще раз перебрала карточки, зачитывая вслух:

– Субъект номер двенадцать… субъект номер сорок восемь… субъект номер семьдесят семь… так, погоди-ка, – она подбежала обратно к стене и уставилась на карту, потом на карточки, потом опять на карту. – Эти номера субъектов соответствуют городам! Смотри, они тут по всей стране разбросаны. Вот, субъект номер семьдесят семь у нас в… – она поискала, – в Южной Дакоте. А субъект номер сто сорок четыре – это… – она добежала пальцем до следующей кнопки, – Баунтифул, штат Небраска.

– Субъект номер семьдесят семь, Новый Орлеан. Субъект номер двенадцать, Балтимор… – подхватил Сэм.

– Сколько их тут? – Эви отступила на шаг от карты, чтобы окинуть взглядом ее всю.

– Не знаю, но самое большое число на карточке – сто сорок четыре.

Эви прищурилась на стену. В Зените, штат Огайо, торчала кнопка и рядом с нею число – ноль. Субъект номер ноль.

В коридоре, приближаясь, зазвучали шаги.

– Сэм! – прошипела Эви.

– Скорее, возьми вот эти, – зашептал в ответ Сэм, рассовывая карточки по карманам куртки. – Положи в сумочку!

– Там первым делом будут смотреть! – Эви подняла подол и спрятала карточки за край чулка, под подвязку, рядом с фляжкой. – Ты что на мои ноги пялишься, Сэм Ллойд? – она аккуратно разгладила юбку.

– На фляжку вообще-то. Я сам не свой до серебра, – отозвался Сэм, осторожно продвигаясь к двери.

– Что, если мы влипнем? – поинтересовалась Эви, крадясь за ним. – Это тебе не в ссудную кассу вломиться. Тут, на минуточку, правительственная контора!

– А мне нравится, когда ставки высоки, – Сэм продемонстрировал свой неподражаемый волчий оскал.

Он чуток приоткрыл дверь. Двое мужчин в серых костюмах показались в дальнем конце коридора. Походка у них была спокойная, но решительная, и что-то в ней Сэму оч-чень не понравилось, хотя он вряд ли сумел бы уточнить, что именно. Парочка казалась тут совсем не к месту – в отличие от почтовых рабочих. Какая-то охрана, возможно. В случае чего Сэм смог бы отвести обоим глаза достаточно, чтобы успеть улизнуть, но это было совсем уже крайнее средство. Свои сверхъестественные способности – если это были они – Сэм предпочитал держать в секрете. Секреты – это защита.

Эви выглянула у него из-за плеча.

– Это кто? Полиция? – прошептала она, подтверждая показания инстинктов.

– Понятия не имею, но дружелюбно они не выглядят. Здесь мы не выйдем, – сказал Сэм, осторожно прикрывая дверь. – Нужно выбираться тем же путем, что пришли.

– Сэм, там, c той стороны, между полом и окном ничего нет. Можно ногу сломать. А что, если они нас услышат? Что, если кто-то из них пойдет в туалет?

Шаги звучали уже совсем близко.

– Может, они даже не этот офис ищут, – предположила Эви.

– Может, и не этот, – сказал Сэм, но задвижку на двери все равно задвинул.

Шаги стали громче, ближе… и остановились ровно перед их дверью. Сэм схватил Эви за руку, они быстро нырнули под стол и прижались друг к другу. Места было категорически мало. Эви свернулась в клубочек буквально на груди у Сэма. Его рука оказалась у нее на плече, а его рот – прямо у ее шеи.

Застучала дверная ручка, потом стало тихо. Прошло несколько секунд, и в замке клацнул ключ. Эви судорожно втянула воздух сквозь стиснутые зубы.

– Тихо, Шеба, тихо, – прошептал Сэм, скользя теплым дыханием по коже.

Коридорный свет плеснул на пол, потом потух, когда дверь закрыли. Из своего подстольного укрытия Эви с Сэмом имели счастье наблюдать две пары серых брючных ног и черных ботинок, безмолвно ступающих по заброшенному офису. Открывались и закрывались ящики; одна из пар остановилась у стола, и сердце у Эви так загрохотало в ушах, что его было впору услышать снаружи. Сэм рисовал маленькие кружочки большим пальцем по внутренней стороне ее запястья – пытался успокоить, да только вместо этого от них вверх по руке бежали мурашки, а в голове кружилось, как спьяну.

Один из серых заговорил. Голос оказался мягкий, почти что ласковый.

– Видишь что-нибудь похожее на пророчество?

– Нет, если только оно не начертано в пыли, – ответил второй; его голос был более тихий и хриплый, будто сорванный.

Все четыре ботинка повернулись к стене с картой.

– Так много цыплят, и всех надо переловить…

Они еще секунду постояли во мраке. Дверь отворилась, впустила свет, потом закрылась опять; в замке щелкнул ключ. Шаги удалились. Эви повернула голову; рот Сэма был на расстоянии вздоха. Внутри у нее словно заворочался пчелиный рой.

– Еще немного и… – прошептала она; в голове было очень легко.

– Да уж, – согласился Сэм.

Никто из них не шевелился; его рука все еще обнимала ее запястье.

– Я… я думаю, нам уже можно вылезать, – сказала Эви.

– Да, скорее всего, – ответил Сэм.

Эви выбралась из-под стола и потянулась. Сэм последовал за ней, выпрямился, резко развернулся всем корпусом и на мгновение привалился к стене.

– Эй, ты там как?

– Высший сорт. Просто… дай мне минутку. – Странно, но голос у него был слегка запыхавшийся.

Через секунду он повернулся к ней – чуть раскрасневшийся, будто только что выпил.

– Думаю, было бы недурно подышать воздухом – пока еще можем.

Они пошли по длинному коридору. Сэм все еще чувствовал у себя на воротнике след ее духов. Он искоса взглянул на Эви – ровно в тот миг, когда она посмотрела на него: улыбающаяся, слегка на взводе от пережитого приключения, – и сердце у Сэма вдруг оказалось чересчур велико для клетки ребер.

Уборщик вывернул из-за угла с ведром и шваброй, и Эви пискнула от неожиданности. Тот вытаращил на них глаза, потом подозрительно прищурился.

– Эй! Вам тут нельзя находиться. Кто вас сюда пустил?

– Ой, мы дико извиняемся, отец. Искали отдел невостребованной корреспонденции, хотели поклониться могилам, так сказать… – пояснил Сэм.

Эви хрюкнула от смеха, не слишком убедительно попытавшись замаскировать звук приступом внезапного кашля.

– …но, кажется, это не он. Вы уж нас извините.

Схватившись за руки, они проскочили мимо уборщика. Внутри у Эви закипал, булькая, смех, и этого хватило, чтобы Сэм тоже утратил всякое самообладание.

– Вам тут нельзя находиться, – еще раз попробовал донести до них упорный служитель, но пара, истерически хохоча, уже мчалась бегом прочь.

К тому времени, как Эви и Сэм добрались, наконец, до «Вальдорфа», «Радиозвезда» уже поджидала их.

– Надо поглядеть, смогу ли я нарыть одну из этих читающих перфокарты машин, – сказал Сэм, приглаживая черную шевелюру и снова водружая сверху свой моряцкий картуз.

– Кто, по-твоему, были те парни в серых брюках? – спросила Эви.

– Вот уж не знаю. Но не отдел недоставленных писем они там искали, помяни мое слово.

– Кстати, ты про завтрашний вечер не забыл? Мыло Пирса с ума сходит от перспективы твоего появления на моем шоу.

– А мне очень надо?

– Сто пудов. Это будет всего несколько минут, Сэм. Достаточно, чтобы продать мыло и осчастливить рекламщиков, что в свою очередь осчастливит мистера Филипса, что в свою очередь осчастливит меня.

– Какая длинная цепочка счастья, однако. Хорошо, Шеба. Увидимся в девять.

– Не пойдет. В девять шоу. Явишься в полдевятого.

По ту сторону стекла секретарша мистера Филипса уже отчаянно махала Эви, делая головой дерганые жесты в сторону журнальной братии.

– Кажется, мне пора, – сказала Эви.

Она все еще ощущала призрак Сэмовой руки у себя на плече.

– Кажется, да, – сказал Сэм, не двигаясь с места.

– Ну… – сказала она.

– Да, – сказал он.

– До скорого, мой милый Лепрекончик, – сказала Эви, пятясь к дверям.

– До скорого, моя Котлетка, – Сэм галантно снял перед нею шляпу.

Сквозь высокие отельные окна он пронаблюдал, как внутри фотограф поставил Эви позировать с теннисной ракеткой, как будто она тянется за подачей. Это был всего лишь фотоснимок, но на личике у Эви застыло выражение суровой сосредоточенности, будто она собиралась отбить злосчастный мяч, как минимум, к звездам. Сэм понимал, что и ему тоже давно уже пора, да только никак не мог уйти.

По пути в Нью-Йорк он в свое время провел пару месяцев с отчаянной авиаторшей по прозванию Мертвая Петля. Она ему ужасно нравилась, но в конце концов он бросил ее ради проекта «Бизон».

– Всю дорогу думала, что прикончит меня когда-нибудь самолет, – сказала она ему тогда. – И никогда – что мальчишка навроде тебя. Когда-нибудь девчонка разобьет тебе сердце – как только это случится, дай мне знать, я пошлю ей благодарственную открытку.

Она нахлобучила пару авиаторских окуляров на блестящие от слез глаза.

– А ну, брысь отсюда, летун! Мне еще целое шоу летать.

Да, у Сэма были способности, помогающие в любой момент получить нужное, но с любовью такие фокусы не проходят. Любовь должна быть отдана добровольно – и получена обратно, в ответ.

Эви смотрела на него сквозь окно. Она состроила смешную мордочку – глупый жест – и у Сэма что-то всколыхнулось глубоко внутри.

– Ты только не размякай, Сережка, – пробормотал он себе под нос.

– Могу я вам помочь, сэр? – сказал ему ливрейный швейцар на входе, всем своим видом намекая, что кредит бесплатного торчания на тротуаре у него исчерпан.

– Ох, парень, – сказал ему Сэм, бросая Эви еще один, последний, голодный взгляд, – хотел бы я, чтобы ты мог!

Забавные чувства

В шумном «Автоматическом кафе Хорна и Хардарта», что на Бродвее, Эви забилась в уголок и стала выглядывать Т.С. Вудхауза. Вскоре тот показался в дверях – c обычным своим чванливым видом, давно заслужившим ему скверную репутацию.

– Признаться, я удивился, получив твою весточку, Шеба, – заявил он, усаживаясь напротив и непринужденно угощаясь целой вилкой ее яблочного пирога. – Ты нынче занятее бейсбольной биты Крошки Рута.

Эви сунула доллар ему под шляпу. Вуди мельком глянул на него и еще раз вторгся в пирог.

– Неужто тебе не хватает прессы, Душечка?

– На сей раз это не для меня, – тихо сказала она.

Вуди ухмыльнулся во всю пасть.

– Первый раз в жизни слышу от тебя такие слова.

Эту колкость она оставила без внимания.

– Вуди, мне нужно, чтобы ты хоть раз приложил свой воспаленный разум к тому, что требует настоящего расследования.

– Мне реально нравится, как ты напрашиваешься на услуги, Шеба. Само смирение и такт.

– Если тебе надо смирения и такта, отправляйся в монастырь. Это важно.

– Я весь – одни сплошные уши.

Эви совсем не была уверена, что Вуди стоит доверять, но больше у нее все равно никого не было. Она оглянулась убедиться, что никаких других ушей рядом нет.

– Ты когда-нибудь слышал о проекте «Бизон»?

Репортер поднял брови.

– Благотворительная контора, которая водит детишек в зоопарк?

– Нет. Правительственный проект военного времени. Может быть, даже довоенного.

Вуди вытер рот, не отрывая глаз от Эви. Потом вытащил карандаш и записал у себя в блокноте: проект «Бизон».

– Продолжай.

– Я на самом деле немного о нем знаю. Только то, что он, видимо, имел какое-то отношение к пророкам.

– Какое?

– Я уже говорила, не знаю. Видимо, на этот проект работала мама Сэма.

– Что она делала?

– Она была медсестра, – сказала Эви с каменным лицом; Вуди совсем не надо знать все. – Это все, что у меня есть.

– Надо понимать, если я хочу знать больше, мне придется спросить Сэма…

– Нет! – Эви схватила его за руку. – Сэму ты говорить не должен. C ним припадок сделается, если он узнает о нашем разговоре. Это все строго конфиденциально, Вуди. Я просто хочу помочь ему разузнать, что случилось с его матерью.

Его медленная улыбка ей совсем не понравилась.

– А, молодые чувства. Ладно. Как звали вашу миссис Ллойд?

– Мириам. Мириам Любович. Потом они успели поменять фамилию на Ллойд, но я не знаю, когда.

Вуди, не поднимая головы, обжег ее взглядом.

– Так Сэм еврей?

– Как и Аль Джолсон, – она выдержала его взгляд, даже не моргнув.

Вуди пожал плечами.

– Я-то против евреев ничего не имею. Но не все придерживаются таких взглядов – твой мистер Филипс, например. Это так, дружеское предупреждение. Ладно, посмотрим, что мне удастся накопать. Но копать, учти, придется много.

Он откашлялся, многозначительно посмотрел на доллар и замолчал.

– Крысы ведь этим и занимаются – копают? – с ходу дала сдачи она, потом порылась в сумочке и протянула ему еще доллар. – Это все, что у меня есть.

– Мой букмекер выражает вам благодарность, мисс О’Нил. Еще одно. Что там произошло в Ноулз-Энде с Хоббсом?

– Я еще тогда рассказала газетчикам всю правду. Эти новости давно простыли, – сказала Эви, гоняя по тарелке остаток яблочного пирога.

– Правду, только правду и ничего, кроме правды, за исключением правды частичной. Слушай, у меня такое забавное чувство, что ты далеко не все рассказала про те события.

– И чего же я, например, не рассказала?

– Ну, скажем, что Джон Хоббс не был человеком.

Эви уже успела пожалеть о своем решении. Таким, как Т.С. Вудхауз, только мизинчик протяни – они тебе руку по плечо отхватят.

– У нас у всех подчас бывают забавные чувства, Вуди. Возьми себе молочный коктейль и забудь про эту историю. Прости, что вот так обрываю разговор, но мне еще выступать перед дамским вечерним клубом до шоу.

– Будешь гадать по куриному салату? – не удержался Вуди, но тут же сделался серьезным. – Я твердо намерен докопаться до правды, красавица. И неважно, сколько времени на это уйдет.

И c этими словами он спикировал на остаток пирога.

Услуги и чудеса

– Мемфис! Мемфис!

На пороге парикмахерской Флойда Мемфис оглянулся и увидал Рене, одного из посыльных Папы Чарльза, который махал ему с той стороны улицы.

– Мемфис! Ты нужен Папе Чарльзу!

– Зачем это? – Сердце у него слегка екнуло.

Папа Чарльз никогда на пустом месте за людьми не посылает.

– Не знаю. Просто велел пойти и привести тебя в «То что надо!». Вот прям щас.

С верхушки фонарного столба их обкаркала ворона.

– Чего ты на меня орешь? Могла бы побыть хорошей птичкой и рассказать, чего Папе Чарльзу от меня нужно!

Ворона еще раз нечленораздельно каркнула и заткнулась.

– Спасибо, ты мне совершенно не помогла, – сказал Мемфис, обхватывая себя руками по случаю холода.

В «То что надо!» он направился прямиком в хорошо обставленный кабинет Папы Чарльза, кивнув по дороге Жюлю и Эммануэлю, Папиным бодигардам, сидевшим снаружи по обе стороны дверей с автоматами на коленях.

– Мемфис, входи-входи, – поприветствовал его Папа из своего исполинского стола. – Садись, сынок.

Мемфис примостился на краешке стула. Он попытался было облизнуть губы, но во всем рту было сухо. Тяжелый дым от Папиной сигары ел глаза. Босс сложил руки на столе и поглядел на мальчика.

– Мемфис, я тебя знаю уже очень долго. И папу твоего знал. И маму тоже.

– Да, сэр.

– И я всегда приглядывал за твоей семьей, так? Я позаботился, чтобы у Исайи была новая бейсбольная перчатка. И послал одного из своих мальчиков починить Октавии холодильник, когда тот сломался.

– Да, сэр, – сказал Мемфис.

Тревога его все росла. В какие-такие неприятности он успел влипнуть?

– А когда тебя арестовали несколько месяцев назад, кто вытащил тебя из тюрьмы?

– Эти копы меня подставили! Они работали на Голландца Шульца и типа хотели таким образом передать вам послание, – запротестовал Мемфис.

Если бы он не работал прежде всего на Папу Чарльза, его бы тогда не замели, так что со стороны босса было некрасиво вот так ему это припоминать.

Папа сделал маленький жест – ну, мы же тут все знаем, как это бывает.

– Тем не менее, – продолжал он, выдувая кольца дыма, – я оказывал тебе услуги, так? И теперь пришло время, когда мне потребуется услуга от тебя.

Мемфис сглотнул тяжелый ком в горле.

– Какая именно услуга?

– Знаешь мистера Каррингтона, у него еще большой магазин на Сто Двадцать Пятой?

«Каррингтон» был большой универмаг, где отоваривались по большей части белые. Мемфис заходил внутрь, один раз – так один из магазинных ищеек ходил за ним всю дорогу по пятам! Пришлось спешно ретироваться.

– Да, сэр, знаю, – напряженно сказал Мемфис.

– Мистер Каррингтон всегда был нам хорошим другом. И сейчас ему нужна наша помощь. Сегодня утром я услышал, что у его жены сонная болезнь, – Папа постучал сигарой о край серебряной пепельницы. – Часть моей работы – присматривать за Гарлемом, за тем, что в наших интересах. Нам тут не нужны проблемы, c которыми сталкиваются ребята в Чайнатауне. И нам не нужно, чтобы тут шнырял Департамент здравоохранения, закрывая нам бизнес и врываясь в рестораны и клубы. Если об этом случае прознают, у всех у нас будут большие неприятности.

– Тогда почему мистер Каррингтон не позовет доктора? Он себе может это позволить.

– Доктора с сонной болезнью поделать ничего не могут. Мистер Каррингтон помнит тебя, помнит, как ты работал в Миссии Чудес, – Папа Чарльз снял заблудившуюся нитку со своих безупречных шерстяных брюк. – Если мы окажем любезность мистеру Каррингтону, он в свою очередь окажет любезность нам. Ну, скажем, поможет людям Голландца Шульца не доставлять нам неприятностей.

Суть ситуации начала всходить над горизонтом Мемфисова разума, подобно заре.

– Папа Чарльз, но вы же знаете, я такого больше не делаю. После мамы…

– Мемфис, – вздохнул Папа Чарльз и посмотрел на него тем особым взглядом, после которого все проблемы в Гарлеме вдруг решались очень быстро и сами собой; слова его, однако, были тихи и обдуманны. – Ты что, думаешь, я вчера родился? В ту минуту, когда Нобл Бишоп ворвался к Флойду, вопя о божественном исцелении, я уже знал, что это ты. Станешь отрицать?

Мемфис приклеился взглядом к своим рукам.

– Ты. Станешь. Это. Отрицать?

– Нет, сэр, – прошептал Мемфис едва слышно. – Но у меня только один этот раз получилось. И я не знаю, смогу ли еще такое сделать.

Врать так врать.

– Значит, сейчас самый что ни на есть отличный случай проверить, – Папа Чарльз решительно затушил сигару. – Хватай шляпу и двигай за мной.

Перед многоквартирным домом Каррингтона на Сто Двадцать Седьмой улице стайка школьниц прыгала через скакалку под какую-то свою девчачью припевку. Пока Мемфис с Папой поднимались на крыльцо и Папа звонил в звонок, юные леди отчаянно хихикали, но Мемфис был слишком расстроен, чтобы обратить на них внимание, так что они вернулись к своей считалочке.

– Мисс Мэри Мак, Мак, Мак, одета в мрак, мрак, мрак… – пели они, и по спине Мемфиса невольно пополз холодок.

– День добрый, Бесси. Мы пришли к мистеру Каррингтону. Полагаю, он нас ждет, – сказал Папа Чарльз, подавая горничной шляпу.

– Да, сэр, мистер Чарльз, – отвечала та, забирая вдобавок и пальто, и улыбаясь застенчиво Мемфису. – Привет, Мемфис.

– Привет, Бесси, – промямлил тот.

– Господи, надеюсь, вы знаете, что делаете, – прошептала она, провожая их наверх. – Я даже простыни ей менять боюсь.

Они прошли вдоль по коридору к закрытой двери, куда девушка осторожно постучала.

– Мистер Каррингтон? Пришли мистер Чарльз и мистер Кэмпбелл, хотят вас видеть, сэр.

– Впусти их, – раздался изнутри приглушенный голос.

Бесси отворила дверь в комнату больной, отступив в сторону, чтобы дать гостям дорогу, и поскорее захлопнула ее за ними.

В спальне было темно и тихо. Шторы стояли задернутые. Миссис Каррингтон лежала в кровати под балдахином на четырех колонках; рот ее был приоткрыт. Губы слегка кривились, словно она пыталась заговорить, а пальцы на одеяле судорожно сжимались и разжимались. Глаза под веками метались туда и обратно; по бледному пергаменту шеи рассыпалась гроздь красных пятен. Мемфис старался не смотреть на пятна, но взгляд туда так и тянуло.

– Спасибо, что пришли, – сказал мистер Каррингтон из полумрака; он него несло спиртным. – Вам нужно что-нибудь, прежде чем приступить?..

Папа Чарльз возложил руки на плечи Мемфиса.

– Он все сделает как надо. Правда, Мемфис?

– Да, сэр, – прохрипел тот, изо всех сил надеясь, что так оно и будет. – Не будете ли вы все так любезны склонить головы?

Не то чтобы ему было непременно нужно, чтобы они молились, – просто Мемфис терпеть не мог, когда на него смотрят, у него от этого нервы сдавали. Когда взрослые послушались, он приблизился к кровати и положил ладони легонько на руку миссис Каррингтон между плечом и запястьем. Все, что есть в мире благого, приди сейчас ко мне, подумал он и закрыл глаза.

Связь пришла быстро, почти мгновенно; ток стремительно побежал вверх по его рукам. Теплое желтое солнце, и предки принимают его в объятия… их дитя вернулось домой. Но стоило Мемфису подключиться к миссис Каррингтон, как стало ясно, что что-то не так. Едва поднявшись, волна исцеления гасла – что-то гасило ее, что-то боролось с ним.

– Мемфис, прекрати! – раздался мамин голос.

Мать стояла там, посреди высокой травы, и лицо ее было испугано.

– Мама?

Духи предков рассеялись в дымку. Гневные тучи закрыли солнце; сразу сделалось холоднее.

– Мемфис! – Мама задохнулась, закашлялась; пучок перьев упал с ее губ, глаза расширились, голос стал хриплым и тонким. – Мемфис, уходи сейчас же!

Но было уже слишком поздно. Его дернуло, скорчило и затянуло под девятый вал – а вынырнув на поверхность, он очутился въяве внутри сна миссис Каррингтон. На синем велосипеде он катил через ярко-зеленое поле только что скошенной травы, и в воздухе пахло макушкой лета. Смех миссис Каррингтон звенел у него в ушах. Она была такая молодая… такая свободная и счастливая. Ее счастье ударило ему в голову, как наркотик; все тело расслабилось. Тут было ужасно хорошо, у нее во сне… и Мемфис забился, чтобы не забыть свою цель.

Ему надо вылечить эту женщину. Надо ее разбудить.

Но стоило ему снова сосредоточиться, как визгливый голос раздался отовсюду сразу:

– Кто смеет тревожить мой сон? Я превращу твою жизнь в кошмар…

Тепло сейчас же куда-то испарилось; холод побежал по жилам. Мемфис попробовал разорвать связь, но не смог. Что-то держало его, сильное, как подводное течение, – он попробовал бороться, но тщетно. Велосипед, поле, солнце – все пропало; теперь кругом было темно, и он не мог двигаться. Где же он? Далеко, сквозь крошечное световое окошко проглянула железнодорожная станция. Вот только что она была красивой, а в следующее мгновение обратилась в покрытую грязью развалину.

Мемфис все еще пытался вылечить миссис Каррингтон, связь между ними была цела – и он чувствовал то, что чувствовала она. Ее разум отчаянно пытался вернуться назад, в счастливые времена, c зеленой травой и синим велосипедом; ее желание зубастым голодом вгрызалось ему в нутро, обещая никогда не знать утоления. А еще Мемфис ощущал, что сон высасывает ее жизненную силу – а значит, чтобы ее исцелить, нужно будет оборвать этот сон. Но как?

Проснитесь, миссис Каррингтон, подумал он. Есть люди, которые хотят, чтобы вы вернулись. Проснитесь!

Свирепый рык прервал его; концентрация полетела к чертям. Что это за звук? Тьму разорвали зеленые вспышки. Какая-то фигура приближалась к нему… На ней было длинное платье и вуаль. Сердце миссис Каррингтон припустило вскачь, и Мемфисово вслед за ним. Тоннель затопил ужасный шум. Призрачная фигура подходила все ближе, и Мемфис чувствовал в ней страшный гнев и горе, недоступные его исцелению.

– Кто вторгается в мои сны? – вскричала женщина, а потом ее глаза загорелись узнаванием и странным восторгом. – О, сколько в тебе жизни! Больше, чем во всех них. Ты сможешь кормить мои сны долго-долго… посмотри со мной этот сон!

Ее губы пали на его, высасывая жизнь из тела, – и одновременно поцелуй обещал все, о чем он когда-либо в жизни мечтал! Надежды стаями полетели перед внутренним взором: вот Мемфис и Тэта сидят рядышком на солнце под лимонным деревом; у него на коленях пишущая машинка. Вот Исайя смеется, а маленький пес прыгает за мячиком. Вот мама развешивает стираное белье и улыбается сыновьям, а папа курит трубку и читает газету. Мемфис воспротивился сну, и его сменили кошмары: солдаты, разорванные пополам… мама в кровати, где она умерла, от нее уже почти ничего не осталось… какой-то страшный лес, и человек в высоком цилиндре протягивает ему руку, а на ладони горит глаз и под ним молния…

– Мы… c тобой… Едины…

Он отвернулся от всего этого ужаса и кинулся обратно, в счастливый сон.

Мемфис открыл глаза. Желтое, как масло, солнце озаряло шикарный городской особняк. Дверь отворилась, и дворецкий пригласил его внутрь.

– Добрый вечер, мистер Кэмпбелл. Взять ваше пальто? Все так ждут услышать вас сегодня.

Он подал Мемфису программку: «Мисс Алелия Уокер представляет новые стихи Мемфиса Джона Кэмпбелла».

– Совсем как Лэнгстон Хьюз. Вы сделали это, мистер Кэмпбелл.

Дворецкий остановился перед второй дверью и широко ему улыбнулся.

– Не желаете ли войти, сэр?

Последнее сопротивление оставило его. Сейчас он хотел только одного – чтобы перед ним открыли эту дверь и он вошел.

– Да. Да, желаю. Спасибо.

И вторая дверь распахнулась. Он вступил в роскошную гостиную, элегантная публика встретила его аплодисментами. Овации нарастали – о, только бы они никогда не кончались! Он растворялся в этой комнате, в этой радости, в этой любви. Тэта посылала ему с первого ряда воздушный поцелуй. Великая Алелия Уокер, патронесса поэтов, писателей, художников Гарлема, раздвинула занавес, и его глазам предстал стол со стопками книг, каждая из которых несла на корешке его, Мемфиса, имя.

– Моя книга, – прошептал Мемфис, расплываясь в улыбке.

С верхней полки книжного шкафа ворона что-то сердито орала ему.

– Лети прочь, птица, – сказал ей Мемфис. – Это мой вечер.

Переведя взгляд обратно на стол, он увидал позади него жерло длинного темного тоннеля.

– Вы же не хотите заставлять их ждать, мистер Кэмпбелл? – произнесла Алелия Уокер; ее рука грозила вот-вот уронить занавес, отсекая его, навеки отделяя его от…

– Нет, мэм, – сказал Мемфис.

Снова раскатился утробный гул. Теперь он был гуще, ниже, почти как гнездо рассерженных ос. Улыбающаяся публика наступала на него.

– Посмотри этот сон вместе с нами… – шептала она, тесня его вглубь, к столу с книгами и ждущей за ним голодной тьме.

Хлопая крыльями, птица пронеслась по комнате. В зеркале Мемфис увидел теплые пески и предков. Один из них, мужчина с высоким посохом, заговорил с ним на незнакомом языке, который, тем не менее, отозвался где-то глубоко внутри, призывая к осторожности. Смотри, смотри внимательнее, увещевал он.

Мемфис шеей почувствовал угрозу, мышцы на ней напряглись; сердце удвоило аллюр. Он обернулся. Миссис Каррингтон стояла в углу, бледная, силясь заговорить.

– Не… Обещай, – c трудом вымучила она. – Это… Ловушка…

Мемфис открыл книгу со своим именем, вспорхнули страницы – пустые. Все до одной пустые.

Смотри внимательнее.

– Где все мои слова? – спросил он.

– Слова не имеют значения. Посмотри с нами этот сон…

Но Мемфис-то знал, что слова значение как раз имеют.

Смотри внимательнее.

– Где все мои слова? Куда вы забрали мои слова? – сказал он.

И сразу же занавес с грохотом пал. Алелия Уокер испарилась, и ее шикарная гостиная начала рассыпаться по краям. Он снова оказался в длинном темном тоннеле; странные зеленые вспышки мигали, текли с потолка. Ворона подлетела и клюнула его в щеку. Мемфис ахнул и потянулся к ране: по пальцам побежала кровь. Он быстро поймал миссис Каррингтон за руку; в голове у него, где-то далеко-далеко, били барабаны предков и, повинуясь какому-то первобытному инстинкту, Мемфис кровью хватил ее по лицу – и закричал, когда сила с ревом ринулась сквозь него, словно целый океан наконец прорвал дамбу.

В следующий миг он рухнул на пол подле кровати миссис Каррингтон. Руки у него тряслись, а горло корчили спазмы, словно от рвоты. Кажется, он бежал долгие мили и весь кончился… Приглушенные голоса стали яснее.

– Мемфис! Мемфис, сынок, сядь. Ну-ка, давай, приподымись…

Миссис Каррингтон села в постели. Широко распахнутые глаза отчаянно мигали, скрюченные пальцы хватались за воздух; рот открывался и закрывался, словно она почти утонула и теперь пыталась выкашлять из легких остатки воды.

– Эммелина! – Мистер Каррингтон в слезах бросился к кровати. – Эммелина!

Та наконец смогла судорожно, c хрипом вдохнуть.

А потом она закричала.

ЧУДО НА СТО ДВАДЦАТЬ ПЯТОЙ УЛИЦЕ! ЖЕНА ХОЗЯИНА УНИВЕРМАГА ПРОБУДИЛАСЬ ОТ СОННОЙ БОЛЕЗНИ! – вопила передовица специального вечернего выпуска.

Жадные до новостей ньюйоркцы осаждали газетчиков, которые едва успевали отлистывать им свежеотпечатанные, пахнущие краской страницы, живописующие чудесное спасение миссис Каррингтон. C одра болезни леди сообщала, что о своем состоянии ничего не помнит, кроме счастливого сна о том, как каталась на синем велосипеде и слушала песенку музыкальной шкатулки. Мистер Каррингтон в свою очередь заявлял, что внезапным выздоровлением супруги обязан исключительно «величайшей целительной силе самого Всемогущего». Сара Сноу тут же примчалась сделать снимок: больная в постели и рядом она, в модном платье с приколотой на груди свежей орхидеей. Ни пророков, ни Мемфиса Каррингтоны не упомянули.

Но Слепой Билл, сидючи у Леннокса в аптеке и потягивая кофе, пока Реджи вслух читал газету алчно внимающим посетителям, – Билл-то знал, чья это работа.

Время ожидания воистину прошло.

Совершенно приличная девушка

Вечером первого свидания с Джерико Мэйбл, как назло, свалила жестокая простуда. Теперь, когда заранее расписанный вечер наконец настал, Джерико не без удивления оценивал выбранную программу. У него был заказан столик в «Киеве», ресторации где-то в Западных Пятидесятых, где посетители пили чай, ели блины, а в промежутках между блюдами плясали под оркестр, если хотели. Почему он выбрал это место, Джерико в упор не понимал. Танцевать он не умел, а когда ведешь девушку в заведение с танцами, ты как бы сообщаешь, что намерен именно этим и заниматься. Вся затея уже начинала казаться ему крайне глупой, но давать задний ход было как-то поздно.

– Эй, Фредди! – завопил Сэм, врываясь через парадные двери. – Слушай, я тут иду на вечеринку… святый боже! Это что, га… то есть, я хочу сказать, на тебе правда галстук?

Сэм привалился к стене и беспомощно смотрел, как Джерико сражается с указанным предметом гардероба, в третий раз проваливая попытку завязать нормальный узел.

– У меня сегодня свидание, – сказал Джерико, снова его распуская. – Почему ты весь в пыли? Впрочем, неважно. Уверен, я не хочу этого знать.

– Совершенно верно, этого ты знать не хочешь. Надеюсь, у тебя свидание с торговцем антиквариатом, потому что на шее у тебя настоящая древность. Ты это у нас в фондах нашел или с мертвого клоуна снял?

– Иди вон, Сэм.

– И бросить тебя в пучине такой беды? Ага, сейчас. Я тебе нужен. Больше, чем ты сам думаешь. Стой тут.

Сэм рысцой устремился к себе в комнату, там загрохотали ящики, и через мгновение он вернулся в сопровождении крайне модного и вполне современного галстука в серую полоску.

– Вот, возьмешь мой.

Джерико с сомнением обозрел предлагаемое.

– И где ты это украл?

– Отлично, – сказал Сэм, убирая галстук подальше от его рук. – Надевай эту дедушкину радость и вперед. Мне-то какое дело.

– Погоди, – Джерико выхватил у него серо-полосатое чудо. – Спасибо.

– Ах, не за что. Так, а кто же у нас счастливая незнакомка? – полюбопытствовал Сэм, волнообразно поигрывая бровями.

Когда его проигнорировали, он цапнул со стола одного из солдатиков времен Гражданской войны.

– О, Джерико, – заговорила тонким голосом фигурка. – Скорей обними меня, большой мальчик, ах ты, самец!

– Поставь генерала Мида назад, в Геттисберг. Ты можешь изменить ход войны. И это всего лишь свидание.

– С девушками это никогда не бывает «всего лишь свиданием». Первый урок, Фредди. Заруби его себе на носу, – тоном знатока возвестил Сэм.

– Как всегда, я тебе безмерно признателен за мудрый совет, – сказал Джерико, приканчивая узел.

Сэм одобрительно кивнул.

– Вот теперь ты совершенно мил, Фредди. Иди и не делай ничего такого, чего не сделал бы я, – и, ухмыляясь от уха до уха, он рухнул в Уиллово кресло.

– То есть не веди себя как приличный человек? – поинтересовался Джерико, снимая с коридорной вешалки шляпу и шарф.

– Кто только что снабдил тебя приличным галстуком?

– Вон из кресла.

– И тебе приятного вечера! – прокричал Сэм в закрывшуюся дверь.

– Прошу прощения за маму и папу и за все эти вопросы, которыми они тебя засыпали, – сказала Мэйбл, когда они с Джерико уже сидели в киевском кожаном купе на двоих. – Они, конечно, радикалы, но в отношении моих ухажеров – форменные республиканцы.

– Все в порядке, – отвечал Джерико, глядя, как пары, по возрасту годящиеся им двоим в дедушки и бабушки, скользят по истертым паркетам под тепловатые потуги второсортного оркестра.

Все это совсем не походило на шикарные ночные клубы, по которым каждый вечер шлялись Эви и Сэм. Оставалось только надеяться, что Мэйбл его выбор не совсем уж разочаровал.

– Милое местечко, – сказала Мэйбл, которая вообще была молодец.

– М-м-м, – промычал Джерико с полным ртом клейкого теста.

– Так славно, что у них тут и танцевать можно.

– Да. Танцевать… это да, – сказал Джерико, чувствуя себя конской задницей.

К тому же Сэмов галстук пытался его задушить.

Мэйбл тянула свой пряный чай; в животе у нее бурчало – это она нервничала, пытаясь придумать какое-нибудь начало для беседы, способное исправить вечер, и чем скорее, тем лучше.

– О, а я знаю одну забавную игру! – сказала она наконец. – Если бы ты был из пророков, какими силами ты бы хотел обладать?

– Я не пророк, – резонно возразил Джерико.

– Ну, так и я тоже нет. На то она и игра.

– Я не силен в такого рода играх. – Он откусил еще блина.

Я заметила, подумала про себя Мэйбл и в двадцатый раз помешала ложечкой чай.

– Ладно. А какие бы силы были у тебя? – нашелся Джерико.

– О. Да какие угодно, я думаю. Не быть такой жутко обычной – уже подарок. – Мэйбл расхохоталась и подождала, пока Джерико примется ее разуверять: ну что ты, не глупи, уж кто-кто, а ты-то не обычная! Ты самая что ни на есть необычная – таких, как ты, вообще больше нет!

– Нет такого понятия, как жуткая обычность. Если что-то жуткое, оно уже по определению необычное. Прямо до жути.

– Ну его, – проворчала Мэйбл. – Давай сменим тему.

– Я же тебе говорил, я в таких играх не силен, – сказал Джерико. – К тому же чем больше я читаю о пророках, тем больше прихожу к заключению, что это проклятие не в меньшей степени, чем дар.

– Что ты хочешь сказать?

– Пророки говорят миру правду. Но люди очень редко на самом деле хотят правды. Мы требуем ее, как раз когда больше всего хотим, чтобы нам солгали. Лучше уж наркотик надежды.

– Но надежда и правда нужна человеку! Людям надо давать надежду! – запротестовала Мэйбл.

– Почему?

– Почему что?

Джерико скрестил на груди руки.

– В таком аморальном и жестоком мире разве это не бессовестно – давать людям надежду? Это как рекламировать мыло, которое никогда ничего не отмоет.

– Да ты просто циник.

– Неужели? А война! Мы деремся за власть, убиваем за нее. Мучаем других, превращаем в рабов. Творим себя, потом уничтожаем – снова и снова, всегда. Если цикл все равно будет повторяться, зачем затеваться с надеждой?

– Но мы же иногда побеждаем! Я сама видела людей, которые борются против такого угнетения и побеждают. То, о чем ты толкуешь, – это нигилизм. И если честно… – Мэйбл втянула воздуху, чтобы успокоиться. – Если честно, мне скучно это слушать.

Ничто так не придавало ей храбрости, как заявления, что в хорошей битве невозможно победить.

– И какой же это нигилизм – понять циклический ход вещей и отпустить его, вместе с зависимостями, моралью и да, c опиумной тщетностью надежды? – Джерико не постеснялся ответить залпом на залп.

Наивность Мэйбл его раздражала. Думает, что она повидала мир… но если она чего и повидала, так это одну-единственную его грань, аккуратно обсаженную живыми изгородями родительского идеализма.

– Ладно, – решил добить он, – если ты изволишь верить в надежду, то как насчет настоящего зла? Ты веришь, что такое явление существует?

Мэйбл почуяла в вопросе испытание, которое оглянуться не успеешь, как провалишь.

– Я верю, что настоящее зло порождается системой, которая устроена несправедливо, или людьми, которые поступают эгоистично. Еще алчностью. – Она никогда еще не облекала свои мысли по этому поводу в слова – даже для себя самой, и теперь ей было очень приятно проговорить их вслух.

– Вот слова истинного благодетеля человечества.

Мэйбл ощетинилась.

– В страшилу под кроватью я не верю. В жизни и так довольно зла, c которым можно бороться, чтобы еще выдумывать чертей, демонов и призраков. Если ты веришь, что в мире существует Зло – вот такое, c большой буквы «З», – разве это не опровергает твою веру в свободную волю? Я все-таки считаю, что выбор у человека есть. Выбор поступать правильно. Выбор надеяться. И давать надежду другим, – c нажимом сказала Мэйбл.

Джерико сидел очень тихо, так что она даже перепугалась, не обидела ли его ненароком. Но тут он поднял голову и поглядел ей в глаза каким-то новым взглядом, от которого ей сделалось страшно.

– С тобой никогда не случалось такого, что поставило бы под вопрос все, во что ты веришь? – спросил он. – Что заставило бы тебя пересмотреть все твои представления о морали, о том, что хорошо и что плохо?

– Я… – Мэйбл осеклась. – Наверное, нет. А с тобой?

– Один раз, – Джерико был неподвижен, как статуя. – Я помог другу свести счеты с жизнью. Тебя это шокирует?

Мэйбл несколько секунд потрясенно молчала. Она совсем не была уверена, что мечтала знать такое о Джерико.

– Да. Немного, – сказала она наконец.

– Он очень болел и страдал и сам попросил меня это сделать. Мне пришлось как следует взвесить этот выбор: было ли это убийство или акт милосердия? Аморальный или, учитывая обстоятельства, наоборот, высокоморальный поступок? Я думал, что уже примирился с тем, что сделал. Но что-то я потерял уверенность.

Мэйбл совсем не знала, что сказать. Она нарисовала себе ростовой портрет Джерико, такого умного, доброго, благородного; это внезапное признание отказывалось вписываться в его строгую композицию. Да и собственная ее жизнь зиждилась на фундаменте, на котором большими буквами значилось «твори добро», и проникнуть в глубинный смысл этих слов у нее до сих пор особого шанса не было – да и желания, пожалуй, тоже.

– Мне очень жаль, – сказала она.

Это было самое жалкое из утешений, но ничего весомее она сейчас предложить не могла.

Джерико оттолкнул тарелку.

– Нет. Это мне жаль. Негодная тема для разговора на свидании. Что-то не задался у нас вечер, да?

– Ну, не настолько не задался, как в тот раз, когда я случайно наступила прямо в отхожее место в трудовом лагере… но в целом ты прав.

Джерико издал небольшое «ха!», и Мэйбл улыбнулась – в первый раз за вечер от души.

– Ого, Джерико! Ты только что смеялся. Ницше будет в ярости!

Джерико чувствовал себя последней сволочью. Затеял перепалку на ровном месте, ни с того ни с сего… Единственное прегрешение Мэйбл в том, что она не Эви. По крайней мере, она заслужила, чтобы к ней относились по-человечески. Если никакая искра между ними не пробежала, что ж, так тому и быть. И вообще-то недурно было бы попробовать спасти вечер и закончить свидание на ноте, поприятнее всех предыдущих.

Джерико сложил салфетку, встал и протянул ей руку.

– Мэйбл, не желаешь ли потанцевать?

– Ну, чаю я уже точно больше не хочу, – сказала она, подавая ему свою.

– Я не то чтобы хороший танцор, – сказал Джерико извиняющимся тоном. – И под этим я подразумеваю, что вообще-то не танцую. Совсем.

– Да ладно. Я вообще-то тоже не танцую. Но мы тут единственная пара младше семидесяти, а это чего-то да стоит, правда?

– Это как-то ужасно, – поморщился Джерико.

– Зато блины были ничего, – она тоже сморщила нос, в знак солидарности.

Джерико сопроводил Мэйбл на площадку для танцев, где они и встали, глядя друг на друга, одинаково неуклюжие и неуверенные. Оркестр затянул мелодию, так и отдающую доброй старосветской драмой: обреченная любовь, кровавая месть, чудесное спасение, новая жизнь.

– Ты разрешишь? – нервно спросил Джерико.

Мэйбл кивнула. Он положил ладонь ей на талию, и она чуть-чуть подскочила.

– Прости. Я?..

– Нет! Все… хорошо. Да. Я просто… В общем, все хорошо. – Щеки у нее почему-то сделались ярко-красные.

Джерико снова приземлил руку ей на талию, и на сей раз она положила свою левую ему на плечо, а другой, правой, встретилась с его ладонью, изо всех сил стараясь не обращать внимания на заливающую лицо жаркую краску. Они медленно двинулись через танцпол: раз, два-три, раз, два-три… Пары постарше одобрительно глядели на них и даже кричали что-то ободряющее на русском и на английском. Им даже удалось проделать несколько па безо всяких происшествий. Танец завершился бурными аплодисментами со стороны престарелой аудитории; Мэйбл чувствовала гордость пополам со смущением.

– Пока мы на коне, надо смываться, – прошептал Джерико ей на ухо.

– Согласна.

По дороге домой беседа вращалась исключительно вокруг пророческой выставки и блестящей игры Чарли Чаплина. Добравшись до «Беннингтона» (на пятнадцать минут раньше комендантского часа Мэйбл), они уже успели договориться пойти вместе на Стренд, смотреть Бастера Китона.

– Там может оказаться публика даже младше шестидесяти, – сострил Джерико, и Мэйбл засмеялась.

В животе у нее вспорхнули бабочки, так что ей даже пришлось поправить ремешок сумочки.

– Ну, спокойной ночи, Джерико.

– Спокойной ночи, Мэйбл.

Джерико был не вполне уверен в протоколе завершения довольно-ужасного-но-все-таки-не-вполне-провального первого свидания. Рукопожатие выглядело бы чересчур формальным. Поцеловать девушке руку… такое мог бы отколоть разве что герой-любовник из фильма (такого, что показывают днем) – и при этом не чувствовать себя полным идиотом. Поэтому Джерико послушался наития и поцеловал Мэйбл – нежно и быстро, в губы, – после чего заспешил по лестнице к себе в квартиру.

Мэйбл распласталась по стене холла, чувствуя себя как в летнем, напоенном цветами, пронизанном светом тумане, и даже зрелище мисс Адди, кружащей по вестибюлю, оставляя за собой след соли из халатных карманов и бормоча что-то про мертвых, которые лезут сквозь брешь, не испортил ей настроения.

Едва войдя в квартиру, она кинулась к телефону, игнорируя мамины мольбы об информации, и, заслышав голос Эви в трубке, расплылась в счастливой улыбке.

– Резиденция Провидицы-Душечки. Как вас представить?

– Эви, это я.

– Мэйбси! Как тебе мой секретарский голос? Правда же придает таинственности?

– Я знала, что это ты.

– О, какое разочарование! Но ты прямо вся запыхалась. За тобой гонятся волки? Говори, не медли.

– Ты мне не поверишь. Я сама себе не поверю!

– И во что же я не поверю?

– Я… погоди, я себя ущипну.

– Мэйбл Роуз! Если ты немедленно не прекратишь меня пытать и не скажешь мне сей же час, в чем дело, я… я… в общем, сделаю с тобой что-нибудь ужасное, пока не могу придумать, что.

– Ты там сидишь?

– Я о-че-лют-но готова услышать твою историю, и уже давно.

– Джерико меня поцеловал!

На том конце линии последовало такое глубокое молчание, что Мэйбл испугалась, не оборвалась ли связь.

– Эй? Эви? Оператор!

– Да здесь я, – негромко ответила Эви. – Не слабо! Это совершенно пухлая новость, милая! И как же… как это случилось?

– После нашего сегодняшнего свидания и…

– Погоди-погоди. Так у вас и свидание было? Почему же ты мне ничего не сказала?

– Ну, видишь ли, Эви, тебя сейчас совершенно невозможно поймать, – сказала Мэйбл, надеясь, что намек прозвучал достаточно внятно: у тебя даже на лучшую подругу времени нет.

– Ты про поцелуй давай. Он тебя долго целовал?

– Нет, быстро, раз, и все. На самом деле…

– А он сначала сказал тебе что-нибудь?

– Нет… ну, он…

– Какое у него было выражение лица? По нему можно было что-то прочесть?

– Эви! Дай я уже сама расскажу, а? – взмолилась Мэйбл в трубку.

– Прости, Мэйбси.

– Мы пошли в «Киев»… – начала та.

– Аргх! У них еще такие унылые маленькие блинчики. Если бы блины умели сурово на тебя смотреть – эти бы точно смотрели.

– …и сначала, – продолжала Мэйбл, не останавливаясь, чтобы ответить на эту ремарку, – все, если честно, шло не то чтобы слишком хорошо. Но потом… потом он пригласил меня танцевать и – ох, Эви! это было так романтично! Ой, ну, если по правде, это тоже было ужасно, пока мы немножечко не втянулись. Ну почему, почему я не дала тебе поучить меня чуть-чуть танцам!

– Это одна из величайших тайн нашей эпохи. Ну, так что там про поцелуй? – спросила Эви, кусая губы.

– Я к этому и веду. Он меня проводил до дверей, был такой молчаливый и…

– Просто молчаливый или задумчиво молчаливый?

– Эви!

– Прости-прости. Давай дальше.

– Он сказал: «Спокойной ночи, Мэйбл», – а потом… просто… меня поцеловал, – Мэйбл даже чуть-чуть пискнула.

Эви закрыла глаза и представила лицо Джерико в первом утреннем свете.

– Я все кручу и кручу это перед глазами, как самую лучшую картину Валентино, только теперь я Агнес Эйрс, а Джерико – Руди.

– Ну, он, конечно, далеко не Руди, но смысл я уловила, – проворчала Эви.

Мэйбл уже щебетала что-то дальше, но Эви больше не желала об этом говорить. Она правильно поступила с Мэйбл и, скорее всего, c Джерико тоже. Она его бросила. Тогда почему же, творя правильные вещи, так погано себя чувствуешь? Значит ли это, что вещи были совсем не правильные? Или правильные вещи всегда так ощущаются? Что само по себе способно навек отвратить от их делания…

– Эви?

– Гм-м?

– Ты слышала, что я сказала?

– Ох, прости, Мэйбл. Тут у меня, понимаешь… паук. На полу. Такой ужас!

– Ой-ой! В таком шикарном отеле как-то не положено водиться паукам.

– Да уж. Я, пожалуй… пойду, позову коридорного. Извини, Мэйбси.

– Погоди! Что, по-твоему, мне теперь делать?

– Я бы на твоем месте не торопилась. Мальчикам нравятся девочки, у которых есть другие мальчики. Вот такие они странные.

Эви шмыгнула носом. Как легко ее все-таки забыли.

– Джерико точно не из таких, – твердо сказала Мэйбл.

– Поверь мне, они все такие.

Она с ума сходила по Джерико. Никакого права не имела, а сходила.

– Эй, Эви, ты как-то не слишком счастлива за меня!

– Извини, Мордочка. Я за тебя очень счастлива. Я о-че-лют-но пою и пляшу тут от радости, – весело сказала Эви, чувствуя себя очень виноватой. – Так что сходи с ним в кино и просто будь самой очаровательной собой.

– Так в этом-то и проблема! Никакая я не очаровательная.

– Ну… вот тебе и будет хорошее упражнение.

Мэйбл рассмеялась.

– Ты самая худшая на свете подруга, Эви О’Нил!

– Да, знаю, – скромно сказала Эви.

Переломный момент

У земли есть память. В каждой реке, в каждом ручье струится какое-то признание, какая-то история – ее шепчут камни, она взлетает над волнами в птичьем кличе, уносится дальше, в море. Бизон мчится по прерии, чья почва вспоена кровью битв, давно почивших в затхлых томах на всеми забытых полках. Поля, некогда вышитые синим и серым, ныне распускаются цветами потревожнее. Рабовладелец хлещет кнутом, и на коже много поколений спустя проступают шрамы предков.

Подо всем этим лежат мертвые – и помнят.

Аделаида Проктор ходила по этой земле вот уже восемьдесят один год. У нее тоже была своя история, о, да. Она приходилась дальней родственницей Джону Проктору – тому самому, которого повесили в Салеме, когда охотились на тамошних ведьм. Ведовство было у нее в крови, и Адди еще девочкой прочла все судебные материалы – c большим, надо сказать, интересом. Ведовство действительно существовало на свете – всего лишь профессия травников, повитух и прочего хитрого люда. Суеверия поддерживали только безопасности ради. Проклятия бормотали себе под нос, а то и вручали адресату вкупе с перевязанной прядью волос или метали ввечеру в огонь, чтобы утром о них уже пожалеть – или не пожалеть, смотря по обстоятельствам. Но ничего из этого в жизни не имело отношения ни к какому дьяволу – зато имело (и самое непосредственное) к слабостям сердца человеческого. Вот вам заклятия для исцеления одиночества. Или болезней – тоже дело. Для привлечения доброй удачи. Чтобы остаться живу в бурном море. Чтобы привести в мир дитя, осененное светлой долей. Все это утешало Адди, ибо воистину она нуждалась в утешении.

Иногда она проваливалась в грёзу, в транс, и тогда могла видеть мир духов, читать послания в спитой чайной заварке с той же ясностью, что слова в книге. Никому не дерзала она открыть эти секреты, хотя в талант свой была слегка влюблена. Из-за него она чувствовала себя особенной – почти такой же особенной, как тогда, c Элайджей Крокетом.

Красивый он был мальчик, ее Элайджа, c глазами серо-карими, как речные скалы.

– Я возьму тебя в жены, Аделаида Проктор, – сказал он и надел венок из ромашек ей на голову.

А потом поцеловал и отправился на войну брата против брата.

Она слышала крики и выстрелы со стороны харрисовской фермы. Сражение бушевало две недели. Под конец тридцать тысяч убитых выстилали собой виргинские пахоты. Шеренги мертвых мальчиков лежали бок о бок, протянувшись лентами через поля. Мальчик, которого она любила, тоже лежал среди них. А в нагрудном кармане, насквозь промокшее кровью, лежало ее последнее письмо.

Пронзенная горем, Адди решила, что жажда ее достаточно сильна, чтобы сварганить заклятие. Она написала свою мольбу на бумаге, запечатала лавровой веточкой и отпечатком большого пальца на крови и оставила в дупле старого вяза, как положено делать всякому, кто желает услуг от мира духов, – так она прочитала в книге.

Все, что ей было нужно, – это увидеть своего Элайджу еще разок, поговорить с ним…

В общем, она все сделала и стала ждать.

Война принесла и другие беды. Те, кто убирал трупы с полей, занесли на виргинские просторы тиф. Фермеры укладывались целыми дворами. Как-то знойным летним утром боль опоясала Адди по животу, а к вечеру она уже металась в горячке. Комната качалась и рябила у нее перед глазами, а потом она очутилась в странно бесцветном мире, где ее обступили духи – она чувствовала, как они надвигаются. Там стояло одинокое кресло вроде трона, и на нем восседал высокий серый человек, и плащ у него был весь в тяжелых иссиня-черных перьях. Нос у него рос длинный и крючковатый, губы были тонки, а глаза – черны, как бездна колодца.

– Аделаида Кассия Проктор. Ты искала моей аудиенции.

Никакой аудиенции Адди не искала, кроме как у своего Элайджи, и о том честно сказала.

– Сначала тебе придется говорить со мной. Задолго до того, как твои предки наводнили эту землю, я уже был. Полярная звезда лила свой свет мне на лицо. От ее народа происходит моя власть. Эта нация кормится сама собой. Какие мечты! Какие амбиции!.. И у меня есть мечты. И амбиции тоже есть. Я чувствую ваши желания у себя на языке. Идем со мной, дитя.

И Адди пошла за человеком в цилиндре через лес, где вороны обсели ветки, будто живые листья. Там, где шел ее спутник, трава желтела и жухла, на глазах становясь сухой и хрупкой.

Наконец они пришли на старое кладбище на холме. Могиле Элайджи не сравнялось еще и трех месяцев; последний принесенный Адди букет одиноко вял на ней.

– Что ты готова отдать, чтобы увидеть Элайджу еще раз? – спросил седой.

– Что угодно.

– У каждого выбора есть последствия. Нужно поддерживать равновесие. За то, что дается, забирается что-то другое. Подумай как следует о своих желаниях, Аделаида Проктор.

О своих желаниях Адди думала каждую ночь, пока тихонько плакала в подушку, так, чтобы сестра, Лилиан, мирно спавшая рядом, ничего не услышала. В шестнадцать лет Аделаида потеряла любовь всей своей жизни. Мальчик, обещавший стать ей мужем и отцом ее детям, лежал теперь в шести футах под глумливой сладостью летнего клевера. Нет, выбор свой она давно уже сделала.

– Что угодно, – повторила она, и человек в цилиндре улыбнулся. – Можно мне увидеть его, сэр? Пожалуйста, приведите его ко мне!

– Ты получишь своего Элайджу – со временем, – сказал тот. – А теперь спи. Ибо ты молода, и многочисленны твои дни. Но помни: отныне ты принадлежишь мне, Аделаида Кассия Проктор. Когда придет время, я напомню про обещание, которое ты сегодня дала. Про твой обет верности мне.

Он прижал большой палец ей ко лбу, и она упала спиной назад, в могилу, и все никак не могла перестать падать.

Адди проснулась со страшным желанием пить и на мокрых насквозь простынях. Лихорадка переломилась. За окном, на бледно-золотом пергаменте зари круглилась восковая печать луны. Но где же Элайджа? Тот человек обещал… Шли дни, а Элайджа не приходил, и Адди уже было уверилась, что ее обет – всего лишь болезненный сон.

А потом начались знаки.

То она находила свой дневник открытым на странице, где писала об их с Элайджей любви. То теплый ветер врывался в окно и приносил его запах, такой сладостный, солнечный. То лунной ночью ей чудилась музыка с заросшего высоченной травой поля – легкий шепот песенки, которую они пели вдвоем. И ромашки… она находила их на своей стороне кровати, на сундучке с приданым или рядом с музыкальной шкатулкой. А однажды, сняв с вешалки фартук, она сунула руку в карман и вынула ее всю в восковых белых лепестках. Только Элайджа знал, что из цветов она больше всего любит ромашки. Мать обвиняла, что так она пытается привлечь к себе внимание, но Адди-то знала, что все эти маленькие радости – от Элайджи. Даже за гробом он помнил о ней. И счастье ее не знало границ.

Лихорадка еще раз наведалась к Прокторам – наверное, решила отомстить. Убравшись наконец неделю спустя, она забрала с собой отца Адди и ее младшего брата, двух слуг, жену и крошку дочь бригадира.

Равновесие…

Адди была на похоронах, бледная и молчаливая, страшась того, что натворила, и того, что еще только грядет. Той же ночью кто-то прошептал ее имя, так нежно, что она проснулась с еще не просохшей слезой на щеке. Луна за окном истекала ярким светом в пелене облаков; соловей тренькнул, предупреждая.

Снова имя – легкое, как лунный свет. Аделаида, любовь моя. Я здесь.

Купаясь в серебряном блеске, Элайджа стоял на краю поля. Он вернулся к ней, как седой и обещал. Адди побежала за ним, за мерцающим светлячком меж деревьев, на старое кладбище, мимо надгробных камней – и прибежала к могиле. Шепоты кружили в сентябрьской тьме вокруг них. Холодно было там, так холодно… Элайджа сиял, как монетка в пруду, прекрасный ее возлюбленный, но что-то могильное теперь было в нем. Травы вплелись в истончившиеся волосы, тени окаймили глаза и заострили скулы. Рубашка плакала кровью, там, где пуля сделала свое жестокое дело.

– Ты призвала меня, любимая.

– Да, – в глазах половодьем поднялись слезы. – И я заплатила за тебя большую цену.

– Разве ты не знаешь, что с каждой отданной ему душой растет его сила? Что ты теперь связана с ним навсегда?

Адди ничего не понимала. Разве Элайджа не счастлив?

– Я сделала это, чтобы мы могли быть вместе навеки.

– Мы и будем. Потому что теперь мне не упокоиться без тебя. Я должен любить тебя до самой твоей смерти.

Рот его раскрылся в крике. Жуки полезли оттуда и черви, и прочая гробовая дрянь. В кронах деревьев заорали вороны – будто захохотали, жестоко и холодно. Эта тварь перед нею была не Элайджей, не тем Элайджей, которого она целовала под солнцем. Он был чем-то уже совсем другим, и она ничего из этого не хотела. Аделаида пустилась наутек. Она бежала и бежала, мимо памятников и пугал, назад, в безопасную гавань кровати, где безопасности больше совсем не осталось.

Наутро, окинув взглядом одеяло, она завопила, и вопила так громко, что проснулась сестра. На простыне валялась дохлая мышь, безглазая и со всеми внутренностями наружу – лежала на коврике из побуревших ромашковых лепестков.

Адди прочла кучу книг, выучила кучу заклинаний. В полночь она пошла к могиле Элайджи и выкопала то, что от него осталось. Она отломала суставчик пальцевой кости, вытащила зуб, отрезала прядку волос и взяла пригоршню могильной земли. Она положила их в железную шкатулку и сотворила обряд, привязывающий его дух ко всему этому, чтобы он больше не мог к ней прийти, не мог навредить.

Хорошо, но как же быть с Вороньим Королем, c человеком в цилиндре?

Адди сама дала ему силу, когда попросила увидеть Элайджу еще раз; сама привязалась к нему невидимой нитью, оборвать которую уже не могла. Она вслепую заключила сделку… Да нет, не вслепую. Она выбрала, и выбрала сама, поклялась в верности человеку в цилиндре. C тех пор прошли долгие годы, у нее было время подумать – обмозговать обет, данный поспешно и из любви, взращенный горем, желанием верить во что-то большее, чем она сама.

Теперь Аделаида Проктор была уже стара. Она видела, как хоронили ее любимого мальчика в топких почвах Вирджинии, а вскоре закопала в них и свою семью. Однажды в апреле она прочла, как Джон Уилкс Бут убил президента и сам последовал за ним. Когда президента Маккинли тоже унесла пуля убийцы, она была там. Она видела рождение автомобиля и аэроплана. Паровозы расчерчивали страну, блестящие рельсы неуклюже сшивали раны краденой земли длиной в многие мили. В нью-йоркскую гавань спешили корабли, неся драгоценный, исполненный надежд груз – груз благоговейно таращился на факел Свободы. Города росли и расползались, фабрики изрыгали в небо дым и амбиции. Войны не прекращались. Гимны воспевали славу нации. Люди были добры и красивы, сильны и честны, трудолюбивы и оптимистичны – а еще тщеславны, скупы, жадны, завистливы, принципиально невежественны и опасно забывчивы.

За свой восемьдесят один год Адди Проктор достаточно повидала в этой великолепной и бурной стране, такой невозможной от возможностей, и понимала, что бояться уже пора – потому что переломный момент достигнут. Страну наводнили призраки, и никто этого, кажется, не замечал. Люди плясали под взглядами мертвых из окон. Все это время человек в цилиндре копил свои силы. И теперь он шел в мир.

Хоть ее и предупреждали больше этого не делать, Адди отправилась в подвал и принялась рисовать мелом знаки на полу и бормотать молитвы, принося маленькие жертвы солью и кровью – то тут, то там: ритуалы, отгоняющие мертвых.

Она надеялась, что этого хватит.

Эврика

– Генри! – позвала Лин, идучи знакомой тропинкой вдоль болота под гигантскими испанскими вязами.

Генри и Луи сидели на дряхлом причале, нежась в солнечном золоте.

– Скорей, пока наши будильники не сработали, – напомнила Лин.

– Стой там, я сейчас! – прокричал Генри.

– Вечер добрый, мисс Лин! – подхватил Луи и помахал ей.

Солнце щедро купало его в лучах, и у Лин что-то забавно зашевелилось в животе, словно предупреждая, только о чем – непонятно.

– Все хорошие сны когда-нибудь кончаются, – сказал, подходя к ней, Генри, весь счастливый и розовый.

Они двинулись прочь по затененной тропинке.

– Что это у тебя на платье?

– Грязь, – Лин рывком вернулась в настоящее и потерла упрямое пятно.

– А, я думал, еще один эксперимент. Пепел какой-нибудь…

– Нет, но мне и правда нужна твоя помощь. Хочу посмотреть, смогу ли я разбудить тебя прямо изнутри сна.

Генри пожал плечами.

– Хорошо. Я за. Что мне нужно делать?

– Ничего, просто стой спокойно.

– Прям как моя музыкальная карьера…

– И оставь эти свои шуточки. Готов?

– Готов.

– Ага, значит, так… Генри, пора просыпаться! – сказала Лин.

Ничего не случилось.

– Генри, давай просыпайся! – повторила она уже громче.

– Ну, попробуй потормошить меня, что ли… – предложил Генри.

Лин схватила его за плечи и потрясла, сначала легонько, а потом уже более свирепо.

– Эй, полегче! А то проснусь с мозгами всмятку.

– Ха! – Лин сменила тактику и крепко ущипнула его.

– Ай! Это все еще наука или просто повод меня поколотить?

– Ну, прости, – смущенно сказала Лин и отступила, задумавшись. – Должен же быть какой-то способ…

– Может, мне попробовать разбудить тебя?

– Я не слишком внушаемая, – фыркнула Лин.

– Нет?

– Нет.

– На что спорим?

– Ни на что. Это просто факт.

Генри приподнял брови.

– Ну, давай проведем эксперимент? Ради науки?

– Ты только зря время потратишь, но хорошо, сделай милость.

– Ага! – Генри воздел руку, будто заправский колдун. – О, Лин Чань, мадам Кюри мира сновидений! – театрально взвыл он, едва сохраняя серьезное лицо. – Внемли мне! Воистину отпустил тебя сон! Ныне же пробудись!

Лин закатила глаза.

– Ты идиот.

– Отлично. Если ты так настаиваешь, я буду о-че-лют-но серьезено. – Он откашлялся и уставился на нее в упор. – Проснись, Лин.

Через несколько долгих секунд она светло улыбнулась ему.

– Я же говорила! – Она отломила сосновую веточку с ближайшего дерева и глубоко вдохнула терпкий смолистый запах.

До сих пор Генри и правда шутил, но сейчас ему приспичило принять вызов. Если они найдут способ просыпаться изнутри сна, им больше не понадобятся будильники. Тэта перестанет на него злиться, потому что не будет знать, что он опять гулял по снам. Он задумался… как тогда у него вышло вытащить Тэту из кошмара?

Он снова повернулся к Лин.

– Дружочек, ты очень устала, тебе нужно отдохнуть. Было бы так здорово проснуться сейчас дома, у себя в кроватке, а?

Лицо у Лин сделалось умиротворенным, рот приоткрылся. А потом, легонько вздохнув, она исчезла из мира снов. Генри постоял еще мгновение на месте, слишком ошеломленный, чтобы шевельнуть хоть пальцем.

– Лин? – Он поводил рукой там, где только что стояла девушка. – Ха. Ну, и что ты об этом скажешь?

Он был жутко доволен собой. Поскорей бы встретиться завтра и все это с ней обсудить.

В этот миг внутри тоннеля поползли трескучие вспышки, словно светляки жаркой июльской ночью, и болото кругом стало меркнуть. Серое небо пожирало последние остатки красок, словно шоу закрывалось на ночь. Края сна затрепетали и стали заворачиваться внутрь, словно кто-то потянул за шнурок, стягивая ткань декораций; хижина, деревья, цветы выцвели и утратили детали.

Из тоннеля донесся тихий плач.

– Эй? – Генри осторожно приблизился.

Ленточка песни поплыла в воздухе… мама наигрывала ее на пианино в Новом Орлеане – давно, когда еще делала такие вещи. Ему всегда нравилась эта старая мелодия…

– Милый мечтатель, узри же меня… – тихонько запел Генри, сам себя успокаивая, потому что изнутри отчетливо подымалась тревога.

Под тонким покровом музыки катался сдержанный рык, который они с Лин однажды слышали на станции.

– Эй? Кто здесь? – снова спросил он темноту.

Ветер рванул из тоннеля и с ним густой шепот, окруживший Генри со всех сторон сразу.

– Посмотри сон со мной…

От этого звука Генри сделалось тепло и мягко, словно он глотнул чего-то крепкого. Он шагнул к тоннелю. Что-то двигалось там, в темноте. Краткие вспышки света выхватили из теней девушку.

– Вай-Мэй?

Еще одна зарница высветила контуры темной вуали. Генри заморгал, и в остаточном образе, отпечатавшемся на сетчатке, перед ним мелькнуло такое, что он остро пожалел, что стоит тут сейчас один… потому что фигура из тоннеля медленно шла к нему.

В следующий миг прозвонил будильник. А еще в следующий Генри лежал, не в силах пошевелиться, у себя в кровати в «Беннингтоне».

Когда Лин вернулась из прогулки по снам, у нее болело все тело, а во рту был отчетливый вкус железа. Она вытерла кровь с губы, которую, видимо, прокусила по дороге назад. Все это не имело значения, потому что у Генри получилось! Он сумел ее разбудить, и Лин широко улыбнулась, несмотря на губу.

– Эврика! – пробормотала она, счастливая и изможденная, а потом провалилась в настоящий, глубокий сон, в котором была просто смертной, а никакой не богиней.

Наутро она едва вспомнит, как ей приснился Джордж Хуань, c кожей бледной и лоснящейся, расходящейся трещинами, словно он гнил изнутри, рыщущий по подземным тоннелям – быстрый, дерганый, как марионетка, c жадными руками, которые тянулись, искали, готовые схватить спящего бродягу, свернувшегося калачиком у подножия бетонной арки. И богомерзкого визга, c которым он пал на вопящего человека, она тоже не запомнит, и того, как подземка озарилась молнийными взблесками голодных духов, отвечающих на призыв.

День восемнадцатый

Крошечная вселенная

– Не знаю, стоит ли разрешать Лин идти в кино с Грейси и Ли Фань, когда кругом творится такое, – c сомнением протянула миссис Чань, раздвигая кружевные занавески в окне второго этажа и выглядывая на улицу.

На улице полиция жгла содержимое очередного магазина, где работали две жертвы сонной болезни.

– Пусть пойдет погуляет с подругами, – вмешался мистер Чань. – Как-нибудь несколько часов без нее обойдемся. Ей как раз хорошо бы развеяться, отвлечься от всего этого.

– Только будь очень осторожна, Лин, – сдалась миссис Чань. – Я слышала от Луэллы, что они взяли моду останавливать китайцев на улице и проверять на предмет сонной болезни. А бывали случаи и похуже. К Чарли Лао и его сыну, Джону, хулиганы пристали прямо перед их магазином на Тридцать Пятой улице. У Джона теперь синяк во весь глаз. Я вздохну спокойно, только когда все это закончится…

– Никогда оно не закончится, – заметил дядя Эдди, и Лин знала, что не сонную болезнь он имеет в виду.

На Таймс-сквер Ли Фань и Грейси отправились по магазинам, а Лин – в кино, уговорившись встретиться тут же позднее. Теперь, глядя, как слова «Новости компании „Пате“» мелькают поперек медленно расходящегося занавеса, она ежилась от колючего, как шипучка, волнения.

На экране двое почтенного вида джентльменов прогуливались по заснеженной тропке, заложив руки за спину. Белые титры на черном фоне сообщили, что это

Гиганты науки ,

Нильс Бор и Альберт Эйнштейн ,

Исследуют крошечную вселенную атома.

Атом. Меньше, чем в силах разглядеть человеческий глаз,

Но обладает силой изменить весь наш мир!

Как фермер собирает урожай со своих полей,

Так и мы можем пожать невероятные блага благодаря атому!

Картинка сменилась, и темноволосый мужчина, пригожий, как кинозвезда, замахал восторженным толпам с палубы своего открытого автомобиля. Лин улыбнулась; лицо ее купалось в белом экранном свете.

Джек Марлоу объявляет открытие

Выставки «Будущее Америки»

В Нью-Йорк-сити.

Исполинские губы мистера Марлоу безмолвно двигались рядом с микрофоном; аудитория на площади жадно внимала его словам. Экран снова почернел.

«Некогда великие мореплаватели бороздили бурные моря

В поисках возможного и невозможного.

Сегодня мы точно знаем, что возможно.

Мы сами построили то, что многие считали невероятным.

Мы построили Америку.

И мы – оплот ее великого будущего.

Будущего, полного отваги, вдохновения, демократии и исключительных людей!»

На мгновение Лин представила себе другие титры… возможно, когда-нибудь их тоже будут крутить вот так на экране… и там она будет одним из этих гигантов науки, пожимающих руку великому человеку вроде Джека Марлоу, а родители станут с гордостью глядеть на нее. Ведь вполне возможно, что все эти сонные путешествия станут ключом к научным открытиям, которые воплотят ее фантазии в реальность. И раз они с Генри могут уходить в иное измерение сна и создавать в этом призрачном мире что-то новое… возможно, время и пространство и да, даже сама материя – не более чем творения человеческого разума. Возможно, их творчеству и их странствиям воистину нет никаких пределов – если только научиться по-другому видеть.

Тапер заиграл что-то бодрое, возвещая о начале «Младшего брата». Лин надежно надвинула серую шляпу на уши, подхватила пальто и костыли и двинулась на выход мимо изумленного швейцара.

– Но, мисс, кино только начинается!

– Я в курсе, – успокоила его Лин. – Я хотела посмотреть только выпуск новостей.

Снаружи, на Сорок Второй, успело стать сильно холоднее. На ветру танцевала мелкая снежная крупа. Дыхание зябкими облачками вырывалось изо рта, но сейчас Лин вдохновляло даже это. Энергия… Атомы… Ци… Газетчик выкрикивал свежие заголовки: «Китайская сонная болезнь распространяется! Мэр клянется не допустить новой эпидемии испанки на нашем веку! Чайнатауну грозит полный карантин!» – и счастье Лин растаяло, как снежинки, как сны, как кинообразы Джека Марлоу… Она спрятала лицо в воротник, поглядела туда и сюда, и медленно побрела по улице.

Какая-то толпа запрудила тротуар и выплеснулась на проезжую часть; таксисты громко гудели, сообщая миру о своем недовольстве. Вперед уже было никак не пройти и обойти пробку тоже. Лин бы охотно спросила у кого-нибудь, что там происходит, да не хотела привлекать к себе лишнего внимания. Тяжелый воинственный барабанный бой повис над улицами – похоже на парад, и Лин ввинтилась на всякий случай в толпу, чтобы лучше видеть.

И да, она увидела. Барабанщики и дудочники шли впереди, предваряя стройные шеренги людей в белых балахонах и капюшонах, в ногу марширующих по Бродвею, размахивающих американскими флагами, несущих транспаранты с горделивыми надписями: «СОХРАНИМ АМЕРИКУ БЕЛОЙ – СОХРАНИМ ЕЕ БЕЗОПАСНОСТЬ!» и «ЗРЯЩЕЕ ОКО ДА НЕ УСТАНЕТ!». Кругом Лин зеваки аплодировали, свистели, приветствуя рыцарей Ку-клукс-клана.

– Простите, извините! – Лин начала проталкиваться против течения, надеясь поскорее вырулить обратно на Сорок Вторую; где-то там был автобус до дома…

Какой-то парень оскалился на нее.

– Эй, тут одна из этих чертовых китаёз лезет!

Все в ней так и окаменело от страха. Ну зачем она так поторопилась избавиться от Грейси и Ли Фань. Спокойно, просто иди на остановку; главное, добраться до остановки, сказала она себе, продолжая идти. Но парень с друзьями уже шагали за ней.

– Эй, ты… девчонка! – Голос уже не смеялся; его обладатель явно решил что-то доказать себе и миру. – Ты далеко собралась? Я с тобой разговариваю!

Сердце Лин глухо бухало; назад она оглянуться не отваживалась. Преследователи, впрочем, были уже близко, а автобус – увы, слишком далеко. Всего каких-то три месяца назад она могла бы кинуться наутек; теперь же лязганье ножных скоб гонгом гремело в голове, а руки тряслись от попыток так быстро двигать костылями. Стоит неправильно поставить ногу, и потеряешь равновесие, упадешь, а там… Некоторые прохожие наблюдали за происходящим с выражениям вялого недовольства на лицах, а один даже проблеял:

– Эй, вы! Оставьте ее в покое!..

Но в основном люди мельком глядели на них и просто шли дальше. Никто не заступил шпане дорогу. Лин держала голову низко, но глазами рыскала по улице, ища место, куда можно было бы рвануть за помощью. Неоновая вывеска в витрине ресторана похвалялась: «ЛУЧШИЙ РОСТБИФ В НЬЮ-ЙОРКЕ», – а ниже красовалось простое (и совершенно новое) рукописное объявление: «Китайцам вход воспрещен».

– Ты что-то далеко от дома забралась! – выдал человек за спиной. – Ты вообще английский-то знаешь?

Он уже был совсем близко; она чуяла запах его одеколона после бритья. Справа мелькнула гигантская афиша театра «Новый Амстердам». Лин сменила курс и поспешила туда. Внезапно костыль ушел глубоко в рытвину, немилосердно дернув все тело назад. Она чуть не зарыдала. И тут из переулка со служебным входом вышел Генри, дыша теплом на закоченевшие руки.

– Генри! – взвизгнула она. – Генри!

Он увидал ее, рука на автомате взлетела… и замерла в воздухе.

– Помоги м… – Ком льда пополам с грязью ударил ее, выбил из равновесия, и Лин упала.

Сумочка покатилась наземь, замок отлетел, и все содержимое рассыпалось по мостовой.

– Грязная китаёза! Вали домой! – прокричал довольный собой юный американец, проносясь мимо с друзьями и хохоча во все горло.

Я уже дома, хотела было сказать Лин, но слова вмерзли ей в горло, и она осталась сидеть в луже посреди Сорок Второй улицы.

– Трусы! – заорал Генри.

Он уже был рядом, помогал встать, подбирал костыли, сгребал с тротуара ее вещи и совал их обратно в сумку.

– Лин! С тобой все нормально?

– Я в-в пор-рядке, – выдавила она; в глазах стояли слезы. – Мне… мне просто надо домой.

– Хорошо, я тебя провожу, – Генри осторожно отряхнул грязь с ее пальто.

Тут его взгляд впервые упал на ее скобы, на ее костыли и безобразные черные ботинки, и улыбка на мгновение померкла. Однако тут же вернулась, слишком любезная, какая бывает у вежливых людей, которые не хотят вас расстроить. И тогда слезы, которые она таким трудом держала подальше, потекли по лицу, сразу все, горячие и позорные.

– О! О, дружочек, ну ты что! – Генри обнял ее за плечи, и она вся одеревенела под его касанием.

– Ой, прости, – спохватился он, отпуская ее. – Ты прям вся сама не своя. Как насчет чашки горячего шоколада, а потом уже домой, а? Ты же любишь какао?

– Я в порядке. Просто покажи мне, где тут автобус.

– Ты знаешь, у меня твердое правило: я никогда не пью шоколад в одиночестве. Мне религия запрещает.

– А у тебя, стало быть, и религия есть? – фыркнула Лин.

– Ну… нет. Практически нет. Но если бы да, такова была бы первая заповедь.

Лин вытерла глаза тыльной стороной руки и искоса глянула на Генри. Он стоял рядом в своем твидовом пальто: хрупкие плечи вздернуты аж до ушей, толстый клетчатый шарф вокруг шеи, ее сумочка болтается на изящных пальцах – весь такой рождественский подарок, только оберток многовато. Выглядел, надо сказать, совершенно нелепо – она бы и рада была рассмеяться, да только вместо этого слезы текли и текли.

Совсем недавно, в кино, ее переполняло ощущение чуда – весь этот мир атомов… и перемен… и возможностей… Теперь он в одночасье стал совсем другим, и этот новый мир ей не нравился. Снег продолжал сеять с небес, облепляя их мокрыми хлопьями.

– Ладно. Одно горячее какао, – сурово сказала Лин, забирая у Генри сумочку. – Если только найдешь место, куда меня пустят.

Она кивнула на «Китайцам вход воспрещен».

– О, не волнуйся, я знаю как раз нужное место, – сказал Генри и галантно предложил ей руку колечком.

– Прости, что это всего лишь чай, – сказал он. – Но он, по крайней мере, горячий.

Они сидели за крошечным столиком с мраморной крышкой в подвальном баре на узкой улочке в Гринвич-Виллидж. Лин дула на почти кипящий чай и подозрительно оглядывалась на красные обои, больше подходящие борделю, чем чайной; на женщин с коротко остриженными волосами и в не слишком-то женственных костюмах… на мужчин, сидящих как-то очень близко друг к другу…

– Что это за место? – прошептала она после долгого, неудобного молчания.

– Безопасное прежде всего, – отвечал Генри, наливая себе в чай молока. – Почему ты мне раньше не сказала правду?

– Не хотела, чтобы ты меня жалел. Хватит с меня зевак, которые таращатся на мои ноги с ужасом. Или с тем, что у них сходит за сострадание.

Она попробовал хлебнуть чаю: он все еще был слишком горячий.

– Просто… в мире снов я такая, какой была всегда. Я могу бегать и танцевать. Я там сильная. Не как тут. Не хотела, чтобы ты видел меня такой – слабой.

– Дорогая, ты можешь быть какой угодно, но вот слабой – уволь. И как давно ты уже… – Он умолк, не найдя слова.

– Калека? Раз уж мы об этом все равно заговорили, нет смысла миндальничать, – отрезала Лин. – Не так уж давно. C октября.

– И ты всегда?..

– Это был детский паралич, – твердо сказала она.

Генри кивнул.

– Мне очень жаль, – сказал он, помолчав.

– Почему? Ты здесь совершенно ни при чем.

– Нет. Но мне все равно очень жаль. Это ужасно несправедливо.

– А никто и не обещал, что жизнь будет справедливой. Именно поэтому я и люблю мир снов. Это единственное место, где я чувствую себя собой. Где я свободна.

– За это я выпью, – сказал Генри, поднимая свою чашку и делая глоток. – За место, где мы можем быть свободны!

Двое джентльменов за крайним столиком встали и пошли танцевать: сплетенные пальцы, щека к щеке. Лин очень старалась не пялиться на них и надеялась только, что ее дискомфорт не слишком бросается в глаза.

– Кстати, о свободе… – сказал Генри и как следует набрал воздуху в грудь. – Раз уж мы решили поговорить начистоту… я хочу рассказать тебе всю правду о Луи.

Сердце у него забилось быстро-быстро. Ну почему просто побыть собой с другим человеком куда ужаснее, чем все, что ты можешь навоображать себе во сне?

– Когда я сказал тебе, что Луи мой друг, это была… не совсем правда. Он больше, чем просто друг. Он единственный человек, которого я в жизни любил. Он… он мой возлюбленный.

Генри откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди; физиономия его приобрела запальчивое выражение.

– Вот. Не стесняйтесь, мисс Чань. Что вы имеете мне сказать по этому поводу?

Генри… И Луи… Любовники… Ну, да, это немножко шокировало, но, c другой стороны, объясняло очень много того, что иначе смысла категорически не имело, но что Лин все равно чувствовала где-то там, в глубине души. Много лет назад до нее доходили какие-то обрывки слухов про дядю Эдди и про то, почему он так никогда и не женился. Все дело было в его друге, которого звали Фухуа. Поговаривали, что они друг другу ближе, чем братья. Они действительно всюду ходили вместе… но потом Фухуа арестовали за азартные игры, и на допросе выяснилось, что он въехал в страну незаконно, выдав себя за другого. Сделать ничего было нельзя. Не прошло и недели, как его выслали обратно в Китай с запретом когда-либо появляться на американских берегах. Дядино сердце было разбито… По крайней мере, так сплетничали.

– Это правда? – спросила Лин у мамы уже сильно позднее.

В те дни она еще всем делилась с мамой.

Та ужасно расстроилась.

– Ужасно говорить такие вещи о собственном дяде, Лин!

– Почему? – Щеки у Лин запылали от стыда, причины которого она сама не понимала.

– Потому что это… противоестественно – когда двое мужчин вместе. Грех это. Спроси отца Фому, он тебе все объяснит. И никогда больше не говори этого о дяде, дочка.

По правде сказать, Лин было все равно, правда эта история или нет: ее ужасно огорчало, что ее любимый дядя несчастлив. Как бы там ни было, после маминых разъяснений идея пустила корни у нее в голове: то, о чем шла речь, неправильно и греховно. И ставить эту мысль под сомнение ей до сих пор не приходилось – ни разу. Но Генри не был неправильным. Ну, да, иногда шутил, когда надо бы сохранять серьезность, – но он был добрый! Возможно, она не вполне понимала, как и чем он живет – точно так же, как не понимал он ее, – но там, в мире снов, они всю дорогу были честны друг с другом. Генри ей нравился – и Луи тоже. За свою жизнь она немало говорила с мертвыми, и ни разу никто из них ни словом не обмолвился, что любовь может быть грехом. Пока священники не докажут свою точку зрения, она, уж простите, будет ставить мнение мертвых выше мнения священников.

– Очень хорошо, – сказала она наконец.

Брови Генри полезли на лоб.

– И это все? Просто «очень хорошо»?

Лин погрела ладошки о теплые чашечные бока.

– Ага.

– Странный ты человек, Лин Чань, – Генри потряс головой с выражением видимого облегчения на лице.

– У меня никогда не было друга вроде твоего Луи. У меня вообще на самом деле никогда не было друзей.

– …зато теперь есть.

– Ты это говоришь только потому, что тебя приучили быть вежливым? Или ты правда так думаешь? – окрысилась на него Лин. – Только сделай милость, скажи правду, а не то, что привык.

– А тебе явно не по вкусу светские реверансы!

– А c какой стати мне врать? Какая от этого польза?

Когда она валялась в больнице после инфекции с парализованными ногами, сестры ей вежливо улыбались и уговаривали не волноваться – да только по глазам-то все равно было видно, что волноваться есть о чем, и от их вранья становилось еще страшнее. А правду ей сказал дядя Эдди.

– Дядя, мои ноги выздоровеют? – допытывалась она. – Они будут как раньше?

– Нет, милая, не будут. – И голос, и лицо были полны решимости, чтобы не допустить никакой ложной надежды. – Теперь оно вот так. В принятии есть сила, Лин. Считай, что ноги у тебя забрали – но не то, как ты теперь выберешь с этим жить.

– Я предпочитаю правду, – сказала она Генри уже не так горько.

Отвечать честно Генри не учили – только избегать ответов. Дома, в Новом Орлеане, в нем воспитывали настоящие южные манеры, а это означало никогда не говорить того, что думаешь. Он научился улыбаться, кивать и выдавать что-нибудь вроде «надо же, как интересно!» вместо «бред сивой кобылы!». Быть настоящим южным джентльменом – это ставить вежливость и приятность обхождения превыше всего остального. Честность оказалась странным ощущением, как будто вдруг задействовал давно не работавшую мышцу.

– Я думаю, дружить с тобой будет непросто… но интересно, – наконец сказал он.

– …непросто, но интересно?

– Полагаю, вы со мной влипли, мисс Чань. Так что заранее извиняюсь.

Лин ответила улыбкой – широкой и довольно глупой.

Генри присвистнул.

– Вот эта твоя улыбка – это реально красиво.

Лин замотала головой, уронив волосы на лицо.

– Это глупо.

– Ага. Я именно так и сказал: эта твоя глупая улыбка – это реально красиво.

На сей раз Лин таки захихикала.

– Ого, оно еще и смеется!

– Ну, не такая уж я и зануда!

– Еще какая! Ну, ладно – чуть-чуть. Эй! Ты сама хотела честности – ну, вот на тебе. Понравилось?

– Ты ужасный.

– О, какие любезности пошли! По чести сказать, ты тоже ужасна, дорогая моя, – сообщил Генри, и Лин уже совсем не могла бороться с улыбкой.

– Спасибо, что спас меня сегодня, – сказала она.

– Спасибо, что спасла меня.

Маленький джаз-бэнд в углу затянул что-то ритмичное. Мальчики повели своих партнеров на площадку и закружили, закружили… Лин мечтательно глядела на танцоров, легонько барабаня пальцами по столу. Генри некоторое время смотрел на нее, потом встал.

– Не желаете ли потанцевать, сударыня?

Ее лицо погасло.

– Это тебе не мир снов.

– Я знаю, – он предложил ей руку. – Один танец?

Она уставилась на его пальцы, потом неожиданно вцепилась в них и дала вывести себя на танцпол. По большей части они, конечно, медленно переминались на месте, но для Лин это уже не имело никакого значения – она танцевала! Это было почти так же прекрасно, как прогулки по снам.

Когда они вынырнули на заснеженную Барроу-стрит, Генри поглядел на Лин и спросил:

– Ты зачем это делаешь?

– Что делаю? – не поняла она.

– Натягиваешь подол юбки на скобы, когда на тебя кто-нибудь смотрит.

– Ну, они безобразные. Людей они… беспокоят.

– Меня они совершенно не беспокоят, – заявил Генри, и Лин выпустила на волю еще одну из своих редких улыбок.

– Так тебе совсем не нравятся девушки?

– Наоборот, мне очень нравятся девушки! Ну, только не в матримониальном отношении… если ты понимаешь, о чем я.

Лин кивнула.

– И, что еще более важно, мне нравитесь вы, мисс Чань. Ну, что, друзья?

– Да, полагаю, да.

Генри заухмылялся.

– Ответ совсем в духе Лин Чань. Если ты когда-нибудь отвесишь мне комплимент, я, наверное, упаду замертво. Ну, что такое опять? Ты снова хмуришься.

– Генри, можно я тебе кое-что покажу?

– Только если обещаешь, что там не будет маленьких детей и йодлей.

– Ни того ни другого. Но мне надо, чтобы ты пошел со мной в центр. Если только не боишься.

– Дорогая, меня пугают только скверные рецензии, – бросил Генри и взмахом руки остановил такси.

Незаконченное дело

По дороге в центр Лин честно выложила ему свой кошмар про Джорджа Хуаня, а еще – любопытные библиотечные находки про Пневматическую транспортную компанию Бича.

– Это было настоящее, реальное место, понимаешь – первая нью-йоркская подземка. Открылась в 1870 году, но уже в 1873-м ее перестали использовать, а в 1875-м замуровали навсегда. И, Генри, рисунки со станции просто потрясающе близки к тому, что мы с тобой видим каждую ночь в мире снов.

– Что, и фонтан? И фортепьяно? – спрашивал Генри, и Лин на все кивала. – И даже золотые рыбки есть?

– Да, и рыбки. А построили ее прямо под магазином готового платья Девлина! Вопрос в том, почему старая железнодорожная станция каждую ночь появляется в наших снах?

– Ну, ты же знаешь, как там все устроено. Ландшафт сна – это такая путаница символов, случайные обрывки ментальных цепочек, надерганных из нашей обычной, дневной жизни – и из чужой тоже.

– Да, и подобно реке, они непрестанно меняются. Но ты же сам задал вопрос: почему ты и я все время возвращаемся в одно и то же место, где в одном и том же порядке разыгрывается некая последовательность событий, как будто ее специально закольцевали?

– Что, я прямо так и спросил? – Генри поскреб подбородок. – Надо же, какой я, оказывается, умный. Теперь я как-то увереннее себя чувствую в качестве члена воображаемого научного клуба. Так, ладно… Почему, ты говоришь… И какое это имеет отношение к Джорджу? И к нам?

– Именно это я и хочу выяснить.

Такси остановилось у Сити-Холл-парка. Генри расплатился с шофером, и Лин повела его показывать решетку у фонтанчика.

– Вот сюда Джордж привел меня той ночью. Сам привел, очень целенаправленно. А потом показал на те здания на другой стороне улицы. Тебе они знакомы?

Генри склонил голову набок и прищурился на квартал Бродвея между улицами Мюррей и Уоррен.

– Если мне не изменяет память, похоже на ту улицу, откуда мы каждую ночь стартуем в сон.

– Вот и мне так кажется. – Лин села на скамейку и слегка распустила ремни на скобах, потирая вмятины на голенях от жесткой кожи. – Вон тот дом на углу Уоррена и Бродвея – там как раз стоял магазин Девлина, пока не сгорел.

Генри сел рядом с ней на скамейку и уставился на новое здание, расположившееся теперь на углу. На то, что во сне, оно было совсем не похоже.

– Итак, это место каким-то образом связано со сном, который мы смотрим каждую ночь, но почему – мы не знаем, а Джордж очень хочет, чтобы узнали…

Парковый сторож, насвистывая, обрывал с фонарных столбов объявления «Разыскивается…». Лин подождала, пока он пройдет мимо.

– Помнишь, я тебе говорила, что мертвые появляются, когда им есть что нам сказать. И они почти всегда выбирают декорации, напоминающие им любимое место в этом мире – ну, как моя тетя, например, всегда стоит в саду, который очень любила, а мистер Су – в «Чайном доме», где столовался каждый день. – Лин глубоко вздохнула. – Короче, иногда мертвые, наоборот, являются в тех местах, где у них осталось какое-нибудь незаконченное дело. Они не могут уйти, пока оно не доделается.

– То есть ты думаешь, что у Джорджа осталось какое-то дело тут, в Сити-Холл-парке? – Генри махнул рукой на рассыпавшихся по камням голубей.

– Не у Джорджа. У женщины под вуалью.

Лин искоса поглядела на Генри.

– Люди у нас в квартале думают, что эта расползшаяся по городу сонная болезнь – никакая не болезнь вовсе, а дело рук призрака. Это работа какого-то неупокоенного духа.

– Ты в это веришь?

– Звучит довольно нелепо, но я начинаю задумываться, не может ли это быть правдой.

– Я думал, ты ученый.

– Одно то, что я верю в науку, еще не означает, что я должна игнорировать суеверия. И у суеверий иногда есть основа. Я в этом не одинока, между прочим. Есть еще и ты. И Вай-Мэй тоже предостерегала нас относительно тоннеля. Она сказала, что чувствует там присутствие призрака и он ее пугает – вернее, она. «Она там плачет», – вот что сказала мне Вай-Мэй.

– Плакальщица грядет, – пробормотал Генри. – А теперь держись за шляпу, потому что с этой ноты оно становится еще интереснее. Вчера, когда я разбудил тебя изнутри сна… кстати, я планировал попользоваться этим потрясающим умением для дрессировки тебя, но теперь это, пожалуй, уже не очень уместно.

– Уж говори, что случилось, – прорычала Лин.

– В тот миг, когда ты исчезла, мир снов весь потемнел.

– Что ты имеешь в виду?

– Как в театре, когда спектакль окончен, свет гасят и все закрывается на ночь. Непросто объяснить… ну, как будто, стоило тебе уйти или нам оказаться не вместе, отпала необходимость поддерживать полную картинку. А еще через несколько секунд я услышал, как в тоннеле плачет женщина.

Лин резко втянула воздух.

– Ты же не пошел туда, правда?

– Лин, там женщина плакала! Несмотря на все мои проблемы с родителями, хорошие манеры они мне привить успели. Я не могу оставить без внимания деву в беде.

– Да уж. И что произошло дальше?

– Во тьме были такие зеленоватые вспышки. Я снова услышал рычание, а потом – я, правда, не могу в этом поклясться – я вроде бы увидел, как изнутри кто-то идет.

– Она?

– Возможно. А потом меня разбудил будильник.

– Вай-Мэй говорила про какую-то дурную смерть, – припомнила Лин. – Каждую ночь, когда она бежит мимо нас… у нее явно какая-то беда, тут ты прав. И у нее кровь на платье.

– Да. Кровь на одежде часто указывает на то, что что-то где-то пошло не так, – не удержался Генри. – Но с какой радости нашей таинственной даме из сна иметь какое-то отношение к этой сонной болезни – если ты правда думаешь, что дело в ней?

– Я не знаю. Все это пока что теория, и она еще может оказаться неверна. Но я все время возвращаюсь к той мысли, что Джордж хочет мне что-то о ней сообщить, навести меня на какой-то след.

Генри сунул руки под мышки, для тепла.

– В настоящий момент все наши следы лежат по ту сторону сна. И сводить их вместе нам тоже придется оттуда, я так понимаю.

– Да, согласна. Значит, так, у нас есть Пневматическая транспортная компания Бича. Фейерверки. Некто по имени Энтони Оранжевый Крест. И магазин готового платья Девлина.

– Брюки с привидениями. Всегда все упирается в брюки с привидениями.

Лин испепелила его взглядом.

Генри кивнул.

– Договорились. Все по-честному. Брюки без привидений.

Темная штормовая туча села на крышу мэрии, затмив на мгновение купол. Лин смотрела, как облако растворяется, обращаясь в куда менее зловещую версию самого себя.

– Убийство! Убийство! О, убийство! – пробормотала она. – Может, эту женщину под вуалью убили и… и она хочет, чтобы мы нашли ее убийцу и она могла упокоиться?

– Бьюсь об заклад, это был кучер того фургона: «Аргх, мисс, енто все лошади, чтоб их! Они меня довезли до убивства!» Дошло? Довезли до убивства? Всем спасибо, по два шоу в день. – Генри помахал у нее перед носом руками, но потом снова их уронил. – Ну, прости. Что, если этот самый Энтони Оранжевый Крест и есть убийца?

– Ага, и он гнался за ней, и убил на Райской площади? «Внимание, внимание, Райская площадь»?

– Погоди-ка… – Генри сел очень прямо. – Аделаида Проктор!

– Если это опять шутка, я тебя живьем освежую.

– У меня в доме живет одна старушка, звать мисс Аделаида Проктор. Имеет обыкновение бродить по вестибюлям в халате и посыпать ковры солью, попутно толкуя про всякие убивства, беспорядки и прочие малоприятные вещи. Она… ну, скажем, странная немного.

– То есть чокнутая, – подытожила Лин.

– Я бы сказал, эксцентричная.

– Это то же самое, только более… любезно.

– Так вот, как я как раз собирался тебе рассказать, она тут давеча уставилась на меня эдак – я в лифт заходил, никого не трогал – да вдруг и говорит: «Энтони Оранжевый Крест. Внимание, внимание, Райская площадь!»

Лин аж руками всплеснула.

– И почему ты мне этого раньше не сказал?

– Да как-то к слову не пришлось. К тому же я в театре подвизаюсь, дружочек, не забыла? Я там всякого странного люда навидался. Это, можно сказать, служебные издержки.

– Откуда она узнала эту конкретную фразу? – допытывалась Лин. – Она что, тоже путешествует по снам?

– Мне об этом ничего не известно. Во всяком случае, я ни разу не видел, чтобы она рыскала по царству снов верхом на метле. И да, она спрашивала, не слышу ли я плач.

Он замолчал, не сводя глаз с Лин.

– Вот ты опять хмуришься. И это не обычное презрение мисс Лин Чань к большей части рода человеческого, а что-то больше похожее на… страх.

– Генри, мне это не нравится, – сказала Лин. – Что-то крупно не так. Ты можешь поговорить с этой вашей сумасшедшей леди и разузнать, что ей известно?

– Да, в целях нашего расследования, я готов провести вечер в обществе безумных сестриц Проктор.

Где-то вдалеке часы пробили пять. Лин ахнула.

– Так, ты начинаешь меня серьезно пугать, – возмутился Генри. – Что на этот раз?

Лин схватилась за костыли.

– Мне полагалось быть дома полчаса назад.

– И все-то? Я уж думал, ты там призрак Энтони Оранжевого Креста увидала.

– Призраков я не боюсь, – физиономия Лин была на редкость мрачна. – А вот мамы – еще как.

Стоило Генри и Лин войти в «Чайный дом», как миссис Чань устремилась к ним навстречу, сверкая глазами и угрожающе вытирая руки о кухонное полотенце.

– Лин Чань! Где тебя носило? Я чуть с ума не сошла! Ли Фань и Грейси Лэнь дома с половины четвертого! Я всех соседей подняла на уши, искать тебя!

В первый раз за всю историю их знакомства Генри видел Лин настолько испуганной.

– Я… э-э-э…

– Я прошу вашего прощения, мэм, – он кинулся на амбразуру, окатив миссис Чань своим южным шармом. – Не уверен, что вы меня помните: Генри Дюбуа Четвертый, из научного клуба? Ах, я себя ужасно чувствую – это ведь целиком моя вина. Видите ли, Лин с подругами разошлись в городе, а тут как раз я проходил мимо и, естественно, хотел убедиться, что с ней все в порядке. А потом меня так захватила наша беседа об эйнштейновской относительной теории…

– Теории относительности, – быстро поправила его Лин под сурдинку.

– …что я совершенно потерялся во времени.

– Забавно… – прошептала Лин.

– Чего?

– Потерялся во времени, говоришь… – она покачала головой. – А, не обращай внимания. Я о своем.

– Пожалуйста, примите мои искренние извинения, миссис Чань. Могу вас заверить, что я все это время присматривал за Лин, как если бы она была моя родная сестра.

Физиономия его была настолько искренна, что могла составить конкуренцию Тэте со всем ее актерским мастерством.

Мама Лин тут же смягчилась.

– Ну, что ж. Спасибо, что доставил Лин домой в целости и сохранности, Генри. Можем мы тебя чем-нибудь угостить перед уходом?

– Ах, нет, мэм. Мне нужно спешить в теат… к мессе, – заверил ее Генри, уголком глаза наблюдая, как у Лин отвалилась челюсть.

Мама, однако, радушно ему улыбалась.

– Не знаю, как тебя и благодарить, Генри. У тебя доброе сердце. Ты должен непременно пойти с нами завтра в город, смотреть, как Джек Марлоу закладывает свою новую выставку.

– О, мне бы ужасно хотелось, но я…

– Никаких «но»! – решительно сказала мама Лин, уперев руки в боки. – Ты заслуживаешь достойной благодарности за твою сегодняшнюю помощь. Приходи завтра к полудню.

И c этими словами она удалилась обратно в кухню.

– Ужас, как рано, – смиренно хныкнул Генри, когда Лин пошла провожать его на улицу.

– Спасибо тебе, – сказала она на пороге.

– На здоровье. Мамы меня любят.

– Я про сегодня. Про то, что было днем.

– А. Ну… за этим друзья и нужны. Только отныне и вовек больше никаких секретов. Ни с чьей стороны.

– Больше никаких секретов, – согласилась Лин.

– Я попробую поговорить с мисс Проктор. Увидимся ночью, в обычном месте?

Она кивнула.

– И завтра тоже.

– Ах, да. В полдень. – Генри состроил рожу и глянул через ее плечо, туда, где миссис Чань производила смотр войскам… то есть ресторану. – Пугающая женщина твоя мама, кстати сказать.

– Ты и половины того, что она может, не видел, – со вздохом сказала Лин.

– Когда Луи приедет, я его сразу же приведу к вам на клецки. Ему жутко понравится, – пообещал Генри. – И я жду не дождусь забрать у тебя мою счастливую шляпу. Луи подарил ее мне в первый вечер, как мы встретились. Просто снял со своей головы и нахлобучил на мою. Если хочешь, я попрошу его привезти еще парочку из Нового Орлеана – одну для тебя, другую для Вай-Мэй. Тогда мы сможем организовать первый в мире сновидений сентиментальный барбершоп-квартет. Запор, запор, запор, запо-о-о-ор! – пропел он.

– Ты все-таки самый странный человек из всех, кого я в жизни знала, – констатировала Лин.

– Ну, вот ты опять со своими комплиментами.

Что-то висело на Лин… что-то ей нужно было ему сказать. На самом деле просто ощущение, его еще поди в слова облеки…

– Лин! Уходи с холода сию же секунду! – закричала изнутри миссис Чань, слегка заглушенная стеклянной дверью.

– Чу! Мать зовет, прекрасная Джульетта, – сообщил Генри, отвешивая ей подлинно шекспировский поклон. – Я прочь лечу! О, прочь! Фу! Фу!

И он задним ходом утащил себя за шиворот на улицу.

Лин покачала головой.

– Точно самый странный, – пробормотала она себе под нос, глядя ему вслед и дивясь, как сильно уже по нему скучает.

Предметы не лгут

Поработав в свое время в цирке, Сэм умудрился смыться оттуда с очень недурным фраком, пошитым ему по мерке русским тату-мастером, который, по счастливому совпадению, еще и здорово управлялся с портновской иглой. Фрак всегда делал его центром всеобщего внимания: Бородатая Женщина Рут и Мальчик-Волк Джонни всякий раз одобрительно мерили его взглядом с головы до ног, стоило ему выйти на арену в «хвостах» – так они называли этот предмет туалета. Возможно, он и Эви сегодня немножко очарует?

Но стоило ему навострить лыжи в Даблъю-Джи-Ай, как его буквально с порога сняла записка.

Хочешь узнать побольше про ту радиодеталь, приходи сегодня вечером в магазин. В девять.

Черт, Эви озвереет, что он пропустил ее шоу, – и ее сложно в этом винить. Но этот осведомитель – не из тех ребят, что дают вторые шансы. Может, хоть Эви потом даст?

Бальная зала «Уинтроп-отеля» была под завязку забита всякой шикарной публикой. Сэм даже забоялся, что не найдет в этой толчее Эви. Впрочем, все оказалось донельзя просто: главное, идти на смех и аплодисменты. Разумеется, Эви была там – и восседала, между прочим, на чучеле аллигатора.

– …он попросил прочесть его часы, я прочла и увидала его в чем мать родила – он оказался одним из этих, нудистов. Сами понимаете, по радио я такого сказать не могла…

Сэм решительно протолкался через толпу почитателей в первые ряды. Эви в своем полночно-синем вечернем платье, отороченном пухом марабу, и в рассыпающей сполохи повязке из стразов через лоб была столь ослепительна, что зрелище это вышибло из него весь дух.

– Уж не мой ли это ненаглядный нарисовался? – оскалилась она, сверкая глазами; увы, ни в каком фраке не хватит магии, чтобы отвратить грядущую бурю.

– Он самый, прекраснейшая из Котлеток. Могу я тебя умыкнуть на минутку?

– Прости, свободна я была в девять, – пожала плечами она.

– Я знаю. Как раз собирался все тебе об этом рассказать, – он многозначительно поглядел на остальных.

– Продолжайте тут без меня. Обернусь через мгновение, милые, – распорядилась Эви, отвешивая шикарной публике поклон.

– Тебе полагалось прийти ко мне на радио, Сэм! – прошипела она сквозь зубы, продолжая сверкать улыбкой, достойной рекламы зубной пасты.

Когда они проходили мимо, гости вечеринки разражались бурными аплодисментами.

– Последние два часа я провела с мыслью, что ты сейчас истекаешь кровью где-нибудь в канаве, – продолжала она. – Теперь, когда ясно, что с тобой все в порядке, я не прочь посмотреть, как ты будешь истекать кровью где-нибудь в канаве.

– Оу, Котлетка, выходит, ты по мне скучала!

– Ты вообще слышал, что я сказала?

– А что я могу поделать, я же оптимист.

– Мир полон мертвых оптимистов. Сэм, Сэм, Сэм! – Каждый раз, повторяя имя, она взмахивала волосами, как дворниками по ветровому стеклу; ее бокал был уже почти пуст.

– Это я. Скажи-ка мне, сколько этой полироли для гробов ты уже употребила, Шеба?

Эви зажмурила один глаз, а вторым уставилась на кессоны потолка, неистово сияющего электрическим светом; губы ее безмолвно двигались.

– Это третий, – сообщила она, досчитав. – На четвертом уже можно будет играть в мартини-бридж.

Она хихикнула.

– Ни черта себе! – присвистнул Сэм.

– Так, погоди-ка: ты что, ждешь, пока я залью глазки, чтобы позволить себе всякое непотребство, Сэм Ллойд?

– Вот еще! Мне нравится, если девушки в полном сознании, когда я их целую. Так гораздо веселее. – Он выхватил у нее бокал, опрокинул себе в пасть остатки и сожрал оливку.

– Эй! Ты чего вытворяешь? – запротестовала Эви.

– Да так, спасаю тебя от тебя самой.

– Вот этого не надо! Тоже мне спаситель нашелся! – проворчала Эви. – А надо мне было вот этот напиток. Ты мне даже оливку не оставил!

Сэм поднял руки.

– Сдаюсь. Это по-честному. О-че-лют-но по-честному. Вот если бы я стоял на обрыве и собирался спрыгнуть, что бы ты стала делать?

– Подтолкнула? – Эви поджала губы.

– Не верю.

– Поверил бы по дороге на дно. Что такого важного случилось в жизни, что ты пропустил мое шоу? И пусть причина будет солидная – как шрам после аппендицита.

– Только не здесь.

Кто-то из гостей поставил чайную чашку на столик и отвернулся похлопать оркестру. Эви цапнула чашку, понюхала, улыбнулась, одним глотком прикончила тайное спиртное, поставила сосуд обратно на блюдце и поскорее умыкнула Сэма прочь с места преступления – в комнатку с табличкой «Вход воспрещен». Внутри оказался крошечный офис с кушеткой для обмороков, столом и креслом на колесиках. Эви бросилась на кушетку, задрала повыше ноги и принялась растирать виски.

– Крутой вышел вечерок? – Сэм примостился на краешке стола.

– Не то слово! Какой-то парень притащил носовой платок жены, сказал, он волнуется, что она слишком много денег тратит на покупки, а на самом деле боялся только, что у нее интрижка на стороне. Кстати, прав оказался. Платок был от любовника, – поведала Эви.

– И что же ты ему сказала?

– Сказала, что денег она транжирит и правда многовато и что им было бы не худо почаще выходить ужинать вместе. И танцевать, – она испустила долгий вздох. – Ты себе не представляешь, какие ужасы я узнаю о людях.

– Почему ты не говоришь им правду?

– Потому что правда мыла не продаст. Все должно быть легко, весело и развлекательно. Дай им надежду, детка! – заключила она гулким баритоном мистера Филипса.

– И чем ты тогда отличаешься от этих ушлых жуликов с Сорок Второй? Ты же настоящий талант, Шеба. Тебе нет нужды притворяться.

Эви села и прожгла его взглядом.

– Я не для того притащилась на вечеринку, чтобы выслушивать от тебя нотации, Сэм Ллойд. Ты вообще тыришь бумажники! И не надо делать вид, что ты лучше меня.

– Я-то? Я точно и вор, и мошенник. Но не ты, детка. Тебе, к несчастью, не все равно, я тебя знаю.

– Нет, не знаешь, – отрезала Эви, снова падая назад. – Ты только так думаешь, потому что ты – мой фальшивый жених. Никто на самом деле никого не знает. Все мы – просто бруски пирсовского мыла; расхаживаем тут, такие чистые и блестящие, а останутся от нас все равно одни обмылки.

– И что же тогда реально?

– Не знаю, Сэм. Я больше ничего не знаю. И… не хочу об этом даже думать.

Вечер стремительно сдулся.

– Ну, пока ты еще не совсем в сопли, красавица, мне нужны твои профессиональные услуги.

Эви расхохоталась и зааплодировала – о-чень мед-лен-но.

– Надо было сразу догадаться. Казалось бы – ан нет! Ты сегодня на шоу не явился, так что я тебе тоже ничего не должна. И ты до сих пор не рассказал мне, что случилось!

– Прости, куколка. Мне правда очень жаль. Я в последний момент получил весточку от канарейки.

– От кого?!

– Ну, от моего… как ты там его окрестила? От жутика.

– А, от этого… – Эви сдула со лба загулявший локон.

– Он вообще почти никогда сам на связь не выходит. Это я его всегда ищу и на голове прыгаю. А тут он мне сунул под дверь записку: приходи, дескать, в радиомагазин к девяти.

– Надеюсь, там, по крайней мере, передавали мое шоу, – проворчала Эви. – Ну? И что ты в итоге узнал?

– А вот это самое смешное. Он так и не явился.

– Что-то многовато этого стало в последнее время, – заметила Эви.

– Когда я туда добрался, магазин стоял темный и запертый. Я бы легко вскрыл замок, но если бы меня на этом замели, это вряд ли бы укрепило твою репутацию – жених Провидицы-Душечки, и вдруг за решеткой, – сказал Сэм. – В общем, мне это не нравится. Пованивает чем-то скверным.

– Просто у тебя чересчур буйное воображение.

– Куколка, когда мое воображение буянит, оно это делает на темы, которые в приличном обществе почему-то не принято обсуждать. Я думал, ты-то уж тут на моей стороне.

– Ну, прости, Сэм, – смягчилась Эви. – Я честно не хотела тебя обижать.

– Мне нужно узнать правду.

Об услугах Сэм обычно не просил. Если ему чего надо, он или заплатит, или так возьмет – никаких кто кому должен, никаких ниточек, за которые можно потом подергать. Так что ему стоило буквально всех душевных сил протянуть Эви снова чертов документ.

– Пожалуйста, а? – Слово явно было незнакомо его языку и неохотно оттуда слетело. – Пожалуйста, ты могла бы попробовать еще раз?

Столь кроткая мольба разбередила сердце Эви.

– Хорошо, Сэм. Давай сюда, я посмотрю, что можно сделать.

Она села и похлопала по дивану рядом с собой.

– Дуй сюда. Я не кусаюсь. Если, конечно, ты петь не начнешь.

Сэм благодарно плюхнулся рядом. Эви взяла бумагу и вдарила по полной, но как бы она ни старалась, ничего не приходило, решительно ничего. Злая и с кружащейся головой, она бросила лист.

– Все равно спасибо, детка, – сказал Сэм, подбирая его.

– Нет, я так легко не сдамся! – прорычала Эви и попыталась снова выхватить его, но Сэм живо сунул бумагу во внутренний карман пиджака.

– Нет, куколка, все в порядке. Я… давай я отведу тебя назад, на вечеринку.

– Сэм! – Эви вспрыгнула с дивана и сшибла со столика бюст какого-то римского полководца с недовольной физиономией. – А ну, стоять! – Она успела подхватить скульптуру в последний момент. – Вот, хороший мальчик!

Брови Сэма полезли вверх.

– Слушай-ка! У тебя все еще есть та фотография от Анны Поло… Пала… короче, от Анны, которая Анна?

Сэм вытащил бумажник и извлек из его загадочных складок снимок.

– Это же просто я с мамой…

– Да знаю я, знаю. Но попытаться-то стоит, а?

Сэм расплылся в улыбке.

– Узнаю мою девочку!

– И вовсе я не твоя девочка, – отбрила Эви, борясь с улыбкой.

Картинка поначалу тоже оказалась несговорчивой, но Эви однозначно не собиралась проигрывать еще раз. Она сосредоточивалась, пока во тьме что-то не забрезжило, и тогда потянулась за этой искрой и раздула ее в пламя. Перед ней предстала женщина с каштановыми волосами, собранными на затылке в узел, и густыми, темными бровями: Эви сразу же поняла, что это и есть мама Сэма. В руках у Мириам была эта самая фотография, которую сейчас держала она.

– Я ее вижу, – сонно пробормотала Эви.

– Правда? – В голосе Сэма разгорелась надежда.

– Она красивая, Сэм. Правда, очень.

Эви старательно дышала: вдох, выдох… постепенно погружаясь, отпуская себя, давая лучше разглядеть картинку. Первое воспоминание было совсем простое и короткое: маленький Сэм сидит рядом с мамой, а она запускает пальцы ему в шевелюру. Мало на свете вещей посильней материнской любви – вот ее-то Эви здесь и почувствовала. Что бы там Мириам Любович ни втирала тем людям в костюмах, а сына она любила – очень любила. Примерно как ее собственная мама любила Джеймса, что, в свою очередь, неизмеримо больше, чем она когда-либо любила Эви. Неправда, что у родителей нет среди детей любимчиков, – еще как есть, и Эви была не из них. Боль от этого воспоминания протолкалась сквозь алкогольный угар и кулаком сжала ей сердце, грозя пустить весь сеанс псу под хвост. И Эви в знак протеста нырнула в тайную историю фото еще глубже.

Красивая комната с мраморными полами, c тяжелыми хрустальными люстрами, рассыпающими острые радуги, со стенами, увешанными дорогущими на вид портретами дорогущих на вид людей. В комнате были дети. Одни сидели за столами и рисовали картинки или отвечали на вопросы каких-то взрослых, другие пытались украдкой выпутаться из тугих парадных воротничков; одна маленькая девочка играла с куклой.

Но где же Сэм? Здесь ли он?

И тут же она увидела его: вон он, сидит за столом в углу; мама стоит у него за стулом и выглядит встревоженной и нервной. Напротив Сэма Эви увидела давно покойную невесту Уилла, эту Ротке Вассерман. Она вытащила из колоды карту, показав ее Сэму рубашкой.

– Давай попробуем еще раз. Сэм, скажи, что за карта у меня в руках?

– Эм-м, пятерка… треф?

– Попытайся еще раз, – посоветовала Ротке.

– Король червей? – пролепетал крошка Сэм; передних зубов у него недоставало. – Нет, валет бубен!

Ротке улыбнулась Сэму, потом перевела взгляд на мать и покачала головой.

– Все плохо? – спросил Сэм.

– Нет, бубеле, – ответила мама, целуя его в щечку. – Беги, поиграй вон там.

Воспоминание размылось по краям, и Эви наклонилась в него, как в колодец.

Дети играли на идеально отманикюренном газоне. Стоял чудный весенний день, ребятня заразительно веселилась… но кто-то все равно плакал. Эви двинулась на звук: девочка с куклой.

– Что такое, Мария? – Ротке присела рядом с нею на корточки.

Малышка начала что-то отвечать на итальянском.

– По-английски, пожалуйста.

– Корабль горит. Он тонет, – всхлипывала девочка, и остальные дети тоже разволновались, как будто всем им снился одновременно один и тот же сон.

– Ротке! Ротке! – Мужчина выбежал из дома на газон, и перед глазами у Эви поплыло.

Белокурые волосы, очки. Да, гораздо моложе, но это определенно Уилл. Эви так удивилась, что едва смогла сосредоточиться обратно на том, что говорил дядя.

– Радиограмма… немцы торпедировали «Лузитанию». Убиты американцы!

Прошлое заскворчало, как радиоприемник, потерявший сигнал, потом подцепило какой-то еще кусочек истории, даже без картинки – одни голоса.

– Мириам, правительство приказало нам рекрутировать пророков. Проект «Бизон». Нам нужна твоя помощь.

Голос мамы прозвучал испуганно:

– Мне этот план не нравится.

– Все будет хорошо. Необходимые предосторожности приняты.

– То, что вы хотите сделать, опасно. Это привлечет злых духов.

– Мы обязательно победим. Приезжай в Гавань, Мириам. Я прошу. Они просить не будут, учти.

У Эви почва утекла из-под ног. Образы хлынули слишком быстро, как кино в ускоренной съемке. Столько памяти и эмоций – еще немного, и она в них совсем потеряется, если только не выйдет немедленно. Она с усилием оторвала руки от фотографии и рухнула на Сэма. Тот схватил ее в объятия, крепко сжал.

– Я держу тебя, держу. Все хорошо.

Эви прижалась щекой к его теплой груди и стала слушать успокаивающие мерные толчки сердца, дожидаясь, пока дрожь во всем теле и головокружение сойдут постепенно на нет. Ей нравился вес его подбородка у нее на макушке, и запах крема для бритья на шее тоже нравился. Надо бы сесть, отстраниться… но ей совсем не хотелось.

– Нашла что-нибудь, куколка?

Сказать ему, что она видела Уилла? Что он станет делать, если узнает, что Уилл знал его маму и всю дорогу ему врал?

– Ты сидел за столом, и Ротке уговаривала тебя угадать карту у нее в руке. Ты не мог. Не понимаю, зачем она тебя проверяла?

– Я тоже, Шеба. Ничего подобного не помню, – нахмурившись, сказал Сэм.

Он потер лоб, словно надеясь так растормошить беглые воспоминания.

– Как так вышло, что я не могу этого вспомнить?

– Мама тебя ужасно любила, Сэм, – сказала Эви и почувствовала, как его рука напряглась. – Предметы не лгут. Я совершенно уверена.

– Спасибо, – пробормотал Сэм. – Еще что-то есть?

– Я… не все видела, – соврала Эви, – но кто-то просил твою маму каким-то образом помочь с проектом «Бизон». Она думала, что то, чего они просят, слишком опасно и может привлечь злых духов – что бы это ни означало. И еще я услышала: «Приезжай в Гавань». Ты понимаешь, о чем это?

Сэм покачал головой.

– Мало ли кругом гаваней.

– Тебе что-нибудь известно о том, где сделали этот снимок? – спросила Эви.

Сэм уставился на фотографию и снова покачал головой.

– Совершенно не узнаю. И, убей меня, не понимаю, почему.

– В точности не скажу, но выглядело это похоже на замок.

– Прямо настоящий замок?

– Нет, блин, из песка, – огрызнулась Эви. – Конечно, настоящий. Но тут начинается странное: я уже видела этот замок раньше – во сне.

– А за пригожего принца ты в том сне замуж не выходила? – удивленно поинтересовался Сэм. – Скипетр и трон к нему прилагались?

– Ха-ха, – Эви закатила глаза. – Очень смешно. Короче, говорю тебе, я его видела во сне. По крайней мере, я так думаю. Или какой-то очень похожий.

– Когда-нибудь я сам куплю тебе замок, будущая миссис Ллойд, – пообещал Сэм.

Ему нравилась тяжесть Эви, нравилось держать ее в кольце рук.

– Не знаю, что и думать, когда ты не ведешь себя как урод. Это как-то сбивает с толку, – промычала Эви.

Повинуясь непонятно чему, она вдруг поцеловала Сэма и снова примостилась головой ему на плечо.

За последние несколько месяцев, когда он не чистил карманы, не шарил по музеям в поисках ключей к местонахождению матери, не просаживал деньги на боях и не убалтывал хористочек на страстные рандеву в барных гардеробах, Сэм, бывало, воображал себя целующим Эви. Поначалу основным содержанием этих воображаемых сценариев было Сэмово бахвальство и его же раздутое эго: Эви лепетала что-нибудь наподобие о, любимый, никогда не думала, что ты можешь быть таким, поцелуй же меня, идиот, и обмякала в его объятиях, сраженная наглядными изъявлениями его мужества. Впрочем, эти фантазии всегда оставались какими-то… неудовлетворительными, словно даже его распаленное воображение знало, что это форменная чушь.

Вот чего он себе никогда не представлял, так это такого вот дня: вломиться в офис федерального здания, найти карточки с тайным кодом, едва улизнуть от копов – и все это рука об руку с Эви, и на ее пыльном лице блуждает улыбка, потому что ей эта охота так же по душе, как и ему, и они были там вместе.

– Комната чего-то вся размазалась. А у тебя она размазалась, Сэм? – пролепетала Эви.

– Я думаю, что один из нас просто нализался, Котлетка.

– Э-э нет, это все комната, – убежденно вздохнула Эви.

– Нет, не комната.

– Ну, так и не я. Я со спиртным на «ты» – как матрос, – весьма нечленораздельно поделилась она.

Через пару мгновений Эви уже храпела.

Сэм перебазировал о-че-лют-но потерянную для мира Провидицу-Душечку в кресло на колесиках, дотолкал его до лифта, потом до ее номера и сгрузил, в конце концов, на кровать.

– Не таким я представлял себе сегодняшний вечер, – проворчал Сэм, утрамбовывая Эви под одеяло; рот ее был открыт, и оттуда неслись тоненькие, как у колибри, всхрапывания.

– Мало кто элегантно спит, крошка. – Он запечатлел на ее лохматой макушке целомудренный поцелуй. – Сладких снов, Шеба.

Они видят сны?

Город состоит из островов, простроченных улицами и проспектами, тоннелями и трамвайными линиями – целой сеткой потенциальных связей, ждущих, чтобы их прочертили как следует. Царственные мосты перемахивают через реки в величии стальных ферм, а под ними паромы надежно и неторопливо волокут к берегу грузы.

Мосты, тоннели, паромы, улицы… они-то, интересно, спят?

Вот паром вползает в док и распахивает железную пасть, будто хочет запеть; наружу льются люди – шагают, ничего вокруг не видя, лбом вперед, будто стенобитный таран, строя мученические рожи жгучему холоду, – и запеть-то паром забывает, забывает, что ему на роду написано петь. Игривый ветер с этим не согласен, и вот уже шляпа катится, скачет по тротуару, преследуемая бизнесменом в сером, и хихикает аудитория, собранная по кусочку из новостных агентов, и чистильщиков обуви, и телефонисточек, спешащих на работу (а туфли им слишком малы), и каменщиков, и подметальщиков улиц, и лоточников со всякой всячиной, какая только может прийти горожанину в голову.

Высоко надо всем этим мойщики окон воспаряют в небо силою чистого чуда – сделанного из тросов и досточек, – чтобы отмыть с города копоть стольких отработанных снов. Они моют и трут, моют и трут, пока жизнь по ту сторону стекла не станет яснее и чище. Время от времени в окне возникает лицо, глаза встречаются на мгновение; наблюдатель и наблюдаемый оба поражены тем фактом, что другой существует, – и поспешно отводят взгляд. Связь рвется, и вот уже снова дрейфуют два острова.

Ветер свистит в узких каньонах меж небоскребов, вырывается на просторы долин-авеню, улетает в овраги улиц, где копошатся тайные жизни: день за днем, день за днем…

Вот мужчина вздыхает: ему хочется любви, а любви нет.

Вот плачет ребенок: уронил леденец – а ведь едва лизнул!

Вот на станцию с визгом врывается поезд, и девушка испуганно ахает: слишком близко она оказалась к краю платформы.

Вот пьяница возводит усталые очи горе – это унылая гряда домов вдруг стала прекрасной из-за мимолетной игры света и тени.

– Господи, неужто ты? – шепчет он во внезапное затишье между клаксонами такси.

А солнце играет на шпиле, разбивается вдруг на мгновение в веер лучей – и вот уже снова надвинулись облака. Взгляд ползет вниз.

– Господи, господи, – всхлипывает пьяница, словно отвечает на свою же прерванную молитву.

Едут машины, снуют туда-сюда люди. Они вздыхают, желают, плачут, мечтают… Собери вместе все их «почемуогосподипочему!» – и симфония эта взлетит до небес, и тогда ангелы возрыдают. Но поодиночке им не перекрыть гул индустрии – куда там! Отбойные молотки, подъемные краны, автомобили, подземка – ах да, еще аэропланы! Неумолчно рычащая машинерия фабрик мечты… Неужто все это тоже видит сны о чем-то большем?

Смыкается еще один день. Солнце тяжело присаживается на горизонт и соскальзывает за край Гудзона, обливая внезапно золотом всю западную сторону Манхэттена. Ночь заступает на вахту. Городской неон брызжет наружу сквозь разошедшиеся швы дневной реальности, и вакханалия снов начинается заново.

Эви проснулась среди ночи. Жутко болела голова. Веки разъехались с поистине титаническим усилием. Комната немного покачалась, потом смилостивилась и вошла в фокус. Эви смутно припомнила, что, кажется, поцеловала Сэма. В похмельной панике она посмотрела вдоль себя вниз и с облегчением убедилась, что на ней все еще вечернее платье и она вроде одна. Тошнота решила напомнить о себе, да так решительно, что ей пришлось доковылять до ванной и плеснуть водой себе в опухшую физиономию. Еще даже не рассвело. Еще куча времени как следует доспать и придумать, как полегоньку спустить Сэма на тормозах. Эви вывернула шею и напилась прямо из крана, а потом забралась обратно в постель – надо же выспать весь этот алкогольный кошмар.

Разбудил ее свет.

Эви заморгала; глаза не сразу согласились на бодрое утреннее солнце, купающее комнату в светоносной дымке. Комната, однако, оказалась не в «Уинтропе». Это была ее старая спальня в Зените, на Тополиной улице. Медленно, деталь за деталью, она вобрала всю картинку: туалетный столик, на нем ее серебряное зеркальце; картина с викторианской девицей, продающей цветы; лоскутное одеяло в звездочку – его сшила бабушка, когда Эви только родилась. Она была дома.

Быстро одевшись, она поспешила вниз, прошла через гостиную, где кто-то оставил включенное радио, и знакомый голос журчал из динамиков: «Так, мистер Форман, дайте-ка мне сосредоточиться! Там у дýхов, похоже, вечеринка…»

Как ее могут передавать по радио, если она сейчас дома у родителей, в Огайо? Кажется, она совсем недавно стояла на платформе такой красивой железнодорожной станции, а потом садилась в прехорошенький маленький поезд. Должно быть, она заснула. Ага, так это сон. Менее волнительным происходящее от этого не стало – наоборот, она только острее чувствовала все вокруг, словно на целый шаг опережала мгновение и отчаянно пыталась за него ухватиться. Ах, она бы все сделала, только бы его удержать.

Из задней части дома приплыл запах жарящегося бекона. Эви пошла за носом через столовую в знакомую бело-синюю кухню с огромным окном над раковиной, глядящим на ровную гряду рудбекий вдоль посыпанной гравием подъездной дорожки.

– Доброе утро, моя радость, – мама с улыбкой плюхнула на тарелку оладьи. – Завтрак почти готов. Не заигрывайся там.

– Не буду, – отозвалась Эви очень тихо и ровно, словно громкие звуки могли развеять чары и убить магию сна.

Отец вошел в комнату, поцеловал маму в щеку и уселся за стол с газетой. Он поднял голову, поглядел на Эви и улыбнулся.

– Ну, разве ты у меня не картинка сегодня!

– Спасибо, папа.

– Эви, будь лапочкой, – сказала, не оборачиваясь, мама от плиты, – позови брата завтракать, ладно?

Сердце у нее так и припустило. Джеймс. Джеймс здесь.

Свет лился сквозь стеклянную дверь – такой яркий, что по ту сторону ничего не было видно. Она толкнула створку. Там все было совсем как она помнила: веревочные качели на огромном дубе, огород с кустами спелых помидоров, папин «Бьюик», припаркованный у сарая. Чуть туманное солнце одевало все это зыбкой прелестью. У кормушки чирикали птицы. Цикады ласково стрекотали в пушистой, сочной траве.

Где-то кто-то пел:

– Собери свои печали в этот старенький рюкзак, улыбнись, улыбнись, улыбнись…

Сквозь живую изгородь мелькнула рука, болтающаяся нога… Весь покой слетел с нее, и Эви бегом помчалась к фигуре, распростертой на старой садовой скамейке.

– Джеймс? – Она прошептала это так тихо, что брат мог и не расслышать, но он сел, обернулся и широко улыбнулся ей.

Солнце освещало его сзади, так что он весь сиял.

– Неужто это моя маленькая храбрая сестренка, Артемида, оставила охоту и снизошла в наши кущи? Молю, поведай мне вести с Олимпа!

Каждый вечер он читал ей греческие мифы. Они часто так промеж собой разговаривали: Джеймс был Аполлон, она – Артемида. Папа, конечно, был Зевс, а мама – Гера. Так им удавалось хоть как-то выживать на убийственно-скучных светских мероприятиях: «Но, чу! Вон гарпии слетают на буфет, гляди!» – шептал ей Джеймс, показывая на стайку церковных леди, насевших на шведский стол и быстро склевавших все самое вкусное. «Спускай Кербера!» – хихикая, отвечала на это Эви.

Кажется, надо было передать ему что-то от мамы, но сердце болело так, что она никак не могла вспомнить, о чем вообще речь.

– Я… я так по тебе скучала. Вот и все.

– Ну, как видишь, я здесь.

У Эви перехватило горло. Он и правда был здесь – такой золотой и ласковый, ее брат-защитник, ее лучший на свете друг. Какая-то мысль упорно лезла в голову – ужасная мысль. Эви попробовала вытолкнуть ее вон, но та жужжала, билась в стекло разума, словно пчела из сада.

– Нет. Ты же умер, – прошептала она.

Странно помнить это даже во сне. Даже здесь боль следовала за ней по пятам. Она проиграла битву, и слезы хлынули рекой по щекам – а потом она вздрогнула всем телом, потому что его добрые пальцы стерли их прочь.

– Ну-ну, старушка. Ты разве не знаешь: храбрая Артемида никогда не плачет.

Он сорвал черноглазый цветок рудбекии и протянул ей.

– На, держи, – потом подхватил со скамейки томик стихов: Вордсворт, конечно, его любимый – и кивнул на раскрытую страницу. – Клади сюда.

Эви положила цветок на бумажное ложе, а Джеймс прочел стихи под ним:

Ничто нам не вернет ушедшего мгновенья — Ни блеска трав, ни роскоши цветенья, Но, не скорбя о прошлом, мы обрящем Могущество и силу в настоящем [42] .

С улыбкой он захлопнул книгу.

– Вот так. Сохранено на веки вечные.

С заднего крыльца донесся мамин голос.

– Джеймс! Эванджелина! Завтрак остынет!

– То Гера на Олимп нас призывает!

Эви ужасно хотелось схватить сон за края, как одеяло, и завернуться в него целиком – в такой счастливый и надежный. Солнце грело ей лицо; цикады пели все громче. C крыльца за изумрудным газоном махали мама и папа – сияющие, веселые. Но что-то было не так. Дом вроде как мерцал – совсем легонько. Каких-то несколько секунд это был даже и не дом, а будто бы вход в тоннель, и что-то в клубящейся там, внутри, тьме Эви неприятно пугало.

– Джеймс! – в панике прошептала она. – Джеймс!

Он уже стоял у калитки, в военной форме болотного цвета, c ружьем через плечо. Сон менялся на глазах. Ей отчаянно захотелось схватить его, удержать, пока еще не слишком поздно.

– Джеймс, не ходи! – закричала она, и в картинку хлынул туман, превращая брата в привидение. – Ты не вернешься оттуда, а мы… я не хочу без тебя, Джеймс. Все поломается у нас дома и никогда уже не починится. Джеймс! Вернись!

Она уже плакала вовсю, звала его по имени. Родители и дом пропали – на их месте распахнулось жерло тоннеля, и женщина под вуалью тянула к ней руки.

– Ты его не вернешь. Лучше посмотри со мной этот сон…

– Я… – пробормотала Эви.

Нужно было только сказать «да» – и тогда Джеймс остался бы с ними навек. Сон убеждал ее в этом, и она ему верила. Ничего не может быть проще!

– Я…

– Молодец, Артемида! – Он стоял на вершине холма в окутанном туманом лесу – в том, другом сне, который она ненавидела. – А теперь пора просыпаться.

– Нет! – закричала Эви, и загрохотали взрывы.

Она села в кровати: желудок, кажется, устроил настоящую революцию. Она едва успела донести до туалета все выпитое ночью. А потом упала на холодный кафельный пол, вся в слезах.

А где-то на другом конце города Натан Росборо встал из-за покерного стола, где провел всю ночь, – несколько беднее, чем был в начале вечера. Налившись по макушку скотчем и отчаявшись втереться в доверие брокерам поважнее, он – назовем вещи своими именами – проигрался в пух и прах, так что от бумажника осталась только сморщенная шкурка. А все потому, что не хотел прослыть слабаком. Теперь, малость протрезвев, он сильно расстроился. Хорошо еще, если ему будет что есть всю эту грядущую неделю. Мысль эта сильно давила Натану на психику, пока он пялился на зубчатый абрис крыш, и вселила туда жажду столь сильную, что ее уже впору было счесть умопомешательством. Натан выудил из кармана последний пятицентовик и неверной походкой двинулся вниз по ступенькам на станцию «Фултон-стрит» – ждать последнего поезда.

Платформа в этот час была совсем пуста. Газетный лист с пропавшей наследницей соседствовал на стене с рекламой средства от перхоти: Нора Ходкин, восемнадцать лет. Последний раз ее видели по дороге в центр города; одета была в синее платье и коричневую шляпу. Зернистая газетная фотография изображала хорошенькую большеглазую девушку верхом на коне. Убитые горем родители сулили пятьсот долларов всякому, кто ее найдет. Пять сотен долларов! Натан ослабил узел галстука и развалился на скамейке, приятно раздумывая, что бы он сделал с такой шикарной суммой. Ну, первым делом выехал бы из своей тесной комнатенки в пансионе и перебрался бы в какое-нибудь славное местечко – главное, свое собственное – где-нибудь подальше к окраине и с видом на Ист-Ривер. Летом ему, небось, даже хватит снять на недельку что-нибудь на Лонг-Айленде. Ему улыбалось заявиться вновь на Уолл-стрит загорелым, просоленным, c кучей баек про шикарные вечеринки, из тех, где девушки сбрасывают одежду и лезут плясать на столах, а официанты в белых перчатках разносят икру на эдаких маленьких серебряных ложечках. Натан уже почти чувствовал тепло южного солнца у себя на загривке… Голова его упала на грудь, и он уснул.

Странный звук вернул его в сознание. Вся кожа с какой-то непонятной радости пошла мурашками.

– Эй? – сонно осведомился он. – Есть тут кто-нибудь?

Он встал, доковылял до края платформы и, приставив ладонь козырьком к глазам, уставился туда, где рельсы уходили дугой за поворот. На рельсах кто-то был… девушка!

– Эй… эй, вы, там! – закричал он ей. – Мисс, вылезайте оттуда скорее! Вас же собьют!

Натан заозирался по сторонам, ища помощи, но никто больше не ждал поездов в этот поздний час. Даже билетеров у входа не сидело – все они сдались под напором этих новых турникетов, в которые опускают монетки. Да, он был совершенно один – ну, кроме этой неподвижной девицы в тоннеле. Из-за теней и резкого, мертвенного подземного света она даже как будто слегка светилась. Да нет, точно светилась. Прям как ангел, подумал Натан. И платье на ней было синее.

– Мисс Ходкин? Нора? – попробовал Натан.

Голова дернулась, как будто она узнала свое имя.

Это она, точно она! Эта сияющая беглянка, только и ждущая, чтобы ее спасли, явилась с небес исполнением всех его мечтаний! Хорошенькая, родители богатые, обещают награду. А когда мальчишки на бирже услышат о его подвиге, они будут хлопать его по спине, совать ему в зубы сигары, восклицать наперебой «Этожнашнатан!» Он станет… да он настоящим мужиком станет!

Все это просвиристело через его мозг за пару секунд, пока беглая девица опасно покачивалась во тьме – а потом она взяла, развернулась да и пропала за поворотом.

– Мисс Ходкин! Погодите! – завопил ей вслед Натан (разумеется, тщетно). – Вот ведь дьявол!

Его еще слегонца вело после скотча – зато бухло придавало храбрости. Натан соскочил на пути и припустил в тоннель, вдогонку за попавшей в беду девой; станционный свет постепенно мерк за спиной. Судя по объявлению, Нора Ходкин пропала четыре дня назад, так что сейчас должна быть совсем слабой от голода, рассудил Натан. Однако девица оказалась на редкость прыткой – у него аж в груди все горело от попыток за нею угнаться. Он уже изрядно углубился в тоннель, и спокойствия это ему не прибавило. Единственным источником света здесь были две тусклые рабочие лампочки высоко под потолком, и Натан поневоле сбавил шаг, памятуя о контактном рельсе под напряжением. Вдоль путей тянулись стальные опорные сваи, казавшиеся в этом зловещем отсвете чьими-то исполинскими ногами. И звуки тут у них странные… Натан слышал саднящий тонкий вой – почти как колес по рельсам, но не совсем – и еще какое-то животное порыкивание время от времени. А это-то что такое? Ох, не пойти ли лучше обратно?..

Тут он как раз заметил спину синего платья: мелькающую впереди на путях. К счастью для его многострадальных ног и легких, девушка наконец сбавила аллюр, и тогда стало ясно, что двигается Нора Ходкин как-то неправильно: походка была неверная, руки странно, ртутно плескали вокруг тела, пальцы хватались за воздух.

Либо пьяна, либо сейчас в обморок хлопнется, живо подсказал Натану мозг. Под ложечкой с ним, однако, не согласились. Барышня двигалась целенаправленно, будто ведомая какой-то настоятельной нуждой – пьяные так не ходят. Было в ней что-то такое, не совсем человеческое… И не успела эта светлая мысль пробиться сквозь алкогольную дымку, плававшую у Натана в голове, как беглянка остановилась и обернулась.

Когда-то Нора Ходкин, вполне вероятно, была хороша собой. У того, что смотрело на него сейчас, лицо было костлявое и выбеленное, все затянутое сеткой трещин, как разбитая ваза. Молочно-голубые глаза уставились на Натана; она принюхалась, и ноздри встрепенулись – раз, другой… Лопнувшие губы откатились назад, открывая острые пожелтелые зубы. Черная слизь закапала с уголков этой новой улыбки. Тут до Натана наконец дошло, что влекло ее вперед: голод, конечно. Девица охотилась. Заманивала его в ловушку, как добычу.

Она протянула к нему руку, украшенную впечатляющими когтями.

– Сон?.. – взмолился рык, от которого у него волосы встали дыбом. – Смотреть!

Если бы у Натана Росборо еще были силы кричать, вопль прозвенел бы по всей подземке, так что у несущихся во тьме по своим делам поездов задребезжали стекла. Однако на деле это у Норы Ходкин челюсть откинулась, как на шарнирах, выпуская безбожный визг.

– Господи Иисусе, – прошептал, отшатываясь, Натан. – О Господи…

А светящаяся дева меж тем рухнула на четвереньки, широко расставив колени, и кинулась к нему со стремительностью лесного пожара. Он развернулся и со всех ног дернул назад, на станцию «Фултон-стрит». Прежние надежды покинули Натана, оставив только одну, совсем простую и ранее не знакомую: остаться в живых.

Существо, бывшее некогда Норой Ходкин, позади него испустило еще один визг, так и запрыгавший по тоннелю от стенки к стенке. Натан уже был трезв, как стеклышко: ужас омыл рассудок просто невиданной остротой. Меж бетонных колонн по обе стороны рельсов пульсировали какие-то зеленые вспышки. Поезд?

Новые голодные рыки и пронзительные демонические вопли навалились волной из темноты, практически бросив его на колени.

Нет, не поезд… Еще другие, такие же, как она!

Он уже слышал стремительное клац-клац-клац, неприятно похожее на очень много когтей, на бегу стучащих по кирпичам. Она позвала своих… Боже всемогущий! Они уже настигали: до Натана доносилась ни с чем не сравнимая вонь. Внезапно Нора Ходкин одним прыжком прянула вперед, отрезая ему пути к бегству… Она пыталась заговорить! Голос выходил изо рта натужным бульканьем – это огонь пожирал последние остатки топлива:

– Ты… должен… спать!

Дальние фары поезда лизнули рельсы – слишком далеко, чтобы от них была хоть какая-то польза. Ночь вспучилась другими чудовищами – бледными, светящимися, изношенными остовами, крадущимися из мрака, ползущими по потолку и стенам подземки – голодными… Бесовский шелест их голосов вырос в оглушительную какофонию, когда они фосфоресцентным дождем посыпались на землю.

Нора улыбнулась Натану и раскрыла объятия.

День девятнадцатый

Прометей

Земля во Флашинге (это, если что, Квинс) была плоская и самая что ни на есть подходящая для дела: ничто не встанет на пути героических устремлений. Экскаваторы уже маячили по краям участка, готовые приступить к расчистке пути в светлое завтра – каким его видел Джейк Марлоу. Посреди пока еще чистого поля возвышалась наскоро сколоченная деревянная платформа, несшая на себе господина мэра и весь городской совет вместе с ним, c нетерпением ожидавших прибытия мистера Марлоу. Посмотреть, как их герой будет закладывать выставку «Будущее Америки – 1927», явилась огромная толпа. Почти каждый держал в руках маленький американский флажок на палочке, а небо над их головами было такое синее, словно еще не просохло от краски.

– Он уже тут? – спросила Лин, вытягивая шею и пытаясь хоть что-то разглядеть из-за возвышавшихся перед нею спин.

– Может, подберемся поближе? – предложил Генри.

– Давай, а? – взмолилась Лин.

– Мистер и миссис Чань, – вежливо обратился к ним Генри. – Разрешите, я провожу Лин поближе к сцене?

– Это было бы так мило с твоей стороны, Генри, – сияя, сказала миссис Чань.

Он устремился вперед, рассекая толпу; Лин, поспешая за ним, оглянулась. Отец улыбался; мама махала флажком.

– Кажется, она уже планирует нашу свадьбу.

– Ну, если это поможет тебе чаще выбираться из дому, я могу притвориться, что совершенно потерял голову. Готовься, женщина! – И он тут же уставился на нее осовелым стеклянным взором, раздувая ноздри, как киногерой в приступе жестокой страсти.

– Ты выглядишь так, будто у тебя газы, – Лин в отвращении скривила губы.

– Это мой специальный тайный любовный взгляд. Я его называю «Из самой утробы любви».

– Генри?

– Да, mein Liebchen?

– Лучше просто отведи меня к Джейку Марлоу.

– К этому мерзавцу? Я встречусь с ним во поле на заре! – Генри соорудил из пальцев пистолет и уставил его в небо, готовясь целиться и палить.

– Давай поторопимся, я не хочу все пропустить, – сказала Лин.

– Что ж, да будет так, – рука его упала. – Пусть себе живет. Сюда, миледи!

– Ты уже поговорил с той сумасшедшей женщиной?

– Нет. Испугался, что если зайду к ним сегодня утром, то застряну до вечера – гостем на кошечкином юбилее или на лекции по древнему искусству мумификации – и пропущу вот это все, – сказал Генри, пробившись вместе с Лин в первый ряд и широко ухмыляясь. – А я знал, что это ты пропустить не захочешь.

Мэр Джимми Уокер шагнул к микрофону и забухтел долгую невнятную преамбулу, закончившуюся словами, от которых пульс у собравшихся так и прыгнул вверх:

– А теперь человек, не нуждающийся в представлении. Мистер… Джейк… Марлоу!

Толпа взревела и отчаянно замахала флагами. Воздух встрепенулся и расцвел алым, белым, синим. Солнце светило ему в затылок, когда Джейк Марлоу вступил на платформу, снял шляпу, пробежал ладонью по гладким вороным волосам и взмахнул рукой, приветствуя собрание жестом прирожденного героя. Ответом стала буря аплодисментов. Толпа готова была обожать даже самую мысль о нем.

– Ну, разве не круто? – спросил Генри у Лин; ее сияющие глаза сказали ему все.

Микрофон истошно квакнул на его первых словах, и Джейк Марлоу приложил руку к груди, самым смиренным образом извиняясь перед почтеннейшей публикой; публика расхохоталась – она обожала и это. А потом его речь загремела над землей обетованной Квинса, словно распахивая крылья навстречу будущему.

– Леди и джентльмены… мены… счастлив объявить… вить… вить… что страна готова сделать поразительный шаг вперед, к американскому… канскому… анскому… величию. Прославить наше великое наследие… едие… едие… и не менее великие перспективы всеобщего процветания… ания… и прогресса… ресса… выставкой и ярмаркой… маркой… аркой… «Будущее… щее… Америки» от фирмы «Марлоу Индастриз»… стриз… риз!..

Зимнее солнце поднатужилось, собрало все скудное тепло, отпущенное его холодным лучам, и пролило его на сияющую, улыбающуюся физиономию Джейка Марлоу. Новый вал восторженных воплей сопроводил всеобщего любимца вон со сцены. Проложив себе путь на открытое место, он снял пальто, засучил рукава рубашки, вооружился лопатой и принял живописную позу на вершине земляного отвала.

– Джентльмены, ныне мы, подобно Прометею, творим себе будущее из пригоршни земли!

Лопата вонзилась в мягкую, влажную землю, и кругом неистово замелькали вспышки: мгновение стало бессмертием. Выпустили шарики, и они решительно устремились к небу, словно предъявляя на него права. Оркестр бодро грянул «Звезды и полосы навек», а блистательный Джейк Марлоу двинулся сквозь толпу, пожимая руки и трепля волосы детям – репортеры поспешно ринулись следом, утопая ботинками в гостеприимной грязи Квинса.

– Выставка действительно откроется всего через три месяца? – недоверчиво вопросил кто-то из журналистской братии.

– Можете делать ставки.

– Но это слишком скоро, мистер Марлоу! Слишком быстро даже для вас!

Марлоу расплылся в улыбке и по-царски протянул кудрявому синеглазому ребятенку, сидящему на ручках у папы, мятную жвачку.

– «Это невозможно» – два моих самых любимых слова. Я пользуюсь ими чаще всего – чтобы опровергнуть! В моем распоряжении тысяча сотрудников «Марлоу Индастриз» – образцов современной эффективности! – не покладающих рук, чтобы эта мечта стала явью. Американская модель бизнеса – лучшая в мире!

– Только такой богатый и амбициозный человек, как вы, станет закладывать выставку на исходе зимы!

– Я боюсь не погоды – только отказа следовать за своей мечтой!

– Кстати, о мечте: что вы думаете о профсоюзах и о том, что творится на ирландских шахтах?

Даже отвечая, Марлоу неуклонно продвигался вперед, окучивая толпу.

– Сама идея профсоюзов фундаментально чужда Америке. Мы в «Марлоу Индастриз» верим в честную зарплату честным людям за честно выполненную работу.

– Броско! Это лозунг вашего бизнеса?

– Может, и так. – Марлоу лучезарно подмигнул.

– Когда вы собираетесь жениться?

– Когда найду подходящую девушку.

– У меня есть сестра: если правильно поставить свет, она настоящая красавица!

Все расхохотались. Развлечение и надежды пьянили их. Т.С. Вудхауз протолкался вперед с блокнотом и карандашом наперевес и ринулся в атаку на великого человека.

– Здрасте, мистер Марлоу. Т.С. Вудхауз из «Дейли ньюс». – Отрекомендовавшись, он дважды чихнул в носовой платок. – Извиняйте, ужас, а не простуда.

– Примите тоник «Здоровая жизнь» от компании Марлоу. Держитесь того, что реально помогает, – посоветовал полубог.

– Я держусь ирландского виски, вот что мне реально помогает, – парировал Вудхауз. – Только один вопрос к вам: будут ли пророки как-то представлены на выставке «Будущее Америки»?

Улыбка дрогнула.

– Нет.

– Почему же нет? Разве они не свидетельство безграничных американских возможностей?

– Потому что они – свидетельство… назовем вещи своими именами – надувательства. Величайшая нация на Земле не нуждается во всяких базарных фокусах-покусах. Мы верим в возможности и силу человека, который сделал себя сам!

Снова волна восторгов. Вудхауз подождал, пока она спадет.

– Конечно-конечно, кто не любит старого Горацио Алджера? Но вы-то отнюдь не сами себя сделали, а, мистер Марлоу? Ваши-то деньги – из старых.

– Оставьте его в покое! – прорычал толстошеий гражданин в храмовнической феске.

– Ты сам-то кто? Большевик какой? – крикнул кто-то еще и даже пихнул Вудхауза под прикрытием толпы.

Марлоу простер умиротворяющую длань.

– Тише, тише, – сказал он им и повернулся к Вудхаузу, мигом включив обратно гнев. – Я сам проложил себе дорогу в жизни. Не деньги моей семьи сделали все эти открытия. Не они тестировали новые аэропланы и спасающие тысячи жизней лекарства – а я!

– Но таки на деньги вашей семьи, – кротко заметил Вудхауз и снова чихнул.

– Наше фамильное состояние было утрачено в годы войны, как вы, надо думать, прекрасно знаете. Все до последнего цента. Я восстановил его с нуля – и даже увеличил! Вот что такое американский путь!

– Для некоторых, особо избранных американцев.

– Мистер Вудхауз, сдается мне, никакая у вас не простуда. У вас аллергия на чужой упорный труд и успех!

Толпа отозвалась на это взрывом хохота, аплодисментов и криков: «Слушайте! Слушайте!» Солнце лилось на него сверху, как на картине Уильяма Блейка, а Джек Марлоу двигался через волны толпы, как кит, пожимая руки направо и налево; люди кричали его имя, как заклинание удачи.

– Погодите! Эй! – завопил из гущи событий Генри, когда Марлоу поравнялся с ними. – Мистер Марлоу! Мистер Марлоу! Сэр, пожалуйста! Тут одна из ваших самых горячих поклонниц, мисс Лин Чань! Она тоже ученый, как вы!

– Генри! – зашептала в смятении Лин, но было уже поздно.

– Это правда? – солнце милостиво обратилось к нему.

Сердце у Лин заколотилось часто-часто, а зеваки уже расступались, освобождая Джейку Марлоу дорогу – и он двинулся к ней по образовавшемуся каньону. В отличие от остальных, полубог не уставился первым делом на ее скобы и костыли; нет, он посмотрел ей прямо в глаза, а потом поклонился.

– В таком случае я счастлив с вами познакомиться, мисс Чань. Собираетесь посетить нашу выставку, а?

– Я… я очень надеюсь. Сэр.

Марлоу рассмеялся.

– Что-то вы не слишком уверенно звучите. Вот, позвольте мне облегчить вам задачу.

Он полез в карман, нацарапал что-то на листке бумаги и протянул ей.

– Извиняйте, можно мы тут снимочек для газеты сделаем? – встрял Т. С. Вудхауз, подзывая к себе новостного фотографа.

– Замерли! – велел тот из-за черной занавески камеры; крякнула вспышка, взвилось облачко серого дыма, запечатлевая Генри, Лин и ее героя на серебряном желатине для вечности. – Всем спасибо.

– Увидимся весной, мисс Чань, – сказал, отплывая дальше, мистер Марлоу.

– Что там? Что там? – возбужденно зашептал Генри, сворачивая шею, чтобы получше разглядеть бумажку в руках у Лин.

– «Я должен мисс Лин Чань два бесплатных билета на выставку „Будущее Америки“», – прочла Лин.

Внизу красовалась собственноручная подпись Джейка Марлоу. Боже, у нее теперь есть самый настоящий автограф! Судя по физиономии Лин, она колебалась, стоит ли ей упасть в обморок или достаточно будет просто стошнить.

– Я разговаривала с Джейком Марлоу, – пробормотала она, сама себе не веря. – Вот его подпись.

– Ну, право, какие пустяки. Пожалуйста! Нет! Совершенно не стоит благодарности. Никакой. Твое счастье – уже достаточная награда, – скромно сказал Генри.

– Спасибо, Генри, – спохватилась Лин.

– Ерунда. Пустяки, дело житейское.

Лин так и сияла, сжимая бумажный листок, будто священную реликвию.

– К этому прикасался Джейк Марлоу! – торжественно сказала она, никогда в жизни не будучи так близко к тому, чтобы восторженно завизжать.

– Судя по всему, мисс Чань, – проворчал Генри, – вы о-че-лют-но втрескались. По самые уши.

Т.С. Вудхауз развернулся и ввинтился обратно в гущу улыбающейся, обуянной оптимизмом толпы, счастливой заполучить что-то, способное хоть ненадолго сделать тебя счастливым.

Бороздя растоптанные публикой хляби, он несказанно удивился, узрев посреди всего этого буйства ассистента мистера Фицджеральда, некоего Джерико Джонса, и вроде бы даже припомнил, что Уилл Фицджеральд и сегодняшний изобретатель некогда состояли в дружбе (обратим внимание, глагол в прошедшем времени). И если первый вдруг послал Джерико наводить мосты, то комментарий второго относительно пророков заранее обрекал все усилия на провал.

На краю парковки накрахмаленные сестры в белых колпаках раздавали флаеры тем, кто шел послушать, как Джейк Марлоу в красках расписывает их ослепительное будущее.

– Медицинская проверка – сегодня в шатре «Здоровая семья»! – взывали они. – Совершенно бесплатно!

К ним подошла чернокожая пара, но флаера им никто не дал. Наоборот, сестра притворилась, что вовсе их не видит, и протянула листок стоявшей за ними другой паре – однозначно белой.

Вудхауз снова чихнул в платок.

– Gesundheit! – сказала симпатичная медсестра.

– Ох, спасибо. Кажется, я уже исцелился, – улыбнулся ей Вудхауз.

– Вот, возьмите, – она протянула ему памфлет.

А ты можешь стать избранным американцем? Есть необычные способности? Снились необъяснимые сны о прошлом или о будущем? Тебя или кого-то в семье посещали духи загробного мира? Евгеническое Общество проводит тесты для потенциальных кандидатов. Участие бесплатно!

Внизу имелся адрес.

Никаких необычных талантов Вудхауз за собой не знал – если только у евгеников нету теста на выдающийся ум. Или на навыки выживания.

– Непременно передам это первому же потенциальному кандидату, – пообещал он, притрагиваясь к шляпе.

Он прошел через шатер «Здоровая семья», улыбнулся паре близнецов, споривших, кто пойдет первым, – пока не узрели медсестру с большим шприцом, после чего странным образом присмирели. Дальше он заглянул в щелку между занавесками в импровизированный кабинет, где еще одна симпатичная сестра задавала какой-то женщине и ее дочке-подростку вопросы:

– …понятно. А видели ли вы когда-нибудь во сне сверхъестественное создание в облике высокого мужчины в цилиндре, возможно, в сопровождении стаи ворон?

Вудхауз записал это в блокнот, снова чихнул и вышел в толпу, где немедленно врезался в молодого человека и сшиб с него кепку.

– Извиняйте, – сказал он, подбирая головной убор, отряхивая и подавая назад.

– Ничего страшного, – ответствовал Артур Браун, водружая кепку обратно на место.

Облокотившись на киоск с хот-догами, он смотрел, как Джейк Марлоу движется сквозь людское море, сияя, будто только что сделанное обещание. Взгляд его опытно обшаривал всю территорию ярмарки, подмечая не просто все, а все вообще.

– Эта выставка будет самым главным хитом на долгое время, – изрек Вудхауз, кивая на обожающие героев толпы и что-то снова быстро царапая в блокноте. – Крупная будет буча.

Артур кивнул, придержал шляпу на затылке и задрал голову, глядя в обширное, конфетно-синее американское небо, разогнавшее с себя, как по заказу, все облака.

– Эт точно, – согласился он.

Золотой мальчик

В назначенный час Джерико ждал Джейка Марлоу в его частном шатре на краю будущей ярмарки, чью территорию уже благополучно захватила индустрия: воздух полнился грохотом, лязганьем, криками. Великий Джейк Марлоу явно вознамерился доказать, что слов на ветер не бросает и способен возвести свою выставку с поистине нечеловеческой скоростью. Внутри шатер походил на офицерскую штаб-квартиру – им двоим оставалось только развести стратегию грядущего сражения. Середину помещения занимал длинный стол с диорамой. Джерико походил вокруг него, любуясь геометрическим совершенством модели и читая карточки с названиями: ЗАЛ ПРОЦВЕТАНИЯ, ЗАЛ АВИАЦИИ И РАКЕТОСТРОЕНИЯ, НЕФТЯНОЙ ПАВИЛЬОН, ПАВИЛЬОН АТОМНОЙ ЭНЕРГИИ, ЕВГЕНИЧЕСКАЯ ВЫСТАВКА, РАДИО, МАШИНОСТРОЕНИЕ, МЕДИЦИНА, СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО.

– Впечатляет, правда? – Марлоу вошел в шатер, вытирая грязь с рук. – Первый взгляд на то, что мы строим. Величайшая выставка в своем роде, посвященная продвижению американского бизнеса, изобретательства и идеалов. Утопическое видение американского завтра.

– Звучит как реклама.

– Так это она и есть, – рассмеялся Марлоу. – Но почему бы нам не гордиться своей страной? Америке завидует весь мир. Здесь каждый может реализовать свою мечту, то, что другим и во сне не снилось. Это мы, мечтатели, создали эту нацию.

– Индейцы и рабы вряд ли с вами согласятся, – парировал Джерико.

– Ты пришел читать мне лекции по американской истории, Джерико? Или все-таки за этим? – Марлоу показал флакон с голубой сывороткой.

Если Джерико что-то в жизни и ненавидел, так это вот такие моменты. Он терпеть не мог зависеть от милости человека, которого сразу ненавидел и обожал, который спас ему жизнь и тут же поработил ее.

– Ну-ну, не надо так смущаться. Я рад тебе – и рад был получить твое письмо. Садись.

Марлоу указал ему на кресло и сам сел напротив, потом непринужденно налил кофе из серебряного кофейника и протянул чашку Джерико. Теплый напиток был как нельзя более кстати.

– Я слышал, что с тобой случилось в Братстве.

– Но как?

Марлоу положил себе в чашку пару кубиков сахара и принялся задумчиво мешать.

– Невозможно выбиться на самый верх, не научившись попутно получать нужную тебе информацию. Это было весьма опрометчиво со стороны Уилла. А уж то, что он еще и племянницу втянул… Эта его глупая одержимость никого до добра не доведет, – лицо его помрачнело. – Как и вся история с пророками.

Джерико был бы рад рассказать Марлоу о том, что они сделали, как не дали демону-маньяку воплотиться посреди Нью-Йорка. Это было не опрометчиво – это было отчаянно. Они спасли кучу жизней, а люди… люди просто никогда не узнают.

– Можете мне поверить, Эви невозможно втянуть в то, во что она не хочет, – сказал он.

– Это Провидица-Душечка-то? Она – это что-то, – сказал раздумчиво Марлоу. – Она вроде обручилась с этим, как его, Сэмом Ллойдом? Могла бы и получше кого найти. Хорошего парня вроде тебя, например.

Джерико уставился на свои ботинки, и лучшего подтверждения Марлоу не потребовалось.

Он внимательно посмотрел на юношу.

– В чем дело? – досадливо спросил Джерико.

– Какие-нибудь сильные чувства были? – деловито поинтересовался Марлоу. – Волнение? Агрессия?

Сильные чувства типа волнения и агрессии вообще-то свойственны человеку в возрасте восемнадцати лет, подумал Джерико.

– Когда меня подстрелили. Во всех прочих случаях – ничего из ряда вон выходящего.

– Хорошо. Просто отлично, – Марлоу прикончил кофе и отставил чашку с блюдцем. – Я рад, что ты поднял эту тему, Джерико. Я тут как раз думал… что, если тебе перебраться в Калифорнию и пойти работать к нам, в «Марлоу Индастриз»?

– И что я вам могу предложить такого, чего у вас еще нет?

– Ты – мое главное достижение. – Изобретатель наклонился вперед, опершись локтями на колени; лицо, давно обожествленное прессой, вблизи ничуть не проигрывало. – Если бы мы могли тебя изучить, выяснить, как так вышло, что ты выжил вопреки всяким прогнозам… – только подумай, сколько блага это принесло бы Америке, да всему человечеству! И тебе самому, Джерико!

Великий человек заглянул юноше прямо в глаза. О, у него был сильный взгляд. Джерико прямо-таки физически чувствовал мощный, бескомпромиссный идеализм: Марлоу излучал его, будто солнце – свет в первый день весны.

– Я бы хотел сделать тебя звездой «Будущего Америки».

Джерико нахмурился.

– Меня? Зачем?

– Пора людям узнать. Джерико, ты и есть будущее Америки. Ты – новый виток эволюции нашего вида, воплощение всех наших надежд и мечтаний. Ты сильнее… Быстрее… Умнее… Ты – герой. Скажи-ка мне, когда ты последний раз болел?

– Я… не могу припомнить.

Марлоу с улыбкой откинулся на спинку кресла.

– Вот то-то и оно! Насколько быстро ты оправился от огнестрельной раны?

– Плюс-минус неделя.

– Неделя! Неделя – и ты был как новенький, лучше, чем новенький! – расхохотался Марлоу. – Просто поразительно. Джерико Джонс – истинный сын нации. Наш золотой мальчик.

Ну, да, Джерико действительно выжил, несмотря на все прогнозы. Но то, как Марлоу об этом говорил… после этого Джерико чувствовал себя скорее промышленным изделием, чем живым человеческим существом. Но разве не некий таинственный, алхимический синтез между наукой, гением Марлоу и черт его знает чем еще – тем, что делало Джерико таким уникальным, – произвел на свет божий это удивительное достижение? Да, Марлоу изготовил детали и изобрел сыворотку, но не имел права утверждать, что все получившееся – исключительно его рук дело. И сам Джерико как он есть – тоже.

Выбор… Именно выбор создал человека, ведь правда?

Марлоу тем временем проследовал к диораме и принялся выверять расположение домиков, доводя топографию до абсолютного совершенства.

– Мы изучим тебя в лаборатории. Исследуем твою кровь. Проведем тебя через программу общей физической подготовки и еще пакет тестов.

– А я-то что со всего этого получу?

Марлоу нахмурился: статуя крылатой Победы была не на месте. Он взял ее двумя пальцами, и ангел воспарил над крошечной выставкой, пока творец озирал свое творение, ища, куда бы его приткнуть.

– Мы все как следует отладим, чтобы тебя не постигла та же судьба, что остальных участников программы «Дедал». Ты точно не кончишь, как твой друг, сержант Лестер.

– Леонард. Сержант Леонард.

– Точно. Конечно, сержант Леонард.

– Но пока что мне прекрасно хватает и сыворотки.

– Разумеется. Ты очень хорошо справлялся, Джерико. Но что, если ты способен на большее, чем просто «очень хорошо»? Что, если мы дадим тебе шанс стать поистине необычайным? Исключительным. Настолько необычайным и исключительным, что такой мужчина станет совершенно неотразим для мисс О’Нил, – глаза Марлоу засверкали. – Ну, когда ты упомянул ее имя, я подумал, что за всем этим что-то кроется.

Джерико ничего не ответил.

– Когда ты встанешь на сцене и продемонстрируешь все свое превосходство над обычными людьми, в целом мире не останется девушки, которую ты не смог бы заполучить. Таков закон животного царства: побеждает сильнейший.

Марлоу поставил статуэтку Победы в самой середине модели.

– Я вам не животное, – Джерико посмотрел на него мрачно.

– Нет-нет, не кипятись. Я вообще-то комплимент тебе пытался сделать.

– Я не хочу быть выставочным экспонатом. Я хочу просто нормальную жизнь.

– Нормальную! – прогремел Марлоу, нависая над столом, будто грозовая туча. – Ни один человек, который хоть чего-то в этом мире стоит, не хочет быть «нормальным», Джерико. Будь выдающимся! Замахивайся высоко! Ты что, правда веришь, что твоя юная леди хочет обычной нормальной жизни? Судя по тому, что я видел, – нет. Забавно, что это племянница Уилла! Они похожи друг на друга не больше, чем сыр на сырость.

– Не больше, чем я на вас, – огрызнулся Джерико.

– Я правда тебе настолько отвратителен? – тихо спросил Марлоу.

Я сделал ему больно, догадался Джерико со смесью стыда и гордости.

– Не то чтобы я не был вам благодарен за все, что вы для меня сделали… Сэр.

– Да не благодарности я хочу от тебя, Джерико, – отмахнулся Марлоу. – Я помню, как первый раз увидал тебя: ты лежал на столе в госпитале, не плача и не жалуясь. Мне сказали, что ты умный, что любишь читать, особенно философию и про машины, – ты своему отцу помогал чинить все на ферме. И я задал тебе один вопрос, чтобы завязать разговор, – ты помнишь?

Джерико помнил. Тем утром он впервые осознал весь упрямый, несговорчивый ужас своего положения. Целый час он таращился в потолок, изо всех сил стараясь удержаться за таявшую на глазах надежду на чудо. И там, слушая крики и стоны людей вокруг, он, наконец, понял, что надежда есть порождение отнюдь не веры, призванной приблизить человека к Богу, но лишь отрицания и самообмана, не дающих ему признать, что бога попросту нет. Интересно, если он просто перестанет есть и даст себе уснуть навсегда, будет ли это считаться самоубийством, которое его всю жизнь приучали считать грехом?

Но о каком грехе может идти речь, если бога все равно нет?

Потом он услышал приближающиеся шаги. Он вполне мог повернуть голову, посмотреть, кто там, но продолжил пялиться в потолок. Улыбка медсестры вползла в поле зрения; кто-то стоял рядом с его парализованным телом.

– Тут кое-кто приехал повидаться с тобой, Джерико.

Ей на смену, заслоняя свет, явилось лицо Джейка Марлоу.

– Привет, Джерико.

Он не ответил.

– Ай-ай, Джерико, где же твои манеры? Мистер Марлоу приехал к тебе аж из самого Вашингтона, – она укоряющее поцокала языком.

Джерико представил, как медсестра падает с обрыва. И здороваться все равно не стал.

– Простите, мистер Марлоу, – сказала сестра. – Он не всегда такой нелюдимый.

– Все в порядке, мисс Портман. Вы нас не оставите на минуточку?

– О, разумеется.

Марлоу встал у его кровати и внимательно осмотрел металлическую клетку, до сих пор позволявшую ему дышать.

– Я сам изобрел эту штуку, знаешь? Хорошие легкие она не заменит, но я над этим работаю. Я так понимаю, ты тоже любишь всякие механические приспособления?

Джерико снова не ответил.

– Ну, ладно. Тогда скажи мне, – игриво продолжал гость, – каково, по-твоему, величайшее изобретение человека?

Джерико легонько повернул в его сторону голову и посмотрел прямо в глаза.

– Бог.

Он ждал, что посетитель будет потрясен или испуган. Ждал проповеди. Но вместо этого Марлоу отечески положил ему ладонь на лоб и сказал тихо, но твердо:

– Я собираюсь помочь тебе, Джерико. Ты встанешь с этой кровати. Ты снова будешь ходить и бегать. Я не остановлюсь, пока не добьюсь этого, обещаю тебе.

Тут-то ловушка надежды и захлопнулась за ним.

Марлоу выполнил свое обещание. Но у любой сделки с дьяволом есть свои нюансы. За последние десять лет отношение Джерико к Марлоу эволюционировало от поклонения к бунту, а затем – к отторжению.

Отцы и дети, говорите…

– А что, если я больше не хочу быть вашим экспериментом или выставочным экспонатом? – спросил Джерико. – Что, если я хочу принадлежать себе самому?

Глаза Марлоу вспыхнули. Джерико очень хорошо знал этот взгляд. К неподчинению великий муж относился безо всякой снисходительности.

– Хочешь принадлежать себе самому? Отлично, принадлежи. Но без вот этого.

Марлоу взял флакон с голубой сывороткой и сунул к себе в карман.

Джерико поежился. В какую игру с ним теперь будут играть?

– Вы этого не сделаете, – попробовал он. – Вам слишком дороги ваши эксперименты.

– Что делать, начну сначала с кем-нибудь другим.

– Если бы вы это могли, давно бы уже начали. И новый золотой мальчик или девочка уже стояли бы рядом с вами на сцене.

– Что ж, хорошо. Обходись дальше без сыворотки, – пожал плечами Джейк.

Насколько понимал Джерико, машинерия его организма работала вот на этом маленьком синем чуде. Именно оно заставляло сердце биться, легкие – раздуваться, кровь – бежать по жилам. А ум – работать, не скатываясь в безумие. Марлоу блефовал. Должен был блефовать.

Джерико испугался, но дать ему вот так себя победить не мог.

– Хорошо. Наверное, я так и поступлю.

– Я бы тебе не советовал.

– Почему? Что случится, если я попробую?

Марлоу промолчал.

– Я заслуживаю ответа, – Джерико даже повысил голос.

Он стукнул кулаком по столу. Несколько зданий в идеальной модели «Будущего Америки» попадали.

– Осторожней! – предупредил Марлоу, и непонятно было, что он имеет в виду: свои модельки или самого Джерико. – Я правда не знаю, что случится. Потому что ты – единственный, кто продвинулся так далеко. Ты один.

Он снова наклонился вперед с выражением суровой решимости на лице.

– Джерико, дай мне тебе помочь. Ты получишь свою девушку. Ты получишь все, что только захочешь. Вместе мы достигнем подлинного величия.

И снова, как тем весенним утром десятилетней давности, Джерико почувствовал, как плети надежды охватили его лодыжку, поползли вверх… Если он подчинится великим планам Марлоу, станет частью его эксперимента – даст ли это ему лучший шанс стать счастливым? Чем он станет – ярмарочным уродом или божьим сыном, прообразом нового, совершенного американца? Правда ли он получит все, чего только захочет?

Правда ли он получит… Эви?

Выбор…

Марлоу уже восстановил порядок в порушенной экспозиции. Все вернулось на свои места.

– Я подумаю об этом, – сказал Джерико и получил удовольствие от тени раздражения, промелькнувшей по лицу творца.

В конце концов, великому Джейку Марлоу тоже не все на свете подвластно.

– Как пожелаешь, – сказал великий.

Он опустил руку в левый карман, извлек голубой фиал и вложил в ладонь Джерико.

Тот в смятении поглядел на сосуд.

– А остальные?

– Их еще нужно будет заслужить. Тут хватит на один месяц. Я даю тебе тридцать дней на раздумья. После этого ты будешь принадлежать самому себе.

Давным-давно жили-были

– Исайя! – заорал Мемфис. – Это твоя работа?

Он продемонстрировал брату изуродованную тетрадь со стихами.

Исайя сделал большие глаза и кивнул.

Три страницы были покрыты неприятного вида рисунками; карандаш местами прорвал бумагу.

– Ты ведешь себя как двухлетка! Тебе же десять! – проворчал Мемфис. – Я понимаю, что ты сейчас зол на весь мир, Исайя, но вот этого делать нельзя. Нельзя хватать чужие вещи и портить их.

– Я не хотел, – запротестовал Исайя. – Я спал!

Мемфис не знал, верить ему или нет. Судя по поведению братца в последнее время, он мог сделать это из чистой вредности. Стихотворение, над которым он так долго корпел, было безнадежно испорчено. Вряд ли его удастся восстановить.

– Мне опять приснился кошмар, – пожаловался мальчик. – Снова те монстры в подземке.

– Монстры, ага. В подземке. – Мемфис коротко и зло хохотнул. – Они у тебя хоть за проезд-то платят?

– Я сам видел! – завопил Исайя. – Это она сделала их! Они там, внизу. И они голодные.

– Исайя! Вот честное слово, – Мемфис всплеснул руками и снова бессильно их уронил. – Ты мне должен.

– Что за шум? – осведомился Билл Джонсон, заходя в комнату.

– Пустяки, мистер Джонсон, – проворчал Мемфис, наставив обвиняющий перст на Исайю. – Но я прослежу, чтобы мои вещи больше тебе не попадались.

И он засунул тетрадь под пальто.

Билл шел через Сент-Николас-парк. Следом, зажав под мышкой бейсбольную перчатку, трусил Исайя. В другой руке у него был мяч, а физиономия имела на редкость хмурое выражение.

– В следующий раз, – наставлял его Билл, стуча тростью слепца по дорожке перед собой, – плюнь слегка себе в ладонь – ну, совсем чуть-чуть. Много не надо. Тогда мяч у тебя полетит, как на ангельских крыльях.

Исайя молчал. Билл и без глаз чувствовал, что малец зол: он достаточно красноречиво топал. Вообще-то это Мемфису полагалось вести брата играть, но он так рассердился за испорченную тетрадь, что отказался наотрез. Билл знал, что замена из него скверная. Знал так же твердо, как и то, что это Мемфис Кэмпбелл исцелил Нобла Бишопа и потом скрыл это ото всех. Билл и сам каждый раз свирепел при мысли, что целитель потратил свой дар на старого алкаша вместо того, чтобы помочь ему, Биллу. Судя по всему, у них с Исайей есть кое-что общее: они оба были до чертиков злы на Мемфиса.

– Эй, молодой человек! – весело сказал Билл, рассчитывая незаметно выманить мальчика из хандры. – Расскажи мне чего-нибудь забавное, а? Ты же много всяких сказок знаешь – про лягушек и всякое такое.

– Мама с папой мне рассказывали сказки, – проворчал Исайя. – И Мемфис рассказывал. Пока не ушел и не завел себе девчонку.

– Значит, вот как? – Где-то в темноте Исайя явно пожал плечами. – Значит, ты хочешь, чтобы это я рассказал тебе сказку? Да?

Шмыг носом.

– Мне все равно.

– Гм-гм. Сказку, говоришь… – протянул Билл, кивая и раздумывая. – Ну, ладно. Был один парень…

– Сказки начинаются не так! – оборвал его Исайя.

– Вот еще! Кто рассказывать-то будет?

Исайя скучал по сказкам. Мама рассказывала очень хорошие, все про кролика у мистера Макгрегора в саду и еще про воина по имени Франсуа Макандаль, который прибежал с холмов и прогнал плохих людей вон. Иногда Исайя путал сюжеты, и тогда Франсуа Макандаль превращался у него в фермера, который гнал кролика вниз по холму. Папа любил смешные сказки, а у Мемфиса… у Мемфиса сказки были лучше всех. Исайя скучал по тем вечерам, когда они лежали вдвоем в комнате у себя в кроватях и глядели, как ползут по стене огни ночного города, и ждали, когда слетит на них сон… давно, еще до того, как у Мемфиса начался всякий вздор с той девушкой, Тэтой. Ох, как он скучал по тому, как оно все было когда-то… Исайя чуть опять не заплакал. И постарался поскорей разозлиться на Билла, который понятия не имел, как правильно рассказывать сказки.

– Начинать всегда надо с «Давным-давно жили-были…» – поучительно сказал Исайя.

– Ну, ладно, ладно, ладно, – лукаво сдался Билл. – Давным. Давно. Жили. Были… Так уже лучше? Счастлив? Давным-давно в дальней стране жил один гордый народ. Сплошь короли и королевы. Совсем как фараоны в древности.

– Это из Библии сказка?

– Если будешь все время молоть языком, так и не узнаешь, – отрезал Билл.

Исайя заткнулся.

– А страна, в которой этот народ жил… – продолжал Билл. – Это, скажу я тебе, было что-то с чем-то. Земля была полна магии. И народ был весь тоже полон магии. И львы там были, и фруктовые деревья, и вообще всё, что душе угодно.

– Прямо всё?

– Кажется, я только что так и сказал, нет? «Всё» пока еще значит «всё». – Билл вернулся к сюжету. – Но народ этой страны предали. Пришли чужие люди и похитили их из их королевства и надели на них цепи, чтобы положить конец магии. А потом погрузили на корабли и увезли в совсем другую страну. В трудную страну, где им пришлось работать день и ночь. И страдать. Да, они сильно страдали. А потом прошло много-много лет и там, в этой стране, к ним явился принц.

– Как в «Золушке», да?

– Не-е-ет, – возмутился Билл. – Ни в какой не в «Золушке». Этот парень выглядел совсем как мы с тобой. Большой, сильный и черный, как ночь. Поговаривали, он был такой сильный, что мог взять постромки плуга двумя руками и протащить его через все поле почище любой лошади. У этого принца была сильная магия. Он мог высасывать жизнь из разных вещей. Мог уложить старую собаку на покой, если ей пришло время, или повывести долгоносика из хлопка. Да, сэр. Этот принц был жутко сильный. И кое-какие люди из-за этого разнервничались, понимаешь? Слишком… Много… Силы.

Эти последние слова Билл едва не выплюнул – злым таким шепотом.

– Вскоре, короче, все кругом только и говорили о принце – и о том, что он, дескать, людей убивает.

– А он убивал?

– Нет. Нет, молодой человек, не убивал, – мягко сказал старый Билл.

– А что же тогда случилось?

Билл втянул побольше воздуху. Воздух пах хорошо: как печной дым и как солнечный свет на снегу.

– И вот однажды пришли люди и взяли принца с собой – поглядеть на королевский замок. И попросили показать им свою силу. Сначала они дали ему курицу. Курица была старая и квохтала, и принц первым делом подумал, вот, мол, и ужин.

Исайя засмеялся.

– А я вчера четыре куриных ножки съел!

– Вот, значит, какой у тебя хороший аппетит.

Билл протянул в темноте руку и погладил мальчика по голове. Когда-нибудь, где-нибудь и у него мог быть такой вот сынок, навроде Исайи Кэмпбелла, мальчишка, который любит бейсбол, и лягушек, и сказки. Если бы все пошло по-другому…

– Ну, а дальше-то что было?

– Ну, сэр, принц взял ту старую курицу, а она на него возьми и накинься и ну клеваться, так перья и полетели – столько шуму наделала старая птица. А потом она драться перестала и легла, холодная и тихая, у принца в руках.

– Он… убил ее?

– Легко и быстро, да. Так что она совсем не страдала, – тихо сказал Билл.

– И они ее потом съели? Правда же, съели?

– Правда, правда, – отозвался Билл. – На короля и его двор это произвело большое впечатление. Той же ночью люди пришли поговорить с принцем. Люди Тени.

– Что такое Люди Тени?

– Тебе это не понравится. Вроде буки, что под кроватью живет, только самые что ни на есть настоящие. Они прослышали, что принц умеет делать с курами, и кое-что с собой захватили. Кое-кого. Сказали, что это плохой человек, враг, и велели принцу применить свою магию, как с той курицей. Но принц никогда такого с человеком не делал, что бы там люди в городе про него ни говорили. И он испугался.

– Чего испугался?

– Что из-за этого на него навеки падет проклятие.

– Это почему же, раз тот человек был плохой?

Билл снова набрал воздуху, потом медленно выдохнул.

– Если бы все было так просто, молодой человек. Не так-то просто понять, где правда, а где нет. Если кто-то тебе говорит, что вот это так, а не иначе, это еще не повод ему верить. Надо убедиться самому.

– Я не понимаю.

– Ну, представь, что пара человек всем рассказала, будто ты спер из пекарни хлеб…

– Они врут! Ничего я не крал!

– Я-то знаю, что не крал. Но кто-то мог им и поверить. Они же всем рассказывали, какой ты плохой, – вот их и слушали, а кто-то даже верил. Не заморачивайся ты этой историей: людям часто проще поверить, чем выяснить все самим.

– Почему?

– Когда ищешь правду, того и гляди, по дороге себя найдешь – и увидишь, какой ты на самом деле.

Холодный ветер залез ему в штанину и пробрал до самой кости. Исайя взял Билла за руку. Доверчивость детской руки оказалась форменным сюрпризом.

– Так принц убил того человека?

– Да, – сказал Билл, помолчав. – Да, сынок, убил.

– И был проклят?

– Да, был.

– Как? Он превратился в чудовище?

Мгновение Билл слушал, как на ближайшем дереве заливается крапивник.

– Наверное, превратился, – сказал он, вдруг почувствовав себя ужасно усталым – сильнее, чем за все последнее время. – А теперь идем. Нам пора домой.

Но не тут-то было.

– Это не конец сказки! – Исайя заявил это сердито и испуганно, как будто кто-то ему сказал, что буки под кроватью и правда настоящие. – Давай настоящий конец!

Действительно, почему бы ребенку не знать истинное положение вещей? И все же… человека убить – это одно, а убить надежду в ком-то настолько юном – совсем другое. Когда-то Билл и сам это прекрасно знал. Когда-то он тешил себя такой же надеждой. Он тогда верил в добро. Если бы он хотел поверить в добро сейчас… достаточно было отвести дитя домой, к тете и горячему ужину.

– О’кей. Но сначала ты мне скажи кое-что. Что ты помнишь о тех временах, когда Мемфис был целителем?

– Мне нельзя об этом говорить.

– Да ну, это же просто мы с тобой. И у нас мужской разговор, не забыл? Знать никому не обязательно.

– Он починил мне сломанную руку, – нехотя сказал Исайя.

– Это как?

– Я упал с дерева после церкви, и Мемфис возложил на меня руки, а я увидел сон про то, как мы с ним оказались в таком прекрасном светлом месте, там еще били барабаны. Когда я проснулся, вокруг стояли преподобный Браун и мама, и еще куча народу, а рука у меня была уже не сломана – вот ни столечки!

Билл задрал лицо к небу, чувствуя щеками тепло усталого зимнего солнца. Он еще помнил, как это самое солнце выглядит, когда пробивается после дождя сквозь тучи. Эта картина стоит того, чтобы увидеть ее еще раз.

– Принц сокрушил проклятие, женился на принцессе и увез ее домой, к себе на родину. Там он освободил свой народ, и все они жили счастливо до конца своих дней. Конец. Ну, что, разве не так заканчиваются настоящие сказки?

– Вот теперь так, – сказал Исайя, хотя и не слишком убежденно. – Мистер Джонсон?

– Ну, что тебе? Сегодня у меня нет больше для тебя сказок.

– С вами все в порядке?

– Конечно, со мной все в порядке. C чего бы со мной не быть всему в порядке?

– У вас глаза совсем мокрые, – сказал Исайя.

– И вовсе они никакие не мокрые, – прошептал Билл, слизывая с губ соль. – Пойдем, молодой человек.

Он протянул руку, и мальчик, доверчивый аки агнец, тут же подошел к нему. Билл тяжело сглотнул, переплетая свои большие, старые пальцы с его маленькими, молодыми, и привлек Исайю поближе, ненавидя себя всего насквозь.

Уже потом, когда он принес ребенка домой и положил на кровать, когда послали за доктором Уилсоном, и в гостиной собрался весь молитвенный кружок Октавии, чтобы просить Бога за невинное дитя, Билл сидел на кушетке и тянул кофе, а люди подходили и хлопали его по плечу, и восхваляли за то, что он снова спас Исайе жизнь, и благодарили Иисуса, что Билл, по счастью, оказался рядом, когда с мальцом случился очередной припадок, а не то кто его знает, что могло бы случиться.

Билл слышал, как кругом шепчутся: вы только посмотрите, плачет, будто Исайя – его родной сын… такое и в самый студеный день сердце согреет. Люди кругом были как смутные тени в вечно сером мире.

Рука его на чашке дрожала. Какой ему сейчас кофе…

– Надеюсь только, что с пареньком все будет в порядке, – бормотал Билл, и даже он сам не был уверен, что врет.

А еще потом он угнездился на конце Исайиной кровати и стал слушать и ждать – ждать, пока старший мальчишка Кэмпбелл придет домой и исцелит брата. А когда он этим займется, Билл уж сумеет потырить той целительной силы в собственных, шкурных целях. Если Мемфис не желает вернуть старику зрение напрямую, что ж, будем действовать как получится.

– Мистер Джонсон?

При звуке Исайиного голоса Билл чуть не подскочил.

– Малыш? Это ты?

– Почему я в кровати? Еще же не ночь.

– У тебя был припадок, – ответил Билл, придвигаясь к мальчишке и держа руки наготове.

– Исайя? Он проснулся? – в комнату ворвалась Октавия, и Билл поскорее отпрянул и сунул руки в карманы.

– Исайя? О, хвала Иисусу!

– Да все со мной в порядке, – сонно пробормотал тот. – Чего все такой шум подняли?

– Я вас, пожалуй, оставлю, – сказал старый Билл и затопал прочь по коридору и вон из дверей.

На улице пела зарянка. Он выпил, и через миг песенка смолкла.

Коллективное бессознательное

Тэта решительно забарабанила в дверь некоего номера в «Уинтроп-отеле».

– Открывай сейчас же, Эвил. Я знаю, что ты там. И буду стучать, пока ты…

Дверь распахнулась, являя взорам чрезвычайно помятую Эви; бархатная маска для спанья торчала на лбу, поверх перепутанных кудряшек. Она наградила Тэту взглядом, предвещавшим убийство.

– Что за дикая идея будить девушку в такое неприличное время, а, Тэта?

Та протолкалась мимо Эви в номер и обозрела пустые бутылки и стаканы, ровным слоем покрывавшие всю комнату. Чрезвычайно грязную, надо сказать.

– Большая ночь выдалась?

– Преогромная.

Эви зевнула и повалилась обратно на кровать.

– Перед самой вечеринкой мы немножко разогрелись тут, у меня. Я познакомилась с этой ми-и-и-илой бурлеск-дивой из «Поукипси» и со славными брокерами из… а, черт с ними, и еще с тем заба-а-авным парнем, очень веселым… представляешь, он может забить четвертной об угол шкафа, причем чтобы он попал точно в стакан с джином на прикроватном столике и… а-а-а-аргх! Ты смерти моей хочешь, что ли?

Тэта рывком распахнула шторы, и вечернее солнце одним ударом нокаутировало царивший в комнате сумрак.

– Это зависит.

– От чего зависит?

– Будешь ли ты еще говорить со мной с этим твоим жеманным акцентом или нет.

Эви потерла виски.

– О, дьявол. Тогда поговори с моей головой, будь другом. Скажи ей, чтобы забила уже играть маримбу у меня на черепе.

Тэта обнюхала несколько ближайших стаканов и нашла один, не пахнувший джином.

– Сиди тут, – распорядилась она, исчезла в ванной и тут же вернулась с полным стаканом воды и двумя таблетками аспирина. – Залпом. То, что доктор прописал.

– А в чем дело-то? – умудрилась поинтересоваться Эви между двумя глотками. – Ты зачем явилась?

На самом деле Тэта неделями пыталась решить для себя, как повести этот разговор. Для начала она свирепо сузила глаза.

– Если хоть слово из того, что я сейчас скажу, просочится наружу, я загоню тебя, как дичь, убью, освежую и сделаю из твоей шкуры пальто.

Эви открыла один глаз.

– У него должна быть шелковая подкладка. Обещай мне, что будет.

– Эвил!

– Ну, ладно, ладно, я заткнулась.

Она изобразила небольшую пантомиму на тему запирания рта на замок и выбрасывания ключа.

– Хотелось бы надеяться, что это действительно работает, – проворчала Тэта, недоверчиво подымая бровь. – Ладно. Слушай. Все эти бегающие кругом пророки…

– Ой, только не надо опять…

– Замок где, ась? – рявкнула Тэта, и Эви присмирела обратно. – Итак, пророки. Ты знаешь среди них каких-нибудь сновидцев?

Эви перекатилась на бок и нахмурилась.

– Ты что имеешь в виду?

– Я имею в виду людей, которые умеют гулять внутри сна, что по твоей Таймс-сквер. Они спят, но при этом остаются в полном сознании.

– Что, прямо внутри сна? – переспросила сбитая с толку Эви.

Тэта всплеснула руками и закатила глаза.

– Мне что, на уроки дикции пора? Я вообще-то так и сказала.

Эви фыркнула.

– Это о-че-лют-но невозможно!

– Еще как возможно.

– Да брось!

– Генри это может.

Эви даже на локте приподнялась.

– Ты хочешь сказать, что Генри, наш Генри может… разгуливать по снам?

– Именно это и хочу. Генри – пророк.

Тэта открыла сумочку, порылась в ней и выудила серебряный портсигар.

– Тебе придется разрешить мне курить здесь, Эвил, а не то я себе все ногти поотгрызаю.

Эви состроила рожу, но потом все-таки махнула рукой. Тэта вынула сигарету и постучала ее концом о портсигар.

– Помнишь, на Рождество Генри попросил тебя прочесть его шляпу, потому что он пытался найти своего Луи?

– Да. Не то чтобы от меня была большая польза.

– Короче, Генри его таки нашел – в мире снов, – сообщила Тэта, прикуривая и глубоко затягиваясь дымом. – И это еще не все. Там же он встретил другого сновидца. Это девушка, зовут Лин, живет в Чайнатауне. C тех пор они каждую ночь встречаются во сне и гуляют там в свое удовольствие. Он думает, что я ничего не знаю, но это не так.

– Похоже, это нереально пухлый талант. Ну, и с чего такой шум поднимать?

– Помнишь, как погано ты себя чувствуешь, когда слишком много работаешь с предметами? Вот и у Генри со снами то же самое. У нас с ним был договор: не больше одного часа в неделю. Эвил, он сейчас ходит в сон каждую ночь, и я даже не знаю, по сколько часов там проводит! Он прогуливает репетиции, и даже когда появляется, все равно витает где-то в другом месте. Он умом повернулся на снах, – выдохнула Тэта вместе со струей сигаретного дыма. – Он – моя единственная семья, Эвил.

– А мы-то что можем сделать? Ты хочешь, чтобы я пошла с тобой и приструнила его?

– Читать ему нотации не поможет. А вот эта лекция могла бы, – Тэта вытащила из сумочки газетную вырезку и сунула ее Эви в руки.

– «Общество Этической Культуры представляет всемирно известного психоаналитика Карла Юнга: симпозиум по снам и коллективному бессознательному», – прочла Эви. – Ы! А теперь то же самое, но в три раза быстрее.

– У нас вопрос по снам, значит, надо идти к эксперту по снам.

– Восемь часов вечера какого-то там января… – Эви внезапно умолкла. – Тэта, так это ж сегодня!

– О чем я тебе и говорю. Вставай и начинай шевелиться. Там сегодня аншлаг. Встретимся на крыльце у этих-как-их-там в половине восьмого.

– Тэта, я не могу. Мы с Сэмом идем сегодня в кино. Хозяева кинотеатра специально договаривались о визите. Представляешь, у них такой специальный проектор, который играет параллельно с картинкой, и звук! Правда слонячьи брови?

– Ага. C ума сойти просто. Скажешь нашему герою-любовнику, что планы изменились. Если он правда собирается на тебе жениться, пускай привыкает, – она прищурилась и внимательно посмотрела на Эви. – В чем дело? Ты такую рожу состроила, будто тебя поймали на краже печенья из сиротского приюта.

– И вовсе я не состроила.

– В том-то и дело. Ты определенно в чем-то виновата. А ну, выкладывай, – Тэта скрестила руки на груди и стала ждать.

– Ох, ну ладно, – вздохнула Эви. – Надо же кому-то признаться, пока я с ума не сошла. Этот роман с Сэмом – просто рекламный трюк.

Тэта стукнула кулаком по кровати.

– Я так и знала! Я сразу почуяла что-то настолько же ненатуральное, как этот твой акцент.

– Эй!

– Я знаю, что ты чокнутая, Эвил, но рада, что все-таки не настолько. Так я была права насчет вас с Джерико?

Эви повесила голову.

– Это было всего один раз. О, Тэта. Из меня такой ужасный друг. Самый худший на свете!

– Ну, у тебя и самомнение. Что, корону на тебя за это надеть? Не дождешься, – проворчала Тэта, крепко затягиваясь сигаретой. – Если ты правда втрескалась в Джерико, не забудь сказать об этом Мэйбл. Если он на самом деле на нее не запал, она может на тебя за это обидеться.

– Ох, может! Ты еще не знаешь Мэйбл. За этим вечно разбитым сердцем скрывается целая фабрика по производству злобы.

– Ну, целую вечность она дуться не будет – особенно если ты сэкономишь ей несколько месяцев тщетных попыток строить глазки парню, которого она все равно не получит.

– Но что, если Джерико мне недостаточно нравится? Не так, по крайней мере, как я нравлюсь ему… или он – Мэйбл. Тогда получится, что я пудрила ему мозги. Играла с его чувствами и отбила у Мэйбл просто эгоистического каприза ради, – Эви натянула одеяло до подбородка. – И еще этот Сэм…

– Так, а Сэм что? – прищурилась Тэта.

– Иногда, когда Сэм притворяется, что влюблен в меня, мой живот вытворяет странные вещи.

– Прими суспензию магнезии, и дело с концом. Слушай, лучшее, что ты можешь сделать с Сэмом, – это сыграть свою роль и забыть о нем. Знаю я этот типаж. Да у него через двадцать минут уже другая помидорка на локте висеть будет.

– Я тебе не помидорка!

Тэта затушила сигарету в бокале.

– Эвил, я тебя знаю. Ты уж с этими мальчиками как-нибудь разберешься. Вот честно, это в тебе самое неинтересное. А у нас сейчас есть проблемы поважнее.

– Это да, – сказала Эви, садясь. – Генри. Спасательная бригада выдвигается.

– Встретимся на этой заумной лекции в полвосьмого. И в полвосьмого значит в полвосьмого, детка. Восточное стандартное время. А не эвионильское фирменное во-сколько-угодно-только-не-вовремя.

– Кто бы говорил, – возмутилась Эви. – Уж тебя-то никогда нет в театре ко времени.

Тэта сунула сумочку под мышку, распахнула дверь и придержала ее ногой, натягивая перчатки.

– Признаю, я люблю иногда поддать Уолли жару. Но для своих друзей я всегда и везде вовремя.

– Да? Ну… – Эви запнулась. – А я зато дым не пускаю!

– Уверена? – Тэта приняла изящную позу в дверном проеме. – Давай подожжем тебя и посмотрим?

Эви швырнула в нее подушкой, но подруга оказалась быстрее. Подушка стукнулась о дверь и присоединилась к остальному мусору на полу.

В пятнадцать минут девятого Эви выскочила из такси на углу Шестьдесят Четвертой и Сентрал-Парк-Уэст и бегом кинулась к лестнице Нью-Йоркского Общества Этической Культуры. Тэта окатила ее кровожадным взглядом, стоя на фоне закрытых дверей.

– Я сказала, в полвосьмого, – рявкнула она, хватая подругу за руку и втаскивая в фойе. – Скажи своим, что тебя нужно учить не говорить со сцены, а время определять, по часам.

– Ну, прости, прости. Просто в последнюю минуту мистер Филипс поймал меня и попросил считать кое-что для кузины его жены. Боссу говорить «нет» я плохо умею, – выдохнула Эви, пропихиваясь сквозь двери в холл, где их уже ждала Мэйбл.

Тут Эви наградили вторым за вечер выразительным взглядом, хотя у Мэйбл он вышел не столько кровожадный, сколько просто рассерженный.

– Оу. Привет, Мордочка. Не знала, что ты тоже идешь, – поздоровалась Эви.

– Я случайно налетела на Тэту на выходе и, поскольку все равно собиралась на лекцию, предложила пойти вместе. Она сказала, ей сны и бессознательное нужны для актерского мастерства, – поделилась Мэйбл.

– Ага. Для актерского мастерства. Для него самого, – поддакнула Эви, принципиально не глядя на Тэту.

– Правда, лекция уже началась, и вахтер мне сказал, что внутрь нельзя абсолютно никому.

– О, не стоит беспокоиться. Предоставьте это мне, – и она грациозно подплыла к человеку на дверях. – Здравствуйте, я – Эви О’Нил… Провидица-Душечка?.. Тоже нет? Мне так жаль, что мы опоздали – я, понимаете ли, навещала детскую больницу и…

– Мне очень жаль, но мы никого больше не пускаем, – он возвышался перед дверью, как айсберг.

– Но я же Провидица-Душечка! – сияя, сообщила Эви.

Когда это не произвело на него никакого особенного впечатления, она попробовала объяснить:

– Ну, я читаю предметы с помощью потусторонних сил, понимаете? Даблъю-Джи-Ай? Я из пророков!

– Тогда вы должны уметь считывать время по часам, – сказал он, тыкая пальцем в афишу мероприятия. – Боюсь, вы опоздали, мисс. Входа нет.

Оказавшись на улице, Тэта гренадерским шагом двинулась вниз по ступенькам, свирепо пыхтя сигаретой. На середине лестницы она развернулась к Эви.

– Я же тебе сказала, в полвосьмого!

– Да, мы это уже выяснили, – пробурчала та и уставилась на двери с выражением полного недоумения. – Этот парень никогда не слышал моего шоу!

– Ну, и что мы будем делать теперь? – осведомилась Тэта, скорее у неба в целом, чем у кого-то конкретно.

– Тебе правда так надо задать ему несколько вопросов по актерскому мастерству? – поинтересовалась Мэйбл.

– Да, – ответила Тэта, чуть помолчав. – Просто до зарезу надо.

– Тогда кутайтесь потеплее и пошли, – сказала Мэйбл и решительно устремилась в сторону Центрального парка.

– Мы куда это? – спросила Тэта, туша сигарету каблуком.

– В Кенсингтон-хауз. Доктор Юнг останавливается там, когда наезжает в Нью-Йорк.

– А ты откуда знаешь? – поразилась Эви.

– Старая подруга моей мамы однажды давала в его честь костюмированный обед в Женеве, – бросила Мэйбл, когда они перешли улицу и углубились под сень голых деревьев.

Иногда у Эви вылетало из головы, что мама Мэйбл была Ньюэлл, то есть принадлежала к одному из самых крутых светских семейств Нью-Йорка. Правда, потом она вышла замуж за папу, и родичи от нее отказались. Интересно, как Мэйбл живется с мыслью, что добрая половина семьи пользуется услугами дворецких, шоферов и горничных, готовых исполнить любую их прихоть, пока она, Мэйбл, ютится в квартирке на две спальни вместе с родителями, митингующими против богатства и привилегий?

– Ты когда-нибудь видишься с мамиными родными, Мэйбси?

– Раз в год, – ответила Мэйбл. – На день рождения бабушки. Мама сажает меня в поезд, а на месте с него забирает шофер в «Роллс-Ройсе».

– И мама от всего этого отказалась ради любви? – спросила Тэта.

– Да. А еще потому, что хотела принадлежать самой себе и жить своей жизнью.

– Далековато между тем и этим, – присвистнула Эви.

Крупчатые гало фонарей бросали отсвет на голые ветви величественных зимних деревьев, окаймлявших бегущую через Центральный парк мощеную дорожку. Стеклянная поверхность подмерзшего пруда отражала молодой месяц – казалось, протяни руку, и достанешь. Вдалеке сияли верхние этажи фешенебельных домов на Пятой авеню. Под подошвами туфель хрустел старый снег.

– Как там у вас с Джерико? – спросила Эви у Мэйбл нарочито легким тоном, будто интересовалась погодой. – Он уже попытался поцеловать тебя еще раз?

– Эви! – возмутилась та.

– Джерико тебя целовал? – в один голос с ней удивилась Тэта.

– Можно было с тем же успехом «Дейли миррор» рассказать, – пожаловалась Мэйбл.

– Ну, прости, прости меня, Мордочка. Это же просто Тэта, и она за тебя тоже волнуется. Правда, Тэта?

– С нездешней силой, – подтвердила Тэта, меча в Эви на редкость выразительный взгляд. Взгляд говорил: какого хрена? что ты вытворяешь, зачем мучаешь себя? Эви в ответ похлопала ресницами: понятия не имею, чего ты там себе надумываешь! Я выше твоих жалких инсинуаций.

– Нет, не пытался, – сообщила Мэйбл, не замечая этого безмолвного обмена любезностями. – Но мы были очень заняты, собирая выставку, – она подозрительно посмотрела на Эви. – Ты ведь придешь, правда? И никакая очередная радиочушь тебе не помешает?

– Сказала, что приду, значит, приду, – шмыгнула носом Эви. – О, глядите-ка! Снова снег пошел. Красота, правда?

Девушки остановились на самом верху арки и залюбовались мерцающими хлопьями, спархивающими на дорожку и полого круглящуюся лужайку. Сама ночь на мгновение задержала дыхание. В тишине из казино Центрального парка долетел джаз, а с ним звуки веселья: огни проглянули между деревьев… Тэта вспомнила Мемфиса и маяк. Сегодня вечером она даже пыталась набрать ему домой, но к телефону подошла тетя, и Тэта быстро положила трубку. «Ошиблась номером…» Снег таял у нее на перчатках, и внутри что-то шевельнулось. В том сновидении тоже всегда шел снег… снег был везде. Генри говорил, что сны – это ключи, но ей было решительно невдомек, что этот сон пытается ей сказать.

– Так что, Мэйбл, вы нашли что-нибудь интересное для этой вашей дурацкой затеи с пророками? – спросила она.

– О, кучу всего нашли. Оно все будет в экспозиции, – отозвалась Мэйбл и уточнять ничего не стала.

Это было личное, между ней и Джерико – таким не делятся. Тем более что Эви все равно разболтает ее частные тайны первому встречному и глазом не моргнет.

– Полный музей жутких страшилок, да? – поднажала Тэта. – Те, кто говорит с призраками. Те, кто видит будущее и считывает предметы, как наша Эвил. Те, кто умеет… ну, не знаю, сжигать всякие вещи, возгорания устраивать…

– Возгорания? Господи, нет! – Мэйбл даже поморщилась. – Ничего такого.

– Вот честно, Тэта, и ты еще меня называешь Злом! – со смехом воскликнула Эви. – Откуда ты вообще выкопала эту идею?

Легкое покалывание пробежало по кончикам Тэтиных пальцев.

– Просто поддерживаю светскую беседу. Тут вообще-то холодно, – и она зашагала быстрее сквозь снегопад.

А потом они ждали в пышном холле маленького и традиционного до мозга костей Кенсингтон-хауса, пока наконец в дверях не возник высокий белоголовый мужчина в очках с металлической оправой, твидовом пиджаке.

Мэйбл пихнула товарок локтями.

– Это он! Вперед! – яростно зашептала она и кинулась ему навстречу. – Доктор Юнг?

Эви и Тэта тащились в фарватере.

– Да, я доктор Юнг.

– Слава богу! Мы так вас ждали.

– Правда? – Докторские брови изобразили галочку над оправой очков. – Прошу прощения. У нас назначена встреча?

– Нет, но нам отчаянно нужно с вами побеседовать. Дело безотлагательной важности.

Психиатр выпустил облачко дыма и задумался, потом любезно улыбнулся.

– В таком случае нам будет лучше пройти вот сюда.

Девушки представились и были приглашены в уютный, премило обставленный кабинет, весь в полках чрезвычайно важных с виду книг. Доктор предложил им сесть и лишь после этого опустился в кресло сам.

– Итак, леди, чем я могу вам помочь?

– Доктор, что вам известно о пророках? – выпалила Тэта.

– Ты же говорила, тебе про актерское мастерство надо, – прожужжала Мэйбл.

Мистер Юнг подождал, пока гостьи как следует устроятся.

– Да, о них слышал, – сказал он; швейцарский акцент аккуратно обкорнал концы слов. – Правильно ли я понимаю, что вы интересуетесь психическими явлениями и паранормальной сферой?

Тэта покосилась на Мэйбл. Приглашая подругу на лекцию, она и подумать не могла, что вечер кончится личной аудиенцией у самого Юнга. Обратного пути нет, придется ввести Мордочку в курс дела.

– Видимо, да. Видите ли, у меня есть друг, он пророк и может путешествовать по снам. Я имею в виду, действительно гулять во сне, как в реальном мире, и все там смотреть.

Мэйбл вытаращила глаза:

– Это еще кто?

– А кто ты думаешь? – огрызнулась Тэта.

– Генри, конечно, – вставила Эви.

– Так, минуточку, а ты откуда знаешь? – она перевела взгляд с Эви на Тэту. – Да, откуда Эви знает? – и обратно. – Так ты все-таки умеешь хранить секреты, просто выборочно?

– Ну, Мэйбси, сколько еще мне тут в терновом венце разгуливать? Я же сказала, прости! – заскрипела зубами Эви.

Доктор Юнг ненавязчиво кашлянул, и девушки присмирели.

– Осознанные сновидения, говорите? Это настоящий талант. Прошу вас, продолжайте.

– Так вот, в последнее время мой друг Генри и еще одна сновидица, Лин…

Тут уже доктор Юнг посмотрел на нее диким взором.

– Так их у вас, что ли, двое?

– Это я собиралась спросить следующим, – встряла Мэйбл, прожигая Тэту взглядом.

Извините, я не с ней, изобразила Эви одними губами.

– Это долгая история, – сказала Тэта. – Суть в том, что они каждую ночь встречаются в мире снов в одном и том же месте, на железнодорожной станции, и отправляются оттуда в некое магическое место, где могут трогать предметы и нюхать цветы, и… короче, судя по тому, что Генри мне говорит, там все очень реально. Слушайте, док, я понимаю, звучит так, будто мы все тут спятили, но это чистая правда.

Доктор Юнг тщательно протер очки носовым платком.

– Иными словами, ваш друг и его спутница свободно перемещаются по миру бессознательного. Они получают возможность действовать внутри психики других людей и взаимодействовать с опытом и воспоминаниями всего человеческого рода – c коллективным бессознательным.

– Извините, док, вы меня по дороге потеряли, – сказала Тэта. – Что такое это ваше коллективное бессознательное?

Психиатр снова зацепил очки за уши.

– Ну, представьте это как символическую библиотеку, которая существовала всегда и в которой находятся все наши личные переживания и воспоминания, а также все то же самое наших предков – эдакое общее для всех знание, которое каждый индивидуум понимает безотчетно, от природы, просто в силу наследственности. Это религия, мифы, сказки – все они черпают силу из коллективного бессознательного. А сны – это, если хотите, такая библиотечная карточка, которая дает доступ к этому архиву символов, воспоминаний и переживаний.

– А вред оно может причинить? Если во сне с вами что-нибудь случилось, вы, как правило, просыпаетесь. А вот если вы там живете, взаправду, как мой друг Генри? Может с ним там что-нибудь случиться – c ним или с Лин?

– Интересный вопрос. Вы когда-нибудь слышали о теневом «я»?

Эви и Тэта покачали головой.

– Это вроде как ваша темная сторона? Как доктор Джекил и мистер Хайд, если я ничего не путаю, – сказала Мэйбл, довольная, что знает ответ на такой мудреный вопрос.

– Да, именно так, – сказал доктор Юнг, выдувая облако пряного дыма. – У каждого из нас есть обычное осознанное «я»: это то лицо, которое мы каждый день демонстрируем миру. Но есть и другое «я», которое мы предпочитаем скрывать даже от самих себя. В нем содержатся самые наши примитивные эмоции и вообще все, чего мы в себе не выносим и потому подавляем. Вот это и есть Тень.

Психиатр снова раскурил трубку. Когда чиркнула спичка, в пальцах у Тэты снова закололо.

– Это теневое «я» – оно злое? – спросила Эви, и на мгновение перед ее внутренним взором вспыхнула картинка Джона Хоббса и его жуткой тайной комнаты.

– Это зависит от того, насколько яростно вы защищаете свои рубежи от теневого «я» и на что готовы пойти, чтобы уберечь себя от этого знания. Такой человек, как правило, даже не знает, что творит зло. Вспомните историю доктора Джекила и мистера Хайда. Добрый доктор Джекил временами оказывается одержим своим теневым «я», мистером Хайдом, который творит совершенно невыразимые вещи. Доктор Джекил проецирует (хорошо – назначает, отдает) невыносимые для себя черты характера этому отщепленному «я», мистеру Хайду. Это, разумеется, весьма крайний случай, но и такое тоже случается. В этом и заключается величайшая власть Тени над нами: мы не видим ее, не замечаем. Когда мы осознаем свою Тень, мы можем достичь просветления.

– Думаю, у Генри такая теневая часть есть…

– Она у всякого есть, – мягко поправил ее доктор Юнг.

– Как можно заставить его прекратить и проснуться?

– Единственный способ исправить Тень – это осознать ее. Принять и интегрировать в личность. Возможно, ваш друг придет к этому решению самостоятельно, просто исследуя свои сны, потому что сны всегда хотят пробудить нас к осознанию каких-то по-настоящему глубоких внутренних смыслов. Все тайное рано или поздно становится явным, как бы яростно мы ни пытались удержать его под замком.

Тэта подумала про свои собственные сны – про снег, и коней, и горящую деревню. И про Роя. Всегда про Роя. Как же отчаянно она старалась оставить прошлое в прошлом – там, откуда оно не сможет дотянуться до нее и причинить боль. А теперь этот специалист по головологии говорит, что крышку на колодце все равно не удастся удерживать вечно. Неприятный зуд в ладонях вырос до жжения.

– Вы хорошо себя чувствуете, мисс Найт? – поинтересовался доктор Юнг, нахмурив лоб. – Вы как-то сильно встревожились.

– Тут… как-то ужасно душно.

– На самом деле холодновато, – вставила Мэйбл.

– Мне… нужно немного подышать. Мы и так уже отняли массу вашего драгоценного времени, доктор. Спасибо. Вы были ужасно пухлый!

В панике она вскочила на ноги. C полки за спиной психиатра выскочила книга и сшибла свечу. Пламя занялось на рукаве докторского пальто, но психиатр ловко загасил его, прежде чем оно успело как следует прихватить ткань.

– Ох, я дико извиняюсь, – в ужасе пролепетала Тэта. – Не надо мне было так скакать.

Она попыталась спешно подумать о чем-нибудь холодном: мороженое… зимний ветер… снег опять же… О, нет! Только не снег.

– Все в порядке, – отозвался доктор Юнг, изучая испорченный рукав.

Он поднял книгу с ковра, куда она приземлилась корешком вверх, томно раскинув страницы, и принялся рассматривать.

– Хм-м, забавно. Да, весьма любопытно. Вы же сказали, что вам жарковато, мисс Найт?

– Да, – прошептала Тэта.

– Что там? – встряла любопытная Эви.

– Синхронистичность. Значимое совпадение. Мощный символ из коллективного бессознательного.

Он показал им рисунок в книге: величественную птицу пожирал огонь.

– Феникс восстает из пламени.

Страница раскрылась на номере сто сорок четыре.

Зеленый свет

А глубоко под поверхностью города Вернон «Крупный Верн» Бишоп и его люди старались согреться в ожидании бутлегера, который нанял их постеречь партию бухла. Работенка была раз плюнуть: канадский виски привезли на корабле; прежде чем судно вошло в док, Вернон с ребятами пригребли на лодке, забрали бочки, угребли обратно и сныкали спиртное в старых каменных тоннелях, вившихся под Бруклинским мостом. В команду Вернон взял Леона, большого парня с Ямайки, зашибавшего временами деньгу в качестве боксера-любителя то тут, то там, и кубинца по имени Тони с крайне ограниченным запасом английского. C кубинцами у Вернона проблем не было: у него жена приехала из Пуэрто-Рико и говорила по-испански. Вернон нахватался у нее отдельных словечек и фраз, достаточных для легкой светской беседы.

Темно было тут; единственный свет шел от лампы на диггерской каске Вернона, да еще у Леона был фонарь и у Тони – совсем маленький, который он очень крепко сжимал в руке.

– ¿Cuánto tiempo más? – спросил Тони, меряя каверну шагами, чтобы не замерзнуть.

Вернон пожал плечами.

– Пока босс не придет.

– Мне тут не нравится, – проворчал Леон, дыша облачками пара, быстро рассеивавшимися в свете фонаря.

Вернон чувствовал себя в тоннелях вполне удобно: некоторые он сам продолбил в бытность свою кессонщиком. Опасная была работа – глубоко под землей, где можно копать всего несколько часов в день, а не то станет плохо с давлением. Зато он гордился, что сам, своим отбойником прокладывал городу дорогу в будущее – к поездам, мостам и тоннелям завтрашнего дня.

– Говорю тебе, тут что-то не так, – не унимался Леон.

– Только не надо мне твоих островных суеверий! – отбрил его Вернон, бессовестно позаимствовав фразу у своего кузена, Клайда.

Во время большой войны Клайд служил в сплошь черной 92-й дивизии. После победы он вернулся в Гарлем весь в орденах, гордый по самое не могу, хоть и без ноги, которую потерял из-за нагноившейся огнестрельной раны. Они курили сигары и точили лясы в задней комнате зеленной лавки Младшего Джексона до раннего утра: хохотали, хлестали виски, слушали, как двое парней пытаются переиграть друг друга на пианино в стиле страйд. Но Клайда как будто что-то преследовало, угнетало. Как-то, сидя под желтой луной, он признался:

– Я видел на этой войне вещи, которые человеку видеть не положено. От таких люди забывают, что они люди, а не стая тварей, ползающих где-нибудь в грязи. А самое проклятое во всем этом то, что я ни в жисть не мог вспомнить, за что мы такое деремся. Драться через некоторое время входит в привычку.

Месяцев пять спустя Клайд отправился в Джорджию, навестить каких-то родичей, да пошел себе в город, выпить чего-нибудь холодненького. Местные не слишком-то обрадовались Клайду в униформе, со сверкающими медальками, и сказали ему все это с себя по-быстрому содрать. Клайд, ясное дело, отказался.

– Я дрался за эту страну в форме, в ней же потерял ногу. И имею право ее носить.

Добрые люди, уроженцы Джорджии, c этим не согласились. Они привязали его к грузовику и протащили через весь город волоком, потом подожгли, а потом вздернули на самом высоком дереве из доступных. Поговаривали, что его крики было слышно в соседнем городе. И медали семья так никогда обратно и не получила.

Забавно, что Вернон решил вспомнить про Клайда именно сейчас. Несколько прошлых ночей ему снился давно покойный кузен: во сне у него никаких костылей не наблюдалось, а униформа была такая чистая, что аж хрустела. Он махал Вернону с парадного крыльца дома; перед домом раскинулся сад, а во дворе стояло персиковое дерево, все в цвету – как раз о таком логове Вернон и сам мечтал. Рядом с Клайдом оказалась хорошенькая девушка в старомодном подвенечном платье с фатой.

– Посмотри этот сон со мной… – прошептала она прямо в голове у Вернона.

Он натурально воспринял сон как знак того, что все идет правильно, что эта работа на бутлегера и деньги с нее могут значить и для него, Вернона, долгожданный кус пирога. Но сейчас что-то из этого сна гуляло у Крупного Верна под кожей, как эдакий зуд, который никак не почешешь. И с чего вдруг – непонятно.

Из длинного жерла тоннеля послышался звук. Парни повскакали с мест.

– Это они? – прошептал опасливо Леон.

Вернон рукой показал – тихо, мол, и уставился выжидательно во тьму.

– Сигнала нет.

Бутлегер всегда светил фонариком условный сигнал: три коротких, резких вспышки. Кто бы там, в тоннеле, сейчас ни сидел, светить он наотрез отказывался. Вернон весь напрягся. Это могли быть и копы! Или бутлегеры-конкуренты, да еще вооруженные.

Вернон слушал, весь натянутый, как струна. Звук был совсем тихий, зато настойчивый: какое-то гудение, вроде как от пчел, запертых в комнате и рвущихся на свободу. Но ниже… почти человеческий такой звук. От него вся кожа у Вернона пошла мурашками. Он даже инстинктивно попятился.

– Что это такое? – спросил Леон, поднимая фонарь: глаза у него были в пол-лица.

– Ш-ш-ш, заткнись, – прошептал Вернон.

Они еще подождали.

– Все еще слышишь? – спросил он.

– Нет, – помотал головой Леон, но тут оно, как назло, вернулось – и на сей раз громче прежнего. – Говорил я тебе, мне тут не нравится. Давай-ка выбираться отсюда.

Вернон сцапал его за плечо.

– Пока босс не сказал, никто никуда не идет.

– Да ну его к дьяволу, босса! Его тут нет, а вон та штука – есть.

– С этими сицилийцами нельзя вот так вот взять и просто выйти из дела, – предупредил Вернон. – Мы будем сидеть здесь, c бухлом, и ждать.

Громкий скрипучий визг донесся из тоннеля – у парней он аж в зубах отдался.

– Dios mío, – прошептал Тони.

– Босс там или нет, а я сваливаю, – сообщил Леон.

Тони согласно закивал.

– Ладно, пошли, – сдался Вернон.

Они побежали. Свет фонаря отбрасывал их скачущие тени на старые кирпичные стены – дикие, гротескные фигуры. Внезапно фонарь ни с того ни с сего решил уйти на покой, оставив их почти в полном мраке. Остались только фара у Вернона на лбу да маленький фонарик Тони, и их было решительно мало. Тяжкое дыхание так и колотилось в уши. Надо срочно успокоиться, отдышаться – тут, на глубине, и в обморок недолго хлопнуться, подумал Вернон. Все они это знали – c подземельем шутки плохи. Что бы там, в коридоре, сейчас ни бродило, они с него уже выдохлись, как загнанные в ловушку псы.

– Ты слышал? Слышал? – Леон уже впал в панику.

Звук определенно приближался. В нем уже различались отдельные гортанные порыкивания, утонувшие в общем невнятном гаме. Что же это такое? И сколько его?

– Идет сзади, – оценил Вернон. – Фонарь где? Леон, зажги его немедленно!

Опять визг.

– Леон!

– Да пытаюсь я, пытаюсь!

Визг раздался справа, и мужчины окаменели. Звук был очень близкий.

– Ты вроде сказал, что они сзади, – настойчиво прошептал Леон.

Вернон тяжело сглотнул.

– Они там и были.

– Идем назад! – выкрикнул Леон и кинулся наутек, в сторону склепа под мостом.

– Леон! Погоди! – завопил вдогонку Вернон – за секунду до того, как в темноте прозвенел крик и тут же резко стих.

Ему всегда было интересно, что такого кузен Клайд увидал на войне, что даже упоминать и то страшно. Вот сейчас и выяснишь, дурень, сказал он сам себе.

– Dios mío, – снова повторил Тони.

Он уронил фонарик и сполз по стене на пол, ухватившись руками за шею.

– Ayúdame, Santa María!

Вернон подобрал с пола фонарик.

– Вставай, Тони! Шевелись!

Он вздернул напарника на ноги и почти поволок его вниз по темным ступенькам, уводившим еще глубже в подземелье. Через несколько лихорадочных поворотов они выбежали на заброшенную и частично затопленную станцию подземки. Высоко вверху некогда роскошный каменный потолок ниспадал вниз стволами колонн, изборожденных многолетними потеками сырости. Вернону вода оказалась до пояса, но он-то был добрых шести футов ростом. В Тони насчитывалось хорошо если пять с половиной – он ушел в воду по грудь и продолжал при этом яростно молиться.

– Уже недалеко, – сказал ему Вернон.

Он понятия не имел, до чего недалеко, но ему нужен был Тони, живой и вменяемый.

Вода вздулась снизу. Вдалеке что-то плеснуло.

– ¿Qué es eso? – пролепетал Тони голосом, полным ужаса.

Вернон, дрожа, повел тщетным лучиком по просторам затопленной станции: стены лоснились от долгих лет сырости и заброшенности. Старая билетная будка смотрелась маленьким мавзолеем. Вернон на своем веку посетил немало станций подземки и знал, что где-то тут точно должна быть лестница наверх и наружу.

Он повел фонариком вправо от будки: стена.

Влево…

Вот и он – коридор!

– Тони! – прошептал он и ткнул пальцем в черный проем в зернистом бледном свете. – Ahí!

– Sí! – кивнул тот.

Фонарик мигнул и погас. Вернон хорошенько шлепнул его об ладонь, но это не помогло.

Звук вернулся, и шел уже не издалека – теперь он был повсюду вокруг них.

– Скорей! – заорал Вернон. – ¡Vámonos!

Бежать против высокой воды, всем своим весом навалившейся на грудь, было нелегко – да еще при каске Вернона в качестве единственного источника света: естественно, Вернон налетел на стену. Он скрипнул зубами, чтобы не закричать, и сунул руки в темную воду, зная, что где-то там должна быть лестница: наградой ему стали металлические перекладины.

– Она тут, – ободряюще прошипел он Тони. – Лестница!

Вода снова всколыхнулась, долгой и мощной волной. Вернон дернул головой в направлении движения, туда, где раньше были рельсы, а теперь виднелась паутина каких-то металлических конструкций.

Только на прошлой неделе Вернон отпраздновал день рождения – двадцать первый! – в одной дыре под лестницей шикарного дома в Вест-Сайде и теперь очень надеялся отметить и двадцать второй. А может, он подхватит все свое семейство – жену и новенького малыша – и найдет себе новое место, уж однозначно получше. В Нью-Джерси, скажем, переедет или вот в Балтимор, где у него сестра учительницей служит. Страна-то у нас большая, ни к чему весь свой век дышать пылью и газом, таскать на горбу виски, лишь изредка выбираясь на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, все время чувствовать дикую жажду, такую, что вовек не напиться… Да, пора им, пожалуй, подальше отсюда – будут совсем как пионеры Дикого Запада. Щедра земля – надо же посмотреть, что она уготовила нам!

Клац-клац-клац-клац. Жуткий звук эхом запрыгал по затопленной станции. Что-то светящееся и зеленое посыпалось из тоннеля и вниз по стенам, так и полыхая в темноте. Жуткий звук издавали рты, а в них, открытых, щерились острые зубы.

Позади Вернон услышал крик напарника.

– Тони! – завопил он, хлеща фонарем во все стороны. – Тони!

Но Тони рядом больше не было. Остался один Вернон – Вернон и те твари во тьме, что подбирались теперь все ближе и ближе. Заорав во всю глотку, Вернон прыгнул на лестницу, вверх и на платформу – а потом он побежал, как поселенец по прерии, торопясь воткнуть свой шест в твердую, плодоносную почву внутренних земель, чтобы застолбить место себе и детям, и всем поколениям, что еще прорастут под этими синими небесами. Вернон бежал, а слабый свет фары на каске лихорадочно метался в окружающей тьме.

Коридор гнулся вверх и влево. Верн бежал, а в ушах у него скрежетал мерзкий, гортанный визг. Кстати, он вспомнил, что ему так не понравилось во сне с Клайдом. Клайд стоял под бушующей в небе грозой.

– Он идет! – сказал кузен и поглядел вдаль, туда, где тощий седой мужик в дурацком цилиндре все хохотал и хохотал, и никак не останавливался.

Свет задрожал, выхватив из мрака коридор и то, что ждало его там. Вернон поставил на скверный участок.

– Господи Иисусе, – только и успел прошептать он, когда меж стен разлился яростный зеленый свет, от которого было уже не спастись.

День двадцатый

Энтони Оранжевый Крест

Генри сидел в гостиной сестриц Проктор, забитой мебелью и всякими вещами по самый потолок, и пил горький, дымный чай в компании мисс Адди и мисс Лилиан. Целое стадо котов гостеприимно мяукало, мурчало и вытиралось о его брюки. Генри честно поддерживал светскую беседу – так долго, как этого требовали приличия, – слушая про разнообразные недуги сестер, про внутренние дрязги Беннингтона и еще одну особенно кровавую историю про циркового дрессировщика, которого задрал медведь (в цирк Генри в обозримом будущем ходить расхотелось). Наконец в разговоре нарисовалась долгожданная пауза, и он не замедлил в нее воткнуться.

– Я тут все думаю о том, что вы давеча упомянули, мисс Аделаида, – сказал Генри. – Когда я садился в лифт, вы сказали: «Внимание, внимание, Райская площадь» и еще «Энтони Оранжевый Крест».

Мисс Лилиан не донесла чашку до рта.

– О, Адди, прошу тебя… Вот зачем было нести такие гадости?

После истории о медведе-каннибале Генри было даже интересно, что мисс Лилиан могла посчитать гадостью, однако сердце у него на этих словах заколотилось чуточку быстрее.

– О, так вы знали этого парня по имени Энтони Оранжевый Крест, да, мисс Лилиан? Он был плохим человеком?

– Энтони Оранжевый Крест – вообще не человек, – сказал та и отхлебнула чаю. – Это улицы. Вернее, когда-то ими были. Сейчас эти названия отправились на свалку истории.

– Улицы? Вы уверены? – Генри облегченно выдохнул.

– Еще бы я не уверена. Энтони теперь прозывается Ворт-стрит. Оранжевая стала Бакстер. Крест переименовали в Парк-стрит еще задолго до нас, хотя большинство народу до сих пор величает ее Крестом.

– Мы живем тут уже очень давно, – вставила мисс Аделаида. – Много чего на наших глазах пришло и ушло.

– Это рядом с Чайнатауном, выходит? – уточнил Генри.

– Именно так.

– Пересечение Энтони, Оранжевой и Креста когда-то образовывало маленький такой треугольничек, который звался Райской площадью – почти рядом с Чайнатауном. И да, это был плохой район. Прямо-таки грязное сердце Пяти Углов.

– Простите, про Пять Углов я, похоже, тоже не слышал, – сокрушенно сказал Генри.

– Когда-то это были самые отвратительные трущобы на свете. Там обитали воры, головорезы, бандиты и дамочки легкого поведения. Сплошные опиумные притоны и тесные, вонючие, кишащие крысами комнатенки, где люди спали друг у друга на головах. Такую скверну, такую деградацию цивилизованному человеку и представить-то себе нелегко. Миссия почти ничего с этим не могла поделать.

Мисс Лилиан поцокала языком, скорбно качая головой.

– Методистская миссия и Дом Трудолюбия, – мисс Адди налила в чашку молока и поставила ее на пол, для котов. – Там самым обездоленным обеспечивали работу и заботу. Мы с Лил одно время волонтерствовали – помогали спасать падших женщин.

Так, значит, Энтони Оранжевый Крест – это заброшенный перекресток, а не убийца, а Райская площадь – бывшие трущобы. И какое это все имеет отношение к женщине под вуалью? Генри даже не был уверен, что она призрак. Возможно, просто часть сонного ландшафта, не более самостоятельная, чем фейерверки или дети, гоняющие обруч по мостовой. Письмо в бутылке, доставленное сильно после того, как отправителя и на свете-то не осталось.

– А вы не припоминаете какого-нибудь убийства, которое случилось, пока вы работали в миссии? – спросил Генри в качестве последней попытки. – Может, на самой Райской площади?

– Молодой человек, да там каждую ночь кого-нибудь резали, – c улыбкой отозвалась мисс Лилиан. – Неплохо бы уточнить, что вас интересует.

– Имени я, к сожалению, не знаю. Это женщина, я видел ее во сне, – промямлил он, глядя на мисс Аделаиду, которая в это время таращилась к себе в чашку. – На ней старомодное платье и вуаль.

Генри на глазах терял запал, а вместе с ним и надежду.

– Возможно, у нее еще шкатулка музыкальная с собой была. Милый мечтатель, узри же меня… – пропел он.

– Звезды и росы заждались тебя, – подхватила мисс Адди надтреснутым шелестом, внезапно придя в себя. – Это Плакальщица. Я тоже слышала ее во сне.

– Адди, только не надо волноваться. Ты же помнишь, что сказал по этому поводу доктор? – пожурила ее мисс Лилиан. – Мистер Дюбуа, у моей сестры слабое сердце. Вы не должны ее расстраивать.

– Да, мэм, конечно, – утомлять мисс Адди Генри решительно не хотел, но ему позарез нужно было больше информации. – Мне только интересно, было ли имя у женщины из моего сна.

– Музыкальная шкатулка! Ну да. Да, я помню ее! Она же приходила к нам в миссию. Всего на несколько дней задержалась. Ты же ее помнишь, правда, Лилиан?

– Не помню и вспоминать не хочу. Послушай-ка, Адди… – начала она, но Аделаиду Проктор уже было не остановить.

– Я все пыталась вспомнить, да никак не могла. Вот-вот, думала, схвачу… – она взмахнула ручкой, словно пыталась поймать что-то и подтащить поближе к себе. – Она еще по-английски едва говорила.

– У нас было много иммигранток, они так легко становятся добычей скверных людей, – вставила мисс Лилиан.

– Она так любила музыку. Пела прям как на сцене. Такой красивый голос, – сказала мисс Адди. – Да, музыка… Так ее тот ужасный человек и захомутал…

– Какой человек? – поднажал Генри, надеясь, что мисс Лилиан не вышвырнет его за такую настойчивость вон.

– Ирландец, который держал бордель, – отрезала Лилиан. – Теперь я вспоминаю. Он пришел за ней как-то утром, так сладко говорил. Подарил шкатулочку маленькую, музыкальную. Обещал подыскать мужа, если только она вернется обратно.

Она вздохнула.

– На этом-то она и сломалась. Ушла с ним. Я только раз видела ее после этого. Она была под опиумом и в прыщах по всему ее пригожему личику. Сифилис. Нос у нее совсем сгнил, так что ей пришлось вуаль надевать, чтобы спрятать лицо. А шкатулку так и носила с собой.

– Точно! Это она! – разволновалась мисс Аделаида. – Ох, мы же все теперь в опасности!

– Все это было давно, Адди, – попробовала успокоить ее мисс Лилиан. – Оно уже в прошлом.

– Прошлое никогда не бывает в прошлом. Ты сама это прекрасно знаешь, Лилиан, – пробормотала Аделаида.

– Мы в безопасности. Все давно заперто в коробке, – спокойно сказала мисс Лилиан, и Генри не понял, о чем она толкует.

– Так что случилось с той женщиной? – спросил он.

– Понятия не имею, – вздохнула мисс Лилиан и, подняв с пола рыжего полосатого кота, принялась чесать его за ушами. – Но подозреваю, что кончила она плохо.

– Она связана с ним, – пробормотала вторая сестра. – Они все связаны. Уж я-то знаю.

– Адди…

– С кем связана, мэм? – немедленно ухватился за ниточку Генри.

Адди поглядела на него широко раскрытыми глазами.

– С человеком в шляпе. C Королем Ворон.

– Адди, ты решительно перевозбудилась. Боюсь, нам придется немедленно попрощаться с вами, мистер Дюбуа.

Мисс Лилиан встала, давая понять, что визит подошел к концу. Генри церемонно поблагодарил сестер Проктор за потраченные на него время и чай. Мисс Адди цапнула со стола его чашку и пристально вгляделась в содержимое.

– Не нравится мне узор этих листьев, мистер Дюбуа. Грядет день ужасной истины. Ужасной для вас или для кого-то любимого вами. Берегитесь, – прошептала она. – Берегитесь.

Генри мчался на репетицию; странные байки сестер Проктор не шли у него из головы. Такие истории он обычно всегда пересказывал Тэте – ты не поверишь, что мне только что рассказали вампирши! – но это если они не были в ссоре. Вдобавок он уже на двадцать минут опаздывал, потому что имел неосторожность прикорнуть на минуточку (на слишком краткую минуточку!), не в силах бороться с сонливостью. Во сне Луи махал ему с палубы «Элизиума», бороздящего кофейные воды Миссисипи. Генри изо всех сил пытался дотянуться до корабля, но проклятые вьюны разрослись так густо, что перекрыли ему дорогу. А потом их плети полезли вверх по телу, обвились вокруг шеи, и он проснулся полузадушенный.

Грохнула театральная дверь, голова Уолли медленно повернулась на толстой шее.

– Так, так, так, – молвил он, глядя на Генри через весь зал. – Уж не мистер ли это Генри… Дюбуа… Четвертый. Фанфары! Всем петь!

– Пр-рости, Уолли, я… я плохо себя чувствовал и, кажется, заснул.

– Многовато ты себя в последнее время плохо чувствуешь, – вздохнул Уолли.

– Ну, прости. Я уже в полном порядке.

Генри скользнул на свою табуретку за роялем и вытер рукой мокрый лоб. Подмышки и грудь рубашки пошли темными пятнами от пота. Остальной играющий состав и обслуживающий с ним вместе сгрудился вокруг Тэты, поздравляя ее с новой сенсационной статьей – «Русская Княжна в Шоу Зигфельда».

– Ну, теперь, когда мы все здесь, – c нажимом возвестил Уолли, – давайте пройдем «Страну Мечты» с первой цифры.

Танцовщицы рассыпались по позициям, подтягивая шаровары и проверяя чечеточные туфли. Все страхи Генри испарились, уступая место радостному возбуждению. Он раскрыл ноты. Наконец-то его песню взяли в шоу! Пальцы вспорхнули над клавишами, волнение улетучилось, он заиграл. Девушки-хористки запели, задорно колотя подметками в пол:

Все мечты твои станут явью, Не горюй, ведь со мною ты, Пой тра-ла, тра-ла-ла И бежим скорее в Страну Мечты!

Дыхание у него сперло, будто Генри дали под дых. Песня была кошмарна… Его песня… И они испортили ее у него за спиной! Генри оборвал мелодию.

– В чем дело? С ритма сбился? – ядовито поинтересовался Уолли. – Или тебе снова дурно?

Генри ткнул в партитуру.

– Это не мои слова. Где та песня, которую я написал?

– Ну, Герби ее малость пригладил.

– Она была недостаточно отделана. Я придал ей чуть-чуть живости и энергии, – сообщил с заднего ряда Герби Аллен, восседавший там с таким видом, словно он сам мистер Зигфельд.

На сцене все застопорилось.

– Да в чем дело-то? Мы репетируем или нет? – вопросила одна из девиц.

Уолли погрозил ей пальцем.

– Генри, играй песню.

– Нет, – сказал Генри; слово это так редко бывало у него на языке, что ощущение оказалось на редкость удивительным. – Я хочу играть мою песню.

По шеренге хористок пробежал шепоток.

– Всякому рано или поздно бывает нужна помощь. Не принимай это на свой счет, старина, – проронил вальяжно Герби.

Генри вообще-то не был склонен к насилию, но тут испытал непреодолимое желание хорошенько врезать Герби по самодовольной роже.

– А как мне еще это воспринимать, Герберт, когда ты надругался над моей песней?

– Ну, послушай, парнишка…

– Я тебе не парнишка, – прорычал Генри.

Играющий состав молча переводил глаза с Генри на Уолли, на Герберта и обратно.

Внезапно с самого заднего ряда прогудел голос мистера Зигфельда.

– Мистер Дюбуа, вы – репетиционный аккомпаниатор. За музыкальные интерпретации я вам не плачу.

Импресарио промаршировал по центральному проходу и встал посреди зала, как капитан бунтующего корабля на мостике.

– Нет, мистер Зигфельд. Я – композитор. И мои песни гораздо лучше вот этого дерьма.

Какая-то хористочка со Среднего Запада отчетливо ахнула.

– Простите мою лексику, – быстро добавил Генри.

Мистер Зигфельд наградил его суровым взглядом.

– Ваше время еще придет – если вы научитесь себя вести, мистер Дюбуа. А теперь вернемся к нашему номеру. Нам еще целое шоу репетировать.

И великий Зигфельд повернулся к сцене спиной. Танцовщицы быстро стасовали порядки и встали в композицию. Вот и все, Генри только что указали его место, и спорить тут не о чем.

Ты поступишь в юридическую школу. Ты будешь чтить имя семьи. И ты больше никогда не увидишься с этим мальчиком, прогремел у него в голове голос отца.

– Мистер Зигфельд! – позвал Генри, подымаясь с табуретки. – Вы все говорите, что добавите еще моих песен в шоу, но что-то удача меня упорно минует. Она почему-то все время поворачивается к кому-то другому.

– Генри… – начала было Тэта, но предостерегать его уже было поздно.

– Я устал ждать, сэр. Если вы не хотите моих песен, что ж, надо полагать, я и сам вам не нужен. Раз так, я собираю вещи и отчаливаю.

Великий Зигфельд даже с кресла не встал.

– Желаю удачи. Но рекомендаций вы от меня не получите.

Тэта процокала на авансцену на своих чечеточных каблуках и приставила ладонь козырьком к глазам, чтобы спастись от яростного театрального света.

– Он просто устал, Фло. Он вовсе не это имел в виду.

– Не смей говорить за меня, Тэта. Я сказал то, что хотел.

– Вы можете быть совершенно свободны, мистер Дюбуа. Герби, не поиграешь нам немножко? Уолли, c первой цифры.

И музыкальный кошмар начался по новой.

Генри вихрем пронесся по проходу и вылетел из дверей на шумную Сорок Вторую. Громадная вывеска полыхала у него над головой; черные буквы в фут высотой возвещали «СОВЕРШЕННО НОВОЕ РЕВЮ».

– Совершенно новое! – проорал Генри в лицо прохожему, который воззрился на него, как на полного психа. – Так и есть, парни! Подходите! Наддайте! Мы знаем, что вы раз, два, и соскучились. Игрушки уже не блестят, не радуют. Даже сейчас вы спрашиваете себя: ну и что дальше? что я пропустил? насколько важным я себя с этого почувствую?

Все это машина, которую только кормить и кормить – Генри ненавидел машину и ненавидел себя за то, что хотел людского восхищения, которое она ему так щедро обещала. Как будто сам он ничего не стоил, если никого нет рядом и некому аплодировать.

– Ген! – Тэта выбежала следом прямо в своем скудном, зато очень блестящем сценическом одеянии. – Ген! Да что с тобой такое? Ты совсем спятил? Ты только что потерял работу!

– Я в полной мере осознаю этот факт, милая барышня, – попробовал пошутить Генри, но слова крошились, как сырой мел.

– Ты должен извиниться перед Фло. Скажи, что ты несколько ночей не спал и совсем потерял голову. Он возьмет тебя назад.

Гнев Генри был живой тварью, змеей у него в руках. Сколько раз ему приходилось душить в себе чувства, лишь бы кто-то другой был счастлив? Сколько раз он отрекался от собственных нужд ради чьих-то еще? Неважно, больше он этого делать не станет. Не в этот раз. И не когда речь идет о такой важной вещи, как музыка.

– Так вот что я должен сделать, да, Тэта? Вернуться туда, держа смиренно шляпу в руках, снова попросить подачки, притвориться, что я никто, и быть благодарным за то, что мне кинут с барского стола? И всякий раз, как уродские песенки Герби пролезут в шоу вперед моих, глотать это и говорить спасибо? На это мне стоит тратить свою жизнь? На то, чтобы вежливо улыбаться, когда Уолли дает этому кретину измываться над моей музыкой, а меня даже не спрашивает?

– Это всего лишь вопрос времени…

– Я. Устал. Притворяться, – Генри закинул голову, и буквы вывески поплыли у него перед глазами. – Они никогда никуда меня не возьмут, Тэта! – закричал он.

К крикам Генри не привык. Жизнь с отцом приучила его держать все внутри, под замком. Но сейчас оно все рвалось наружу, как содержимое переполненного шкафа.

– Ты что, не понимаешь? Я не вписываюсь. Песни, которые я пишу – это совсем не те песни, которые они хотят слушать. Все это время я пытался понять, чего они хотят, и дать это им. Я больше не хочу тратить на это время, Тэта. Мне нужно понять, чего хочу я, и это-то и писать. Те песни, которые люблю я. И если я один в целом свете буду их петь, пусть, так тому и быть.

Генри быстро вытер глаза, сунул обе руки под мышки и отвернулся от нее.

– Ген, никто не верит в тебя в этом мире больше, чем я. Но вот прямо сейчас тебе реально нужна работа. Я просто говорю тебе правду.

Это было прямо и в лоб, c Тэтой всегда так. Это свойство он в ней всегда особенно любил. Но вот прямо сейчас оно привело его в бешенство.

– Ну, раз это правда и раз мы сейчас тут все ее говорим, – рявкнул он, так и оскалившись на «правде», – почему бы тебе не пойти сейчас туда и не сказать Фло о Мемфисе? А что, можно еще в газеты позвонить и дать им эксклюзивное интервью: «Фальшивая русская княжна и ее роман с черным гарлемским поэтом».

На мгновение у Тэты отвалилась челюсть. Знатный удар, причем ее же оружием. Потом хорошо отрепетированная холодность опустилась на ее черты, как жалюзи на витрину закрытого магазина.

– Не все мы живем в снах, Ген. Кому-то приходится обитать и в этом мире. Каким бы нечестным он ни был.

И она унеслась обратно в театр, грохнув за собой дверью.

– Ну, и черт с тобой, – проворчал Генри.

Поезд тронулся рывком и покатился сквозь темные подземные мили. Генри прислонил голову к холодному стеклу. Он, правда, только что ушел из зигфельдовского ревю? Кажется, да. Каждый мускул у него в теле ныл. Во рту кислило кровью; он пробежал языком по растресканным губам. Когда же он успел так измотаться? Спать надо все-таки больше. Поезд мягко покачивался, тьма и измождение окутали Генри; веки его сомкнулись.

Он резко вздернул голову. Подбородок холодила струйка слюны. Он поспешно вытер ее, и немолодая леди рядом улыбнулась.

– Вам стоило бы побольше спать, молодой человек, – матерински пожурила она.

– Ох, мэм, боюсь, вы правы.

Поезд внезапно встал между станциями, и Генри со вздохом принялся ждать, пока где-то там разберутся с проблемой. Низкий гул состава проник ему в хребет и пополз вверх. Странный это был звук, какой-то не совсем механический. Как бы даже животный, будто далеко в тоннеле гудел рой. Снаружи что-то мелькнуло. Свет в вагоне лишал заоконную тьму глубины, так что сначала Генри видел только свое отражение. Он приник лицом к стеклу. На параллельных путях стояла девушка. Вернее, сидела на корточках, задрав коленки и уперев в них руки, готовая прыгнуть. В бледном рабочем свете она казалась почти седой.

Генри оглянулся, но никто больше в поезде не заметил странной девицы на путях. Он повернулся обратно к окну и уткнулся в стекло, приставив ладони к вискам, чтобы убрать лишний свет. Голова девушки резко дернулась: она увидела его, челюсть отвалилась и тут же захлопнулась, гнилые зубы-иголки щелкнули, злобно укусив воздух.

Усыпляющее гудение вернулось и выросло до пронзительного боевого клича.

– В-вы это видели? – обратился Генри к другим пассажирам.

– Что видели, Генри? – не поняла пожилая леди.

– Ну, ту девушку на пу… – Сердце у него ударилось о ребра и замерло. – Отк-к-куда вы знаете, как меня зовут?

Леди обернулась женщиной под вуалью.

– Сон… со мной… – пророкотала она.

Во тьме тоннеля пасть призрачной девушки шарнирно откинулась, и из глубин ее утробы поднялся нечеловеческий вопль; она напружинилась и прыгнула в сторону поезда.

– Прочь, прочь от меня! – заорал Генри, вскакивая с места.

Бизнесмен отпрянул, поднимая руки:

– Вам снился кошмар. Я пытался вас разбудить.

Генри выбросил вперед руку, цапнул его за рукав и хорошенько помял.

– Эй-эй! – джентльмен поскорее отодвинулся. – Что вы себе позволяете!

– Вы не сон, – проинформировал его Генри. – Вы реальный.

Он облегченно засмеялся. Рубашка его пропотела насквозь.

Остальные пассажиры уставились на него. Мать прибрала поближе маленького сына.

– …пьяный, наверное…

– …а то и больной…

Поезд с шипением вырвался на станцию «Фултон-стрит», и до Генри дошло, что он проспал свою остановку. Под землей он не мог оставаться больше ни минуты; стоило дверям открыться, как он пулей вылетел наружу и кинулся вверх по лестнице в дневной мир, встретивший его ударом ледяного воздуха и напомнивший, что сейчас он, по крайней мере, не спит.

– Срочно в номер! – вопил мальчишка-газетчик. – Принцесса с Пятой авеню подхватила сонную болезнь! Мэрия заявляет, что пришло время крутых мер!

Генри швырнул ему пятицентовик.

– Эй, можешь дать мне под дых?

Паренек заморгал.

– Ты, что ли, от работы отлынить хочешь, а, мистер?

– Просто врежь мне, ладно?

Тот послушно воткнул кулак ему в живот. Генри согнулся, закашлялся.

– Так. Точно не сплю. Спасибо, малыш. Я твой должник.

Тот покачал головой.

– Заходите, если что.

К тому времени как Генри добрался до «Чайного дома», он уже весь дрожал.

– Да что с тобой случилось? – спросила Лин и немедленно налила ему чаю.

– Дурные сны, – сказал он, грея руки о горячую чашку. – Зато я разузнал о нашей таинственной незнакомке.

Он поделился с нею откровениями насыщенного утра в компании сестер Проктор.

– Так Энтони, Оранжевая и Крест – это улицы! – протянула пораженная Лин. – А ведь Джордж тоже привел меня на этот самый перекресток.

– Отлично. Я весь внимание. Поведайте же мне, что это значит, мадемуазель Чань.

Лин отсутствующе постукала ложечкой по чашке.

– Корабль Вай-Мэй пристает в Сан-Франциско завтра. Надо полагать, Джордж пытался предупредить меня, что и ее ждет та же судьба. И что ей понадобится помощь, чтобы избежать горькой участи.

– Но что же нам делать?

– Надо сказать Вай-Мэй. И сегодня же. Она должна знать.

– Не завидую твоей миссии, – заметил Генри, снова залезая в пальто.

– Она будет в отчаянии, – сокрушенно кивнула Лин.

– И, боюсь, не она одна, – мягко сказал Генри, и Лин чуть не разревелась.

Она очень привязалась к Вай-Мэй и до сего момента сама не понимала, как ждет, что та приедет в Нью-Йорк, что они с ней станут подругами… Теперь вся перспектива повисла в воздухе.

В дверях Генри остановился.

– И все-таки я до сих пор не понимаю, какое отношение ко всему этому имеет Пневматическая транспортная компания Бича. И при чем тут наша старая станция… Как-то оно все не складывается.

– Я же не могу знать все, – покачала головой Лин.

– Какое облегчение, – осклабился Генри.

– Генри… – начала вдруг она и осеклась.

Ужасное предчувствие беды вдруг накрыло ее – ни с того ни с сего; непонятно, куда его приткнуть.

– Да, дружочек?

– Нет, ничего… Сегодня в то же время?

– О-че-лют-но! – сказал Генри, наслаждаясь тем, как сердито Лин поджимает губы.

Довольно, чтобы нас спасти

Во сне, который ее наконец, поймал Аделаида Проктор была семнадцатилетней девушкой с вызолоченными летним солнцем волосами. А еще там был большой дом, и колодец, и фургон, в котором папа возил их по воскресеньям в город. Все, как она помнила… когда она позволяла себе роскошь помнить. Ностальгия, как и морфин, лучше всего в малых дозах. Сквозь ткань сна плыло пение – сладкий девический голос, к такому ее слух был непривычен. Песня была – сама утонченная мука, словно вереница нот длинной лозой пробиралась в душу и сплеталась усиками с ее сокровенной жаждой. А душа Адди полнилась жаждой. Она была просто готова разорваться.

– Элайджа, – сказала Адди, называя жажду по имени.

И словно по мановению волшебной палочки, он оказался рядом – тенью на краю кукурузного поля, за которым вздымался шпиль старой церкви.

– Освободи меня, Аделаида, – прошептал он.

Раньше она не могла этого сделать – а теперь не хотела об этом даже думать; теперь, когда возлюбленный стоял подле нее, а жажда была сильна как никогда.

– Ты сделаешь это для меня, Адди? Сделаешь?

– Да, – прошептала она с лицом, мокрым в лунном свете. – Все, что ты хочешь. Все.

Во сне Аделаида Проктор встала с кровати и прошла к туалетному столику. Она открыла ящик, вытащила музыкальную шкатулку, повернула ключик и улыбнулась, когда крошечная французская балерина закружилась под сладкий перезвон песенки, популярной еще до Гражданской войны. Адди помнила, как последний раз танцевала с Элайджей, как он взял тогда ее руку и вывел в центр круга… Какой же он был тогда красивый, как улыбался ей через весь зал, ожидая, пока остальные пары пройдут свои фигуры. C каким нетерпением она ждала повода еще раз коснуться его руки.

Адди прошла в темную гостиную. Человек в цилиндре сидел в моррисовском кресле. Его ломаные, c грязной каймой ногти так и выстукивали по деревянному подлокотнику: раз, два, три… раз, два, три… Он дружески кивнул Аделаиде.

– Освободи меня, любовь моя… – сказал у нее в голове Элайджа.

Аделаида Проктор, все так же не просыпаясь, вышла из квартиры. Лампы в коридоре мигали, пока она шла мимо. В конце коридора располагался мусоропровод, выводивший внизу в мусоросжигательную печь. Она потянула за рукоятку; распахнулась металлическая пасть, голодная, жаждущая. Аделаида сняла с железного ларца крышку и один за другим побросала его содержимое в бездну: сначала пальцевой сустав, потом зуб, потом прядку волос. Потом погладила ферротипию Элайджи, не решаясь расстаться с нею даже во сне, – но, наконец, бросила и ее и постояла, слушая, как она громыхает вниз по шахте.

Мурлыкая песенку музыкальной шкатулки, Аделаида Проктор проскользнула обратно, в свою затопленную луною квартиру, проковыляла через ватагу тревожно мяучащих и трущихся о ее ноги котов, и улеглась в постель, где погрузилась в объятия того совершенного мира, что был ей обещан на другом берегу сна. И ей приснились солдаты и свет, льющийся сквозь ветви дерев, как электрический дождь, и человек в цилиндре хохотал, а они кричали, кричали, и повсюду была только смерть.

Пророк и пророк

Нью-Йорк – город, где туго с терпением, чистотой, мягкой погодой и неопределившимися во мнении гражданами. Зато в нем точно нет проблем с теми, для кого «сделать карьеру» значит «стать знаменитым любой ценой». Ритуал разрезания ленточек как раз для таких случаев и создан. Мистер Зигфельд рекрутировал самую знаменитую пророчицу Нью-Йорка вместе с ее хахалем открыть его новый, шикарный Театр Зигфельда со сногсшибательным новым ревю «Пророческий раж». Мэр Джимми Уокер тоже там, разумеется, был, и самые крупные звезды сцены. Не обошлось и без Т.С. Вудхауза с его самодовольной рожей.

– Эй, Сэм, – он небрежно подвалил к звезде вечера и облизнул карандаш. – Славный денек для ленточек. Чего это у тебя такая вытянутая физиономия? Вы с невестой часом не поссорились, а?

– С чего бы это? – осведомился Сэм, не доверяя репортеру ни на йоту.

– Ох, ну, мне-то откуда знать. Молодая любовь не знает сна и покоя, – улыбнулся Вудхауз отнюдь не теплой улыбкой. – Скажи-ка мне лучше, как такой парень, как ты, очутился рядом с дамочкой вроде Эви О’Нил?

– Это на что это ты намекаешь? – Сэм ответил ему точно такой же улыбкой, но глаза у него были каменные.

– Ей больше пристало раскатывать в машинах с пригожими мальчуганами из Гарварда или с нефтяными баронами из Техаса, у которых денег побольше, а мозгов поменьше.

Сэм сунул руки в карманы и смерил его гневным взглядом.

– Мою Котлетку такое барахло не интересует.

Взгляд Вудхауз с честью выдержал.

– Сдается мне, ты прав. А вот еще есть один любопытный слушок о вас с Котлеткой…

– Да ну? И какой же?

– Что весь ваш роман выдуман отделом рекламы Даблъю-Джи-Ай.

– Исчезни, Вуди, – Сэм решил, что с него, пожалуй, хватит. – Если бы тебя вообще стоило знать, ты уже давно вылез бы повыше на первые полосы, а не забивал бы гроши, сплетничая о шейхах и шебах в «Дейли». Радио скоро всех вас, новостников, ногами забьет. Так что иди, ищи себе новую работу.

Вальяжная улыбка Вуди вмиг замерзла.

– Ну да? И о чем мне, по-твоему, стоит писать? О бутлегерах? О букмекерах? Или, может, о тайных правительственных программах, вроде проекта «Бизон»?

Из Сэма внезапно выжали весь воздух.

– Что ты знаешь о проекте «Бизон»?

– Да что же может знать такой тупарь, как я?

– Где ты услышал про проект «Бизон»? – наседал Сэм.

– О чем вы тут толкуете? – сияя, поинтересовалась Эви.

Вудхауз побегал глазами с Сэма на Эви и обратно, потом улыбнулся.

– Просто прикидываю, какой заголовок завтра лучше пойдет: «Сэм-энд-Эви: пока искрят» или «…доискрились»?

– Это ты ему сказала про проект «Бизон»? – свирепо уставился на нее Сэм.

– Я… это совсем не то, что ты думаешь, Сэм.

– Упс. Неужто из-за меня в любовном гнездышке разгорелась ссора? – воскликнул победоносный Вуди, вытаскивая карандаш. – Вы желаете сообщить что-нибудь вечернему выпуску?

Сэм схватил Эви за руку и дернул ее к краю помоста.

– Как ты могла ему разболтать? Я же предупреждал: никаких репортеров! Эви, ты обещала хранить этот секрет: только ты и я, забыла? А я ведь тебе доверял… – тихо и злобно прошипел Сэм.

– Сэм, давай поговорим об этом попозже, – голос Эви приветливостью не уступал его. – Я все объясню, но сейчас… – Она кивнула на собравшуюся толпу: – Люди же смотрят!

– Ах да. Люди. Понятно. Нельзя разочаровывать обожателей, да? – К гневу прибавилась обида; Сэм мало кому доверял, но доверился ей… – О’кей. Знаешь что? С меня хватит. Пора уже взорвать эту кучу лжи раз и навсегда. Сказать по правде, меня уже задрало каждую ночь таскаться по вечеринкам. И играть твоего фальшивого жениха тоже задрало. Я устал от тебя, Эви. Просто устал.

Секретарша махала им рукой.

– Мисс О’Нил? Мистер Ллойд? Вы нам нужны!

– Сэм… ну, пожалуйста, – Эви потянулась к нему, но он сунул руки в карманы.

– Давай уже кончать со всем этим, – сказал он и шагнул прочь.

Девушки Зигфельда отплясали танцевальный номер на пророческие темы. Тэта выложилась по полной, но даже ее талант был не в состоянии вытащить бездарную песенку (Сэм понадеялся, что это не Генри ее написал). Уголком глаза он видел, как Эви нервно таращится в его сторону. Выглядела она жалко. Может, не стоило с ней так жестко, но он правда не мог сдержаться. Проект «Бизон» – это его жизнь, не ее. Сэм был ужасно зол. Она же знала, что все это для него значит! Как она могла с ним так бесцеремонно…

Танцовщицы очистили площадку. Мистер Зигфельд сказал несколько слов; дальше надо было выпускать Эви с Сэмом.

– Что и сказать, это было дико пухло, мистер Зигфельд, – зачирикала она в микрофон. – Не нужно быть пророчицей, чтобы предсказать: это шоу – форменные слонячьи брови!

– Ну, разве она не изумительна! И этот ее счастливчик, мистер Сэм Ллойд! – мистер Зигфельд показал на него; счастливчик мистер Ллойд вяло помахал.

Он подошел и встал рядом с Эви, но разделявшие их мили никуда не делись.

– Эви! Сэм! Эви! – наперебой заорали репортеры.

Некто Т.С. Вудхауз раз за разом поднимал руку. Эви щедро отвечала на вопросы других, но на него даже не глядела.

– Эй, мисс О’Нил, у меня такое странное впечатление, что вы меня игнорируете. Я как-то весь в недоумении, – проорал наконец он; в толпе захихикали.

– Да вас попробуй проигнорируй, Вуди, – безо всякого радушия отозвалась Эви.

– Я про тот глупый слушок, который бродит по городу: типа вдруг ваш роман с Сэмом – просто фикция? Читатели «Дейли ньюс» хотят знать: вы, голубки, правда влюблены друг в друга или это все сварганенный Даблъю-Джи-Ай коварный план, чтобы на страницах не просыхала краска, а на радио текли денежки?

В толпе забормотали.

– Странно было бы ожидать, что вы разбираетесь в настоящей любви, мистер Вудхауз. Да вы что угодно превратите в дешевку, – дерзко парировала Эви, однако Сэм расслышал у нее в голосе панику. – Сэм и я c ума друг по другу сходим.

– Да-а-а? – оскалился Вудхауз. – Наверное, поэтому вы стоите так близко.

Как по команде, рука Эви кинулась искать руку Сэма; та ей навстречу не пошла.

– Ах, ну да. Настоящая любовь, – сказал Вудхауз очень сложным голосом; ремарка, впрочем, сделала свое дело.

– Когда свадьба-то? – закричали из толпы.

– Да, когда же свадьба? – подхватил какой-то журналист. – Вы так и не сказали. Или никакой свадьбы нам не светит?

– Сэм, ты волнуешься по поводу большого дня? – встрял другой.

Сэм в первый раз взглянул на Эви. Она смотрела на него расширенными глазами, стиснув платок в кулачке. Чертова шарада значит для нее всё, он это прекрасно знал – вон она даже губу прикусила, будто просит безмолвно: только не испорти мне все! Сэм, конечно, понимал, на что шел, когда ввязывался в этот фальшивый роман, но где-то по дороге его чувства успели измениться. Теперь ему хотелось большего. Он опустил перед ней мост, снял защиты, а она… продала его с потрохами. Сейчас, в эту самую минуту, он мог отплатить ей тем же самым. Одно слово правды про их выдуманные отношения… и поделом ей.

– А кто бы на моем месте не волновался? – проронил он, отводя глаза.

Они сыграли все, что им полагалось. Они махали толпам, выкрикивающим их имена, напиравшим на полицейские заграждения в надежде разглядеть небожителей получше, тянувшим руки, чтобы поймать хоть отблеск их славы.

– Мисс О’Нил, надеюсь, ничего дурного вы с них не считаете, – пошутил мэр Уокер, протягивая Эви ритуальные ножницы для разрезания ленточек; новый театр Зигфельда жаждал открытия.

– Ну, поехали! – Эви лязгнула железом поперек бантика, и ленточка распалась; толпа встретила это событие восторженным воем.

А где-то в ее гуще человек с загнанным лицом и пустыми глазами, одетый в потрепанную военную униформу, толкал свое кресло на колесах к ярко освещенной платформе, что-то бормоча себе под нос и врезаясь в людей на каждом шагу. Люди расступались, ругаясь.

– Смотри, куда прешь, парень, – прорычал какой-то мужчина, но солдат его даже не услышал.

– Время пришло, время пришло… – твердил он, неуклонно продвигаясь вперед.

Там, впереди, Эви отступила в сторону и милостиво приняла от фаната букет цветов.

– Время… время пришло, – лихорадочно прошептал солдат и полез в карман за револьвером.

Все взгляды были прикованы к Эви, которая посылала толпе воздушные поцелуи.

Солдат поднял пистолет. Оружие дрожало в его руке.

– Время пришло, – простонал он.

Улыбка Эви сияла все так же ослепительно, когда она наконец повернулась в его сторону. Она увидела пистолет у него в руке, но не совсем поняла, что это такое: c тем же успехом он мог держать, скажем, рыбу… или альбатроса. Реакции Сэма оказались быстрее. Время вдруг стало ужасно медленным и вместе с тем невероятным образом обострилось. Кровь ударила молотами в уши, отсекая вскрики остолбеневшей публики. Даже и сами люди как-то растворились: остались только Эви, человек в кресле и револьвер. Сэм был слишком далеко, чтобы схватить его раньше, чем он выстрелит, да и думать особо было некогда. Сэм оттолкнул Эви и простер руку в сторону солдата.

– Ты меня не видишь, – прорычал он, вложив в это движение каждую унцию своей воли.

В тот же миг его будто камертоном ударили; все тело задрожало от усилия, колени подогнулись, но Сэм устоял.

– Ты. Меня. Не. Видишь.

Сбрендившие глаза солдата опустели, лишившись всех остатков сознания, как у сомнамбулы. Тут уже Сэм прыгнул вперед и вырвал револьвер из его грязных пальцев. Несколько зевак поближе к нему тоже попали под раздачу и остекленели, задрав голову, устремив взор в небо и погрузившись в какую-то личную грезу.

Зато остальная благодарная публика не упустила ничего.

Полиция пробилась к платформе и окружила все еще оглушенного агрессора. Аудитория неудержимо дрейфовала от озадаченности к изумлению: они что, правда видели все это своими глазами? Шепот превратился в ропот, ропот – в крики. Люди хлынули вперед отовсюду сразу.

– Что? Что? Что там такое происходит?

– Там Сэм Ллойд происходит! Он только что спас жизнь Эви О’Нил!!

Подробности переходили из уст в уста, c замиранием сердца, притягивая все новые уши. Люди запрудили все тротуары, перекрыли уличное движение. Таксисты отчаянно давили на клаксоны и махали в открытые окна кулаками; полицейские тщетно пытались сдержать набухающую толпу, пока события окончательно не вышли из-под контроля.

– Я только что правда это видел? – спросил один репортер у другого.

– Он прямо заклятие на того парня наложил, типа как загипнотизировал его! – возбужденно отвечал тот.

– Он тоже пророк! – завопила из задних рядов какая-то леди.

– Он пророк! Пророк! Пророк!

Все выкрикивали вопросы, напирали, орали что-то радостное, хлопали, скандировали Сэмово имя. Полыхнула фотовспышка, следом другая. Эви прикрыла рукой глаза, которые резало светом. Даже профессиональный оскал Т.С. Вудхауза сменился чем-то больше похожим на удивление.

– Эви, вы знали? Вы знали, что ваш парень – тоже пророк? – допытывался репортер светской хроники.

Эви смотрела на Сэма; в глазах ее блестели слезы.

– Я…

– У нее же шок! Расступитесь, ей не хватает воздуха! – закричал кто-то.

– Ничего она не знала, – громко и твердо заявил Вудхауз и повел рукой в воздухе, словно заменяя завтрашнюю передовицу новой: «Провидица не провидела, что ждет Душечку».

– «Любовь пророка и пророчицы»! – в экстазе завопил кто-то из журналистов.

Снова вспышка – как удар клинка.

– Сэм, скорее, обними ее!

Никогда еще Эви не видела его таким – растерянным, напуганным, сбитым с толку. Рубашка его пропотела насквозь, он скверно выглядел, будто вот-вот мог лишиться чувств. Ее до сих пор пошатывало от возбуждения, но через шок уже пробилась мысль: Сэм сделал это ради нее. Он рисковал жизнью, чтобы спасти ее, Эви. Она продела свою руку в его, удержала. Никто не видел, как она мягко разжала ему кулак. Никто не видел, как сплела пальцы, притянула к себе. Толпа на Шестой авеню уже полностью заблокировала движение. Полиция сдалась и теперь перенаправляла автомобили на соседние улицы. Мэр, воздев обе руки к небу, успокаивал собравшихся, призывал к тишине.

Сэм рядом с нею содрогнулся.

– Спокойно, я держу тебя, – тихонько сказала она, перекидывая его руку себе на талию, чтобы он схватился за нее, как за спасательный круг.

Зрителей это привело в восторг, они закричали, захлопали, засвистели. Она чувствовала, как колотится его пульс.

– Он бы тебя застрелил, – пробормотал Сэм как в полусне. – Я должен был его остановить.

Репортер подскочил прямо к ним, полез в лицо.

– Эй, герой, смотри сюда!

– А ну, оставь его в покое! – прорычала Эви, отталкивая нахала.

– Ну, Эви! Твой красавчик сегодня – самая большая новость!

– Сейчас он – не про тебя добыча! – попробовала она защитить Сэма, но на них напирало слишком много народу, и она упустила его руку.

– Сэм! – закричала Эви, но восторженная толпа уже поглотила его.

Мужчины подняли Сэма в воздух, на всеобщее обозрение, и человеческое море хлынуло прочь по Шестой авеню, как церковное шествие со статуей святого.

Полиция потащила солдата прочь, поперек течения; люди шипели, шикали и плевали на него, проходя мимо.

– Не надо!.. Не надо им было этого делать!.. – бессвязно выкрикивал он.

– Эви! Эви! Эй, брысь с дороги – там моя подруга!

Эви обернулась: к ней с обезумевшим лицом мчалась Тэта.

– Ох, Эвил! Как ты, в порядке, детка?

И тут Эви наконец разрыдалась и дала Тэте схватить себя в объятия.

Весь день Эви искала Сэма. Она даже в музей заскочила, где дверь, к немалому ее удивлению, открыла Мэйбл.

– Здорово, Мордочка! А Сэм тут?

– Нет. Подождешь его?

Через голову Мэйбл она заметила в полумраке холла Джерико. Он тоже ее увидел и поспешно удалился в библиотеку, даже не поздоровавшись.

– Нет, спасибо. Если увидите Сэма, скажите ему, что я его искала, и пусть он мне позвонит в «Уинтроп» или в Даблъю-Джи-Ай.

– Непременно. Эй, все в порядке?

– Искренне надеюсь, что да.

Последнюю попытку она сделала под занавес радиошоу.

– Это Провидица-Душечка с посланием для Сергея: прости и приходи, пожалуйста, домой. Да, под домом подразумевается «Никербокер».

В Даблъю-Джи-Ай настолько обалдели от новости, что Сэм – пророк, что настояли на немедленной вечеринке в его честь в отеле «Никербокер». Секретари и связистки весь день после обеда провисели на телефонах и почти выжгли линии дотла, приглашая на мероприятие всю пухлую публику города и всех репортеров с длиной колонки больше дюйма. За полчаса до полуночи бальный зал отеля был набит под завязку. Сэма среди публики не было, и сердце у Эви покатилось в пятки.

Она стояла, слушая в четверть уха тучного фрачника, гундосящего что-то про фондовый рынок – …самое безопасное на земле место для вложения ваших денег. Вкладывайте все, до последнего цента – и сегодня же!.. – когда коридорный подал ей записку на серебряном подносе.

– Послание для вас от мисс Анны Полотник.

Эви разорвала конверт. В записке значилось просто: «Крыша. Сейчас».

– Вы, конечно, меня извините, – сладко пропела она.

Грациозно утанцевав из комнаты, она подобрала подол и бегом ринулась к лестнице.

– Вот ты где! – она, тяжело дыша, вывалилась на отельную крышу. – Я тебя везде искала!

– Поздравляю. Ты меня нашла, – Сэм оперся руками о широкий каменный парапет. – Как там вечеринка?

– Как обычно. Жарко и серебряные соусники повсюду. Тебе не холодно?

– Холодно.

– Пойдем внутрь?

– Нет.

– С тобой все в порядке?

– Ага.

– Ты врешь?

Сэм пожал плечами и уставился на зазубренный очерк города. Было ясно, что вниз он не пойдет, так что Эви сунула в дверь сумочку, чтобы та ненароком не захлопнулась, подошла и встала рядом с ним. Ниже их выставленные Даблъю-Джи-Ай прожектора полосовали раскаленными белыми лезвиями ночь, обливая ослепительным светом все, до чего дотрагивались.

– В тот раз, когда мы пошли в «Гробницу» на Джейкоба Колла, – тихо сказала Эви, – полицейский посмотрел прямо на нас, но ты поднял руку, и он нас как будто не увидел. Словно под шапкой-невидимкой.

Сэм не ответил.

– И долго?

Он пожал плечами.

– Никогда не знаешь. Зависит от того, насколько внушаемый человек. Бывало, что секунд на двадцать хватало, а кто-то, наоборот, сразу же выскакивал. Меня, можно сказать, на горячем ловили. Обычно секунд десять-двенадцать. Достаточно, чтобы стырить и смыться, если ты достаточно быстр. А я – да.

– Я имела в виду, сколько времени ты уже умеешь проделывать этот трюк?

– С детства. Одиннадцать мне было, может, двенадцать. Мы переехали в суровый район Чикаго. Мальчишки постарше меня задирали: за то, что я еврей, а еще костлявый и мелкий. Никакого способа не было справиться сразу со всеми. Но стоило мне понять, что я вот такое могу, – он выбросил руку вперед, – …это как спрятаться на виду у всех, понимаешь? Как будто я больше не мелкий слабак в полной их власти. В первый раз в жизни я почувствовал себя сильным.

– Почему ты не сказал раньше – когда узнал про меня?

Сэм длинно и грустно вздохнул.

– Я хотел сохранить это в тайне, пока не найду маму.

– Но теперь это больше не тайна.

– Да, видать, больше нет.

– Почему ты сегодня это сделал?

– Ты меня серьезно спрашиваешь? – Сэм посмотрел на Эви, и она вдруг поняла. «Ты-меня-не-видишь» – это не просто талант Сэма-пророка; это вся его картина мира. Он так жил – прячась, позволяя людям себя увидеть, только когда он этого хотел. Вся его жизнь была сплошная ловкость рук. И сейчас он поставил ее на кон – целиком. Ради Эви.

– Я… спасибо, что спас мне жизнь, – тихо сказала она.

Лицу было горячо, в голове кружилось. Она слишком боялась встретиться с Сэмом глазами и просто стояла рядом, глядя на подмигивающий город.

– Мне ужасно жалко, что я сказала Вуди. Клянусь, я думала помочь тебе, Сэм.

Он вздохнул.

– Я знаю. Может быть, эта крыса и правда раскопает что-то полезное. Тот солдатик наверняка совсем сбрендил. Контузия, послевоенное ку-ку и все такое.

– Наверное, – сказала задумчиво Эви. – Самое смешное, что я его знаю. По крайней мере, раньше встречала.

– Что? – Сэм резко развернулся к ней. – Когда?

– В мою первую неделю в Нью-Йорке. А потом давеча после радиошоу. Попробовала положить ему в чашку денег, так он схватил меня за руку…

– Куколка, надо было сказать мне!

– Да ну, пустяки…

– Никакие это не пустяки. Уж сейчас, по крайней мере, точно.

Эви отвернулась и облокотилась на камень, глядя в ночное небо. Дым и пар из каких-то невидимых труб несло мимо гигантскими развевающимися лентами. Звезды слабо подмигивали сквозь вечную неоновую дымку Нью-Йорка.

– Так что случилось, когда он схватил тебя за руку? – вернул ее на землю Сэм.

– Он сказал: «Я слышу, как они кричат. Иди за глазом».

– Иди за глазом… – задумчиво повторил Сэм. – Думаешь, он имел в виду тот символ глаза, который мы видели на маминых бумагах?

– Да откуда же ему о них знать?

– Понятия не имею. Но это как-то чересчур для простого совпадения: сначала толковать про глаз, а потом являться за тобой с пистолетом.

Где-то в глубине отеля открылась дверь, и снизу донеслись звуки вечеринки: визгливый женский хохот, быстрое пиликанье оркестра. Дверь снова закрылась, оставив их наедине с вечным гудением бессонного города.

– Ты и Джерико… – начал было Сэм, но тут же покачал головой. – А, ну его. Забудь.

Он собирался спросить, влюблена ли она все еще в Джерико, Эви это прекрасно поняла – и была рада, что он сам себя оборвал. У нее все еще были чувства к Джерико. Но и чувства к Сэму у нее тоже имелись. Это было странно, непонятно и да – если уж быть совсем честной – чрезвычайно волнующе, когда тобой интересуются сразу два симпатичных молодых человека. Но Эви совсем не была уверена, что ей прямо сейчас нужна эта ответственность – любить кого-то. А если совсем по правде, она боялась, что, влюбившись в парня, где-то по дороге потеряет себя. Такое у нее на глазах случилось со множеством девушек. Сначала она пьет джин, гоняет на скоростных машинах, отважно отплясывает по кабакам, а потом вдруг превращается в тряпку, которая шагу ступить не может, не спросив сначала мужчину, точно ли это будет о’кей. Ни за каким мужчиной Эви прятаться решительно не хотела и в обыденности тонуть тоже. А то проснешься потом – и бац! ты уже домохозяйка где-нибудь в Огайо, c кислой физиономией и мумией вместо сердца. К тому же то, что ты сильно любишь, может исчезнуть в мгновение ока, а образовавшуюся на этом месте дырку потом ничем не заполнить. Вот она и жила одним мгновением, словно вся жизнь – это одна сплошная вечеринка, которая вовсе не обязана кончаться.

Но вот прямо сейчас… прямо здесь она ощущала сильную связь с Сэмом, как будто кроме них людей на свете не осталось. Ей хотелось уцепиться за него и за это мгновение и больше не отпускать.

– Сэм, – сказала Эви.

Он повернулся к ней. Его рот… – почему она никогда не замечала, какой у него идеальный рот? Повинуясь импульсу, она поцеловала его в эти идеальные губы и отпрянула, ожидая. Его лицо было непроницаемо, но в животе у нее снова затрепетало.

Он покачал головой.

– Эви, не надо.

Щеки у нее запылали. Он месяцами играл с ней, а теперь, когда она сама шагнула навстречу, потерял интерес.

– Почему? Что, девушкам не положено целоваться первыми?

Она вовсе не хотела, чтобы это прозвучало так зло, но его реакция ее ранила, и Эви растерялась.

– Мне надо смотреть на тебя сквозь ресницы, вся сама невинность, и ждать, пока тебя торкнет? Этот сборник инструкций я уже давно сожгла, Сэм.

– До этого мне дела нет, – сказал он. – Просто… пожалуйста, не надо меня целовать, если ты сама этого не хочешь.

Все старые страхи разом вскипели в ней. Она хотела поцеловать Сэма, хотела, но боялась того, что это за собой потащит. Что же делать? Почему все так трудно?

– Я хочу этого прямо сейчас.

Сэм пнул какой-то камешек на полу.

– Ты так всегда отвечаешь, да? Никакого завтра, вечное сегодня.

Меланхолия поднялась донным течением. Еще секунда, и оно утащит прочь всю надежду на сиюминутное счастье.

– Это все, на что можно рассчитывать, Сэм. Все, что у нас на самом деле есть, – тихо сказала она и поняла, что это самая большая правда, сорвавшаяся с ее губ за долгое-долгое время.

Прожектор на мгновение поймал их перепуганные лица, и тут же слепящие беспокойные щупальца уплыли дальше, потянулись в небо, как неотвеченные молитвы.

Эви потянулась к Сэму, но ее прервал светский хроникер «Нью-Йорк гералд».

– Вот они вы! Мы уже обыскались, голубки. Ох, ну и холодрыга у вас тут! Идемте скорее в зал, вас все заждались.

Эви не знала, намерен ли Сэм дальше играть в затеянные ими шарады.

– Кажется, нам пора идти работать, – сказал Сэм, предлагая ей руку.

– Кажется, да, – ответила Эви, благодарно ее принимая.

И они вдвоем послушно вернулись в бальную залу под грохот аплодисментов. Сэм рядом с нею глядел исподлобья, как норовистый конь. Она тихонько пожала ему руку, и он вернул жест.

– Ну, что, еще один кон, – прошептала она, и надетая им улыбка предназначалась только ей.

Кругом тут же сгрудилась публика, хлопая его по плечу, рассказывая, какой он герой. Потом белоголовый распорядитель успокоил собрание.

– Вообще-то Новый год уже давно наступил. Но, думаю, нам нужно объявить новый Новый год – пророческий! – пролаял он под звон бокалов и приветственные вопли. – Готовы? Итак, десять… девять… восемь…

Все, что было в мире хорошего, все, на что люди надеялись, поднялось нарастающим валом голосов, но Сэм и Эви видели сейчас только друг друга.

– …четыре… три… два… один!

Конфетти и серпантин хлынули с потолка. Рожки и дуделки проблеяли свой жестяной триумф. Праздник затуманил воздух, закружил комнату вихрем ликования. Маленький оркестр ударил «Добрые старые времена», и все пьяно заголосили знакомую песню, ужасно довольные собой, потому что это было так умно и шикарно – праздновать Новый год, который они только что сами себе придумали. Как будто они могли по желанию переписать само время, точно так же, как переписывали любую осмелившуюся не угодить им правду.

– И чашу доброты поднимем за доброе старое время…

– Ну, c новым пророческим годом! – сказала Эви, слегка напряженно.

– А ну его к дьяволу, – ответил Сэм, схватил ее в объятия и принялся яростно целовать.

Пробуждение

Лин и Вай-Мэй сидели среди цветов на лугу. Солнце сияло и грело. Холмы переливались золотом, но впервые за много ночей Лин не могла спокойно наслаждаться идиллией. Вай-Мэй болтала о своем скором приезде в Нью-Йорк, о свадьбе, а Лин чувствовала себя все несчастнее и несчастнее. Надо было рассказать ей о своих подозрениях насчет О’Банниона и Ли, но она никак не могла себя заставить. Так не хотелось, чтобы все это оказалось правдой, – ради Вай-Мэй… да и ради самой себя тоже.

Поджидая отставшую где-то по дороге храбрость, Лин разглядывала раскинувшуюся внизу деревню; солнце посверкивало на красных черепичных крышах.

– Красиво. Это деревня, откуда ты родом?

– Нет. Я просто однажды увидела ее и запомнила. Я ее очень люблю, – Вай-Мэй мечтательно подняла глаза на лиственную сень у них над головами. – Это была ужасно красивая опера. Настоящее волшебство! Мне было очень грустно, я скучала по дому, но пока я сидела там, на балконе, и смотрела спектакль, вся грусть куда-то подевалась. Теперь всякий раз, как мне нужно, я могу уйти туда – в уме.

Вай-Мэй налила им чаю и искоса поглядела на Лин.

– Кажется, это тебе сейчас нужно где-то спрятаться. Что у тебя стряслось, Маленький Воин?

– Я… – во рту у Лин пересохло.

Она посмотрела в бесхитростное личико подруги, и вся привычная честность оставила ее. Вай-Мэй ужасно расстроится, просто ужасно.

– Дело в этой вашей сонной болезни, да? – предположила Вай-Мэй, и Лин не стала ее поправлять.

– Ты слишком много беспокоишься, сестра, – продолжала та, отгоняя заботы взмахом рукава. – Оставь все свои горести позади – по крайней мере, сейчас.

– Не могу я оставить их позади.

– Конечно, можешь! Горестям нечего делать здесь, в нашем идеальном мире. Если нам тут что-нибудь не нравится, мы просто берем и изменяем это.

Лин даже немного рассердилась.

– Ты не понимаешь! Люди умирают. Мои соседи, в моем городе. И у нас от этого совершенно реальные проблемы.

Крошечная многоножка взбиралась по ноге Вай-Мэй.

– Они ненавидят китайцев. Всегда ненавидели. Называют нас всякими гадкими словами. А потом они приходят за тобой…

Лин раздавила жука пальцем и вытерла руку о траву.

– Ты о чем?

Вай-Мэй наконец посмотрела на нее. Туча пронеслась по лицу, но ее тут же сменила всегдашняя улыбка.

– Ах, милая Лин, я не хочу слышать об этом, не хочу знать, что все это так тебя расстраивает!

– Иногда приходится выслушивать всякие тяжелые вещи.

– Нет. Только не здесь, – Вай-Мэй улыбнулась теплым лучам солнца. – Здесь – никогда.

– Да. Даже здесь. Именно здесь, где так тихо, – Лин набрала воздуху в грудь; слишком долго она откладывала этот разговор. – Вай-Мэй, я искала твою брачную контору, О’Банниона и Ли. Я поспрашивала дядюшку и специально ходила в библиотеку. Похоже, что такой фирмы нет. Их просто не существует.

Вай-Мэй нахмурила лобик.

– Что ты хочешь сказать?

– Я думаю, что это плохие люди и они везут тебя в Америку не выдавать замуж, а… – нужные слова никак не хотели слетать у нее с языка. – …работать.

– Не глупи. Мой дядя сам все устроил. Мистер О’Баннион встретит меня в иммиграционной службе, – решительно отрезала Вай-Мэй. – У меня будет муж и новая, прекрасная жизнь в Нью-Йорке.

– Я в это не верю. Вай-Мэй, они хотят тебя обмануть. Ты будешь служанкой. – Она сглотнула. – Или еще того хуже.

– Зачем ты рассказываешь мне все эти ужасы?!

– Потому что я не хочу, чтобы ты пострадала! Они хотят сделать тебя… – некоторое время Лин сражалась со словом, но все-таки победила его – …проституткой. Ты никогда не выйдешь замуж. Тебе нужно поскорей убираться с этого корабля, Вай-Мэй.

Две слезинки сбежали по щеке Вай-Мэй; губы ее задрожали.

– Это не может быть правдой… Мой проезд на корабле оплачен… Дядя обо всем договорился…

– Прости, – сказала Лин.

– Я не стану больше тебя слушать!

– Я пытаюсь тебя защитить!

– Я не стану слушать! – Вай-Мэй вскочила и отпрянула прочь от нее, тряся головой. – Нет. Ты врешь. Я буду женой американского купца. Хорошего человека! Уважаемого человека!

– Вай-Мэй!

Та поглядела на Лин, сурово сжав губы; взгляд ее потемнел.

– Ты не имела права так поступать. Шпионить за мной, как иммиграционный чиновник, разнюхивать, выспрашивать! Я думала, мы друзья.

– Но мы же дру… – Лин потянулась за ее рукой, но Вай-Мэй быстро отдернула ее.

– Ты не отберешь у меня мечту! – прорычала она, наливаясь гневом – превращение вышло не менее поразительное, чем те, что они сами устраивали тут, во сне.

Чай вскипел в чашке и плеснул Лин на руку. Та ахнула и бросила чашку – жидкость ее обожгла! Поперек большого пальца вспух злой красный рубец.

Ее поранили во сне!

И сделала это Вай-Мэй…

Придерживая руку, Лин вскочила и решительно зашагала к лесу.

– Ты куда? – взмолилась враз перепугавшаяся Вай-Мэй.

Лин не ответила.

– Тебе еще не пора просыпаться! Давай играть в оперу. Или… или мы можем заняться твоей наукой, если хочешь!

Лин даже не оглянулась.

– Все будет хорошо, сестричка! Я точно знаю! – лепетала Вай-Мэй, труся вслед за Лин. – Пожалуйста, не волнуйся. Смотри, мы можем создать что-нибудь очень красивое…

Но Лин больше не хотела ничего создавать. Мечта испортилась окончательно. Лин быстро шла прочь.

– Пожалуйста, вернись! – кричала Вай-Мэй. – Ты обещала! Ты же обещала!

Лин сбежала с холма и углубилась в лес, зовя Генри.

А в это время Генри вместе с Луи валялись рядышком на пристани и болтали ногами в прохладной реке, наслаждаясь последней ночью на болоте. Завтра вожделенный поезд прибудет в Нью-Йорк, так что нужда в еженощных визитах отпадет сама собой. Генри не знал, что еще ему сделать, чтобы поторопить время.

– Анри, я должен тебе кое-что сказать, – вдруг начал Луи очень серьезно, и у Генри все внутри сжалось.

Будто первые капли дождя упали на скатерть долгожданного пикника.

– Не слишком ли серьезный разговор – без рубашек-то? – попробовал пошутить Генри.

Луи сел.

– Мне надо было давно тебе сказать. Напрямую касается тебя.

– Уж не хочешь ли ты мне сообщить, что не приедешь в Нью-Йорк? – Генри приподнялся на локте и уставился на солнечные пятна кофейного цвета на воде. – Ты же получил билет, правда?

– Нет, речь не об этом, – сказал Луи, и Генри немного расслабился.

Луи глубоко вздохнул, повертел опавший листик за ножку, так что он заплясал балериной.

– Перед тем, как ты уехал, твой папа пытался заставить уехать меня. Он прислал в «Селесту» человека с конвертом денег и сказал, что все это будет мое, если я соглашусь уплыть из города на следующем же пароходе и никогда больше тебя не видеть.

– Вот сволочь, – пробормотал Генри.

Отец испортил все. Нет, он не хотел быть сыном такому человеку. Как тут выучиться быть мужчиной, если тот, кто тебя воспитывает, – просто громила, который не заслуживает никакого уважения?

– И сколько там было денег?

– Тысяча долларов, – сказал Луи.

Змеистый страх обвился у Генри вокруг сердца.

– На это можно очень здорово прожить…

– Да уж, наверняка.

Генри вырвал пригоршню травы.

– И что, ты взял?

Он искоса глянул на Луи и увидел боль у него на лице.

– Значит, вот как ты обо мне думаешь?

– Прости, Луи. Я не имел в виду ничего такого. Я совсем не думал, что ты можешь их взять, – заторопился Генри, ругая себя последними словами.

Вот бы слова можно было взять назад.

Луи испустил долгий вздох и уставился в небо, моргая.

– Прости, Луи. Пожалуйста, прости.

Тот покачал головой.

– Сам знаешь, я не могу долго на тебя сердиться, cher.

Он поцеловал Генри в щеку, но как-то вполсердца. Ему все еще было больно.

На тропинке залаял Гаспар.

– Ну, во что там еще влип этот пес? – воскликнул Луи, вскакивая.

Генри поплелся следом, хотя ему ничего так не хотелось, как схватить Луи, утянуть его обратно, на теплые доски и целовать… Он чувствовал себя паршиво из-за этой размолвки и жалел, что сказанного никак не воротишь.

Гаспар свирепо рылся под вьюнами, рыча и лая, будто загнал какую-то мелкую тварюшку.

– Гаспар! – крикнул Луи. – А ну, вылезай оттуда! Фу!

– Слушай, ну, он же просто собака, – сказал Генри. – Может, кость нашел. В конце концов, это и его сон тоже.

– Нечего ему там копаться! – Луи свистнул, но пес отказался слушаться.

Луи шагнул прямо в заросли и тут же пошатнулся, хватаясь за голову и шипя.

– Луи! – Генри подхватил его.

Луи отступил на шаг.

– Я… со мной все хорошо, Анри. Гаспар!

Генри прошел сквозь занавес пурпурных цветов и отогнал Гаспара, который убежал назад, к Луи. Там, где он рылся, была только земля и ничего больше.

– Генри! – c тропинки донесся голос Лин.

– Лин! Что случилось? – спросил он, когда она поравнялась с ним. – Вай-Мэй с тобой? Эй, а с рукой у тебя что?

– Я хочу вернуться, Генри, – дрожа, выдавила Лин. – Мне нужно проснуться.

– Ты хочешь, чтобы я тебя разбудил, как в прошлый раз?

– Нет. Вместе. Нам нужно уйти вместе.

Генри с сожалением оглянулся на Луи.

– Иди, cher. Мы уже скоро увидимся, – сказал тот. – Нельзя заставлять леди ждать.

– Еще один только день, – прошептал Генри, надеясь, что он не испортил все бесповоротно.

– Один только день, – отозвался Луи.

– Тебе нужно разбудить Луи, – заявила Лин, и по лицу ее было ясно, что спорить не стоит.

– Луи, – обратился к нему Генри, – тебе пора возвращаться в хижину. А еще через пять минут ты проснешься и увидишь прекрасный восход и выпьешь цикориевого кофе, а потом сядешь на поезд до Нью-Йорка.

– Как скажешь, Анри, как скажешь, – рассмеялся Луи.

Он взбежал по лестнице в хижину; сзади, мотая хвостом, скакал Гаспар. Внутри, в полумраке, скрипка подхватила мелодию «Алой реки» ровно там, где бросила ее, а потом все стихло.

– Что тебя так напугало? – спросил Генри у Лин.

– Не здесь. Позже я тебе все расскажу. Я не хочу больше оставаться тут, – прошептала она.

– Но, дружочек, мы не поставили будильники. Мы застряли тут, пока не проснемся сами по себе.

– Тогда давай попробуем найти другой сон где-нибудь еще, – решительно сказала Лин. – Даже если придется вернуться на те улицы, откуда мы пришли. А что, если мы вошли через магазин Девлина, может, через него же удастся и выйти?

– Звучит разумно. Мы вернемся той же дорогой. В какой стороне от нас станция? – оглянулся он по сторонам и вскоре через прогалину между деревьев разглядел черную пасть тоннеля.

Лин проследила его взгляд.

– Только не туда!

– Либо через тоннель, либо сидеть тут и ждать, пока сам проснешься.

– Один из нас может проснуться первым, и тогда второй останется здесь в одиночестве, – поежившись, сказала Лин.

Вопрос давно уже рыскал у нее внутри, пытаясь пробиться наверх, и наконец сумел:

– Генри, а что будет, если умрешь внутри сна?

Тот пожал плечами.

– Ты проснешься.

– Даже здесь? Даже здесь, где все так реально? – Она до сих пор чувствовала, как горит место ожога.

В бархатной тьме тоннеля запульсировал свет.

– Смотри, оно опять, – сказал Генри.

Деревья по краям начали рябить, словно через них катилась волна энергии.

– Что это такое? – прошептал Генри.

– Не знаю, – отозвалась Лин.

От страха у нее почти перехватило дыхание. Откуда-то приплыли слова Вай-Мэй: я боюсь, это злое место. Если мы не тронем ее, она не тронет нас.

Свет гас, словно сам сон собирался на боковую. Зато в тоннеле проснулось зловещее ворчание, от которого у Лин мурашки побежали по спине.

– Я хочу знать, что там, внутри, – сказала она вопреки всем дурным предчувствиям. – Я должна узнать!

– Мы просто вернемся той же дорогой, – согласился Генри.

Он предложил ей руку, Лин приняла ее, и вместе они шагнули через порог в ждущую за ним тьму.

– Почему тут так холодно? – шепнула Лин, дрожа; дыхание вырывалось изо рта пушистыми облачками.

– Не знаю, – ответил Генри, у которого слегка стучали зубы.

Чем-то этот тоннель походил на могилу, словно они с Лин без спросу забрались в чей-то склеп. Признаться, Генри испытал огромное облегчение, когда впереди забрезжила станция.

– Смотри, уже недалеко, – он показал на дальний круг золотого света. – Видишь? От второй звезды направо и потом прямо, до самого утра.

– Это что еще за бред? – осведомилась Лин.

– «Питер Пэн», – объяснил Генри.

– Лучше просто иди.

Она споткнулась обо что-то во тьме, присела на корточки посмотреть, но тут старые кирпичи на стенах тоннеля замерцали и разгорелись зеленоватым светом, как разогревающаяся ртутная лампа.

– Лин! – позвал Генри, и та бросила свою находку, что бы это ни было, и подошла к нему.

Вместе они уставились на светящиеся кирпичи. Что-то творилось у тех внутри, будто в каждом показывали маленькое кино.

– Тут где-то есть кинопроектор? – Генри оглянулся, но ничего не обнаружил; свет исходил явно из самой стены.

А в светящихся кирпичах разыгрывались всевозможные истории: вот маленькая девочка пьет чай со своими родителями… вот солдат хохочет за столом, где расселись его друзья… вот какой-то мужчина машет восторженной толпе.

– Что это такое? – спросила Лин.

Генри переходил от одного кирпича к другому, потом к следующему, изучая живые картинки.

– Я думаю… думаю, это чужие сны.

Генри отступил на шаг, чтобы обозреть всю стену. Она тянулась вверх и вверх, насколько хватало взгляда – сияющие экранчики снов. Отсюда картинки напоминали ему электрическую схему какого-то гигантского механизма… словно эти обрывки жизней питали энергией весь мир сновидений – и станцию, и поезд, и луизианское болото, и лес, и деревню, где каждую ночь Лин и Генри играли, теша потаенные желания своего сердца. А сейчас то там, то сям кирпичик гас, словно вся энергия в нем кончилась. Словно эти сны уже перегорели, умерли, и их нужно было срочно заменить новыми – машине нужно больше батареек.

Что-то привлекло внимание Лин, и она наклонилась к кирпичику поближе, чтобы рассмотреть. Глаза у нее широко раскрылись, она повернулась к Генри и поманила его к себе.

– Ты это видишь?

– Что?

– Ее.

Облачко сорвалось у Лин с губ и растаяло в воздухе.

Генри придвинулся к стене вплотную. В углу мерцающей картинки стояла женщина под вуалью и смотрела на сон. Она переходила из кирпича в кирпич, из видения и видение, словно ночной сторож, присматривающий, чтобы фабрика работала как надо. Один кирпич вдруг зарябил, словно в кинопленке на этом месте была склейка, и в замельтешивших у них перед глазами обрывках тьмы Лин и Генри разглядели кошмарный перевертыш чьего-то счастливого сна. В нем человек бежал, спасаясь от стаи жутких тварей, по тоннелям подземки.

– Голодные духи, – пробормотала Лин, глядя на Генри полными ужаса глазами.

Внезапно все кирпичи загорелись одновременно и все показали одну и ту же картинку: женщина под вуалью вбегает в тоннель, перепуганная, c окровавленным ножом в руке, и забирается в заброшенный вагон поезда. Потом стало темно.

Пронзительный, чудовищный вопль проткнул тоннельный мрак.

– Что это… – закончить Лин не смогла.

Там, где они вошли, появилась фигура – темный силуэт в длинном платье – и двинулась к ним.

– Генри… – прошептала Лин.

Он кивнул.

– Просто пойдем. Мы возвращаемся по своим же следам.

Они взялись за руки и пошли в сторону светового круга, обещавшего станцию. Но как бы резво они ни перебирали ногами, проклятый круг и не думал приближаться.

– Он все отдаляется, – сказала Лин. – Как будто она хочет оставить нас здесь.

Позади них в темноте что-то заворчало и заскреблось.

– Ты помнишь, что я могу тебя разбудить.

– И думать не смей! Мы выйдем отсюда вместе – или не выйдем совсем, – рявкнула Лин.

– Ну хорошо. Тогда я все равно сделаю тебе внушение. Давай посмотрим, вдруг ты сможешь увидеть нас в каком-нибудь другом месте – в другом сне. Лин, сейчас тебе приснится… приснится… – в голове у него, как назло, было совершенно пусто, – хорошо, Новый год! Кругом львы танцуют, и фейерверки, и еще такие печеньки в форме полумесяца…

Лин послушно зажмурила глаза, но нет – она была слишком испугана. Разум отказывался думать о чем-то еще, кроме этих жутких звуков в тоннеле. Как будто на них надвигался какой-то рой… но рой чего?

Рядом закричали.

– Генри? – она открыла глаза.

Его нигде не было.

– Генри!

Лин осталась одна с тем, что подбиралось к ней из черноты.

Генри рухнул на пол своей комнаты в «Беннингтоне». Ноги у него намертво запутались в простынях, сердце глухо и тяжело колотилось в груди. Он только что свалился с кровати, и этого хватило, чтобы его разбудить. А Лин осталась там, одна, в этом ужасном месте. Отсюда Генри было видно телефон на столике в холле, но сонный паралич пригвоздил его к полу, неспешно отсчитывая секунды до того, как он снова сможет двигаться.

Ворчание в темноте стало громче.

Лин попыталась бежать, но споткнулась обо что-то и схватилась рукой за стену, чтобы не упасть. Картинка в камне исказилась. Один за другим кирпичи мигали и выдавали одно и то же: лицо женщины под вуалью. Неровные, острые зубы блестели под частой сеткой. Но хуже всего были черные глаза призрака – они смотрели на Лин в упор.

Что-то тихонько зазвенело и затренькало в тоннеле, но звук тут же потонул в страшном утробном вое. Светящиеся пальцы проткнули стену с той стороны, словно тоннель вдруг решил породить десяток кошмаров разом.

– Кто смеет тревожить мой сон? – женщина под вуалью была уже рядом; в руке ее сверкнул нож.

Лин задрожала. Она хотела закрыть глаза, но никак не могла оторвать взгляда от тех, кто лез сейчас сквозь стены тоннеля, и от их предводительницы.

Проснись, – подумала Лин, – пожалуйста, проснись.

Тихий звон мешался со звуками тварей – а потом вдруг вырос над гамом, превратившись в настойчивый набат, окруживший Лин со всех сторон, властно забравший все ее внимание. Тело ее отяжелело, и сон истаял в серую пустоту.

– О-о-о-о-х-х-х-х, – простонала Лин у себя в постели.

У нее болело все, буквально все, но это уже не имело значения. Никогда в жизни она еще так не радовалась пробуждению.

Сквозь закрытую дверь комнаты она слышала сердитую воркотню мамы:

– Ошиблись номером! Подумать только! Хотела бы я посмотреть, как ему весь сон испортят…

Лин слабо улыбнулась. Телефон… вот что вернуло ее назад. Генри не бросил ее.

Потом она посмотрела на свою руку.

Ожог был все еще там.

Люди-тени

Седан с двумя пассажирами упорно крался по промокшим от дождя дорогам. Оба были приблизительно одного роста и комплекции: ни слишком высокие, ни слишком низкие; ни толстые, ни тонкие; одеты в одинаковые темные костюмы, отглаженные белые рубашки с накрахмаленными воротничками и темно-серые шляпы, низко надвинутые на коротко остриженные головы. Волосы на цветовой шкале занимали отметку где-то между «мышиный» и «неопределенно-грязный». Внешностью они обладали самой непримечательной и обреченной немедленно растворяться в окружающей среде, не оставляя по себе ни следа. Когда им случалось зайти в магазин или в придорожную забегаловку, хозяевам заведений потом приходилось реально напрячься, чтобы вспомнить хоть одну деталь облика посетителей. Они были очень вежливы. Вели себя сдержанно. Платили по счету, оставляли чаевые, а мусора, наоборот, не оставляли. Потому что эти граждане очень хорошо знали, что такое оставлять мусор и как его за собой убирать.

Они ехали и ехали. Иногда дорога заводила их в маленькие городки где-нибудь в глубинке, в дома, где хозяюшки встревоженно слушали их расспросы, теребя подол фартука, посеревшего от старости и скудости монеток в жестянке из-под печенья.

Мы просто прочитали вот эту статью в местной газете про сына ваших соседей, пророка. Вы не помните, когда он впервые проявил эти свои способности?..

Вы или кто-то из ваших знакомых видели этих призраков?..

Вам случалось слышать от него упоминания о забавном сером человеке в цилиндре?..

Нет, мы уверены, никакая опасность вам не угрожает, но за такими людьми нужен глаз да глаз, сами понимаете. Нет, беспокоиться решительно не о чем. Мы обо всем позаботимся. Просто живите как обычно…

Но сохраняйте бдительность…

Сразу же сообщайте о любых подозрительных явлениях …

Окна кафе приветливо улыбались в ночь теплым золотом.

– Как насчет пирога, мистер Адамс? – осведомился шофер, сворачивая с дороги.

– Пироги я люблю, мистер Джефферсон, – отозвался пассажир.

Внутри было тепло. Несколько человек местных гнули головы над тарелками с яичницей и сэндвичами – островки человечности, сползшиеся в архипелаг, но не утратившие одиночества. Гости сели и смешались с обстановкой. Официантка налила им две кружки горячего черного кофе и принесла две порции яблочного пирога, который был стремительно прикончен. В кафе имелось и радио. Из колонок, побулькивая, лилась передача: какая-то девица уверенно вела грешников к Иисусу. Да будет Святой Дух вам и сенатором, и конгрессменом…

– Вы, ребята, откуда-то отсюда? – поинтересовалась официантка, убирая тарелки и заменяя их на счет.

– Да, живем недалеко.

– А чем занимаетесь?

– Торгуем помаленьку… – мистер Адамс мельком глянул на ее бейджик, – …Хейзел.

– Да? А что продаете?

– Америку, – улыбнулся он.

– Не желаете еще кофе на дорожку, ребята? – Хейзел снова стала официанткой.

Мистер Адамс одарил ее извиняющейся улыбкой.

– Кажется, нам уже пора, – сказал он, точно копируя говор местных за столиками; не то слово, как легко акцент может выдать чужака. – Спасибо за пирог.

Он заплатил по счету, кинул пятицентовик на чай и вместе с товарищем вышел в сумерки. Зимние облака пышными гирляндами висели над чередой пологих холмов.

– Звонил мистеру Гамильтону. Он намерен проконсультироваться с оракулом, – сообщил мистер Джефферсон, ковыряя во рту зубочисткой.

– Отлично. Давайте займемся тем, другим делом.

Они сели в машину и двинулись в куда менее гостеприимную часть города, расположенную в овраге, куда длинные пальцы неона никак не доставали. Водитель открыл багажник, извлек из него связанную по рукам и ногам девицу и поставил ее на колени наземь. C головы таинственной незнакомки сдернули мешок, и она тут же захлебнулась воздухом, судорожно глотая сырость и моргая на незнакомый пейзаж. По физиономии бежали следы слез и соплей.

– Г-где мы? – пробулькала она.

Мистер Адамс облокотился на машину.

– Мы спросим вас еще раз: случалось ли вам когда-нибудь говорить или еще как-то общаться с сущностью неизмеримой силы, имеющей облик человека с серым лицом и в высокой шляпе-цилиндре?

Девушка затрясла головой; новые слезы побежали по обеим щекам.

– П-прошу вас, мистер. Я просто притворялась, что гадаю на картах. Я не из пророков! Я н-ничего об этом н-не знаю!

Она зашмыгала носом, не имея возможности как следует высморкаться, и сопли потекли рекой.

– Я просто хотела, чтобы на меня обратили внимание.

– И вот мы здесь, к вашим услугам, – ободряюще улыбнулся ей мистер Адамс. – Само внимание.

Пленница принялась всхлипывать. А вот этого господа Адамс и Джефферсон не любили.

– Вы совершенно уверены, что сейчас говорите нам правду?

Она яростно закивала.

Мистер Адамс вздохнул, долго и бесконечно устало.

– Какая жалость.

В помаргивающем белом свете придорожного указателя – РАЙ – ТУДА! – он сделался почти серым, тенью тени, а не человека.

Мистер Адамс натянул свои кожаные перчатки, открыл чемодан и выбрал из имеющегося там инвентаря кусок провода.

– Что вы делаете? – поинтересовалась девица, у которой от ужаса враз высохли все слезы.

Мистер Адамс намотал концы провода на руки, подергал, проверяя натяжение.

– Защищаем демократию, – сообщил он ей.

Потом, позже, люди-тени стояли в чистом поле под пустым ночным небом, прошитым там и сям огоньками ложных надежд – тщетным SOS умирающих звезд. Мистер Адамс закончил писать, застегнулся, вытер руки о девушкин шарф и поджег его, глядя, как огонь карабкается по куску ткани, будто стайка оранжевых птиц, вспорхнувших в небо. Лицо у него было в пятнах дыма. Держать горящий шарф было тяжело, и он уронил его в грязь.

– Итак, c этим покончено, – сказал он. – Что у нас дальше?

Мистер Джефферсон раскрыл газету на маленькой, обведенной черным заметке. Очередной пророк в очередном безымянном городишке.

Мистер Адамс открыл пассажирскую дверь.

– И еще много миль до ближайшей кровати…

Дорога длинным клинком рассекала притихшие ночные земли, взбиралась на холмы, сбегала в распухшие от дождя долины, мимо гнилых пугал, кладбищ, телефонных столбов с деревянными ручищами, распяленных, будто толтекские боги. Она вилась вокруг спящих городков с молчащими фабричными свистками и школьными колокольчиками, прижималась к бокам прерий и то и дело всплывала в снах местного населения в качестве глубокого национального символа: бесконечному стремлению к счастью нужны такие же бесконечные магистрали. А по обочинам призраки глядели в проемы между деревьями, вспоминали, тянулись к бессонной жажде живых, не в силах противиться зову страны, построенной на мечтах.

По дороге шофер пел песенку про девушку по имени Мэйми, которая любила-любила, да и налюбила себе дорогу прямиком в ад. Дьявола она тоже любила и делала это со знанием дела. Пассажир читал сегодняшнюю газету, облизывая время от времени палец, чтобы перелистнуть страницу. В газете писали об очередном школьном учителе, которого оштрафовали и посадили в тюрьму за преподавание теории эволюции. Адвокат уже планировал защиту. Добропорядочные граждане митинговали прямо в здании суда с цитатами из Библии на транспарантах.

– Думаете, это правда? – спросил мистер Джефферсон, нарушая наконец тишину.

– Что – это?

– Что мы все слезли с деревьев. Просто стадо обезьян в костюмах.

– Примерно настолько же правда, насколько и другая теория, – ответствовал мистер Адамс.

Мистер Джефферсон тихо хихикнул и снова затянул свою песенку. На горизонте клубилась, глухо ворча, темная масса облаков. Дорога мурлыкала под колесами седана в их вечном, как мир, вращении.

День последний

Загиб Малберри

Все утро Лин только и думала, что об ужасных событиях сегодняшней ночи и о том, что они с Генри обнаружили в тоннеле. Ожог все еще болел. Как только в ресторане выдалась минутка, она кинулась звонить Генри и поймала его буквально на пороге.

– Я как раз иду на Гранд-Сентрал, встречать Луи с поезда. Притащу его прямиком в «Чайный дом». Тогда обо всем и поговорим, – пообещал он и повесил трубку.

В обед в «Чайный дом» заскочил Чарли Ли – сказать, что его дедушка как раз вернулся из Бостона. Закончив вытирать столы, Лин воспользовалась дневным затишьем, чтобы навестить старого Чана Ли в «Золотой Жемчужине» и отнести ему гостинец – несколько апельсинов к Новому году. Чану Ли уже стукнуло восемьдесят, но ум у него был неизменно остер; Лин надеялась разузнать у него что-нибудь полезное и хоть немного успокоиться относительно дальнейшей судьбы Вай-Мэй.

– По словам внука я так понял, что тебя интересует история нашего околотка? Какая-то брачная контора, так?

– Да, дядюшка. О’Баннион и Ли. Вы их знаете?

– Да, – сказал мистер Ли и этим ограничился.

Однако за молчанием чувствовалось столько всего, что надежда Лин – ну, могут же эти двое еще оказаться респектабельной брачной конторой – растаяла на глазах.

– Когда-то у них тут был офис, – сказал мистер Ли наконец. – Прямо на загибе.

– На загибе?

– На загибе Малберри.

Так, хотя бы в этом Вай-Мэй была права.

– О’Баннион и Ли… Не свахи, нет. Сутенеры. Они завозили девушек из Китая в Штаты, обещали им богатых мужей. Но стоило бедняжкам очутиться здесь… – мистер Ли горестно покачал головой. – Девушек просто продавали. Заставляли проституцией отрабатывать стоимость проезда досюда. Они были бедны, совсем одиноки на новом месте, никакой закон их не защищал – что они могли поделать? Ловушка была очень надежна.

– И никто их не остановил?

– Ну, почему же. Еще как остановил. Их убили – прямо на улице.

– Я… я ни разу не слышала об этом убийстве.

– Еще бы не слышала. Это случилось в 1875 году.

– В… когда? – не поверила своим ушам Лин.

– В 1875-м. Их убила одна из бедняжек, которой они сломали жизнь. Воткнула кинжал каждому прямо в сердце. – Он снова покачал головой. – Они были плохие люди. Помню, я встречал ее на улице. Крепко сидела на опиуме. И еще все время крутила маленькую музыкальную шкатулку.

– И вуаль носила? – в животе у Лин зажужжало.

– Носила. А ты откуда знаешь?

Жужжание побежало вверх по шее и охватило череп. У Лин закружилась голова.

– А где этот самый загиб Малберри, дядя? Мне надо на него посмотреть.

– Да ты его каждый день видишь.

– Прости, я не поняла.

– Сейчас это Коламбус-парк, – мистер Ли широко развел руки: вот, мол, какой там простор. – Загиб Малберри снесли в 1897 году и на этом месте разбили парк. Его уже несколько десятилетий как нет. И твоих О’Банниона и Ли тоже.

Он дунул на кончики пальцев, словно пуская одуванчиковый пух по ветру:

– Призраки.

Три десять из Нового Орлеана

Генри расхаживал туда и обратно по платформе десять на нижнем уровне Гранд-Сентрал, то и дело поглядывая вдоль путей, как будто само его будущее должно было вот-вот явиться там, вдалеке, в развевающихся хвостах пара. В петлице у него торчала свежая красная гвоздика. Наконец траурный не то свисток, не то стон возвестил приближение поезда. Пульс у Генри забился в колесном ритме: тадам-тадам, тадам-тадам. Следом за звуком показалось и само железное чудище. Генри вытянул шею и впился взглядом в лица за окнами, но из-за стекол они все расплывались. Поезд издал долгий шипящий вздох и остановился. Проводник объявил:

– Поезд три десять из Нового Орлеана прибыл в Нью-Йорк!

Двери отворились. Счастливые пассажиры хлынули из вагонов, чтобы немедленно угодить в объятия встречающих родичей и друзей. Генри метался по платформе, и сердце у него едва не выпрыгивало из груди, когда какой-нибудь очередной пригожий брюнет сходил по ступенькам – но ни один из них не был Луи. Носильщики наваливали чемоданы и сумки на тележки и по очереди катили прочь. Платформа постепенно пустела, пока не остались только они да Генри. Неужели он как-то умудрился проморгать Луи в толпе?

– Извините, – обратился он к проводнику, готовому возвратиться в вагон. – Я встречаю друга, который приехал на три-десять. В поезде еще остались пассажиры?

Тот покачал головой.

– Нет, сэр, на борту больше никого. Все уже сошли.

– Вы совершенно уверены?

– Да, сэр. Ни единой живой души.

Должно быть, он его все-таки пропустил. Наверное, Луи стоит сейчас наверху, в этом огромном холле, c чемоданом в руке, и, раскрыв рот, любуется великолепием настоящего нью-йоркского вокзала. Генри потрусил вверх по лестнице в основной зал ожидания и, быстро шаря глазами по сторонам, промчался по проходу между рядов длинных деревянных скамеек, где люди читали газеты или возились с детьми. Вон, кажется, и Луи – идет к телефонной будке. Генри припустил за ним, громко зовя по имени.

– Я могу вам помочь? – обернулся к нему джентльмен лет на десять старше нужного.

– Прошу прощения, сэр, я принял вас за другого.

Генри кинулся прочесывать вокзал вдоль и поперек. Его радостное возбуждение постепенно обращалось в страх. Черт, а ведь Луи так обиделся, когда Генри спросил его про те деньги… При всем своем добросердечии, он вообще-то был на диво тонкокож и чувствителен ко всякому неуважению. Вдруг беспечное замечание Генри так его ранило, что он решил вообще не приезжать?

Или, может, он, в конце концов, просто опоздал на поезд?

Вновь обуянный надеждой Генри ринулся в кассу.

– Простите, не подскажете, когда прибывает следующий поезд из Нового Орлеана?

– Вечером, в полседьмого, – ответил ему билетер.

Генри плюхнулся на скамейку и стал ждать. В полседьмого он все еще ждал. И в восемь тоже, когда все новоприбывшие уже нашли свои семьи и разошлись. В девять пришли уборщики и заскользили по бескрайнему мраморному морю вестибюля со своими швабрами; на путях все стихло. Луи не приехал.

Генри вывалился наружу, в сияющий огнями город, вмиг утративший весь свой блеск, и побрел в один знакомый клуб на Барроу-стрит, что в Виллидже. Он так хотел показать тут все Луи, а теперь… теперь оставалось только напиться или вздуть кого-нибудь. Можно и то, и другое.

– Виски, – бросил он бармену, шлепнув на стойку деньги, которые специально отложил на этот загул с Луи.

Теперь они значения не имели. Генри заглотил огненную воду, порадовался тому, как лихо она обожгла ему горло, швырнул еще двадцатку и протянул свою фляжку.

– Не желаете сделать пожертвование в фонд Жалости к Себе? Весьма достойная благотворительная организация, клянусь.

Тот пожал плечами и наполнил сосуд до краев.

Порядком нализавшись, Генри поплелся в телефонную будку и набрал собственный номер в Беннингтоне. Потом уперся лбом в стеклянную раздвижную дверь и, глотая из фляжки, стал слушать далекий жестяной звон в эбонитовой трубке.

На пятом звонке Тэта подошла.

– Никого нет дома.

Это было ее обычное «здрасте». Генри остро захотелось очутиться сейчас у них на кухне за заваленным всяким хламом столом.

– Это царевна Тэтакович из «Орфея»? – невнятно выдохнул он. – Примете звонок от этой скотины, Генри Дюбуа Четвертого?

На том конце повисла тишина.

– Пожалуйста, только не вешай трубку, – едва слышно прошептал он.

– Ген? Где ты? Что случилось?

Генри уставился в деревянный потолок телефонной будки. Слезы рекой побежали у него по щекам. Немедленно прекрати хлюпать, Хэл. Мужчины не плачут. Никогда. Так всегда говорил ему папа. Ну, вот, Генри определенно мужчина, и ему есть до хрена о чем поплакать.

– Луи так и не появился. Я потратил деньги из пианофонда и разозлил тебя, и все это зазря. Тэта, прости меня. Прости меня…

– Ох, Ген, – вздохнула она. – Просто давай жми скорее домой.

Генри рукавом вытер нос.

– Да?

– Да.

– Ты все еще моя самая лучшая в мире девочка?

– Ты от меня так просто не избавишься. Мы семья. Ступай домой.

– О’кей. Иду, – сказал Генри и повесил трубку.

Но сначала нужно было сделать одно дело.

Генри тащился по улицам Нижнего Манхэттена, мимо карантинных плакатов и темных, заколоченных заведений с объявлениями в окнах: ЗАКРЫТО ПО РАСПОРЯЖЕНИЮ ДЕПАРТАМЕНТА ЗДРАВООХРАНЕНИЯ ГОРОДА НЬЮ-ЙОРКА.

Он был все еще пьян, когда добрался до Чайнатауна. Квартал стоял пустынный и недобрый в своей неожиданной тишине. В «Чайном доме» практически никого не было, но Генри разглядел внутри Лин. Он помахал ей и жестом попросил выйти в переулок.

– Член воображаемого научного клуба Генри Дюбуа Четвертый на службу прибыл, – заплетающимся языком выдал он, потом попробовал отдать честь, но потерял равновесие и врезался в мусорный бак. – А ну, тс-с-с! – сказал он баку, прилаживая крышку на место.

– Ты, что ли, пьян? – шепотом осведомилась Лин.

– Вы изумительно наблюдательны – впрочем, как всегда, мадемуазель.

– Что случилось? Где Луи? Я думала, ты пошел его встречать.

– А! Вот мы и до самого сердца вопроса добрались. Или до отсутствия сердца, вернее. У кого-то из нас сердца определенно не хватает. Он, видите ли, не явился. Лин, мне нужно, чтобы ты пошла со мной. Мне нужны ответы.

– Не уверена, что это хорошая идея.

– Да? А мне кажется, что это охрененно мировая идея.

– Ты пьян.

– А у тебя глаз алмаз. Ты никогда не думала пойти в науку?

– Хреновый из тебя пьяница. Генри, послушай: в мире снов сейчас небезопасно.

– Я в курсе. Призраки. Чудовища. Твари в тоннелях, – Генри чуть не стек по стене вниз. – И вот к этому-то я и веду. Что, если с Луи вчера ночью что-то случилось? Что такое? Ты чего мне рожи строишь?

Лин втянула воздух, слегка постукивая зубами.

– Я разузнала по поводу О’Банниона и Ли. Они умерли в 1875 году. Их убили, Генри. Убила одна из обманутых ими девушек. Которая носила вуаль и слушала музыкальную шкатулку. Думаю, нам нельзя туда, Генри. Не сегодня, по крайней мере.

– Один час в мире снов. Вот все, о чем я прошу. Я не могу попасть на болото без тебя – для этого нужны мы оба. Ты сама знаешь.

– Тебе поспать нужно, а не на болото, Генри. По-настоящему выспаться. Нам обоим это не помешает. Давай поговорим завтра.

Генри задрал голову и уставился на холодные мертвые звезды.

– В завтра я больше не верю, – сказал он.

Возвратившись домой, в «Беннингтон», Генри обнаружил записку от Тэты: «Встречаюсь с Мемфисом. Скоро буду. Добро пожаловать домой, Пианист».

Новенькая, хрустящая пятидолларовая банкнота выглядывала из банки пианофонда. К боку ее был прилеплен кусок малярной ленты с надписью: ПИАНО-ФОНД. НЕ ТРОГАТЬ.

Генри пошел налаживать метроном. Он смутно понимал, что пьян, разозлен и обижен, а это далеко не лучшее состояние для прогулок по миру снов – но ему было решительно наплевать. Он хотел увидеть Луи. Он хотел ответов. И если Лин не желает составить ему компанию – что ж, он пойдет один. Вот заодно и выясним, хватит ли ему пороху все обстряпать самому. Мерное тиканье метронома быстро сделало свое дело: не прошло и пары секунд, как Генри отключился. Тяжкий гнет алкоголя утянул его на дно быстрее обычного.

Очнувшись в сонном царстве, он обнаружил себя не на улицах старого Нью-Йорка, а прямо на платформе станции, сиявшей сегодня так, будто ее специально по случаю начистили и отполировали. Все кругом купалось в золотистой дымке. Генри довольно улыбнулся: у него все получилось. Вопросом, почему и как, он даже не задался.

– Я иду в ми-и-и-ир сно-о-о-ов! – запел он, нетвердой походкой направляясь к черному кругу тоннеля – поезда ждать, вот еще!

Он вспомнил прошлую ночь и то, что они видели там, внутри, и запнулся на пороге, не решаясь войти. Но все, о чем он мог думать, был Луи. Луи…

– А ну к дьяволу! – пробормотал Генри и шагнул внутрь.

Туз пик

Пока «Певицы-Душечки» щебетали заглавную песенку, а мистер Форман мурлыкал вводную часть, Эви промокнула платком лоб и глянула на аудиторию. Люди обступали ее с предметами наперевес, смотрели голодными глазами. Но в мыслях у нее был только Сэм. Они должны были закрутить притворный роман, только и всего. Потом он спас ей жизнь, а она его поцеловала – и да, она сама этого хотела, уж это, по крайней мере, было ясно. А он… он целовал ее страстно и нежно, и так, что у нее сладко кружилась голова – и нет, Эви не хотела, чтобы он прекратил. Когда вчерашняя вечеринка наконец выдохлась и Эви села в такси домой, она долго смотрела сквозь заднее стекло, как он стоит один посреди забитой народом улицы, засунув руки в карманы, c улыбкой на устах, и смотрит, как она уезжает – а кругом, со всех сторон несутся машины, злобно сигналят, гудят, объезжают его, а ему хоть бы хны. Договор с Сэмом должен был облегчить ей жизнь, а вместо этого только еще больше все запутал.

– …и не забывайте, что Провидица-Душечка будет специальной гостьей Музея Американского Фольклора, Суеверий и Оккультизма сегодня на торжественном открытии выставки, посвященной пророкам. Церемония начнется, когда часы пробьют самую темную полночь! Жу-у-у-утко звучит, не правда ли, мисс О’Нил?

– Да, довольно-таки, – несколько скованно отозвалась Эви.

Сквозь стекло инженерного блока ей было видно мистера Филипса; судя по его физиономии, подобного использования радио поперек сценария мистер Филипс не одобрял.

– Итак, не пора ли пригласить нашего первого гостя, мистер Форман?

Мистер Форман понял намек.

– Леди и джентльмены, пожалуйста, поприветствуйте на сцене Мыльного Часа Пирса… мистера Боба Бейтмена!

Под вежливые аплодисменты вперед выступил мужчина – симпатичный и трогательно нервничающий.

– Как поживаете, мисс О’Нил?

– Теперь, когда вы здесь, – уже намного лучше, – ловко отстрелилась Эви, наслаждаясь хохотом зрителей. – Как я могу вам сегодня помочь, мистер Бейтмен?

– Я так рад с вами познакомиться. Вы такая шикарная девушка и все такое…

– Ах, мистер Бейтмен, это так ужасно мило с вашей стороны, – проворковала Эви. – Ой, это вы мне расческу принесли? Надеюсь, вы не хотите сказать, что у меня с прической полный швах?

В зале снова засмеялись. Публика сегодня была в ударе, она тоже – одно из лучших шоу за все время, ей-богу. Эви надеялась, что мистер Филипс это тоже заметил.

– Ах, нет, мисс О’Нил. Вы прекрасно выглядите, – сказал гость, и Эви натурально зарделась.

– Вы там поосторожнее, – заметил мистер Форман, к восторгу публики – Эта юная леди помолвлена с пророком.

– Какой счастливчик, – пробормотал Бейтмен, и улыбка у Эви на секунду утратила естественность.

Она действительно больше не знала, в какую игру они с Сэмом играют.

– Расческа принадлежала моему лучшему другу, Ральфи, – сказал мистер Бейтмен, и Эви щелчком вернулась в реальность.

– А. Ага, – прокомментировала она.

– Он погиб во время войны.

Из зала донеслось нечто неопределенно-сочувственное.

– Мне очень жаль, – сказала Эви. – Мой брат тоже был герой войны.

– Да, я слышал. Вот и подумал, что вы, возможно, поймете старого вояку вроде меня. Понимаете, штука в том, что на фронте Ральфи по-быстрому женился на какой-то молодой француженке, но я не знаю, как ее зовут, и… короче, все эти годы семья пыталась ее найти, и все никак. Думаю, вы понимаете… Я решил, вдруг вы сумеете нам хотя бы имя сказать.

– Конечно, – тихо сказал Эви, кладя ладошку на руку мистера Бейтмена. – Я сделаю, что смогу.

Мистер Бейтмен протянул ей расческу. Это был просто старый черепаховый гребешок, такой в любой аптеке купишь, ничего особенного.

Эви закрыла глаза, провела большим пальцем по краешку зубов. Приготовившись, она зажала гребешок между ладонями, мягко нажала и стала ждать.

Расческа, однако, не спешила делиться с нею своими секретами. Чтобы достать воспоминания, придется нырнуть поглубже. Делать такое во время шоу опасно, последствия могут быть непредсказуемы… но Боб Бейтмен был герой войны, аудитория ждала результатов. Нельзя отсылать его вон без ответа. Скрипнув зубами, Эви поднажала, сосредоточившись так сильно, что верхнюю губу закололи капельки пота; струйка побежала по спине. Она отбросила всякую осторожность: надо получить информацию, и плевать, как это выглядит со стороны.

Видение открылось, и голова Эви дернулась назад. От ощущений закружилась голова… кажется, она бежала. Нет. Это картинка двигалась вокруг. Деревья, камни, еще деревья… Она смотрела на них в окно… ага! Она в поезде! Эви задышала ровнее, пытаясь найти в видении какую-то опору. Наградой ей стала более стабильная картинка. Да, она была в купе поезда, набитом солдатами. На столике играли в карты. Худенький темноволосый парень откинулся на сиденье и писал что-то в дневник. Никакой девушки видно не было. Наверное, она где-то в другой части поезда. Что ж, если так, Эви ее найдет.

– Кто-нибудь знает, куда мы вообще едем? – поинтересовался писавший.

Он, кажется, нервничал. Его глаза… Было что-то знакомое в его глазах. Таких карих… печальных…

– Они никогда нам не говорят, – отозвался тот, что сдавал карты, не вынимая папиросы изо рта.

– Забавно, что не сказали…

– Все равно скоро узнаем, – сказал картежник. – Кто играет?

Чем дольше Эви была там, тем странно знакомее выглядели солдаты – но почему? Так, глубже не надо, оставаться на поверхности… на радио по-другому нельзя. Но Эви уже была глубоко. Она должна была докопаться.

За окном катился пейзаж. Деревья, холмы… падает легкий снежок.

Сдававший прижал карту себе ко лбу рубашкой наружу.

– Что у меня за карта? Ну? Кто скажет – Джо? Кэл?

– Туз пик, – раздался новый голос, такой ужасно знакомый, что из Эви чуть весь дух не выбило.

Улыбнувшись и тряхнув головой, владелец карты швырнул ее на стол картинкой вверх. Туз пик.

– Вот сукин сын, – сказал веснушчатый солдатик. – Опять угадал.

– Такой он, наш Джим, – сказал писавший, и внутри у Эви все похолодело.

Она узнала его. Солдат с пистолетом. Тот, что пытался застрелить ее на Сорок Второй улице. Руки у нее затряслись, колени подогнулись, по горлу поползла тошнота. Это уже слишком! Надо срочно выходить, но она не могла – пока еще не могла. Она обязана разглядеть его лицо – того, кто угадал карту. Она должна знать, кто…

А потом он оказался там, прямо перед ней. Улыбающийся, яркоглазый и такой молодой. Точно такой, каким она его запомнила.

– Ну, ладно, – сказал ее брат. – Кто из вас, парни, спер мой гребешок?

В следующее мгновение Эви соскользнула на пол. Вокруг поднялась какая-то смутная суета, голоса звучали, как из-под воды.

– Мисс О’Нил! Мисс О’Нил! – кричал Боб Бейтмен.

– Пожалуйста, все сохраняйте спокойствие! – это мистер Форман.

Взволнованный ропот из зала. Тревожные голоса:

– Заставьте ее прекратить!

– Как?

– Да сделайте же что-нибудь!

А потом кто-то догадался вытащить гребень из ее сведенных пальцев, разорвав связь. Эви пришла в себя, c хрипом втянув воздух, как утопающая, будто легкие ее на секунду перестали работать, а потом опомнились. Голова качалась на шее, софиты слепили глаза. Ноги едва слушались ее, но она все же попыталась встать.

Аудитория потрясенно ахнула. Одна из певичек кинулась поддержать ее. На языке у Эви был кровавый привкус; во рту, на щеке саднила ранка – наверное, она ее прикусила. Мистер Форман протянул ей стакан воды, и Эви жадно выхлебнула его одним глотком, нимало не заботясь, что попутно залила все платье. Оттолкнув певицу, она на нетвердых ногах двинулась прямо на Бейтмена.

– Где… где вы это взяли? – Эви едва не подавилась звуком; софиты были как кинжалы; из глаз и носа текло.

Еще немного, и ее, возможно, стошнит.

– Я же вам говорил, это моего друга, Ральфи…

– Это неправда! – наполовину выкрикнула, наполовину прорыдала Эви.

Аудитории это непредвиденное шоу никакого удовольствия не доставило. Люди пришли славно провести время и получить весточку из иного мира – про пропавшую собачку там, или про фамильные драгоценности, которые того и гляди поведают, что ты – давно потерянный родич какого-нибудь миллионера, а то и коронованной особы. Мистер Форман честно попытался спасти положение, но голос Эви перекрыл его лепет:

– Откуда у вас гребень моего брата?

– Эй, послушайте… мне просто нужна была небольшая помощь, – попробовал отбрехаться Бейтмен, явно больше растерянный, чем разозленный. – Я не обязан выслушивать такое!

Инженер из будки уже подавал отчаянные знаки мистеру Форману, который, опомнившись, сгреб певичек к микрофону. Там они немедленно затянули бодрую песенку, чтобы заглушить разворачивающуюся у всех на глазах драму. Боб Бейтмен вырвал злосчастную расческу у мистера Формана и устремился по центральному проходу к дверям, несмотря на грозно пылавшую над ними багровую надпись «В ЭФИРЕ». Эви, шатаясь, устремилась за ним под возмущенный ропот зрителей – это ее, разумеется, не остановило. Как упущенный мальчишкой мраморный шарик, она покатилась через вестибюль радиостанции – только бы догнать.

– Мистер Бейтмен! Мистер Бейтмен, а ну, стойте!

Тот лишь ускорил шаги. Она вырвалась через двери в вечернее безумие улицы. Холодный дождь ударил ее по ресницам тяжелыми, тучными каплями. Боб Бейтмен уже был на полпути по лестнице, но она кинулась за ним бегом и схватила за руку.

– Где. Вы. Взяли. Этот гребень? – прорычала Эви сквозь стиснутые зубы.

– Слушайте, я же уже вам сказал…

– Хватит врать! Вы врете, врете, врете!!! – Эви уже плакала навзрыд.

Устроить сцену прямо посреди Бродвея, где все на нее смотрят, – что может быть лучше… но Эви было уже все равно. Ей нужна была правда.

– Откуда вы знаете моего брата?

– Что?

– Моего брата, Джеймса! Он был на том поезде. Я видела его!

На физиономии Боба Бейтмена отразилась паника. Он быстро глянул в обе стороны вдоль улицы и наклонился к Эви, понизив голос.

– Послушай, душечка, это даже не моя расческа…

– Что?

– Она не моя, поняла?

– Н-но, в-вы сказали…

– Мне заплатили, чтобы я это сказал. Она не моя, – снова повторил он.

– Кто? Кто тебе заплатил?

– Понятия не имею. Какие-то парни в темных костюмах… Адамс! Напарник называл его мистер Адамс!

– Зачем они это сделали?

– А мне откуда знать?

– Отведи меня к ним!

– Ты спятила! – Эви вцепилась в него обеими руками. – Пусти!

– Нет, пока не отведешь меня к ним, – Эви вонзила ногти ему в руку.

– Ай! Пусти, кому говорю!

Он наступил ей на ногу; Эви взвыла – больше от потрясения и гнева, чем от боли, – и он сумел вырваться.

Поглядеть на бесплатный спектакль уже собралась небольшая толпа.

– Чокнутая! – сообщил Боб Бейтмен собранию. – Она чокнутая! Все эти пророки совсем рехнутые!

Когда мокрая, забрызганная грязью Эви вернулась в студию, Мыльный Час Пирса уже кончился. Она спряталась за каким-то мясистым растением в кадке, c широкими листьями; в фойе курила группа мужчин, слушая, как мистер Форман в колонках объясняет радиослушателям, собравшимся у домашние приемников, что «мисс О’Нил внезапно занедужила, утомленная общением с духами».

– Утомленная духами, как же, – процедил один из курильщиков.

Мистер Форман тем временем напомнил американской аудитории, что дальше по программе будет «Миссионерский час» Сары Сноу. «Оркестр Радиочудес» в сопровождении Певиц-Душечек сыграл милую, безобидную песенку, чтобы не оставлять домохозяек в расстройстве.

Эви подождала в дамском туалете, пока ее аудитория не рассосется и на смену ей придут почитатели Сары Сноу, чей утешительный голос вскоре загудел по всей ар-декошной твердыне Даблъю-Джи-Ай.

– А, Эви, вот ты где! – это оказалась Хелен, секретарша мистера Филипса.

Выглядела она чуть-чуть пристукнутой – настоящий вестник дурного.

– Милочка, мистер Филипс хочет тебя видеть.

– О-че-лют-но, – глазом не моргнув, отозвалась Эви. – Дай только в порядок себя приведу.

– Я ему скажу, что ты идешь, – Хелен ласково похлопала ее по руке.

Глядя в зеркало, Эви тщательно промокнула полотенцем лицо и волосы, вытерла паучьи потеки туши под глазами и нанесла на губы свежий слой помады.

Каблуки ее оптимистично цокали по мраморным полам, пока она поднималась к голгофе директорского кабинета. Легкой походкой она дошла до офиса мистера Филипса и, не сбавляя шага, прошла мимо и устремилась дальше, к задней двери. Только там она кинулась бежать.

Волк среди нас

ВЕДУЩИЙ: Добрый вечер, леди и джентльмены, слушающие нас сейчас на радиоволнах. C вами Реджинальд Локхарт, я сейчас нахожусь в студии Даблъю-Джи-Ай в Нью-Йорке. Где бы вы сейчас ни находились – от Черных Холмов Южной Дакоты до равнин Внутренних Штатов – и кем бы ни были: усталым после долгого трудового дня рабочим, возводящим величественные монолиты наших городов, или построившим собственную империю бизнесменом… всякий обретет утешение и спасение с помощью мисс Сары Сноу, посланницы Господа нашего в радиоэфире.

(Играет орган. Торжествующе улыбаясь, Сара Сноу в элегантном платье и пелерине, c букетом белых орхидей, пришпиленным к левому плечу, подходит к микрофону и широко раскрывает руки, словно желая заключить аудиторию в объятия.)

САРА СНОУ: Благодарю вас, мистер Локхарт. Добро пожаловать, братья мои и сестры! Я знаю, у вас выдался непростой вечер, но нет ничего в этом мире, что не смогла бы исцелить сила молитвы.

Уверена, вы все присоединитесь ко мне в молитве за мисс О’Нил. Не страшись, дитя, ибо Господь с тобою. Братья и сестры, всем вам известно, что нет в мире страны более великой, чем наша. «Америка, Америка, Господь пролил на тебя свою благодать, / И праведных твоих он Братством увенчал – от моря до сияющего моря…»

Да, воистину от моря до сияющего моря мы – пример всем остальным народам, светоносный факел свободы в мире темном и беспокойном. Господь поставил нас быть привратниками, и воистину каждый из нас есть провозвестник американизма.

(Одинокий мужской голос восклицает: «Аминь». Следует всплеск смущенного смеха над его импульсивным выкриком. Сара Сноу добросердечно улыбается.)

САРА СНОУ: О, аллилуйя, и аминь! Истинно так, брат. Не стесняйся показать всем, что Дух Святой движет тобою. Не прячь свет свой под спудом! Возрадуйся и воспой! Аллилуйя!

(Молчание.)

САРА СНОУ: Я сказала, аллилуйя!

(В аудитории слышатся отдельные крики: «Аллилуйя!»)

САРА СНОУ: Да, да, воистину аллилуйя, друзья мои! (Пауза.) Что же это такое – быть провозвестником американизма? Чего хочет от нас Господь в этой счастливейшей из стран? Ибо сказал Он: «Пасите паству свободы! Отвратите прочь старого, злоехидного мистера Волка и сохраните драгоценное стадо мое в безопасности!» И что же мы отвечаем ему? Отвечаем ли мы: «Эй, Господи, а ведь этот волк не такой уж плохой парень, а? Ну, попрет овцу-другую; уж такие они, волки, есть – надо же им что-то есть! И вообще я тут своими делами маленько занят – пусть кто-нибудь еще за стадом приглядит, а?»

(Сара Сноу смотрит в зал, медленно ведя взглядом по зрителям. Одинокий женский голос отвечает: «Нет».)

САРА СНОУ: Аминь, сестра, аминь. Ибо отвечаем мы: «Да, Господи! Пастырями свободы будем мы! Мы присмотрим за паствой твоею и узрим, как растет она и плодится, и распространяется во все пределы земли! От всех опасностей станем мы защищать пределы свободы, чего бы нам это ни стоило!»

(Рабочий сцены подает ей носовой платок; Сара Сноу промокает им лоб, потом отпивает воды из стакана.)

САРА СНОУ: Но иногда, братья и сестры, мы не знаем, как выглядит волк. Иногда он крадется рядом, облаченный в овечью шкуру, c анархизмом в сердце, вооруженный фальшивыми банкнотами – а то и способностью узнавать самые ваши сокровенные тайны, подержав в руках что-то из личных вещей. Иногда волк улыбается вам дружелюбно и говорит: «А что, я тоже люблю этих овец! Я тоже за свободу!» – а сам только того и ждет, чтобы вы повернулись спиной.

Нам нужно хранить бдительность, зорко выглядывая этих врагов нашего стада. Подозревайте волков среди нас! Мы должны ударить по волку, должны изгнать его, как Иисус изгнал торгующих из храма!

(В аудитории слышны выкрики: «Аминь!»)

САРА СНОУ: Я слышу, как мне говорят: «Но, Сара, сделав так, не предадим ли мы нашу свободу? Не ниспровергнем ли те самые идеалы, которые клялись защищать?» И отвечу я, что свобода требует жертв, братья и сестры мои.

Позволяете ли вы детям вашим творить что заблагорассудится? Конечно же нет. Вы хотите, чтобы игры их были безопасны, и потому говорите им: «Вон в том дворе не играй. От тех ребят держись подальше – знаться с такими не стоит». И как же вы поступаете, когда дети не слушают вас? Вы их наказываете. И делаете это исключительно из любви и заботы об их безопасности. Но вам приходится, да, вам приходится делать это, потому что вы любите ваших детей.

Братья и сестры, мы любим нашу Америку. И как драгоценных наших детей, мы будем пасти Америку – чтобы сохранить ее в безопасности. Там, на улице, есть другие, плохие дети. Анархисты, которые ненавидят наши свободы и хотят уничтожить их своими бомбами, и кровопролитиями, и профсоюзами. Бутлегеры и игроки, пятнающие нашу мораль грехом. Предсказатели и ворожеи, притязающие делать то, что одному лишь Господу Всемогущему под силу, ставящие себя превыше демократии, превыше самого Бога. Услышьте же ныне Слово Господне!

(Сара Сноу открывает Библию и читает вслух.)

«Не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых; ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это, и за сии-то мерзости Господь Бог твой изгоняет их от лица твоего» [53] .

(Сара Сноу закрывает Библию и прижимает ее к груди левой рукой, высоко воздевая правую.)

САРА СНОУ: А потому, братья и сестры, да будем мы верными пастырями Господа нашего и да изгоним волка от лица своего! От лица своего говорю, изгоним! Разоблачим в нем хищника, готового сожрать нас изнутри. Только так сможем мы быть спокойны и защищены. Только так воссияет Америка светочем всему остальному миру как истинный пастырь демократии, как провозвестник Явного Предначертания! Аллилуйя!

(На сей раз аудитория без дополнительных указаний взрывается общим хором: «Аллилуйя!» Сара Сноу тепло улыбается, потом поднимает руку, чтобы успокоить паству.)

САРА СНОУ: Да благословит Господь вас, да благословит Господь всех истинных американцев и да благословит Господь Соединенные Штаты Америки.

А теперь, пожалуйста, присоединяйтесь ко мне – споемте вместе гимн «Христианин, их видел ли ты?».

(Звучит орган. Хор запевает гимн.)

Христианин, их видел ли ты На земле святой? Как силы тьмы Обступают со всех сторон стопы твои? Христианин, восстань и сокруши их, Счет веди победам, а не поражениям, Силою сокруши их, Святого Пречистого Креста!

Радио журчало в гостиных Миннеаполиса и на кухнях Саут-Сайда в Чикаго. Слово проникало в уши сенаторов и конгрессменов, проповедников, вещающих конгрегациям, и реформистов, сбирающихся на митинги по поводу сухого закона. Передача трещала по проводам через весь эфир и снова возрождалась словами в приемнике у босса, надзирающего за рабочими-мигрантами, у фермера, страдающего, не побьют ли урожай заморозки, у прораба на фабрике, готовящего нормы выработки для утренней смены.

Подозрительно смахивавший на марш гимн играл и в маленьком домике на озере Джордж, штат Нью-Йорк, где Уилл как раз имел беседу с одной маленькой девочкой. Как-то морозной ночью из чердачного окна девочка видела с десяток светящихся призраков, плывущих над скованной льдом поверхностью озера; взбаламученное небо над ними озаряли какие-то вспышки. Уилл сидел совсем неподвижно, а малышка рассказывала ему, что призраки, кажется, целеустремленно куда-то направлялись, будто их что-то тянуло, какая-то незримая нить… но тут им по дороге попалась лань, и они окружили ее и пали на добычу, и принялись пировать с такой устрашающей кровожадностью, что бедное животное и пискнуть не успел, а девочке пришлось сесть на пол и отползти подальше от окна, чтобы они не увидели ее и не пришли следующим номером за ней.

Гимн в студии между тем закончился.

Елеем благословения божьего Сара Сноу щедро помазала усталые сердца норовистой нации на пороге великих перемен. Следом пустили рекламу рубашек фирмы «Стрела»: такая из всякого сделает мужчину.

Безопасности конец

Лин шла повидать дядю Эдди в опере; тревога давила на нее тяжким грузом. Нельзя, ох, нельзя было давать Генри вот так срываться с цепи. Надо было задержать его, напоить чаем, дождаться, пока он хоть немного протрезвеет… Может, так они бы успели обсудить, что на самом деле происходит там, в мире снов, и как остановить женщину под вуалью, пока не стало слишком поздно…

– Куда это вы собрались? – полисмен поднял руку. – Сегодня вечером никто не покинет квартал, мисс, – приказ мэра.

– Я иду к своему дяде, он живет дальше по этой же улице.

Полисмен оценил ее костыли и кивнул.

– Ступайте, мисс.

Опера вся грохотала: двое дядиных учеников прибивали размалеванный холст декорации к деревянной раме. Двери огромной гардеробной были распахнуты; внутри дядя обметал пыль с многоцветных костюмов. Лин потрогала изогнутое фазанье перо на головном уборе Дао Ма Дань.

– Дядя, а как можно изгнать призрака?

Дядя замер, не закончив движения.

– Ну и странные у тебя нынче вопросы, девочка.

– Я гипотетически, – быстро сказала Лин.

– Гипотетически? В научных целях, значит? – уточнил дядя, внимательно глядя на Лин.

Она изо всех сил постаралась сохранить никакое выражение лица, и через мгновение дядя вернулся к своим костюмам.

– А твой призрак – он китаец или американец?

– Понятия не имею, – честно сказала Лин.

– Ну, если китаец, то у нас считается, что его первым делом надо правильно похоронить. В китайской земле. Нужно совершить все нужные ритуалы и прочитать молитвы, чтобы дух мог наконец упокоиться.

– А что, если это невозможно?

– Нужно положить жемчужину в рот трупа. Если же призрак американец… – дядя задумчиво прищурился, – объясни, что ему ни цента не заплатят за то, что он является живым, он и уйдет. Эй, осторожнее!

Дядя спешно переключился на сцену, где двое рабочих воевали с огромным холщовым задником, который шел волнами и грозил рухнуть им на головы.

– Лин, хочешь увидеть что-то особенное?

Она кивнула и поплелась за дядей к краю сцены. Рабочие избежали катастрофы, но задник теперь гордо смотрел тыльной стороной в зал.

– Учиться вам еще и учиться, – вздохнул дядя. – Переверните его, будьте так добры. Вот в эту сторону.

Рабочие очень медленно развернулись и прислонили задник к стене, на сей раз расписанной стороной в зал.

– Красота, правда? – сказал дядя Эдди. – Это оригинальный холст с последнего представления оперы. Они хотели привлечь американскую аудиторию и потому сделали постановку больше похожей на американскую пьесу, c декорациями.

Зал неудержимо сошелся клином, все растаяло, оставив в фокусе только освещенную сцену. У Лин сперло дыхание, будто кто-то вдруг выжал ей весь воздух из легких. Она уставилась на картину, едва понимая, что перед ней: золотые холмы… луг с разноцветными цветами… солнце сияет… красные черепичные крыши китайской деревеньки и окутанный туманом лес на заднем плане…

Все точно так, как она видела каждую ночь во сне, встречаясь с Вай-Мэй.

Это была ужасно красивая опера. Настоящее волшебство! Теперь всякий раз, как мне нужно, я могу уйти туда – в уме…

И тут же все ужасные вопросы последних дней обернулись другой стороной, открывая начертанные там ответы, от которых у Лин кровь так и застыла в жилах. Каждую ночь, когда они приходили в сон, Вай-Мэй уже ждала их там. Она никогда не была на станции или наверху, в городе, как Лин и Генри. А когда Лин спросила ее о пейзаже сна, что та ответила? Я сама сделала его. Она толковала что-то о Малберри-стрит и бандитской ночлежке – а ведь это были всего лишь тени воспоминаний с Пяти Углов, давно выбеленные временем. И потом, эти О’Баннион и Ли, которые вроде бы как раз сейчас везли ее в Америку, а на самом деле уже полвека как мертвы и позабыты… Убиты в 1875 году… Убийство! Убийство! Убиты девушкой под вуалью…

Все ключи уже давно были на виду, и Джордж пытался заставить ее увидеть их. Тогда, в тоннеле, он велел ей проснуться. Он хотел, чтобы она поняла все про призрака и про то, кем он на самом деле был.

А кто предостерегал, чтобы они не ходили в тоннель? Вай-Мэй.

Вай-Мэй и была этим призраком…

Но что, если какая-то ее часть до сих пор этого не знает? Что, если с помощью снов она борется с этим знанием? Нужно срочно поговорить с Генри, немедленно! Вот только бы он не был пьян… Бедняга, так расстроился из-за Луи… который так и не объявился на вокзале.

А ведь Луи тоже никогда не появлялся на поверхности, вспомнила Лин. Как и Вай-Мэй, он всегда ждал их в мире снов, мерцая на солнце… Мерцая… В голове у нее сделалось легко и пусто: до Лин наконец дошло, какая мысль не давала ей покоя все последние дни, ходя кругами на глубине, но не всплывая на поверхность. То, что Генри сказал тогда про шляпу: она-то думала, что шляпа его, но изначально она принадлежала Луи.

А ведь Лин с самого начала говорила Генри: она умеет находить только мертвых.

Хор полицейских свистков вдруг взвыл на улице; ему ответили сирены. В окно Лин увидала гурт полицейских, марширующих по Дойер-стрит.

– Что там происходит?

– Тс-с-с! – Дядя Эдди потушил весь свет, и они с Лин приникли к окнам.

На той стороне улицы полиция взломала дверь квартирного дома; жильцов повели наружу, раздались крики. Людей стали запихивать в полицейские фургоны. Грузовик с прожектором в кузове протиснулся по узкому переулку; раскаленный белый луч выхватил гроздья перепуганных лиц за оконными занавесками. Двое человек попробовали выскочить из окна квартиры на балкон второго этажа, но внизу пожарной лестницы их уже ждали копы с дубинками. Все улицы были запружены полицией, загонявшей и бравшей в кольцо жителей Чайнатауна; отовсюду неслись свистки. Не все шли по доброй воле, кто-то кричал: «Вы не смеете так с нами обращаться! Мы люди!» Раздался усиленный мегафоном голос, по-английски сообщивший, чтобы никто не двигался с места и что это облава.

В тени по улице крался Счастливчик – официант из «Чайного дома». Вот он кинулся вперед сквозь уличный хаос и бегом преодолел последние метры, отделявшие его от оперы. Дядя Эдди впустил его и подождал, пока тот отдышится.

– Мэр объявил полный карантин, – наконец сумел произнести Счастливчик. – Нас отправляют в лагерь временного задержания.

– Где мои родители? – ахнула Лин.

– Папа велел мне выбираться через заднюю дверь и бежать прямиком сюда. Я едва спасся.

– С дедушкой все в порядке? – взмолилась Лин.

– Я пойду в Ассоциацию и посмотрю, что можно узнать у юристов, – дядя Эдди потянулся за пальто и шляпой.

– Они же и тебя заметут, дядя, – сказал Счастливчик.

– Значит, так тому и быть. Я не намерен сидеть тут и ждать, как трусливая собака.

– Мистер Чань велел сделать все возможное, чтобы они не взяли Лин!

Лин было впору разорваться. Она хотела пойти с дядей, найти маму и папу, но, c другой стороны, ей срочно надо было отыскать Генри и сообщить ему, до чего она додумалась насчет мира снов.

– Дядя? – в глазах ее блестели слезы.

– Ты останешься здесь и будешь ждать, – тот распахнул перед нею дверь гардеробной. – Я вернусь за тобой, как только переговорю с Ассоциацией.

Он помог Лин забраться в чулан, где она села на пол, скрытая за кучей тяжелых костюмов, и пристроила рядом свои костыли.

– Здесь тебе ничего не грозит, – ободряюще сказал дядя и закрыл дверь.

Но Лин знала, что безопасных мест в Чайнатауне больше не осталось – нигде. Особенно когда люди кругом ненавидят даже самую мысль о тебе. Когда твои сны населяют призраки… Лин закрыла глаза и стала слушать, как ее соседей хватают и увозят куда-то в ночи. Когда полиция ворвалась в темную оперу и принялась ее обыскивать, она затаила дыхание. Гардероб они, разумеется, тоже открыли, но, увидав там только вешалку с костюмами, закрыли и ушли. Целую вечность Лин пролежала на полу; в ногах немилосердно кололо. Когда все стихло, она рискнула выползти и встала во тьме, не зная, куда ей идти и что делать. Потом решительно оторвала жемчужину и фазанье перо с костюма Дао Ма Дань – надеюсь, дядюшка простит! – и засунула то и другое поглубже в карман. Поглядев в щелочку двери наружу и убедившись, что на улице никого нет, она вышла из театра и двинулась вперед по зловеще пустынным улица Чайнатауна, на каждом шагу оглядываясь, не идет ли полиция. Сейчас родной квартал до боли напоминал тот самый сон. Придушив всхлип, Лин юркнула в «Чайный дом» и, хрустя битыми тарелками на полу, прокралась к телефону, где живо отыскала в книге адрес «Беннингтона».

Прихватив шляпу Генри, она нахлобучила ее себе на голову и, стараясь держаться в тени, поспешила к станции надземки: до Манхэттена было неблизко.

Вечеринка продолжается

На вечер предсказывали северо-восточный ветер, и он уже начал разминаться перед выступлением, трепля от руки расписанный баннер, который Мэйбл и Джерико вывесили над парадным входом в музей, и играя с надписью. Сейчас, например, на нем читалось:……СТАВКА П…ОРОКИ ДНЯ!

Внутри те же двое лиц наводили последний лоск на пророческую экспозицию. Мэйбл красиво раскладывала треугольнички сэндвичей с кресс-салатом на серебряных подносах, которые позаимствовала в буфетной «Беннингтона»; Джерико прилаживал к экспонатам последние карточки с аннотациями.

– Симпатично выглядит, – поделилась Мэйбл, внезапно оказавшись рядом с ним.

– На данном этапе – да, – согласился Джерико. – Без твоей помощи мне бы это не удалось, Мэйбл. Спасибо.

Хорошо, что ты это понимаешь, подумала она.

– Да не за что, – сказала Мэйбл.

Отряхивая дождь с пальто, в вестибюль ввалился Сэм.

– Погода сегодня дрянь, – сообщил он.

– Надеюсь, это не помешает людям прийти, – забеспокоилась Мэйбл. – Пухло выглядишь, Сэм.

– Спасибо, Мэйбл. Ты в целом тоже. А где Эви?

– Я думала, она с тобой придет!

Сэм, уже наполовину вылезший из сырого пальто, тяжко вздохнул, влез обратно и застегнулся.

– Держите тут все на льду, – он подхватил треугольный сэндвич с подноса и сунул в рот. – Скоро вернусь с нашей почетной гостьей.

– Ты ведь знаешь, где она? – спросила Мэйбл, восстанавливая на подносе испорченную композицию.

– По крайней мере, у меня есть идея.

Некоторое – весьма небольшое – время спустя Сэм ворвался в ресторан под «Уинтропом» и быстро проложил себе путь через толпу. Группка порядком нализавшихся гуляк склонилась над фонтаном, куда кто-то запустил маленькую молотоглавую акулу. Рыба растерянно кружила в мелкой воде, пока общество тыкало в нее пальцами и хохотало. Эви в окружении придворных заседала за большим столом. Мужчины и женщины с легкими улыбками и еще более легкими убеждениями, казалось, жадно пожирали каждое слово (доведенное уроками сценической речью до полного совершенства), срывавшееся с ее губ. Некий джентльмен, сидевший как-то уж слишком близко к Эви, как раз перебил ее и принялся рассказывать какую-то очевидную, c точки зрения Сэма, скукотень.

Сэм решительно подошел к столу и постучал хозяйку бала по плечу.

– Ой, привет, Сэм! – радостно завопила Эви, уже явно преодолевшая половину пути до отметки «полное свинство».

– Эви, можно тебя на два слова?

– Слушай, а это не может подождать? – вмешался немолодой гость с тонкими усиками. – Берти как раз рассказывал нам потрясающую историю про…

– Уверен, это офигеть какая интересная история, друг, – перебил его Сэм. – Пойду, пожалуй, завещание напишу – на тот случай, если сдохну от смеха. Эви, два слова.

– Вот я бы ни за что… – досадливо начала одна из девиц.

– А вот это крайне сомнительно, – оборвал ее Сэм.

Чуя беду, Эви нетвердо встала – держите мой стул теплым, а напитки – холодными, мальчики! – и двинулась за Сэмом в уголок. На ее затканном бисером платье где-то распустилась строчка, и теперь за ней тянулся след из крошечных стеклянных бусинок, словно за какой-то экзотической птицей, решившей вдруг полинять.

– В чем дело, Сэм? Почему ты так грубо себя ведешь с моими друзьями?

– Это не твои друзья. Зато твои настоящие друзья гадают, где тебя носит. Ты что, забыла?

Ее пустые глаза подтвердили, что да.

– Вечеринка по случаю открытия пророческой выставки в музее. Сегодня. Ты – почетная гостья.

Эви прикусила губу и потерла лоб.

– Сэм, вот честно… я сегодня не могу.

– Что? Ты что, заболела?

Сэм прижался губами к ее лбу, и в животе у Эви знакомо затрепетало.

– Нет. Но я… у меня было скверное шоу, Сэм. Прямо совсем скверное.

– Значит, в следующий раз будет лучше.

– Нет, ты не понимаешь, – промямлила она.

– Я понимаю, что ты нам обещала, Эви.

– Да. Да, обещала. Я… мне так жаль, Сэм. Дико жаль, но… я просто не могу.

Сэм скрестил руки на груди.

– И почему же?

– Да не могу, и все. О, извините! – Эви поманила проходившего мимо официанта. – Будете душкой и принесете мне еще один Венерин чаёк?

– Конечно, мисс О’Нил!

– Знаешь, почему они его так называют? Потому что после двух бокалов не чувствуешь рук, как Венера Милосская, – пролепетала Эви, пытаясь выдавить улыбку; голова у нее болела, а душа была в клочья.

Ну да, теперь она всех подставила… Ладно, справятся как-нибудь. Там и без нее все отлично выйдет. Ну, не может она показаться на людях сегодня в музее – только не после этого проклятого шоу. Она и Сэму-то едва могла в лицо смотреть. А он глядел на нее с выражением, слишком напоминавшим презрение, – оно пробилось даже сквозь пелену алкогольного тумана, в который она усердно погружалась последние несколько часов.

– И это все, чего ты хочешь? – горько спросил Сэм. – Веселиться?

– Да кто бы говорил?

– Веселиться я люблю. Но не все же время! – он выдержал ее взгляд.

Эви покраснела.

– Если ты сюда явился, только чтобы вывести меня из себя, поздравляю, миссия выполнена. Теперь можешь проваливать.

– Друзья рассчитывали на тебя.

– Ну, и зря, – пробормотала она. – Хочешь, чтобы я снова пошла в тот музей? Болтала о призраках? Тебя не было в том доме с… c этой тварью. Ты понятия не имеешь, каково это было! – ее глаза налились слезами. – Джерико спроси! Он знает. Он понимает, через что я прошла.

Она уже специально накручивала себя. Да, завтра наутро ссора с Сэмом будет еще одной галочкой в списке всего, за что она себя ненавидит, но сейчас у нее развязался язык, и она уже никак не могла остановить сыплющиеся с него слова.

– Я до сих пор вижу этих… чудовищ, лезущих из горящих стен. И слышу, как Страшный Джон говорит – предупреждает меня о брате! Он знал про Джеймса, Сэм! Стоит мне остановиться, и я вижу это все как наяву. Вот поэтому-то я не останавливаюсь… и больше таких приключений себе на голову не ищу, понятно? И каждую ночь перед сном – каждую, Сэм! – я молюсь, чтобы эти картины уже пропали куда-нибудь из моей головы. А когда молитвы не работают, я прошу джин мне помочь.

На горизонте черепа уже собиралась мигрень. Она снова дала Сэму втянуть себя в это… еще одна ошибка.

– Прости, что я не Джерико, – холодно сказал Сэм.

– Прости меня за все, – пробормотала Эви.

– И за прошлую ночь?

Она не ответила.

– Эви, моя дорогая! – воззвал усатый джентльмен откуда-то сбоку. – Ты все веселье пропустишь!

– Даже не смейте начинать без меня! – закричала она, кулачками вытирая слезы.

Сейчас, c размазанной тушью и алыми, изящным луком очерченными губами, Эви напомнила Сэму эдакий новогодний подарочек, какие делают вообще всем гостям вечеринки, а не тем, кого знают и любят: в блестящей обертке, развернутый, рассмотренный – и выброшенный. Комментарий насчет Джерико оказался больнее, чем он ожидал. Куда больнее. Он все равно попытался это проглотить.

– Эви, – сказал он, мягко беря ее за руку. – Вечеринка не может длиться вечно.

Она поглядела на Сэма вызывающе, но вместе с тем и чуть-чуть моляще; голос ее был едва слышен.

– А почему нет?

Она вырвала у Сэма руку.

Он отпустил и еще некоторое время стоял, глядя, как она бежит через зал и бросается в волны безудержного гедонизма.

Забудь

Когда Генри вступил в тоннель, в темноте над ним тут же зашевелились смутные тени. Теперь он знал, что эти твари путешествуют между мирами – естественным и сверхъестественным, между реальностью и сном. Пылающие глаза следили за каждым его шагом. Тени пробовали воздух вокруг Генри, вбирали его запах, но по какой-то непонятной причине отказывались следовать за ним, и он вышел в лес и двинулся в сторону болот, громко зовя Луи по имени. Возле хижины все было тускло и серо: ни лучика солнца не играло на волнах, ни колечка дыма не поднималось из трубы. Ни единая скрипичная нота не встретила его на крыльце. Он глянул в окно, но внутри было хоть глаз выколи. Он схватился за дверь, но рука прошла сквозь нее, как сквозь воду. Паника холодным вьюном обвилась вокруг сердца.

– Луи Рене Бернар, лучше тебе ответить, черт тебя раздери!

Генри в сердцах пнул дерево – c тем же успехом можно было пинать воздух. Тогда он упал на все еще твердую землю и разразился злыми слезами.

– Генри?

Услышав этот голос, он вскочил. Вай-Мэй стояла в устье тоннеля. Ее одежда текла, менялась, словно пока не решила, чем ей хочется быть – старомодным платьем или привычной простой туникой. Все в ней выглядело каким-то эфемерным.

– А Лин с тобой? – спросила Вай-Мэй.

– Нет, я пришел один. Мне нужно… нужно найти Луи. Спросить, почему его не было сегодня на вокзале. Я весь день его прождал. Он так и не появился.

Вай-Мэй шагнула через порог в мертвую траву. Щеки ее были бледны, зато глаза сверкали.

– Бедняжка Генри. Ты очень хочешь быть с ним, правда?

– Да. Это все, чего я хочу.

Она положила руки ладошками на безжизненный испанский вяз. Там, где она коснулась его, дерево расцвело.

– Чтобы творить сны, нужно так много сил.

Она пробежала пальцами по траве: краски вспыхнули и растеклись аж до самой реки – волнующийся под ветром зеленый ковер.

– …чтобы все было таким, как ты хочешь.

Вай-Мэй выдохнула – три коротких свирепых толчка – и воздух тут же вспыхнул птичьими трелями, стрекозами и небесной синевой. Болотный пейзаж тоже медленно воспрянул к жизни, словно запущенная механиком карусель.

– …чтобы прогонять боль.

Вай-Мэй оглянулась на тоннель и нахмурилась.

– Иногда я… она вспоминает. Вспоминает, как они обещали ей все: мужа, дом, новую жизнь в новой стране – лишь затем, чтобы разбить ей сердце. Но больше им не остановить ее мечту. Она хочет помочь тебе, Генри. Да, – сказала Вай-Мэй, моргая, словно только что вспомнила нечто очень важное и давно забытое. – Она хочет, чтобы я помогла тебе быть с Луи. Ты же хочешь его увидеть?

Генри стало слегка дурно; сон чуть размылся по краям.

– Да, – сказал он. – Да.

Откуда-то из глубин платья Вай-Мэй извлекла музыкальную шкатулочку.

– Что ты готов отдать, чтобы снова увидеть его? Чтобы исполнить свою мечту?

Мечты… Ох, эти мечты. На них Генри протянул большую часть своей жизни, ими он питался, в них обитал. Всегда не совсем здесь, все время где-то там, у себя в голове. Он и наяву был такой же сонный гуляка, как и в царстве сновидений. И он не хотел больше просыпаться.

– Все что угодно, – сказал он.

– Обещаешь?

– Да.

– Тогда посмотри со мной этот сон, – Вай-Мэй протянула ему шкатулку.

Генри повернул рычажок. Жестяная песенка понеслась изнутри, и он шепотом запел вместе с ней:

– Милый мечтатель, узри же меня. Звезды и росы з-заждались т-тебя…

Спиртное и усталость взяли над ним верх. Песенка играла, а Генри думал обо всем, что потерял: родителей, любящих и сильных, которых он так хотел, хоть и знал, что это просто несбыточная детская мечта… Легкую счастливую жизнь, какой она была с Тэтой… Музыку, которая жила в нем, рассказывала о нем и которую он так и не сумел выпустить в мир… Он плакал по милому бедняге Гаспару и по бесконечным летним ночам в «Селесте», когда мальчишеские руки беззаботно вспархивали на хрупкие мальчишеские же плечи… Но больше всего он плакал по Луи. Как он мог бросить его, Генри, вот так? Как вообще можно жить, зная, что любовь столь непрочна?

– Забудь, – сказала Вай-Мэй и поцеловала его в щеку.

– Забудь, – сказала она и поцеловала в другую.

– Забудь, – она высоко подняла кинжал.

Нежным поцелуем она коснулась его губ и погрузила тонкое лезвие в грудь Генри прямо над сердцем. Он ахнул от боли, а она вдохнула свой сон ему в рот. Сон потек в Генри, вымывая все воспоминания, все заботы, всю волю, а с ними и саму жизнь. На мгновение ему захотелось воспротивиться, но все это было неизбежно, неотвратимо и так сладко… – как перестать наконец бороться и утонуть после бесплодных, выпивающих последние силы попыток выплыть. Холод уже растекался по его жилам, наливая члены тяжестью, наполняя все его существо болезненным голодом, утолить который могли только мечты – больше, больше мечтаний… Генри падал в глубокий-преглубокий колодец. В колодце звучала песенка, искаженная, замедленная… Сквозь последние трепетания век он видел радиоактивное сияние извращенных, изломанных тварей, глядящих на него из тьмы.

Вот они открыли рты – сонсмотриснамисонсонсон – и их хор, разрастаясь, влился в песню, гремя кошмарной нестройной колыбельной.

Вся борьба закончилась. Армия снов надвинулась на него, Генри закрыл глаза и упал еще глубже.

Настойчивый собачий лай разбудил его. Генри открыл глаза и увидел синее небо в мерцающих бело-розовых предвечерних облачках. Кажется, он целую вечность проспал. Острия травы кололи ему руки и шею; кругом пахло теплой землей и рекой, а еще сладким клевером и испанским мхом. Еще один гавк – Генри повернул голову вправо. Сквозь высокую зеленую траву к нему мчался Гаспар – взволнованный, радостный, как щенок. Слюнявый язык окатил ему липким восторгом всю щеку.

– Гаспар, ко мне, мальчик, – Генри сел и зарылся лицом ему в шерсть.

В конце тропинки стояла хижина, и дым завивался колечками из трубы – Генри чувствовал запах. Деревянный и сладкий, он жег ему горло – совсем как надо. Не иначе как котелок джамбалайи уже поспевает на огне. Генри почти чувствовал острый вкус супа.

Где-то заиграла скрипка – конечно же, «Алую реку». Гаспар с гавканьем унесся к хижине, и Генри пошел следом. Стрекозы висели над бахромчатыми дисками подсолнухов. Птицы пели июньские песни, потому что непременно должен быть разгар лета. Здесь всегда будет лето, это Генри знал твердо. Он вернулся. Он дома. Дверь открылась.

Вот кровать у стены и маленький стол, а при нем два стула и табурет. И Луи сидит там, сказочно красивый, как всегда, и скрипка угнездилась под его небритым подбородком. Потоки солнечного света льются в окна, купают Луи в золотом сиянии. Он улыбнулся Генри.

– Mon cher! Где же тебя носило?

– Я… – Генри начал было отвечать, но понял, что как-то не очень помнит, где его носило и на что была похожа та, другая жизнь… одинокая? важная? прекрасная? ужасная? Кажется, он за что-то был сильно зол на Луи… Но убей бог, теперь не мог вспомнить, за что. Теперь оно не имело никакого значения. Все растаяло, улетучилось, когда Луи вброд перешел солнечные лужи на полу и поцеловал его. Это был самый сладкий поцелуй на его памяти, и Генри захотелось еще и еще. Генри повалил Луи на кровать и прокрался ему под рубашку, и тепло кожи возлюбленного было как настоящее чудо…

– Я больше никогда тебя не покину, – сказал Генри.

А снаружи вьюны распускались пурпурно и жирно, расползаясь по земле, будто свежий синяк…

Знай

– Ты нашел Эви? – поинтересовалась Мэйбл, когда Сэм ворвался наконец в библиотеку и швырнул пальто медведю на лапы, а себя – на диван.

– Ага. Прости, детка, нам придется обойтись без нее.

– Так она не придет? – Джерико снял с медведя пальто, протянул Сэму и держал, пока тот не встал, взял предмет облачения и повесил его, как полагается, в шкаф.

– Напомни мне одолжить Эви немного ума, – проворчала Мэйбл.

– Лучше сэкономь, – посоветовал Сэм. – Она не стоит ни единой части тебя.

Раздался стук в дверь, за которым последовала серия других, все более настойчивых.

– Я знала, что она все-таки придет! – Мэйбл кинулась через холл и открыла, но вместо Эви обнаружила насквозь продрогшую Лин.

– Ой. Если вы на вечеринку, то, боюсь, еще слишком рано.

– Я ищу Генри Дюбуа. Я его друг. Попробовала позвонить к нему на квартиру, но он не отвечает. Потом я вспомнила, что пророческая выставка открывается сегодня, и подумала… Прошу вас, можно мне войти? Дело очень важное.

Такси с визгом остановилось у крыльца, и из него, все еще в сценическом костюме и гриме, выпрыгнула Тэта. Она кинула шоферу деньги через пассажирское окно и с криком: «Сдачу оставьте себе!» – понеслась вверх по ступенькам.

С заднего сиденья неуклюже вылез Мемфис, держа на руках Генри.

– Да что случилось-то? – чуть не крикнула Мэйбл в дверях.

– Эт-то Генри… – выдохнула Тэта, глядя на нее дикими глазами. – Прихожу я домой, а метроном тикает. Он ушел в сон. И вот вам, глядите… – она показала на бледные красные пятна, уже обсыпавшие шею юноши. – Я не могу его добудиться. Думаю, у него сонная болезнь.

Рот у Генри был приоткрыт, глаза ходили под веками. Еще одно пятно заалело на коже.

– Мне позвонить доктору? Или моим родителям? – спросила Мэйбл.

– Доктор тут не поможет, – вмешалась Лин. – И родители тоже. Это все она: она забрала его. Лучше вам меня впустить.

Ветер злобно выл за окнами, стучал по крыше музея. Лин сидела в библиотеке среди совершенно незнакомых людей; Генри спал на кушетке в углу… Драгоценные минуты неуклонно утекали в никуда.

– Меня зовут Лин Чань, – начала она. – Я – сновидец.

– Тот, другой пророк, – тихо отозвалась Мэйбл.

Лин кратко ввела собрание в курс дела: их путешествия с Генри и все, что они видели и пережили за это время. Пневматическая транспортная компания мистера Бича; странная временная петля с участием женщины под вуалью, которую они лицезрели каждый раз; откровения сестер Проктор и то, что она сама узнала о Плакальщице: как она является в местах своих прошлых мытарств; как, кирпичик за кирпичиком, призрак за призраком, строит машину снов – великий монумент иллюзий, призванный защитить людей от скрытой в воспоминаниях боли.

– В общем, Генри в беде. Ему нужна помощь. Наша помощь.

– Так, погоди, – сказала Мэйбл, – выходит, твоя подруга Вай-Мэй – на самом деле призрак, женщина под вуалью. Они с ней – одно и то же?

Лин кивнула.

– То есть она даже не понимает, что она призрак, – Мэйбл задумчиво поглядела на Тэту. – Прямо как говорил доктор Юнг: теневое «я».

– Вот это, я понимаю, тень, – присвистнул Сэм. – С моей всего-то и толку, что я чуть выше кажусь.

– Она на самом деле не понимает, что творит, – подтвердила Лин.

– Вот только не надо этой чуши! – вдруг рассвирепела Тэта. – Это вранье со времен Адама в ходу. Всё она знает. Где-то совсем глубоко, но знает, сто пудов. И я не успокоюсь, пока она не сдохнет.

– Вообще-то она уже сдохла, – заметил Сэм.

Тэта сверкнула на него глазами. Сэм поднял руки, сдаваясь.

– Да я так просто, уточнил.

– Ты сказала, станция была на Пневматической дороге Бича? Уверена? – встрял Мемфис.

– Уверена, – подтвердила Лин.

– Это тебе о чем-то говорит, Поэт?

Он полез во внутренний карман за записной книжкой.

– Исайя меня про нее спрашивал. Даже картинку на самом деле нарисовал. Исайя – это мой брат, – объяснил он, открывая блокнот на рисунке: пневматический поезд и светящиеся призраки, лезущие из тоннеля.

– Это оно, – прошептала Лин. – Именно туда мы и отправляемся каждую ночь. Но как твой брат…

– У Исайи есть свой дар. Он видит проблески будущего – примерно как радио, которое ловит сигнал, – Мемфис повторил то, что много месяцев назад объяснила ему на кухне сестра Уокер.

Кажется, перед отъездом она сказала, что ей нужно поговорить с ним, Мемфисом? Дьявол, ну, почему он не поймал ее на слове! Теперь им и правда будет о чем поговорить, когда она вернется, и никакая тетя Октавия уже не помешает.

– Есть и еще кое-что. Помните ту леди, которая выздоровела от сонной болезни, миссис Каррингтон?

Сэм пожал плечами.

– Типа да. Она же во всех газетах была. Обнималась с Сарой Сноу на фотографии.

Мемфис как следует набрал воздуху в грудь.

– В общем, на самом деле ее исцелил я.

– Ты умеешь исцелять? – Лин так и воззрилась на него.

– Иногда, – тихо сказал Мемфис. – Но такого целительского транса у меня никогда не было. Это было больше похоже на сон, чем на транс. Я не понимал, что реально, а что нет. И вот там, в этом сне… думаю, я там видел ее. Она меня чуть не забрала всего – так что да, насчет силы я вам верю.

– Я вот пытаюсь все это осмыслить… – сказал Сэм, выпрямляясь.

– Только не перенапрягись с непривычки, – посоветовал Джерико.

– Этот призрак, Вай-Мэй, она же женщина под вуалью, или кто она там еще, может ловить людей в ловушку внутри сна?

– Думаю, да, – ответила Лин. – Судя по тому, что мы с Генри видели в тоннеле, она дарит людям их лучшие сны, и пока они не противятся, они остаются внутри. Но если они начинают бороться, сон превращается в самый их худший кошмар.

– Но почему она так делает? – спросил Джерико.

– Ей нужны их мечты. Она ими питается. Они как батарейки, на них работает ее мир сновидений. Именно поэтому жертвы сонной болезни словно сгорают изнутри – это слишком сильно для них; постоянные мечты разрушают, уничтожают человека.

– А что происходит со сновидцами, когда они умирают? – спросил Мемфис, и в комнате вдруг стало очень тихо.

– Они все равно не могут перестать мечтать, хотеть того, что им нужно, – промолвила наконец Лин. – Они ненасытны… и превращаются в голодных призраков.

– Монстры в подземке, – пробормотал Мемфис.

Сэм сурово поглядел на него.

– А вот это мне совсем не нравится. «Монстры в подземке» – никудышное название для большого веселого танцевального номера.

– Сэм, заткнись, – распорядилась Тэта. – Мемфис, ты о чем?

Мемфис кружил по одному и тому же сегменту ковра.

– Исайя все толковал мне о кошмаре, который ему снится – про леди, которая в тоннеле делает монстров. Про «монстров в подземке». Я решил, он выдумывает, чтобы ему не влетело за то, что исчеркал мне весь блокнот. Но, честно сказать, у меня было такое скверное ощущение, что он правду говорит.

– Исчезновения, – сказал Джерико. – Люди пропадают. Об этом во всех газетах было.

– Думаешь, это все как-то связано? – спросила Мэйбл.

– Определенно связано, – твердо ответила Лин.

За окнами сверкнула молния, потом донеслось глухое ворчание грома.

– Оно всю дорогу нас буквально окружало, мы просто не обращали внимания, – сказал Джерико.

– Потому что это происходило не с тобой, – отрезала Лин.

– Да ну? Вы с Генри тоже прекрасненько все игнорировали, пока вам так было удобней, – холодно заметила Тэта.

– Да, ты права, – признала Лин. – Но теперь, когда я все знаю, я обязана ее остановить.

– И как, интересно, ты намерена это сделать? – осведомился Сэм. – Пожалуйста, пожалуйста, перестань убивать людей, потому что это плохо, так нельзя? И почему мне кажется, что ее этим не проймешь?

Лин уставилась на свои руки.

– Не знаю, как… Но попытаться я должна. Я возвращаюсь в мир снов. Сначала найду Генри, а потом буду как-то разбираться с Вай-Мэй.

– А что насчет тех штук в тоннеле – если они правда существуют, если Исайя их не выдумал – этих твоих голодных призраков? – спросил Мемфис. – От них мы как будем избавляться?

– В Ноулз-Энде, когда Эви изгнала дух Джона Хоббса, призраки Братства исчезли сами собой, – Джерико впервые заговорил о том, что случилось тогда. – Как будто они были его продолжением.

В комнате на минутку воцарилось молчание.

– Ты точно знаешь, что и тут будет так же? – осторожно поинтересовался Сэм.

– Нет, – допустил Джерико.

– Ну, пухло. У вас тут есть какой-нибудь букварь по призракам? «Чтение, письмо, арифметика и как избавиться от крадущих душу демонов шутки ради и за профит»? Почему как что полезное нужно, так у вас вечно нет?

Мэйбл протянула ему сэндвич с кресс-салатом.

– Спасибо, Мэйбл.

– Дурная смерть… – пробормотала Лин.

– Чего? Чо еще за дурная смерть? – осведомился Сэм с полным ртом. – Не нравится мне, как оно звучит.

– Вай-Мэй сказала, что призрак в тоннеле когда-то умер дурной смертью. Но как именно – мы не знаем. Каждую ночь наше путешествие в мир снов начинается одинаково: Вай-Мэй бежит мимо нас к магазину готового платья Девлина. Станция Пневматической железной дороги Бича расположена прямо под ним, на пересечении Бродвея и Уоррен, рядом со станцией «Сити-Холл». Там, внизу, явно есть что-то для нее очень важное. Но я не знаю, что.

У Генри на честерфилдовской кушетке, Генри, пойманного в сети снов, одеревенели пальцы. Две новые отметины вспыхнули на шее.

– Что бы вы ни собирались делать, давайте начинать, – взмолилась Тэта. – Пожалуйста.

Мемфис положил руку Генри на плечо.

– Я могу попробовать исцелить его.

Тэта наклонилась и взяла его за руку.

– В прошлый раз она тебя чуть не убила.

– Но на этот раз я на ее хитрости не поддамся.

– Нет, – сурово сказала Лин. – Внутри сна ты себя защитить не сможешь. Может случиться что угодно, и ты окажешься в ловушке, как Генри. Это должна сделать я. Я бодрствую в царстве снов – это совсем другое. Я пойду за Генри.

– А что, если это не сработает? – спросил Джерико.

– Должно сработать.

– Но если нет? – не унимался он.

Лин посмотрела на спящего Генри.

– Мы спустимся в тоннели. Посмотрим, что там такого важного, что оно не отпускает Вай-Мэй.

Громкие неравномерные удары разнеслись по всему музею: похоже, кто-то колотил во входную дверь одновременно кулаком и ногой, очень желая войти.

– Эй! Впустите меня, а? – возвестил слегка придушенный голос. – Тут, блин, холодрыга!

– Эви! – вскричала Мэйбл.

Они кинулись открывать. На пороге, привалившись к косяку, возвышалась Эви: от нее несло джином, а тушь расплылась на полщеки.

– Щаслива предлжить свои услуги этой жутко пухлой вчеринке, – выдала она и так круто поклонилась, что въехала лбом в дверь. – Ау! Кгда вы тут стену пставить успели?

– Эви, ты что, совсем вдребезги? – требовательно вопросила Тэта.

– Нивжисть! – не очень внятно возразила та и попыталась сдуть со лба локон, обдав их еще одной волной перегара. – Ну-у-у, может, фа-бля-мон. Енто по-французски. Я немного кумекаю по-французски… а-ву!

– Вот дьявол! – Тэта даже руками всплеснула. – Именно этого нам сейчас и не хватало!

Эви ввалилась в холл и первым делом сшибла со столика ящик с тряпичными куколками.

– О-го. А ваши куклы не дуры залить корму, – хихикнула она.

– Отправляйся домой, Эви, у нас тут и так хватает неприятностей, – сказал Сэм, беря ее под локоток и ведя к двери.

– А ты меня не лапай, муженек!

– Я тебе не муженек. Я – рекламный статист, не забыла?

– Тчно! – Эви почти выплюнула это слово.

– Так твоя помолвка не настоящая? – сказал Джерико.

Эви уставилась на него, потом быстро отвела глаза.

– Я вам со всей отвств… ответственностью заявляю, что чувства, которые мистер Сэм-Сергей Ллойд-Любович питает к ккой бы т’ни было двушке – чистой воды фикция.

Эви слегка пошатнулась, и Джерико поймал ее – и не отпустил.

– Я держу тебя.

Мэйбл почувствовала тяжесть в животе.

– Я пойду сделаю кофе, – тускло объявила она и двинулась через весь длинный зал на кухню.

– Короче, я здесь, – сообщила Эви всем и каждому, ковыляя в сторону библиотеки.

Она вытащила фляжку, щедро хлебнула из нее и залила джином платье.

– Упс. Этого Провидица-Душечка, конечно, не провидела.

Сэм отобрал у нее фляжку и сунул взамен чашку.

– Лучше пей это.

Эви обратила на него страдальческий взгляд.

– Ты зачем вот так, а? Что я тебе сделала, а?

Она хлебнула и поморщилась.

– На вкус как вода.

– Потому что это вода.

– Знаешь, в чем проблема с этой водой? В ней джина нет! – сказала она, пихая чашку обратно ему. – Слуште! Я думала, тут вечеринка будет! А хде все?

Она нетвердо повернулась кругом, потом увидела Лин.

– Здрасте! – Эви ринулась к ней, протягивая руку. – Как пживаете? Я Эванджелина О’Нил.

– Я знаю, кто вы такая, – сказала Лин.

– Эви, это друг Генри, Лин Чань – вторая сновидица, я тебе о ней рассказывала, – сказала Тэта.

– Тчно! – Эви плюхнулась на стул. – Сно-ви-ди-ца. Пророков кругом развелось – аж жуть! Толпень целая.

– Попридержи язык, Эвил! А не то я тебя вырублю, – пообещала Тэта.

– Нам придется заняться этим сегодня. Немедленно, – сказала Лин, возвращая всех к делу.

– Сегодня? – ахнула Мэйбл.

– Ждать нельзя, – ответила Лин. – Придется сегодня, пока она не затащила его еще глубже.

– Что тут у вас происходит? – заинтересовалась Эви. – Это игра такая?

– Нет, всего лишь проблемы с призраками, – объяснил Сэм. – Сонная болезнь, помнишь? Ее устроил призрак.

Эви яростно затрясла головой.

– Нет. Только призраков не надо. Хочешь секрет расскажу? Только тс-с-с. Я их не сильно жалую, призраков. Поганые ребята.

Мемфис тихо присвистнул и покачал головой.

– Они забрали Генри, Эвил, – глаза Тэты налились слезами.

Та в первый раз за вечер заметила Генри на кушетке, белого и неподвижного.

– Генри… Милый Генри.

– Давай лучше браться за дело, Фредди, – сказал Сэм.

Джерико оторвал кусок какой-то простыни из выставочных экспонатов, крупно намалевал на нем «ОТМЕНЕНО» и повесил поперек парадных дверей.

– Как-то там ветрено, – сообщил он, вернувшись.

– Лин, на сколько мне ставить будильник? – деловито осведомилась Тэта, берясь за часы.

– Два часа. Не думаю, что будет умно оставаться там дольше. И мне понадобится шляпа Генри.

Тэта передала ей потрепанное канотье Генри и села рядом с ним на кушетку, гладя по лбу.

– Мы идем за тобой, Ген.

Лин принялась освобождаться от ножных скоб, чтобы чувствовать себя комфортнее. Она перехватила пристальный взгляд Джерико и зарделась.

– Буду признательна, если ты не будешь так на меня таращиться.

Тот побледнел:

– Это не то, что ты думаешь…

– Детский паралич, – отрывисто объяснила она. – Раз уж тебе так интересно.

– Я знаю, – ответил он так тихо, что гром почти полностью его заглушил.

Он подоткнул Лин одеяло.

– Так удобно?

– Да, спасибо.

– Найди нашего мальчика, Лин. Приведи его назад в целости и сохранности, – напутствовала Тэта.

Лин кивнула. Мэйбл поставила на стол часы, и Лин погрузилась в их мерное тик-так, мечтая найти в нем успокоение. Шляпу Генри она крепко прижала к груди, а другой вцепилась в перо – напоминание о грядущей битве. Потом она глубоко вдохнула, закрыла глаза и стала ждать, когда откроется самая важная сонная дорога в ее жизни.

Театр снов и мечтаний

Лин проснулась на уже таких знакомых улицах старого Нью-Йорка – правда, теперь эта часть сна как-то поблекла в красках, да и сил в ней осталось куда меньше. Мимо процокал фургон – скорее намек на человека и лошадь. Где-то в тумане потерянно разносился голос Альфреда Бича:

– Приглашаю… увидьте… удивитесь… будущее…

Вся сцена будто таяла в небытии, как старое, ненужное воспоминание.

Лин на мгновение испугалась, что не сумеет добраться до Генри.

– Убийство… – раздался приглушенный крик, и секундой позже мимо проскочила женщина под вуалью – такая эфемерная, что в стене для нее открылся лишь крошечный, слабо колеблющийся проем.

Лин быстренько нырнула вслед за ней, молясь, чтобы он не закрылся в момент перехода. Без Генри идти через темную подземку было совсем одиноко и страшно, но Лин не могла позволить себе сомнений. Наконец, она оказалась на станции. Там было светло и уютно, словно ее ждали, но Лин все это отнюдь не порадовало – теперь, когда она знала, откуда что берется. Она нажала клавишу на рояле – неважно какую, любую…

– Генри? – позвала она. – Генри? Это Лин. Я иду за тобой.

В темноте полыхнула головная фара, возвещая прибытие поезда, и вот уже Лин сидела в вагоне, направляясь назад, в частный мир снов, на встречу с Вай-Мэй.

Там, на конечной станции, юная китаянка сидела на лугу, в высокой траве, подле кизилового дерева, которое они сотворили вместе. Она счастливо что-то себе напевала, и решимость Лин на мгновение пошатнулась. На Вай-Мэй был разукрашенный драгоценностями убор императорской наложницы – как у какой-нибудь из ее любимых романтических оперных героинь. При виде Лин она радостно улыбнулась.

– Привет, сестрица! Тебе нравится? – она повертела головой, c гордостью демонстрируя корону.

Еще вчера Лин бы сочла это зрелище невыразимо прелестным.

– Должно быть, куча энергии ушла, чтобы такое создать, – холодно заметила она.

– Оно стоило всех усилий, – сказала с улыбкой Вай-Мэй, и Лин стало нехорошо. – Я так рада, что ты вернулась. Выпьешь со мной чаю?

Она налила чашку и радушно протянула ее Лин.

Та не взяла.

– Я ненадолго. Я пришла поговорить.

Вай-Мэй махнула рукой, словно разгоняя остатки дыма в комнате.

– О прошлой ночи?

– Да. И не только.

– Все уже забыто, сестра. Я простила тебе все, что ты сделала. Я же знаю, ты хотела как лучше. И я не желаю больше говорить обо всех этих гадостях. Садись, я тебе расскажу все о нашей сегодняшней опере. Ты сможешь взять любую роль, какую только захочешь – кроме, конечно, той, что буду играть я.

Лин не двинулась с места.

– Вай-Мэй, где сейчас Генри?

– Генри? С Луи, конечно.

– Вай-Мэй… Ты должна его отпустить.

– Понятия не имею, о чем ты толкуешь. Он совершенно счастлив с Луи у них во сне.

– Нет. Он попался в ловушку сна. Ты не можешь вечно оставаться тут, Вай-Мэй. Никто не может по-настоящему жить во сне. Ты… ты причиняешь людям страдания. И Генри тоже.

– Я бы никогда не причинила Генри вреда!

– Все вот это, – Лин широко повела рукой, – высасывает из него ци. Он так умрет, Вай-Мэй. И превратится в одну из этих выжженных изнутри тварей, в голодного призрака, которые сейчас вырвались в наш мир.

– Все это не имеет ни малейшего смысла! – Вай-Мэй зажала уши ладошками. – Если ты пришла говорить гадости, уходи немедленно.

Надо как-то пробиться через туман у нее в голове, заставить увидеть… Лин протянула ей руку.

– Я хочу кое-что тебе показать. Очень важное. Прогуляемся немного… сестра?

Услышав это слово, Вай-Мэй заулыбалась.

– Это такая новая игра?

– Это эксперимент, – ответила Лин.

– Опять наука, – вздохнула Вай-Мэй. – Ну, что ж, хорошо, Маленький Воин. Но потом мы займемся оперой.

Лин повела ее через лес. В кои-то веки Вай-Мэй перестала трещать, и Лин явственно ощутила ее настороженность.

– Куда ты меня ведешь?

– Еще совсем немножко осталось…

Она миновали опушку, и в лицо им зевнула черная пасть тоннеля.

Вай-Мэй отступила и сердито поглядела на Лин.

– Зачем ты меня притащила в это проклятое место?

– Почему ты не хочешь заглянуть внутрь?

– Я же тебе говорила! Там произошло что-то ужасное. Теперь там живет она.

– Женщина под вуалью. Та, что плачет.

– Да-да, я тебе все это уже говорила… – Вай-Мэй упорно смотрела в сторону.

– Откуда ты все это знаешь?

– Я… просто знаю! Я ее… чувствую.

– Как так вышло, что ты чувствуешь ее эмоции, а мы с Генри нет?

– Откуда мне знать! – огрызнулась Вай-Мэй и скрестила руки на груди. – Здесь я оставаться не хочу. Идем назад.

– Ты ведь знаешь, что тут произошло, правда? И всегда знала. Кто она?

– Прекрати!

– Вспомни, Вай-Мэй. Понимаю, что не хочешь, но ты должна. Вспомни, что тогда случилось.

– Я не дам тебе разрушить мои мечты.

Лин не двинулась с места.

– Вай-Мэй, c тобой поступили ужасно несправедливо, и я очень об этом сожалею. Мне горько знать, что тебе было так больно. Но сейчас ты можешь обрести покой. Сейчас ты можешь отдохнуть. Я помогу тебе.

Вай-Мэй растерялась.

– Но я уже обрела покой – тут, во сне…

– Пойдем туда со мной, это все, чего я прошу, – Лин на шаг отступила к тоннелю; по шее у нее побежали мурашки. – Давай пройдем через тоннель, один раз, вместе, и, клянусь, я ни разу больше не заговорю с тобой об этом.

Она сделала еще шаг назад, и ротик Вай-Мэй приоткрылся от ужаса.

– Сестра! Не ходи туда! Там опасно!

– Почему? Что она мне сделает?

Еще шаг, и Вай-Мэй прижала кулачки к губам, чтобы не закричать.

– Она… она… нет!

– В науке мы всегда ищем доказательств. Докажи, что я не права. Идем со мной.

И Лин шагнула в тоннель.

– Лин! Пожалуйста!

Вопль Вай-Мэй запрыгал эхом вокруг нее; Лин смотрела, как та стоит там, на солнце, и спиной чувствовала тьму. Всю кожу у нее закололо от ужаса.

Вай-Мэй подошла ближе. Дыхание ее прерывалось, голос был полон отчаяния.

– Прошу тебя, Лин…

Сердце ее колотилось, как молот, но Лин сделала шаг назад, потом еще один. Мрак позади вздохнул, словно долгий порыв ветра шевельнул сухие листья, и в мгновение ока смел всю ее решимость… Она чуть не кинулась назад, к свету, крича от страха…

Вай-Мэй помедлила еще секунду и осторожно ступила во тьму, c ужасом глядя по сторонам, на земляные стены могилы. Ничего не случилось. Уж не поняла ли она все неверно, успела подумать Лин…

– Сестрица? Где ты?

– Я здесь, – охрипшим голосом ответила Лин. – Иди ко мне.

Вай-Мэй шагнула вперед. По стене с треском пробежала вспышка, и девушка подпрыгнула от неожиданности.

– Пожалуйста, пойдем назад, Лин.

– Еще шажок, – сказала та.

Кирпичи вспыхнули, возвращаясь к жизни, сияя столькими снами сразу. Будто любопытное дитя, Вай-Мэй подошла поближе к стене, приложила ладошку к одному, потом к другому, к третьему, глядя, как женщина под вуалью бежит к магазину Девлина…

– Ля-ля, ля-ля-ля… узри же меня… – запела она тихонько, как колыбельную. – Звезды… и сладкие сны… – песня растаяла в шепот. – Заждались… заждались… меня.

Светоносная аура размыла ее очертания, словно что-то поднялось из глубин и затопило ее – а потом она упала наземь, зарывшись лицом в ладони. Вырвавшийся у нее стон чуть не разорвал Лин сердце на части.

– За что? – плакала Вай-Мэй.

– Мне так жаль, – сказала Лин, борясь со слезами. – Так жаль…

– Как ты могла так со мной поступить? – вся дрожа, произнесла Вай-Мэй.

– Дай мне помочь тебе!

Глаза Вай-Мэй вспыхнули, зубы вытянулись и заострились.

– Ты – бесчестная, подлая! Как тот мужчина, который меня сюда заманил.

Тьма за спиной у Лин ожила. Когти заклацали по камням. Что-то заскреблось. И неизвестно еще, что было ужаснее – мысль о том, что двигалось сейчас в безбрежном мраке у Лин за спиной, или то чудовище, что обретало сейчас форму впереди. Вай-Мэй поднялась с земли и медленно двинулась к Лин. Ее скромная туника превратилась в длинное белое платье; кровавые пятна набухли и распустились, как цветы, протянувшись по ткани гирляндой ран. Оперный убор растворился, всегда аккуратно уложенные темные волосы упали на плечи и рассыпались, перепутанные и посекшиеся. Острые зубы блеснули в темноте. Пурпурные оспины расписали бледную ленту горла, ядовитый голос ужалил воздух:

– Я открою тебе весь ужас твоих желаний. Я покажу тебе театр мечтаний и снов. Я покажу, как мир разрывает тебя на кусочки. Здесь твоя мечта обратится в прах.

На лицо пала вуаль, в руке возник кинжал. Вай-Мэй прянула вперед, хватая Лин за шею сзади.

– Посмотри со мной этот сон, сестра, – прорычала она, вонзая кинжал.

А затем разомкнула губы и втолкнула свой сон в рот Лин.

Лин боролась, пока могла, но вскоре руки у нее упали и повисли, как будто она наконец сбросила тяжкое бремя.

А потом и сама упала…

Мэйбл выключила будильник. Генри и Лин продолжали спать.

Джерико был мрачнее тучи.

– Я не могу ее разбудить.

Тэта затрясла Генри.

– Вставай уже, Ген! Проснись! Ну, пожалуйста!

Воцарилось зловещее молчание. Тэта встала и обвела компанию взглядом.

– Я не намерена сидеть здесь сложа руки и ждать, пока эта ведьма там убивает моего лучшего друга. Мы сейчас же идем в тоннель искать станцию и то важное, что там спрятано. И мы сожжем эту дрянь, если будет нужно. Что у вас тут, в Страшилках, есть полезного на такой случай?

Мэйбл кинулась открывать фондовые ящики и вынимать всевозможные артефакты: ритуальные ножи, амулеты, осиновый кол, какие-то камни, деревянную шкатулку…

– И что-нибудь из этого правда работает? – осведомилась Тэта, разглядывая обмотанное нитками колесико с привешенными к нему перьями.

– Может, и работает, – сказал Джерико, – да только мы не знаем, как. Уилл говорил, что в каждой культуре есть свои специфические представления о призраках. Нельзя гарантировать, например, что мешочек гри-гри защитит вас от китайского привидения. Надо больше знать о том, чему мы противостоим.

– И как же нам это выяснить? – спросила Тэта. – Те, кто знает о нем больше всего, валяются сейчас вон там в отключке.

– Вот если бы кто-нибудь мог считать нам ситуацию, пока мы все тут торчим… – сказал Сэм и поглядел на обмякшую в кресле Эви.

– Думаю, Эвил сейчас вряд ли считает даже инструкцию на банке с фасолью, – бросила Тэта.

– Еще как считает, зуб даю, – отозвалась та, шмыгая носом.

– Ну, пухло. Кто-нибудь, сделайте нашей Крутой Пьянчуге кофе. – Сэм открыл шкаф с оружием. – И парочка ножичков, я так думаю, нам тоже не помешает.

– Точно. И вон те фонарики пригодятся, – добавил Мемфис, проверяя батарейки в каждом.

– Джерико, вы с Мэйбл останетесь здесь и будете продолжать попытки их разбудить, – распорядился Сэм, берясь за пальто.

– Я пойду с вами, – запротестовал Джерико. – Я тут самый большой.

– Не слепой, вижу, – отрезал Сэм. – Но если с Лин и Генри что-то пойдет реально погано, нужно, чтобы рядом был кто-то, способный их отсюда унести. Ну, или подраться с тем, что сюда полезет.

– Мне это не нравится, – сказал Джерико.

– А мне вообще ничего из этого не нравится, – заорал Сэм. – Если у тебя есть идея получше, напиши мне, адрес знаешь.

Идеи получше у Джерико не было, но мысль застрять в музее вместо того, чтобы кидаться в гущу битвы, ему решительно не улыбалась. Он всегда играл эту роль, и амплуа ему уже порядком надоело.

– Отлично, – проворчал он.

– Тэта, я бы себя чувствовал не в пример спокойнее, если бы ты тоже осталась здесь, – сказал Мемфис.

– Отказать. Генри – мой лучший друг, моя единственная семья. Больше у меня ничего нет.

– У тебя есть я, – тихо напомнил Мемфис.

– Поэт, я не о том…

– Мэйбл не надо ходить, Тэте не надо ходить… Почему никто из вас, парни, не пытается вести себя, как… вот, блин, такая штука на коне… железная… а! ры-царь по отношению ко мне, а? – вопросила Эви у мироздания в целом, чуть не выпадая из кресла.

– Ну, почему, я пытаюсь, – сказала Тэта, решительно усаживая Эви, поднося чашку кофе к ее губам и практически вливая обжигающий напиток в глотку.

Ужасный способ умереть

К тому времени как Тэта, Мемфис, Эви и Сэм добрались до Сити-Холл-парка, дождь уже лил стеной. По канавам бежали грязные реки вперемешку с листвой, низвергаясь в сливные решетки. Отсюда было видно полицейскую иллюминацию, все еще пульсирующую в Чайнатауне, но сам парк был пуст и тих.

– Не забывайте, там, в тоннелях, исчезают люди, – сказал Мемфис. – Берегите головы.

– Если мне с этого должно было стать лучше, выбери другую тактику, – проворчал Сэм.

– Ну, тогда у меня есть чем тебя подбодрить, – сказал Мемфис, поднимая воротник пальто и взглядывая на грозовые тучи, клубящиеся в ночном небе. – Надеюсь, эти тоннели не зальет.

– Давайте уже пойдем, – обронила Тэта, дрожа под холодным дождем. – Я хочу, чтобы все уже осталось позади и рядом был Генри, живой и здоровый.

– Лучше всего будет лезть вниз через станцию «Сити-Холл», – поделился Мемфис.

– Нам правда нужно идти через тоннели? – спросила Тэта.

– Не вижу других вариантов, – Мемфис с извиняющимся видом пожал плечами.

Они бегом сбежали по лестнице на платформу и протолкались через турникет. На станции было пусто.

– Да тут прям библиотека, – обрадовалась Эви. – Привет!

Голос ее упрыгал по путям во тьму.

– Эвил, черт тебя возьми! – разъярилась Тэта. – Хочешь, чтобы эти… твари поскорее пришли за нами?

– Мне просто нравится, как звучит мой голос, – та сокрушенно повесила голову.

Тэта закатила глаза.

– Трудно придумать бóльшую правду.

– Нам туда, – прошептал Мемфис, и они все вчетвером проследовали к концу платформы и уставились, перегнувшись через ограждение, на пути внизу.

Тэта оценила высоту обрыва.

– Да вы, должно быть, шутите.

– Я тебе помогу, Принцесса, – Мемфис протянул ей руку. – Держись рядом.

– Поэт, я намерена держаться так близко, что ты решишь, будто набрал сто два фунта.

Мемфис перелез первым и спрыгнул вниз, потом поймал Тэту, радуясь ее весу у себя на руках.

– Проще простого, – сказал он с улыбкой. – Давай к нам, Эви.

Эви попыталась перепорхнуть через перила, но у нее, как назло, застрял каблук. В конце прыжка она чуть не размазала по стенке Мемфиса.

– А поосторожнее нельзя? – задал он риторический вопрос, ставя ее наземь.

– Так, куда теперь? – осведомился Сэм, спрыгивая с платформы и вытирая руки о штаны.

– Лин сказала, станция пневматического поезда была под пересечением Бродвея и Уоррен, – значит, туда.

Мемфис показал прямо вдоль путей, уходящих пологой дугой за угол и освещенных только цепочкой рабочих ламп высоко под потолком. Там было темно, грязно и опасно – никаких мостков или перил, только стены и рельсы. Если по отрезку пойдет поезд, они окажутся в ловушке. Контактный рельс гудел от напряжения – от него шевелился воздух и ныли зубы.

– Следите за ним внимательно, – предостерег Сэм, – там самый сок.

– Ну, у вас тут и холодрыга, – поделилась Эви, все еще скверно выговаривая окончания.

Кофе и холод сделали свое дело, перегнав ее из категории «пьяна в стельку» в «чуть менее пьяна» с нотами раздражительности и воинственности в букете.

– Ничего, выживешь, – сказал Сэм. – Если только эти голодные духи нас не сцапают. Тогда – нет. Зато температура окружающей среды разом перестанет тебя волновать. Так на так это будет самая крутая вечеринка на Манхэттене. Гип-гип, ура.

– Веселое у вас настроение, как я погляжу, парниша, – сказала Эви.

– А я вообще веселый, – процедил Сэм сквозь зубы, светя фонариком на рельсы впереди. – Давай, дуй вперед.

Мемфис поглядел вверх, вбирая взглядом все закопченное величие подземки.

– Тут даже как-то красиво, а? Типа целый город под городом.

– Как скажешь, Поэт. Ну что, далеко еще? – отозвалась Тэта, глядя себе под ноги: не хватало еще, чтобы туфля застряла между шпал.

Мемфис черкнул лучом по бетонным аркам.

– Если Лин права насчет станции Бича, футов сто.

Крыса кинулась вдоль рельса, Тэта ахнула. Мемфис обнял ее за плечи.

– Она испугалась нас больше, чем мы ее.

– Тогда она наверняка сдохнет от ужаса.

Кругом появилась вода. Она воняла серой и гнилью. Они прикрыли носы и стали дышать ртом.

– Сэм, – сказала вдруг Эви. – Чего-то я не понимаю, что творится.

– Насколько ты пьяна?

– Да иди ты. Я про… про все вот это. Мертвецы, Джон Хоббс, Уилл, Ротке, карты, которые мы нашли… Проект «Бизон», – c похмелья язык у нее ворочался тяжело. – Я тебе должна кое-что сказать Сэм. Про сегодняшний вечер и про то, что случилось на радио.

Сэм нетерпеливо махнул рукой с фонариком; свет плеснул на железо и грязь.

– Ты сейчас хочешь об этом поговорить? Здесь?

– Тс-с-с, слушай. Тот парень принес мне считать расческу. Ну, гребешок такой. Сэм, она принадлежала Джеймсу, – сказала Эви, держась за его спину, чтобы не навернуться в темноте.

– Ты о чем вообще говоришь?

– О расческе. Он сказал, она его друга, но он врал, Сэм. Расческа была моего брата. В трансе я увидела Джеймса.

Сэм старался держать фонарик ровно, а сам в это время переваривал услышанное.

– Ты этого парня знаешь?

– В жизни не видала, клянусь.

– Тогда откуда у него расческа твоего брата?

– Сказал, ему заплатили, чтобы он ее мне подсунул. Люди в темных костюмах.

– Думаешь, это те же, что вломились на почту… после того, как туда вломились мы?

– Да не знаю я, Сэм. Я больше вообще ничегошеньки не знаю. – Эви сглотнула. – Как вот про нас с тобой, например.

– Нет никаких нас с тобой, ты это предельно внятно сегодня объяснила, – сказал Сэм. – Слушай, ты меня попросила сыграть роль, я сыграл. Дальше я работаю соло.

– И кто теперь врет? Я читала твои личные вещи, забыл? Я тебя знаю.

– Ни хрена ты не знаешь.

Однако джин был не намерен дать Эви запереться в себе.

– Я тебя видела. Настоящего тебя. Я держала твои тайны в руках, вот так. Ты боишься, Сэм. Притворяешься, что нет, а на самом деле душа в пятках. Как и у всех у нас.

Сэм свирепо развернулся к ней.

– Все, что ты знаешь, – это вечеринки, развлечения да болтать людям, что они хотят услышать на радио. А, да, еще сердца разбивать.

Он решительно двинулся дальше, светя фонарем вперед, во тьму. Какого дьявола он дал ей так себя разбередить? Вот и пускай людей после этого внутрь… Единожды сняв броню, ее потом очень уж трудно напялить назад.

Эви заковыляла следом.

– Точняк. Совсем забыла: я же просто девчонка с радио. Я, между прочим, читаю то, что люди сами решают мне дать, Сэм. А ты крадешь, что пожелаешь, и никогда не думаешь, кому это сколько будет стоить.

В глазах ее набухли слезы.

– Не реви, – сказал Сэм; внутри у него как-то все перепуталось. – Только не реви. Не могу, когда женщина ревет.

– Хрен тебе, а не мои слезы, Сэм Ллойд! Отзываю ставку, – зубы у нее уже хорошо так стучали. – Но не смей говорить мне, что я знаю и чего не знаю. Потому что ты сам не знаешь.

– Да я даже не знаю, о чем мы сейчас спорим.

– Давай уже уложим призрака баиньки. Мне ванна нужна. Мне, блин, двенадцать ванн нужно. А завтра мы объявим о трагическом завершении нашей помолвки. Хочешь быть один? Будешь, – пообещала Эви, и они пошли дальше молча.

Воды уже было по середину голени. Она стекала по бокам тоннеля и плескала на ходу им на одежду, пробирая холодом до костей. Эви поглядела через стальную опорную арку тоннеля на ту сторону путей, c платформой обратного направления. Тьма на мгновение озарилась, показав выбеленный силуэт мужчины в шахтерской каске. Что-то в нем было неприятно неправильное. Вот он упал на корточки… рот его все открывался и закрывался, открывался и закрывался…

Эви ахнула.

– Ну, что еще? – сердито спросил Сэм.

– Ты это видел?

– Что – это?

Эви ткнула пальцем через арку в пустое место.

– Ничего, – сказала она. – Ничего.

– Эй, я вроде нашел! – крикнул впереди Мемфис.

Он стоял перед старыми воротами, украшенными вызолоченными цветами – останки давно минувшей эпохи. Никакая ржавчина не могла скрыть их былой красоты. Мемфис и Сэм растащили створки против напора воды; петли протестующе завизжали, недовольные необходимостью снова работать после стольких лет сна.

– Ну, вот мы и на месте, – сказал Мемфис.

От фонариков было немного толка в царившей здесь густой, бархатной тьме, но в конце концов глаза немного привыкли к ней. Мемфис повел лучом по заброшенной станции, высвечивая, пусть хотя бы на мгновение, руины ее великолепия.

– Вот ведь дьявол, – выразился Сэм, закидывая голову, чтобы разглядеть высокий сводчатый потолок.

Витражное окно запеклось полувековыми напластованиями пыли. Почерневшая люстра опасно накренилась на полуоборванной цепи. Сэм обмел паутину с выщербленных клавиш рояля, тюкнул одну, но звучать она отказалась. Это было похоже на остатки кораблекрушения, только на суше. Внизу, на путях, возлежал гниющий остов самого первого в Нью-Йорке поезда метро.

– Осторожней на ступеньках, – предупредил Мемфис, спускаясь на нижнюю платформу.

Он сунул голову в вагон и возвестил:

– Тут ничего, кроме куч пыли.

Луч фонаря упал на кольцо битых лампочек вокруг входа на станцию и полустертые буквы на табличке: «ПНЕВМАТИЧЕСКАЯ ТРАНСПОРТНАЯ КОМПАНИЯ БИЧА».

– Все как Исайя рисовал, – пробормотал Мемфис.

– Мне не нравится это место, – сказала Тэта.

– Почему эти уродские призраки не могут являться в каких-нибудь шикарных местах, типа клуба «21», а? – задала вопрос Эви, хлебая из секретной фляжки, до сих пор прятавшейся у нее за подвязкой.

– Эвил! – Тэта с боями изъяла у нее сосуд. – Я тебя прикончу!

– Ну, Тэта! Ты посмотри, какая жуть кругом.

– А ну, мое. – Тэта быстро глотнула и передала фляжку Мемфису. – Только не смей ей отдавать.

– У меня был очень гадкий день! – проорала Эви, так что зазвенела вся станция.

– Тихо ты! – прошипела Тэта. – Смерти нашей хочешь?

– Ты в эфире, Провидица, – сказал Эви Сэм. – Самое время прочесть что-нибудь, чтобы мы уже повыгнали призраков, спасли друзей и убрались отсюда подобру-поздорову.

Эви изобразила крайнее отвращение.

– Я вам не компас, я предметы читаю. Нельзя вот так просто взять меня и наставить на север…

– Вот чего я реально хотела бы, так это наставить свою ногу тебе на… – вызверилась Тэта.

– А один из этих фонарей она прочесть не может? – вмешался Мемфис. – Или кирпич?

– Может, – сказала Эви, – но толку с этого будет как с козла молока. Это никого конкретно не касается, – добавила она, не без труда выговорив слово «конкретно». – Эх, никто тут не ценит литературные метафоры.

– Если тебе тут все едино, я не хочу здесь оставаться ни секунды сверх нужного, – сурово сказал Мемфис. – Чем скорее мы найдем то, что принадлежит призраку, тем лучше…

Тэта пошла рыскать фонариком по пустой станции. Сэм светил Мемфису, который рылся в завалах битого кирпича, ища хоть что-нибудь полезное.

– Ничего, – сказал тот какое-то время спустя. – Давай глянем там, внизу.

Все четверо прошлись по пыльным рельсам, разглядывая кучи камня, пиная холмики пыли и любуясь разбегающимися насекомыми.

– Мемфис, ей-богу, тут ничего нет, – сказал в конце концов Сэм.

– Одно место осталось, – тот кивнул в сторону тоннеля. – Думаю, надо туда заглянуть.

– Так и боялась, что ты это скажешь, – проворчала Тэта.

Тьма давила со всех сторон. Фонарики почти не могли ее рассеять. Тэта на всякий случай держала руку вытянутой вперед.

– Вы не поверите, какие тайны мне приходилось оставлять про себя на радио, – сообщила Эви; кажется, джину удалось подобрать ключ к шкафу, где хранились ее мысли, и теперь они высыпались наружу, сразу все. – Люди по большей части так одиноки. В основном я именно это и считываю – со всего, что они суют мне в руки: какими ужасно, непоправимо одинокими они себя считают, тогда как всего и делов-то, что протянуть руку и потрогать кого-нибудь…

Тут она и правда протянула руку и потрогала Тэту за плечо. Та завопила, Эви чуть не упала назад.

Мемфис развернулся чуть не в прыжке, выхватывая нож.

– Тэта, что?

Та положила руку на сердце.

– Эвил! Хочешь, чтобы у меня сердечный приступ случился?

– Я типа… я просто… наглядно показала, – пропыхтела она.

– Так вот – не надо!

– Это как в тот раз, когда я считала твой браслет, – выдала Эви. – Не хотела тебе говорить, потому как вдруг ты возьмешь и расстроишься? Некоторые вообще никогда о таком не думают, – добавила она громко, зыркая на Сэма. – Я про то, c чем мне приходится жить все время.

– И что же ты увидела, когда прочитала Тэтин браслет? – поинтересовался Мемфис.

– Ничего она не увидела, Поэт. Заткнись, Эвил, – рявкнула Тэта, но страха в ее голосе было куда больше, чем гнева.

– Еще как увидела! – возмутилась Эви. – Я за тебя прямо испугалась, Тэта. Весь этот огонь…

– О чем она там шамкает? – спросил Сэм.

– Так, всякий пьяный бред, – пояснила Тэта. – Тем более что она уже заткнулась, правда, Эвил?

– Да, капитан, есть, капитан, сэр, – Эви отдала честь, развернулась, зацепилась за что-то и повалилась на бок в грязь. – Ау!

Мемфис помог ей подняться. Руки его нащупали что-то твердое там, где она сидела.

– Сэм, не будешь так любезен посветить мне сюда?

В свете фонаря что-то гладкое и серое проглянуло в грязи. Мемфис сел на корточки и обтер многолетние напластования пыли.

– Кажется, мы нашли то, что искали.

– Поздравляю, Эвил, – содрогаясь, проворчала Тэта. – Компас из тебя все-таки вышел.

Эви уставилась на мумифицированные останки – провалившиеся глаза, гнилые зубы, рваное, испачканное кровью платье.

– Я не собираюсь трогать ничего на этом… этом… – заявила она, очерчивая пальцем труп в целом. – Вот этом.

– Эвил, мы должны узнать.

– Ладно, – сказала Эви, помолчав. – Ради Генри… ладно.

Она принялась стягивать перчатки; полупустые лайковые пальцы повисли на концах ее собственных.

– Чёт-та оно не работает…

– Ох, ради бога… – Тэта сорвала с нее перчатки.

Скрививши рот и едва не крича от ужаса и гадливости, Эви тронула скелет.

– Ну, почему мне нельзя быть сновидицей, а? – вопросила она у мироздания в целом. – Зачем нужно обязательно предметы читать?

– Давай, Шеба, – ободряюще сказал Сэм. – Ты сможешь.

Эви вцепилась в запястье трупа и задышала – вдох, выдох, вдох – в попытке расслабиться. Видение началось покалыванием в пальцах и поползло вверх по рукам, сводя мышцы шеи. В следующее мгновение она была уже в трансе, а картинки мелькали, как кино на ярком экране.

– Корабль… Я на корабле, – проговорила она и согнулась. – Так, морская болезнь…

– Ты там в порядке? – донесся голос Сэма.

– Ишь, какой заботливый… – пробормотала Эви.

– Чего?

– Ничего.

Она дала себе чуть-чуть выскользнуть, чтобы хоть немного улучшить самочувствие.

– Пассажиры сходят с корабля, – сообщила она далеким голосом. – Это порт… Сан-Франциско.

Охрана погнала прибывших в здание на обработку. Эви казалось, что она болтается между землей и небом. Девушке было страшно, и от чужого страха у нее колотилось сердце. Эви попробовала отстраниться и сосредоточилась взамен на документе у нее в руке. Текст был на китайском и английском: «О’Баннион и Ли: Брачная контора».

Двое человек вошли в забитое народом здание. Один был крупный, дородный белый с бакенбардами и усищами, сильно смахивающими на велосипедный руль. Другой – китаец в западном костюме, все время улыбавшийся, не показывая зубы. Они всучили иммиграционному офицеру пятьдесят долларов, чтобы смотрел в другую сторону, и забрали девушку и еще двоих с ней. Тут картинка решила, что с нее хватит.

Эви решительно сжала костлявую руку, и на экран выплыли убогие нью-йоркские трущобы: улицы, обильно унавоженные грязью и конским пометом; нищие клянчат объедки. Беззубая, грязная женщина нежно воркует что-то завернутому в тряпки младенцу у ее голой груди. Кругом деловито суетятся мухи.

– Ш-ш-ш, ай, какой хороший мальчик, – кудахтала женщина.

Эви увидела, что ребенок мертв.

Пьянчуга махнул кружкой и проорал с густым ирландским акцентом:

– Добро пожаловать в Пять Углов – задний двор преисподней!

Влезши на ящик из-под мыла, какой-то мужчина окучивал толпу:

– …закрыть наши границы от грязных китаёз, чьи распутные бабы совращают нашу молодежь, разрушают семьи, лишают белых мужчин работы…

– Шеба? Есть что-нибудь? – приплыл издалека голос Сэма.

Видение сосредоточилось на растрепанной женщине: она лежала на койке, сжимая в руках музыкальную шкатулку. Глаза у нее были стеклянные, как у человека, плотно сидящего на опиуме. Впрочем, это была та самая девушка с корабля, ощущение не обманешь.

– Кажется, я ее нашла, – пробормотала Эви.

Она чувствовала опиум у себя в жилах, голова кружилась, ее мутило… Отстраниться… Ей срочно нужно отстраниться.

Господин с бакенбардами отдернул занавеску.

– Хватит мечтать, Вай-Мэй. Пора браться за работу.

Рядом ждал мужчина, держа в руках пальто. Эви знала, зачем он здесь и что Вай-Мэй полагалось для него сделать. Она больше не могла оставаться в этом видении.

Эви попробовала разорвать связь, но, кажется, ей показали еще не все.

Тихонько зарычав, она стиснула зубы и нырнула поглубже.

Снова грязные улицы. Бакенбарды одеты в отличный костюм. Пальцы Вай-Мэй на рукоятке ножа. Она подбегает к нему, втыкает кинжал в грудь, потом еще и еще. Его синие глаза, удивленные, потрясенные… Кровь расползается по белой рубашке, бежит между пальцами. Он падает на мостовую, слышны полицейские свистки, крики…

– Убийство, убийство… – пробормотала Эви.

Сердце у нее колотилось заодно с сердцем девушки, которая помчалась прочь от толпы, вниз по ступенькам в подвал лавки Девлина, дальше, на станцию пневматической дороги… Она спряталась в стоящем на приколе вагоне, схоронилась под бархатным диваном, уснула… Во сне ее преследовал стук молотков: кто-то работал рядом. Вай-Мэй открыла глаза только раз – чтобы увидеть, как меркнет свет, сменяясь кромешной тьмой, но сделать все равно ничего не могла, потому что была слаба и хотела только спать, спать, спать…

Пробуждение. Гложущий опиумный голод. Эви чуть не задохнулась, пока Вай-Мэй рвало желчью. Потом она выбралась из вагона и обнаружила, что тоннель заложен кирпичом. Кругом царила полная тьма. В отчаянии Вай-Мэй колотила кулачками по стене – все безнадежно. Она соскользнула по стене на пол. Воздуху становилось все меньше, голову сдавило, как обручем. Вон… Больше она ничего не хотела: вон из этой каменной могилы. А единственным способом вырваться, скрыться была мечта…

Эви разорвала связь и рухнула в грязь на колени, хватая ртом воздух.

– Эвил, ты в порядке? – Тэта по доброте душевной отвесила ей пару крепких оплеух.

– Эй! Прекрати, а? – Эви попыталась от нее уползти.

– Мне показалось, ты задыхаешься.

– Да я… просто… дышать пытаюсь, – Эви пару раз вдохнула полной грудью, хотя и с большим трудом. – Она пришла сюда спрятаться, – сообщила она, все еще тяжело дыша. – Но именно в этот день станцию замуровали. Пока она спала в вагоне, они заложили тоннель кирпичом. Похоронили ее живой, короче.

– Какой ужасный способ умереть, – сказал Сэм. – В полном одиночестве.

Все умолкли, придавленные кошмаром и невыразимой грустью этой смерти.

– Ты что-нибудь узнала насчет того, как нам избавиться от этой дамочки и от ее призрачного ревю? – спросила наконец Тэта.

Эви схватилась рукой за шею, чтобы как-то утихомирить пустившийся вскачь пульс.

– Точно сказать не могу, но было у меня такое чувство там, внутри… Жуткое это место. Оно-то ее тут и держит, я думаю. Она не может обрести покой. Надо унести отсюда ее кости. Надо о ней позаботиться…

– Правильные похороны, – кивнул Мемфис.

– Отлично. Устроим ей проводы, – сказал Сэм. – Где будем хоронить?

– Тут церковь Троицы недалеко. C кладбищем, – подсказал Мемфис. – Это святая земля.

– Думаешь, сработает? – усомнилась Тэта. – Джерико говорил, у каждой культуры свои верования.

– А я знаю? – пожал плечами Сэм. – Я в этих ваших призрачных делах полный профан.

– Нельзя оставлять ее в этом ужасном месте, – заявила Эви. – Это, по крайней мере, ясно.

– Я только за, давайте скорее убираться отсюда, – согласился Сэм. – Мемфис, поможем барышне?

Очень осторожно они подняли скелет Вай-Мэй. Некоторые кости отцепились и упали в пыль, но большинство осталось вместе.

– Да уж, по карманам такое не рассуешь, – заметил Сэм.

Мемфис снял пальто.

– Давай ее сюда.

Сэм сложил кости в пальто, а Мемфис аккуратно связал в узел.

– На, – сказал Сэм, вручая Эви череп. – Можешь понести. C Рождеством, милая!

Та скривилась от отвращения.

– Ну, спасибо, испортил мне праздник до конца дней.

– Ради бога, двинули уже на воздух, – сказала Тэта, собирая в ком испачканное кровью платье и решительно шагая в сторону станции.

– Стыд и позор, – объявила она сгнившему великолепию, но думала при этом о печальной участи Вай-Мэй.

Уже на выходе из тоннеля сзади пришел звук: мягкий, но тяжелый, будто дождь вдруг пошел с потолка – раз, два, три, четырепятьшесть, потом еще и еще. Тэта скосила глаза назад и увидала нечто, похожее на припавшего на корточки человека. Рот его раскрылся и издал тягучий вой. Цепочка огней мигнула в долгой темноте. В ее неверном свете картинка распалась на отдельные вспышки: акульи зубы… бледная, растресканная кожа… невидящие глаза.

– М-мемфис, – прошептала Тэта.

Фонарик затрясся у него в руке. Он начал было вести луч вверх, но Тэта остановила его руку, качая головой.

– Продолжаем идти, – скомандовал Сэм. – Вверх и наружу.

– Ненавижу призраков, – сообщила Эви. – Честное слово, просто ненавижу.

Старое дерево лестницы, ведущей вверх, на пассажирскую платформу станции, громко заскрипело под весом четверки. Густой шепот заполнил пространство. Пестрый потолок над ними зашевелился.

– Что мы делаем теперь? – спросила Тэта невесомым, как паутинка, голосом.

Мемфис взял ее за руку.

– Думаю, мы бежим.

Пурпурный вьюн

Генри открыл глаза и увидел солнце. Он лежал на дне лодочки, подпрыгивавшей на волнах. Сколько он уже тут плавает, было совершенно непонятно, но Луи определенно рядом не наблюдалось.

– Луи? – позвал он, садясь. – Луи!

Тот сидел на холме под плакучей ивой, посреди целого луга пурпурных ипомей.

– Вот ты где, – сказал Генри, подходя и усаживаясь рядом. – А я тебя везде искал.

– Кажется, ты меня нашел, – отвечал Луи, но голос его звучал как-то пусто.

– Что будем делать? Сплаваем куда-нибудь на лодочке? Погуляем с Гаспаром? Может, порыбачим?

– Я хочу рассказать тебе про эти цветы, Генри. Я вспомнил… почему так их не люблю, – тихо сказал Луи, и у Генри что-то екнуло глубоко внутри: сон менял направление…

– Это неважно, – весело сказал он.

Ему совсем не хотелось об этом разговаривать. А хотелось только плыть вниз по реке, плыть по течению – только он и Луи, и солнце, и место под ним, что принадлежит только им двоим.

– Идем! Рыба не ждет.

Он протянул руку, но Луи ее не взял.

– Я должен рассказать тебе сейчас, пока у меня, кажется, есть храбрость это сделать.

Генри понял, что его не сдвинуть, сел и стал ждать.

Слова капали медленно, словно каждое из них очень дорого стоило Луи.

– Помнишь, я тебе говорил, как ошивался однажды ночью возле «Доброй Удачи» и спрашивал о тебе? Твой папа выслал мне навстречу своих людей. Они сказали, чтобы я тебя отпустил подобру-поздорову… но этого я сделать не мог. Ну, они мне и всыпали. Меня вообще-то и раньше били… за то, что не такой, как другие.

Луи сгреб пригоршню земли и задумчиво растер между пальцами.

– Но один из них как-то слишком круто врезал мне по голове. Я-то всегда думал, что черепушка у меня чугунная…

Эту шутку Луи сопроводил призраком улыбки: тот проскользнул по губам и тут же угас. Луи уставил взгляд в жестокую синеву небес.

– Теперь-то я все вспомнил… – сказал он, и удивление смешалось в его словах пополам с печалью.

Истина нисходила на Генри, как ангел мщения, но он отказывался смотреть вверх.

– Я не хочу тут сидеть, пойдем скорее к реке, детка, – он попробовал утянуть Луи за собой, но тот не поддавался.

– Я должен тебе рассказать, cher. А ты должен выслушать. У меня ужасно заболело в голове, просто ужасно. Настоящая mal de tête. Ну, я и прилег прямо там на землю, отдохнуть.

Луи сорвал пурпурный вьюнок с пышной купы и принялся вертеть в пальцах.

– Излияние крови в мозг. Ничего нельзя было сделать. Те парни вернулись и обнаружили меня на земле, уже холодного. Там они меня и закопали, под вот этими вот пурпурными вьюнами. Там я сейчас и лежу, милый. C тех самых пор, как ты покинул Новый Орлеан, давным-давно.

– Это не может быть правдой.

– Но это правда, cher.

– Ты же здесь! Ты здесь, со мной!

– Где это «здесь»? – c нажимом сказал Луи. – Вспомни, Генри. Вспомни.

Генри закрыл глаза и выключил мир. Сделать это оказалось на удивление просто: врожденная способность, доставшаяся по наследству от родителей, всегда отказывавшихся видеть правду жизни – в том числе и собственного сына. Однако правда упрямая штука: она не перестает быть собой только оттого, что кто-то тут не желает ее видеть. Генри совсем не хотел вспоминать, да только было уже слишком поздно. Он уже всплывал на поверхность.

– Я ждал тебя… На Центральном вокзале – но ты так и не приехал. И на мои письма и телеграммы ты никогда не отвечал.

Он вспомнил… Пианофонд. Тэта.

Когда он открыл глаза, кроны деревьев уже теряли краски. Тупая боль проткнула тело. Лицо его было мокро.

– Я хочу остаться с тобой.

– Ты не можешь, милый. Тебе еще все эти песни писать.

– Нет, нет, нет, – Генри затряс головой.

– Я не знаю, как сюда попал и за что мне эта последняя встреча с тобой. Я ужасно за нее благодарен. Но сейчас мне пора уходить. Да и тебе тоже. Ты должен проснуться, Генри.

Генри впился взглядом в Луи. Его любимый был прекрасен до боли. Таким он навсегда и останется в его памяти: юным и полным возможностей, слегка мерцающим по краям… Это запустило какие-то новые воспоминания. Кто-то сказал ему, что мертвые мерцают… Девушка с ярко-зелеными глазами пристально смотрела на него, словно взвешивая.

Лин. Резкая, честная Лин.

А ведь она ему с самого начала говорила: она может находить только мертвых.

Лин… Тэта. Эви и Сэм.

С каждым толчком пробуждения боль делалась все сильнее. Гаспар заскулил и облизал ему руку. Пес смотрел на него, будто ждал ответа на какой-то вопрос. Генри запрокинул голову и таращился на едва намеченные листья ивы, пока не нашел нужных слов.

– Я знаю. Я знаю… – вымолвил он наконец и заплакал, потому что боль резала его на кусочки.

– Тебе понадобится сила, – сказал Луи. – Поцелуй меня, cher.

И он сомкнул свои губы с его, вливая в Генри остатки своих сил. Когда они разорвали поцелуй, Луи уже таял, словно диск луны на розовом утреннем небе.

– Гаспар, идем, мальчик. Нам пора домой.

Луи свистнул, пес подскочил к нему. Заходящее солнце превратило реку в оранжево-золотой огонь.

– Мне туда. Но тебе со мной нельзя. Пока нельзя.

На самом берегу Луи обернулся и помахал ему: он был весь из света, такой кусочек взятого взаймы солнца.

– Напиши мне хорошую песню, Генри, – крикнул он.

У Генри схватило горло, но он помахал в ответ.

– Сладких снов!

Луи поднялся по лесенке в хижину, истлевая до серого с каждой ступенькой, а потом Генри услышал слабый, мучительный плач скрипки. Ноты мгновение плыли по ветру, а потом растаяли и они.

Но другие воспоминания уже надвигались на него: ощущение, что ему кто-то остро нужен – будто близнец тосковал по близнецу.

– Лин, – сказал Генри и кинулся к лесу.

Истинно опиумная тщетность надежд

Генри и Лин лежали совершенно неподвижно на длинном честерфилде и спали. Мэйбл и Джерико несли молчаливую стражу.

Мэйбл взяла сырой сэндвич с кресс-салатом из преющей на декоративной тарелке кучи. Она уже дала от ворот поворот нескольким разъяренным гулякам, явившимся на вечеринку. Кажется, над музеем и вправду навис неумолимый рок, хотя отсюда, из нынешнего момента, будущее выглядело и не слишком отчетливо.

– Как думаешь, какие сны им снятся? – спросила она, откусывая уголок сэндвича.

– Не знаю.

– Надеюсь, c ними там все в порядке.

– Меня не должно быть тут. Я должен быть со всеми, – проворчал Джерико, и тут некую дамбу внутри Мэйбл наконец прорвало.

– Чтобы присматривать за Эви, да? – спросила она, глядя на него в упор.

Джерико посмотрел на спящих друзей.

– Этого я не говорил.

– И не надо было. Все случилось после Ноулз-Энда или до?

Джерико промолчал, но по челюсти у него прокатился желвак.

– Впрочем, какая разница, – сказала Мэйбл, откладывая остаток сэндвича.

Черные крапинки заплясали у нее перед глазами – это она пыталась проглотить жгучие слезы.

– Тогда почему ты поцеловал меня, если мечтаешь все равно о ней?

– Не все так просто, – сказал, помолчав, Джерико.

За окном ударила молния. Безжалостный свет озарил кулачки Мэйбл, так что каждую веснушку на коже разглядишь. Он выбрал Эви. Неважно, что Эви наверняка разобьет ему сердце, что Джерико никогда не будет значить для нее столько, сколько значит для Мэйбл; неважно даже, что Мэйбл столько времени убила на помощь с этой выставкой. И то, что Эви могла заполучить любого парня, какого только пожелает – и какого непременно заполучит, тоже не имело значения. Он выбрал Эви. Эта мысль высосала весь воздух у нее из легких. Каждый день Мэйбл Роуз работала над тем, чтобы мир стал хоть чуточку справедливее. Но суровая правда – в том, что с некоторыми несправедливостями ты, хоть убей, ничего не поделаешь. Не понравишься, например, парню только потому, что он тебе так ужасно нравится. Сегодня, увидав Джерико и Эви вместе, она поняла совершенно точно: Джерико любит Эви. Эви, интересно, в курсе? И была ли она в курсе всю дорогу, даже когда подстрекала Мэйбл и советовала ей приударить за ним?

Господи, ну что она за идиотка.

И платье это она тоже ненавидела. Эви все врала: оно совершенно ей не к лицу. Просто такой Эви хотела ее видеть – такой все хотели ее видеть: доброй старой Мэйбл. Надежной, предсказуемой Мэйбл. Жизнерадостной, всем довольной Мэйбл.

Вот вернусь домой и сожгу платье на фиг, подумала она.

Джерико меж тем предавался старой привычке: сжимал и разжимал кулаки. Раньше Мэйбл находила ее эксцентричной, но очаровательной. Сейчас она решительно действовала ей на нервы.

– Кофе хочешь? – спросил Джерико.

Это было предложение мира, Мэйбл это понимала, но идти навстречу не намеревалась. Она покачала головой.

Джерико прошел через комнату и налил себе чашку кофе, которого совсем не хотел. Правда была в том, что Джерико хотел Эви, но не знал, сможет ли ее получить. Мэйбл он получить мог, но не знал, хочет ли. Ни тот, ни другой сценарий радости ему не прибавлял. Больше, чем когда-либо, ему хотелось, чтобы пришел кто-нибудь умный и объяснил ему его собственные эмоции, и про девушек тоже, чтобы он понял наконец, как это – когда все правильно.

– Я поцеловал тебя, потому что хотел, – сказал он некоторое время спустя.

– Это ты просто доброту проявляешь?

– Нет. Правду говорю.

– Если хочешь еще меня поцеловать, можешь сделать это, – сказала Мэйбл. – Но только если правда хочешь. Я, видишь ли, не Эви. И никогда ею не буду.

Джерико потянулся и взял ее за руку; у Мэйбл внутри все сжалось. Что, вот что это означает? Просто братскую симпатию или какую-то более глубокую страсть? Это не поцелуй, ежу понятно. Все кончено, траурно прошептал мозг. Надежда еще есть, встрепенулось сердце. Истинно опиумная тщетность надежд, или как он там сказал? Что ж, Мэйбл сейчас готова была заказать двойную дозу.

Лин на кушетке тоненько вдохнула; пальцы ее напряглись, потом снова обмякли.

– С ней все хорошо? – на автомате спросила Мэйбл.

– Думаю, да, – отозвался Джерико и встал. – Но нам надо бы смотреть за ними повнимательнее.

– Да, конечно, – сказала она, ненавидя его за правоту и себя – за то, что кругом ошибалась.

И страшные ангелы снизойдут на землю

Руины станции пневматической подземки затопил рокочущий вой. Странные, светящиеся создания сыпались на пыльные рельсы. Двигались они, как раненые животные, во что бы то ни стало намеренные выжить: дергаясь, извиваясь под бьющими изнутри, как молнии, вспышками адреналина.

– Сонсонголодныйголодныйсон… – завывал хор.

Они лезли из трещин в стенах, будто тараканы. Мемфис уже насчитал пять, нет, десять, нет, уже дюжину, по меньшей мере. До ворот оставалось футов десять. Он мертвой хваткой вцепился в кости Вай-Мэй, а свободной рукой держал Тэту, крепко переплетясь пальцами.

– Бежим, – крикнул он, и они четверо припустили через платформу и вырвались в открытые ворота. Призраки позади негодующе зарычали.

– На станцию – куда? – взвизгнула Тэта.

– Туда! – Мемфис метнулся влево фонариком и замер.

Он выбросил руку вбок, чтобы остановить остальных, потом снова осторожно посветил вперед. Припыленный луч поймал призрачную женщину в голубом платье. Голова ее мотнулась в их сторону. Она принюхалась, завернула верхнюю губу, показала пилу зубов.

– Не двигайтесь, – прошептал Мефис. – Стойте… совершенно… неподвижно.

Синее платье нетвердо шагнуло вперед, снова принюхалось, покачалось неопределенно. А потом распахнуло пасть и завизжало. Из тьмы ответили другие крики – рев богомерзкой армии.

Фонарик вправо – кажется, там коридор пока пуст.

– В другую сторону, – крикнул он, и они бросились дальше, в глубину подземки.

– Не хотелось бы говорить, что я вам так и говорила, – поделилась Эви (голос ее прерывался на бегу), – но таки да, вообще-то я вам так и говорила.

– Побереги дыхание, – выдохнул Сэм. – Оно тебе еще понадобится.

Мемфис глянул через плечо на зеленые фигуры, мелькающие между арками опор. Уже целая стая гналась за ними, корчась и извиваясь; ее жуткие лающие рыки звенели над путями и отскакивали от стен. Не то предостережение – не то зов о подкреплении.

– Осторожно! – Мемфис едва успел отдернуть Сэма, ботинок которого чуть не угодил под деревянную покрышку контактного рельса.

– Спасибо, друг, – выдавил дрожащим голосом тот. – В жареном виде я не очень.

– Погоди с благодарностями, впереди еще тоннелей на много миль. И куча мест, где эта дрянь может прятаться.

– Поднажмем, – подала голос Тэта. – Я вижу впереди станцию. Это должен быть «Бруклинский мост».

Яркие фонари станции так прыгали у них перед глазами. Они бежали. Они были уже близко. От звука, неприятно похожего на клацанье когтей по кафельному полу, у Сэма волосы на загривке стояли дыбом. Он посмотрел вверх – ничего. Зато справа и шагах в трех впереди какое-то движение – он ударил светом в пространство между арками. Высоко под потолком призрак зашипел и застрекотал вниз по стене, прогнувшись в «мостик» назад, будто гигантский паук. Его ногти щелкали по кафелю почище подметок чечеточных туфель. Еще раз зашипев, он плюхнулся на рельсы перед ними. В призрачной руке был зажат плюшевый кролик.

– Что. Это. Такое? – Тэта остановилась как вкопанная.

– Это ребенок, – сказал Мемфис. – Просто ребенок.

– Был ребенок, – поправил Сэм, пятясь. – Теперь, надо полагать, демон…

– Все дети – демоны, – сообщила Эви, тяжело дыша. – Именно поэтому я всегда наотрез отказывалась с ними сидеть.

– Эвил, заткнись, – испуганно прошипела Тэта.

Ночь расцвела взвизгами, рыками и гортанными криками; адский хор неуклонно приближался. Маленькая девочка перед ними разинула пасть. Кровь, черная, как полночь, побежала из глубоких трещин по обе стороны рта. Она была как голодный хищник, почуявший добычу.

– Ну, нет, только этого не хватало, – в ужасе простонала Эви.

Призрачное дитя прыгнуло вперед, щелкая челюстями, но координации ему не хватило, и оно приземлилось лицом в шпалы. В это мгновение Мемфис успел сдернуть Эви у него с дороги, в сторону «Бруклинского моста». Бывшая девочка закопошилась на рельсах, повернула к ним голову, принюхалась, завизжала и кинулась за Мемфисом и Эви. Другие твари уже виднелись в тоннеле, мерцая на фоне тьмы, отрезая Сэму и Тэте дорогу за ними.

– Скорее, – Сэм потащил Тэту через пути и между колонн в боковой тоннель.

– Но, Мемфис…

– Нам туда нельзя, Тэта! Или сюда, или нам крышка.

Тэта проводила Мемфиса и Эви взглядом и неохотно нырнула за Сэмом в тоннель, удаляясь от них с каждым шагом.

Мемфис и Эви вскарабкались на платформу на станции «Бруклинский мост», протолкались через новомодные турникеты, где сам платишь монеткой, мимо реликтового деревянного компостера и ринулись к пустому билетному киоску. Мемфис рывком распахнул дверь, закинул Эви внутрь, вскочил сам, захлопнул дверь и запер. Никаких светящихся монстров видно не было. Однако не прошло и минуты, как зеленые ручонки ухватились за край платформы, девочка выбралась наверх и по-жучиному быстро поползла вперед.

– Дома у меня была подружка, Дотти, она тоже была гуттаперчевая, и я думала, что это дико круто. Но вот это вот – просто жуткая жуть, – прошептала Эви.

– Тс-с-с, – оборвал ее Мемфис.

Призрачный ребенок принюхался, потом еще, а потом кинулся со всей силы на железную решетку кассы. Эви завопила, и их с Мемфисом швырнуло об заднюю стенку крошечной будки. Рука пропихнулась через отверстие для мелочи и поползла дальше внутрь, будто змея.

– Не-на-ви-жу призраков! – заорала Эви, пинком распахивая дверь и таща за собой Мемфиса прыжками вверх по ступенькам в сторону выхода в город.

Первый пролет окончился коридором, который гостеприимно шел вправо и влево.

– Куда? Куда? – в ажиотаже крикнула Эви.

Впрочем, это было уже неважно: c обеих сторон надвигались призраки. А снизу уже поспевала их малолетняя преследовательница.

– Встань за мной, – скомандовал Мемфис, отодвигая Эви к себе за спину.

– Сказала бы я тебе не благородничать, но я, кажется, сейчас помру от ужаса.

Призраки надвигались. Девочка уже поднялась на самый верх лестницы. До нее был где-то фут. Эви чуяла несущуюся от нее гниль и видела глубокие темные трещины на лоснящейся коже. Она и рада была бы закрыть глаза, да страх не давал. Мемфис сжал ее руку.

То, что когда-то было чьей-то дочкой, подобралось совсем близко к Мемфису и глубоко втянуло воздух – а потом отшатнулось, сжалось и зашипело. И издало леденящий кровь вопль. Другие ответили. Мемфис и Эви стояли, не шевелясь. Девочка развернулась и уползла обратно по ступенькам во тьму – вынюхивать другую дичь.

– Почему оно это сделало? – прошептала, не веря своим глазам, Эви.

– Не знаю, – ответил Мемфис.

Он поглядел направо, налево по коридору.

– Они не двигаются. Давай бежать, пока можно, – сказал он.

Эви не пришлось просить дважды. Они взлетели по второму пролету лестницы и не издавали ни звука, пока не вырвались на промокшую от дождя улицу. Ливень окатил их как из ведра, и тогда они закричали, выпуская все, что так долго держали внутри. Прохожие, спешившие мимо под защитой зонтиков, поглядели на них, как на пациентов приюта для умалишенных. Какая-то леди с отвращением прикрыла рот рукой в перчатке.

– Господи боже! – вырвалось у нее.

Только тогда до Эви дошло, что она все еще сжимает в скрюченных от ужаса пальцах череп.

– А мы тут «Гамлета» даем! – проорала она женщине, пряча череп под пальто. – Каждый вечер в восемь и утренние спектакли по воскресеньям. Приходите!

– Тэту видишь? – Мемфис кружил рядом с выходом, принюхиваясь не хуже призрака.

– Они могли выбраться первыми и сейчас уже на пути на кладбище, – предположила Эви.

– Я без Тэты не пойду.

– А я не пойду туда, обратно, – заявила Эви. – Мы договорились двигать к церкви Троицы. Они знают, что встретят нас там. Чем скорее мы похороним эти кости, тем целее будем – все мы.

Дождь бежал по растревоженному лицу Мемфиса.

– Ты уверена?

– Я больше ни в чем на свете не уверена, Мемфис.

Тот кинул еще один последний взгляд на вход в подземелье – прижал к себе покрепче кости.

– До Троицы отсюда кварталов шесть. Нам лучше поторопиться.

– Твой второй акт, Йорик, – сказала Эви черепу и помчалась вслед за Мемфисом через дождь.

Сэм и Тэта неслись на север. Они вылетели в какой-то недостроенный тоннель и уперлись в тупик, заваленный мусором, обломками железа и дерева, трубами, сверлами от отбойников и землекопными инструментами. Сточные воды и дождевой паводок с поверхности низвергались в тоннель через выход трубы. Воды уже было по колено.

– Сэм, стоп! – крикнула Тэта, сгибаясь впополам. – Где Мемфис и Эви?

– Я… не знаю, – выдохнул Сэм, держась за бок, где немилосердно кололо. – Но нам надо отсюда выбираться.

– Как? Тут тупик, а эти твари позади нас! – взгляд Тэты лихорадочно заметался по подземелью в поисках какого-нибудь оружия, остановился на обломке трубы, которую она и схватила на манер бейсбольной биты.

Сэм двинулся через вонючие воды к ряду скоб, торчащих из бетонной стены.

– Думаю, вот эта лестница ведет к люку и на улицу.

Тэта не без труда побрела к нему, потом резко остановилась.

– Тэта, шевелись!

Она покачала головой и покрепче взялась за трубу.

– Там что-то движется. Под водой.

Сэм замер, потом повел лучом фонаря по мутной, бурого цвета воде.

– Ничего там нет. Все хорошо. Давай сюда.

Тэта сделала еще шаг и снова остановилась. Водная гладь вспухла; свет поднимался со дна, расходясь кругами, а потом призрак вырвался из воды прямо перед ней, отрезая путь к Сэму и лестнице. Он был крупный, сильно больше шести футов, и широченный, сложенный как каменщик или рабочий-металлург. Глаза у него были молочные, как будто он давно не видел света, зато зубы острые как иголки, и рот… челюсть ходила с противоестественной эластичностью, а по меловой коже сбегала струйка чего-то темного и вязкого. И еще этот чертов звук – как будто демоны ада пели…

Горло у Тэты сжалось, выталкивая воздух коротенькими, поверхностными вздохами. Страх сдавил ее в кулаке, пробуждая помимо мозгов память тела: как она целые ночи ждала, слушая, не загремят ли по лестнице ботинки Роя, не повернется ли дверная ручка… как она вся деревенела в ожидании удара.

– Тэта! – закричал Сэм.

Но она его почти не слышала. Еще немного, и она уплывет, прочь из тела, прочь от страха и боли, как тогда, c Роем – будто дитя внутри нее манит пальчиком и показывает приоткрытую дверь в чулан. Она смутно сознавала, как Сэм прыгнул вперед, целя нож в обширную спину призрака, как нож воткнулся и не возымел никакого эффекта. Ее тряхнуло, когда Сэм выбросил вперед руку, крича: «Ты меня не видишь!» – но тварь не обратила на это ровным счетом никакого внимания и все равно надвинулась на Тэту.

– Сонсонголодныйсон… – произнесла она искаженным дьявольским голосом.

Лампа на лбу каски сверкнула Тэте в глаза, окончательно гипнотизируя.

Голос Роя загремел у нее в голове.

Где мой ужин, Бетти Сью? Ты опять кокетничала с тем чуваком, Бетти Сью? Я тебя видел. Не смей мне врать. Ты знаешь, как я отношусь к вранью.

Чудовище протянуло к ней руку. От руки несло испорченным мясом и скисшим молоком. Тэта отвернула голову и закрыла глаза. Рой надвигался на нее со своими кулаками, издевательской ухмылкой и ремнем.

– Сонголодныйсонголодныйсон… – прорычала тварь.

Не думать. Не чувствовать.

Его зловонное дыхание у нее на шее, бьет в ноздри…

Рой. От него воняет пивом. Пьяный от злобы, разочарования и собственной жестокости.

Дрожь в теле Тэты перешла в крупную тряску. Ладони у нее зачесались, слезы побежали по лицу, но изо рта не вырвалось ни звука.

Не смей реветь, или я дам тебе над чем поплакать.

Зловонный, зубастый рот был уже совсем близко.

На кровати. Он сверху. Во рту кровь. В носу тоже. Сейчас задохнусь.

Тэта крикнула и выставила ладонь – хрупкий барьер между ней и тем, кто всего-то и хотел, что подарить ей свой сон, остаться в живых любым способом, сломать ее, как сломали его… Кожа у него была мягкая и слизистая, как гнилой плод, – она почувствовала ее сквозь тонкий хлопок перчатки. Спазм прошел по пищеводу, извергая в рот немножко того, что было в желудке. Зуд под кожей схватился, будто газ в кухонной горелке поймал наконец искру. Температура внутри Тэты прыгнула вверх, струйки пота побежали по телу. Жар промчался по нервным окончаниям, кинулся в руку.

Тварь вопила, пока Тэта жгла ее. Она билась и тряслась, пока не сгорела до костей.

– Тэта! – резко сказал Сэм; а потом уже мягче: – Тэта, всё, отпусти.

Она открыла глаза и увидела Сэма. Перчатка у нее на руке сгорела, а местами еще и вплавилась в кожу. Она все еще сжимала клок рубашки, что была на ходячем трупе. Сэм вынул его и бросил вниз, оставив плавать по воде, потом осторожно взял ее руки и рассмотрел. Ладони были красные и покрытые пузырями.

– Надо будет их обработать, – сказал он. – Тебе больно?

– Пока нет, – ответила Тэта.

– Нам нужно выбираться наверх, на улицу.

Вода. Она уже доставала до груди. Тэта кивнула, вся дрожа. Жар уже покинул ее, и теперь казалось, что на свете больше никогда не будет тепло.

– Сэм? Пожалуйста… не рассказывай об этом Мемфису.

Сэм поглядел на проходческую каску, подпрыгивавшую в потоке сточных вод, потом перевел взгляд на Тэту.

– О чем не рассказывай? Я вообще-то ничего не видел.

В той стороне, откуда они пришли, трещали вспышки, будто сразу с десяток гангстеров палил из автоматов в ночи из проезжающей машины. По стенам прыгало эхо воплей. Неприятель прибывал.

– Нам пора, – сказал Сэм.

Тэта пробилась сквозь толщу грязной воды и полезла вверх по лестнице, морщась от боли в обожженных ладонях. А потом они с Сэмом сдвинули крышку дорожного люка, вытащили себя из подземелья в сияющие неоновым светом лужи Бродвея и, не чуя под собой ног, полетели на кладбище.

Лин стояла на безлюдной улице в Чайнатауне. Сырой туман лип к рваным новогодним транспарантам и зигзагам пожарных лестниц. Ни единого света в окне, ни единого открытого магазина. Желтые карантинные уведомления пестрели на каждой двери. В «Чайном доме» было темно. Весь остальной город нависал дальним планом, расплывчатый и недосягаемый.

Где же все? Лин сама не знала, подумала она это или сказала вслух. В голове у нее царила такая же мгла, что и вокруг, – зато тело было на диво собранным, напряженным и готовым к любой опасности.

Корабельный гудок провыл разлуку. Сквозь разошедшийся туман Лин видела гавань и отплывающий пароход – совершенно огромный; на палубе в толпе соседей стояли ее мама и папа, и дядя Эдди с ними: все махали ей на прощание. В руке у заплаканной мамы трепетал платок. Губы папы двигались, но Лин все равно не слышала, что он говорит: слова пожирал туман.

– Баба! Мама! – закричала она, и звук укатился куда-то в закоулки пустых улиц.

От удара гонга в окнах зазвенели стекла. Барабаны чжаньгу мерно зарокотали предвестие войны. Тяжелый бой сплелся с бешеным ритмом ее сердца. Поверх барабанов взмыл тонкий, насекомый вой, от которого у Лин вся кожа тут же пошла мурашками.

Светящиеся лица всплыли во всех окнах и тут же пропали. Лин завертелась кругом. В конце улицы стоял Джордж Хуань, будто вырезанный из мела. Бесцветные, как молодое зерно, губы кривились, обрамляя изъязвленный болезнью рот. Глубокие трещины пестрили лицо, шею, руки; кожа расседалась на глазах, словно гния изнутри. Пасть раскрылась в крике. На мгновение Лин лишилась способности думать и только смотрела и смотрела на бледную фигуру Джорджа, не живого и не мертвого, тянувшего к ней руки, кукольно сжимавшего и разжимавшего пальцы. Потом он упал на четвереньки и застрекотал вверх по стене дома, по-тараканьи быстро.

Беги, сказал голос у нее в голове. Беги. Но как люди бегают? Ее организм почему-то забыл это простое движение… Беги. Когда она посмотрела вниз, мостовая уже превратилась в смоляную реку. Скользкие черные руки подымались из липкой жижи и уже держали ее за лодыжки. Лин ахнула, и на ногах у нее возникли скобы, а пряжки на них принялись затягиваться – туже, туже… Она закричала, и сон вдруг изменился, и она уже лежала на больничной кровати. Спину раздирало от боли, спазмы пожирали ноги, мускулы ее умирали.

Два аккуратных ряда кроватей тянулись вдоль комнаты, уходя в бесконечность, насколько хватало глаз: на всех на них спали люди. Сейчас они разом сели, обратили к ней свои разлагающиеся лица и затянули хором:

– Сон сон смотри с нами вместе сон вечно сон сон с нами вечно вместе…

Дядя Эдди стоял рядом с угрюмым видом, читая ее медицинскую карту.

– Они не должны были этого делать…

Он положил карту к ней на койку.

Слова на обложке плыли: пациент № 28 Нью-Йорк Нью-Йорк…

Накатил новый спазм, и она в агонии закричала. Медсестра задернула занавеску вокруг них; ее физиономия придвинулась вплотную к Лин.

– Хочешь, чтобы боль прекратилась?

– Д-да, – взмолилась Лин.

– Тогда смотри сон вместе с нами.

В проем занавески просочился Джордж, и Лин попыталась сказать оглянитесь оглянитесь осторожно сзади! но слова выговариваться не желали, а только прыгали, как мячики, внутри ее черепа.

Больничный свет замигал. В его вспышках глаза Джорджа светились, будто у демона.

– Джордж, прости… пожалуйста, пожалуйста, прости… – прошептала Лин.

Секунду он смотрел на нее, словно узнал. Потом рот широко распахнулся, мышцы на шее напряглись, словно он пытался что-то извергнуть из горла. Пальцы, сморщенные, как гробовой креп, потянулись к ней, наткнулись на медицинскую карту…

Не смотри, сказала себе Лин, не смотри, и тогда оно потеряет реальность. Насекомый гул оглушал, и Лин подумала, что вот сейчас, на месте и лишится ума. А потом вдруг настала тишина. Когда она снова открыла глаза, Джорджа уже нигде не было.

Поперек медкарты было нацарапано: «Ничего не обещай. Жемчужина».

Лин услышала, как ее кто-то зовет по имени. Звук шел как будто из другой комнаты, из смежного сна.

– Лин! Лин Чань, где ты?

– Генри! – закричала Лин.

Генри отбросил штору в сторону. Он вцепился в ткань так, словно она одна еще удерживала его на ногах.

– Генри! Ты правда тут?

Он выдавил что-то похожее на улыбку.

– Выходит, что да.

– Как ты меня нашел?

– Давай поиграем в угадайку: наверное, это ты сама меня нашла. – Он несколько раз судорожно и поверхностно вдохнул. – Держу пари, ты сейчас спишь где-то с моей шляпой в обнимку.

– Да, – сказала Лин, вспоминая. – Да.

Генри шлепнулся на кровать. Шея у него была вся в красных пятнах.

– Лин, нам срочно нужно посмотреть другой сон.

– Не могу… Я не могу. Мне больно…

– Дружочек, ты не чувствуешь никакой боли. Это просто дурной сон, кошмар. Ты можешь проснуться у себя в кровати, как только пожелаешь.

– Нет. Мы должны вернуться туда, в тоннель. Вай-Мэй… Мы должны положить этому конец.

– Хорошо, – сказал Генри, беря ее за руку. – Тогда почему бы тебе не увидеть во сне тоннель? Ты знаешь, о каком я говорю. Тоннель… и мы с тобой оба там. Мы… оба… там.

Его слова пронеслись сквозь ее голову, как торнадо. Она расслабилась, и больничный сон растаял. Лин снова стояла в тоннеле. Кирпичи ярко полыхали уловленными в западню снами, качая силу в колоссальную машину забвения. Генри лежал на земле, совсем слабый и бледный.

– Генри? – прошептала Лин.

Колокольчики… Робкий жестяной перезвон шкатулочной песенки. Шорох задубевших от крови юбок. Она шла к ним.

– Давай, – сказал Генри.

У Лин все еще все болело. Силы было ужасно мало. Если она намерена победить Вай-Мэй, придется превозмочь боль и изменить сон, как Вай-Мэй же ее и учила.

Дыши глубоко.

Сосредоточься.

Одна задача за раз, только одна.

Фигура Вай-Мэй вспыхнула во тьме.

– Что это ты делаешь, Маленький Воин?

Лин не ответила. Всю силу своего ума она направила на то, чтобы вернуть ногам прежний вид. Но у нее ничего не выходило…

– Ты правда думала, что это ты меняла сон во все те разы? Бедняжка, нет. Это была моя сила, а не твоя.

– Нет. Это была я. Я чувствовала.

– Я просто позволяла тебе думать, что это делаешь ты. Чтобы ты была счастлива. Чтобы возвращалась ко мне.

Вся ее храбрость схлынула прочь. Совсем как в тот день, когда ей сказали, что она больше никогда не сможет бегать – и даже ходить без этих безобразных скоб. У нее только что снова отобрали будущее, отобрали выбор, даже не спросясь. Несправедливость мира обрушилась на нее как тумак.

– Ты можешь выбрать быть счастливой – сейчас.

Вай-Мэй обвела рукой выход из тоннеля, и пейзаж загорелся новыми чудесами. Лин в платье из стекляруса отплясывает чарльстон на сильных стройных ногах. Лин стоит перед завороженной толпой на вставке «Будущее Америки» Джейка Марлоу, а сам мистер Марлоу разглагольствует об ее успехах в атомной физике. Марлоу пожимает ей руку, а внизу стоят родители и с гордостью глядят на нее – и все это так близко, что только руку протяни, и схватишь полный кулак мечты…

– Или ты можешь выбрать оставаться несчастной.

Зеркало затуманилось, картинка пропала, но на ее месте возникла другая. Лин ковыляет по улицам Нью-Йорка, а люди глазеют на нее. Лин сидит в глубине отцовского ресторана за тиковой ширмой, совершенно одна…

– Отвратись от мира, сестра, – нежно сказала Вай-Мэй. – Останься тут, со мной, и давай смотреть сны вместе. Если мы еще вон того возьмем, – она кивнула в сторону Генри, – у нас будет столько силы! Ее хватит на много, много снов. Скоро иной мир откроется нам. Вороний король грядет. Он…

Громкий бум разнесся по тоннелю – это Генри подобрал камень и вмазал по одному из кирпичей-экранов. Он дрожал с головы до ног, но сумел выпрямиться и с криком ударить в стену снова, расколов булыжником другой. Скрытая в кирпиче энергия световым хвостом метнулась наружу, просверкнула во тьме и рассеялась. Вай-Мэй пошатнулась. Генри двинулся было портить стену дальше, но уже едва мог пошевелить рукой.

– Ты бесчестный человек! – вскричала Вай-Мэй, зажимая его голову между ладоней. – Ты будешь страдать, как страдала я.

– Вай-Мэй, стоп! Остановись, и я… и я посмотрю с тобой твой сон, – пообещала Лин.

Та отпустила Генри, и он снова свалился наземь, попытался схватить ее за лодыжку, но она легко шагнула прочь.

– Ты правда будешь смотреть сны со мной? – Пальцы Вай-Мэй скользнули по руке Лин, и в этом жесте слились ужас и вожделение, и монетка завертелась, посверкивая на столе, готовая вот-вот успокоиться навсегда: пан или пропал. – Ты обещаешь?

Ничего не обещай. Жемчужина.

Лин полезла в карман. Там было пусто.

Жемчужина, подумала она. Жемчужина. Искра вспыхнула в кончиках пальцев и скатилась в ладонь. Она чувствовала, как жемчужина обретает форму, круглая, твердая – и настоящая.

– Ты будешь смотреть сон со мной? – снова спросила Вай-Мэй, уже настойчивее. – Ты обещаешь?

– Лин… – пролепетал Генри. – Не надо.

Лин приложила руку ко рту, словно молясь. А потом поманила Вай-Мэй пальцем. Та подплыла ближе, ее лицо придвинулось почти вплотную.

– Я… обещаю… – их губы почти сомкнулись, – что нет.

Лин стремительно прильнула к устам Вай-Мэй и выпустила жемчужину, которую прятала под языком. Глаза Вай-Мэй расширились от изумления, пальцы взлетели к горлу.

– Вынь… ее… скорее, – прохрипела она.

Лин покачала головой. Генри подполз к ней. Тоннель кругом закачался, стремительно стираясь из реальности. Мир сновидений тоже начал рушиться вместе с ним. Сосновая хвоя бурела и сыпалась с веток. Лес истончился до прутиков. Цветы на лугу попрятались обратно в траву, которая сама изгладилась в ничто. На мгновение они оказались наверху, на улицах Пяти Углов. Фейерверки взрывались в небе хлопушками надежды над съеживавшимися крышами.

– Нет, – дрожа всем телом, каркнула Вай-Мэй.

Она еще пыталась дышать. Две слезы сбежали по щекам.

– Оно… все умрет вместе со мной. Больше ничего не будет. Без мечты… это… вторая смерть.

Они снова были на железнодорожной станции. Свет с треском бежал по стенам вверх и змеился по просторам потолка, как закоротившая электроцепь. А потом зал стал сворачиваться сам в себя, как незаписанный сон, который забудется поутру.

– Пожалуйста… – взмолилась Вай-Мэй.

Храбрость Лин пошатнулась. Она посмотрела на Генри.

– Может, мы можем ее спасти?

– Мы как раз это и делаем, – напомнил он.

Вай-Мэй налилась сиянием, как звезда перед гибелью. Ослепительные лучи расчертили ее тело в муках начала, в неизбежности конца. А потом взорвался белый свет и смыл весь пейзаж. Генри и Лин безотчетно прикрыли друг друга и сомкнули веки, чтобы спастись от его ярости.

Мемфис и Эви копались в мокрой земле на кладбище Троицы, готовя неглубокую могилу. Эви вытерла грязный лоб не менее грязной рукой.

– Ну, где они там? – попробовала она перекричать рушащийся сверху дождь.

– Уверен, они будут тут в любую секунду, – ответил Мемфис; голос у него, однако, был нервный. – Лучшее, что мы можем сделать, – это продолжать копать.

– Так и думала, что ты это скажешь, – проворчала Эви.

– Мемфис! – Из-за угла старейшей в Нью-Йорке церкви вырвалась Тэта; Сэм мчался за ней по пятам.

Одним прыжком Мемфис вскочил и заключил ее в объятия.

– Я так беспокоился за тебя!

– У нас случились небольшие неприятности с пареньком, который ни в какую не хотел слышать «нет», – объяснил Сэм.

– Одна из этих тварей загнала вас в угол? – тут же догадался Мемфис.

Тэта кивнула.

– И как же вы выбрались? – Мемфис схватил ее за руки, и Тэта вскрикнула.

Он увидел освежеванные ладони.

– Тэта! А эти ожоги откуда?

– Я…

– Паровая труба, – снова объяснил Сэм, кидая на Тэту быстрый взгляд. – Давайте уже засунем эти косточки в освященную землю. Достойные похороны, все такое…

Сэм, Эви и Мемфис принялись рыть с такой яростью, что вскоре выкопали вполне приличную яму.

– Как скажешь, Мемфис, достаточно глубоко? – спросил Сэм.

– Я тебе скажу, что достаточно, – встряла Эви.

– Ну, тогда была не была, – и он, тяжело дыша, вылез из ямы.

Мемфис с Тэтой опустили череп и оставшиеся кости Вай-Мэй в могилу, и Мемфис забросал ее обратно землей. Руки у него уже почти заледенели на холодном и мокром ветру.

– Я ничего не смыслю в китайских ритуалах, но наверняка тут полагается сказать какую-нибудь молитву, – сказал он.

– Какую молитву говорят, когда нужно избавиться от призрака? – осведомилась Тэта.

– Вот уж чего не знаю… Но, думаю, любая будет лучше, чем совсем никакой.

Все, кроме Сэма, склонили головы.

– Сэм! – Эви пихнула его локтем.

– Уж поверь, если боженька существует, он все равно в курсе, что я притворяюсь.

Мемфис опустился на колени в грязь и положил одну руку на холмик.

– Покойся с миром, беспокойный дух, – прошептал он и ощутил легонький толчок – тень контакта, которая тут же пропала.

– Ну, что? У нас получилось? – спросила Тэта.

Сэм пожал плечами.

– На меня даже не смотрите. Я вам не эксперт по призракам. Что-то пытается нас убить прямо сейчас?

Они сбились в кучу в тени готической колокольни церкви под неутихающим ливнем, прислушиваясь, не идут ли голодные духи, но слышали только грохот воды, и городские клаксоны – такие сладостные сейчас! – и возмущенные крики с улиц, и неумолчный шум города.

– Думаю, у нас все получилось, – заключил Мемфис со смесью облегчения и благоговейного ужаса.

– Двинули обратно в музей, – произнесла Тэта, громко стуча зубами. – Я хочу убедиться, что с Генри все в порядке.

– Дай-ка я сначала взгляну на твои руки, – сказал Мемфис.

– Поэт…

– Тэта!

Она неохотно подняла руки израненными ладонями вверх. Мемфис взял их в свои.

Тэта поморщилась.

– Прости, – сказал Мемфис. – Ты мне доверяешь?

– Да, – прошептала она.

Мемфис закрыл глаза.

Контакт был нежен, словно кто-то на руках, баюкая, уносил его в целительский транс. Он слышал, как бьют барабаны и радостно поют духи предков, а наверху раскинулось вечное синее, синее небо. Ему было тепло.

– Мемфис? – позвал голос Тэты.

Она стояла перед ним, улыбаясь, как человек, в первый раз в жизни увидавший свое счастье.

– Я чувствую тебя, – сказала она, не произнеся вслух ни слова. – И мне совсем не страшно.

Голова ее откинулась назад, глаза закрылись. Волна прокатилась по Мемфису; он ощутил, что сделан из чистого света. Пение было повсюду, и на мгновение они двое стали единым целым – одно тело, одна душа – словно уже перепрыгнули через метлу и приземлились по ту ее сторону. Там, где всегда светит солнце.

Мемфис пришел в себя. Тэта смотрела на него широко раскрытыми глазами. И плакала.

– Я сделал тебе больно?

Она засмеялась сквозь слезы.

– Ты никогда бы не сделал мне больно.

Ее руки лежали в его, и последние ожоги таяли на коже.

В затопленных тоннелях призраки тоже таяли с долгим, протяжным вздохом. Поезда разметывали остатки их призрачной сути, тарахтя прямо сквозь них, неся по домам сонных пассажиров, готовых уснуть, жаждущих оказаться поскорее в постели. Сегодня все они будут спать спокойно.

А в царстве снов, в их сияющем логове началось последнее представление. Генри и Лин вместе смотрели, как воспоминания возвращаются в архивы мира, где и положено спать страстям человеческим.

– А Луи? – спросила Лин.

Огни кругом гасли, один за другим.

Ее друг покачал головой.

– Мне жаль, Генри.

Он поглядел на потолок, где уложенная елочкой плитка уже утратила весь свой блеск.

– Нам пора просыпаться, как думаешь?

– Да, я готова.

– Ты знаешь, что делать?

– Не волнуйся, знаю, – заверила его она.

– А я вот нет, – признался он. – Ладно, Лин, дорогая, ночь выдалась долгой, ты шикарно поработала. Теперь ты можешь проснуться, как только пожелаешь. Просыпайся, Лин Чань.

Лицо Лин утратило выражение, веки опустились, и в следующий миг она пропала из мира снов, оставив лишь смутное ощущение, что она когда-то здесь была – так, еще одно малое возмущение атомов. И совсем уже перед самым пробуждением ей почудилось, что она видит Джорджа, сияющего и золотого. Он улыбался ей с угла Дойер-стрит в день Нового года, и фейерверки взрывались красками у него над головой, а в руке была печенька-полумесяц, и все время мира теперь принадлежало ему.

А Генри, ожидая, пока Лин разбудит его в реальном мире, сел в последний раз за «Чикеринг», который тоже мог растаять в любую минуту. Он поставил пальцы на клавиши и заиграл. Он все еще играл, когда услышал, как где-то надрывается будильник, и последние остатки станции расплылись в молочную белизну и исчезли навек.

Первое, что он увидел сквозь узкие щелочки неподъемных век, проснувшись в музее, было заляпанное грязью, встревоженное лицо Тэты.

– Генри?

Она была насквозь мокрая и воняла, как помойка, но она была рядом.

– Тэта! – проквакал он.

– Генри! – она кинулась обниматься; его скрутило. – Что такое? Тебе плохо?

– Не то чтобы, – он закашлялся. – Просто ты ужасно пахнешь.

Тэта зарыдала и засмеялась сразу, чтоб не тратить время.

– Как моя лучшая на свете девочка? – осведомился Генри.

– Все совершенно пухло, – сказала она, прижимаясь к нему.

Мемфис тихонько отошел, предоставив их друг другу. В конце концов, у него тоже был младший брат.

– Лин, – Генри протянул к ней руки.

Тэта решительно подтащила Лин к ним, хоть та и выглядела раздосадованной.

– Я не обнимаюсь, – сообщила Лин несколько запоздало, уже зажатая между ними, как в бутерброде.

– Сэм! – воскликнул Сэм, обнимая сам себя. – Дорогой! Нет-нет, не благодари.

Эви глядела мимо них стеклянными глазами и слегка покачивалась.

– Эвил?.. – озабоченно начала Тэта.

– Одна из тварей сцапала ее? – деловито спросила Лин.

– Эви? Эй? Ты в порядке? – встрял Сэм.

Эви повернулась к ним спиной, и ее стошнило.

Уже почти рассвело. Грязные и изголодавшиеся до смерти, Тэта, Мемфис и Сэм сгрудились у длинного стола, пожирая отсыревшие сэндвичи с кресс-салатом. Половину своего Тэта отдала Генри. Джерико отнес Лин чашку бульона.

– Не то чтобы сильно вкусный, но хотя бы теплый, – сказал он, получив в благодарность кивок.

– А позвонить от вас можно?

Джерико принес ей еще и телефон, и минуту спустя Лин уже тихо и оживленно разговаривала с кем-то по-китайски.

На другой стороне комнаты Мэйбл ворошила угли в камине, чтобы разогнать утреннюю промозглость. Эви раскинулась в кресле, воркуя с чашкой кофе. Выглядела она потрепанно. Повсюду виднелись остатки благополучно сорванной пророческой выставки.

Тэта вытащила сигарету.

– У нас в музее не курят, – проинформировал ее Джерико.

– Теперь курят, – Тэта чиркнула спичкой и наградила его свирепым взглядом. – Подай мне вон ту пепельницу, Мэйбси.

– Я думала, я одна зову тебя Мэйбси, – подала голос Эви.

Тэта пожала плечами и затянулась. Мэйбл скрестила руки на груди и демонстративно уставилась в другую сторону.

Лин повесила трубку и отхлебнула бульона.

– Как там, все в порядке с твоими родителями? – поинтересовался Сэм.

– Была демонстрация. Люди окружили мэрию, и мэр отдал приказ вернуть всех домой, в Чайнатаун. Но я не сказала бы, что там прямо-таки все в порядке. Мы выиграли всего лишь одну битву.

– Аминь, – отозвался Мемфис, встретившись с нею взглядом; они поняли друг друга без слов.

– Ну, раз все на месте и в наличии, я объявляю наше собрание открытым, – Джерико принялся мерить шагами комнату, как часто делал Уилл. – На настоящий момент совершенно ясно, что в стране что-то происходит. Сначала Джон Хоббс, потом эта Вай-Мэй со своими тоннельными призраками. Духи и демоны так и шныряют вокруг. Сообщений с каждым днем все больше. И у меня создается впечатление, что мы – единственные, кто может с этим хоть что-то сделать.

– Хочешь сказать, нам придется работать вместе? – холодно произнесла Мэйбл, переводя взгляд с него на Эви и обратно.

– Ты пытаешься сделать из нас профсоюз, Мэйбл? – поднял бровь Сэм.

– Нет, – честно сказала та, – даже индустриальных рабочих и то проще организовать.

– Ненавижу призраков, – вставила Эви, решительно отказываясь открывать глаза.

– Кругом куча каких-то непонятных сил, и мы ни хрена о них не знаем, – подытожил Сэм. – Это типа как получить ключи от новехонького родстера и не уметь водить.

Некоторое время в библиотеке было тихо, лишь стучал по подоконнику дождь и трещал огонь в камине. Наконец Эви со вздохом села и открыла налитые кровью глаза.

– Сэм, я думаю, надо рассказать им, что мы нашли.

– Ничего не надо!

– Короче, или ты рассказывай, или это сделаю я.

– Уже второй раз ты со мной это делаешь. Напомни, чтобы я тебе больше никаких секретов не доверял.

– Это больше не твой секрет.

– Ну, отлично, – проворчал Сэм.

Он выложил на стол перфокарту. После всего, что случилось с ними за вечер, она выглядела немного несвежей, но к использованию еще вполне годилась.

– И что это такое? – Мемфис подцепил ее, чтобы рассмотреть.

– Мы с Эви обнаружили эти документы в подвале Центрального телеграфа. В офисе, который раньше принадлежал Департаменту Паранормальных Исследований.

– Че-чему? – не поняла Лин.

– Секретному правительственному подразделению, основанному президентом Рузвельтом для изучения сверхъестественных явлений и рекрутирования пророков на государственную службу в интересах национальной безопасности, – объяснил Джерико.

– Что, прямо Тедди Рузвельтом? В открытую? – впечатлилась Тэта.

– Эй, а ты, Фредди, об этом откуда знаешь? – изумился Сэм.

– Всё здесь, в письмах Уилла к Корнелию Ратбоуну. Пророки были в этой стране с самого ее начала, – Джерико показал на бесполезную выставочную экспозицию. – Вы бы тоже это знали, если бы проторчали тут столько же, сколько я. Сэм, Эви, Мемфис, Лин, Генри – каждый из вас в той или иной мере пророк.

Мэйбл положила руку на плечо Тэты.

– Надо думать, лишь некоторые из здесь присутствующих омерзительно обычны. Или одно это уже делает нас необычными? – сказала она, почти совсем не подначивая Джерико.

Сэм и Тэта обменялись многозначительным взглядом, но Эви успела его перехватить.

– И про что была эта стрельба глазами? – осведомилась она.

– Ни про что. Глазам тоже нужна физкультура, – солнечно ответил Сэм. – Ну, и что теперь? Откроем подпольный кабак? Кружок по изготовлению стеганых одеял в пользу голодающих призраков? Или что, все хотят радиошоу?

– Мы должны выяснить, почему, – сказала Лин. – Откуда у нас всех эти способности. Почему именно у нас. И почему сейчас.

– Раньше чужих секретов мне выдавали секунд на несколько, не больше, – поделилась Эви. – И все урывками – как пытаться кино смотреть на сломанном проекторе. Но в последние полгода оно стало гораздо сильнее.

– Я не мог исцелять, c тех пор как… – сказал Мемфис. – В общем, уже давно. Но сейчас все вернулось, и да, гораздо сильнее.

– У меня та же фигня, – отозвался Сэм. – Когда я уложил того солдатика, он был совсем в отключке.

– Мы с Лин… наши способности гораздо сильнее, когда мы вместе, – сообщил Генри.

– Создается впечатление, что мы все как-то связаны, – согласилась Лин. – Как атомы, которые вместе образуют новую молекулу.

– Но почему? – спросила Тэта. – И главное, зачем?

– Во всем этом должен быть какой-то смысл, – сказал Мемфис. – Призраки исчезли, потому что Генри и Лин победили Вай-Мэй в мире снов? Или все дело в том, что Эви прочла кости, а мы похоронили их на кладбище церкви Троицы и дали духу Вай-Мэй уйти с миром? Мы не можем этого знать.

– Вы похоронили ее – где? – Лин сурово нахмурилась.

– На кладбище… Троицы, – ответил Сэм.

Лин всплеснула руками.

– Нельзя никого хоронить в городе! Это к несчастью!

– Ну, прости, – огрызнулся Сэм. – Некогда было почитать об этом.

– Мы знаем только, – продолжил Мемфис, – что понадобились мы все, чтобы остановить эту напасть навсегда.

– И как? – тихонько спросила Эви.

– Что – как?

– Она остановилась? Навсегда?

С этого момента беседа как-то резко перешла во всеобщую перебранку с криками. Некоторое время Джерико тщетно пытался восстановить порядок, после чего так хватил об стол молотком, что тот треснул. Метафизикометр жахнул статическим разрядом, и все замолчали. Игла на шкале неистово запрыгала.

– Это еще что такое? – спросил Сэм. – И почему оно это делает?

– Не знаю, – прошептала Мэйбл.

Парадная дверь с грохотом распахнулась, потом захлопнулась; звук прокатился по всему зданию.

– Тихо! – прошипел Джерико.

Все сгрудились вокруг стола. Джерико вытащил кочергу из каминного поставца и взял профессиональным бейсбольным жестом, готовый хорошенько размахнуться. По коридору простучали шаги, дверь в библиотеку отворилась.

Уилл встал на пороге, как в раме картины, и по очереди оглядел собравшихся.

– Вы что тут, оркестр решили организовать?

– Уилл, я… – позади него нарисовалась сестра Уокер. – Ого. Не знала, что у тебя тут целая компания молодежи.

– Вообще-то я тоже не в курсе, – сообщил ей Уилл.

– Сестра Уокер? – сощурился Мемфис.

– О, привет, Мемфис. Ужасно рада, что ты зашел. Я уже очень давно хочу с тобой потолковать.

– Привет, Эванджелина, – дядя поприветствовал племянницу коротким кивком; та сложила руки на груди.

– Дядя, – холодно сказала она.

– Ну что, Уилл. Сдается мне, они все, наконец, здесь, – сказала сестра Уокер, снимая шляпу и захлопывая дверь.

Новое начало

В Чайнатауне грохотали барабаны и стрекотали фейерверки, поминутно распускаясь огненными цветами. Год Кролика наконец пришел. Люди повысыпали на балконы второго этажа. Дети глазели с пожарных лестниц, не желая пропустить ни секунды парада. Толпа в этом году была поменьше: многие все еще боялись сонной болезни, хотя о новых случаях больше не сообщалось. Как бы там ни было, мистер Леви явился вместе с внуками, которые стояли теперь на тротуаре, совершенно завороженные львиным танцем. Мистер и миссис Руссо, заправлявшие булочной на Малберри-стрит, тоже были здесь; за ними на хвосте увязались несколько кузенов. Все хлопали, кричали, радуясь шикарному зрелищу и вкусной еде, купаясь в праздничных надеждах – кто не любит новых начал? Супружеские пары раздавали домочадцам красные конверты с деньгами, привлекая в дом добрую удачу. Свой Лин сунула в карман. Потом она добавит его содержимое к фонду «на колледж» – а сейчас ей предстоял пир. «Чайный дом» был битком набит голодными посетителями, жаждущими праздника. От запахов мяса и рыбы, супа и лапши – всего лучшего, что только могла породить папина кухня, – у Лин урчало в животе.

Устроившись за своей тиковой ширмой, Лин разлила чай и поставила на стол две тарелки апельсинов и лунный пирог – приношение в честь Джорджа и Вай-Мэй.

– С Новым годом! – прошептала она.

Джерико, истекая потом, загонял себя ежедневной физической тренировкой. Наконец, он в изнеможении рухнул на пол. Триста отжиманий, двести подтягиваний – и руки даже не дрожат. Он сжал кулак – никаких проблем.

Джерико молча выдвинул ящик шкафа и извлек кожаный футляр, запрятанный в самом низу, под фуфайками. Звякнули десять пустых флакончиков. Он осторожно вытащил пробку из того, что Марлоу дал последним, и отпил унцию голубой сыворотки – на неделю довольно. Осталось еще три.

Он лег на пол и начал по новой.

Эви вылезла из такси и, стуча каблучками, побежала к монолиту Даблъю-Джи-Ай. Она уже взялась за ручку двери, когда сзади донеслось:

– Смотри! Это она!

Троица взволнованных девчушек шепталась и показывала пальцами.

Ну, вот они мы, подумала Эви. Девушки заспешили к ней. Она приняла эффектную позу и немало удивилась, когда они прострекотали мимо. Эви даже на мостовую шагнула, чтобы посмотреть, куда это их понесло. Стайка остановилась за полквартала от нее, окружив… Сару Сноу.

– О, мисс Сноу, мы вас обожаем! – прочирикала одна.

– Благослови вас всех Господь, – просияла Сара и расписалась у них в блокнотиках.

Генри вступил в «Хаффстадлер Паблишинг Компани» в своем шикарном новом пиджаке: в кармане он крепко сжимал кусок нефрита, который вручила ему Лин с коротким: «Смотри не потеряй».

Дэвид Кон у себя за столом удивленно поднял бровь.

– Что, в прошлый раз не наругались?

– Не то чтобы. Хотел оставить вам карточку, на тот случай, если кому-нибудь вдруг понадобится репетиционный пианист. Я уволился от Зигфельда.

– Это было или очень смело, или очень глупо. Давайте остановимся на «смело», – сказал Дэвид.

Из-за закрытой двери хаффстадлеровского кабинета доносился голос хозяина, распекавшего Поразительного Ринальдо: «Ну, какая грошовая пророческая сволочь не способна предупредить джентльмена с любовницей, что по лестнице поднимается жена?»

Генри и Дэвид обменялись понимающими улыбками.

– Что ж, благодарю, – Генри изящно коснулся шляпы.

– Кстати, мистер Дюбуа… Я знаю одно местечко, где требуются пианисты. Это клуб в Виллидже, называется «Денди-сударь», – он со значением посмотрел на Генри. – Вы его знаете?

Тот кивнул.

– Знаю. Пухлое местечко для ребят особого толка.

– А вы – парень особого толка?

– Смотря кто спрашивает.

– Парень совершенно особого толка. Там сегодня шоу, начинается где-то в полдвенадцатого.

– Какое совпадение, – улыбнулся Генри. – Может статься, я как раз окажусь там сегодня около половины двенадцатого.

Скатываясь по лестнице вниз, Генри уже мурлыкал первые строчки новой песенки…

– Паренек особого толка… – пропел он и подкинул нефрит, как монетку, поймал, и еще раз, и еще – чисто и ловко, как человек, чья удача наконец-то повернулась к нему лицом.

Сэм сгреб с пола дневную почту, состроил рожу жуткого вида конверту от Нью-Йоркского Государственного Управления Налогообложения и внезапно замер, обнаружив письмо, адресованное Сэму Ллойду. Ни обратного адреса, ни отправителя, ни марки на конверте не было. Он нашарил на столе нож для бумаги и взрезал клапан. Ему в руки порхнула вырезка из газеты: на шлакоотвале у речки, протекавшей через Квинс, сообщала крошечная заметка, в куче угольных отбросов обнаружено тело человека. Жертва была задушена и не имела на себе ровным счетом ничего, кроме квитанции из радиомагазина на Кортленд-стрит и лицензии на управление моторным средством на имя некоего Бена Арнольда.

Мэйбл обнаружила себя под проливным дождем – и, конечно, без зонтика, – так что ей пришлось срочно нырять в подвальный книжный магазинчик на Бликер-стрит. Она как раз пыталась отряхнуть воду с пальто, когда внутрь ввалился еще один посетитель, чувствительно заехав ей в спину дверной ручкой.

– Ой, я дико извиняюсь, мисс… черт меня побери, если это не Мэйбл Роуз!

Человек сдернул с головы шляпу, схватил руку Мэйбл и крепко тряхнул.

– Помните меня? Артур Браун? Матерь божья, да вы вся промокли! Эй, мистер Дженкинс! – воззвал он к дородному джентльмену в жилете, читавшему книгу рядом с кассовым аппаратом. – Полотенчико для моей подруги?

Мистер Дженкинс предложил Мэйбл тонкое кухонное полотенце, и она тщательно промокнула лицо и волосы, стараясь пощадить остатки укладки, которую заполучила в дамском салоне только вчера. Дело было изначально провальное, но она привыкла к провальным делам.

– Остальные уже наверху, Артур, – сообщил мистер Дженкинс, забирая у нее полотенце. – Я их впустил, – тут он посмотрел нервно. – Надеюсь, это ничего.

– Это шикарно, – Артур энергично кивнул. – Я сам опоздал.

– Куда опоздал? – спросила Мэйбл.

Артур некоторое время взвешивал ответ, и Мэйбл успела испугаться, что сморозила бестактность. Он поглядел на занавески на задах магазина, потом снова на Мэйбл – и предложил ей руку.

– А хотите узнать?

Мемфис завернул за угол Леннокс и Сто Тридцать Пятой. C ним немедленно поравнялась ворона, переметнувшись с перильной балясины на ближайший фонарный столб. Мемфис вздохнул.

– Рад новой встрече, Беренис.

– Этой птице явно надо тебе что-то сказать, – сообщила мадам Серафина, второй по масштабам гарлемский банкир и определенно первая мамбо.

Она стояла в дверях своей лавки, притулившейся под крыльцом дома из бурого песчаника.

– Птицы носят нам послания из страны мертвых.

– Моя мама так всегда говорила.

Серафина ткнула в него длинным изящным пальцем.

– У тебя груз на плечах лежит. Невооруженным глазом видно. Иди-ка сюда, я помогу.

– Нет на мне никакого груза, мэм. Горестей я не ношу, – Мемфис почтительно тронул шляпу и двинулся прочь.

– Куда пошел! – гаркнула Серафина. – Kijan ou rele?

– Чего?

– Как тебя зовут? – медленно проговорила она.

В животе у Мемфиса шевельнулась тревога. Он слышал, что мамбо может наслать проклятие с помощью любых сведений о человеке, даже самых незначительных, даже самых невинных – как имя.

– Мемфис меня зовут, – сказал он, помолчав. – Мемфис Кэмпбелл.

– Я знаю, кто ты такой, мистер Кэмпбелл, – мадам Серафина одобрительно дернула подбородком. – Гарлемский Целитель. Чудо-мальчик. Только вот больше не мальчик. Ты гаитянец?

– По маме.

– Но на креольском не говоришь?

– Не очень.

– Важно знать, откуда ты пришел, юный унган, – хмыкнула она. – Идем. Я хочу поговорить о тебе с лоа.

– Я опоздаю к Папе Чарльзу, – соврал Мемфис.

Губы мадам Серафины сложились в приятную улыбку, которая никак не вязалась с жесткостью взгляда.

– Папа Чарльз дрыхнет, и если скорей не проснется, придет белый человек и отнимет все, что Папа Чарльз построил. Кролики уже в саду, – сказала она, но Мемфис все равно не понял, о чем речь.

– Я просто ставки собираю.

– Он просто ставки собирает, – передразнила она и со свистом втянула воздух сквозь зубы. – А ты вырос пригожим, как я погляжу, – сказала она и рассмеялась, когда Мемфис засмущался. – Бьюсь об заклад, ты скучаешь по своей манман. Она приходила ко мне разок, перед тем, как отчалить.

Мемфис вздернул голову. Нужно быть идиотом, чтобы кидаться на настоящую гаитянскую мамбо, но на сегодня с него было достаточно.

– Не смейте говорить о моей матери. Вы ее не знали.

Плечи мадам Серафины слегка колыхнулись, как будто ей было недосуг ими пожимать.

– Груз лежит на душе твоей. Я знаю. Я вижу, – она больше не улыбалась. – Иди и дай мне тебе помочь – пока я еще могу.

Но Мемфис уже шел прочь.

– Однажды ты сам придешь ко мне, – крикнула она ему вслед, а ворона все каркала и каркала.

Гримерка театра «Новый Амстердам», как всегда, представляла собой хаос перьев, блесток и полуодетых зигфельдовских красоток, приникших к зеркалам, распяливая ротики, подводя губы и глаза, приклеивая накладные ресницы на положенное им место.

Только что ввалившаяся Тэта обнаружила на своем гримерном столике одинокую алую розу и с улыбкой вдохнула пряную сладость ее аромата.

– Это мне?

– Ага. Специальная доставка. Кстати, ты мне должна пятьдесят центов – я дала мальчику на чай за тебя.

– Спасибо, Глория, – Тэта вручила ей полтинник. – А где карточка?

Интересно, это от Мемфиса?

– Там. Ой, ну, была же. А вон она, на пол выпала.

Тэта заметила под столом крошечный конвертик. «Мисс Тэта Найт», – значилось на нем; почерк был аккуратный и весь в завитушках.

– И кто же твой принц? – поддразнила Салли Мэй.

В словах промелькнула совсем тоненькая струйка яда.

– Твой бойфренд, кто же еще, – отрезала Тэта.

Остальные девушки расхохотались.

Тэта прикусила губу, чтобы спрятать улыбку, и вынула карточку из сливочного цвета бумажного гнездышка. В следующую секунду она закричала.

– Тэта? Что такое, дорогая? – всполошилась Глория.

Вся гримерка смотрела на нее.

– Кто это принес? – шепотом спросила Тэта.

– Я же сказала, мальчишка посыльный. Только-только взрослые брюки надел. А что?

Тэта ее не дослушала. Чуть не сбив с ног рабочего, везшего по коридору целую кипу блестящих сценических тряпок, она промчалась через весь этаж и вырвалась через служебную дверь на улицу. Слева по мостовой неслись машины. Справа был безлюдный переулок. Никаких мальчишек-посыльных нигде не наблюдалось. Дома нависали над ней великанами, но никакой защиты не обещали; она вмиг почувствовала себя маленькой и совсем одинокой. Руки у нее запылали, и она поскорее сунула их в лужу, скопившуюся на крышке мусорного бака, слегка подплавив металл.

На карточке было всего четыре слова.

Четыре слова, от которых мог рухнуть мир.

Четыре слова, от которых душа у нее ушла в пятки.

Для Бетти – тебя нашли.

Дом свободных и отважных

На заре страна пробуждается.

Граждане ее встают, умываются, бреются, причесываются. Натягивают чулки, платья, брюки, рубашки – подтяжки, опять же, не забывают. Они застегивают свои нужды, пристегивают амбиции, заправляют историю аккуратно под ремень, создавая себя на ходу – истинная рапсодия преображения.

На западе, будто древние мифы, вздымаются горы. Утренние ветерки ерошат заиндевелую щетку трав и колосьев в прериях. Коровы трепещут ноздрями, исторгая облака пара, и ждут звона фермерского ведра, несущего облегчение. Реки вздуваются внезапными пузырями – это рыба подымается было на поверхность, но быстро передумывает.

Исчерканные тенями холмы-надсмотрщики клонятся над шахтерами, бредущими к сонному зеву шахты. Бедолаги гремят об ведра горстями талисманов – крестиками, кроличьими лапками, локонами жениных волос – запрятанными вместе с облигациями компании глубоко в карманах комбинезонов. Фонари торчат у них во лбу, как огненный третий глаз, отгоняющий страхи. Они загружаются на платформу – ни дать ни взять матросы, навострившие оглобли в Новый Свет: впереди мальчишки-отбойщики, они уже кашляют в предвкушении каменной пыли, забивающей их маленькие легкие по восемь часов в день, шесть дней в неделю. Жены и матери, такие строгие в розовом свете зари, машут им платочками. У женщин на губах тает молитва – на тот случай, если талисманы вдруг не сработают; охрана компании патрулирует рельсы, вооруженная дубинками, если понадобится ткнуть рабочего, и винтовками – чтобы профсоюзники не лезли на рожон.

Со своего шестка в клетке за ними подозрительно следит канарейка.

Механизмы приходят в движение, отсылая дряхлую клетку с мужчинами и мальчишками вниз, в сокровенную тьму самого сердца страны.

Ибо сердце это богато темными сокровищами.

В нефтяных полях Оклахомы исполинские железные буровые установки до крови расклевывают землю. Нефть бьет из ран обетованием светлого будущего, крещением сырой надежды – вот оно, топливо для моторов наших желаний. Буровиков окатывает внезапным ливнем, и, хотя им никогда не видать тех богатств, которые он сулит, никогда не пожать ниву черного золота – они ликуют, словно все это принадлежит им, лишь руку протяни. Их прирожденное право, обещанное, завещанное – право на жизнь, на свободу, на стремление к счастью, вечная гонка за будущим.

Полуденное солнце восходит на трон небес – широких, высоких и обнадеживающих, как показатели фондового рынка. Иней стаивает с лоскутного одеяла земли – ну какой из него противник горячему дневному оптимизму? Несколько сочных почек проклевывается на деревьях. Им уже невтерпеж, у них весна – еще одна вечная жажда.

В дощатой церквушке, притулившейся под ветвями пока еще голой магнолии, обновление достигает кульминации. Пылающие верой руки тянутся к небу, тела раскачиваются взад и вперед, хребты гнутся знаком вопроса, души алчут избавления от сомнений и неуверенности, чтобы тело могло благодарно рухнуть на колени в опилки – c лицом, омытым слезами, и сердцем, прочищенным насквозь – от всякого греха.

Иммигранты рекой текут в города, и края околотков треплются, истираются, сплетаются в новый фирменный американский узор. Эти новые американцы проталкиваются все глубже в страну, только на шаг впереди целого потопа предков, тычущих призрачными пальцами в спины поколениям и поколениям диаспоры. Вперед, шепчут они, идите, но не забывайте о нас.

У стен красной кирпичной тюрьмы демонстранты уже настроились на еще один день плакатов, маршей и воплей о справедливости – но двое итальянских анархистов все равно их не слышат внутри. Торговец рыбой и сапожник, настоящие искатели американской мечты, смотрят в глаза судьбе на судейском престоле, а электрический стул тем временем уже тикает.

Леди в гавани подымает повыше свой факел.

Золотая Гора мерцает в утреннем тумане, обнимающем калифорнийский берег – и правда, красивый мираж.

Атомы вибрируют, всегда на пороге нового сдвига.

Сдвиг – и электроны отклоняются в сторону новой волны или частицы.

Сдвиг – и действие требует противодействия.

Сдвиг – и регистр пишущей машинки превращает «я» в Я, а бога – в Бога.

Сдвиг – и дикая тварь получает отстоящий большой палец; а где большой палец, там и до оружия рукой подать.

Сдвиг – и правое становится неправым, а неправое всегда можно оправдать.

Но все это пока в перспективе.

Тем временем украдкой наступают сумерки.

Намолившись, верующие валятся изможденной кучей. Рубашка проповедника стала прозрачной от пота. Вступают цикады и затягивают хором гимн. Придавленные ветром и грузом неотвеченных молитв, деревья низко клонят ветки, расчесывая усталые от веры головы пальцами новой надежды.

В другой части города, что граничит с хлопковыми полями, три крошечные девчушки спят щека к щеке в колыбельке на задах хижины издольщика, пока ватага ржавых развалюх крадется к ним по дорогам с выключенными фарами. Джентльмены в белых балахонах высыпаются из грузовиков и вламываются в дом с канистрами керосину наперевес, воздевая знак собственного креста. Отцов и братьев, дядьев и кузенов выволакивают из комнат, тащат вниз по ступеням; женщины, конечно, кричат: о милосердии, о надежде – все тщетно. Вон уже налаживают веревки, льют керосин… Спичка чиркает о крест, воспламеняя ночь, – ложный свет во тьме – и крики превращаются в вой, в плач.

На национальных радиоволнах дама-проповедница взывает к одиноким сердцам:

– А ты уже омылся в крови агнца?

В шатре на зимней ярмарке улыбающиеся медсестры задают вопросы и записывают ответы добровольно вызвавшихся семейств – они сами пришли, никто их не гнал. Проявлялись ли у вас когда-нибудь особые способности, спрашивают они? Не видали ли вы когда-нибудь во сне забавного серого человека в шляпе-цилиндре? Не желаете ли сдать простой анализ крови? Нет, это совсем не больно – один маленький укольчик, я обещаю. Потом, после всей крови и слез, они перевязывают крошечные детские раны и вручают гордым родителям бронзовую медаль: да, происхождение самое что ни на есть правильное! Будет чем попетушиться перед соседями.

Еще один хвастливый урожай в стране всеобщего изобилия.

Пыльная дорога змеится через сонные поля – летом золотые волны здесь так и катаются. Старый дом присел на корточки рядом с видавшим виды амбаром и одиноким, на редкость корявым деревом. Трактор и плуг прохлаждаются рядом. Час уже поздний, однако почтовая колымага упорно тарахтит по ухабистой, распухшей от грязи дороге. Почтальон останавливается рядом с ящиком, роется у себя в сумке, выуживает письмо. Сверив еще раз для верности адрес – дом 144 – он пихает его в ящик, захлопывает дверку и опускает маленький жестяной флажок.

Ночь нисходит на белые штакетные заборы и красные сараи, на рекламу крема после бритья и компании «Марлоу Индастриз», заверяющие осовелого к ночи прохожего, что все в этом мире именно так, как должно быть. На искателей, борцов, мечтателей всевозможного толка и рода – на неутомимых провозвестников неуемного, исполнительного американского духа. И на ничем не примечательный седан людей-теней, конечно, тоже – вон он, барахтается в складках ночи, уже раскинувшей свое покрывало забвения по всей стране, погружая ее в сон.

За всем этим наблюдают призраки. Они тоскуют и помнят; некоторые помнят и сожалеют – но все равно помнят, все они. Они были бы рады поведать гражданам настоящего тайны прошлого – все, что сами знают о секретах, об ошибках, о любви и желании, о надежде и выборе, о том, что важно, а что нет…

Они рады были бы предупредить их о сером человеке в шляпе-цилиндре, о Вороньем Короле.

Потому что на самом деле не все призраки помнят, а граждан не мешало бы предостеречь.

Один из людей-теней прошел по гулкому коридору и остановился перед толстой стальной дверью. На двери был знак блистающего глаза, исторгающего единственную слезу-молнию. Он поправил галстук, отпер дверь и вошел. Комната была совсем простая, прямо-таки примитивная, если говорить об удобствах: узкая койка. Тумбочка. Унитаз. Раковина. Единственный источник света – какая-то штуковина на потолке, которую ежевечерне выключал один человек за пультом, а включал ежеутренне уже совсем другой. Правую часть камеры украшали простой деревянный стол и такое большое мягкое кресло – его во всякой американской гостиной найдешь. Кстати, это был единственный признак комфорта во всей комнате, промозглой и неуютной. Неудивительно, что именно в нем сидела женщина. Глаза ее были закрыты. Росту она была среднего, но слишком худая. Этот недостаток вещественности и саму ее превращал почти что в призрака.

Сегодняшний ужин красовался нетронутым на столе.

– М-м-м, стейк Солсбери – мой любимый, – сообщил человек, фамилия которого была не то Гамильтон, не то Вашингтон – а, может, и вовсе Мэдисон.

Женщина не ответила.

– Картофельное пюре, горошек и морковка – прелесть что такое.

Он запустил вилку в картошку и поводил ею у женщины перед носом.

– Ну, открой же пошире ротик.

Женщина не шелохнулась. Мужчина бросил вилку обратно на поднос.

– Видишь ли, Мириам, если ты не станешь есть, мы будем вынуждены кормить тебя насильно. А ты же помнишь, как это неприятно, правда?

Мускул на челюсти у женщины дрогнул, подтверждая, что она действительно не забыла.

– И что, ни единой улыбки для меня не найдется?

Выражение ее лица не изменилось.

– Неужели ты не хочешь снова увидеть свою семью?

– У меня нет семьи, – едва слышно прошептала она.

– Тебе только-то и нужно, что отыскать остальных и сообщить нам их имена. Ну, скажи, где они?

Человек прошелся по комнате, явно привычный к ее географии. Он провел пальцем по столу, изучил пыль на нем и вытер о брюки.

– А ведь ты еще и по лесу сможешь прогуляться. Тебе же хочется, правда? Воздуха свежего глотнуть? Напоминает березовые рощи в Подмосковье… И домом пахнет, да?

– Мой дом – здесь, – прошелестел перышком ответ.

– Ну, тогда вообще никаких проблем, – человек положил ей руку на плечо, и она дернулась. – Скажи нам, где пророки, Мириам? Где наши цыплятки – им давно уже пора домой, на насест.

– Я не знаю. Я ничего не вижу.

– Снова хочешь под воду?

Глаза ее распахнулись от страха, но она все равно ничего не сказала. Вместо этого она закрыла глаза и задышала часто-часто, стремясь убежать поглубже в собственный разум, где ее не достанут их чертовы методы. Однако человек-тень добычу отпускать не собирался.

– Там ведь твой сын, Мириам. Твой Сережа.

Веки ее встрепенулись. Отлично. Прорвались.

– Нам известно, что ты умудрилась послать ему открытку.

– У него нет никакой силы. Он пустышка.

Человек наклонился к самому ее уху и шепнул, так что по коже у нее поползли мурашки:

– Мы видели его силу, Мириам. И мы знаем, что ты лжешь.

Человек-тень развернул газету и положил перед ней. Ее глаза впились в картинку. Жадными руками она схватила бумагу.

ПРОРОК ПЛЮС ПРОРОК!

Сэм Ллойд спасает свою возлюбленную, Провидицу-Душечку, от обезумевшего преступника на Таймс-сквер, явив изумленной толпе свои сверхъестественные способности.

– Он ужасно похож на маму, твой Сергей. Такой же скрытный. Жалко будет, если с ним вдруг что-то случится. Правда ведь, Мириам?

– Это не мой сын. Это кто-то другой, – сказала она наконец.

Увы, голос ее слишком дрожал.

– Давай не будем себе врать, ладно? У нас с тобой это уже позади. Это он. И он в опасности. Они все в опасности, Мириам.

Его шаги мягко кружили вокруг кресла.

– Ну, разве не чудно было бы снова увидеть его?

И снова она отказалась отвечать.

– Мириам, нашей свободе угрожают снаружи и изнутри. Безопасность – вот наша главная цель. Это дом для свободных и отважных, и таким он должен остаться. Но мы не можем защитить их, если не знаем, где они.

Он остановился прямо перед ней, взял за подбородок и вынудил поднять взгляд.

– Давай попробуем еще раз.

Бросив последний взгляд на страницу нью-йоркской «Дейли ньюс», женщина закрыла глаза и отпустила свой разум в иной мир.

– Что ты видишь?

– Их сила влечет его, – проговорила Мириам далеким голосом.

Все ее тело слегка потряхивало от усилий.

– Кого?

– Человека в цилиндре. Вороньего Короля.

– Отлично. Что еще?

Ее дрожь перешла в крупную тряску – разум захлестнул ужас.

– Нет! Нельзя этого допустить. Нельзя! Только не снова!

С криком она вырвалась из транса и упала, ударившись о кровать, вся мокрая и плачущая.

– Ты должна сказать нам, где они, Мириам.

– Н-нет.

Человек-тень тяжело вздохнул.

– Очень хорошо. Завтра попробуем еще раз.

Женщина зарыдала, закрыв лицо руками.

– Нельзя было этого делать!

– Что сделано, то сделано, – отозвался человек-тень. – И страна очень тебе благодарна.

Слезы на ее лице сменились ненавистью: она плюнула ему в лицо. Человек вынул аккуратно сложенный платочек и тщательно вытер следы оскорбления со щек. Все с тем же безмятежным выражением лица он вытащил из кармана гаечный ключ. Женщина бросилась на койку, забилась в угол и подняла, защищаясь, руки.

Он прошел в другую половину комнаты, запустил ключ в радиатор и выключил отопление.

– Боюсь, по ночам здесь бывает довольно холодно, – сказал он, забирая с кровати одеяло. – Когда будешь готова сотрудничать, Мириам, пожалуйста, дай нам знать.

Он закрыл за собой стальную дверь. Засов встал на место. Через секунду бурливые радиоголоса вытеснили тишину из маленькой камеры и становились громче и громче, пока женщина не свернулась в тугой комок на койке, зажимая уши руками. Впрочем, то, что она только что увидела в трансе, лишило ее сна в эту ночь надежнее всякого радио.

Человек-тень оставил ей газету. Мириам разгладила передовицу и положила ладонь на фотографию своего сына и Эви О’Нил.

– Найди меня, Лисеночек, – прошептала она. – Пока еще не поздно. Ради всех нас.

Название книги

Логово снов

Брэй Либба

Часть вторая