ГЛАВА 1

21 июня 1895 года Бомбей, Индия.

— Ох, умоляю, только не говори, что это подадут на ужин сегодня, в мой день рождения!

Я во все глаза смотрю на шипящую кобру. Удивительно розовый язычок высовывается из злобной пасти и снова скрывается в ней, пока какой-то индиец с голубоватыми бельмами на слепых глазах кланяется моей матери и объясняет на хинди, что из кобр готовят очень вкусную еду.

Матушка протягивает к змее руку, затянутую в белую перчатку, и гладит кобру по спине пальцем.

— Как думаешь, Джемма? В честь шестнадцатилетия не хочешь ли поужинать коброй?

От вида скользкой твари я содрогаюсь.

— Думаю, нет, благодарю.

Старый слепой индиец улыбается беззубым ртом и пододвигает кобру ближе ко мне. Я отскакиваю и налетаю спиной на деревянную подставку, на которой стоят маленькие статуэтки индийских богов. Одна из них, изображающая женщину со множеством рук и ужасным лицом, падает на землю. Это Кали, разрушительница. Матушка часто обвиняет меня, будто я избрала Кали своей защитницей. В последнее время мы с матушкой с трудом находим общий язык. Она полагает, это из-за того, что я вступила в трудный возраст. А я постоянно твержу всем, кто только желает выслушать, — все дело в том, что она отказывается отправить меня в Лондон.

— Я слышала, в Лондоне у еды не нужно сначала удалять ядовитые зубы, — говорю я.

Мы прошли мимо старика с коброй и ввинтились в толпу людей, заполнивших собой каждый квадратный дюйм безумной торговой площади Бомбея. Матушка не отвечает мне, она лишь отмахивается от шарманщика с обезьянкой. Стоит нестерпимая жара. В хлопковом платье с кринолином я обливаюсь потом. Мухи — мои наиболее пылкие поклонники — так и носятся перед лицом. Я пытаюсь прихлопнуть хоть одну мелкую крылатую тварь, но та уворачивается, и я почти готова поклясться, что слышу, как она насмехается надо мной. Мои мучения приобретают масштабы эпидемии.

Над нашими головами клубятся плотные темные тучи, напоминая, что сейчас — сезон муссонов, в любое мгновение с неба могут хлынуть потоки воды. На пыльном базаре мужчины в тюрбанах болтают, пронзительно кричат, торгуются, подсовывают нам яркоокрашенные шелка; руки у них темно-коричневые, обожженные солнцем. Кругом стоят тележки, на которых выстроились соломенные корзины, полные разнообразных вещей и продуктов; здесь узкие медные вазы, деревянные шкатулки, украшенные резным цветочным орнаментом, плоды манго, дозревающие на солнце…

— Далеко еще до нового дома миссис Талбот? Не могли бы мы взять коляску, пожалуйста? — спрашиваю я, надеюсь, с заметным раздражением в голосе.

— Сегодня чудесный день для прогулки. И спасибо, что держишься в рамках приличий.

Мое раздражение и в самом деле было замечено.

Сарита, наша многострадальная домоправительница, на обветренной ладони протягивает матушке гранат.

— Мэмсахиб, вот эти уж очень хороши. Может быть, мы купим их для вашего отца?

Будь я хорошей дочерью, я бы принесла таких гранатов своему отцу, чтобы увидеть, как на мгновение вспыхнут его голубые глаза, когда он разрежет сочный красный фрукт, а потом будет серебряной ложечкой есть крошечные зерна, как и положено настоящему британскому джентльмену.

— Он только зря испачкает свой белый костюм, — бормочу я.

Матушка хочет что-то сказать, потом передумывает и вздыхает — как обычно.

Прежде мы с матушкой всюду ходили вместе — посещали древние храмы, изучали местные обычаи, наблюдали за индусскими праздниками, задерживаясь допоздна, чтобы увидеть, как улицы осветятся множеством свечей. А теперь она брала меня с собой, только отправляясь с официальными визитами. Как будто я была прокаженной, сбежавшей из лепрозория.

— Он обязательно испачкает костюм. Он всегда его пачкает, — с вызовом бормочу я, хотя никто не обращает на меня внимания, кроме шарманщика и его обезьяны, — они тащатся следом, надеясь развеселить меня и получить немного денег.

Высокий кружевной воротник моего платья насквозь пропитался потом. Я жажду очутиться в прохладной, зеленой Англии, о которой знаю только из писем бабушки. Эти письма полны сплетен о чайных приемах и балах, о том, кто о ком злословит, а кто оскандалился на весь свет, — но я-то вынуждена оставаться в скучной, грязной Индии и любоваться шарманщиком, который вечно показывает один и тот же карточный фокус.

— Посмотрите на эту обезьянку, мэмсахиб! Какая она восхитительная!

Сарита произносит это так, словно мне все еще три года, и я цепляюсь за подол ее сари. Похоже, никто не понимает, что мне уже исполнилось шестнадцать и что я хочу… нет, мне необходимо попасть в Лондон, где я очутилась бы рядом с музеями и балами и мужчинами, которым больше шести лет, но еще не исполнилось шестидесяти.

— Сарита, эта обезьяна — специально обученный вор, который в одно мгновение стащит у тебя все твои денежки, — со вздохом отвечаю я.

Лохматая попрошайка, будто восприняв мои слова как сигнал к действию, мгновенно вспрыгивает мне на плечо и протягивает ладошку.

— Как тебе понравится закончить жизнь в качестве рагу на праздничном ужине? — цежу я сквозь зубы.

Зверек шипит. Матушка кривится — она возмущена моими дурными манерами — и опускает монетку в чашку хозяина обезьяны. Обезьяна победоносно ухмыляется и, перепрыгнув через мою голову, убегает.

Торговец протягивает нам резную маску с оскаленными зубами и слоновьими ушами. Матушка берет маску и прикладывает к лицу.

— Найди меня, если сможешь, — говорит она.

В эту игру она играла со мной с тех самых пор, как я научилась ходить; напоминание о прятках должно заставить меня улыбнуться. Детская игра…

— Я вижу только свою мать, — со скукой отвечаю я. — Точно такие же зубы. Точно такие же уши.

Матушка возвращает маску торговцу. Я задела ее тщеславие, ее слабое место.

— А я вижу, что шестнадцатилетие не изменило мою дочь, — говорит она.

— Да, мне шестнадцать. Шестнадцать! В таком возрасте большинство девушек из хороших семей отправляют учиться в Лондон.

Я подчеркиваю слова «хороших семей», надеясь, что это как-то подействует на матушку, вызовет у нее чувство стыда и мысль о необходимости соблюдать приличия.

— Мне кажется, этот чуть зеленоват с одного бока.

Матушка пристально разглядывает плод манго, полностью поглощенная этим занятием.

— Никто же не пытался запереть в Бомбее Тома! — заявляю я, используя имя брата как последнее средство. — Он там целых четыре года! А теперь уже начнет учиться в университете.

— Мужчины — это совсем другое дело.

— Это несправедливо! Я так никогда не выйду в свет! И кончу тем, что превращусь в старую деву с сотнями кошек, которые будут лакать молоко из фарфоровых чашек, — жалобно ною я.

Да, это выглядит непривлекательно, но я не в силах остановиться.

— Я понимаю, — говорит наконец матушка. — Но понравится ли тебе быть выставленной в бальных залах, как будто ты породистая лошадь, чью способность к размножению обсуждают в обществе? Будешь ли ты считать Лондон все таким же очаровательным, когда станешь предметом самых жестоких сплетен из-за того, что чуть-чуть нарушишь правила хорошего тона? Лондон вовсе не такое идиллическое место, как заставляют тебя думать бабушкины письма.

— Откуда мне знать? Я его никогда не видела.

— Джемма…

В тоне матушки звучит предостережение, хотя на ее губах играет привычная улыбка, специально для индийцев. Никто не должен подумать, будто английские леди настолько невоспитанны, что позволяют себе спорить на улице. Мы всего лишь говорим о погоде, но когда погода портится, мы делаем вид, что не замечаем этого.

Сарита нервно хихикает.

— Да неужели наша мэмсахиб уже превратилась в юную леди? Кажется, только вчера она играла в детской! Ох, поглядите-ка, финики! Ваши любимые!

Сарита расцветает в беззубой улыбке, от которой все морщины на ее лице сразу становятся глубже. Жарко, и мне вдруг захотелось закричать и убежать со всех ног от всего и всех, кого я знала.

— Эти финики, наверное, сгнили изнутри. Как и Индия.

— Джемма, довольно!

Матушка пристально смотрит на меня прозрачными, как стекло, зелеными глазами. Люди называют ее глаза проницательными и мудрыми. У меня точно такие же большие, чуть раскосые зеленые глаза. Индийцы говорят, что мои глаза тревожат, беспокоят. Как будто за тобой наблюдает призрак. Сарита, продолжая улыбаться, уставилась себе под ноги, хлопотливо поправляет коричневое сари. Мне становится немножко не по себе оттого, что я так дурно отозвалась о ее доме. О нашем доме, хотя в эти дни я нигде не чувствовала себя дома.

— Мэмсахиб, но вы же на самом деле не хотите уехать в Лондон. Он серый и холодный, и там нет топленого масла. Вам там не понравится.

Неподалеку от залива пронзительно свистнул поезд, подошедший к вокзалу. Бомбей. Вообще-то это означает «хороший залив», вот только ничего хорошего в этот момент я о нем не думала. Темный плюмаж дыма, выпущенный паровозом, потянулся вверх и коснулся низко нависших тяжелых туч. Матушка следит за ним взглядом.

— Да, холодный и серый…

Она прижимает руку к горлу, пальцы касаются ожерелья на шее, — в центре ожерелья крепится маленький серебряный медальон, на котором изображено всевидящее око над полумесяцем. Его подарил ей какой-то сельский житель, так говорила матушка. Это ее талисман удачи. Я никогда не видела ее без этого медальона.

Сарита осторожно коснулась плеча матушки.

— Пора идти, мэмсахиб.

Матушка отводит взгляд от поезда, роняет руку.

— Да. Идем. Мы чудесно проведем время у миссис Талбот. Я уверена, в честь твоего дня рождения у нее приготовлено замечательное печенье…

Какой-то мужчина в белом тюрбане и плотном черном дорожном плаще налетает на нее сзади, сильно толкнув.

— Тысяча извинений, уважаемая леди!

Он улыбается и отвешивает глубокий поклон, прося прощения за грубость. Когда он склоняется, становится виден молодой человек за его спиной, одетый в точно такой же странный плащ. На мгновение наши взгляды встречаются. Он ненамного старше меня, ему лет семнадцать; кожа смуглая, губы — полные, а ресницы — самые длинные из всех, какие мне только приходилось видеть. Я знаю, что не должна считать привлекательными индийских мужчин, но я ведь видела не слишком много юношей вокруг себя, и потому вдруг обнаруживаю, что загораюсь румянцем. Он тут же отводит глаза и поворачивает голову, рассматривая толпу.

— Вам бы следовало быть поосторожнее, — сердито бросает Сарита старшему мужчине, отталкивая его. — И лучше бы вам не оказаться вором, иначе вам не поздоровится.

— Нет-нет, мэмсахиб, я просто ужасно неловок!

Он вдруг гасит улыбку, а вместе с ней отбрасывает и тон бодрого простачка. И тихо шепчет матушке на безупречном английском:

— Цирцея рядом…

Для меня это звучит бессмыслицей, которую бормочет очень умный вор, чтобы отвлечь наше внимание. Я собираюсь сказать это матушке, но выражение крайнего ужаса на ее лице заставляет меня похолодеть. Она резко оборачивается и начинает оглядывать уличную толпу так, словно ищет потерявшегося ребенка.

— Что такое? — спрашиваю я. — Что все это значит?

Но мужчины уже исчезли. Они растворились среди людей, оставив лишь отпечатки ног в пыли.

— Что этот человек сказал тебе?

Матушка говорит ледяным тоном:

— Ничего. Он явно был не в себе. Нынче на улицах небезопасно.

Я никогда не слышала, чтобы моя мать говорила вот так. Так жестко. И в то же время так испуганно.

— Джемма, я думаю, мне лучше пойти к миссис Талбот одной.

— Но… но как же печенье?

Вопрос был безусловно глупым, но сегодня мой день рождения. Конечно, мне не хотелось проводить его в гостиной миссис Талбот, но мне уж точно не хотелось провести его и дома, в одиночестве, всего лишь потому, что какой-то сумасшедший в черном плаще и его сопровождающий что-то сказали моей матери.

Матушка плотно натягивает на плечи шаль.

— Печеньем можно побаловаться и потом…

— Но ты обещала!..

— Ну да, только это было до того…

Она умолкает.

— До чего?

— До того, как ты меня так раздосадовала! В самом деле, Джемма, ты не в том настроении, чтобы являться к кому-то с визитом. Сарита отведет тебя обратно.

— У меня прекрасное настроение! — возражаю я, и по моему тону можно без труда понять, что это не так.

— Нет, не прекрасное!

Зеленые глаза матушки смотрят на меня в упор. В них светится нечто такое, чего я никогда прежде не видела. Это огромный, пугающий гнев, от которого у меня перехватывает дыхание. Но он угас, едва вспыхнув, и передо мной снова стоит привычная матушка.

— Ты слишком устала, тебе нужно отдохнуть. Вечером мы устроим праздник, и я позволю тебе выпить немножко шампанского.

«Я позволю тебе выпить немножко шампанского…» Это не обещание; это извинение за то, что матушка собиралась сейчас избавиться от меня. Когда-то мы все делали вместе, а теперь не могли даже просто поговорить на базаре, не язвя друг другу. Я смущена и разочарована. Мать никуда не хочет брать меня с собой, не только в Лондон, но даже и в дом к старой деве, которая всегда заваривает слишком слабый чай.

Паровоз снова пронзительно свистит, заставляя матушку подпрыгнуть на месте.

— Вот что, я разрешу тебе надеть мое ожерелье. Давай, надень его. Я знаю, оно тебе всегда очень нравилось.

Я стою, онемев от изумления, пока мать украшает меня ожерельем, которое мне действительно всегда хотелось иметь, — но теперь оно кажется невероятно тяжелой, блестящей и отвратительной безделушкой. Взяткой. Матушка снова быстро оглядывает пыльную торговую площадь, а потом ее зеленые глаза опять останавливаются на мне.

— Ну вот. Ты выглядишь… совсем взрослой.

Она прижимает затянутую в перчатку руку к моей щеке и медлит, как будто хочет, чтобы ее пальцы запомнили это ощущение.

— Увидимся дома.

Я не желаю, чтобы кто-нибудь заметил слезы в моих глазах, и потому стараюсь придумать что-нибудь самое злое, что только можно было бы сказать в такой момент. И прежде чем уйти с базара, бросаю матери:

— Если ты вообще не вернешься домой, я не слишком огорчусь.

 

ГЛАВА 2

Я бегу прочь сквозь толпу торговцев и нищих детей, мимо вонючих верблюдов, чуть не налетаю на двух мужчин, несущих несколько новых сари на веревке, натянутой между двумя шестами. Я бросаюсь в узкую боковую улочку, мчусь по извилистым переулкам, наконец останавливаюсь перевести дыхание. Горячие слезы льются по щекам. Я позволяю себе заплакать — потому что вокруг нет никого, кто мог бы это увидеть.

«Избави меня Господи от женских слез, потому что мне не устоять перед ними». Так сказал бы мой отец, будь он сейчас здесь. Отец, с вечно моргающими глазами и кустистыми усами, гулко смеющийся, когда я радую его, и глядящий куда-то вдаль, словно меня и не существует, если я веду себя не как леди. Не думаю, что он обрадуется, услышав о моих поступках. Говорить гадкие вещи и убегать куда-то — это не то, что приличествует девушке, желающей уехать в Лондон. У меня сводит живот от этих мыслей. О чем только я думала?

Мне ничего не остается, кроме как проглотить гордость, вернуться назад и извиниться. Если только я смогу найти обратную дорогу. Все вокруг кажется незнакомым. Два старика сидят на земле, скрестив ноги, и курят маленькие коричневые сигареты. Они провожают меня взглядами, когда я прохожу мимо. Я вдруг осознаю, что впервые осталась одна в огромном городе. Ни компаньонки. Ни сопровождающих. Леди без свиты. Просто позор. Сердце забилось быстрее, я прибавила шагу.

Воздух вокруг стал совсем неподвижным. Близится буря. Я слышу вдали отчаянный шум торговой площади, люди торопятся завершить последние сделки перед тем, как все закроется по случаю дневного ливня. Я иду на звук — но снова оказываюсь там, откуда начала движение. Старики улыбаются мне, английской девушке, потерявшейся и оставшейся в одиночестве на улицах Бомбея. Я могла бы спросить у них, в какую сторону пойти, чтобы добраться до рыночной площади, хотя я говорю на хинди далеко не так хорошо, как отец, и, насколько я понимаю, вопрос «В какой стороне базар?» может прозвучать для индийца как «Я хочу обладать прекрасной коровой соседа». И все равно стоит попытаться.

— Простите, — обратилась я к старшему мужчине, с белой бородой. — Я, кажется, заблудилась. Не могли бы вы сказать мне, в какой стороне торговая площадь?

Улыбка старика угасла, сменившись выражением страха. Он заговорил со вторым мужчиной на незнакомом мне диалекте, звучащем резко, отрывисто. В окнах и дверях показались люди. Все смотрят на меня. Старик встает, показывает пальцем на меня, на ожерелье. Ему оно не нравится? Что-то во мне его тревожит. Он отмахивается от меня, уходит в дом и захлопывает дверь у меня перед носом. Что ж, я могу лишь порадоваться, что не только моя мать и Сарита находят меня невыносимой.

Но в окнах по-прежнему видны лица людей, следящих за мной. Падают первые капли дождя. Влага впитывается в платье, оставляя все увеличивающиеся пятна. Ливень может хлынуть в любой момент. Я должна вернуться. Лучше не думать о том, что скажет матушка, если ей придется промокнуть насквозь по моей вине. Почему я вела себя как какая-нибудь обидчивая дурочка? Теперь матушка ни за что не возьмет меня с собой в Лондон. Я проведу остаток дней в монастыре, в окружении усатых женщин, мои глаза постепенно ослепнут от плетения затейливых кружев для приданого других девушек. Я могу проклинать свой дурной характер, но это не поможет мне найти дорогу назад. «Выбери направление, Джемма, любое направление — и просто иди!» Я решила повернуть направо. Одна незнакомая улица выводит меня на другую, та — на следующую, я в очередной раз поворачиваю и вижу его. Того юношу с торговой площади.

«Не впадай в панику, Джемма. Просто медленно уходи, пока он тебя не увидел».

Я делаю два быстрых шага назад. Каблук попадает на скользкий камень, я невольно отпрыгиваю и оказываюсь на середине улицы, с трудом удержавшись от падения. Когда я наконец твердо встаю на ноги, он смотрит на меня с непонятным выражением. Секунду-другую мы оба не двигаемся. Мы так же неподвижны, как воздух вокруг нас, обещающий дождь или угрожающий бурей.

Внезапно по всему телу расползается леденящий страх, я вспоминаю разговоры, которые слышала в кабинете отца, — разные истории, что рассказывают за бренди и сигарами, об ужасной судьбе женщин, гуляющих без сопровождения, о том, как на них нападают дурные люди и навсегда губят их жизнь. Но то были всего лишь слова… А сейчас передо мной настоящий, живой мужчина, и он идет в мою сторону, он сокращает расстояние между нами широкими шагами…

Он собирается схватить меня, но я этого не допущу. Сердце колотится, я подбираю юбки, готовая бежать. Я пытаюсь сделать шаг, но ноги вдруг начинают дрожать, как у новорожденного теленка. Земля подо мной мерцает и раскачивается.

Что происходит?

Двигаться. Я должна двигаться, но не могу. Странное покалывание начинается в пальцах, оно поднимается по рукам, проникает в грудь. Я вся дрожу. Ужасная тяжесть давит на меня, не давая дышать, заставляя опуститься на колени. Меня охватывает паника. Я хочу закричать, но не могу выдавить ни слова, ни звука. Мужчина протягивает мне руку, но я уже падаю на землю. Я хочу попросить его помочь. Сосредотачиваюсь на его лице, на полных губах. Темные вьющиеся волосы падают ему на глаза, на темные, карие глаза, окруженные невероятно длинными ресницами. Тревожащие глаза.

«Помогите мне…»

Эти слова вспыхивают в моем уме. Я не боюсь утратить девственность; я поняла, что умираю. Я пытаюсь открыть рот и сказать ему это, но из горла вылетает лишь невнятный сдавленный звук. Сильный запах роз и специй захлестывает меня, мои веки трепещут, я стараюсь не закрывать глаза. А его губы открываются, движутся…

Его голос произносит:

— Такое случается.

Тяжесть увеличивается, я чувствую, что вот-вот взорвусь… а потом оказываюсь в крутящемся туннеле ослепительных красок и света, и меня влечет куда-то вниз, как подводным течением. Я падаю целую вечность. Вокруг роятся картины прошлого. Я пролетаю мимо десятилетней себя, играющей с Джулией — мы возимся со старой тряпичной куклой, которую я годом позже потеряла на пикнике; а вот мне шесть лет, Сарита умывает меня перед обедом. Время раскручивается назад, вот мне три года, два, вот я младенец, а потом — нечто бледное и непонятное, некое существо не крупнее головастика и точно такое же хрупкое. Меня подхватывает могучее течение, проталкивает сквозь завесу тьмы — и вот я опять вижу извилистую индийскую улочку. Я здесь всего лишь гость, я двигаюсь в ожившем сне, никаких звуков вокруг, кроме биения моего сердца, моего тяжелого дыхания, гула моей крови, бегущей по венам. По крышам надо мной несется обезьянка шарманщика, она скалит зубы. Я пытаюсь заговорить, но не могу. Обезьяна перепрыгивает на следующую крышу. Это крыша какой-то лавчонки, с карнизов свисают сушеные травы, а на двери прикреплен маленький символ — луна и глаз, такой же, как на ожерелье моей матери. По идущей под уклон улице быстро шагает женщина. У нее золотисто-рыжие волосы, она одета в синее платье и белые перчатки. Моя мать. Что моя мать делает здесь? Она должна быть сейчас в доме миссис Талбот, пить чай и обсуждать ткани.

С ее губ слетает мое имя. «Джемма. Джемма». Она ищет меня. За ней следует индиец в тюрбане. Она не слышит его шагов. Я пытаюсь ее позвать, но изо рта опять не вылетает ни звука. Одной рукой матушка толкает дверь лавки и входит. Я спешу за ней, сердце колотится все громче и сильнее. Она должна знать, что за ней идет этот мужчина. Она должна уже слышать его дыхание. Но она смотрит только перед собой.

Мужчина извлекает из-под плаща кинжал, но матушка все равно не оборачивается. Я чувствую себя так, словно внезапно заболела. Я хочу остановить матушку, оттолкнуть ее. Но каждый шаг дается с трудом, я как будто проталкиваюсь сквозь воздух, поднимаю ноги медленно, очень медленно. Мужчина останавливается, прислушивается. Его глаза вдруг округляются. Ему страшно.

В глубине лавки, в темноте, что-то ждет, свернувшись кольцом. Как будто сама тьма вдруг начала шевелиться. Но как она может шевелиться? Однако это так, она движется с холодным скользящим звуком, от которого по коже бегут мурашки. Нечто темное поднимается из своего укрытия. Оно увеличивается, оно заполняет все вокруг. Чернота в центре этого кружится водоворотом, и звук… невообразимо ужасные крики и стоны вырываются из тьмы.

Мужчина бросается вперед, и нечто захлестывает его. И пожирает. Теперь тьма нависает над моей матерью и обращается к ней шипящим голосом:

— Иди к нам, красавица. Мы давно ждем…

Я мысленно кричу изо всех сил. Матушка оглядывается, видит кинжал, лежащий на полу, хватает его. Темное нечто яростно завывает. Матушка намерена бороться. Она намерена выстоять. Одинокая слеза сползает по ее щеке, матушка закрывает полные отчаяния глаза, тихо, как молитву, повторяя мое имя: «Джемма… Джемма…» А потом стремительным движением взмахивает кинжалом — и вонзает его в себя.

Нет!..

Мощным толчком меня выбрасывает из лавки. Я снова на улицах Бомбея, как будто никогда и не заходила в лавку, и я отчаянно кричу… а потом меня крепко хватает за руки молодой индиец.

— Что вы видели? Скажите мне!

Я брыкаюсь и дергаюсь, вырываясь. Неужели вокруг нет никого, кто мог бы мне помочь? Что происходит? Матушка! Мой ум отчаянно пытается вернуть способность рассуждать здраво, логично и наконец справляется с этим. Моя мать сейчас пьет чай в доме миссис Талбот. Я отправлюсь туда и сама смогу в этом убедиться. Конечно, она рассердится и отправит меня домой с Саритой, и не будет никакого шампанского и никакого Лондона, но это не имеет значения. Она будет жива и здорова, и очень сердита, но я с радостью приму от нее любое наказание.

Индиец продолжал кричать:

— Вы видели моего брата?

— Отпусти меня!

Я с силой пнула его ногой; ко мне снова вернулись силы. Видимо, я угодила в самую болезненную точку. Он рухнул на землю, а я слепо помчалась по улице, повернула за угол, страх гнал меня вперед… Перед входом в какую-то лавку собралась небольшая толпа. На карнизах крыши висели сушеные травы, а рядом сидела на земле девочка, играла во что-то…

Нет. Это все тот же чудовищный сон. Я вот-вот проснусь в собственной постели и услышу громкий, немного сиплый голос отца, рассказывающего очередную старую шутку, и мягкий смех матушки…

На ватных ногах я подошла к толпе и стала пробираться сквозь нее. Обезьянка шарманщика спрыгнула вниз и вертела головой, с любопытством рассматривая тело.

Несколько человек, стоящих впереди, расступаются. Мой ум постепенно, поочередно фиксирует увиденное. Перевернутый ботинок со сломанным каблуком. Откинутая в сторону рука со сжатыми пальцами. Содержимое сумочки, рассыпанное в пыли. Обнаженная шея над воротом синего платья. Прекрасные зеленые глаза, открытые, но ничего не видящие. Губы матушки слегка приоткрыты, как будто она пыталась что-то сказать, умирая.

«Джемма…»

Темно-красное озеро крови увеличивается, кровь вытекает из-под безжизненного тела матушки и просачивается в пыльные трещины в земле, напоминая изображение Кали, темной богини, проливающей кровь и крушащей кости. Кали-разрушительница. Благосклонная ко мне богиня. Я закрываю глаза, желая, чтобы все это исчезло.

«Это не на самом деле. Это не на самом деле. Это не на самом деле».

Но когда я вновь открываю глаза, матушка все так же лежит на земле, укоризненно глядя на меня. «Если ты вообще не вернешься домой, я не слишком огорчусь». Это было последним, что я сказала ей. Перед тем, как убежать. Перед тем, как она погналась за мной. Перед тем, как мне было видение о ее смерти. Руки и ноги у меня словно налились свинцом. Я опустилась на землю, и кровь матери коснулась подола моего лучшего платья, навсегда впитавшись в него. А потом крик, который я так долго подавляла, вырвался наружу, стремительный и неумолимый, как ночной поезд, — и в это мгновение небеса разверзлись, и на землю хлынул свирепый дождь, мгновенно поглотивший все звуки.

 

ГЛАВА 3

Лондон, Англия.

Два месяца спустя.

— «Виктория»! Вокзал «Виктория»!

Дородный кондуктор в синей форменной одежде неторопливо продвигается к концу поезда, возвещая о том, что я наконец-то прибыла в Лондон. Поезд сбавляет ход, останавливается. Огромные волнующиеся облака пара проплывают мимо окна, и все снаружи становится похожим на сон.

Мой брат Том, сидящий напротив меня, просыпается, поправляет свой черный жилет, проверяет, в порядке ли остальная одежда. За четыре года, что мы провели врозь, он очень вырос и немного раздался в груди, но в целом все равно остался худощавым; модно подстриженные светлые волосы падают ему на глаза, и от этого он выглядит совсем мальчишкой.

— Постарайся не казаться такой мрачной, Джемма. Тебя ведь не в какой-нибудь захудалый пансион отправляют. Школа Спенс — очень хорошее учебное заведение с прекрасной репутацией, она выпускает очаровательных юных леди.

Очень хорошая школа. Очаровательные юные леди. То же самое, слово в слово, говорила моя бабушка. Мы провели две недели в ее поместье «Плезант Хаус». Бабушка бросала на меня долгие оценивающие взгляды, изучая веснушчатую кожу, непокорную гриву рыжих волос, угрюмое лицо, и в конце концов решила, что мне необходимо попасть в хороший пансион благородных девиц, если я намерена заключить достойную партию.

— Просто удивительно, что тебя не отослали домой еще несколько лет назад, — кудахтала она. — Всем известно, что индийский климат вреден для крови. Я уверена, хороший пансион — это как раз то, чего пожелала бы твоя матушка.

Мне приходилось прикусывать язык, чтобы не спросить, откуда бы это ей знать, чего пожелала бы моя мать. Потому что моя мать хотела, чтобы я оставалась в Индии. А я хотела уехать в Лондон, но теперь, когда я наконец очутилась здесь, я чувствовала себя еще более несчастной.

Все три часа, пока поезд катил по зеленым холмистым равнинам, а дождь лениво стучал по вагонным окнам, Том спал. А меня не отпускало то, что осталось позади, там, откуда я приехала. Жаркие просторы Индии. Полицейские, задающие вопросы: видела ли я кого-нибудь? Были ли у моей матери враги? Что я делала одна на улицах Бомбея? И что я могу сказать о том человеке, который заговорил с моей матерью на базаре, о купце по имени Амар? Знаю ли я его? Был ли он — тут полицейские откровенно смущались и начинали переминаться с ноги на ногу, подбирая слово, которое прозвучало бы не слишком бестактно, — знаком с моей матерью?

Как я могла объяснить им то, что видела? Я ведь даже не знаю, могу ли верить самой себе.

Англия за окном выглядит цветущей. Но покачивание пассажирского вагона напоминает мне о корабле, который доставил нас из Индии через бурные моря. Английский берег возник передо мной как некое предостережение. Матушку похоронили в холодной, непрощающей земле Англии. Отец остекленевшими глазами смотрел на надгробный камень — «Вирджиния Дойл, возлюбленная супруга и мать», гласила надпись на нем, — и как будто надеялся, что может усилием воли изменить случившееся. А когда у него не получилось, он вернулся к своим обычным занятиям и к бутылочке с настойкой опия, ставшей с тех пор его постоянной подругой. Частенько я находила его спящим в кресле, у его ног лежали собаки, в руке он сжимал коричневую бутылочку, и от него сильно пахло чем-то сладким и медицинским. Прежде отец был крупным мужчиной, но теперь стремительно худеет, его съедают горе и опиум. А я могу только стоять рядом с ним, беспомощная и бессловесная причина всего этого. Я храню тайну настолько ужасную, что боюсь произнести хоть слово, боюсь, что она вырвется из меня и зальет все вокруг, как керосин, и все сгорят в огне…

— Опять ты о чем-то задумалась, — говорит Том.

— Извини…

Да, я виновата, и я так сожалею обо всем…

Том тяжело вздыхает, и одновременно с выдохом мягко произносит:

— Незачем извиняться. Просто прекрати это.

— Да, извини… — повторяю я машинально.

Я прижимаю палец к амулету матери. Он висит у меня на шее, как постоянное напоминание о матушке и о моей вине, скрытый под жестким черным крепом траурного платья, которое мне предстоит носить полгода.

Сквозь легкий туман за окном вагона я вижу носильщиков, быстро шагающих рядом с поездом, готовых поставить деревянные лесенки у дверей купе, чтобы пассажиры могли спуститься на платформу. Поезд окончательно замирает, паровоз шипит и выпускает последний клуб дыма.

Том встает и потягивается.

— Ну, наконец-то приехали. Пошли, пока не всех носильщиков расхватали.

При виде суеты на вокзале «Виктория» у меня перехватывает дыхание. Полчища людей толпятся на платформе. В дальнем конце нашего поезда из вагонов выбираются пассажиры третьего класса — сплошная путаница рук и ног. Носильщики спешат разобрать чемоданы и зонтики пассажиров первого класса. Мальчишки-газетчики размахивают свежими газетами, стараясь поднять их как можно выше, и выкрикивают наиболее завлекательные заголовки статей. Еще вокруг бродят цветочницы, их улыбки кажутся такими же неживыми и потрепанными, как и деревянные подносы, что висят на ремнях на их худых шеях. Мимо мчится какой-то мужчина, он чуть не сбивает меня с ног; под мышкой он держит закрытый зонт.

— Простите, — раздраженно бормочу я.

Он не обращает на меня ни малейшего внимания. Я замечаю нечто странное в дальнем конце платформы. Черный дорожный плащ, от вида которого сердце начинает биться быстрее. Во рту пересыхает. Нет, невозможно, чтобы он очутился здесь. Я пытаюсь подойти ближе, но вокруг слишком много народу.

— Что ты делаешь? — спрашивает Том, когда я двигаюсь против течения толпы.

— Просто смотрю, — отвечаю я, надеясь, что он не услышит страха в моем голосе.

Мужчина огибает будку, у него на плече толстая стопка газет. Пальто, тонкое, черное, на несколько размеров больше, чем нужно, висит на нем как просторный плащ. Я чуть не смеюсь от облегчения.

«Теперь видишь, Джемма? У тебя просто разыгралось воображение. Забудь обо всем».

— Ну, если ты все равно таращишься по сторонам, заодно поищи для нас носильщика. Я не понимаю, какого черта они все так быстро куда-то исчезли.

К нам подскакивает тощий газетчик и предлагает за два пенса поймать для нас отличный кэб. Он с трудом волочит сундук, наполненный моими мирскими пожитками; в сундуке лежат несколько платьев, ежедневник матери, красное сари, белый резной слон из Индии и драгоценная бита для крикета, принадлежащая моему отцу, — напоминание о его лучших днях.

Том помогает мне сесть в экипаж, и возница везет нас прочь от огромной, развалившейся на необъятной площади леди по имени «Вокзал „Виктория“»; лошадиные копыта неторопливо цокают, мы направляемся к центру Лондона. Воздух наполнен дымом фонарей. От серого тумана кажется, что наступили сумерки, хотя всего четыре часа дня. На таких лишенных света улицах что угодно может подкрасться к вам сзади. Не знаю, почему я вдруг так подумала, но я подумала, — и тут же постаралась прогнать эту мысль.

Тонкие, как иглы, шпили здания Парламента, окруженные каминными трубами, возвышаются в тумане. Тут и там насквозь пропотевшие мужчины копают глубокие канавы вдоль мостовой.

— Что это они делают?

— Прокладывают специальные кабели для электрического освещения, — отвечает Том, кашляя в белый носовой платок с его инициалами, вышитыми в углу черными нитками. — Скоро все эти вонючие газовые фонари останутся в прошлом.

Еще на улицах множество торговцев с тележками, и каждый старательно нахваливает свой товар: «Острые ножи! Отличная рыба! Яблоки, кому яблоки!» Молочницы распродают остатки утреннего надоя. И почему-то все они, как ни странно, напоминают мне об Индии. Я поглядываю и на витрины магазинов, предлагающих все, что только можно вообразить: чай, постельное белье, китайский фарфор, прекрасные платья, сшитые по последней парижской моде. Вывеска над окном второго этажа сообщает, что там сдаются помещения под конторы, спрашивать в доме. Мимо множества красивых экипажей шныряют велосипеды. Я покрепче хватаюсь за подлокотник, на тот случай, если лошадь испугается их, но кобыла влечет нас вперед, похоже, ничуть не интересуясь окружающим. В конце концов, это я не видела прежде велосипедов, а она-то не впервые с ними встретилась.

Мимо нас важно проплывает омнибус, битком набитый пассажирами; его тащит упряжка великолепных лошадей. Наверху сидит компания дам с раскрытыми зонтиками. Лодыжки женщин ради соблюдения приличий, скрыты от прохожих длинными деревянными перилами, на которых закреплена реклама грушевого мыла. Зрелище оказалось необычным для меня, и я вдруг думаю, что хорошо бы нам просто ехать и ехать по лондонским улицам, вдыхая пыль истории — той истории, которую я знала только по фотографиям. Мужчины в темных костюмах и шляпах-котелках выходят из контор, направляясь по домам после рабочего дня. Я вижу белый купол кафедрального собора Святого Павла, возвышающийся над закопченными крышами. На афишных тумбах красуются плакаты с анонсом спектакля «Леди Макбет» с американской актрисой Лили Тримбл в главной роли. Актриса выглядит восхитительно, у нее свободно распущенные каштановые волосы, а вырез красного платья дерзко открывает грудь. Я думаю, будут ли девушки в школе Спенс так же хороши и так же извращенны.

— Какая красавица эта Лили Тримбл, — говорю я между прочим, просто чтобы начать разговор с Томом; мне это кажется нелегким делом.

— Актерка, — кривится Том. — Что это за жизнь для женщины — без надежного дома, без мужа и детей? Носится туда-сюда, как будто она сама себе хозяйка! Такую уж точно никогда не примут в обществе как леди.

Вот вам и поговорили…

Мне хочется пнуть Тома за его надменность. Страшно признаться, но в то же время я умираю от желания узнать, чего вообще мужчины ищут в женщине. Возможно, мой брат и чересчур напыщен, но он знает такие вещи, которые могли бы оказаться полезными для меня.

— Да, понимаю… — произношу я небрежным тоном, как будто мы говорим о том, как устроить прелестный садик. Я держусь спокойно. Учтиво. Как положено леди. — Но что делает женщину настоящей леди?

Том, отвечая мне, выглядит так, будто сообщает нечто чрезвычайно важное.

— Мужчина ищет женщину, с которой ему будет легко жить. Она должна быть привлекательна, хорошо воспитана, разбираться в музыке, живописи и лошадях, но, кроме всего этого, она должна беречь честь его имени и никогда не привлекать к себе излишнего внимания.

Должно быть, Том пошутил. Стоит чуть-чуть подождать, и он рассмеется, скажет, что это чистая ерунда… но на лице брата блуждает все та же самодовольная улыбка. Я не собираюсь спускать ему подобное.

— Матушка всегда была рядом с отцом, — холодно произношу я. — Он не требовал от нее, чтобы она держалась сзади, как какая-нибудь унылая имбецилка.

Улыбка Тома тает.

— Совершенно верно. И посмотри, к чему это привело нас всех.

Он снова замолкает и отворачивается к окну.

За окнами кеба проплывает Лондон. Я впервые понимаю, что и Тома терзает боль, я вижу это в том, как он снова и снова запускает пальцы в волосы, и я ощущаю, каково ему скрывать свои чувства. Но я не знаю, как навести мост через это неловкое молчание, и потому мы просто едем дальше, глядим в окна, но почти ничего не видим и не обмениваемся ни словом.

— Джемма…

Голос Тома прерывается, брат на мгновение-другое замолкает. Он пытается справиться с чувствами.

— В тот день, когда вы с мамой… почему, черт побери, ты убежала? О чем ты думала?

Я отвечаю чуть слышным шепотом:

— Я не знаю.

По правде говоря, это совсем не утешает.

— Женская нелогичность.

— Да, — говорю я, но не потому что с ним согласна, а потому что хочу дать ему что-то… хоть что-нибудь. Я говорю это потому, что мне хочется, чтобы он простил меня. И, возможно, после этого я смогла бы простить сама себя. Возможно.

— Ты знала, что… Что тот мужчина, которого они нашли… он тоже убит?

— Нет, — шепчу я.

— Сарита сказала, что у тебя была истерика, когда тебя нашли. Ты что-то болтала о каком-то индийском мальчишке и о… ну, о разном.

Том некоторое время молчит, потирая ладони о брюки. Он все так же не смотрит на меня.

У меня дрожат руки. «Я могла бы рассказать ему… Я могла бы рассказать ему о том, что прячу глубоко в себе…» Ведь сейчас, в этот момент, Том был тем самым братом, по которому я скучала, который однажды принес мне камешки с морского берега и сказал, что это драгоценности раджи. Мне хочется сказать ему, что я боюсь сойти с ума и что мне уже ничто вокруг не кажется реальным. Мне хочется рассказать ему о видении, чтобы он снисходительно погладил меня по голове и отверг все с безупречной логикой врача. Мне хочется спросить у него, возможно ли, чтобы девочка сразу родилась нелюбимой, или ее перестают любить со временем? Мне хочется рассказать ему все, заставить его понять…

Том откашливается.

— Я, собственно, хотел спросить… с тобой ничего не случилось? Он не… ты действительно в полном порядке?

Мои слова падают в глубокую, мрачную тишину.

— Ты хочешь спросить, осталась ли я девственницей?

— Ну, если ты готова выразить это так откровенно… да.

Только теперь я понимаю, как глупо было с моей стороны думать, что он и вправду хочет узнать, что там произошло. Его беспокоит лишь одно: не опозорила ли я семью.

— Да, осталась, или, говоря твоими словами, я в полном порядке.

Мне даже захотелось рассмеяться от такой лжи… я ведь совсем не в порядке! Но мои слова подействовали именно так, как и должны были. Что поделаешь, в их мире все строится на большой лжи. Это иллюзия, где каждый кажется не тем, кто он есть, и все делают вид, что ничего неприятного просто не существует, никаких там домовых в темном углу, никаких призраков в душе.

Том с облегчением расправляет плечи.

— Отлично. Ну, ладно…

Он уже снова полностью владеет собой, придавив все человеческое.

— Джемма, то, что мама была убита, бросает тень на всю нашу семью. Если станут известны подлинные обстоятельства, разразится скандал.

Он пристально смотрит на меня.

— Я знаю, ты с этим не согласна, но я твой брат, и я тебе говорю: чем меньше будет известно, тем лучше. Это для твоей же пользы.

Он был сплошная логика и факты, никаких чувств. Со временем он станет отличным врачом. Я знаю, он говорит чистую правду, но все равно ненавижу его за это.

— Ты уверен, что тебя тревожит именно моя польза?

Челюсти Тома снова сжимаются.

— Сделаем вид, что я этого не слышал. — Том нервно поправляет манжеты рубашки. — Если ты не хочешь подумать обо мне, о себе самой, так подумай хотя бы об отце. Он нездоров, Джемма. Ты и сама это прекрасно видишь. Обстоятельства маминой смерти его просто раздавили. И тебе наверняка известно, что отец обзавелся в Индии некоторыми весьма дурными привычками. То, что он вместе с индийцами курил кальян, наверное, добавило ему популярности, они могли даже смотреть на него как на своего человека, но это не пошло на пользу его организму. Он всегда слишком любил удовольствия. Любил убегать от привычного.

Да, отец иногда возвращался домой очень поздно, весь день проведя неведомо где. Я помню, как матушка и слуги помогали ему добраться до кровати, и такое случалось далеко не однажды. И все равно мне было больно слышать от Тома такое… Я возненавидела брата за то, что он заговорил об этом.

— Но тогда зачем ты постоянно приносишь ему опиум?

— В опиуме нет ничего дурного, — фыркнул Том. — Это просто медицинский препарат.

— Только в очень малых дозах…

— Отец не слишком к нему привязан. Только не отец, — отвечает Том так, словно старается убедить присяжных заседателей. — Теперь, когда он вернулся в Англию, с ним все будет хорошо. Просто помни, что я тебе говорил. Можешь ты мне наконец пообещать, что не проговоришься? Пожалуйста!

— Хорошо, согласна, — киваю я, а внутри все холодеет.

В школе Спенс и не догадываются, что они приобретут, когда я туда приеду, — у них поселится призрак девушки, который будет кивать, улыбаться и пить чай, но на самом деле находиться где-то далеко.

Возница оборачивается и заговаривает с Томом:

— Сэр, нам придется проехать через восточную часть, так уж будьте любезны задернуть занавески.

— О чем это он? — спрашиваю я.

— Мы должны пересечь восточную часть города, Уайтчепел. Это самые настоящие трущобы, Джемма, — отвечает брат, опуская занавески на окно со своей стороны, чтобы не видеть нищеты и грязи.

— Я видела немало трущоб в Индии, — говорю я, оставляя занавески на своем окне так, как они были.

Экипаж продолжает катить по узким, грязным, мощенным неровным булыжником улицам. Десятки тощих, грязных детей толпятся вокруг, тараща глаза на наш нарядный экипаж. У меня сжимается сердце при виде их худеньких чумазых мордашек. Несколько женщин устроились под уличным газовым фонарем и что-то шьют. Что ж, вполне разумно с их стороны воспользоваться городским освещением, чтобы не тратить собственные драгоценные свечи ради такой неблагодарной работы. Вонь на этих улицах — смесь запахов отбросов, конского навоза, мочи и отчаяния, — воистину ужасающая, и я пугаюсь, что меня стошнит. Из таверн доносится громкая музыка и пронзительные вопли. Из какой-то двери вываливается пьяная парочка. У женщины волосы цвета заката и грубо размалеванное лицо. Парочка перегораживает нам дорогу и принимается ругаться с возницей, не давая экипажу двинуться дальше.

— Ну в чем там дело?

Том стучит в потолок, желая поторопить кучера. Но у раскрашенной особы другие планы. Мы можем простоять здесь весь вечер. Пьяный мужчина уставился на меня; он подмигивает и делает весьма грубый жест.

Я с отвращением отворачиваюсь и смотрю в пустой переулок. Том высовывается из окна со своей стороны. Я слышу, как он снисходительно и нетерпеливо пытается убедить парочку освободить проезд. Но что-то тут не так… Голос брата вдруг начинает звучать приглушенно, как будто доносится до меня сквозь раковину, прижатую к уху. А потом я слышу только гудение собственной крови, несущейся по венам. Невероятная тяжесть наваливается на меня, вышибив воздух из легких.

Это началось снова…

Мне хочется закричать, позвать Тома, но я не могу, я снова лечу вниз, сквозь тот же самый туннель бешено кружащихся красок и света, а переулок искривляется и мерцает. И в то же мгновение я выплываю из экипажа и невесомо шагаю в темный переулок, окруженный этим странным мерцанием.

В усыпанной соломой грязи сидит маленькая девочка, лет восьми или около того, — она играет со старой тряпичной куклой. Лицо у девочки грязное, но в остальном она кажется пришелицей из какого-то другого мира, с розовой лентой в волосах и в накрахмаленном белом переднике, слишком большом для нее. Она что-то напевает… мне смутно вспоминается, что это какая-то старая народная английская мелодия. Когда я приближаюсь к девочке, она поднимает голову и смотрит на меня.

— Правда, моя кукла хорошенькая?

— Ты меня видишь? — удивленно спрашиваю я.

Девочка кивает и снова принимается расчесывать грязными пальцами волосы куклы.

— Она ищет тебя.

— Кто?

— Мэри.

— Мэри? Кто такая Мэри?

— Она послала меня найти тебя. Но нам нужно быть осторожными. Оно тоже тебя ищет.

Воздух заколыхался, порыв ветра принес влажный холод. Я невольно вздрагиваю.

— Кто ты?

Позади малышки я ощущаю движение в угрюмой темноте. Я моргаю, но мне не показалось — тени действительно двигались. Подвижная как ртуть тьма поднялась и обрела отвратительные очертания черепа с поблескивающими костями и пустыми черными провалами на месте глаз. Рот черепа открылся, и из него вырвался хриплый стонущий шепот:

— Иди к нам, моя красотка, красотка…

— Беги…

Я с трудом выдавливаю из себя это слово. Темная тварь все увеличивается, подползает ближе. От ее завываний и стонов меня пробирает мороз. Я душу панический крик. Если бы я позволила себе закричать, я не смогла бы остановиться.

Сердце бешено колотится, ударяясь о ребра, и я повторяю чуть громче:

— Беги!

Темная тварь колеблется и подается назад. Она втягивает воздух, как будто выискивая какой-то запах. Малышка смотрит на меня пустыми карими глазами.

— Слишком поздно, — говорит она, и в то же мгновение невидящий взгляд темной твари находит меня.

Почти сгнившие губы раздвигаются, обнажая острые, как иглы, зубы. Боже милостивый, да тварь усмехается! Потом она широко разевает чудовищный рот и визжит… и от этого звука я вдруг снова обретаю дар речи.

— Нет!

В одно мгновение я снова очутилась в экипаже и по пояс высунулась из окна, закричав на пьяную парочку:

— А ну, убирайтесь к чертям с дороги! Проваливайте!

Я хлопаю шалью по крупу лошади. Кобыла ржет и рвется вперед, заставив пьяниц шарахнуться в сторону.

Возница успокаивает лошадь, а Том втаскивает меня обратно в кеб.

— Джемма! Да что такое на тебя нашло?

— Я…

Я всматриваюсь в темноту, ищу тварь, но ничего не вижу. Это просто тускло освещенный переулок, несколько парнишек пытаются сорвать шляпу с мальчика поменьше, их смех отражается эхом от осыпающихся стен дряхлых строений. Сценка проплывает мимо и остается позади, скрытая ночной тьмой.

— Джемма, я спрашиваю, ты хорошо себя чувствуешь?

Том выгладит искренне озабоченным.

Я схожу с ума, Том. Помоги мне…

— Мне просто хочется поскорее добраться до места.

В моем голосе звучат то ли рыдания, то ли нервный смех, — так могла бы говорить безумная женщина.

Том смотрит на меня так, словно я подхватила какую-то редкую болезнь, перед которой он бессилен.

— Джемма, умоляю! Держи себя в руках. И пожалуйста, следи за своей речью в школе Спенс. Мне совсем не хочется забирать тебя оттуда через несколько часов после того, как ты там устроишься.

— Да, Том, — послушно отвечаю я, а наш экипаж тем временем вырывается наконец на хорошую мощеную дорогу, унося нас от Лондона и теней.

 

ГЛАВА 4

— Вот она, эта школа, сэр, — кричит возница.

Мы уже около часа катим между пологими холмами, сплошь поросшими деревьями. Солнце село, небо приобрело туманный синий цвет сумерек. В окно экипажа я вижу полог ветвей над головой, сквозь кружево листвы проглядывает луна, зрелая, как дыня. Я начинаю думать, что наш возница унесся куда-то в мечтах и забыл дорогу, — но вот мы перевалили через гребень очередного холма, и перед нами открылся великолепный вид на школу Спенс.

Я-то ожидала увидеть маленькое поместье, нечто вроде того, что описывают в дешевых книжках, — розовощекие юные девушки играют в теннис на аккуратных зеленых лужайках… Но в школе Спенс нет и намека на уютность. Она огромна и похожа на заброшенный замок безумца, с высоченными толстыми сторожевыми башнями и острыми тонкими шпилями. Наверняка нужен целый год для того, чтобы просто заглянуть в каждую комнату, в этом можно не сомневаться.

— Ух! — Возница резко останавливает лошадь.

Кто-то выбежал на дорогу.

— Кто это тут?

Какая-то женщина обходит экипаж и вглядывается в окно с моей стороны. Это старая цыганка. У нее на голове туго повязан богато вышитый шарф, на ней золотые украшения, но в остальном она выглядит весьма неопрятно.

— Ну, что еще случилось? — вздыхает Том.

Я высовываюсь наружу. Когда на меня падает лунный свет, лицо старой цыганки смягчается.

— Ох, да это ты! Ты наконец вернулась ко мне!

— Прошу прощения, мадам. Вы, похоже, приняли меня за какую-то другую девушку.

— А… а где Каролина? Где она? Вы ее привезли?

Цыганка негромко стонет.

— Миссус, дайте-ка нам проехать! — окликает цыганку возница. — Это хорошая, добрая леди.

Резко дернув вожжи, он снова трогает экипаж с места, а старая женщина кричит нам вслед:

— Мать Елена все видит! Она знает, что у тебя на сердце! Она знает!

— Боже праведный, у них тут, похоже, имеется собственная отшельница! — усмехается Том. — Это очень модно.

Том, конечно, может смеяться, но я дождаться не могу, когда наконец выберусь из экипажа и темноты.

Лошадь провозит нас под каменной аркой и сквозь ворота. Я успеваю рассмотреть прекрасное зеленое поле, идеально подходящее для игры в теннис или крокет, и нечто вроде пышного заросшего сада. Чуть подальше красуется роща огромных деревьев, густая, как настоящий лес. А за деревьями на холме стоит небольшая церковь. Все вокруг выглядит так, словно в пейзаже ничто не менялось много веков подряд.

Экипаж ползет вверх по склону холма, к парадному входу в школу Спенс. Я смотрю в окно, вытянув шею, стараясь увидеть целиком огромное строение. Над крышей что-то торчит… В слабом свете трудно понять, что это такое. Но вот из-за облаков выглянула луна, и я отчетливо вижу: это горгульи. Лунный свет скользит по крыше, выхватывая детали — то острые зубы, то злобно ухмыляющуюся пасть, то злые глаза…

«Добро пожаловать в пансион благородных девиц, Джемма. Учись вышивать, накрывать стол для чая, делать реверанс. Ох, кстати, ночью тебя могут сожрать крылатые чудовища, слетевшие с крыши…»

Экипаж наконец останавливается. Мой сундук опускают на широкие каменные ступени перед огромной деревянной дверью. Том стучит в нее большим бронзовым дверным молотком, размером примерно с мою голову. Пока мы ждем, брат не может удержаться, чтобы не дать мне еще один родственный совет.

— Джемма, теперь очень важно, чтобы ты вела себя соответственно своему положению в обществе, пока будешь в школе. Приятно, конечно, проявлять доброту к тем, кто стоит ниже тебя, но помни: они тебе не ровня!

Положение в обществе. Не ровня. Просто смех, право слово! В конце концов, я ведь уродливая, виновная в смерти матери особа, подверженная видениям… Я делаю вид, что поправляю шляпку, глядя на свое отражение в блестящей поверхности дверного молотка. Наверное, предчувствия, что мучили меня, исчезнут в ту секунду, когда откроется дверь и благожелательная экономка проводит меня в объятия тепла и открытых улыбок.

Правильно. Надо еще раз хорошо, основательно ударить в дверь молотком, чтобы показать: я — хорошая, основательная девушка, из тех, кого полюбят и примут как свою в любой мрачной и скучной школе. Тяжелая дубовая дверь наконец отворяется — и перед нами возникает экономка с грубым лицом, толстая и могучая, и такая же теплая, как январь в Уэльсе. Она таращится на меня, вытирая руки о накрахмаленный белый передник.

— Вы, должно быть, мисс Дойл. Мы полагали, вы приедете еще полчаса назад. Вы заставили директрису ждать. Входите. Следуйте за мной.

Экономка предлагает нам чуть-чуть подождать в большой, тускло освещенной гостиной, полной пыльных книг и увядших папоротников. В камине горит огонь. Он шипит и пускает искры, пожирая сухую древесину. Сквозь распахнутую двустворчатую дверь до нас доносится смех, и я вижу нескольких молодых девушек в белом, идущих по коридору. Одна заглядывает в гостиную, видит меня — и идет дальше, как будто я всего лишь предмет обстановки. Но через мгновение она и кое-кто еще из девушек оглядываются. Они во все глаза смотрят на Тома, а он важно кланяется, заставляя девиц порозоветь и захихикать.

Господи, помоги нам всем…

Мне захотелось схватить кочергу, стоявшую у камина, и ткнуть ею брата, чтобы прекратить этот спектакль. К счастью, меня отвлекают от убийственного порыва. Мрачная экономка возвращается. Пора прощаться с Томом, но мы молчим, уставившись на ковер под ногами.

— Что ж, ладно, — говорит наконец брат. — Полагаю, мы увидимся в следующем месяце, когда будет день встречи родственников.

— Да, наверное.

— Заставь нас гордиться тобой, Джемма, — добавляет Том.

Никаких сентиментальных глупостей вроде «я люблю тебя, все будет хорошо, вот увидишь». Том улыбается толпе восхищенных девиц, все еще топчущихся в коридоре, и уходит. Я остаюсь одна.

— Сюда, мисс, будьте любезны, — говорит экономка.

Я следом за ней выхожу из гостиной в огромный открытый холл и вижу невероятную двойную винтовую лестницу. Внизу ступени расходятся вправо и влево. Легкий ветерок врывается в распахнутое окно, позвякивают подвески хрустальной люстры. Люстра ошеломляет. Бесчисленное множество подвесок крепится к металлической основе, искусно выкованной в виде переплетенных змей.

— Осторожнее, мисс, — предостерегает экономка. — Ступени крутые.

Две ветви лестницы идут вверх плавным изгибом, переплетаясь между собой, и длиной она, кажется, в несколько миль. Через перила я смотрю на мраморные плитки, черно-белыми ромбами уложенные на полу. А в конце лестницы нас приветствует портрет женщины с седыми волосами и в платье, которое было чрезвычайно модным лет около двадцати назад.

— Это сама миссус Спенс, — сообщает мне экономка.

— О… — бормочу я. — Какая милая…

Портрет огромен; кажется, что за тобой наблюдает всевидящее око.

Мы идем дальше по длинному коридору к большой двустворчатой двери. Экономка стучит в нее здоровенным кулаком. Изнутри слышится: «Входите», и мы входим в комнату, оклеенную темно-зелеными обоями с изображением павлиньих перьев. Немного грузная женщина с пышными седеющими каштановыми волосами сидит за большим письменным столом; на носу у нее красуются очки в тонкой оправе.

— Пока все, Бригид, — говорит она, жестом отпуская такую приветливую экономку.

Директриса возвращается к своей корреспонденции; я же стою на персидском ковре, делая вид, что зачарована статуэткой маленькой немецкой девушки, несущей на плече ведро с молоком. Но чего мне действительно хочется, так это развернуться, выйти и хлопнуть дверью.

«Прошу прощения, я, кажется, не туда попала. Кажется, мне нужно было поехать в какой-то другой пансион, где всем заправляют нормальные человеческие существа, способные предложить девушке чая или хотя бы стул…»

Часы на каминной полке отсчитывают секунды, и от этого ритмичного звука на меня наваливается отчаянная усталость.

Наконец директриса откладывает перо. И показывает на стул, стоящий перед ее столом.

— Сядьте.

Никаких вам «пожалуйста» или «будьте так добры». В результате я чувствую себя такой же желанной здесь, как порция рыбьего жира.

— Я — миссис Найтуинг, директриса Академии Спенс. Надеюсь, путешествие было приятным?

— О, да, благодарю вас.

Тик-так, тик-так, тик-так…

— Бригид хорошо вас встретила?

— Да, благодарю вас.

Тик-тик-тик-так…

— Обычно я не принимаю новых учениц в таком возрасте, как вы. Я давно поняла, что им гораздо труднее привыкнуть к правилам жизни в нашей школе.

Ну вот, первый черный шар в мой адрес.

— Но при данных обстоятельствах я сочла своим христианским долгом сделать исключение. Я весьма сочувствую вашей потере.

Я не произношу в ответ ни слова, уставившись на глупую маленькую немецкую молочницу. Она такая розовощекая и улыбчивая и, похоже, собирается вот-вот вернуться в свою деревушку, где ее ждет матушка и где не шныряют мрачные тени.

Не дождавшись ответа, миссис Найтуинг продолжает:

— Я понимаю, обычаи диктуют нам соблюдать траур по меньшей мере в течение года. Но я обнаружила, что такое назойливое напоминание о пережитом горе вредно для здоровья. Оно заставляет нас сосредотачиваться на мертвых, а не на живых. А это, как я поняла, неприемлемо.

Она бросает на меня долгий взгляд поверх очков, проверяя, собираюсь ли я возражать. Я не собираюсь.

— Очень важно, чтобы вы прижились здесь и почувствовали себя на равных с другими девушками. В конце концов, некоторые из них живут здесь уже многие годы, гораздо дольше, чем они прожили со своими родными. Школа Спенс для них вроде семьи, со своими привязанностями и понятием чести, со своими правилами и последствиями. — Директриса особенно подчеркивает голосом последнее слово. — Поэтому вы будете носить такую же форму, как все. Надеюсь, для вас это будет вполне приемлемым?

— Да, — отвечаю я.

И хотя я чувствую себя немного виноватой из-за того, что так быстро отказываюсь от траурной одежды, все же, по правде говоря, я благодарна за возможность выглядеть как все вокруг. Надеюсь, это поможет мне оставаться незамеченной.

— Великолепно. Итак, вы будете заниматься в первом классе с шестью другими юными леди, примерно вашего возраста. Завтрак накрывается ровно в девять утра. Вы будете заниматься французским с мадемуазель Лефарж, рисованием с мисс Мур, музыкой с мистером Грюнвольдом. Я буду вести уроки хороших манер. Молитва читается каждый день в шесть вечера в церкви. Вообще-то, — директриса смотрит на часы на каминной полке, — мы уже очень скоро должны будем отправиться в церковь. Ужин — в семь часов. После него у вас будет свободное время, вы проведете его в большом холле с остальными девушками. В десять вечера все ложатся спать.

Директриса пытается изобразить доверительную улыбку, вроде той, которую мы обычно видим на портретах Флоренс Найтингейл. Но я знаю по опыту — такие улыбки означают, что подлинный смысл сказанного, скрытый за безупречными манерами и прекрасной осанкой, следует сначала расшифровать.

— Думаю, вы будете счастливы здесь, мисс Дойл.

Перевод: «Это приказ».

— Из школы Спенс вышло множество прекрасных молодых женщин, которые сумели сделать отличную партию.

Перевод: «И от вас мы ожидаем того же самого. Пожалуйста, не подведите нас».

— Вполне возможно, что вы в один прекрасный день можете оказаться на моем месте.

Перевод: «Если вы не окажетесь совершенно неспособной найти мужа и не кончите свои дни в каком-нибудь австралийском монастыре, плетя кружевные пеньюары».

Улыбка миссис Найтуинг слегка увядает. Она ожидает от меня каких-то вежливых слов, чего-то такого, что убедит ее в том, что она не совершила ошибки, приняв к себе девушку, убитую горем, и, похоже, недостойную обучения в школе Спенс. «Ну же, Джемма! — подбадриваю я себя. — Брось ей косточку, скажи, как ты счастлива и горда тем, что становишься частью семьи Спенс!» Но я просто киваю. Улыбка директрисы угасает окончательно.

— Пока вы здесь, я буду вашим надежным союзником, если вы будете соблюдать правила. Или же карающим мечом, если вы будете их нарушать. Надеюсь, мы поняли друг друга?

— Да, миссис Найтуинг.

— Прекрасно. Я покажу вам все вокруг, а потом вы сможете переодеться для молитвы.

— Ваша комната здесь.

Мы на третьем этаже, идем по длинному коридору со множеством дверей. На стенах висят большие фотографии преподавателей школы Спенс — нечеткие, зернистые изображения, которые в тусклом свете газовых ламп невозможно рассмотреть. Мы добираемся до спальни, расположенной в самом конце коридора слева. Миссис Найтуинг широко распахивает дверь, в нос ударяет запах затхлости, и я вижу тесную комнату, которую оптимист мог бы описать как безрадостную, но вообще-то следовало бы назвать отвратительно тусклой. В ней имеются покрытый пятнами письменный стол, стул и лампа. Железные кровати приткнулись к стенам слева и справа. Одна выглядит обитаемой, она накрыта аккуратно подоткнутым одеялом. Вторая кровать, предназначенная для меня, задвинута в угол под косо нависшей балкой перекрытия, и я, пожалуй, могу разбить голову, если спросонок сяду чересчур быстро. Эта спальня выступает над боковой стеной здания, как будто ее пристроили в самый последний момент, потому что кто-то слишком поздно сообразил, что она может понадобиться. И это, безусловно, самое подходящее место для девушки, которую приняли в школу тоже в самый последний момент.

Миссис Найтуинг проводит пальцем по письменному столу и хмурится, обнаружив пыль.

— Конечно, мы отдаем предпочтение тем девушкам, которые учатся у нас уже не первый год, — говорит миссис Найтуинг, как бы извиняясь за мое новое жилище. — Но я думаю, вы увидите, что эта комната очень милая и удобная. И здесь из окна открывается изумительный вид.

Она права. Подойдя к окну, я вижу залитую лунным светом лужайку за домом, сад, церковь на холме и высокую стену деревьев.

— Пейзаж просто чудесный, — говорю я, старательно изображая бодрый тон.

Это вполне удовлетворяет миссис Найтуинг, и она улыбается.

— Вы будете жить здесь вместе с Энн Брэдшоу. Энн всегда готова всем помочь. И она — одна из наших стипендиаток.

Это вежливая форма выражения «она учится здесь из милости», то есть Энн — бедная девушка, ее отправили в школу какие-нибудь дальние родственники или школьные благотворители. Одеяло на кровати Энн идеально разглажено, оно ровное, как стекло, и я невольно думаю, почему же эта девушка очутилась здесь, и познакомимся ли мы настолько хорошо, что ей захочется рассказать мне об этом.

Платяной шкаф приоткрыт. В нем висит форменная одежда — расклешенная белая юбка, белая блузка с кружевной отделкой на груди и пышными в верхней части рукавами, которые заканчиваются тесными манжетами; еще там стоят белые ботинки со шнуровкой и висит темно-синий бархатный плащ с капюшоном.

— Можете переодеться перед молитвой. Я вас оставлю на минутку.

Миссис Найтуинг закрывает за собой дверь, и я быстро надеваю форменное платье, застегнув многочисленные маленькие пуговки. Юбка оказывается чуть коротковатой, но в остальном все сидит неплохо.

Миссис Найтуинг сразу замечает недостаточную длину подола и хмурится.

— Вы довольно высокая…

Как будто девушкам нравится напоминание о слишком большом росте!

— Ладно, попросим Бригид добавить внизу еще одну оборку.

Миссис Найтуинг поворачивается и выходит из комнаты, я — следом за ней.

— А куда ведут вон те двери? — спрашиваю я, показывая на темную площадку по другую сторону лестницы, где виднеется тяжелая двустворчатая дверь, запертая на большой висячий замок. Такие замки вешают, чтобы никто не мог войти. Или выйти.

Миссис Найтуинг сдвигает брови и поджимает губы.

— Там восточное крыло здания. Оно пострадало от пожара несколько лет назад. Мы больше им не пользуемся, потому и заперли дверь. Нет смысла его отапливать, это ненужные расходы. Идемте скорее.

Она быстро двигается дальше, я тоже делаю шаг, но почему-то оглядываюсь. Между запертой дверью и полом остается щель высотой примерно в дюйм… и из этой щели сочится свет. Может быть, на меня подействовала усталость после длинного дня и долгого путешествия, или же я просто начала привыкать к тому, что вижу странные вещи, — но я могла бы поклясться, что видела какую-то тень, мелькнувшую за дверью.

Нет. Прочь!

Я не желаю, чтобы прошлое настигло меня здесь. Я должна снова стать самой собой. Поэтому я на мгновение закрываю глаза и решительно обещаю себе: «Когда я открою глаза, там не будет ничего, кроме обычной двери. Я просто устала. Там ничего нет!»

И когда я снова смотрю туда, ничего там и нет. Ни света, ни теней.

 

ГЛАВА 5

В гостиной собралось около пятидесяти девушек, все в бархатных плащах. Приближающийся вечер заливает комнату пурпурным светом. Девушки негромко переговариваются, время от времени кто-то хихикает, и эти звуки отражаются от низких потолков и сыплются на меня. Призывный удар колокола возвещает, что пора выходить из школы и пройти полмили или около того вверх по холму, к церкви.

Я осторожно оглядываю учениц, выясняя, найдутся ли здесь девушки моего возраста. Да, впереди, собравшись в тесную группу, стоят несколько девушек лет шестнадцати-семнадцати на вид. Они сблизили головы и смеются какой-то шутке. Одна из них невероятно красива, с темными волосами и кожей цвета слоновой кости; черты лица у нее как на камее. Она, пожалуй, самая очаровательная девушка из всех, кого я когда-либо видела. С ней рядом стоят еще трое — ухоженные, с аристократическими носами, и у каждой имеется либо дорогой гребень в волосах, либо дорогая брошь, что выделяет этих девушек из толпы и подчеркивает их положение.

Одна девушка в особенности привлекает мое внимание. Она чуть-чуть выбивается из ряда. Ее очень светлые волосы уложены в аккуратный узел, как и подобает молодой леди, но все равно они выглядят немножко растрепанными, будто шпильки не в силах их удержать. У нее высокие брови, серые глаза, а лицо настолько бледное, что кажется опаловым. Девушку что-то развеселило, и она, откинув голову, искренне и открыто хохочет. И хотя темноволосая красавица выглядит очень милой, внимание всех остальных обращено на блондинку. Это, должно быть, местная запевала.

Миссис Найтуинг хлопает в ладоши, и все разом затихают.

— Девушки, я хочу представить вам новую студентку Академии Спенс. Это Джемма Дойл. Мисс Дойл прибыла к нам из графства Шропшир и будет заниматься в первом классе. Большую часть своей жизни она провела в Индии, и я уверена, что она с удовольствием расскажет вам много интересного о тамошних обычаях и привычках. Надеюсь, вы продемонстрируете настоящее гостеприимство школы Спенс и поможете ей познакомиться с нашими внутренними правилами.

Я чувствую себя так, словно умираю тысячами самых жестоких смертей, когда пятьдесят пар глаз смотрят на меня, оценивая и будто бы раздевая, — можно подумать, меня собираются подвесить над очагом и зажарить. Все надежды на то, что я смогу спокойно влиться в ряды учениц и останусь незамеченной, уничтожены коротенькой речью миссис Найтуинг. Светловолосая девушка склоняет голову набок, оглядывая меня с головы до ног. Потом, подавив зевок, возвращается к разговору со своими подругами. Возможно, потом я сумею как-то поладить с ними.

Миссис Найтуинг потуже затягивает у шеи шнурки плаща и взмахивает рукой, указывая в сторону церкви.

— Идемте же помолимся, девушки.

Ученицы тянутся наружу, а миссис Найтуинг подкатывается ко мне с еще одной студенткой.

— Мисс Дойл, это Энн Брэдшоу, ваша соседка по комнате. Мисс Брэдшоу пятнадцать лет, и она тоже в первом классе. И сегодня вечером она составит вам компанию, поможет разобраться в обстановке.

— Привет, как дела? — говорит Энн Брэдшоу, но в ее тусклых, водянистых глазах ничего не отражается.

Я вспоминаю ее идеально заправленную постель и думаю, что вряд ли с этой особой будет так уж весело.

— Рада познакомиться, — отвечаю я.

Мы неловко стоим рядом и молчим. Энн Брэдшоу — унылая, простая девушка, что для меня вдвойне убийственно. Девушка без денег, которая хочет использовать шанс и улучшить свое положение. Из носа у нее течет. Она подносит к нему потрепанный носовой платок с кружевной отделкой.

— Ужасно себя чувствуешь, когда простужаешься, — говорю я, желая проявить сердечность.

Пустой взгляд мисс Брэдшоу не изменяется.

— Я не простужалась.

Отлично. Стоит порадоваться тому, что я задала вопрос. Неплохое начало для нас обеих, меня и мисс Брэдшоу. Можно не сомневаться, к утру мы станем просто как сестры… Если бы я могла прямо в эту минуту развернуться и уехать из школы Спенс, я бы обязательно это сделала.

— Церковь в той стороне, — говорит Энн, нарушив ледяное молчание и создавая видимость беседы. — Нам не разрешается опаздывать на молитву.

Мы идем позади остальных девушек, вверх по склону холма, между деревьями, к церкви, выстроенной из камня и бревен. Над травой клубится туман. Он стелется по земле, и от этого все вокруг кажется зловещим. Ночной ветер треплет синие плащи девушек, но вскоре сгустившийся туман поднимается выше и поглощает все, кроме приглушенно звучащих голосов.

— Почему родные отправили тебя сюда? — спрашивает Энн с отталкивающей прямотой.

— Наверное, чтобы я стала более цивилизованной, — с коротким смешком отвечаю я.

«Ну, видишь, какая я веселая? Ха-ха!» Однако Энн даже не улыбается.

— А мой отец умер, когда мне было всего три года. Матери пришлось работать, но потом она тяжело заболела и тоже умерла. Ее родственники не хотели брать меня к себе, но и в работный дом отправлять тоже не желали. Поэтому они прислали меня сюда, чтобы я выучилась и могла стать гувернанткой.

Меня ошеломляет подобная откровенность. Энн Брэдшоу даже не дрогнула, говоря все это. Я просто не знаю, что сказать в ответ. Наконец я обретаю голос и бормочу:

— Ох, мне очень жаль…

Тусклые глаза смотрят на меня.

— Действительно жаль?

— Ну… ну да. А почему же нет?

— Да потому, что обычно люди так говорят, чтобы отвязаться от кого-то. На самом деле они ничего такого не думают.

Она совершенно права, и я слегка краснею. Это ведь просто слова, и сколько раз я сама с трудом сдерживалась, когда люди говорили мне то же самое. Я спотыкаюсь о толстый корень дерева, вылезший поперек тропы, и у меня невольно вырывается любимое ругательство отца:

— Чтоб ты сдох!

Энн резко вскидывает голову, услышав это. Можно не сомневаться, что она принадлежит к числу не в меру щепетильных особ, и будет бегать с докладами к миссис Найтуинг каждый раз, когда я косо посмотрю на нее.

— Прости меня, пожалуйста, я не понимаю, как у меня могло такое вылететь! — спешу сказать я, пытаясь исправить положение. Мне совсем не хочется получать выговор в первый же день пребывания в школе.

— Не беспокойся, — отвечает Энн, оглядываясь по сторонам в поисках посторонних ушей. Но мы идем позади всех, и рядом никого нет. — Здесь вообще все идет совсем не так уж правильно, как того хотелось бы миссис Найтуинг.

Вот это по-настоящему интригующая новость.

— В самом деле? Но что ты имеешь в виду?

— Я не могу тебе сказать, действительно не могу, — отвечает Энн Брэдшоу.

Над туманом плывет колокольный звон, едва слышны голоса. И больше никаких звуков. Туман воистину интересное явление…

— Наверное, здесь любопытно было бы прогуляться в полночь, — говорю я, стараясь придать голосу беспечность. Я слышала, что людям нравятся беспечные, живые девушки. — Может быть, сюда даже оборотни приходят, можно было бы поиграть с ними.

— Нам не разрешается выходить наружу после наступления темноты, только на вечернюю службу, и все, — спокойно сообщает Энн.

Ну, это уж слишком, это не похоже на легкую беседу.

— А почему нельзя?

— Это противоречит правилам. Да мне все равно не нравится гулять в темноте. — Энн шмыгает носом. — Тут иногда цыгане забредают в лес.

Я припоминаю старую цыганку, подбежавшую к моему экипажу недалеко от школы.

— Да, мне кажется, я одну такую встретила. Она называла себя матерью… не помню.

— Мать Елена?

— Да, верно!

— Она настоящая буйная сумасшедшая. От нее надо держаться как можно дальше. Она вполне может воткнуть в тебя нож, когда ты спишь, — тихо, едва дыша, произносит Энн Брэдшоу.

— Ну, выглядела она вполне безобидной…

— С ней ничего нельзя сказать наверняка.

Не знаю, туман виноват, или звон колокола, или зловещий тон Энн, но я невольно прибавляю шагу. Отличная получилась парочка… Девушка, которую посещают видения, и девушка, которая слишком много знает о том, с чем можно столкнуться ночью… Наверное, в школе Спенс принято именно так подбирать соседок по спальням.

— Ты будешь в первом классе, вместе со мной.

— Да, — киваю я. — А еще кто там?

Энн тщательно выговаривает имена:

— Это Фелисити и Пиппа…

Она внезапно замолкает.

— Фелисити и Пиппа? Милые имена, — бодро говорю я.

Замечание настолько бессмысленное, что за него меня бы следовало пристрелить, но я умираю от желания узнать побольше о девушках, вместе с которыми мне придется учиться.

Энн Брэдшоу понижает голос:

— Зато сами они не милые. Ничуть.

Колокол наконец умолкает, и в воздухе как будто повисает странная пустая тишина.

— Нет? Они что, наполовину девушки, наполовину волчицы? Или они облизывают ножи для масла?

Энн вовсе не считает мои слова забавными; наоборот, ее глаза становятся вдруг холодными и жесткими.

— Поосторожнее с ними. Не доверяй…

За нашими спинами слышится хрипловатый голос:

— Опять болтаешь лишнее, Энн?

Мы резко оборачиваемся и видим два лица, возникшие из тумана. Блондинка и красавица. Должно быть, они отстали от других и крались за нами. Хриплый голос принадлежит блондинке.

— Разве ты не знаешь, что это самое что ни на есть настоящее предательство?

Энн Брэдшоу разевает рот, но ничего не говорит.

Брюнетка смеется и что-то шепчет на ухо блондинке, та расцветает роскошной улыбкой. А потом тычет пальцем в мою сторону.

— Ты ведь новенькая?

Мне не нравится тон, которым она это произнесла. Новенькая. Как будто я насекомое, еще не подвергнутое классификации. Hideous Corpus, род женский.

— Джемма Дойл, — представляюсь я, стараясь не поморщиться и не отвести взгляда. Так всегда держался мой отец, когда торговался за какую-нибудь вещь. А теперь я торгуюсь за кое-что не столь конкретное, но куда более важное — за место в иерархии школы Спенс.

Блондинка отворачивается от меня и окатывает Энн ледяным взглядом.

— Сплетничать — очень дурная привычка. А мы здесь, в школе Спенс, не одобряем дурных привычек, мадемуазель стипендиатка, — говорит она, самым мерзким образом подчеркивая два последних слова. Это напоминание о том, что Энн не принадлежит к их социальному кругу и не может рассчитывать на соответствующее обращение. — Тебя ведь уже предупреждали.

Она берет брюнетку под руку и добавляет:

— Рада познакомиться с вами, мисс Дойл.

Когда они проходят мимо, брюнетка сильно толкает меня плечом.

— Ох, мне ужасно жаль! — вскрикивает она и хохочет.

Будь я мужчиной, я бы ее просто размазала в слякоть. Но я не мужчина. Меня прислали сюда, чтобы я превратилась в настоящую леди. И не имеет значения, что я уже питаю отвращение к этой школе.

— Идем, — дрожащим голосом говорит Энн, когда девицы исчезают. — Пора помолиться.

Не знаю, имела ли она в виду молитву вообще, или это было нечто личное.

Мы почти бегом врываемся в тихую, похожую на пещеру церковь и быстро садимся на свои места, простучав ботинками по мраморному полу. Сводчатый потолок на деревянных опорах парит в добрых пятнадцати футах над нашими головами. Вдоль стен по обе стороны выстроились в ряд свечи, бросающие длинные тени на деревянные скамьи. Окна хвастаются витражами, яркими рекламами Бога: пасторальные сцены изображают ангелов, творящих ангельские благодеяния — они навещают крестьян, сообщая им добрые вести, ухаживают за овцами, нянчат младенцев. И еще я вижу странную цветную панель с такой вот картиной: рядом с отсеченной головой горгоны стоит ангел в латах, вздымающий меч, с которого стекает кровь. Я и не знала, что в Библии есть подобная история… ну, мне и не хотелось бы ее знать. Картина выглядит отвратительно, и потому я сосредотачиваюсь на кафедре, где стоит викарий, длинный и тощий, как огородное пугало.

Викария зовут преподобным Уэйтом, он предлагает нам прочесть несколько молитв, которые все начинаются со слов «О, милосердный Боже…», а заканчиваются почему-то утверждением, что все мы грешники и всегда останемся грешниками, до самой смерти. Это, пожалуй, самая неоптимистичная перспектива, какую мне когда-либо предлагали. И тем не менее нас поощряли попытаться исправить дело.

Мне приходится посматривать на Энн и остальных, чтобы знать, когда опуститься на колени, когда подняться, а когда присоединиться к общему хору. Моя семья вроде бы принадлежит к англиканской церкви, но, по правде говоря, в Индии мы очень редко посещали дом Божий. По воскресеньям матушка брала меня с собой на пикник под горячим безоблачным небом. Мы усаживались на одеяло и прислушивались к ветру, со свистом проносящемуся над сухой землей…

— Вот это и есть наша церковь, — говорила матушка, запуская пальцы в мои волосы.

Сердце сжимается в тугой комок, а губы произносят слова, которых я не чувствую. Матушка говорила, что большинство англичан молится от всего сердца и души только тогда, когда им что-то нужно от Бога. Но мне-то больше всего хочется, чтобы моя мама вернулась. А это невозможно. Если бы такое могло случиться, я бы любому богу молилась день и ночь, чтобы он выполнил мою просьбу.

Викарий наконец садится, зато встает миссис Найтуинг. Энн чуть слышно стонет себе под нос.

— Ох, нет… Она собирается речь произнести!

— Она это на каждом богослужении делает? — спрашиваю я.

— Нет, — качает головой Энн, искоса поглядывая на меня. — Это явно в твою честь.

Внезапно я чувствую, как на меня все оборачиваются. Да уж, воодушевляющее начало…

— Леди, — начинает миссис Найтуинг, — как вам известно, Академия Спенс уже двадцать четыре года пользуется репутацией одной из лучших в Англии школ благородных девиц. Но если мы можем и хотим научить вас необходимым искусствам для того, чтобы вы стали в будущем настоящими английскими женами и матерями, хозяйками дома и хранительницами женских традиций Империи, то лишь от вас самих зависит, насколько вы позаботитесь о собственных душах и сумеете воспитать в них изящество, обаяние и красоту. Это девиз школы Спенс: «Изящество, обаяние и красота». Давайте же встанем и произнесем это все вместе.

Слышится шорох юбок, пятьдесят девушек поднимаются со своих мест; они хором произносят эти слова, вскинув головы и словно глядя в прекрасное будущее.

— Благодарю вас. Можете сесть. Те девушки, которые в этом году продолжили обучение у нас, должны служить примером для остальных. От тех же, кто приехал к нам впервые, — миссис Найтуинг обводит взглядом церковь и находит меня, — мы не ожидаем ничего иного, кроме огромного старания.

Я, решив, что на этом речь закончена и мы можем уйти, встаю. Энн дергает меня за юбку.

— Она еще только начинает, — шепчет она.

И в самом деле, миссис Найтуинг изумляет меня, начав болтать что-то насчет целомудрия и хороших манер, о том, какие фрукты можно подавать к завтраку, о дурном влиянии американцев на британское общество, о ее собственных школьных годах, которые она вспоминает с большой нежностью. Похоже, она совсем забыла о времени. Я чувствую себя так, словно меня бросили умирать в безводной пустыне и я нетерпеливо жду, когда наконец стервятники возьмутся за свое дело и прекратят мои мучения.

Длинные тени от свечей ложатся на стены и на нас, и от этого лица кажутся измученными и пустыми. Эта церковь не похожа на место утешения. В ней наверняка обитают привидения. Мне бы не хотелось остаться здесь одной после наступления темноты. При этой мысли я вздрагиваю всем телом. Наконец-то миссис Найтуинг заканчивает свое длинное выступление, и я мысленно возношу к небесам благодарственную молитву. Преподобный Уэйт произносит необходимые благословения, и нас отпускают ужинать.

Одна из старших девушек встает у выхода. Когда мы подходим к ней, она выставляет ногу — и Энн, запнувшись, растягивается на полу. И сразу же она находит взглядом Фелисити и Пиппу, идущих сзади.

Я протягиваю Энн руку и помогаю ей встать.

— Ты как, не ушиблась?

— Все в порядке, — отвечает она, глядя в пространство; похоже, это самое привычное для нее выражение.

Девушка, подставившая ей подножку, проходит мимо со словами:

— Тебе бы лучше быть поосторожнее.

Остальные обходят нас, бросая косые взгляды и хихикая.

— Изящество, обаяние, красота, — бормочет Фелисити.

Я подумала, как бы она выглядела, если бы кто-нибудь обстриг ей волосы, пока она спит. Похоже, первое посещение здешней церкви не добавило мне сострадательности.

Туман превратился в серый густой бульон, прилипающий к ногам. Внизу виднеются смутные очертания огромной школы, перерезанные узкими черточками света, сочащегося из окон. Но одно крыло остается темным. Я соображаю, что это то самое восточное крыло, разрушенное пожаром. Оно как будто свернулось в клубок и затихло под горгульями, торчащими на крыше. И ожидало. Чего — я не знаю.

Вдруг я ощущаю какое-то движение. Справа от себя. Черный плащ мелькает между деревьями и исчезает в тумане. Ноги у меня мгновенно становятся как ватные.

— Ты видела? — спрашиваю я дрожащим голосом.

— Видела что?

— Вон там. Пробежал кто-то в черном плаще.

— Нет. Это просто туман. Из-за него тебе показалось.

Но я знаю, что мне ничего не показалось. Я это видела. Кто-то ждал там, наблюдая за нами.

— Холодно очень, — говорит Энн. — Давай побыстрее пойдем, а?

Она прибавляет шагу, обогнав меня, и туман поглощает ее фигуру, оставив лишь размытое синее пятно, тень девушки, быстро превращающуюся в ничто.

 

ГЛАВА 6

За мной постоянно следят. Это ощущение не оставляет меня в течение всего долгого скучного ужина; нам подали баранину с картофелем, а потом пудинг. Но кто мог за мной наблюдать и зачем? То есть кто, кроме девушек школы Спенс, которые посматривают на меня и перешептываются, и умолкают только тогда, когда миссис Найтуинг делает выговор какой-нибудь ученице за то, что та неправильно держит вилку.

Когда ужин заканчивается, нам предоставляют свободное время, которое следует провести в большом холле. В эти часы мы можем делать что хотим — читать, смеяться, болтать друг с другом, просто сидеть где-нибудь в уголке. Большой холл действительно по-настоящему велик, просто огромен. Здесь имеется массивный камин. Шесть мраморных колонн, покрытых прекрасной резьбой, образуют круг в центре помещения. На них изображены мифические существа — крылатые феи и эльфы, нимфы и сатиры. Эти орнаменты выглядят странными, мягко говоря.

В одном конце холла устроились самые младшие девочки, они играют в куклы. Кое-кто взял книгу и погрузился в чтение, кто-то занялся вышивкой, другие предпочли посплетничать. В наилучшем углу Пиппа и Фелисити блистают в окружении нескольких «приближенных». Фелисити отделила часть пространства, превратив его в нечто вроде собственных феодальных владений, — этот ее уголок окружает ограда из экзотических шарфов и шалей, делая его похожим на шатер какого-нибудь шейха. Что уж она там говорит, не знаю, но остальные, похоже, внимают каждому слову. Понятия не имею, насколько это интересно, меня туда не пригласили. Да я бы и не сказала, что мне хотелось быть приглашенной. Во всяком случае, не слишком хотелось.

Энн Брэдшоу нигде не видно. Я не могу просто стоять посреди холла, как идиотка, поэтому нахожу спокойное местечко рядом с огнем и открываю дневник матери. Я не заглядывала в него уже с месяц или около того, но сегодня у меня как раз подходящее настроение для самоистязания. В неровном свете камина элегантные строки, написанные моей матерью, как будто танцуют на страницах. Удивительно, однако одного взгляда на слова, начертанные ею на бумаге, достаточно, чтобы к глазам подступили слезы. Очень многое постепенно стирается из памяти. Но я хочу сохранить все воспоминания. Я перелистываю страницы, пробегая глазами записи о визитах, посещении храмов, списки домашних дел и покупок, пока не добираюсь до последней записи:

Второе июня. Джемма снова сердится на меня. Ей отчаянно хочется уехать в Лондон. Ее желание непоколебимо, его не изменить, и я уже просто опустошена им. Что принесет с собой день ее рождения? Мучительно страшно ждать этого, мне отвратительна эта пытка.

Слова кое-где расплылись, как будто на них капали слезы. Как мне хочется вернуть все назад и изменить!

— Чем ты здесь занимаешься? — спрашивает Энн, нависая надо мной.

Я тыльной стороной ладони отираю влажные щеки, не поднимая головы.

— Ничем.

Энн садится рядом и вытаскивает из корзинки вязание.

— Я тоже люблю читать. Ты читала когда-нибудь «Несчастья Люси, описанные ею самой»?

— Нет. Вряд ли.

Я знаю, о книжках какого рода говорит Энн — это дешевые издания сентиментальных романов о всяких затюканных девицах, которые получали награду после разного рода приключений, умудрившись не потерять по дороге сладкую, добросердечную, мягкую женственность — такое, похоже, весьма высоко ценится в Англии. О девицах, которые никогда бы не заставили своих родных тревожиться и страдать. Девицах, совершенно не похожих на меня. Меня захлестывает горечь, которую просто невозможно сдержать.

— Ох, погоди-ка, — говорю я. — Это та история, где героиня — некая бедная, робкая девушка, попавшая в пансион благородных девиц, где ее все обижали за то, что она такая наивная и старательная? Она то ли читала книги слепым, то ли воспитывала хромого братца… или, кажется, читала слепому хромому братцу? А в конце выяснилось, что на самом деле она — герцогиня, или еще кто-то в этом роде, и она переезжает в Кент и живет, как королева. И все это только потому, что она принимала все удары судьбы с улыбкой и настоящим христианским смирением? Что за чепуха!

У меня перехватывает дыхание. Я вижу, что к моим словам прислушивается компания сплетниц. Они нервно хихикают, потрясенные моими дурными манерами.

— Но такое иногда случается, — мягко возражает Энн.

— Ну, если честно, — говорю я, коротко засмеявшись как бы в извинение резких слов, — ты сама знаешь хоть одну осиротевшую девицу, сумевшую мужественно пробиться сквозь мрачные обстоятельства и превратившуюся в герцогиню?

«Держи себя в руках, Джемма! Ты не должна плакать!»

В голосе Энн слышится решительность.

— Но такое может случиться! Почему же нет? Девушка-сирота, девушка, от которой никто не ожидает многого, такая, которую унижают в школе просто потому, что родные считают ее обузой, над которой смеются из-за того, что ей недостает изящества, обаяния и красоты… девушка, которая в один прекрасный день покажет им всем!

Энн смотрит на огонь, а ее пальцы яростно работают спицами, и те пощелкивают друг о друга, словно два острых зуба, зарывшихся в шерстяную пряжу. Я слишком поздно осознаю, что натворила. Я нанесла удар в самое сердце надежд Энн Брэдшоу, надежд на то, что она может превратиться в кого-то другого, в кого-то, чья жизнь не должна пройти в чужих домах в роли гувернантки деток богатых родителей, гувернантки, готовящей юных к прекрасной жизни и возможностям, которых сама она никогда не увидит.

— Да, — тихо говорю я внезапно охрипшим голосом. — Да. Полагаю, такое действительно может случиться.

— И те девушки, которые недооценили… Люси. Они ведь могут однажды очень пожалеть о своих поступках?

— О, да, конечно! — соглашаюсь я.

Я не знаю, что тут еще можно сказать, и мы просто сидим рядом и смотрим на огонь, шипящий и плюющийся искрами.

Взрыв громкого смеха в дальнем углу привлекает наше внимание. Пиппа появляется из шатра шейха, но остальные девушки остаются на месте. Пиппа неспешно подходит к нам и, сев рядом, берет Энн под руку.

— Энн, милая, мы с Фелисити ужасно себя чувствуем из-за того, как обращались с тобой прежде. Это было с нашей стороны совсем не по-христиански.

Лицо Энн Брэдшоу кажется все таким же пустым, но ее щеки медленно розовеют, и я понимаю, что она довольна и польщена, и уверена, что это — начало ее новой жизни, прекрасной жизни среди красоты. Конец страданиям.

— Матушка Фелисити прислала коробку шоколада. Не хочешь ли присоединиться к нам?

Но за этим не следует приглашения, обращенного ко мне. Пиппа выражает тем самым полное пренебрежение к новенькой. Девушки с другого конца холла наблюдают за мной, ожидая, какой будет реакция. Энн бросает на меня виноватый взгляд, и я без труда понимаю, каким будет ее ответ. Она собирается присоединиться к компании и есть шоколад с теми самыми девушками, которые издевались над ней. И теперь мне ясно, что Энн — такая же пустышка, как и все остальные. И мне сильнее, чем когда-либо, хочется вернуться домой… но дома у меня больше нет.

— Ну… — мямлит Энн, уставившись в пол.

Я вполне могла бы предоставить ей самой справляться с неловкостью, даже подтолкнуть к тому, чтобы она оскорбила меня, но я не собираюсь позволять этим девицам ничего подобного.

— Тебе лучше пойти туда, — говорю я Энн, сияя улыбкой, которая могла бы устыдить само солнце. — Мне нужно дочитать кое-что.

«Да в конце концов, на твоем месте и я могла бы туда пойти, и наслаждаться собой, но разве я при этом не сгорала бы от стыда? Ох, не заставляй меня размышлять об этом…»

Пиппа была сплошная улыбка.

— Это же просто забава. Идем, Энн!

Она увлекает Энн в дальний конец холла. А я, заставив себя зевнуть, чтобы не слишком радовать особ, наблюдавших за мной из «шатра», снова открываю дневник матери, как будто меня совершенно не беспокоит, что меня игнорируют. Я переворачиваю страницы с таким видом, словно все мое внимание поглощено чтением. Кем они себя вообразили, почему решили, что могут вот так со мной обращаться? Я переворачиваю страницу, другую… В «шатре» снова хихикают. Наверное, это шоколад из Манчестера. А все эти шарфы и шали — просто глупость. Фелисити так же богемна, как Английский банк. Мои пальцы вдруг нащупывают в тетради что-то жесткое и хрустящее, чего я прежде не замечала. Заметка, вырезанная из скандальной лондонской газеты. Люди из высшего общества таких предпочитают не замечать. Листок так много раз складывали и разворачивали, что буквы на местах сгибов стерлись, и прочесть текст нелегко. Я лишь просмотрела основные темы, что-то насчет «позорных тайн учащихся пансионов для благородных девиц».

Конечно, все это — кричащая дешевка. И именно поэтому захватывает внимание. Убогим языком статья описывала школу в Уэльсе, где несколько девушек отправились на прогулку, и «больше их никто никогда не видел!». В подобной школе в Шотландии «невинная роза Англии была срезана кинжалом самоубийства». Еще там упоминалось о девушке, «обезумевшей, как Шляпник», после того, как ее вовлекли в некий таинственный «оккультный круг дьявола». Что тут воистину дьявольское, так это то, что кому-то ведь платят деньги за такую чушь.

Я хочу отложить листок, но вижу в самом конце заметки слова о пожаре в школе Спенс, случившемся двадцать лет назад. Но текст слишком затерт, прочитать его я не могу. Похоже, что матушка сохранила эту статью, чтобы увеличить список своих опасений. Не приходится и удивляться, что она не желала отправлять меня в Лондон. Она боялась, что я кончу так же, как одна из упомянутых в статье девиц. Забавно… но только то, что казалось мне невыносимым при ее жизни, теперь больно кольнуло в сердце.

В убежище Фелисити вдруг раздается визгливый крик.

— Мое кольцо! Что ты сделала с моим кольцом?

Шарфы разлетаются в стороны. Энн, пятясь, выходит в холл, а на нее наседают остальные девушки, и сама Фелисити обвиняющим жестом тычет в нее пальцем.

— Где оно? Говори немедленно!

— У м-меня его н-нет… Я ни-ничего не делала…

Энн запинается на каждом слоге, и я вдруг понимаю, что она постоянно держится так сухо, так ровно лишь потому, что изо всех сил борется с заиканием.

— Ты ни-ничего не делала? А по-почему это я должна тебе ве-верить? — На лице Фелисити отражаются злобная насмешка и ненависть. — Я тебя пригласила посидеть с нами, и вот так ты отплатила за мою доброту? Украв кольцо, подаренное мне отцом? Мне бы следовало ожидать чего-то подобного от девушки вроде тебя!

Все прекрасно понимают, что означает это «вроде тебя». Низший класс. Простолюдины. Примитивные, бедные и неисправимые. Ты тот, кем родился, всегда и навсегда. Что уж тут не понять…

Импозантная женщина быстро подходит к девушкам.

— Что здесь происходит? — спрашивает она, становясь между съежившейся Энн и Фелисити, готовой, казалось, насадить Энн на вертел и зажарить.

Пиппа, вытаращив глаза, выступает вперед с видом простодушной красотки из плохой пьесы.

— Ох, мисс Мур! Энн украла у Фелисити кольцо с сапфиром!

Фелисити выставляет палец без кольца, как некое доказательство, и пытается изобразить скорбную гримасу.

— Оно было у меня на пальце, а после того, как она к нам подошла, я вдруг заметила, что его нет!

Нет, представление выглядит не слишком убедительно. Обезьянка шарманщика, и та лучше сыграла бы такую роль. Но речь ведь идет не о том, убедят ли мисс Мур слова этих двух красоток. В конце концов, у них есть деньги и положение в обществе, а у Энн ничего нет. Просто удивительно, как часто вы оказываетесь правы, если эти две вещи выступают в вашу защиту… Я уже готова к тому, что мисс Мур выпрямится во весь рост и унизит Энн перед всеми, заставив несчастную девушку признать свой позор, и призывая на ее голову все возможные проклятия. Она выглядит как одна из тех старых дев, которые наслаждаются, терзая других под предлогом «показа хорошего примера». Но мисс Мур весьма удивляет меня, не проглотив наживку.

— Вот как? Ну, давайте посмотрим там, на полу. Возможно, кольцо просто упало. Девушки, поможем мисс Уортингтон найти ее колечко?

Энн неподвижно стоит на месте, глядя в пол, не в состоянии ни шевельнуться, ни заговорить, как будто ожидает, что ее вот-вот признают виновной. Я понимаю, что мне бы следовало пожалеть ее, но я все еще чувствую себя оскорбленной тем, как она от меня отказалась, и самая немилосердная часть моего сознания полагает, что Энн Брэдшоу заслужила подобное обращение. Остальные девушки принимаются передвигать кресла и стулья, заглядывать за занавески в отчасти искреннем старании отыскать кольцо.

— Его здесь нет, — через несколько минут поисков с победоносным видом заявляет девица с узким личиком.

Мисс Мур протяжно вздыхает, на мгновение прикусывает нижнюю губу. Когда же она снова говорит, ее голос звучит спокойно, но твердо:

— Мисс Брэдшоу, вы взяли это кольцо? Если вы честно признаетесь, наказание будет не столь суровым.

Лицо Энн покрывается красными пятнами. Заикание возвращается.

— Н-нет, мэм. Я н-не брала его.

— Вот что получается, когда вы допускаете представителей ее класса в школу вроде этой. Мы все станем жертвами ее зависти! — злорадно выплевывает Фелисити.

Девушки из ее компании кивают. Овцы, настоящие овцы! Меня загнали в пансион благородных девиц, битком набитый овцами!

— Довольно, мисс Уортингтон! — останавливает Фелисити мисс Мур, вскинув брови.

Фелисити таращится на нее, уперев руки в бока.

— Это кольцо подарил мне отец на шестнадцатилетие! Уверена, он будет невероятно расстроен, когда услышит, что его подарок оказался украден, и что никого это не обеспокоило!

Мисс Мур протягивает руку к Энн.

— Мне очень жаль, мисс Брэдшоу, но, к сожалению, я вынуждена просить вас позволить мне заглянуть в вашу корзинку с вязанием.

Энн, окончательно раздавленная, подает ей корзинку, и в то же мгновение я понимаю, что произойдет дальше. Все это подстроено. Грязная, злобная проделка. Мисс Мур сейчас найдет в корзинке кольцо с сапфиром. В характеристике Энн Брэдшоу будет упомянуто об этом случае. И скажите, какая семья захочет нанять гувернанткой девушку, на которую наложили клеймо воровки? Бедная глупая Энн просто стоит, готовая принять свою судьбу…

Мисс Мур извлекает из-под мотков шерстяной пряжи сверкающее кольцо с сапфиром, и в ее взгляде на мгновение вспыхивает грустное разочарование; но она тут же надевает маску строгости и благопристойности.

— Ну, мисс Брэдшоу, что вы скажете в свое оправдание?

Энн с самым жалким и несчастным видом опускает голову и горбится. Пиппа сияет широченной улыбкой, Фелисити ухмыляется, они обмениваются быстрым взглядом. Я пытаюсь понять, не было ли все это наказанием Энн за то, что она говорила мне по дороге в церковь. Или же они хотели предостеречь меня?

— Нам лучше будет пойти поговорить с миссис Найтуинг.

Мисс Мур берет Энн за руку, чтобы отвести к палачу. А я только и могу, что снова вернуться к камину и приняться за чтение. Рассудок твердит, что я должна не высовываться, слиться со всеми, присоединиться к команде победителей. Но иногда мой рассудок никак не может совладать с моим же характером.

— Энн, милая, — заговорила я, подражая сладкому тону Пиппы. Все ошарашены, что я подала голос, но я сама удивляюсь этому больше остальных. — Не скромничай же так! Расскажи мисс Мур правду!

Энн смотрит на меня в поисках ответа.

— П-правду?

— Конечно, — продолжаю я, надеясь, что сумею довести представление до конца. — Правду! Скажи, что мисс Уортингтон потеряла кольцо сегодня вечером, во время богослужения. А ты его нашла и положила в свою корзинку, чтобы сохранить.

— Но тогда почему она не вернула его мне сразу?

Фелисити шагает вперед, с вызовом глядя на меня. Она подходит так близко, что ее серые глаза оказываются в нескольких дюймах от моих.

Ловко, ловко… Ну же, Джемма, думай!

— Она просто не хотела смущать вас на глазах у всех, ведь все бы поняли, как вы небрежны, раз умудрились потерять такую ценную вещь, подарок вашего отца. Вот и ждала, пока вы не останетесь наедине. Вы же знаете, какая Энн добросердечная.

Это вроде маленького эпизода из «Страданий Люси». И небольшая пощечина Фелисити как результат ее собственной истории о добром старом папеньке. В общем и целом совсем неплохо.

Мисс Мур бросает на меня задумчивый и оценивающий взгляд. Невозможно понять, поверила она мне или нет.

— Мисс Брэдшоу, это действительно так?

Ну же, Энн! Подыгрывай! Борись!

Энн судорожно сглотнула, вскинула голову и посмотрела на мисс Мур.

— Д-да. Эт-то так.

Хорошая девочка.

Я вполне довольна собой. Наши с Фелисити взгляды встречаются; она скалится со смешанным выражением восхищения и ненависти. Я выиграла этот раунд, но знаю, что девушки вроде Фелисити и Пиппы никогда не отступают.

— Я очень рада, что все разъяснилось, мисс?..

— Дойл. Джемма Дойл.

— Что ж, мисс Джемма Дойл, похоже, мы все перед вами в долгу. Я уверена, мисс Уортингтон будет рада поблагодарить вас обеих за возвращенное кольцо.

Во второй раз за вечер мисс Мур удивляет меня, и я почти уверена, что заметила легкую довольную улыбку в уголках ее истинно британского рта.

— Ей надо было побыстрее заговорить, а не пугать нас всех до полусмерти, — заявляет Фелисити вместо благодарности.

— Изящество, обаяние, красота, мисс Уортингтон! — предостерегающе произносит мисс Мур, неодобрительно покачивая пальцем.

Фелисити выглядит так, словно только что уронила в грязь конфетку. Но она снова расцветает улыбкой, глубоко загнав злобное разочарование.

— Похоже, я теперь твоя должница, Джемма, — говорит она.

Она подстрекает меня, обращаясь вот так запросто, по имени, но я не намереваюсь ей это спускать.

— Ничего подобного, Фелисити, — отбиваю я удар.

— Это кольцо — подарок моего отца, адмирала Уортингтона. Наверное, вы о нем слышали?

Половина англоязычного мира слыхала об адмирале Уортингтоне, герое морских битв, награжденном орденом Королевы Виктории.

— Нет, боюсь, не приходилось, — лгу я.

— Он очень известен. И он привозит мне из поездок разные вещицы. У моей матушки салон в Париже, и когда мы с Пиппой закончим школу, мы поедем в Париж, где нас будут одевать лучшие кутюрье Франции. Может, мы и вас возьмем с собой.

Это не приглашение. Это вызов. Фелисити дает мне понять, что я приобрету, встав на ее сторону.

— Возможно, — киваю я.

Энн они и не подумают пригласить.

— В Париже нас ждет изумительный бальный сезон, хотя, пожалуй, львиная доля общего внимания достанется Пиппе.

Пиппа при этих словах расцветает в улыбке. Она настолько хороша, что десятки молодых людей наверняка будут терзать всех своих родственников, требуя, чтобы их представили красавице.

— Нам с вами останется только забавляться при виде этого.

— И Энн, — негромко произношу я.

— О да, конечно, и Энн. Милая Энн, — Фелисити смеется и быстро целует Энн в щеку, от чего мисс Брэдшоу снова краснеет.

Фелисити держится так, словно уже все забыла.

Часы бьют десять, и в дверях холла появляется миссис Найтуинг.

— Пора отправляться спать, леди. Желаю всем вам доброй ночи.

Девушки парочками и тройками тянутся к выходу, держат друг друга под руки, воодушевленно переговариваясь. Волнение, пережитое этим вечером, еще не утихло. Мы поднимаемся и поднимаемся по винтовой лестнице, как будто кружа у майского шеста, не спеша приближаемся к длинным коридорам, в которых находятся наши спальни.

Я не в силах сдерживать раздражение, которое вызывает во мне Энн.

— Уверена, тебе не за что меня благодарить.

— Но почему ты это сделала? — спрашивает она.

Похоже, в этом пансионе никто не способен произнести самое простое «спасибо».

— А почему ты сама не защищалась?

Энн пожимает плечами.

— А какой смысл? У меня и шансов не было против них.

— А, вот ты где, Энн, милая!

Пиппа догоняет нас и берет Энн за руку, заставляя остановиться, чтобы Фелисити могла проскользнуть мимо и очутиться рядом со мной. Фелисити говорит мне на ухо, тихо, доверительным тоном:

— Я должна подумать, как отблагодарить тебя за то, что мое кольцо нашлось. У нас тут есть нечто вроде частного клуба, в нем состоим Пиппа, Сесили, Элизабет и я, но, пожалуй, найдется и для тебя местечко.

— О! Разве я не счастливица? Я, пожалуй, поскорее побегу покупать новую шляпку ради такого случая.

Фелисити щурится, но на губах продолжает играть улыбка.

— Найдется немало девушек, которые зуб отдадут за то, чтобы очутиться на твоем месте.

— Отлично. Вот их и пригласи.

— Видишь ли, я ведь даю тебе шанс преуспеть в школе Спенс. Стать частью целого и подняться в глазах других девушек. Тебе бы стоило хорошенько подумать об этом.

— Значит, ты, чтобы быть частью целого, сегодня проделала такое с Энн? — спрашиваю я.

Энн стоит в нескольких шагах позади меня. У нее снова течет из носа.

Фелисити тоже это замечает.

— Это не потому, что мы не хотим включать Энн в свой круг. Это просто потому, что ее жизнь будет не такой, как у других здесь. Ты думаешь, что можешь проявлять к ней доброту, но при этом сама прекрасно понимаешь, что вы не сможете быть подругами вне этих стен. А такое поведение гораздо более жестоко, ты заставляешь ее питать пустые надежды.

Фелисити права. Я никогда бы не стала доверять ей, я не хотела с ней дружить, но она права. Правда тяжела и несправедлива, но так уж обстоит дело.

— А если бы мне захотелось присоединиться к вам — только не подумай, что я действительно этого хочу, — но если бы это было так, что я должна была бы делать?

— Пока ничего, — отвечает Фелисити, и на ее лице появляется улыбка, от которой я сразу же напрягаюсь. — Не беспокойся… мы еще увидимся.

Она подхватывает юбки и взбегает по лестнице, промчавшись мимо всех, как комета.

 

ГЛАВА 7

Меня будит какой-то звук. Я чуть приоткрываю глаза, борясь со сном. Я лежу на правом боку, лицом к кровати Энн. Дверь и то, что появилось в нашей спальне, находятся в дальнем конце комнаты со стороны моих ног. Чтобы рассмотреть там что-либо, мне нужно пошевелиться, повернуться, сесть — но я не хочу давать знать, что проснулась. Это логика пятилетнего ребенка: если я чего-то не вижу, то и оно не видит меня. Можно не сомневаться, что множество невезучих людей попадало в нешуточные неприятности, рассуждая подобным образом.

«Ну же, Джемма, нет смысла так пугаться! Скорее всего, ничего там нет».

Я моргаю и начинаю всматриваться в темноту. В щель между длинными бархатными занавесями просачивается луч лунного света, он падает на противоположную стену и почти касается низкого потолка. Снаружи об оконное стекло с легким скрипом трется ветка дерева. Я напрягаю слух, стараясь уловить посторонние звуки, что-нибудь в самой спальне. Но слышу только ровное посапывание Энн. На мгновение я решаю, что мне все это приснилось. Но тут звук повторяется. Тихо скрипит доска пола под чьей-то ногой, и становится ясно, что мое воображение тут ни при чем. Я прикрываю глаза, чтобы казалось, будто я сплю, и продолжаю всматриваться. Никто не получит мою голову просто так, без хорошей драки. У меня вдруг пересыхает и как будто распухает язык. Неясная фигура протягивает ко мне руку, я резко сажусь… и с силой ударяюсь макушкой о низко нависшее перекрытие.

Я шиплю от боли и, забыв о ночном госте, хватаюсь за ушибленную голову.

Чья-то удивительно маленькая рука зажимает мне рот.

— Ты что, хочешь разбудить всю эту чертову школу?

Ко мне наклоняется Фелисити; лунный свет падает на ее лицо сбоку, отчего черты становятся резкими, угловатыми, а кожа кажется молочно-белой. Фелисити сейчас вполне могла бы заменить саму луну.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я, потирая здоровенную шишку, вздувающуюся надо лбом, чуть выше линии роста волос.

— Я же говорила, что мы еще увидимся.

— Но ты забыла упомянуть, что это будет прямо посреди ночи, — возражаю я, подражая ее тону.

В Фелисити есть нечто такое, что вызывает во мне желание произвести на нее впечатление, показать, что я ничуть не слабее, что ей не удастся вот так просто одержать надо мной верх.

— Идем! Я хочу показать тебе кое-что.

— Что именно?

Фелисити произносит медленно, с расстановкой, как будто говорит с ребенком:

— Идем со мной, я тебе покажу.

Голова у меня все еще гудит после удара. Энн негромко похрапывает, ничего не слыша, ничего не подозревая.

— Возвращайся утром, — говорю я, падая обратно на подушку.

Я уже проснулась настолько, чтобы понимать: что бы ни хотела показать мне Фелисити в такой час, ничего хорошего в этом быть не может.

— Я не стану повторять свое предложение. Решай: сейчас или никогда.

«Останься лучше в постели, Джемма! Все это выглядит не слишком многообещающе».

Так твердит мой рассудок. Но ведь не одному только рассудку предстоит провести два ближайших года в этой школе, занимаясь бессмысленной болтовней за чаем, умирая от чудовищной скуки. Мне бросили вызов, а я никогда в жизни не отступала в таких случаях.

— Ладно, согласна, — говорю я. — Пошли.

И тут же, чтобы не выглядеть слишком уж уступчивой, добавляю:

— Но лучше бы тебе не замышлять дурного.

— О, все будет в порядке. Обещаю!

И вот я иду следом за Фелисити из своей спальни, по длинному коридору, мимо девушек, спящих в комнатах за стенами, увешанными портретами женщин из прошлого школы Спенс — призраков с мрачными лицами, в белых платьях… губы этих женщин неодобрительно поджимаются при виде нашей эскапады, но печальные глаза говорят: «Вперед! Действуйте, пока можете! Миг свободы так короток!»

Когда мы добираемся до просторной площадки и лестницы, ведущей вниз, я приостанавливаюсь.

— А как насчет миссис Найтуинг? — спрашиваю я, поглядывая на огромную лестницу, уходящую на четвертый этаж, невидимый в темноте.

— О ней не беспокойся. Как только она выпивает свой стаканчик шерри, ее уже ничем не разбудишь, — отмахивается Фелисити и начинает спускаться.

— Погоди! — шепчу я как можно громче, но все же не настолько громко, чтобы разбудить остальных.

Фелисити останавливается, поворачивается ко мне, и на ее бледном лице вспыхивает насмешка. Резко качнув бедрами, она поднимается на одну ступеньку.

— Если ты хочешь жить здесь, без конца вышивая на салфетках «Боже, благослови наш дом», и учась играть в теннис на траве в корсете и пышной юбке, то возвращайся в постельку. Но если тебе хочется ухватить хоть немножко настоящего веселья…

С этими словами она припускает вниз по ступеням, мгновенно скрываясь за очередным изгибом лестницы.

Внизу, в большом холле, нас встречает Пиппа. Огонь в огромном камине погас, лишь несколько угольков еще потрескивают и вспыхивают искрами, но они не дают ни тепла, ни света. Пиппа прячется за огромным горшком с папоротником. Когда мы входим в холл, она высовывается из укрытия, глядя на нас взволнованными глазами.

— Где вы так долго пропадали?

— Ты ждала всего несколько минут, — возражает Фелисити.

— Мне не нравится ждать здесь. Все эти глаза на колоннах… Как будто следят за мной.

В темноте эльфы и нимфы на колоннах выглядят как настоящие призраки. Зал кажется живым, он будто отмечает каждое наше движение, подсчитывает наши вздохи…

— Ой, не будь такой глупенькой! Мы — храбрые девушки. А остальные где?

И тут же, как будто по сигналу, по лестнице спускаются еще две девушки и присоединяются к нам. Меня знакомят с Элизабет, маленькой, похожей на крысу девицей, из тех, у кого не бывает собственного мнения, и худенькой Сесили, поджимающей губы при виде меня.

Марты, подставившей Энн подножку в церкви, среди них нет, и я понимаю, что она не входит в узкий круг избранных, а только хочет в него пробиться. Именно потому она и напакостила Энн с такой охотой — чтобы выслужиться.

— Готова? — насмешливо спрашивает Сесили.

Во что это я впуталась? Почему не ответила просто: «Ладно, девушки, все было очень мило. Спасибо за прелестную полуночную забаву в старом запущенном дворце. Мне, конечно, не так уж хочется пропустить момент, когда этот зал расцветет ночной жизнью и вспыхнет прекрасным и кошмарным сиянием, но я, пожалуй, лучше вернусь в постель». Но вместо этого я выхожу вслед за девушками на лужайку за домом, где полная луна проливает желтоватый свет сквозь высокие прозрачные облака. Густой туман все еще стелется по земле, ужасно холодно. А я выскочила в одной ночной сорочке… Девицы оказались поумнее меня и набросили синие бархатные плащи.

— За мной!

Фелисити направляется вверх по склону холма, к церкви, и через несколько шагов туман поглощает ее целиком. Я иду за ней, а остальные шагают позади меня, так что мне уже не повернуть обратно. И всю дорогу до церкви я запоздало сожалею о своем решении отправиться с таинственными подружками в туманную ночь.

— У нас тут в школе есть традиция, — заявляет Фелисити. — Мы проводим небольшую церемонию посвящения для новеньких, даем им возможность доказать, что они достойны войти в наш внутренний круг.

— У вас действительно есть внутренний круг, состоящий всего из четырех человек? — спрашиваю я, держась куда более уверенно, чем себя чувствую. — Это гораздо больше похоже на внутренний квадрат, тебе не кажется?

— Тебе повезло, что ты очутилась здесь, — огрызается Сесили.

«Да, я чувствую себя просто невероятной счастливицей, стоя здесь, на ледяном холоде, в одной ночной сорочке. Кое-кто мог бы сказать, что это невероятно глупо, но я все равно полна оптимизма».

— Ну, и в чем суть этого тайного посвящения?

Элизабет взглядом спрашивает у Фелисити разрешения говорить.

— Тебе только и нужно, что взять что-нибудь из этой церкви.

— То есть что-нибудь украсть? — уточняю я.

Мне очень не нравится новый поворот событий, но я зашла слишком далеко, чтобы отступать.

— Это не воровство. В конце концов, то, что ты возьмешь, останется в школе Спенс. Это всего лишь способ доказать, что ты достойна нашего доверия, — возражает Фелисити.

Я раздумываю несколько секунд; и хотя наиболее разумным было бы сказать, что мне все это неинтересно и что я предпочту отправиться спать, я произношу совсем другое:

— И что именно мне взять, как ты думаешь?

Облака разлетелись в клочки. Сливочная луна показывается во всей своей красе. Фелисити приоткрывает рот и проводит языком по верхним зубам, словно ощупывая их.

— Вино для причастия.

— Вино для причастия? — недоверчиво повторяю я.

Пиппа сдавленно кашляет, а потом нервно хихикает, и я понимаю, что со стороны Фелисити это импровизация, новое проявление ее дерзости.

Сесили ошеломлена.

— Но, Фелисити, это же богохульство!

— Да, я тоже не уверена, что это хорошая идея, — говорю я, но Фелисити меня перебивает.

— В самом деле? А мне идея кажется просто блестящей! — резко произносит она. Дочь адмирала терпеть не может, когда с ней спорят. — А ты как, Элизабет? Ты что думаешь?

Элизабет стала похожа на щенка, который не знает, кого из хозяев выбрать, — Фелисити или Сесили.

— Ох… ну, я полагаю…

Тут вмешивается Пиппа.

— Я думаю, идея — высший класс!

Я почти готова поклясться, что деревья шепчут: «Идиотка!» Во что я впуталась?!

— Ты ведь не будешь говорить, что боишься войти туда одна? — интересуется Фелисити.

Я как раз очень даже боюсь, но признаться в этом не могу.

— А что будет, когда преподобный Уэйт обнаружит, что вино для причастия исчезло? Разве он не заподозрит в этом учениц?

С губ Фелисити срывается высокомерное «Ха!».

— Да этот пьянчужка только и подумает, что сам его выпил! Кроме того, в это время года тут вокруг постоянно кочуют цыгане. И если придется, мы можем свалить вину на них.

Мне очень, очень не нравится замысел Фелисити. Церковная дверь как будто вдруг становится выше и приобретает зловещий вид. Но, несмотря на все опасения, я знаю, что войду туда.

— А где хранится это вино?

Пиппа подталкивает меня к двери.

— За алтарем. Там есть такая маленькая ниша в стене.

Она изо всех сил налегает на засов. Дверь скрипит и распахивается, открывая передо мной кромешную тьму.

— Неужели вы думаете, что я смогу найти что-нибудь в такой темноте?

— А ты иди на ощупь, — заявляет Фелисити, толкая меня вперед.

Я поверить не могу, что действительно очутилась в темной, мрачной церкви, готовая совершить чудовищное святотатство. Не укради… Я вспоминаю, что случается с теми, кто нарушает заповеди. И вряд ли что-то поможет мне избежать наказания, если я собираюсь украсть то, что церковь считает святой кровью Христовой… И ведь еще не поздно. Я все еще могу повернуть назад и отправиться в постель. Могу, но тогда я навсегда лишусь влияния на этих девушек, которое приобретала сейчас…

Правильно. Нужно просто сделать все побыстрее. Свет с улицы дает возможность видеть все поблизости от входа, но в дальнем конце, где таятся алтарь и вино, царит тьма. Я шагаю вперед — и тут же слышу, как со скрипом затворяется дверь, и свет исчезает, а с наружной стороны тяжело сдвигается с места деревянный засов. Они просто заперли меня в церкви… Не думая, я с силой ударяю в дверь плечом, надеясь, что еще успею открыть ее. Но она и не шелохнулась. Зато я основательно ушиблась.

«Глупая, глупая, глупая Джемма…»

Чего, собственно, я ожидала? Как я могла купиться на нелепое обещание приема в их закрытый клуб? В моей голове звучит голос Энн: «А какой смысл? У меня и шансов не было против них». Но сейчас некогда жалеть себя. Надо думать.

В церкви должен быть второй выход. Нужно только найти его. Вокруг как будто дышат тени. Под скамьями шуршат мыши, коготки скребутся по мраморному полу. По коже у меня ползут мурашки. Но луна светит во всю силу, лучи проникают сквозь оконные витражи, оживляя ангелов, пробуждая голову горгоны… ее глаза горят желтым огнем.

Я немного привыкаю к темноте и начинаю пробираться между скамьями, от ряда к ряду, надеясь, что не наступлю на грызуна или что-нибудь похуже. Каждый звук кажется оглушительным. Шорох лап ночных зверьков. Потрескивание дерева. Я молча проклинаю себя за то, что стала жертвой столь мерзкой выходки. «Это просто нечто вроде небольшого посвящения школы Спенс… нам нравится издеваться друг над другом. Красота, грация и очарование? Да пропади они пропадом! Это школа для садистов, умеющих отлично накрывать стол для чая».

Клик-клик. Треск-треск…

«Скорее всего, Фелисити имеет такое же отношение к адмиралу Уортингтону, как и я».

Клик-клик. Треск-треск…

«Я даже не хочу когда-нибудь очутиться в Париже».

Кашель. Но я не кашляла. А если это не я, то кто же?

Через долю мгновения эта мысль добирается до моих ног, и я, спотыкаясь, мчусь по центральному проходу к алтарю. Натыкаюсь на первую ступеньку алтарного возвышения и растягиваюсь на жестком мраморе, острый край ступени ударяет меня по ноге. Но я слышу шаги, быстрые шаги за спиной, и на четвереньках ползу к небольшой двери, чуть-чуть приоткрытой, которую только что заметила за органом. Я с трудом поднимаюсь на ослабевшие ноги, изо всех сил стремясь укрыться… укрыться по другую сторону этой двери. Остается только протянуть руку, и…

Но надо мной вдруг что-то… Милостивый боже, мне, наверное, все это чудится… ведь что-то… кто-то вдруг пролетает над головой и тяжело приземляется на пол между мной и спасительной дверью. Чья-то рука зажимает мне рот, не дав закричать. Вторая рука дергает меня вперед, крепко прижав к чьему-то телу…

Инстинкт заставляет меня впиться зубами в закрывающую рот ладонь. Меня бесцеремонно толкают на пол. Я вскакиваю и снова бросаюсь к двери за органом. Но невидимая рука хватает меня за лодыжку, и я грохаюсь на мрамор с такой силой, что из глаз летят искры. Я пытаюсь отползти в сторону, но у меня слишком сильно болят колено и голова…

— Подождите… Пожалуйста!

Голос молодой, мужской, смутно знакомый…

В темноте вспыхивает спичка. Я завороженно слежу за огоньком, подплывающим к лампе. Неяркий свет заливает все вокруг, и я вижу широкоплечую фигуру, черный плащ… и только потом могу рассмотреть лицо с большими темными глазами, с длинными ресницами. Мне ничего не почудилось. Он действительно здесь. Я вскакиваю, но он оказывается проворнее и перегораживает мне дорогу к двери.

— Я закричу! — обещаю я. — Клянусь, я закричу!

Голос у меня сел, и я говорю едва слышно.

Он напрягается, готовый к чему-то, но я не знаю, к чему именно, и от этого сердце еще сильнее колотится о ребра.

— Нет, вы не будете кричать, — говорит он наконец. — Как вы объясните то, что находитесь здесь наедине со мной, посреди ночи, да еще и не будучи одетой должным образом, мисс Дойл?

Я машинально обхватываю себя руками, пытаясь спрятать хотя бы часть тела, укрытого только тонкой ночной рубашкой. Он знает меня, ему известно мое имя… Сердце колотится уже прямо в ушах. Сколько мне пришлось бы кричать, чтобы кто-нибудь услышал? Да и есть ли поблизости хоть кто-то, кто мог бы услышать меня?

Я отступаю за алтарь.

— Кто вы такой?

— Вам совершенно не нужно этого знать.

— Но вы-то знаете мое имя! Почему бы мне не узнать ваше?

Он немного думает, прежде чем ответить, и наконец коротко произносит:

— Картик.

— Картик? Это ваше настоящее имя?

— Я назвал вам некое имя. Этого достаточно.

— Что вам нужно от меня?

«Думай, Джемма, думай… А он пусть пока говорит».

— Вы меня давно преследуете. Я видела вас на железнодорожной станции. И на службе в церкви.

Он кивает.

— Да, я сел следом за вами на борт «Мэри-Элизабет» в Бомбее. Тяжелое было путешествие. Я знаю, что англичане весьма сентиментально привязаны к морю, но я вполне бы прожил и без него.

Свет лампы падает на него, и на стену ложится тень — нечто крылатое, парящее… Он все так же стоит между мной и дверью. Мы оба замираем, не шевелясь.

— Но зачем? Зачем все это вам понадобилось?

— Я ведь уже сказал, мне нужно было поговорить с вами.

Он делает шаг вперед. Я шарахаюсь, и он останавливается.

— Поговорить о том дне и о вашей матери.

— Что вам известно о моей матери?

Я выкрикиваю это так громко, что спугиваю какую-то птицу, прятавшуюся под балками потолка. Она в панике заколотила крыльями.

— Прежде всего я знаю, что умерла она не от холеры.

Я заставляю себя глубоко вздохнуть.

— Если вы рассчитываете шантажировать мою семью…

— Ничего подобного!

Еще шаг вперед.

Я прижимаюсь спиной к холодному мрамору алтаря; руки дрожат, не знаю, смогу ли я хотя бы оттолкнуть странного юношу…

— Продолжайте.

— Вы ведь видели, как все это произошло, правда?

— Нет! — Это слово вырывается у меня само собой, бездумно и бессмысленно.

— Вы лжете.

— Н-нет… я…

Он стремительно, как змея, подскакивает к алтарю и нагибается ко мне, держа лампу в нескольких дюймах от моего лица. Он мог бы без труда обжечь меня или свернуть мне шею.

— В последний раз спрашиваю: что именно вы видели?

От страха во рту у меня пересыхает так, что я почти не могу говорить.

— Я… я видела ее убитой. Я видела их обоих убитыми.

Он крепко стискивает зубы и чуть слышно цедит:

— Продолжайте…

Из груди рвутся рыдания. Но я подавляю их.

— Я… я пыталась позвать ее, но она меня не слышала. А потом…

— Потом что?

Тяжесть, наполнившая мою грудь, просто невыносима, я с трудом выдавливаю из себя каждое слово.

— Я не знаю. Это было… как будто тени ожили… я никогда не видела ничего подобного… такой отвратительной твари…

Мне почему-то стало легче, когда я выложила совершенно незнакомому человеку то, что скрывала от всех.

— Ваша матушка сама лишила себя жизни, ведь так?

— Да… — шепчу я, изумленная, что ему это известно.

— Ей повезло…

— Да как вы смеете…

— Поверьте мне, ей очень повезло, что до нее не добралась та тварь. Как до моего брата. Он оказался не таким счастливчиком.

— Но что это такое?

— То, с чем невозможно бороться.

— Но я потом еще раз видела это. Когда ехала сюда в экипаже. У меня было еще одно… видение.

Юноша встревожился. Я вижу страх в его глазах и жалею, что вообще рассказала ему хоть что-то. Он выпрямляется, пристально глядя на меня.

— Слушайте меня внимательно, мисс Дойл. Вы никогда и никому не расскажете обо всем этом. Вы понимаете?

Лунный свет с трудом пробивается сквозь цветные стекла витражей…

— Почему нет?

— Потому что тогда вы окажетесь в опасности.

— Но что это было такое, что именно я видела?

— Это было некое предостережение. И если вы не хотите, чтобы произошли новые ужасные события, вы не будете позволять себе новых видений.

Ночь, дурацкая выходка девиц, страх и измождение… все это выливается в язвительном смехе, который я не в силах остановить.

— Но как, скажите на милость, я могла бы это сделать? Хотя бы потому, что эти самые видения не спрашивают разрешения являться!

— Просто закройте перед ними свой ум, и они быстро прекратятся.

— А если у меня не получится?

Без единого звука он крепко хватает меня за запястье.

— У вас получится.

По центральному проходу дерзко мчится мышь. Молодой человек отпускает меня, по его лицу проскальзывает самодовольная усмешка. Я прижимаю руку к груди и потираю горящую кожу.

— Мы будем следить за вами, мисс Дойл.

Тут за тяжелой дубовой дверью церкви раздается шум. Я слышу, как преподобный Уэйт пьяным голосом напевает что-то себе под нос, сражаясь со щеколдой; он громко ругается, когда щеколда со стуком падает на прежнее место. Не знаю, что бы случилось, если бы преподобный обнаружил меня здесь — может, он обрадовался бы, а может, испугался. Я оглядываюсь — но мой мучитель исчез. Он просто-напросто сбежал через боковую дверь. Путь к свободе открыт. Я могу выйти. А потом я вижу это. Бутылка с вином для причастия, полнехонька до краев, стоит в нише.

Дверь наконец поддается усилиям преподобного. Он войдет с секунды на секунду. Но этой ночью преподобному Уэйту будет отказано в вине. Бутыль уже в моих руках, и я выбегаю через открытую боковую дверцу, но останавливаюсь в начале темной лестницы. Что, если юноша ждет меня там, внизу, в темноте?

Преподобный Уэйт входит наконец в церковь и интересуется:

— Тут что, кто-то есть?

Язык у него заплетается.

Я стремительно бегу вниз по лестнице и припускаю по склону холма, как будто в меня палят из пушки. Я не останавливаюсь до тех пор, пока не упираюсь во внушительные кирпичные стены школы Спенс; лишь тогда я позволяю себе перевести дыхание. Неподалеку каркает ворона, заставляя меня подпрыгнуть. Я ощущаю на себе чьи-то взгляды…

«Мы будем следить за вами…»

Что он имел в виду, этот странный человек? Кто такие «мы»? И зачем кому бы то ни было следить за девушкой, у которой не хватило ума даже на то, чтобы разгадать планы четверки глупых проказниц, скучающих в пансионе для благородных девиц? И что он знает о моей матери?

«Просто посмотри на школу, Джемма. Все будет в порядке».

Зашагав дальше, я обвожу взглядом ряды окон над головой. Они прыгают вверх-вниз с каждым моим шагом.

«Вы не будете позволять себе новых видений…»

Но это же глупо. И унизительно. Я ведь не могу управлять этими видениями. Если бы можно было просто зажмурить глаза покрепче, вот как сейчас, и пожелать увидеть нечто особенное…

Мое дыхание вдруг становится глубже и реже. Все тело охватывает теплом, я расслабляюсь, как будто очутилась в самой восхитительной из всех возможных ванн, полной душистой розовой воды… Почуяв запах роз, я резко открываю глаза.

Маленькая девочка, та самая, что посетила меня в видении по дороге в школу, стоит передо мной, слегка светясь. Она манит меня рукой.

— Сюда, сюда…

 

ГЛАВА 8

— Куда мы идем?

Она не отвечает, просто бежит в гущу деревьев; ее свет указывает мне дорогу, она похожа на живую лампу…

— Подожди, — окликаю я девочку. — Не так быстро!

— Мы должны поспешить.

Она скользит по тропе впереди меня. Что я делаю? Я ведь сознательно совершила именно то единственное, чего меня просили не допускать, — вызвала новое видение! Но откуда мне было знать, что я могу погрузиться в такое состояние по собственной воле? Впереди как будто виднеется поляна. Но тут прямо перед нами возникает темный холм. Я ужасно боюсь, что окружающие меня тени оживут и я услышу тот мерзкий голос, что звучал в переулке, — но малышка, похоже, ничего не страшится. Холм оказывается пустым внутри, это нечто вроде рукотворной пещеры. Девочка ведет меня в пахнущую сыростью темноту. Я с трудом различаю острые камни и клочок светящегося мха.

— За тем камнем.

Рука девочки, крошечная и как будто раскаленная добела, указывает на ближайшую стену пещеры, рядом с которой торчит здоровенный камень.

— Она говорит, ты должна заглянуть за него.

— Кто это — «она»?

— Мэри, конечно.

— Я ведь уже сказала тебе, я не знаю никакой Мэри!

С кем я спорю? С видением, с призраком! Но тут мне вдруг почему-то кажется, что я — румынская королева и бреду по какой-то тропе, завернувшись в простыню вместо плаща… Мне этого не понять.

— Но она знает тебя, мисс.

Мэри. Это самое обычное из всех обычных имен, по всей Англии девушек называют так. А что, если все это — просто трюк, способ проверить меня? Она сказала, что мне грозит опасность. Что, если эта неземная маленькая девочка — злобный дух, желающий причинить мне зло? Что, если страшилки, которые дети рассказывают по вечерам, сказки о призраках, гоблинах и ведьмах, готовых заманить нас в ловушку и заполучить нашу душу, — истинная правда? И сейчас меня заманивает в темную пещеру некая мрачная сила, которая только выглядит как потерявшаяся кроха?

Я нервно сглатываю, но комок в горле остается.

— Предположим, я не захочу туда заглядывать.

— Она говорит, ты должна это сделать, мисс. Это единственный способ понять, что с тобой происходит. Чтобы понять эту силу.

Я не имею ни малейшего представления, о чем она говорит. Только знаю, что я не настолько отчаянна, чтобы повернуться к ней спиной.

— Тогда почему бы тебе не заглянуть туда?

Девочка качает головой.

— Она говорит, ты должна найти себя. Таков способ существования сфер.

Я устала, замерзла, и мне до смерти надоели загадки.

— Послушай, я ничего не понимаю! Ты можешь просто объяснить, к чему все это?

— Тебе лучше бы поспешить, мисс.

Большие карие глаза глядят в сторону выхода из пещеры, потом снова смотрят на меня, и я вздрагиваю при мысли о том, чего может бояться девочка, что таится там, в темноте…

Но как бы то ни было, я не хочу уйти отсюда, не узнав больше, чем знала прежде. Я подхожу к камню. Он не маленький, однако не такой уж и неподъемный. С некоторым усилием я отодвигаю его в сторону. В стене пещеры открывается отверстие, глубиной примерно как вытянутая рука. Сердце у меня бешено колотится. Бог знает, что может прятаться там, мне приходится закусить губу, чтобы подавить крик. Рука погружается в дыру по самое плечо, и я нащупываю что-то. Оно как будто прилипло, и мне приходится с силой потянуть находку, чтобы вытащить ее на свет. Это переплетенная в кожу тетрадь. Я открываю ее и смотрю на первую страницу. Дневник. Над бумагой взлетает пыль; я смахиваю со страницы мелкий мусор. Между первыми листами и переплетом лежит конверт. Бумага шуршит под пальцами, я наугад переворачиваю несколько страниц и всматриваюсь в текст.

Что пугает тебя?

Мэри Доуд, 7 апреля 1871 года.

Что заставляет волоски на твоих руках шевелиться, ладони — потеть, дыхание останавливаться, а сердце колотиться в груди, как колотится попавший в клетку дикий зверек?

Темнота ли это? Или мимолетное воспоминание о страшной сказке, услышанной перед сном, сказке о призраках, гоблинах и ведьмах, таящихся в ночи? Или же это ветер, который то замирает, то набирает силу перед началом могучей бури, наполняя воздух влагой и намеком, заставляющими тебя устремиться к дому, пробуждает желание спрятаться у надежного очага?

Или же это нечто более глубокое, нечто более страшное, некий монстр, затаившийся в тебе самой, то, что ты лишь иногда замечаешь мельком, безбрежное неведомое твоей собственной души, где скапливаются тайны огромной силы, внутренняя тьма?

Если захочешь выслушать, я расскажу тебе историю — такую, воспоминание о которой не прогнать уютным гудением огня в камине. Я расскажу тебе историю о том, как мы нашли себя в той сфере, где зарождаются сны, где судьба предопределена, а магия так же реальна, как отпечаток твоей ладони в снегу. Я расскажу тебе, как мы открыли ящик Пандоры, скрытый в нас самих, ощутили вкус свободы, запятнали свои души кровью и выбором и выпустили в мир ужас, разрушивший драгоценный Порядок. Эти страницы — признание во всем том, что привело к этому холодному серому рассвету. И что будет теперь, сказать не могу.

Забилось ли твое сердце быстрее?

Не собираются ли на горизонте тучи?

Чувствуешь ли ты, как бегут мурашки по шее в ожидании поцелуя, которого ты страшишься, но в котором так нуждаешься?

Испугаешься ли ты?

Познаешь ли ты истину?

Не та ли это Мэри, которой кажется, что она знает меня? Я сама не знакома ни с какой Мэри Доуд. У меня болит голова, я замерзла в одной ночной сорочке.

— Скажи этой Мэри, чтобы она оставила меня в покое. Мне не нужна та сила, которую она мне предлагает.

— Она не предлагает тебе никакой силы, мисс. Она просто указывает тебе путь.

— Ну, так я не желаю по нему идти! Ты меня поняла, Мэри Доуд? — кричу я во тьму пещеры, и мой голос эхом отдается в моих же собственных ушах.

Видение прекратилось, и я осталась одна, в пещере, с кожаной тетрадью в руках.

Жизнь Мэри Доуд лежит на кровати, дразня меня. Я могла бы сжечь тетрадь. Могла бы закопать ее в землю. Но я оказалась слишком любопытной. И вот я зажигаю свечу, ставлю ее на подоконник, и, улегшись в постель, принимаюсь в слабом свете разбирать строки. Я узнала, что в 1871 году Мэри Доуд было шестнадцать лет. Она обожала гулять в лесу, скучала по родным, желала, чтобы ее кожа стала светлее. Ее лучшей подругой была некая Сара Риз-Тоом, «самая очаровательная и добродетельная девушка в целом свете». Они были как сестры и никогда не разлучались. Я даже завидую Мэри Доуд, у меня ведь никогда не было такой подруги. Но в общем и целом первые двадцать страниц дневника оказались ужасно скучными, и я не понимаю, зачем той призрачной малышке было так нужно, чтобы он очутился в моих руках. Глаза у меня слипаются, и я сую дневник в глубину шкафа, кладу его рядом с крикетной битой отца. А потом засыпаю, выбросив все это из головы.

Мне снится матушка. Она мягко, обеими ладонями отводит волосы с моего лба, ее теплые пальцы согревают, как солнечный луч, и мне становится очень хорошо. Матушка привлекает меня к себе, но я выскальзываю из объятий и бегу к руинам какого-то древнего храма. Между темно-зелеными лозами винограда, опутавшими алтарь, скользят змеи. Внезапно срывается сильный ветер, по небу несутся плотные облака. Рядом со мной неясно вырисовывается лицо матушки, искаженное страхом. Сверкает молния, и матушка быстро снимает с себя ожерелье и бросает его мне. Оно как будто зависает в воздухе, медленно кружа, а потом падает ко мне в руки, и уголок серебряного глаза колет мне ладонь. Из крошечного пореза выступает кровь. Матушка что-то кричит. Но завывания ветра мешают расслышать. И только одно слово я улавливаю четко и ясно.

«Беги!»

 

ГЛАВА 9

Когда я просыпаюсь, стоит ясное, прозрачное утро, и самые настоящие солнечные лучи льются в окно, бросая на пол четкую тень оконного переплета. Снаружи все кажется золотым. Никто больше не требует от меня что-нибудь украсть. Никакие молодые люди в плащах не сообщают мне таинственных предостережений. Никаких странных светящихся девочек не топчется рядом, требуя, чтобы я забиралась в какие-то темные подозрительные пещеры. Все выглядит так, словно прошедшей ночи и не было вовсе. Я сладко потягиваюсь, пытаясь припомнить странный сон, как-то связанный с матерью, но он уже забылся. Дневник лежит в гардеробе, и я намереваюсь предоставить ему пылиться там сколько угодно. Этим утром я думаю только о мести.

— Проснулась? — спрашивает Энн.

Она полностью одета и сидит на аккуратно застеленной кровати.

— Да, — подтверждаю я.

— Лучше бы тебе одеться поскорее, если хочешь получить горячий завтрак. Когда все остынет, есть будет просто невозможно.

Энн некоторое время молчит. Внимательно смотрит на меня.

— Я отчистила твои грязные следы с пола.

Я бросаю взгляд на собственные ноги — ох… грязные ступни высовываются из-под накрахмаленной белой простыни. Я быстро прячу их.

— Куда это ты ходила?

Мне совсем не хочется говорить на эту тему. Все, настал день, солнце ярко светит. Внизу меня ждет завтрак. Моя жизнь начинается с сегодняшнего дня. И я собираюсь официально возвестить об этом.

— Никуда вообще-то. Я просто не могла заснуть, — лгу я, изображая беспечную и сияющую улыбку.

Энн смотрит, как я наливаю воду из расписанного цветами кувшина в таз и отмываю заляпанные грязью ступни и лодыжки. Я прячусь за ширму ради скромности и через голову натягиваю на себя белое форменное платье, потом щеткой расчесываю похожие на змей Медузы локоны и укладываю их в надежный узел на затылке. Я несколько раз оцарапываю нежную кожу головы шпильками и жалею, что не могу теперь носить волосы распущенными, как в детстве.

Конечно, с корсетом возникают сложности. Я никак не могу сама затянуть шнурки на спине. А здесь, похоже, не имеется горничных, готовых помочь вам одеться. И я со вздохом поворачиваюсь к Энн.

— Ты не могла бы мне помочь с этим кошмаром?

Она крепко затягивает шнурки, так, что у меня перехватывает дыхание, а ребра, кажется, вот-вот треснут.

— Ой, чуть посвободнее, пожалуйста! — пищу я.

Энн ослабляет шнурки, и теперь мне всего лишь неудобно, но я уже не чувствую себя изувеченной.

— Спасибо, — благодарю я Энн, когда она заканчивает шнуровать мой корсет.

— У тебя пятно на шее, — сообщает она.

Мне очень хочется, чтобы она перестала меня рассматривать. Глянув в небольшое зеркало на письменном столе, я обнаруживаю пятно прямо под подбородком. Я лижу палец и стираю его, надеясь, что это покажется Энн оскорбительным зрелищем и она наконец отвернется и не вынудит меня совершить какой-нибудь воистину ужасный поступок: например, я могла бы начать ковырять в носу, чтобы получить наконец хоть минутку уединения. Я бросаю последний взгляд в зеркало. Лицо, смотрящее оттуда на меня, отнюдь не прекрасно, но и не настолько ужасно, что могло бы напугать лошадь. А этим утром, когда на щеки падают лучи солнца, я похожа на свою матушку, как никогда.

Энн осторожно откашливается.

— Тебе, знаешь ли, никак не следовало бы бродить вокруг школы в одиночестве.

Я и не была одна. Энн прекрасно это знает, но я не горю желанием рассказывать ей, как меня унизили четыре красотки. Она могла бы воспринять это как некую особую доверительность, связывающую нас, а меня счесть эксцентричной чудачкой; но странности, случившиеся со мной, чересчур сложны, чтобы делиться ими с кем бы то ни было.

— Когда я в следующий раз не смогу заснуть, я разбужу тебя, — говорю я. — Боже, да что с тобой случилось?

Внутренняя сторона запястья Энн выглядит ужасно — ее покрывают тонкие красные царапины, похожие на перекрестный шов, которым подрубают подол платья. Их как будто нанесли иглой или булавкой. Энн быстро натягивает рукава как можно ниже.

— Н-ничего, — отвечает она. — Эт-то просто случайность.

Что же это за случайность, если она оставила такие следы? На мой взгляд, подобные царапины можно нанести только намеренно, но я говорю только: «А, хорошо», — и отворачиваюсь.

Энн направляется к двери.

— Надеюсь, сегодня будет свежая клубника. Она очень полезна для цвета лица. Я это прочитала в «Страданиях Люси».

Энн останавливается на пороге, слегка покачиваясь взад-вперед на пятках. Ее неподвижный взгляд наконец дрогнул. И, уставившись на собственные пальцы, она говорит:

— С моей кожей надо пользоваться всеми возможными средствами.

— У тебя отличный цвет лица.

Я делаю вид, что не могу справиться с воротником.

Но Энн не настолько наивна.

— Да ладно… Я же знаю, что у меня простенькая внешность. Все так говорят.

В ее тоне звучит легкий вызов, как будто она готова заявить, что на самом деле это неправда. Но если бы я сейчас возразила, она бы поняла, что я лгу. А если я промолчу, я тем самым дам подтверждение ее наихудшим страхам.

— Клубника, говоришь? Надо и мне попробовать.

Вспыхнувший было в глазах Энн огонь угасает. Она надеялась, что я все-таки солгу, окажусь единственным человеком, который скажет, что она прекрасна. Но я ее предала.

— Попробуй, — бормочет она и уходит, наконец-то оставив меня одну — в размышлении о том, приобрету ли я в школе Спенс хотя бы единственную подругу.

У меня есть еще время, чтобы сделать первое из дел, задуманных на утро, — преподнести небольшое подношение Фелисити в благодарность за доброту, — и лишь потом я отправляюсь завтракать, внезапно ощутив ужасный голод. Поскольку я опоздала, я не столкнулась с Фелисити, Пиппой и остальными. Но, к несчастью, это значило также и то, что мне остались только чуть теплые яйца и овсянка, противная до невозможности, как и предсказывала Энн. Каша прилипала к ложке холодными комьями.

— А я тебе говорила, — напоминает Энн, приканчивая кусок бекона, от вида которого я исхожу слюной.

Когда начинается первое занятие, урок французского языка, который ведет мадемуазель Лефарж, моя удача иссякает. Фелисити со своими прилипалами уже уселись кучкой, ожидая меня. Они занимают последний ряд стульев в небольшой, переполненной девушками комнате, так что мне поневоле нужно пройти сквозь строй, чтобы добраться до своего места. «Ладно. Была не была!»

Фелисити выставляет ногу в изящном башмачке, останавливая меня в узком проходе между своим и Пиппы деревянными столиками.

— Хорошо спала?

— Отлично.

Я произношу это с излишней бодростью, которой и не стоит подобный ответ, но я должна показать, как мало волнует меня ночная выходка учениц. Однако нога остается на месте.

— Как ты сумела это сделать? Я имею в виду, как ты выбралась оттуда? — спрашивает Сесили.

— Я обладаю тайной силой, — отвечаю я, забавляясь тем, что отчасти сказала правду.

Марта соображает, что ее не допустили к какому-то ночному дурачеству. Но ей не хочется говорить об этом вслух. И она вместо того передразнивает меня:

— Ах, я обладаю тайной силой!

У меня загораются щеки.

— Кстати, я принесла то, чего ты потребовала.

Фелисити мгновенно преисполняется внимания.

— В самом деле? И куда ты это спрятала?

— Ну, я подумала, что не слишком умно будет это прятать. Вдруг потом будет не найти? — весело говорю я. — Так что я поставила это прямо на виду, на твоем кресле в большом холле. Надеюсь, я выбрала самое подходящее место.

Фелисити от ужаса разевает рот. Я легким пинком убираю ее ногу с дороги и прохожу к столу в первом ряду, чувствуя, как взгляды девиц прожигают мне шею.

— О чем это вы говорили? — спрашивает Энн, складывая руки на столе перед собой, как образцовая ученица.

— Да так, ни о чем особенном, — отмахиваюсь я.

— Они заперли тебя в церкви, да?

Я поднимаю откидную крышку своего стола, чтобы закрыться от Энн.

— Ох, конечно же, нет! Не говори глупостей.

Но я впервые вижу, как она пытается улыбнуться.

— Неужели им никогда не надоест? — бормочет Энн, покачивая головой.

Прежде чем я успеваю что-либо сказать, мадемуазель Лефарж врывается в класс, бодро неся все свои двести фунтов.

— Bonjour.

Она хватает тряпку и принимается яростно тереть и без того чистую доску, непрерывно бормоча что-то по-французски и останавливаясь только для того, чтобы задать вопрос-другой… и я с ужасом обнаруживаю, что ей все отвечают, по-французски! Я же не имею ни малейшего представления, о чем они говорят, потому что всегда считала, что французский звучит просто нестерпимо, как будто полощешь горло.

Мадемуазель Лефарж останавливается у моего стола и восторженно хлопает в ладоши.

— Ah, une nouvelle fille! Comment vous appelez-vouz?

Ее лицо оказывается в опасной близости к моему, так что я без труда могу рассмотреть щель между ее передними зубами и каждую пору на ее носу.

— Простите?

Она машет коротким пальцем.

— Non, non, non… en Francais, s’il vous plait. Maintenant, comment vous appellez-vous?

Она одаривает меня широкой ободряющей улыбкой. Я слышу, как позади хихикают Фелисити и Пиппа. Надо же… первый день новой жизни, а я споткнулась, не успев толком ее начать.

Мне кажется, прошло не меньше часа, пока Энн наконец не решила мне помочь.

— Elle s’appelle Gemma.

«Как вас зовут»! И весь этот водопад сдавленных звуков означал такой вот идиотский вопрос? Ну, знаете… французский — глупейший язык на всей земле.

— Ah, bon, Ann. Tres bon. — Фелисити с трудом сдерживает смех.

Мадемуазель Лефарж задает ей какой-то вопрос. Я просто молюсь, чтобы Фелисити хоть чуть-чуть запнулась, но она говорит по-французски плавно и свободно. Нет справедливости в этом мире!

Каждый раз, когда мадемуазель Лефарж обращается ко мне, я таращусь в пространство перед собой и без конца повторяю: «Pardon?», как будто то ли внезапно оглохла, то ли надеялась, что вежливость поможет мне понять этот невозможный язык. Улыбка мадемуазель Лефарж постепенно превращается в некое подобие оскала по мере того, как она задает мне все новые вопросы. К тому времени, когда изнурительный час наконец закончился, я научилась кое-как произносить фразы «Как это мило!» и «Да, моя клубника очень сочная».

Мадемуазель вскидывает руки, и мы одновременно встаем и хором произносим:

— Au revoir, Mademoiselle LeFarge.

— Au revoir, mes filles, — отвечает мадемуазель Лефарж, когда мы принимаемся убирать в столы книги и чернильницы. — Джемма, вы не могли бы задержаться ненадолго?

Ее английский звучит как холодный душ после всего этого горлового, отвратительного французского. Мадемуазель говорит с акцентом, но она говорит по-английски, а вот я по-французски — нет…

Фелисити с такой безумной скоростью кидается к двери, что чуть не спотыкается.

— Мадемуазель Фелисити! Нет необходимости так уж спешить.

— Прошу прощения, мадемуазель Лефарж. — Фелисити одаривает меня обжигающим взглядом. — Я просто вспомнила, что должна вернуть на место кое-что важное до начала следующего занятия.

Когда в комнате не остается никого, кроме меня и мадемуазель Лефарж, она тяжело усаживается за свой стол. На нем стоит только фотография красивого мужчины в мундире. Наверное, это ее брат или еще какой-то родственник. В конце концов, она ведь «мадемуазель», а не «мадам», и ей давно перевалило за двадцать пять, то есть она представляет собой истинную старую деву без малейших надежд выйти замуж; а иначе бы с какой стати она очутилась здесь, в школе, и стала бы учить девушек?

Мадемуазель Лефарж качает головой.

— Вам необходимо очень много заниматься французским, мадемуазель Джемма. Уверена, вы и сами это понимаете. Вам придется здорово потрудиться, если вы хотите остаться в этом классе, с девушками вашего возраста. Но если я не увижу улучшений, я буду вынуждена перевести вас в младший класс.

— Да, мадемуазель.

— Если понадобится, вы всегда можете обратиться за помощью к другим девушкам. Фелисити очень неплохо говорит по-французски.

— Да, — киваю я, судорожно сглатывая.

Да лучше я сгрызу все свои ногти, чем попрошу о помощи Фелисити!

День тянется медленно, ничего особенного не происходит. У нас был урок дикции. Потом урок танца, урок правильного движения и латинский. Еще был урок музыки, который вел мистер Грюнвольд, крошечный сутулый австриец с усталым голосом и печатью неудачника на обвислом лице; весь его вид говорил о том, что учить нас музыке и пению — это невыносимая пытка, медленно доводящая его до гибели.

Мы все, впрочем, более или менее прилично музицируем, хотя и без вдохновения, — все, кроме Энн. Зато у нее чистый, нежный голос. Он звучит очаровательно, хотя, может быть, немного робко.

Если бы у Энн была возможность учиться и она вложила бы в пение больше чувства, она могла бы стать по-настоящему хорошей певицей. Просто стыд, что у нее нет ни малейшего шанса. Она находится в школе только для того, чтобы научиться служить. Музыка умолкает, и Энн, опустив голову, возвращается на свое место, а я думаю о том, сколько же раз за день ей приходится вот так умирать.

— У тебя очень красивый голос, — шепчу я, когда Энн садится.

— Ты это говоришь просто от доброты, — возражает она, кусая ноготь.

Но на ее пухлых щеках вспыхивает легкий румянец, и я понимаю, что для нее имеет огромное значение возможность петь, пусть даже и совсем немного.

Вся неделя проходит в скучнейшем однообразии. Молитва. Урок хороших манер. Урок изящного движения. С утра до вечера я наслаждаюсь положением отверженной наравне с Энн. По вечерам мы с ней сидим у камина в большом холле, где тишину нарушает лишь смех компании Фелисити, — эти девушки подчеркнуто нас не замечают. К концу недели я совершенно уверена, что превратилась в невидимку. Но не для всех.

Я получаю весточку от Картика. На следующий вечер после того, как я нашла дневник, я обнаруживаю старое письмо отца приколотым к моей кровати маленьким клинком. Это письмо, бессвязное и сентиментальное, больно читать, и я спрятала его в ящик письменного стола, засунув подальше. Ну, во всяком случае, мне так казалось. И теперь, когда я вижу этот листок, на котором поперек строчек, написанных отцом, кто-то размашисто начертал: «Вас предупреждали!» — меня до костей пробирает холодом. Угроза слишком откровенна и понятна. И уберечь себя и родных от опасности я могу только одним способом: захлопнув свой ум перед видениями. Но я уже поняла, что не смогу закрыться, не отказавшись от самой себя. Страх заставляет меня прятаться в себе, отстраняясь от окружающего, — все кажется таким же бесполезным, как опаленное пожаром восточное крыло школьного здания.

Я ощущаю себя живой только во время уроков рисования, которые ведет мисс Мур. Я ожидала, что они будут скучными, что придется делать зарисовки каких-нибудь кроликов, резвящихся на английских полях, — но мисс Мур в очередной раз удивляет меня. Она в качестве темы нашей работы выбирает прославленную поэму лорда Теннисона «Леди Шелот». Это история о женщине, которая должна умереть, если покинет безопасное убежище в башне из слоновой кости. Но еще более удивительно, что мисс Мур захотелось узнать наше мнение об этом произведении. Она собирается заставить нас говорить и рискнуть высказать собственное мнение вместо того, чтобы усердно копировать картинки с изображением фруктов. А это приводит овец в полное замешательство.

— Кто может сказать что-либо вот об этом изображении леди Шелот? — спрашивает мисс Мур, ставя холст на мольберт.

На ее наброске женщина стоит у высокого окна, глядя вниз, на рыцаря в лесу. В зеркале за ее спиной отражается внутреннее убранство комнаты.

Мгновение-другое все молчат.

— Ну, кто же?..

— Это рисунок углем, — говорит Энн.

— Да, такое заявление трудно было бы оспорить, мисс Брэдшоу. Еще кто-то?

Мисс Мур в поисках жертвы обводит взглядом всех восьмерых присутствующих.

— Мисс Темпл? Мисс Пул?

Никто не произносит ни слова.

— Ах, мисс Уортингтон, вы ведь всегда находите, что сказать!

Фелисити склоняет голову набок, делая вид, что всматривается в набросок, но я уже догадываюсь, что она хочет сказать.

— Это чудесный рисунок, мисс Мур. Отличная композиция, фигура женщины уравновешена изображением зеркала. Сама фигура изображена в стиле, подражающем прерафаэлитам, мне кажется.

Фелисити расцветает в улыбке, ожидая похвалы. Она воистину достигла высот в искусстве ловких ответов.

Мисс Мур кивает.

— Точная оценка, хотя и бездушная.

Улыбка Фелисити мгновенно угасает. Мисс Мур продолжает:

— Но что вы думаете о происходящем на этой картинке? Какие чувства у вас возникают, когда вы смотрите на нее?

«Какие чувства у вас возникают?» Мне никогда прежде не задавали подобного вопроса. Да и остальным девушкам тоже. От нас вовсе не ожидают каких-то там чувств. Мы ведь британки! В комнате воцаряется глубокая тишина.

— Это очень милая картинка, — предполагает Элизабет, и я понимаю, что она на самом деле пытается выразить отсутствие собственного мнения. — Хорошенькая.

— Она заставляет вас чувствовать себя хорошенькой? — спрашивает мисс Мур.

— Нет… да… А что, я должна почувствовать себя хорошенькой?

— Мисс Пул, я и не предполагала, что вам нужно объяснять, как воспринимается произведение искусства.

— Но живопись бывает или красивой, или милой, или иногда просто ерундой. Разве не так? И разве мы не должны научиться рисовать хорошенькие картинки? — вмешивается Пиппа.

— Совсем не обязательно. Давайте попробуем по-другому. Что происходит на этом рисунке в данный момент, мисс Кросс?

— Женщина смотрит в окно на сэра Ланселота? — вопросительным тоном произносит Пиппа, как будто сама не уверена в том, что видит.

— Да. Вы все читали поэму Теннисона. Что происходит с леди Шелот?

Теперь заговаривает Марта, радуясь, что хоть что-то она знает наверняка.

— Она покидает замок и отправляется вниз по реке в своей лодке.

— И?..

Уверенность Марты тает.

— И… она умирает.

— Но почему?

Раздается несколько нервных смешков, но ответа ни у кого не находится.

Наконец тишину нарушает дерзкий, ровный голос Энн:

— Потому что она была проклята.

— Нет, она умирает ради любви, — возражает Пиппа, впервые ощутив себя знающей. — Она не могла жить без сэра Ланселота. Все это ужасно романтично!

Мисс Мур сухо улыбается.

— Или это романтический ужас.

Пиппа смущается.

— Я думаю, это романтично.

— Можно было бы поспорить о том, романтично ли умирать ради любви. Ведь когда вы мертвы, вы не можете отправиться в свадебное путешествие в Альпы вместе с другими следящими за модой молодыми парами, а это просто стыд!

— Но она ведь была обречена на смерть из-за проклятия? — говорит Энн. — Так что любовь тут ни при чем. Леди Шелот ничего не могла изменить. Она знала, что если покинет башню, то умрет.

— Но при этом она не умерла в тот момент, когда вышла из башни. Она погибла на реке. Интересно, не так ли? У кого еще есть мысли по этому поводу? Мисс… Дойл?

Я вздрагиваю, услышав собственное имя. У меня мгновенно пересыхает во рту. Я хмурюсь и пристально смотрю на рисунок, надеясь, что ответ придет сам собой. Я ничего не могу придумать насчет этой проклятой картины.

— Прошу, не стоит так напрягаться, мисс Дойл. Я совсем не хочу, чтобы мои девушки заработали косоглазие из-за искусства.

Девицы радостно хихикают. Мне следовало бы смутиться, но я скорее чувствую облегчение от того, что мне не приходится искать ответ, которого у меня нет. И я просто снова ухожу в себя.

Мисс Мур прогуливается по комнате, мимо длинного стола, на котором стоят незаконченные холсты, лежат тюбики с масляными красками, коробки с акварелью, выстроились высокие оловянные стаканы с кистями, колючими, как солома. В углу красуется картина, водруженная на мольберт. Это пейзаж с деревьями и лужайками, и склоном холма, — то есть то, что мы видим в окна перед нами.

— Я думаю, что эта леди умерла не потому, что покинула свою башню и вышла во внешний мир, а потому, что позволила себе просто поплыть через этот мир, отдавшись течению после долгого сна.

Какое-то время все молчат, и слышен только шорох подошв по полу, — девушки нервно дергают ногами. Энн негромко постукивает ногтями по крышке стола, как будто перед ней воображаемое пианино.

— Вы хотите сказать, что ей следовало взяться за весла и грести? — спрашивает наконец Сесили.

Мисс Мур смеется.

— Ну, в общем, нечто в этом роде.

Энн прекращает стучать по столу.

— Но ведь не имело значения, гребла она или нет. Она все равно была проклята. И что бы она ни делала, она бы все равно умерла.

— Но и если бы она осталась в башне, она тоже бы умерла. Возможно, не так скоро, но умерла бы. Мы все умрем, — негромко произносит мисс Мур.

Энн не собирается сдаваться.

— Но у нее-то выбора не было! Она не могла выиграть! Ей бы этого не позволили!

Энн резко наклоняется, едва не соскальзывая со стула, и я понимаю — и все мы понимаем, — что она говорит уже совсем не о леди, изображенной на картине.

— Боже мой, Энн, да это же просто глупая поэма! — насмешливо бросает Фелисити, округлив глаза.

Прихлебалы поддерживают ее, бормоча какие-то гадости.

— Тише, тише, довольно! — предостерегает их мисс Мур. — Да, Энн, это всего лишь стихи. И всего лишь картина.

Пиппа вдруг оживляется.

— Но ведь люди могут подвергнуться проклятию? Их могут преследовать превратности судьбы, над которыми они не властны! Ведь так бывает?

У меня перехватывает дыхание. Кончики пальцев начинает покалывать. «Нет. Я не хочу, чтобы меня снова затянуло это. Прочь, прочь!»

— Нам всем приходится отвечать на вызов судьбы, мисс Кросс. И я полагаю, все зависит от того, насколько мы готовы взвалить на плечи некую ношу, — негромко произносит мисс Мур.

— Но верите ли вы в проклятия, мисс Мур? — спрашивает Фелисити.

Это звучит как вызов.

«Я пуста. Я есть пустота. Я ничего не чувствую, ничего, ничего. Мэри Доуд, или кто ты там такая, прошу, прошу, уходи прочь…»

Мисс Мур пристально смотрит в стену за нашими спинами, как будто ответ может прятаться где-то между нежными акварелями. Красные, зрелые яблоки. Роскошный, соблазнительный виноград. Освещенные солнцем апельсины. Все это медленно гниет в большой вазе…

— Я верю…

Она умолкает. Она выглядит потерянной. В открытое окно влетает порыв ветра, переворачивает стакан с кистями. Покалывание в пальцах прекращается. Пока мне ничто не грозит. Я резко выдыхаю, только теперь заметив, что сдерживала дыхание.

Мисс Мур возвращает кисти на место.

— Я уверена… что на этой неделе нам следует отправиться на прогулку в лес и осмотреть старые пещеры, где есть воистину удивительные примитивные росписи. Они расскажут вам об искусстве гораздо больше, чем это могу сделать я.

Девушки взрываются восторгом. Возможность выбраться из классной комнаты сама по себе радует, к тому же это значит, что у старших больше привилегий, чем у младших. Но меня вдруг охватывает неуверенность, потому что я вспоминаю свой поход к пещерам и дневник Мэри Доуд, все еще лежащий в глубине платяного шкафа.

— Ну, а сегодня слишком прекрасный день, чтобы потратить его на сидение в этой комнате и обсуждение разных скучных особ в лодках. Можете пораньше отправляться на отдых, а если кто-нибудь спросит, в чем дело, отвечайте, что вы наблюдаете за миром в поисках художественного вдохновения. Что касается этой картины, — мисс Мур внимательно глядит на набросок, — то ей явно чего-то не хватает.

И мисс Мур легким движением пририсовывает леди Шелот аккуратные усики.

— Все решают детали! — заявляет она.

Все, кроме Сесили, все больше и больше поражающей меня тщательно скрываемой чувствительностью, хихикают, радуясь дерзости мисс Мур и тому, что с ней можно пошалить. Лицо Мур оживает, расцветает улыбкой, и моя тревога улетучивается.

Я на всех парах врываюсь в спальню, чтобы взять дневник Мэри Доуд, и налетаю на спину Бригид, которая проверяет работу новенькой горничной, убирающей на верхнем этаже.

— О, мне ужасно жаль… — бормочу я, стараясь как можно энергичнее выразить негодование, поскольку шлепнулась на пол, и юбка у меня задралась до самых колен.

Да уж, наткнуться на могучую фигуру Бригид все равно что налететь на борт корабля. В ушах у меня зазвенело, и я испугалась, что могу оглохнуть от разрушительной силы столкновения.

— Жаль? А, ну да, наверное, так и должно быть, — говорит Бригид, рывком поднимая меня на ноги и поправляя на мне юбку, как того требовала скромность.

Новая горничная быстро отвернулась, но я заметила, как ее худенькие плечи вздрагивают от сдерживаемого смеха.

Я собираюсь поблагодарить Бригид за то, что помогла мне встать, но та лишь начинает свою долгую речь.

— Дело ли это — вот так носиться, настоящим галопом, словно какой-нибудь жеребец? Я вас спрашиваю, разве приличная леди может так себя вести? А? И что бы сказала миссис Найтуинг, если бы увидела, какое зрелище вы собой представляете?

— Мне очень жаль…

Я таращусь в пол, надеясь, что Бригид примет это за раскаяние.

Бригид хмыкает.

— Я рада видеть, что вы действительно сожалеете. Но что заставило вас так спешить? Имейте в виду, лучше вам сказать старой Бригид чистую правду! Я уж двадцать с лишним лет наблюдаю за девицами, так что научилась разбираться, когда они врут.

— Я забыла книгу, — отвечаю я, отступая к гардеробу.

Схватив плащ, я прячу в него дневник.

— И вся эта беготня, и то, что вы чуть не поубивали всех вокруг, — все из-за какой-то книги? — ворчит Бригид, как будто это не я, а она мгновение назад в полном ошеломлении растянулась на полу.

— Извините, что побеспокоила вас. Мне надо идти, — говорю я, пытаясь проскользнуть мимо.

— Погодите-ка. Сначала надо убедиться, что вы выглядите как следует.

Она хватает меня за подбородок и поворачивает лицом к свету, чтобы рассмотреть. И тут же ее щеки бледнеют.

— Что-то не так? — спрашиваю я, пытаясь сообразить, не пострадала ли я куда серьезнее, чем могло показаться. Конечно, спина Бригид являет собой грозное препятствие, но вряд ли я могла расшибить об нее голову до крови.

Бригид разжимает пальцы, отступает и вытирает руку о фартук, как будто та запачкалась.

— Нет, ничего. Просто… глаза у вас уж очень зеленые. Вот и все. Ладно, идите уже. Вам лучше не отставать от других.

С этими словами она переносит свое внимание на Молли, которая, похоже, неправильно действовала метелкой для пыли.

 

ГЛАВА 10

Я выхожу на огромную лужайку, где девушки наслаждаются свежим воздухом. Солнце светило с самого утра, и теперь наступил такой же ясный полдень. Кое-где по небу лениво плывут низкие облака. На вершине холма красуется высокая церковь. В стороне младшие девочки играют в жмурки; одной из них, с каштановыми волосами, завязали глаза. Остальные, раскружив ее на месте, бросаются врассыпную, как мраморные шарики. А она, неуверенно вытянув руки, неловко шагает по лужайке, приговаривая: «Слепец идет!» Девочки в ответ выкрикивают: «Уфф!», — и она спешит на голоса. Энн сидит на скамейке, читая очередную книжонку за полпенса. Она меня заметила, но я притворяюсь, что не вижу ее. Это не слишком хорошо с моей стороны, но мне хочется побыть одной.

Лесок неподалеку выглядит весьма заманчиво, и я спешу в его прохладное укрытие. Солнечные лучи сочатся сквозь листву, падая на землю теплыми пятнами. Я пытаюсь поймать луч, но его тепло проливается между пальцами. Вокруг тихо, покой нарушают только выкрики играющих в жмурки девочек. Дневник Мэри Доуд притаился в моем плаще, и его тайны оттягивают карман.

Если я смогу выяснить, чего хотела от меня Мэри, что именно я должна узнать из ее дневника, то, возможно, найду способ понять, что происходит со мной. Я открываю дневник и продолжаю чтение.

31 декабря 1870 года.

Сегодня мой шестнадцатый день рождения. Сара восприняла это весьма насмешливо.

— Ну, теперь ты узнаешь, каково это, — сказала она.

Но когда я стала требовать, чтобы она объяснила свои слова, она отказала мне… мне, а ведь я ей почти сестра!

— Я не могу тебе ничего сказать, моя дорогая, дражайшая подруга. Но ты и сама очень скоро все узнаешь. И это будет так, будто перед тобой открылась некая дверь.

Должна признать, я на нее очень рассердилась. Ей-то уже есть шестнадцать, и она знает куда больше моего, милый дневник. Но потом она взяла меня за руки, и я уже не могла чувствовать ничего, кроме любви к ней, ведь она всегда была так добра ко мне.

Что такого особенного в том, что человеку исполнилось шестнадцать лет, остается мне непонятным. И если я надеялась, что дальше дневник Мэри Доуд станет более интересным или познавательным, то я ошибалась. Однако делать все равно нечего, и потому я снова углубляюсь в чтение.

7 января 1871 года.

Со мной происходят настолько пугающие вещи, мой дорогой дневник, что я боюсь даже описывать их. И я боюсь говорить о них с кем бы то ни было, даже с Сарой. Что же со мной будет?

Тут у меня самым странным образом сводит живот. Что же могло оказаться настолько ужасным, что Мэри не смогла довериться даже собственному дневнику? Ветер донес голоса девочек. «Слепец идет! — Уфф!» Следующая запись датирована двенадцатым февраля. Я читаю, и сердце бьется все быстрее и быстрее.

Дорогой дневник, наконец-то столь благословенное облегчение! Я не сумасшедшая, как я того боялась. Видения больше не одолевают меня, потому что я начала — наконец-то! — управлять ими. Ох, дневник, они совсем не пугающие, они прекрасны! Сара ведь и обещала, что это будет именно так, но признаюсь: я слишком боялась их сияния, чтобы позволить себе полностью углубиться в них. Я могла только втягиваться в них против собственной воли, пыталась с этим бороться. Но сегодня — ох! — это было воистину ослепительно! Когда я почувствовала, что приближается жар, я сама попросила, чтобы это пришло. Я это выбрала, я набралась храбрости… И я не чувствовала на этот раз сильного давления, меня ничто не толкало. Нет, в этот раз я ощутила лишь легкое содрогание, и тут появилось это — прекрасная дверь в свет. Ох, дневник, я прошла сквозь нее — и очутилась в мире невероятной красоты, там был огромный сад, в котором пела река, и цветы сыпались с деревьев, как нежнейший дождь. Там было все, что только можно вообразить. Я побежала, быстрая, как лань, и мои ноги были сильными, а шаг упругим, и меня наполнила радость, которую невозможно описать. Казалось, я провела там многие часы, но когда я вышла через ту дверь обратно, все было так, словно я никуда и не уходила. Я снова очутилась в своей комнате, и там меня ждала Сара, и она обняла меня.

— Дорогая Мэри, ты это сделала! Завтра мы возьмемся за руки и воссоединимся с нашими сестрами. А потом мы познаем все тайны сфер…

Меня охватывает дрожь. Обеих этих девушек, Мэри и Сару, посещали видения. Я не одинока. Где-то существуют две девушки — две женщины, — которые, возможно, сумеют мне помочь. Может быть, именно это и хотела сообщить мне Мэри? Дверь в свет. Я не видела ничего подобного… и сада тоже. Мне пока вообще не представлялось ничего прекрасного. А что, если мои видения совсем не похожи на видения Мэри? Картик сказал, что они опасны, и все, что я до сих пор испытывала, как будто доказывает правоту его слов. Картик, который вполне мог наблюдать за мной прямо сейчас, затаившись в лесу… Но что, если он ошибается? Что, если он просто лжет?

Для моей головы все это чересчур. Я закрываю тетрадь и принимаюсь прогуливаться между огромными деревьями, легко касаясь пальцами грубых неровностей древней коры. Земля под ногами усыпана желудями, сухими листьями, мелкими веточками, вокруг шевелится лесная жизнь…

Я выхожу на поляну, и передо мной возникает маленькое озеро, с поверхностью гладкой, как стекло. На другой его стороне стоит навес для лодок. И к обрубку дерева привязана старая голубая гребная шлюпка, с одним-единственным веслом. Она слегка раскачивается под порывами ветра, отчего по воде идет рябь. Вокруг никого нет, никто не может меня увидеть, и потому я, обойдя озерцо, отвязываю лодку от причала и забираюсь в нее. Теплый солнечный луч целует меня в щеку, когда я ложусь на носу лодки. Я думаю о Мэри Доуд и ее прекрасных видениях, о двери в свет, о фантастическом саде. Но если бы я управляла своими видениями, я бы больше всего хотела увидеть матушку.

— Я выбираю ее, — шепчу я, моргая, чтобы смахнуть слезы.

«Не лучше ли выплакаться, Джемма…»

Я закрываю лицо ладонями и тихо рыдаю; я плачу, пока у меня не распухают глаза. Ритмичный плеск воды о борт лодки лишает меня воли, и вскоре меня охватывает дремота…

…И сразу начинается сон. Я бегу по лесу сквозь ночной туман, дыхание вырывается изо рта маленькими белыми облачками. Я гонюсь за ланью, ее светло-коричневое тело мелькает между деревьями, как будто дразня меня, как будто она сама — часть тумана и вот-вот растает… Но я понемногу догоняю ее. Мои ноги все набирают скорость, и вот я уже почти лечу, я протягиваю руки, чтобы коснуться лани. Пальцы ощущают теплый мех — но это уже не лань, это синее платье моей матушки. Это моя мать, моя мать — здесь, в этом месте, и ткань ее платья совершенно реальна под моими пальцами. Матушка улыбается.

— Найди меня, если сможешь, — говорит она и бросается бежать.

Подол ее платья цепляется за ветку дерева, но она тут же высвобождается, сильно дернув юбку. Я хватаю лоскут ткани и прячу в лиф, и гонюсь за ней по затянутому туманом лесу, и выбегаю к руинам древнего храма, где пол усыпан лепестками лилий. Я боюсь, что потеряла ее, но она манит меня, стоя на тропе. Я снова бегу сквозь туман, и вдруг мы попадаем в школу Спенс, и взбегаем по бесконечным ступеням, мчимся по коридору третьего этажа, где длинным рядом висят портреты. Я бегу на звук смеха матушки, и мы взлетаем по лестнице еще выше, — и вдруг я остаюсь в одиночестве на площадке перед запертой дверью в восточное крыло… Воздух тихо нашептывает колыбельную… «Приди к нам, приди к нам, приди к нам…» Я сильно толкаю дверь ладонью. Но за ней вовсе не обгоревшие руины. Там комната, полная живого света, с золотыми стенами и сверкающими полами. Матушка исчезла. Вместо нее я вижу маленькую девочку, сжимающую в руках куклу.

Девочка смотрит на меня большими немигающими глазами.

— Они обещали мне куколку…

Мне хочется сказать: «Извини, я не понимаю», но стены вдруг начинают таять. Мы оказываемся среди голых деревьев, снега и льда, на режущем холодном ветру. С горизонта надвигается тьма. Надо мной нависает лицо мужчины. Я знаю его. Это Амар, брат Картика. Он замерз, заблудился, он убегает от чего-то, чего я не вижу. А потом тьма говорит мне:

— Так близко…

Я внезапно просыпаюсь и какое-то мгновение, глядя на солнечные блики на воде, не могу понять, где нахожусь. Сердце в груди колотится как сумасшедшее, словно готово выпрыгнуть наружу. Сон кажется куда более реальным, чем вода, лижущая мои пальцы. И мама… Она была так близко, что могла коснуться меня… Почему она убежала? Куда она меня вела?

Мои мысли прерывает негромкий девичий смех. Я не одна. Смех повторяется, и я понимаю, что это Фелисити. В голове все перепуталось. Стремление догнать маму, ускользнувшую от меня даже во сне. Мистическая загадочность дневника Мэри. Ослепляющая ненависть к Фелисити и Пиппе, и ко всем, кто идет по жизни легко, без забот. Они выбрали не тот день и не ту девушку, чтобы устраивать свои жестокие шутки. Я им покажу настоящую жестокость. Я сломаю их тонкие шейки, как сухие веточки…

«Поосторожнее, вы! Я — чудовище. Лучше бегите и прячьтесь. Скачите прочь на своих маленьких оленьих копытцах…»

Я выбираюсь из лодки бесшумно, как перышко, упавшее на снег, и осторожно огибаю навес, прячась за густыми кустами. Нет, больше вам меня не напугать, леди. Никогда вам меня не напугать. Смех превращается в нечто вроде мурлыканья. И я слышу другой голос, более низкий. Мужской. А, так девочка-пытка не одна? Это только к лучшему. Я их всех удивлю, я им покажу, что не стоит и пробовать еще раз одурачить меня…

Я подбираюсь на пару шагов ближе, а потом резко выскакиваю из-за кустов, — и как раз вовремя, чтобы увидеть, как Фелисити крепко обнял какой-то цыган. Фелисити замечает меня и пронзительно вопит. Я тоже ору. Она визжит снова. Мы смотрим друг на друга, задыхаясь, а цыган в белой рубахе весело переводит взгляд с Фелисити на меня и обратно, изумленный, и его золотистые глаза под темными густыми бровями вспыхивают искрами.

— Что… что ты здесь делаешь? — выдыхает наконец Фелисити.

— Я могла бы задать тебе тот же самый вопрос, — отвечаю я, кивком указывая на приятеля Фелисити.

Оказаться застуканной наедине с мужчиной — это чудовищный позор… это повод к быстрому вынужденному венчанию. Но быть застуканной наедине с цыганом! Если бы я сказала об этом кому-нибудь, жизнь Фелисити была бы полностью загублена. Если бы я сказала.

— Я Итал, — произносит молодой человек с сильным румынским акцентом.

— Не говори ей ничего! — резко бросает Фелисити, все так же сильно дрожа.

Резкий голос миссис Найтуинг доносится до нас через лес:

— Девушки! Девушки!

Серые глаза Фелисити наполняются паническим страхом.

— Боже милостивый, она не должна нас тут найти!

С десяток других голосов принимаются выкрикивать наши имена. И они все приближаются и приближаются.

Итал обнимает Фелисити.

— Вот и хорошо. Пусть они нас найдут. Мне не нравится прятаться.

Фелисити грубо отталкивает его:

— Прекрати! Ты что, с ума сошел? Нельзя, чтобы меня увидели с тобой! Уходи скорее!

— Идем со мной.

Он берет ее за руку и пытается увести, но Фелисити противится.

— Ты что, не понимаешь? Я не могу пойти с тобой.

Она поворачивается ко мне.

— Ты должна мне помочь!

— И это просьба девушки, которая всего лишь на прошлой неделе заперла меня в церкви? — насмешливо говорю я, складывая руки на груди.

Итал пытается обнять ее за талию, но Фелисити уворачивается.

— Я же не имела в виду ничего особенного! Это была просто шутка, только и всего!

Но, видя, что я совсем не расположена веселиться, Фелисити решает сменить тактику.

— Прошу тебя, Джемма! Я отдам тебе все, что захочешь. Мои карандаши. Перчатки. Кольцо с сапфиром!

Она пытается снять кольцо с пальца, но я удерживаю ее руку. Как ни хочется мне увидеть Фелисити съежившейся под убийственным взглядом миссис Найтуинг, мне все же выгоднее знать, что Фелисити в долгу передо мной. Для нее одно это уже стало бы мучительной пыткой.

— Ты будешь в долгу передо мной, — говорю я.

— Да, я понимаю!

Я хватаю Фелисити за руку и тяну к озеру.

— Что ты делаешь?

— Спасаю тебя, — отвечаю я и сильно толкаю ее в спину. Пока она визжит и барахтается в холодной воде, я показываю Италу на лес. — Уходи немедленно, если хочешь еще когда-нибудь ее увидеть.

— Мне не нравится, когда со мной обращаются как с трусом!

Он упрямо топает ногой, изображая, как ему, видимо, представляется, героическую позу.

— Ты всерьез думаешь, что увидишь хотя бы пенс из ее наследства? Да ее выгонят из дома голышом! Впрочем, сначала тебе наденут на ноги кандалы и повесят в Ньюгейте, — говорю я, отчетливо произнося название самой известной лондонской тюрьмы.

Он бледнеет, но не двигается с места. Мужская гордость! Но если я не сумею прогнать его, мы пропали.

И тут из-за деревьев появляется Картик, поражая и пугая меня. Если не считать его черного плаща, он одет как цыган, — на шее повязан цветной платок, на нем яркий жилет, штаны заправлены в высокие ботинки… Он заговаривает с Италом на не слишком уверенном румынском языке. Не знаю, что он сказал, но цыган молча пошел за ним. Картик, ступив на лесную тропу, оглядывается, и наши взгляды встречаются. И я, сама не знаю почему, благодарно ему киваю. Он отвечает таким же коротким кивком, и молодые люди быстро шагают в сторону стоянки цыганского табора.

— Эй, хватайся!

Я протягиваю Фелисити руку и вытаскиваю ее из озера. Она ничего не заметила, поскольку была слишком занята, барахтаясь в воде.

— Зачем ты это сделала?

Фелисити промокла насквозь, ее щеки пылают от ярости.

И тут нас обнаруживает миссис Найтуинг.

— Что здесь происходит? Кто так ужасно кричал?

— Ох, миссис Найтуинг… Мы с Фелисити решили вытащить лодку из воды, и, видите, Фелисити случайно упала в озеро! Это было очень глупо с нашей стороны, и мы ужасно сожалеем, что так напугали всех…

Я говорю быстрее, чем когда-либо в жизни. Фелисити застывает в ошеломлении, но очень вовремя чихает. Миссис Найтуинг начинает суетиться и хлопотать в ее обычной раздраженной манере.

— Мисс Дойл, набросьте на мисс Уортингтон свой плащ, пока она не простудилась насмерть! Надо немедленно вернуться в школу! Это место не слишком подходит для юных леди. В лесу подальше бродят цыгане! Мне становится не по себе при одной только мысли, что могло бы случиться!

И я, и Фелисити упорно смотрим в землю. Но, к моему удивлению, Фелисити вдруг тычет меня локтем в бок.

— Да, — заявляет она без намека на улыбку. — Это весьма здравая мысль, миссис Найтуинг. Я уверена, нам обеим стоит поблагодарить вас за добрый совет.

— Да-да, только впредь будьте поосторожнее! — хмыкнув, отвечает миссис Найтуинг, приосаниваясь; Фелисити сумела польстить ей. — Хорошо, девушки, быстро возвращаемся в школу! Вам еще многое нужно сегодня сделать.

Миссис Найтуинг гонит девушек назад по тропе. Я набрасываю свой плащ на плечи Фелисити.

— Немножко попахивает мелодрамой. Значит, мы обе должны быть благодарны за добрый совет?

Мне не хочется, чтобы Фелисити думала, будто ей и на меня удалось произвести впечатление.

— Но ведь это подействовало. Если говоришь им то, что они хотят услышать, они уже ничего не хотят видеть, — возражает Фелисити.

К нам подбегает Пиппа.

— Боже мой, но что же тут случилось на самом деле? Ты должна мне рассказать, пока я не умерла от любопытства!

Рядом со мной внезапной тенью возникает Энн. Она молчит, просто идет следом за нами уверенным ровным шагом.

— Да то и было, что сказала Джемма! — лжет Фелисити. — Я упала в воду, а она меня вытащила.

Пиппа откровенно разочарована.

— И все?

— Да, и все.

— И ничего больше?

— Разве недостаточно того, что я едва не утонула? — фыркает Фелисити.

Она лжет так уверенно — я могла бы поклясться, что она сама себе почти верит. И я теперь знаю, что она ни слова не говорила о цыгане Пиппе, своей лучшей подруге. Ныне у нас с Фелисити имеется общая тайна, такая, которой она ни за что ни с кем не поделится. Пиппа чувствует, что ей не хотят говорить правды. В ее глазах вспыхивает то задумчивое подозрение, какое охватывает девушек, когда они вдруг ощущают, что могут упасть с высшей ступени дружбы, и кто-то другой проскочит туда мимо них, — вот только они не знают, кто это будет и когда это случится.

Она придвигается к Фелисити поближе.

— Но что вообще ты делала здесь с ней?

— Знаешь, Пиппа, мне вполне достаточно одной директрисы, — огрызается Фелисити. — Ну в самом деле, у тебя такое яркое воображение, что тебе надо бы попытаться стать романисткой. Джемма, иди сюда…

Она подхватывает меня под руку, и мы проходим мимо Пиппы, которой, чтобы сохранить лицо, приходится окинуть пренебрежительным взглядом Энн и присоединиться к другим девушкам.

— Иной раз она ведет себя как ребенок, — говорит Фелисити, когда мы на несколько шагов отстаем от всех.

— Мне казалось, вы очень крепко дружите.

— Я обожаю Пиппу! Правда! Но она уж очень прилипчива. И есть вещи, о которых я никогда ей не скажу. Вроде Итала. Но ты понимаешь. Я вижу, что ты понимаешь. Думаю, мы станем большими друзьями, Джемма.

— Но останемся ли мы большими друзьями, если я разболтаю твой секрет? — спрашиваю я.

— Но разве друзья не делятся между собой тайнами?

Стала бы я делиться своими тайнами с кем-нибудь из этих девушек? Или они убегут в ужасе, если узнают правду обо мне? Впереди мы увидели мисс Мур и младших девочек на большой лужайке; она то и дело выгоняла их из тени деревьев и заставляла вернуться на открытое место. Она смотрит на нас со странным удивлением, как будто мы — окно в прошлое. Призраки.

— Поскорее, девушки! — окликает она нас. — Довольно волочить ноги!

— Волочить ноги? — фыркает Фелисити. — Да я едва дышу после всего!

— А давно мисс Мур преподает в школе Спенс? — спрашиваю я.

— Она приехала сюда прошлым летом. И должна тебе сказать, она внесла в это протухшее старое местечко струю свежего воздуха. О, а это что такое? — восклицает вдруг Фелисити.

— О чем ты? — не понимаю я.

— Да вот об этом лоскуте за твоим воротом. Обрывок какой-то. Ух, он еще и грязный! Если тебе нужен хороший носовой платок, только скажи. У меня их целая куча!

Она хватает лоскуток и сует его мне в ладонь. Это кусочек синего шелка, разлохматившийся и испачканный по краям, как будто оторванный колючей веткой… У меня так задрожали ноги, что пришлось прислониться к ближайшему дереву.

Фелисити недоуменно смотрит на меня.

— В чем дело?

— Ни в чем, — отвечаю я напряженным шепотом.

— Ты как будто привидение увидела!

Возможно, так оно и есть.

Испачканный лоскуток синего шелка — как обещание в моей руке. Моя матушка здесь. «Я выбираю ее…» Именно эти слова я прошептала перед тем, как заснуть. И каким-то образом я изменила порядок вещей. Я привела ее обратно благодаря своей странной, непонятной силе. Впервые мне захотелось узнать о ней все. И если Картик не хочет мне это рассказать, я сама во всем разберусь. Я отыщу Мэри Доуд и заставлю ее объяснить то, что мне необходимо знать. И им меня не остановить.

Фелисити тянет меня за руку.

— Ну же, не стой на месте!

— Иду-иду, — отвечаю я и спешу за ней, из-под деревьев — на лужайку, согретую солнечными лучами.

 

ГЛАВА 11

После ужина я делаю вид, что у меня разболелась голова, и миссис Найтуинг отправляет меня в постель, снабдив бутылкой с горячей водой, чтобы я могла как следует согреться. Это означает, что я отказываюсь от приглашения во внезапно открывшееся убежище Фелисити в большом холле, — а оно открывается мне благодаря тому, что я теперь обрела статус хранительницы тайн Фелисити, — но у меня на уме только одна мысль: должен быть способ совладать с видениями, они не должны властвовать надо мной!

Я иду по коридору, меня останавливает негромкий стук. По полу и стене скользят тени. Кто-то есть в моей комнате. Сердце начинает биться быстрее, я прижимаюсь спиной к стене и, осторожно подкравшись к открытой двери спальни, заглядываю. За письменным столом сидит Картик, без сомнения, решивший оставить мне новое зашифрованное предостережение. Отлично. Пусть себе забавляется, но не сегодня. Я стремительно бросаюсь к открытому окну, через которое Картик проник в комнату, захлопываю его и задвигаю шпингалет. Картик резко оборачивается, готовый к схватке.

— Теперь ты можешь выйти только через дверь, — задыхаясь, говорю я.

Он прищуривается.

— Отойди!

— Нет, пока ты не ответишь на мои вопросы.

Я перекрываю ему единственный путь к бегству. Если я подниму шум, закричу, его поймают в ту же минуту. Он очутился в ловушке. Картик складывает руки на груди и смотрит на меня бешеным взглядом, ожидая, что я еще скажу.

— Что ты делаешь в моей комнате?

— Ничего, — цедит он, сминая в кулаке листок; я отчетливо услышала шорох бумаги.

— Решил оставить мне еще одну записочку?

Он пожимает плечами. Мы движемся в никуда.

— Почему ты решил помочь мне сегодня у озера?

— Ты нуждалась в помощи.

Я разозлилась.

— А я вот уверена, что не нуждалась!

Картик фыркает, и от этого выглядит не так угрожающе. Он снова превращается в семнадцатилетнего парня.

— Как скажешь.

— Мой план сработал!

Он опускает руки.

— Твой план сработал только потому, что я убедил этого Итала уйти. Как ты думаешь, что случилось бы, если бы я этого не сделал?

По правде говоря, я не знала. И не могла придумать, что сказать.

— Ладно. Я тебе объясню. Этот упрямый цыган остался бы рядом с твоей маленькой подружкой, которой нравится играть с огнем, и она бы здорово обожглась — ее бы выгнали из школы, она погибла бы в глазах общества, о ней шептались бы до конца ее жизни.

Он начинает говорить высоким голосом, подражая дамам высшего света:

— «Ох, вы слышали, что с ней произошло? Ох, моя дорогая, да, именно так! Ее застали в лесу с язычником!» Скажи своей подружке, чтобы держалась своего круга и перестала заигрывать со всякими цыганами.

— Она мне не подруга, — возражаю я.

Картик вскидывает брови.

— Но тогда кто твои друзья?

Я открываю рот, но сказать мне нечего.

Картик ухмыляется.

— Теперь я могу уйти?

— Пока нет.

Да, это дерзость с моей стороны, хотя я не ощущаю себя дерзкой. Мне нужно узнать больше.

— Кто эти «мы», которых ты упоминал? И почему они боятся моих видений?

— Я не должен ничего тебе говорить.

Я просто ненавижу в этот момент Картика, стоящего в моей спальне как в своей собственной, и себя, выслушивающую все эти предостережения и оскорбления и бессильную что-то изменить.

— Стоит ли объяснять, что произойдет, если я сейчас закричу, позову на помощь, и тебя поймают вот здесь, как вора?

Ох, не нужно было этого говорить…

Картик бросается ко мне, стремительный, как молния, и я оказываюсь прижатой к стене, а его пальцы сжимают мое горло.

— Неужели ты думаешь, что сможешь меня остановить? Я — Ракшана! Наше братство живет многие сотни лет, оно существовало еще во времена рыцарей-тамплиеров, короля Артура и Карла Великого. Мы — стражи этого мира и этой сферы, и мы не намерены допустить возврата к прошлому. Время прежних путей миновало. И мы не позволим тебе возродить его.

Он так сжимает мое горло, что у меня начинает кружиться голова.

— Я… я не понимаю…

— Ты способна изменить все. Ты можешь проникать в другие сферы. Вот почему ты им нужна.

Он разжимает пальцы и отпускает меня.

Мои глаза наполняются слезами. Я потираю горло.

— О ком ты?! Кому я нужна?

— Ордену.

Картик как будто выплевывает имя:

— И Цирцее.

Цирцея… Это то самое имя, которое шепнул брат Картика моей матери там, на рынке в Бомбее.

— Мне непонятны все эти имена и названия. Кто такие Ракшана, Цирцея, что такое Орден…

Картик перебивает меня.

— Тебе нужно знать только то, что я тебе говорю, и прекратить погружаться в видения, пока они не ввергли тебя в серьезную опасность.

— А если я скажу тебе, что сегодня в видении мне являлась моя матушка?

— Я тебе не верю, — отвечает Картик, но от его лица отливает кровь.

— Она оставила мне вот это.

Я достаю шелковый лоскуток, который прятала поближе к сердцу. Картик смотрит на синий клочок во все глаза.

— Я и твоего брата тоже видела.

— Ты видела Амара?

— Да. Он был как будто на какой-то замерзшей пустоши…

Картик хрипло выкрикивает:

— Прекрати!

— Ты знаешь, что это за место? Моя матушка тоже там?

— Я сказал, прекрати!

— Но что, если они пытаются дотянуться до меня при помощи этих видений? Иначе зачем бы мама оставила мне это?

Я протягиваю Картику синий лоскут.

— Это ничего не доказывает! — возражает он, крепко сжимая мою руку. — Послушай меня. Ты видела не моего брата и не свою мать, понимаешь? Это просто иллюзия! Ты должна хорошенько вдолбить это в свою голову!

Вдолбить это в голову? Но тут ведь есть и еще кое-что…

— А я думаю, она пытается сообщить мне что-то.

Картик качает головой.

— Это все иллюзия. Этого не существует на самом деле.

— Да откуда тебе знать?

Он начинает говорить резко и в то же время взвешенно.

— Я знаю, потому что именно этим и занимаются Орден и Цирцея — они используют все доступные им хитрости, чтобы получить то, что им хочется. Твоя мать и мой брат мертвы. Их убили, чтобы добраться до тебя. Помни об этом, когда тебя в следующий раз начнут соблазнять видения, мисс Дойл.

В его взгляде вспыхивает жалость. Это потруднее вынести, чем его ненависть.

— Сферы должны оставаться закрытыми, мисс Дойл. Ради нашей общей безопасности.

Это я виновата в их смерти… Картик прямо сказал об этом. Он не станет мне помогать. Нечего и рассчитывать на него. Из коридора доносится приглушенный гул девичьих голосов. Девушки поднимутся наверх с минуты на минуту. Но мне необходимо выяснить еще кое-что.

— А как насчет Мэри Доуд? — спрашиваю я, пытаясь понять, что Картику известно о ней.

— Кто такая Мэри Доуд? — рассеянно произносит он, прислушиваясь к легким шагам на лестнице.

Он ничего не знает. И на кого бы он ни работал, его наниматели не доверяют ему полностью.

— Моя подруга. Ты ведь спрашивал, есть ли у меня подруги.

— Спрашивал.

Шаги звучат уже на площадке. Картик отталкивает меня и, словно кошка, одним движением перемахивает через подоконник и исчезает за окном. Я только теперь замечаю веревку с узлами, которую он пропустил сквозь невысокую декоративную оградку окна. Веревка спряталась между листьями плюща, добравшегося по стене до окон, и заметить ее невозможно, если не знать, что она здесь. Умно, но не безупречно. И сам Картик умен, но допускает ошибки.

Я закрываю за ним окно, прижимаюсь губами к стеклу и беззвучно говорю, глядя, как от дыхания затуманивается стекло:

— Можешь передать этим своим Ракшана весточку от меня, Картик-посланец! Сегодня в лесу была моя матушка. И я намерена отыскать ее, будешь ли ты помогать мне или нет.

 

ГЛАВА 12

Следующий день выдается ветреным и хмурым, но мисс Мур все равно решает сдержать свое обещание посетить пещеры. Нам приходится совершить долгую, нелегкую пешую прогулку по лесу, мимо озера и лодочного навеса, а потом вдоль глубокого оврага. Энн поскальзывается на осыпающихся камнях и едва не падает.

— Осторожнее! — предостерегает мисс Мур. — Этот овраг довольно коварен. Откуда ни возьмись у вас под ногами появляется провал — и вы летите вниз и ломаете себе шею.

Овраг мы переходим по маленькому мостику. На другой стороне провала деревья отступают, образуя небольшую круглую поляну. У меня перехватывает дыхание. Это то самое место, куда привела меня та маленькая девочка, место, где я нашла дневник Мэри Доуд… Прямо перед собой мы видим пещеру, она прячется под скальным выступом, сплошь заплетенным лозами дикого винограда; его стебли щекочут нас, когда мы пробираемся сквозь них в бархатную черноту. Мисс Мур зажигает фонари, которые мы принесли с собой, и на стенах пещеры играет яркий свет. За сотни лет дожди настолько отполировали стены, что я даже вижу искаженные отражения то своего глаза, то рта… это нечто вроде мозаики из плохо подогнанных кусков.

— Вот мы и пришли.

Низкий, мелодичный голос мисс Мур отражается от гладких плоскостей и рваного камня пещеры.

— Пиктограммы вот там, на той стене.

Она направляет свет фонаря на большое свободное пространство. Мы тоже поворачиваем фонари, и рисунки вдруг словно оживают.

— Довольно неаккуратно, — заявляет Энн, внимательно рассматривая грубое изображение змея.

Я вспоминаю ее безупречно застеленную кровать, без единой морщинки на покрывале.

— Это примитивное искусство, Энн. Люди, жившие в этих пещерах, рисовали тем, что могли найти, — острыми обломками камней, самодельными ножами, кусками сухой глины и сушеными растениями. А иногда и кровью.

— Фу, как противно!

Конечно же, это восклицает Пиппа. В темноте я представляю, как морщится ее маленький носик.

Фелисити смеется и заговаривает тоном светской леди:

— Дорогая, я знаю кое-какие гостиные, где висят изумительные картины, написанные человеческой кровью. Нам следует смотреть на это как на дань моде.

— А мне это кажется отвратительным, — возражает Пиппа, хотя, похоже, ее рассердило не столько упоминание о крови, сколько то, что я и Фелисити посмеялись над этой шуткой.

— Кровь использовалась для священных изображений, как подношение богине, чьей благосклонности искали. Вот здесь, смотрите.

Мисс Мур показывает на едва заметные ржавые линии, изображавшие вроде бы лук и стрелу.

— Это посвящено Диане, римской богине луны и охоты. Она была защитницей юных девушек. Охранительницей девственности, целомудрия.

При этих словах Фелисити весьма чувствительно тычет меня локтем в бок. Девушки кашляют и топчутся на месте, пытаясь скрыть смущение. Мисс Мур, не обратив на это внимания, продолжает:

— Самое удивительное, что в этой пещере имеются рисунки, изображающие самых разнообразных богинь. Не только языческих или римских, но и скандинавских, германских, кельтских. Скорее всего, это место было хорошо известно путешественницам, здесь они могли без помех заняться магией.

— Магией? — переспрашивает Элизабет. — Так они были ведьмами?

— Нет, нам не стоит думать о них как о колдуньях. Они могли быть мистиками и целительницами, женщинами, которые собирали травы и принимали роды. Женщинами, обладавшими особой силой и всегда жившими в страхе, — печально добавляет она.

Я снова думаю о том, зачем было мисс Мур приезжать сюда, зачем ей учить нас рисовать хорошенькие картинки вместо того, чтобы жить в большом мире… Она ведь вовсе не дурнушка. У нее доброе лицо, живая улыбка, стройная фигура. На брошке у ее горла красуются несколько рубинов, можно предположить, что мисс Мур не лишена некоторых средств.

— Мне кажется, они очень необычные, — говорит Фелисити, поднося фонарь поближе к стене.

Она обводит пальцами примитивный силуэт, который вроде бы изображал женщину с вороньей головой. Еще две фигуры женщин рядом частично уничтожены временем.

— Ух, как это противно, — бормочет Сесили.

По ее лицу проскальзывает тень, и на мгновение я как будто вижу, какой она станет в старости — нечто ограниченное, тощее, с большим носом…

Мисс Мур всматривается в рисунки.

— Вот эта леди, похоже, имеет какое-то отношение к Морриган…

— К чему? — спрашивает Пиппа, хлопая ресницами и улыбаясь так, что мужчины, несомненно, сочли бы ее улыбку обещанием рая.

— Морриган, или Великая королева. Древняя кельтская богиня войны и разрушения. Она была воистину устрашающей. Иногда говорят, что ее можно увидеть стирающей одежду тех, кому предстоит погибнуть в сражении, и еще она летала над полями битв, собирая черепа убитых… вот они, видите? Висят на ее шее и лежат перед ней.

Сесили содрогается.

— И зачем бы кому-то поклоняться ей?

— Разве в вас нет ни капли воинственного духа, мисс Темпл? — спрашивает мисс Мур.

Сесили откровенно ужасается.

— Искренне надеюсь, что нет! Это уж очень… непривлекательно.

— Но почему?

— Ну… Это… все равно что быть мужчиной, разве не так? Женщине никогда не следует проявлять чего-то столь неблаговидного.

— Но без искры гнева, без разрушения не может быть и возрождения. Морриган ведь ассоциируется еще и с силой, независимостью и плодородием. Она была хранительницей души до ее перерождения. Ну, во всяком случае, так о ней говорят.

— А эти женщины кто такие? — Энн тычет коротким пальцем в рисунок.

— Это две постоянные спутницы Морриган, она как бы едина в трех лицах, обычно ее и изображали как прекрасную девственницу, великую мать и жаждущую крови ворону. Она может менять облик по собственному желанию. Это просто пленяет, в самом деле.

Фелисити одаривает мисс Мур холодным взглядом.

— Интересно, а как вы узнали так много о разных богинях и прочем, мисс Мур?

Мисс Мур наклоняется к Фелисити, их лица сближаются так, что они могут ощущать дыхание друг друга. Фелисити, наверное, чувствует себя как на горячих углях из-за подобной дерзости. А мисс Мур говорит медленно, отчетливо:

— Я знаю все это потому, что много читаю.

Она отодвигается от Фелисити и выпрямляется, уперев руки в бока, в глазах — отчаянный вызов.

— Могу я предположить, что вы все тоже иногда заглядываете в книги? Или даже частенько? Поверьте, очень приятно иметь возможность поговорить с другими о чем-то, кроме погоды и здоровья королевы. Ваш ум — не запертая клетка. Это просторный сад. И он требует внимания и ухода. А теперь, мне кажется, довольно с нас мифологии. Давайте-ка и сами что-нибудь нарисуем.

Мы послушно открываем планшеты для рисования и достаем тонкие палочки древесного угля. Пиппа жалуется, что в пещере слишком жарко для рисования. Но дело в том, что она не умеет рисовать. Совсем. Все ее попытки заканчиваются тем, что она изображает нечто вроде кучи мрачных камней, пусть даже на самом деле собиралась нарисовать тарелку с яблоками. Энн принимается за дело с обычным для нее стремлением к совершенству, нанося на лист короткие аккуратные штрихи. Мой уголь летает над планшетом, и когда я заканчиваю, я и сама захвачена видом богини охоты. Она держит в руке копье, а впереди мчится убегающий от нее олень. Но рисунку чего-то не хватало, и я пририсовала внизу символ с ожерелья матери — полумесяц и глаз.

— Очень интересно, мисс Дойл, — негромко произносит мисс Мур, глядя на рисунок через мое плечо. — Но вы нарисовали Око Полумесяца…

— Это так называется?

— О, да. Это очень известный символ.

Тут вмешивается Энн:

— Похоже на то странное ожерелье, что ты носишь.

Остальные девушки с подозрением поворачиваются ко мне. Мне хочется дать Энн хорошего пинка и заставить ее прикусить длинный язык. Мисс Мур вскидывает брови.

— Вы носите ожерелье с этим символом?

Я с некоторым напряжением вытаскиваю ожерелье из-под высокого воротника.

— Оно принадлежало моей матери. А ей его подарила какая-то сельская женщина много лет назад.

Мисс Мур наклоняется, чтобы получше рассмотреть ожерелье. И даже легонько трет большим пальцем кованый полумесяц.

— Да, точно, оно самое.

— Но что это такое? — спрашиваю я, снова пряча ожерелье за ворот платья.

Мисс Мур выпрямляется, поправляет шляпку.

— Легенда утверждает, что Око Полумесяца — это символ Ордена.

— Символ чего? — скривившись, переспрашивает Сесилия.

— Вы никогда не слышали об Ордене? — удивляется мисс Мур, как будто это нечто такое же общеизвестное, как арифметические правила.

— Ой, расскажите нам, мисс Мур! — загорается Пиппа.

Она согласна на что угодно, кроме рисования.

— Да, Орден… Это действительно интересная история. Если я достаточно хорошо помню фольклор… ну да, когда-то давным-давно, на заре времен, жили несколько очень могущественных волшебниц. Предполагается, что они умели проникать в некий мистический мир, расположенный рядом с нашим миром, — мир, состоящий из множества сфер, где эти чародейки могли творить свою магию…

Картик упоминал о сферах… и о них же говорится в дневнике Мэри Доуд. Я холодею, мне отчаянно хочется узнать побольше…

— А что это за магия? — слышу я собственный голос.

— О, величайшая из всех — сила иллюзии.

— Ну, мне это не кажется чем-то уж очень особенным, — фыркает Сесили.

Элизабет складывает руки на груди. Видно, что им рассказ мисс Мур не слишком интересен.

— В самом деле, мисс Темпл? А вот этот гребень в ваших волосах — это ведь последняя мода, не так ли?

Сесили польщена.

— Ну да, это так.

— И он делает вас модницей? Или он просто создает иллюзию, что вы модно выглядите?

— Я что-то не понимаю, что вы имеете в виду.

Глаза Сесили зло вспыхивают.

— Не сомневаюсь, что не понимаете, — кивает мисс Мур с сухой улыбкой.

— А могли они делать что-то еще? — спрашиваю я.

— О, да. Эти женщины могли помочь духу перейти в другую жизнь. Они обладали силой прорицания и ясновидения. Для них завеса между нашим миром и миром сверхъестественного была прозрачной. Они умели видеть и чувствовать то, что недоступно другим.

Во рту у меня пересыхает, как будто над языком пронеслась песчаная буря.

— В видениях?

— Ты ужасно любопытна, — насмешливо произносит Элизабет.

Фелисити сильно дергает ее за локон, и Элизабет, взвизгнув, умолкает.

— Но как они могли проникать в другой мир?

Это заговорила Фелисити, задав тот самый вопрос, который хотела задать я. По рукам пробежали мурашки.

— Ого! Я, кажется, разожгла небольшой пожар, — смеется мисс Мур. — Но разве у вас не было суровых нянюшек, которые рассказывали вам страшные сказки, чтобы заставить угомониться и по вечерам сидеть тихонько? Боже, да что же стало с гувернантками Империи, если они разучились пугать девочек до полусмерти?

— Пожалуйста, расскажите нам, мисс Мур! — умоляюще произносит Пиппа, бросая осторожный взгляд на Фелисити.

— Что ж… если верить легендам — и моей собственной злобной нянюшке, да упокой Господь ее недобрую душу! — сестры Ордена могли взяться за руки и особым образом сосредоточиться, и перед ними открывалась некая дверь, своего рода портал, переход в иные сферы.

Дверь в свет…

— А им нужно было что-то еще делать, чтобы перейти туда? Надо им было что-то говорить, ну, нечто вроде заклинания, возможно? — продолжаю расспрашивать я.

За спиной Марта передразнила меня по своему обыкновению, и если бы я не была так сосредоточена, я нашла бы способ ей ответить.

Мисс Мур мягко смеется и качает головой.

— Помилуйте, да откуда мне знать? Представления не имею! Это же просто миф. Как и все эти символы на стенах. Какие-то обрывки разных историй доходят до нас через многие поколения. Или теряются по дороге. Легенды исчезают понемногу перед лицом индустриализации.

— Вы хотите сказать, нам следует вернуться назад, на прежние пути?

— Я ничего подобного не говорю. Вернуться обратно невозможно. Мы всегда движемся только вперед.

— Мисс Мур… — Я не в силах остановиться. — А как вы думаете, почему кто-то мог подарить моей матушке Око Полумесяца?

Мисс Мур немного думает.

— Полагаю, кому-то показалось, что ей может понадобиться защита.

У меня возникает ужасающая мысль.

— Но предположим, что некая женщина осталась без этого вот ожерелья… без его защиты. Что могло бы случиться с ней?

Мисс Мур качает головой.

— Я и не предполагала, что вы можете оказаться настолько впечатлительной, мисс Дойл.

Девушки хихикают. Я вспыхиваю.

— Подобные символы ничуть не более эффективны, чем, например, кроличья лапка. Я бы не стала возлагать слишком много надежд на защитную силу вашего амулета, как бы симпатично он ни выглядел.

Но я не желаю отступать.

— А что, если…

Мисс Мур перебивает меня.

— Если вы, леди, хотите узнать побольше о древних легендах, то есть одно место, где вы найдете помощь. Оно называется «библиотека». И я уверена, что в школе Спенс такое место имеется.

Она достает из холщового мешка с принадлежностями для рисования карманные часы. Я никогда прежде не видела, чтобы женщина носила с собой мужские часы, и это лишь делает мисс Мур еще более загадочной.

— Нам уже почти пора возвращаться, — говорит она, решительно закрывая крышку часов. — Интересно, почему это мы принялись рассуждать о древних богинях, когда пришли сюда для того, чтобы восхититься примитивным искусством? Я хочу сделать еще небольшие зарисовки у входа в пещеру. А вы ко мне присоединитесь, когда соберете свои планшеты и угли.

Зажав сумку под мышкой, она решительным шагом направляется к выходу, оставив нас одних в полутьме. У меня так дрожат пальцы, что я с трудом укладываю рисовальные принадлежности. Я почти не замечаю присутствия других девушек. А они перешептываются, сплетничают, их голоса гудят вокруг, как сердитые мухи.

— Ну, мне кажется, мы напрасно тратим тут время, — бормочет Сесили. — Могу поспорить, миссис Найтуинг было бы очень интересно узнать, чему учит нас мисс Мур.

— Она вообще удивительное существо, — соглашается Элизабет. — Странное.

— А мне все это показалось очень интересным, — заявляет Фелисити.

— А моему будущему мужу это не понравится, — ворчливо произносит Сесили. — Ему захочется, чтобы я могла нарисовать что-нибудь очаровательное, чтобы произвести впечатление на наших гостей. А не испортила всем ужин, рассуждая о каких-то кровожадных ведьмах.

— Но, по крайней мере, она увела нас на полдня из этой ужасной старой школы, — напоминает всем Фелисити.

Энн вдруг роняет карандаши, и они рассыпаются по земле с неожиданно громким шумом. Энн неловко опускается на колени, пытаясь собрать их все до единого.

— У нее сейчас такое лицо, каким можно отпугнуть всех мужчин на свете, — шепчет Элизабет так отчетливо, что Энн вполне может ее услышать.

Остальные девушки неловко смеются, как смеются люди, когда слышат неожиданную грубость. Но Энн даже не оборачивается.

Фелисити подхватывает меня под руку и тихо говорит на ухо:

— Ну, не стоит так хмуриться! Они ведь на самом деле совсем не злые.

Я высвободила руку.

— Да они как настоящие злобные псы! Ты не могла бы увести их отсюда?

Сесили хихикает.

— Эй, Фелисити, ты поосторожнее, а то она ведь может использовать против нас свой талисман, злобный глаз!

Тут уж и Фелисити взрывается смехом вместе с остальными. А мне, конечно, очень хотелось бы иметь возможность использовать злобный глаз, или хотя бы злобный башмак на правой ноге и дать Сесили пинка под зад, да как следует!

Мисс Мур выводит нас обратно к свету, потом через лес, но каким-то иным путем, и мы выходим к узкой грязной дороге. По другую сторону стены, что тянется вдоль дороги, я вижу цыганский табор, раскинувшийся под деревьями. Фелисити вдруг оказывается рядом со мной; мой высокий рост она использует как прикрытие, на тот случай, если ее Итал где-нибудь поблизости.

— Энн, мне кажется, тебя звала мисс Мур, — говорит Фелисити.

Энн обычным неловким шагом направляется к нашей учительнице.

— Джемма, пожалуйста, не сердись! — Фелисити осторожно высовывается из-за моей спины, всматриваясь в цыган. — Ты его видишь?

Но на виду нет ничего, кроме трех фургонов и нескольких лошадей.

— Нет, — не слишком приветливым тоном отвечаю я.

— Слава богу.

Она снова берет меня под руку, не обращая внимания на мое дурное настроение.

— Могла бы получиться большая неловкость. Представляешь себе?

Она изо всех сил старается очаровать меня. И у нее получается. Я невольно усмехаюсь, и Фелисити тут же расцветает одной из тех редких роскошных улыбок, которые делают мир забавным и вполне терпимым местом.

— Послушай, у меня есть грандиозная идея. Почему бы нам не основать наш собственный орден, некое тайное общество?

Я застываю на месте, похолодев.

— И что делать?

— Просто жить.

Я облегченно вздыхаю и шагаю дальше.

— Мы и без того живем.

— Нет. Мы играем в некую предопределенную для нас игру. Но что, если бы мы нашли такое место, где могли бы играть только по своим собственным правилам?

— Ну и где, по-твоему, мы могли бы таким заниматься?

Фелисити оглядывается по сторонам.

— А почему бы нам не встречаться хоть в этой пещере?

— Ты шутишь, — отмахиваюсь я. — Ты ведь шутишь, правда?

Фелисити качает головой.

— Ты только представь: мы строим собственные планы, сами решаем, что нам делать, мы веселимся, когда только можем. Мы могли бы даже постепенно завладеть школой.

— Нас даже могут со временем исключить, тем дело и кончится.

— Но мы ведь не допустим, чтобы нас поймали. Мы слишком умны для этого.

Где-то впереди Сесили принимается утешать Элизабет, ужасно расстроившуюся из-за того, что испачкала ботинки. Я кошусь на Фелисити.

— Они не такие уж плохие, это понимаешь, когда познакомишься с ними поближе.

— О, я уверена, что рыбка-пиранья тоже вполне мила со своими родными, но я бы не хотела знакомиться с ней чересчур близко.

Энн оглядывается на меня. Она только что узнала, что мисс Мур вовсе ее не звала. И никто не звал. У нас могут быть неприятности. Но, возможно, есть способ изменить положение дел.

— Ладно, — говорю я. — Я в игре, но с одним условием.

— С каким?

— Ты должна пригласить Энн.

Фелисити не знает, то ли ей рассмеяться, то ли облить меня черной злобой.

— Ты это не серьезно.

Я молчу, и она добавляет:

— Я этого не сделаю.

— Позволь напомнить, что ты у меня в долгу.

Фелисити усмехается, давая мне понять, что идея в целом кажется ей неприемлемой.

— Да и девушки этого не допустят. Ты ведь и сама это знаешь.

— А вот это уже твои трудности. — Я, не удержавшись, улыбаюсь. — Ну, не стоит так хмуриться! Они ведь на самом деле совсем не злые. Правда-правда!

Фелисити щурится и решительным шагом направляется в сторону Пиппы, Элизабет и Сесили. Через мгновение они уже спорят, и я вижу, как Элизабет и Сесили энергично качают головами, а Фелисити раздраженно фыркает. При этом Пиппа довольна, что снова сумела привлечь внимание Фелисити. В следующую минуту Фелисити, исходя яростью, возвращается ко мне.

— Ну и?..

— Я тебе говорила — они не хотят принимать ее. Она не принадлежит к нашему кругу.

— Что ж, очень жаль слышать, что твой клуб обречен на гибель, не успев возникнуть, — говорю я с легким самодовольством.

— Я не говорила, что на этом все кончено! — возражает Фелисити. — Я вполне могу убедить Пиппу. Правда, Сесили в последние дни стала уж слишком высокомерной. Но ведь это я подняла ее из ничтожества. И если они с Элизабет думают, что могут здесь, в школе, обойтись без моей поддержки, то они здорово ошибаются!

Да, я недооценила стремление Фелисити к власти. Она предпочитает взять в компанию меня и Энн, чем признать, что потерпела поражение от своих прихлебательниц. Она и вправду настоящая дочь адмирала.

— И когда ты предполагаешь там встретиться?

— Прямо сегодня в полночь, — отвечает Фелисити.

Я уверена, что ничего хорошего из этого не выйдет, и что в итоге нам придется до тошноты слушать рассуждения Пиппы о романтическом идеале любви, — но, по крайней мере, эти девицы хотя бы ненадолго прекратят издевательства над Энн.

За поворотом тропы мы видим Итала. Фелисити резко останавливается, как напуганная лошадь. Она крепко стискивает мою руку, не желая даже смотреть в сторону цыгана.

— Боже мой… — выдыхает она.

— Но он ведь не осмелится заговорить с тобой прямо здесь, на глазах у всех? — шепчу я, пытаясь не замечать, как ногти Фелисити впились мне в кожу.

Итал нагибается, чтобы сорвать лесной цветок. Потом, напевая, он легко перепрыгивает через стенку и протягивает этот цветок Фелисити с таким видом, как будто я и не стою между ними. Девушки оглядываются, выясняя, что за суета началась за их спинами. И хихикают, одновременно и пораженные, и приведенные в восторг увиденной сценой. Фелисити опускает голову и смотрит в землю.

Мисс Мур, похоже, развеселилась.

— Кажется, у вас появился поклонник, Фелисити!

Девушки переводят взгляды с Итала на Фелисити и обратно, наблюдая и выжидая. Цветок, красный и душистый, как будто светится в пальцах Итала.

— Красота для красоты, — говорит он низким, мурлычущим голосом.

Я слышу, как Сесили бормочет себе под нос: «Ну и наглость…» Фелисити с каменным лицом швыряет цветок на землю.

— Мисс Мур, неужели невозможно очистить лес от этих отбросов? Они же все тут замарали!

Ее слова звучат как пощечина. Фелисити осторожно приподнимает подол юбки, наступает на цветок, намеренно с силой придавив его подошвой своего ботиночка, и решительно идет вперед. Девушки поневоле тащатся следом за ней.

Я ощущаю чудовищное унижение вместе с Италом. Он стоит у стены и смотрит нам вслед. Когда мы дошли до поворота тропы к школе, он все также стоял на месте, держа в руке растоптанный цветок, — его фигура издали казалась маленькой, и он как будто был умирающей звездой, выпавшей из созвездия.

 

ГЛАВА 13

Мы выбираемся из школы сразу после полуночи, мчимся через лес, освещая себе дорогу фонарями, и вскоре оказываемся в темном чреве пещеры. Фелисити зажигает свечи, которые она украла из буфетной. Через несколько минут все вокруг наполняется светом, и рисунки начинают танцевать на каменных стенах. В зловещем свете черепа Морриган как будто кивают и покачиваются, словно живые, и я отворачиваюсь, чтобы не видеть их.

— Ух, ну здесь и сырость! — бормочет Пиппа, осторожно садясь на пол.

Фелисити как-то сумела уговорить ее пойти с нами, и Пиппа теперь выражает недовольство всем подряд.

— А кто-нибудь догадался взять что-то перекусить? Я умираю от голода!

Энн достает из кармана плаща яблоко. Оно лежит в ладони Энн, пока та решает, что для нее важнее: собственный голод или желание войти в круг избранных. После нескольких мучительных мгновений она предлагает яблоко Пиппе.

— Можешь взять это.

— Ну, наверное, мне придется это сделать, — со вздохом заявляет Пиппа.

Она тянется к яблоку, но Фелисити хватает его первой.

— Не сейчас. Мы должны все сделать как полагается. Сначала — тост.

В глазах Фелисити сверкает дьявольский огонек, она извлекает из-под плаща бутылку с вином для причастия. Пиппа восторженно взвизгивает, и в пещере как будто все звенит. Она всплескивает руками:

— Ох, Фелисити, ты просто великолепна!

— Именно так, я всегда это говорю.

Мне хочется напомнить ей, что это я рисковала жизнью, руками и ногами, даже душой и даже отчислением, чтобы раздобыть это вино, но сейчас не время дуться и ссориться.

— Что это такое? — спрашивает Энн.

Фелисити округляет глаза.

— Рыбий жир! Ну как ты сама-то думаешь, что это может быть такое?

Энн заметно бледнеет.

— Но это ведь не спиртное, нет?

Пиппа мелодраматическим жестом прижимает руку к груди.

— О небеса, нет, конечно!

Энн, похоже, только теперь начинает понимать, во что вляпалась. Она пытается прояснить ситуацию, подшутив над кем-нибудь другим.

— Леди не пьют спиртное, — говорит она, подражая сочному голосу миссис Найтуинг.

Она так похоже изображает директрису, что мы все хохочем. Польщенная Энн повторяет шутку снова и снова, пока она становится не смешной, а раздражающей.

— Пора уже и остановиться, — сердито бросает Фелисити.

Энн тут же скрывается за своей обычной маской.

— Миссис Найтуинг наверняка никогда не забывает приложиться к шерри перед сном. Ох, все они такие ханжи и лицемерки! — заявляет Пиппа, делая основательный, совсем не дамский глоток из бутылки.

Она передает бутылку Энн, и та, вытерев горлышко ладонью, мнется.

— Ну же, вперед, она тебя не укусит! — восклицает Фелисити.

— Но я никогда прежде не пробовала спиртного…

— В самом деле? Я потрясена! — хихикает Пиппа, изображая изумление, а я вдруг думаю, как бы она выглядела, если бы я сейчас вылила все вино из бутылки на ее безупречно уложенные локоны.

Энн пытается вернуть бутылку, но Фелисити проявляет твердость.

— Это не просьба, Энн! Выпей, или вылетишь из нашего клуба. Ты можешь тогда отправляться назад в школу одна, прямо сейчас.

Эти испорченные девчонки представления не имеют о том, как это болезненно для Энн — нарушить правила. Они-то всегда могли себе позволить попасть в небольшие неприятности, но для Энн дисциплинарный проступок мог оказаться роковым, ее бы просто выгнали из школы.

— Оставь ее в покое, Фелисити!

— Но это же ты захотела, чтобы она пошла с нами, — ты, а не мы! — безжалостно возражает Фелисити. — Так что теперь — никаких привилегий! Если она хочет остаться с нами, она должна выпить. То же и тебя касается.

— Ладно, отлично, — говорю я. — Давай ее сюда.

Бутылка оказывается в моих руках.

— И не вздумай выплюнуть! — насмешливо предостерегает меня Фелисити.

Из бутылки пахнет одновременно и сладко, и резко. Запах говорит о чем-то могущественном, магическом и запретном. Жидкость обжигает горло, заставив закашляться и выплюнуть все-таки немного вина, возникает ощущение, что кто-то зажег огонь прямо у меня в легких.

— Ах, это вино самой жизни! — с бесовской усмешкой восклицает Фелисити.

Все, включая Энн, смеются. Вот вам и благодарность.

Я с трудом выговариваю, мгновенно охрипнув:

— Что это такое?

Это совсем не похоже на то вино, которое я иногда отпивала из бокалов родителей, мне показалось, что в бутылке налито нечто такое, чем слуги натирают полы или полируют мебель.

У Фелисити вид довольный, как никогда.

— Это виски! Ты случайно схватила бутылку из личной коллекции преподобного Уэйта.

На глазах у меня выступают слезы от жгучего напитка, но я по крайней мере снова могу дышать. Удивительное тепло плывет по всему телу, и оно восхитительно тяжелеет. Мне нравится это ощущение, но Фелисити уже забрала бутылку и передает ее Энн, которая делает глоток с видом послушной девочки, принимающей лекарство, и лишь слегка морщится, ощутив вкус. Потом и сама Фелисити делает глоток, и мы все как бы получаем посвящение. Посвящение во что именно, я не очень хорошо понимаю. Потом бутылка еще несколько раз проходит по кругу, и у всех нас слабеют коленки, как у новорожденных телят. Я как будто плыву. Я могла бы вот так плавать многие дни подряд. Реальный мир со всеми его огорчениями и разочарованиями превращается в легкий шум за пределами защитной оболочки, которую мы выстроили вокруг себя, напившись. Да, снаружи что-то затаилось, ожидая, но мы слишком легкомысленны, чтобы нас это могло обеспокоить. Глядя на поблескивающие камни, мои новые подруги тихонько переговариваются, а я гадаю: возможно, именно так видит и ощущает мир мой отец, плотно замкнувшись в коконе опиума? Никаких страданий, лишь отдаленные нежные воспоминания. Только грусть, привлекательная, захватывающая… и я погружаюсь в нее.

— Джемма? Ты в порядке?

Это спрашивает Фелисити, смущенно глядя на меня; я вдруг осознаю, что плачу.

— Да, в порядке, это так, ничего… — бормочу я, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

— Только не говори, что собираешься стать сентиментальной плаксивой пьяницей, — говорит Фелисити, пытаясь обернуть все в шутку, но от ее слов слезы у меня текут сильнее.

— Так, тебе больше ни глотка! Эй, а у нас тут есть кое-что съедобное!

Она прячет бутылку за камень и протягивает мне до сих пор нетронутое яблоко.

— Что-то наша вечеринка становится скучной. У кого есть идеи?

— Если мы организовали клуб, разве у него не должно появиться хорошее название? — Пиппа сидит, прислонившись к каменной стене пещеры, и ее голова покачивается, а глаза болезненно блестят от выпитого.

— Может, «Юные Леди Спенс»? — предлагает Энн.

Фелисити строит гримаску.

— Звучит так, будто мы — старые девы с испорченными зубами!

Я смеюсь чересчур громко, но зато слезы перестают катиться из глаз, чему я очень радуюсь; впрочем, дышать все еще трудновато.

— Ну, это просто первое, что пришло мне в голову, — огрызается Энн.

От выпитого виски у нее, похоже, отросли клыки…

— А раздражаться незачем! — не остается в долгу Фелисити. — Попробуй еще раз.

Энн встряхивает головой, но Фелисити уже протягивает ей бутылку, и Энн делает еще один осторожный глоток.

Пиппа вдруг хлопает в ладоши.

— Знаю! Давайте назовем себя «Леди Шелот»!

— Ты хочешь сказать, что мы все скоро умрем? — спрашиваю я, не в силах сдержать глупый смех.

Голова у меня легкая, как перышко на ветру.

Фелисити поддерживает меня.

— Джемма права. Это уж слишком угрюмо.

Мы начинаем придумывать разные названия, хохоча во все горло: «Жрицы Афины»! «Дочери Персефоны»! — и даже нечто уж совсем ужасное: «Возлюбленные Четырех Ветров»! Наконец мы умолкаем, и некоторое время сидим, прислонившись спинами к камням, глядя перед собой. На стенах охотятся и резвятся богини, не скованные условностями, сами создающие правила своей жизни и без раздумий карающие нарушителей.

— А почему бы нам не назвать себя Орденом? — говорю я.

Фелисити резко выпрямляется.

— Вот это просто великолепно! Джемма, ты гений!

Я слегка смущаюсь и принимаюсь дергать за черешок яблока, которое все еще держу в руке, пока этот черешок не отрывается с легким треском. Фелисити хватает мою руку, подносит ко рту и откусывает от фрукта, зажатого в моей ладони. Ее губы еще сладкие от яблочного сока, когда она целует меня прямо в губы. Мне приходится прижать ко рту ладонь, чтобы утихомирить странное покалывающее ощущение, все тело при этом окатывает жаром.

Фелисити поднимает мою руку с надкушенным яблоком вверх, крепко сжав ее бледными пальцами.

— Леди, я объявляю вам о возрождении Ордена! Орден, возродись!

— Орден, возродись! — повторяем все мы, и наши голоса наполняют пещеру эхом, отразившимся от стен.

Пиппа стискивает меня в объятиях. Мы все как будто оживаем, став обладательницами новой тайны, радуясь, что мы теперь связаны особым образом, что у нас есть нечто кроме долгих скучных часов сейчас и скучной рутины в будущем. На меня это подействовало даже сильнее, чем виски, и мне захотелось, чтобы так было всегда.

— А как вы думаете, такой женский Орден действительно существовал? — спрашивает Пиппа.

Фелисити фыркает.

— Ох, не будь такой доверчивой! Это же просто волшебная сказка.

Мне не хочется, чтобы чары такой чудесной ночи кончались слишком быстро.

— А что, если это правда?

Я быстро достаю из-под плаща тонкую тетрадь в кожаном переплете и открываю ее, не успев даже хорошенько подумать, что делаю.

— Что это такое? — спрашивает Энн.

— Тайный дневник Мэри Доуд.

Энн кажется, что она чего-то не дослышала или не поняла.

— Кто такая эта Мэри Доуд?

Я вкратце рассказываю всем то, что успела узнать о Мэри Доуд и ее подруге Саре, о том, что они были членами Ордена. Фелисити выхватывает тетрадь из моих рук, и девушки, склонившись над дневником, начинают читать, все быстрее и быстрее переворачивая страницы.

— Вы уже дошли до того места, когда она входит в сад? — спрашиваю я.

— Мы уже дальше, — отвечает Фелисити.

— Эй, погодите-ка! Я же сама еще не читала, что там дальше! Где вы сейчас? — жалобно спрашиваю я, как обиженный ребенок.

— Пятнадцатое марта. Давай я буду читать вслух, — предлагает Фелисити.

Мы с Сарой сегодня вели себя дурно и снова отправились в сферы без руководства наших сестер. Сначала мы думали, что заблудились, потому что мы оказались в туманном лесу, где бродило множество потерявшихся духов, и все эти бедные заблудшие души просили нас о помощи, но мы ничего не могли сделать для них. Евгения говорит…

— Евгения! Как вы думаете, она имеет в виду миссис Спенс? — восклицает Энн.

Мы дружно шикаем на нее, и Фелисити продолжает читать.

…Евгения говорит, что они не могут окончательно уйти, пока не выполнят свои задачи, в чем бы они ни заключались, и только после этого обретут покой. Некоторые из этих блуждающих душ никогда не найдут освобождения, и со временем они станут темными духами, которые причиняют разное зло. Они будут изгнаны в Зимние Земли, сферу огня, льда и теней. Только самым сильным и мудрым из наших сестер позволяется проникать туда ради того, чтобы темные обитатели той сферы могли высказать тысячи своих желаний. Эти духи могут превратить тебя в раба силы, если ты не знаешь, как ею пользоваться, и не умеешь изгонять их, как это делают старшие сестры. И если ты ответишь на зов такого погибшего духа, свяжешь себя с ним, ты можешь навсегда изменить равновесие сфер.

Фелисити отрывается от дневника.

— Ох, честно говоря, это самая худшая попытка сочинить готический роман! Здесь только не хватает скрипучих полов замка и героини, которой грозит потеря девственности.

Пиппа выпрямляется и хихикает.

— Ну так давайте прочитаем дальше и выясним, может, они все-таки потеряют девственность?

Сегодня мы снова очутились в том саду, полном ошеломительной красоты, саду, где величайшие желания могут стать реальностью…

— Вот это уже ближе к делу, — заявляет Фелисити. — Похоже, они сейчас вляпаются в какое-то приключение.

Пышный вереск с нежным ароматом, цветом напоминающий вино, покачивался под оранжевыми с золотом небесами. Мы долгие часы просто лежали в нем, ничего не желая, одним лишь прикосновением пальцев превращая стебли травы в бабочек, зная, что по нашей воле и желанию реальным может стать все, что мы только вообразим. Сестры показали нам потрясающие вещи, которые мы могли бы делать, способы исцеления, передали формулы красоты и любви…

— О-о-ох! — стонет Пиппа. — Я тоже хочу знать эти формулы!

Фелисити повышает голос, заглушая ее, и Пиппа замолкает.

…и заклинания, с помощью которых можно укрыться от чужих глаз, и такие, которые склоняют мужские умы перед волей Ордена, влияя на их мысли и сны до тех пор, пока их судьбы не раскроются перед ними, как рисунок звезд в ночном небе. Ведь все это уже записано рунами Оракула. А нам, чтобы обрести познание, довольно было просто коснуться ладонями их кристаллов, и мы сразу стали проводниками Вселенной, текущей сквозь нас мощно и стремительно, как большая река. На самом-то деле мы лишь краткие секунды могли это выдержать, так велика была эта сила. Но когда мы отступили, внутренне мы стали совершенно другими. «Вы открылись», — сказали нам сестры…

Пиппа опять хихикает.

— Возможно, они в конце концов потеряли все же девственность?

— Ты дашь мне дочитать или нет? — рычит Фелисити.

…но мы и сами уже это ощутили. И мы в себе принесли малую толику магии в этот мир, вновь пройдя сквозь завесу между сферами. Первый опыт мы провели за обедом. Сара уставилась на свою тарелку с отвратительным супом и хлеб, потом закрыла глаза и попросила, чтобы все это стало жареным фазаном. Оно и стало, и по виду, и на вкус. И фазан оказался так хорош, что Сара, опустошив тарелку, улыбнулась от души и сказала:

— Хочу большего!

Я настолько ушла в свои мысли, что и не заметила, когда Фелисити перестала читать. Все молчат, вокруг тихо, и только звенят капли воды, падающие со стен пещеры.

— Где это ты такое отыскала? — Фелисити уставилась на меня так, словно я опасная преступница.

«Там, куда привела меня глубокой ночью призрачная малышка. А с тобой разве никогда не случалось подобного?»

— В библиотеке, — вру я.

— И ты действительно думаешь, что это описание реальных событий, происходивших в школе Спенс в колдовские часы?

— Ох… конечно, нет! — Новая ложь. — Я просто думала, это нас немножко развлечет.

— О-о! Колдовской час Ордена! Интересно, когда наступает этот час? Сразу после службы в церкви, или сразу после урока музыки?

Пиппа так резко хихикает, что даже фыркает, как лошадь. Это выглядит весьма непривлекательно, а я достаточно злорадна для того, чтобы искренне насладиться этим мелким происшествием.

— Весьма забавно… ты очень остроумна, — говорю я Фелисити, стараясь, чтобы мой голос прозвучал добродушно и весело, хотя я чувствую себя злой и униженной.

Фелисити держит дневник высоко над головой, вид у нее насмешливый и в то же время серьезный.

— Итак, сестры мои, предлагаю вот что. Отныне и навсегда это будет нашей священной книгой. Давайте каждую встречу начинать с чтения нескольких страниц этого невероятно захватывающего и, — она бросает взгляд в мою сторону, — и абсолютно правдивого дневника.

Пиппа просто взвыла, услышав это.

— Великолепная идея, по-моему! — Язык у нее слегка заплетается, и потому вместо «великолепная» звучит нечто вроде «велепная».

— Погоди-ка, но это же мое! — возражаю я, протягивая руку к дневнику, однако Фелисити проворно прячет его в карман плаща.

— Мне показалось, ты говорила, что взяла его в библиотеке? — произносит Энн.

— Ха! Хорошо сказано, Энн!

Пиппа одаряет Энн улыбкой, и я начинаю сожалеть, что согласилась на дружбу с этими девушками. В итоге моя ложь ударила по мне самой, и я осталась без тетради Мэри Доуд и лишилась возможности понять, что происходит со мной, что могут означать мои видения. Но изменить уже ничего нельзя, не рассказав девушкам всей правды, а к этому я не готова. Я не могу этого сделать, пока не разберусь в себе.

Энн снова протягивает мне бутылку, но я отвожу ее руку.

— Je ne voundrais pas le whiskey, — бормочу я на своем чудовищном французском.

— Мы должны помочь тебе с французским, Джемма, пока Лефарж не отправила тебя в младший класс, — говорит Фелисити.

— А откуда ты-то так хорошо знаешь французский? — раздраженно спрашиваю я.

— К вашему сведению, мисс Дойл, у моей матери случайно имеется весьма известный салон в Париже. — Фелисити произносит слово «салон» на французский лад. — Все самые известные европейские писатели бывают у нее в гостях.

— Так твоя мать француженка? — спрашиваю я.

Мысли у меня слегка расползаются и туманятся из-за виски. И мне постоянно хочется захихикать.

— Нет. Она англичанка. Из рода Йорков. Просто она живет в Париже.

Интересно, почему это она живет в Париже, а не здесь, куда возвращается ее супруг, выполнив долг перед ее величеством королевой?

— Так твои родители не живут вместе?

Фелисити бешено смотрит на меня.

— Мой отец большую часть времени проводит далеко-далеко в разных морях. А моя мать — прекрасная женщина. Так почему бы ей не пообщаться с друзьями в Париже?

Я не понимаю, что сказала не так, почему Фелисити вдруг взорвалась. Я начинаю извиняться, но Пиппа перебивает меня.

— Хотелось бы мне, чтобы у моей матушки был свой салон. Или бы она просто занималась чем-нибудь интересным. А то ей, похоже, больше и делать нечего, кроме как доводить меня до сумасшествия своими придирками: «Пиппа, нельзя так сутулиться! Ты так и мужа себе не найдешь!», «Пиппа, мы всегда должны следить за своим внешним видом!», «Пиппа, неважно, что ты сама думаешь о себе, важно лишь то, что скажут о тебе другие!» А уж этот ее последний протеже, этот неуклюжий, совершенно некрасивый и неинтересный мистер Бамбл!

— Кто такой мистер Бамбл? — спрашиваю я.

— Возлюбленный Пиппы! — протяжно выговаривает Фелисити.

— Он мне не возлюбленный! — визжит Пиппа.

— Нет, но ему очень хочется им стать. Иначе зачем бы он постоянно приезжал с визитами?

— Да ему уже лет пятьдесят, не меньше!

— И при том он очень богат, иначе бы твоя матушка не пыталась навязать его тебе.

— Да, матушке хочется иметь побольше денег, — вздыхает Пиппа. — Она в ужасе от того, что отец постоянно играет. Она боится, что однажды он проиграет все наше состояние. Потому она и стремится как можно скорее выдать меня замуж за кого-нибудь богатого.

— Она, пожалуй, подыщет тебе кого-нибудь кривоногого, да еще с двенадцатью детьми, и все они будут старше тебя! — хохочет Фелисити.

Пиппа содрогается.

— Ох, если бы ты видела тех кавалеров, которых она мне представляет! Один вообще был ростом в четыре фута!

— Ты это не всерьез! — ужасаюсь я.

— Ну, может быть, в нем было целых пять футов, — смеется Пиппа, да так заразительно, что мы все истерически хохочем. — А в другой раз она познакомила меня с мужчиной, который постоянно щипал меня за зад, пока мы танцевали! Вы можете такое представить? «Ах, какой чудесный вальс!» Щип-щип! «Не хотите ли глоточек пунша?» Щип-щип! У меня потом неделю синяки не сходили!

Мы визжим от хохота и долго не можем угомониться. Наконец все более или менее успокаиваются, и Пиппа говорит:

— Вот вам, Энн и Джемма, незачем беспокоиться из-за подобных вещей. Вас не станут терзать невыносимые матери, пытаясь следить за каждым вашим шагом. Вам здорово повезло!

Меня как будто ударили под ложечку. Фелисити с силой пинает Пиппу в лодыжку.

— Эй, ты что, с ума сошла?

Пиппа демонстративно принимается потирать ушибленную ногу.

— Ой, не будь ты такой неженкой, — фальшивым тоном произносит Фелисити, но при этом она на мгновение заглядывает мне в глаза; я замечаю в них теплое участие, и понимаю, что она поддала Пиппе ради меня… и впервые я задумываюсь о том, возможно ли, чтобы мы действительно стали подругами.

— Какая мерзость! — внезапно восклицает Энн, листавшая дневник.

Она добралась до какого-то рисунка, заложенного между страницами, и вдруг отшвырнула его, как будто обожглась.

— Что там такое?

Пиппа ринулась вперед, ее любопытство оказалось сильнее гордости. Мы все тоже склоняемся над листком. На нем изображена женщина, в ее волосы вплетены виноградные листья; она совокупляется с мужчиной, одетым в звериные шкуры, а на его голове маска с рогами. Подпись под рисунком гласит: «Ритуал Весны, проводит Сара Риз-Тоом».

Мы хором заявляем, что это просто гадость, но при этом стараемся рассмотреть все как следует.

— Что-то мне думается, он малость пьян, — говорю я, хихикая, и мой голос звучит почему-то так высоко, что я сама его не узнаю.

— Чем это они занимаются? — спрашивает Энн, быстро отворачиваясь.

— Она лежит на спине и думает об Англии! — взвизгивает Пиппа, повторяя ту фразу, которую твердит каждая английская мать, рассказывая своей дочери о плотской, чувственной стороне жизни.

Предполагается, что мы не должны наслаждаться этой стороной нашего существования. Предполагается, что мы должны сосредоточиться на том, чтобы рожать детей ради будущего Империи и ублажать своих мужей. А мне почему-то вдруг вспоминается Картик. Его густо опушенные ресницами глаза подплывают все ближе и ближе, и мои губы невольно приоткрываются. Странное тепло зарождается в нижней части живота и просачивается во все уголки моего тела.

— Энн, только не говори, что не знаешь, чем занимаются наедине мужчина и женщина! Может, показать тебе?

Фелисити соскальзывает с камня и придвигается к Энн; та отшатывается и упирается спиной в стену пещеры.

— Спасибо, не надо… — шепчет она.

Фелисити задерживает на ней долгий взгляд, а потом вдруг медленно облизывает щеку Энн. Энн в ужасе отирает лицо ладонью. А Фелисити хохочет, а потом откидывается на низкий плоский камень, заложив руки за голову. Она смотрит куда-то в пространство над нашими головами.

— А я собираюсь иметь много мужчин, — сообщает она спокойным уверенным тоном, как будто говорит о погоде; но, конечно же, она прекрасно знает, что говорит нечто совершенно скандальное.

Пиппа не знает, то ли ей задохнуться от ужаса, то ли засмеяться, поэтому она делает и то, и другое разом.

— Фелисити, это уж чересчур!

Фелисити чует кровь. Она улавливает нашу неловкость и не собирается упускать момент.

— В самый раз. У меня будут полчища мужчин! От членов Парламента до младших конюхов. От мавров до ирландцев! Опальные герцоги! Короли!

Пиппа зажимает уши ладонями.

— Нет! — кричит она. — Хватит! Замолчи!

Но при этом она все равно смеется. Ей нравится бесстыдство Фелисити.

Фелисити вскакивает и принимается танцевать, двигаясь по кругу, как безумный дервиш.

— Я намерена спать с президентами и индустриальными магнатами! С актерами и цыганами! С поэтами и художниками, и вообще с такими парнями, которые будут рады умереть ради того лишь, чтобы коснуться подола моей юбки!

— Ты забыла о принцах! — выкрикивает Энн, осторожно и чуть виновато улыбаясь.

— О, принцы! — восторженно восклицает Фелисити.

Она хватает Энн за руки и заставляет танцевать вместе с собой. Светлые волосы Фелисити развеваются в воздухе.

Пиппа спешит присоединиться к ним.

— И еще трубадуры!

— Да, и трубадуры будут воспевать сапфиры моих глаз!

Я тоже вскакиваю, захваченная буйным танцем.

— Еще не забудь жонглеров, акробатов и адмиралов!

Фелисити резко останавливается. И холодным тоном произносит:

— Нет. Никаких адмиралов.

— Ох, извини, Фелисити. Я же ничего такого не имела в виду, — восклицаю я, одергивая сбившееся платье.

Пиппа и Энн останавливаются. Воздух между нами как будто наполняется электричеством: одно неловкое движение, слово — и все взорвется. Бутылка с остатками виски все еще в руке Фелисити. И Фелисити делает основательный, неторопливый глоток, а потом вытирает тыльной стороной ладони губы, потемневшие от спиртного.

— Давайте и мы проведем какой-нибудь ритуал?

— К-к-какой еще ри-ритуал?

Энн и сама не осознает, что уже отошла от нас на несколько шагов, отступая к выходу из пещеры.

— О, знаю! Мы могли бы принести клятву!

Пиппа довольна собственной идеей.

— Нет, нужно что-нибудь более основательное, более связывающее, — возражает Фелисити, уставившись в пространство. — Обещания забываются. Давайте устроим ритуал обмена кровью. Надо найти что-нибудь острое.

Ее взгляд натыкается на мой амулет, висящий поверх платья.

— Думаю, вот это как раз подойдет.

Я инстинктивно прикрываю амулет рукой.

— Что это ты собираешься сделать?

Фелисити округляет глаза и вздыхает.

— Я собираюсь выпотрошить тебя и повесить твои потроха на кол во дворе, как предостережение тем, кто носит слишком крупные драгоценности.

— Это амулет моей матери, — говорю я.

Все выжидающе смотрят на меня. Я наконец уступаю молчаливому давлению и снимаю ожерелье.

— Merci, — Фелисити приседает в реверансе.

И тут же стремительным движением подносит край серебряной луны к своей руке и надрезает подушечку пальца. На коже мгновенно выступает капля крови.

— Вот так! — заявляет Фелисити, проводя окровавленным пальцем по моей щеке. — Мы отметим друг друга. Это будет своего рода договор.

Она передает ожерелье Пиппе, и та кривится.

— Поверить не могу, что ты хочешь от меня чего-то такого. Это так… так… излишне телесно! Я не выношу вида крови!

— Очень хорошо. Тогда я сама за тебя это сделаю.

Фелисити резко прижимает край талисмана к пальцу Пиппы, и та орет, словно получила смертельную рану.

— Ну как, ты все еще жива, дышишь? Эй, не будь такой дурочкой!

Крепко ухватив руку Пиппы, Фелисити мажет ее кровоточащим пальцем по красной щеке Энн. Энн тут же мазнула своим порезанным пальцем по фарфоровой щеке Пиппы.

— Ой, давайте поскорее с этим покончим. А то меня вот-вот вырвет, я уже чувствую, — хнычет Пиппа.

Подходит и моя очередь. Острый край полумесяца касается пальца. Я вспоминаю обрывок какого-то сна: вроде бы какой-то шторм, и моя матушка кричит, а на моей руке — открытая рана…

— Ну же, давай! Или мне придется и за тебя тоже это сделать?

— Нет, — коротко отвечаю я и вонзаю край талисмана в палец.

Боль пронзила руку, я зашипела, не сдержавшись. Маленькая ранка сразу же начинает кровоточить. Палец пощипывает, когда я осторожно, неторопливо подношу его к белой, как китайский фарфор, щеке Фелисити.

— Ну вот, — говорит она, обводя нас взглядом.

В полутемной пещере, освещенной лишь несколькими свечами, мы выглядим так, будто только что получили некое крещение.

— Соединим руки.

Она протягивает руку ладонью вверх, и мы кладем на нее свои ладони.

— Клянемся в верности друг другу, клянемся, что будем хранить тайну ритуалов нашего Ордена, стремиться к свободе и никому не позволим предать нас. Никому. В этой пещере — наше святилище. И здесь мы будем говорить только правду. Клянемся в этом.

— Клянемся!

Фелисити переносит одну свечу в центр пещеры.

— Пусть каждая из нас выскажет над этой свечой свое заветное желание, и пусть оно сбудется.

Пиппа берет свечу и торжественно произносит:

— Хочу найти настоящую любовь.

— Ну, это просто глупо, — бормочет Энн, пытаясь передать свечу Фелисити.

Но Фелисити ее не берет.

— Твое заветное желание, Энн, — говорит она.

Энн, не глядя ни на кого, негромко произносит:

— Хочу быть красивой.

После этого свечу хватает Фелисити и говорит сильным, уверенным голосом:

— Я хочу обладать такой силой и властью, чтобы меня невозможно было игнорировать.

И вдруг свеча как будто сама собой оказывается в моей руке; капли горячего воска стекают, обжигая пальцы, сползают к запястью и застывают бесформенным комком. Чего я желаю сильнее всего? Девушки хотят услышать от меня правду, но самым правдивым ответом, на какой я способна, оказался бы такой: я не знаю собственное сердце, мне оно знакомо не лучше, чем их сердца.

— Я хочу понять себя.

Фелисити такой ответ вполне удовлетворяет. Она, не возражая, заговорила:

— О великие богини, хранительницы этих стен, даруйте нам осуществление наших желаний.

От входа в пещеру доносится порыв ветра и задувает свечу.

— Похоже, они нас услышали, — прошептала я.

Пиппа нервно прижимает ладонь к губам.

— Это знак…

Фелисити в последний раз пускает по кругу бутылку, и мы выпиваем понемногу.

— Да, похоже, богини нам ответили. Что ж, за нашу новую жизнь! Пейте! И на этом будем считать законченным первое собрание Ордена. Давайте-ка возвращаться, пока еще свечи горят.

 

ГЛАВА 14

Утром, на уроке мадемуазель Лефарж, мне кажется, что я умираю. Последствия воздействия виски оказались чудовищными. Не было ни единого мгновения, когда у меня не болела бы голова, а завтрак — горячие гренки с мармеладом — готов был вот-вот выскочить обратно из желудка.

Никогда, никогда больше не стану пить виски. Отныне и навсегда — только шерри!

Пиппа выглядит ничуть не лучше меня. Энн вроде бы в полном порядке — хотя я подозреваю, что она почти не пила, а только делала вид; это я решила принять во внимание на следующий раз. Фелисити же, если не считать темных полукружий под глазами, как будто бы в целом не слишком страдала.

Элизабет, оценив мой встрепанный вид, хмурится.

— Что это с ней такое? — спрашивает она, стараясь снова наладить отношения с Фелисити и Пиппой.

А я гадала, заглотят ли они наживку, забудут ли возникшую прошедшей ночью дружбу, не окажемся ли мы с Энн снова изгнанными из их узкого круга.

— Мы не можем разглашать тайны нашего Ордена, — отвечает Фелисити, украдкой бросив на меня взгляд.

Элизабет надувается и начинает шептаться с Мартой, та кивает в ответ на ее слова. А вот Сесили не собирается сдаваться так легко.

— Фелисити, не будь ты такой злючкой! — говорит она, просто истекая сладостью. — Я купила у торговца несколько листов отличной бумаги. Напишем сегодня письма домой?

— Я буду занята, — отвечает Фелисити решительным, как обычно, тоном.

— Вот как, значит? — поджимает губы Сесили.

Из нее могла бы получиться идеальная жена для какого-нибудь викария, потому что в ней самым убийственным образом соединялись самоуверенность и неумолимая категоричность суждений. Если бы я чувствовала себя лучше, я бы гораздо больше насладилась отповедью, которую она получила. Тут у меня вырвалась громкая отрыжка, ко всеобщему ужасу, но зато я сразу почувствовала себя намного лучше.

Марта демонстративно машет рукой перед носом.

— Фи… от тебя пахнет, как от винокуренного заводика!

Сесили, услышав это, вскидывает голову. И подозрительно смотрит на Фелисити. Фелисити мрачнеет. Легкая неприязненная улыбка трогает уголки рта Сесили. Мадемуазель Лефарж вплывает в комнату, извергая бесконечные французские фразы, от которых моя бедная голова идет кругом. Сесили аккуратно складывает руки перед собой на столе.

— Мадемуазель Лефарж…

— En Francais!

— Простите, мадемуазель, но я уверена, что мисс Дойл чувствует себя очень плохо.

Она бросает на Фелисити победоносный взгляд, когда мадемуазель вызывает меня к своему столу, чтобы осмотреть повнимательнее.

— У вас действительно несколько бледный вид, мисс Дойл.

Она осторожно принюхивается и понижает голос, спрашивая меня суровым тоном:

— Мисс Дойл, вы что, пили спиртное?

За моей спиной шорох карандашей по бумаге замедляется, потом совсем затихает. Не знаю, что более осязаемо в этот момент — запах виски, сочившийся из всех моих пор, или запах панического страха, наполнивший комнату.

— Нет, мадемуазель. Я съела за завтраком слишком много мармелада, — отвечаю я со слабой улыбкой. — Я питаю к нему слабость.

Мадемуазель Лефарж снова осторожно втягивает воздух, как будто стараясь убедить себя, что ее собственный нос ее обманывает.

— Хорошо… можете сесть на место.

Я на трясущихся ногах добираюсь до своего стула, и поднимаю голову лишь на мгновение, чтобы взглянуть на Фелисити, ухмыляющуюся от уха до уха. У Сесили такой вид, словно она была бы счастлива задушить меня во сне. Фелисити осторожно передает мне записку: «Я думала, тебе конец».

Я пишу в ответ: «Я тоже так думала. Я себя чувствую черт знает как. А как твоя голова?» Пиппа, конечно же, замечает этот тайный обмен сложенными листками бумаги. Она вытягивает шею, пытаясь рассмотреть, что там написано и не о ней ли идет речь. Фелисити прикрывает записку ладонью. Пиппа неохотно возвращается к упражнению по французской грамматике, но сначала огревает меня бешеным взглядом фиолетовых глаз.

Фелисити быстро переправляет следующую записку, как раз перед тем, как мадемуазель Лефарж смотрит в нашу сторону.

— Что там у вас происходит?

— Ничего, — отвечаем вместе мы с Фелисити, тем самым однозначно подтвердив подозрения мадемуазель.

— Я не буду повторять сегодняшний урок, а потому искренне надеюсь, что вы не позволили себе излишней небрежности и не забыли записать все объяснения.

— Oui, Mademoiselle, — отвечает Фелисити, излучая истинно французские обаяние и улыбку.

Мадемуазель Лефарж отворачивается, и я читаю записку Фелисити. «Встретимся снова сегодня, сразу после полуночи. Преданность Ордену!»

Мысль о еще одной бессонной ночи меня не порадовала. Постель с теплым шерстяным одеялом кажется мне сейчас куда более привлекательной, чем даже чай с каким-нибудь герцогом. Но я, конечно же, опять потащусь ночью через лес, потому что мне необходимо разгадать скрытые в дневнике тайны.

Когда я поднимаю голову, прочитав записку, Пиппа как раз передает Фелисити сложенный листок. Стыдно признаться, но мне ужасно хочется узнать, что написала Пиппа. Лицо Фелисити на мгновение изменяется, в нем появляется что-то жесткое и решительное, — но тут же она улыбается, не разжимая губ. И к моему удивлению — и к огромному ужасу Пиппы, — она не отвечает на эту записку, а передает ее мне. Но в этот момент мадемуазель Лефарж встает и идет между столами, так что мне ничего не остается, кроме как сунуть бумажку между страницами учебника и оставить ее там до лучших времен. Когда урок французского языка заканчивается, мадемуазель Лефарж снова подзывает меня. Фелисити, выходя из классной комнаты, предостерегающе смотрит на меня. «А что я, по-твоему, должна сделать?» — взглядом спрашиваю я. Пиппа, зная, что ее записка все еще прожигает дыру в моем учебнике французского, смотрит на меня со смешанным выражением страха и отвращения. Она хочет что-то сказать мне, но Энн закрывает дверь перед ее носом, оставив меня наедине с мадемуазель Лефарж и моим собственным бешено бьющимся сердцем.

— Мисс Дойл, — заговорила мадемуазель, устало глядя на меня, — вы действительно уверены, что этот странный запах вашего дыхания вызван именно мармеладом, а не какой-либо другой субстанцией?

— Да, мадемуазель, — отвечаю я, изо всех сил стараясь сдерживать дыхание.

Разумеется, она подозревает, что я лгу, но доказать ничего не может. Она разочарованно вздыхает. Похоже, я многих разочаровала.

— Слишком большое количество мармелада вредит фигуре, вам следует это знать.

— Да, мадемуазель. Я запомню.

И такой совет дает мадемуазель Лефарж, у которой невозможно отыскать талию! Почему она решила, что вправе давать советы насчет фигуры? Просто удивительно! Впрочем, в тот момент меня заботило только одно: как бы поскорее унести ноги.

— Да, вы должны следить за собой. Мужчинам не нравятся пухлые женщины, — говорит мадемуазель. Ее откровенность смущает нас обеих. — Ну, некоторым мужчинам не нравятся.

Она машинально касается кончиком пальца фотографии молодого человека в мундире.

— Он ваш родственник? — спрашиваю я, стараясь быть любезной.

Теперь уже меня мутит не от виски, а от чувства вины и неловкости. Мне ведь на самом деле нравится мадемуазель Лефарж, и мне противно ее обманывать.

— Мой жених. Реджинальд.

Она произносит это имя с огромной гордостью, но и с намеком на такую страстность, что я краснею.

— Он выглядит… очень…

Я вдруг понимаю, что понятия не имею, что именно можно сказать об этом человеке. Я ведь не знакома с ним. Я видела только плохую фотографию. Но если уж я заговорила…

— Достойным доверия, — выдавливаю я.

Похоже, это польстило мадемуазель Лефарж.

— У него очень доброе лицо, не правда ли?

— Совершенно верно, — киваю я.

— Ну, не буду вас больше задерживать. Вы ведь не хотите опоздать на урок мистера Грюнвольда? И помните: поосторожнее с мармеладом!

— Да. Непременно. Благодарю вас, — отвечаю я и, волоча ноги, выхожу за дверь.

Я чувствую себя просто слякотью. Я не заслужила такой учительницы, как мадемуазель Лефарж. Но при этом я все равно знаю, что ночью отправлюсь в пещеру, — и лишь надеюсь, что она никогда не узнает, как я обманула ее.

Записочка Пиппы, адресованная Фелисити, все еще торчит между страницами учебника. Я медленно разворачиваю ее. Аккуратные, ровные буквы выглядят жестокими и насмешливыми…

«Давай встретимся днем у лодочного навеса. Матушка прислала мне новые перчатки, и я готова дать их тебе поносить. Только, умоляю, не приглашай эту! Если она попытается засунуть в перчатки свои здоровенные клешни, она просто их порвет!»

В первый раз за этот день я испугалась, что меня вырвет прямо сию секунду, хотя тошнота не имела отношения к выпитому виски, а была вызвана лишь непосредственными ощущениями: я всей душой ненавидела их… Пиппу — за то, что она написала эту записку, Фелисити — за то, что переслала ее мне…

Но так уж получилось, что в итоге Пиппа не пошла к лодочному навесу. Большой холл гудел от последних новостей: приехал мистер Бамбл! Все ученицы школы Спенс, от шести до шестнадцати лет от роду, столпились вокруг Бригид, которая с придыханием изливала на всех последние сплетни. Она снова и снова повторяла, какой мистер Бамбл чудесный и уважаемый человек, и как прекрасно выглядит Пиппа, и какую они составят великолепную пару. Не думаю, что я хоть раз до этого видела Бригид столь воодушевленной. Кто бы мог подумать, что эта старая брюзга окажется тайным романтиком!

— Да, конечно, вот только как же он выглядит? — пожелала узнать Марта.

— Он хорош собой? Высок ростом? Не растерял свои зубы? — настойчиво расспрашивает Сесили.

— А! — с понимающим видом восклицает Бригид.

Она наслаждается ролью оракула, пусть эта роль и досталась ей ненадолго.

— Интересный и уважаемый! — повторяет она на случай, если мы с первого раза не поняли, в чем состоит главное качество мистера Бамбла. — Ох, это такая отличная партия для нашей мисс Пиппы! А вам пусть это будет уроком: если будете правильно делать все, чему учат вас миссис Найтуинг и другие учителя, то окажетесь там же, куда сейчас направляется мисс Пиппа — у алтаря! Рядом с богатым мужчиной!

Похоже, сейчас не время упоминать о том, что если бы миссис Найтуинг и прочие, включая Бригид, так уж хорошо разбирались в этом деле, то они бы прежде всего сами очутились перед алтарем. Но я вижу по восторженным, полным внимания лицам девушек, что они принимают слова Бригид за святую правду.

— А где они сейчас? — требовательно спрашивает Фелисити.

— Ну… — Бригид придвигается поближе к нам. — Я слыхала, как миссис Найтуинг говорила, что они пойдут поглядеть на сад, но…

Фелисити стремительно поворачивается к девушкам.

— Весь сад отлично виден из окна на лестничной площадке второго этажа!

Девицы, невзирая на протесты Бригид, сломя голову мчатся вверх по лестнице, к стратегическому окну. Мы, старшие, локтями пробиваем дорогу сквозь молодняк, не обращая внимания на жалобные возгласы: «Эй, так же нечестно!» Мы бесцеремонно пользуемся преимуществом силы. И через несколько секунд занимаем позицию у окна, предоставив остальным толпиться за нашими спинами и вытягивать шеи, чтобы увидеть хоть что-то.

Внизу, в саду, миссис Найтуинг сопровождает Пиппу и мистера Бамбла на прогулке по дорожке между кустами роз и клумбами гиацинтов. Из окна мы без труда можем видеть, как они остановились, неловко держась довольно далеко друг от друга. Пиппа прячет лицо в букете красных цветов, которые, должно быть, преподнес ей мистер Бамбл. Она выглядит отчаянно скучающей. Миссис Найтуинг несет какую-то ерунду насчет разных растений вдоль дорожки.

— Вы не могли бы немножко подвинуться, чтобы и мы тоже посмотрели? — требовательным тоном произносит коренастая девочка, уперев руки в бока.

— Отвали отсюда, — рычит Фелисити, намеренно используя самый грубый язык, чтобы произвести впечатление на дерзкую девчонку.

— Я пожалуюсь миссис Найтуинг! — пищит нахалка.

— Давай, жалуйся, и посмотрим, что из этого получится. А пока замолкни, мы хотим расслышать хоть что-нибудь!

После этого младшие, хотя и все так же пытались протиснуться поближе к окну, замолчали.

Очень странно видеть Пиппу и мистера Бамбла рядом. Вопреки торжественному описанию Бригид, мистер Бамбл оказался полным мужчиной с пышными усами, намного старше Пиппы. Он смотрит поверх головы миссис Найтуинг с таким видом, как будто вообще отсутствует здесь. Насколько я могу понять, в нем нет ничегошеньки особенного.

Кое-кто из младших девочек умудрился-таки просочиться мимо нас. Они протискивались между нами к окну, как ростки, рвущиеся к дневному свету. Мы их отталкивали, а они лезли вперед снова и снова. Но все равно мы оказались в более выгодном положении и изо всех сил старались рассмотреть и услышать как можно больше.

— Повезло Пиппе, — говорит Сесили. — Она может вот так легко выйти замуж за подходящего человека, и ей даже не придется мучиться весь бальный сезон, когда на нее станут охотиться разные типы с их мамашами.

— Не думаю, что Пиппа с тобой согласится, — говорит Фелисити. — Непохоже, чтобы это было именно то, чего ей хочется.

— Ну, а разве мы вообще можем делать то, чего нам хочется? — возражает Элизабет.

Никто не нашелся, что на это ответить. Порыв ветра донес голос миссис Найтуинг. Она что-то говорила о том, что розы — это цветок истинной любви. А потом они повернули за высокую зеленую изгородь и скрылись из вида.

 

ГЛАВА 15

— Нет, вы можете себе представить? Он принес мне красные гвоздики! А знаете, что это означает на языке цветов? Преклонение! «Я преклоняюсь перед вами»! Это было рассчитано на то, чтобы завоевать сердце…

Пиппа берет гвоздики одну за другой и рвет их в клочья, пол пещеры уже устлан ковром из красных лепестков.

— Мне лично преклонение кажется приятным, — говорит Энн.

— Но мне всего семнадцать! Я только-только начала выезжать в свет! Я хочу веселиться, а не выскакивать замуж за первого же старого прыщавого адвоката с деньгами!

Пиппа оборвала лепестки с последней гвоздики, в ее руке остался лишь голый узловатый стебель.

Я молчу и думаю об отвратительной записке, которую прочитала днем, и о том, что на руках Фелисити сейчас новые перчатки Пиппы, а на руках Пиппы — вторая пара, как знак особой связи и дружбы.

— Но почему твоя матушка так торопится выдать тебя замуж? — спрашивает Энн.

— Она не хочет, чтобы кто-нибудь узнал…

Пиппа резко умолкает, прикусив язык.

— Не хочет, чтобы кто-нибудь узнал что? — спрашиваю я.

— Что не такое уж сокровище он приобретает.

Пиппа швыряет на землю обезглавленный стебель гвоздики.

Я понятия не имею, что она пыталась сказать. Пиппа прекрасна внешне. А ее семья, пусть и принадлежит к купеческому классу, все же состоятельна и уважаема. И если не считать того, что Пиппа тщеславна, несносна и склонна к романтическим фантазиям, она представляет собой отличную партию.

— Чем можно заниматься с адвокатом? — спрашивает Энн.

Она чертит в пыли маленькие крестики стеблем безголовой гвоздики.

Пиппа вздыхает.

— Ох, да тем же, чем и с остальными. Нам придется вилять перед ними хвостом. А когда они наскучат до слез рассказами о разных юридических случаях и о выигранных процессах, придется опустить глазки долу и сказать что-нибудь вроде: «О, а я-то и представления не имела, что закон может быть таким интересным, мистер Бамбл! Но когда вы рассказываете это вот так, это звучит как захватывающий роман!»

Мы хохочем.

— Нет! Ты такого не говорила! — стонет Фелисити.

Пиппа наконец-то сбрасывает с себя хандру.

— А вот и говорила! А как вам вот это понравится?

Она хлопает ресницами и принимает вид нежный и застенчивый.

— Ну, может быть, я возьму одну шоколадную конфету…

Тут уж и я хохочу, сама того не желая. Нам всем прекрасно известна тайная страсть Пиппы.

— Одну конфету? — взвизгнула Фелисити. — Боже мой, да если он увидит, как ты сметаешь целый поднос конфет и ирисок, он просто ужаснется! Когда ты выйдешь за него, тебе придется прятать сласти в будуаре и жевать их только тогда, когда он не видит!

Пиппа бросается на Фелисити, делая вид, что хочет ударить ее стеблем гвоздики.

— А, насмехаешься! Я не собираюсь выходить замуж за этого Бамбла! Благодарю покорно, но его фамилия — БАМБЛ! Путаник! Только этого мне и не хватало!

Фелисити отскакивает подальше, чтобы Пиппа до нее не дотянулась.

— О, нет, ты за него выйдешь! Он уже четыре раза навещал тебя здесь. Могу поспорить, твоя матушка как раз сейчас составляет план венчания!

Пиппа мгновенно теряет все веселье.

— Ты ведь на самом деле так не думаешь?

— Конечно, нет, — быстро отвечает Фелисити. — Нет, это была просто глупая шутка, только и всего!

— Я хочу выйти замуж за того, кого действительно полюблю! Я понимаю, это глупо, но я постоянно об этом думаю!

Пиппа вдруг кажется такой маленькой и жалкой среди разбросанных вокруг поломанных стеблей гвоздик, что я почти забываю, как сердилась на нее. Да я никогда и не умела злиться подолгу.

Фелисити цепляет пальцем подбородок Пиппы и заставляет ее поднять голову.

— Так и будет. А теперь займемся-ка делом. Пиппа, почему бы тебе не организовать причастие?

На свет снова появляется бутылка с виски. Мысленно я испускаю стон. Но когда бутылка добирается до меня, я принимаю свою порцию отравы и обнаруживаю, что дело может обстоять не так уж плохо, если пить совсем маленькими глотками. И на этот раз я позволяю себе лишь немножко согреться и расслабиться, но не более того.

— Итак, мы должны продолжить чтение дневника нашей сестры Мэри Доуд. Джемма, не возьмешь ли ты на себя этот труд сегодня?

Фелисити с поклоном подает мне тетрадь. Я слегка откашливаюсь и приступаю к чтению.

21 марта, 1871 год.

Сегодня мы стояли между рун Оракула. Под руководством Евгении мы на мгновение касались их пальцами, впитывая в себя их магию. Ощущение было непередаваемым. Как будто мы чувствовали каждую мысль друг друга, как будто мы стали чем-то одним, единым…

Фелисити вскидывает бровь.

— Звучит немножко двусмысленно. Похоже, Мэри и Сара были лесбиянками.

— А кто такие эти лесбиянки? — спрашивает Пиппа.

Ей откровенно скучно. Она, сняв перчатку, наматывает на палец свой черный локон, пытаясь добиться более безупречного завитка.

— Хочешь, чтобы я тебе прямо сейчас объяснила? — фыркает Фелисити.

Я тоже представления не имею, кто такие лесбиянки, но совершенно не намереваюсь выяснять это сию минуту. Однако Фелисити уже говорит:

— Их называют так по имени острова Лесбос, где жила одна греческая поэтесса, Сафо. Она наслаждалась любовью женщин.

Пиппа перестает крутить локон.

— Да при чем тут это?

Фелисити наклоняется к Пиппе и мрачно таращится на нее.

— Лесбиянки предпочитают женщин мужчинам.

Тут я наконец все поняла, и Энн тоже, как я догадалась, — она вдруг принялась нервно разглаживать юбку ладонями, пряча от всех глаза. Пиппа всматривается в глаза Фелисити, как будто пытаясь заглянуть в ее мысли, и постепенно ее щеки заливает румянец, и не только щеки, но и шея у нее горит огнем.

— Ох… боже праведный… ты хочешь сказать, они… они… ну, как муж и жена?..

— Именно так.

Пиппа ошеломленно замолкает. Она все такая же красная. Я тоже смущена, но мне совсем не хочется, чтобы девушки это поняли.

— Вы позволите мне продолжить?

Цыгане сегодня вернулись, чтобы разбить лагерь. Когда мы увидели дым их костра, то вместе с Сарой поспешили к матери Елене.

— Мать Елена! — выдыхает Энн.

— Это та сумасшедшая в потрепанном шарфе? — спрашивает Пиппа, презрительно наморщив нос.

— Тсс! Продолжай, — подталкивает меня Фелисити.

Она тепло нас приняла, угостила чаем из разных трав и рассказами о своих путешествиях. Мы принесли Каролине сладостей, и она моментально их сожрала. Матери Елене мы дали пять пенсов. А потом она пообещала погадать нам на картах, как и прежде. Но едва раскинув карты для Сары уже знакомым нам крестом, мать Елена снова смешала их в кучу.

— Карты сегодня в плохом настроении, — с легкой улыбкой сказала она, но, по правде говоря, похоже было, что ее охватило предчувствие.

Она попросила меня показать ей ладонь и осторожно провела острым ногтем по линиям моей руки.

— Ты на темном пути, — заявила она, роняя мою руку, как будто это горячий уголь. — Я не вижу его конца.

И тут же она, совершенно неожиданно, попросила нас уйти, потому что ей якобы нужно обойти табор и убедиться, что все хорошо устроились.

Энн заглядывает в тетрадь через мою руку, пытаясь прочитать дальнейшее. Я отодвигаю тетрадь и роняю ее, часть страниц разлетается по земле.

— О, браво, леди Грация! — аплодирует Фелисити.

Энн помогает мне собрать листы и сложить их в кожаный переплет. Она терпеть не может, когда нарушается порядок. Но при этом случайно обнажается ее запястье. Я вижу красные пересекающиеся рубцы, свежие, горящие. Это не может быть случайностью. Она сама наносит себе увечья. Энн замечает, что я смотрю на ее руки, и резко натягивает рукава, пряча свою тайну.

— Ну, давайте наконец продолжать, — ворчливо произносит Фелисити. — Что еще откроет нам сегодня дневник Мэри Доуд?

Я хватаю выпавшую страницу. Мы остановились совсем не на ней, но вряд ли девушки могли это заметить, да им в общем-то безразлично.

1 апреля 1871 года.

Сара прибежала ко мне в слезах.

— Мэри, Мэри, я не могу найти дверь! Сила уходит, оставляет меня!

— Ты просто переутомилась, Сара. Только и всего, — сказала я. — Попробуй еще раз завтра.

Но она продолжала жалобно ныть:

— Нет, нет! Я уже несколько часов подряд пыталась! Говорю же тебе, все кончено!

Мне стало не по себе, сердце как будто охватило ледяным холодом. Я предложила:

— Давай я помогу тебе найти ее. Попытаемся вместе, Сара!

Она обернулась ко мне с таким бешеным видом, что я просто не узнала свою подругу.

— Ты что, не понимаешь? — закричала она. — Я должна сделать это сама, иначе это не будет реальным! Я не могу въехать туда на твоей силе, Мэри!

Тут она отчаянно разрыдалась:

— Ох, Мэри, Мэри, мне даже подумать невыносимо о том, что я никогда больше не прикоснусь к рунам и не почувствую их магию, текущую сквозь меня. Я и думать не хочу, что отныне я стану просто самой обыкновенной Сарой!

Остаток вечера я не находила себе места, не могла ни есть, ни пить. Евгения заметила мое несчастное состояние и увела меня в свою комнату. Она объяснила, что такое случается часто: сила девушки сначала расцветает, а потом угасает. Эта сила должна находить себе пищу глубоко в душе, а иначе она становится всего лишь средством удовлетворить жадность. Ох, дневник, Евгения поделилась со мной мыслью, что сила Сары именно такова, это нечто мимолетное и лишенное корней. Она сказала, что сферы сами решают, кто взрастет и поднимется в Ордене и познает все древние мистерии, а кто останется позади. Евгения погладила меня по руке и сказала, что моя сила воистину велика, но мне придется смириться с тем, что дальше я пойду без моей дражайшей подруги и сестры.

Когда поздно вечером ко мне пришла Сара, я чувствовала себя так, будто обязана что-то сделать, что-то предпринять — и вернуть все назад, чтобы все стало так, как было, и мы с Сарой по-прежнему остались бы сестрами, и все так же могли бы касаться магии сфер. И я сказала об этом Саре.

— Ох, Мэри! — воскликнула она. — Ты меня просто воодушевила! Ты знаешь, а ведь действительно существует способ для нас всегда оставаться вместе.

— Что ты имеешь в виду?

— Я должна кое в чем тебе признаться. Я посетила Зимние Земли. Я их видела!

Я была потрясена, услышав это, и меня по-настоящему пробрало холодом.

— Но, Сара, это ведь сфера, которую нам рано познавать! Есть вещи, которые мы не должны видеть без предварительных наставлений старших сестер!

В глазах Сары вспыхнула злоба.

— Разве ты не понимаешь? Наши старшие хотят, чтобы мы знали только то, чем они могут управлять. Они нас боятся, Мэри! Именно поэтому Евгения забирает мою силу! Я поговорила с одной из душ, что блуждают там, в Зимних Землях. И она рассказала мне всю правду!

То, что говорила Сара, действительно выглядело разумным, но мне все равно было страшно.

— Сара, я боюсь! — сказала я подруге. — Взывать к темным духам… это же противоречит всему, чему нас с тобой учили!

Сара схватила меня за руку.

— Но только это даст нам ту силу, в какой мы нуждаемся! Мы привяжем к себе этот дух, создадим взаимную связь. Да не тревожься ты так, Мэри! Мы станем госпожами этого духа, а как только Орден увидит, на что мы способны, какую силу мы развили в себе сами, им ничего не останется, кроме как позволить мне остаться. И мы всегда будем вместе!

Но у меня был еще один вопрос, и когда я произнесла его вслух, я содрогнулась.

— Но чего потребует от нас этот дух?

Сара нежно погладила меня по щеке.

— Какую-нибудь небольшую жертву, только и всего. Может быть, травяную змейку или воробья. Он нам потом скажет. Ложись спать, Мэри. А завтра мы осуществим наш план!

Ох, дневник, мое сердце переполняют дурные предчувствия из-за этой предстоящей попытки. Но что я могу поделать? Сара — моя самая дорогая подруга во всем мире. Я не смогу жить без нее. И, возможно, она права? Возможно, если наши сердца будут чисты и сильны, мы сможем подчинить это существо нашей воле, просто благодаря тому, что у нас наилучшие намерения?

Пиппа слушает, затаив дыхание. И когда я умолкаю, она говорит:

— Ох, как жаль останавливаться на таком интересном месте!

— Да, интрига закручивается все туже, — соглашается Фелисити. — Просто кровь стынет в жилах.

Все хихикают, кроме меня. Прочитанная страница порождает странное беспокойство. А может быть, все дело в жаре. Погода чересчур теплая для сентября. Воздух в пещере кажется густым, я потею под корсетом.

— Как вы думаете, мать Елена может предсказать нам будущее? — задумчиво произносит Энн.

Я ничего не могу поделать. При мысли о цыганах мой взгляд сам собой устремляется к Фелисити. А она пристально смотрит на меня, как будто я предала ее этим быстрым коротким взглядом.

— Я не уверена даже, знает ли мать Елена, какой сегодня день недели, — пожав плечами, говорит Фелисити.

— У меня блестящая идея! — восторженно восклицает Пиппа, и я вдруг понимаю, к чему все идет. — Давайте проверим, не получится ли у нас самих сотворить какую-нибудь магию!

— Согласна! — тут же откликается Фелисити. — Кто еще хочет связаться с другим миром?

Пиппа сидит рядом с Фелисити, справа, и их пальцы в перчатках переплелись. Энн поспешно шлепается на землю рядом с Пиппой. У меня зашевелились волосы на голове.

— Мне кажется, это не слишком удачная идея, — начинаю я, но осознаю, что это звучит трусливо.

— Неужели ты боишься, что мы превратимся в лягушек?

Фелисити хлопает по земле рядом с собой. Мне некуда деваться. Я должна присоединиться к кругу. И я, хотя и с большой неохотой, пересаживаюсь и беру за руки Энн и Фелисити.

Пиппа опять хихикает.

— А что мы должны произнести для начала?

— Мы будем говорить по очереди, и каждая добавит что-нибудь свое, — распоряжается Фелисити. — Я начну. О великие духи Ордена! Мы — ваши дочери. Поговорите с нами прямо сейчас. Расскажите о ваших тайнах.

— Придите к нам, о дочери Сафо! — Пиппа хохочет во все горло.

— Но мы же не знаем наверняка, что они все были лесбиянками! — сердито возражает Фелисити. — Так что если хочешь добиться результата, старайся делать все правильно.

Пристыженная Пиппа произносит негромко, мягко:

— Придите к нам сейчас, сюда, в эту пещеру!

— Мы умоляем вас! — добавляет Энн.

Наступает тишина. Все смотрят на меня, ожидая, что я скажу.

— Хорошо, — со вздохом киваю я, глядя на девушек. — Но я делаю это вопреки собственному убеждению, и надеюсь, что в будущем мне не предъявят счет за эти слова как за неудачную шутку.

Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на звуках тяжелого, неровного дыхания Энн, стараясь, чтобы из моего ума исчезли все мысли.

— Сара Риз-Тоом и Мэри Доуд! В каком бы месте этого мира вы ни находились, проявите себя! Вас ждут здесь.

В глубокой тишине слышится звон капель, срывающихся со стен пещеры. Никаких призраков. Никаких видений. Я не знаю, то ли радоваться, то ли огорчаться из-за того, что моя сила не проявилась.

Но мне не предоставилось возможности долго размышлять об этом. В воздухе вспыхивают искры. А в следующее мгновение вся пещера словно заполняется огнем, вокруг вздымаются языки пламени, такие горячие, что у меня перехватывает дыхание.

— Нет!!

Со всей силой я разрываю круг и вижу, что по-прежнему сижу в пещере, а Пиппа, Энн и Фелисити ошеломленно таращатся на меня.

— Джемма, что случилось? — сопя носом, спрашивает Энн.

Я едва дышу.

— Ох, ну ты и напугала нас! От такого описаться можно! — восклицает Фелисити.

— Да, наверное, — отвечаю я, тяжело оседая всем телом.

Руки у меня тяжелые, как камни, но я с облегчением понимаю, что ничего на самом деле не случилось.

— А вообще-то очень странно, — говорит Пиппа. — Я могу поклясться, что на мгновение ощутила какое-то… ну, нечто вроде покалывания.

— И я тоже, — удивленно откликается Фелисити.

Энн кивает.

— Я тоже.

Все они разом уставились на меня. Мое сердце колотится так сильно, что я боюсь, как бы оно не выскочило из груди. Но я заставляю себя изобразить спокойствие, которого и близко не ощущаю, и произношу ровным тоном:

— Не знаю, о чем это вы все говорите.

Фелисити сует в рот кончик локона и облизывает его.

— Ты что, хочешь сказать, что вообще ничего не заметила?

— Ничего.

Я изо всех сил сдерживаю дрожь.

— Ну, тогда, — с торжествующей улыбкой заговорила Фелисити, — похоже, что все мы обладаем капелькой магических возможностей! Жаль, что у тебя их нет, Джемма.

Момент был, безусловно, очень забавным. Они решили, что я не обладаю сверхъестественным даром. Я бы рассмеялась, если бы не была так потрясена.

— Боже мой, Джемма! — Пиппа вдруг наморщила нос, на ее личике отразилось отвращение. — Да ты потеешь, как портовый грузчик!

— Это потому, что здесь черт знает как жарко, — отвечаю я, радуясь перемене темы.

Фелисити встает и протягивает мне руку.

— Идем отсюда. Пора продолжить снаружи.

Мы выбираемся из пещеры. Луна, висящая в тысячах миль над нами, начала убывать, ее край выглядит неровным, как будто надгрызенным, но мы все равно купаемся в ее свете и завываем, словно волчицы. Взявшись за руки, мы кружимся в хороводе, вдыхая прохладный, влажный ночной воздух, до отказа наполняя им легкие. Я чувствую себя гораздо лучше.

— Вообще-то все равно слишком жарко, — заявляет Фелисити. — В этом корсете я просто задыхаюсь.

— Да, а мне бы хотелось окунуться в озеро, — добавляет Энн.

— А почему бы и нет? — задумчиво произносит Фелисити. — Кто-нибудь может меня расшнуровать? Ну, кто-нибудь!

Пиппа прикрывает рот ладошкой и хихикает, как будто чудовищно шокирована идеей купания, но в то же время не хочет выглядеть не в меру стыдливой.

— Но мы ведь не можем…

— Почему нет? Никто нас не увидит. А мне хочется хоть немножко подышать свободной грудью. Эй, Джемма… помоги же мне!

Я поначалу путаюсь в кружевах, шнурках и крючках, но вскоре высвобождаю тонкое белье Фелисити, под которым скрывается нежная кожа. Она сияет в лунном свете, как полированная слоновая кость.

— Ну, кто еще хочет окунуться в озеро?

— Погоди! — Пиппа неловко топчется рядом с ней. — Что ты делаешь? Фелисити… это же неприлично!

— Да что такого неприличного в моих лодыжках и руках? — возражает Фелисити.

— Но мы ведь не должны их обнажать! Это нехорошо, нескромно!

Фелисити идет вперед и на ходу бросает через плечо:

— Делай что хочешь, а я искупаюсь!

Вода выглядит прохладной, заманчивой. Я с некоторым усилием сумела высвободиться из тугого корсета. Тело благодарно расслабляется.

— Ох, нет… и ты туда же? — изумляется Пиппа, когда я прохожу мимо нее.

Холодная неподвижная вода мгновенно впитывает весь жар моего тела, и воздух у меня в легких как будто замерзает, превратившись в две глыбы льда. Когда я наконец восстанавливаю дыхание, то хрипловато кричу Пиппе и Энн:

— Эй, давайте сюда! Вода изумительная!

Пиппа в ответ тоже снимает корсет и шагает в озеро; очутившись в воде по колено, она пронзительно визжит.

— Тише, тише! — предостерегает ее Фелисити. — Если нас тут обнаружит миссис Найтуинг, она знаешь как нас накажет? Заставит преподавать в школе Спенс всю оставшуюся жизнь, как все те старые девы с кислыми лицами, которых она уже здесь собрала!

Пиппа старается прикрыться руками. Ее скромность, безусловно, сильно страдает. Но мне в этот момент на все наплевать, пусть даже меня увидел бы сам принц Альберт. Мне хочется только плыть в чудесной воде, забыв о времени, растворившись в нем.

— Если ты такая уж скромница, Пиппа, ныряй! Спрячься в воде! — насмешливо предлагает Фелисити.

— Вода такая холодная! — жалуется Пиппа очень высоким писклявым голосом.

— Ну, как хочешь, — бросает Фелисити и плывет к середине озера.

Энн все так же стоит на берегу, полностью одетая.

— Я останусь на страже, — говорит она.

А мы подхватываем друг друга под руки, чтобы было немного теплее, и едва касаемся ногами песчаного дна. Мы, наверное, похожи на каких-нибудь водяных.

— Интересно, а что бы сказала миссис Найтуинг, если бы действительно увидела нас сейчас, во всем нашем изяществе, обаянии и красоте? — хихикает Пиппа.

— Да она бы просто рухнула замертво! — отвечает Энн.

— Ха! — фыркает Фелисити. — Нашли о чем думать!

Она откидывается на спину, и ее волосы плывут по воде, окружив голову неким подобием нимба.

Вдруг Пиппа нервно вздрагивает.

— Эй… вы слышали?

— Слышали что?

Мне в уши попала озерная вода, так что я вообще мало что могу слышать. Но… но тут я действительно улавливаю нечто. Где-то в лесу сломалась ветка, и этот звук разнесся в ночном воздухе…

— Вот, опять! Слышали?

— Там кто-то есть, — хрипит Энн.

— Наша одежда!

Пиппа выбирается из воды на дрожащих ногах и бросается туда, где лежат ее белье и платье, — как раз в тот самый момент, когда из-за деревьев выходит Картик с самодельной крикетной битой в руках. Не знаю, кто из них сильнее потрясен и испуган, Картик или Пиппа.

— Отвернись! — кричит Пиппа истеричным тоном, безуспешно пытаясь закрыться скомканной кружевной сорочкой.

Картик, слишком изумленный, чтобы возражать, повинуется, но я успеваю заметить выражение его глаз. Удивление и благоговение. Как будто он увидел настоящую богиню во плоти. Удар, нанесенный ее красотой, куда сильнее, чем слова. Туман у меня в голове уже рассеялся настолько, чтобы я могла это осознать.

— Будь сейчас древние времена, мы могли бы устроить охоту на тебя, а потом вырвали бы тебе глаза в наказание за то, что они увидели, — ворчит Фелисити из воды.

Картик молчит. И так же внезапно, как появился перед нами, он исчезает в глубине леса.

— В следующий раз, — заявляет Фелисити, выходя из воды и помогая Пиппе одеться, — мы действительно вырвем ему глаза!

В комнате темно, но я знаю, что она не спит. Потому что не слышно ее обычного сопения.

— Энн, ты проснулась?

Она не отвечает, но я не отступаю.

— Я знаю, что ты не спишь, так что можешь и заговорить.

Тишина.

— Я ведь не отстану, пока ты не заговоришь.

За окном какая-то сова сообщила, что она охотится неподалеку.

— Зачем ты это делаешь? Почему ты сама себя ранишь, к чему это?

Молчание тянется добрую минуту, и я уже думаю, что она, наверное, в конце концов действительно заснула, но тут Энн начинает говорить. Ее голос звучит так тихо, что мне приходится напрячься, чтобы расслышать слова, расслышать тихие рыдания, которые Энн подавляет изо всех сил.

— Я не знаю. Иногда я ничего не чувствую, и мне так страшно… Я боюсь, что вообще перестану чувствовать что-либо, навсегда… и просто уйду в себя и не смогу выбраться. — Она негромко кашляет, шевелится. — Мне просто необходимо что-нибудь ощущать.

Сова вновь громко ухает в ночи, как будто интересуясь, есть ли кто поблизости.

— Не надо больше этого делать, — говорю я. — Пообещай мне.

Снова шорох легкого движения.

— Хорошо.

Мне кажется, я должна сейчас что-то сделать. Может быть, взять ее за руку. Или обнять. Я не знаю, как можно поступить, не вызвав в нас обеих испуга и смущения.

— Если не прекратишь, мне придется отобрать у тебя все иголки, и что ты будешь делать? Тебе ведь тогда не удастся закончить вышивку той картины с маленькой датчанкой и мельницей, в семь цветов!

Энн едва слышно хихикает, и я облегченно вздыхаю.

— Джемма? — окликнула она меня чуть погодя.

— Ага?

— Ты ведь никому не расскажешь, нет?

— Нет.

Еще одна тайна. И как мне хранить такое множество секретов? Энн, успокоившись, поудобнее устраивается в постели, и я слышу знакомое сопение. Но сама я смотрю в смутно белеющую стену, желая заснуть, прислушиваясь к уханью совы, на которое никто так и не откликнулся.

 

ГЛАВА 16

— Я знаю, ты не веришь в то, что случилось прошлой ночью, но мне кажется, мы должны еще раз попытаться связаться с другим миром, — шепчет мне на ухо Фелисити.

Мы стоим посреди огромного гулкого бального зала, ожидая появления миссис Найтуинг, которая ведет уроки танца. Над нашими головами висят четыре хрустальные люстры, бросающие четыре пятна ослепительного света на мраморный пол.

— Не думаю, что это уж очень хорошая мысль, — отвечаю я, стараясь подавить панический страх.

— Но почему? Неужели тебя так сильно обидело, что тебе не удалось почувствовать то, что почувствовали остальные?

— Не болтай глупостей, — огрызаюсь я; похоже, моя ложь приводит теперь к весьма печальным последствиям. И я в эти дни постепенно превращаюсь в какую-то вечно надутую дуру.

— Но тогда в чем дело?

— Да ни в чем. Просто мне все это кажется глупым. Только и всего.

— Глупым? — Фелисити разевает рот. — Ты называешь это глупым? Глупо то, чем мы собираемся сейчас заниматься в этом зале!

Пиппа, стоящая рядом с Сесили и ее компанией, отчаянно пытается привлечь внимание Фелисити.

— Фелисити, идем сюда, к нам! Миссис Найтуинг разобьет нас на пары…

Каждый раз, когда я начинаю проникаться к Пиппе добрыми чувствами, она делает что-нибудь такое, что снова заставляет меня презирать ее.

— Это так приятно — быть любимой… — бормочу я себе под нос.

Фелисити окидывает взглядом модно разодетых девиц и поворачивается к ним спиной, с демонстративно скучающим видом. Пиппа изменяется в лице. Я невольно ощущаю злорадное удовлетворение.

— Леди, могу ли я просить вашего внимания? — По залу разносится голос миссис Найтуинг. — Сегодня мы потренируемся в движениях вальса. Помните: самое главное здесь — поза, положение тела. Вы должны вообразить, что ваш позвоночник — это некая струна, натянутая самим Господом Богом!

— Звучит так, будто мы — марионетки Господа, — бормочет Энн.

— Так оно есть, если верить преподобному Уэйту и миссис Найтуинг, — усмехается Фелисити и подмигивает Энн.

— Вы хотите поделиться с нами какой-то мыслью, мисс Уортингтон?

— Нет, миссис Найтуинг. Извините, пожалуйста.

Миссис Найтуинг выжидает несколько мгновений, заставляя нас съежиться под ее пристальным взглядом.

— Мисс Уортингтон, вы будете танцевать в паре с мисс Брэдшоу. Мисс Темпл — с мисс Пул, а вы, мисс Кросс, будьте так любезны составить пару мисс Дойл.

Вот уж не повезло, так не повезло! Пиппа, раздраженно вздохнув, встает напротив меня и смотрит на Фелисити; та в ответ пожимает плечами.

— Только не косись на меня, — говорю я Пиппе. — Я в этом не виновата.

— Ты будешь вести, — сердито бросает Пиппа. — Я хочу танцевать как женщина.

— Вам придется меняться и вести по очереди. Каждая должна иметь возможность учиться, — утомленным голосом говорит миссис Найтуинг. — Итак, леди… Руки держим высоко, уверенно. Не позволяйте локтям опускаться. Спина, всегда помним о спине. Немалая часть шансов леди на очень удачное замужество кроется в ее умении правильно и красиво держать себя.

— Особенно если ее отличная осанка поддерживается солидными деньгами, — шутит Фелисити.

— Мисс Уортингтон! — предостерегающе произносит миссис Найтуинг.

Фелисити выпрямляется, как обелиск «Игла Клеопатры». Директриса довольно кивает и опускает иглу фонографа на пластинку. Ритмичные звуки вальса наполняют зал.

— Раз-два-три, раз-два-три… Чувствуйте музыку, леди! Мисс Дойл! Следите за своими ногами! Маленькие дамские шаги! Вы — юные лани, а не какие-нибудь слоны! Леди, держитесь прямее, следите за спиной! Если вы будете сгибаться пополам, вам никогда не найти мужа!

— Она никогда не видела мужчин, выпивших несколько лишних порций бренди! — шепчет Фелисити, очутившись на мгновение рядом со мной.

Миссис Найтуинг резко хлопает в ладоши.

— Никаких разговоров, леди! Мужчин не привлекают чересчур болтливые девицы. Считайте такты музыки вслух, пожалуйста! Раз-два-три, раз-два-три… Теперь меняемся, ведут те, кто танцевал за женщин… раз-два-три, раз-два-три!

Перемена вызывает путаницу в паре Сесили-Элизабет; они обе пытаются вести партнершу. И тут же налетают на нас с Пиппой. А мы, пошатнувшись, наскакиваем на Энн и Фелисити, и в итоге чуть ли не все падаем на пол.

Музыка умолкает.

— Если вы будете танцевать столь неграциозно, леди, ваш бальный сезон закончится, не успев начаться. Могу ли я вам напомнить, юные леди, что все это — вовсе не игра? Лондонские сезоны — дело чрезвычайно серьезное. Это ваш шанс доказать, что вы сумеете достойно исполнять обязанности, которые будут возложены на вас, когда вы станете супругами и матерями. И что еще важнее, в вашем поведении отразится сама душа и суть школы Спенс!

В этот момент кто-то стучит в дверь зала, и миссис Найтуинг, извинившись, отходит, а мы начинаем подниматься на ноги. Никто не помог Энн. Я предлагаю ей руку. Она застенчиво берется за нее, не глядя мне в глаза, все еще смущенная своей ночной откровенностью.

— У школы Спенс есть душа? — спрашиваю я, стараясь, чтобы это прозвучало как легкомысленная шутка.

— Ничего смешного тут нет, — пылко восклицает Пиппа. — Мы ведь здесь хотим стать лучше… ну, некоторые из нас хотят. А я слышала, что девушек начинают оценивать с того самого момента, когда они только появляются на своем первом балу. И я не хочу, чтобы меня называли «той девушкой, которая не умеет танцевать»!

— Успокойся, Пиппа, — говорит Фелисити, приводя в порядок свою юбку. — У тебя все будет прекрасно. Ты никогда не останешься старой девой. Уж наверняка мистер Бамбл об этом позаботится.

Пиппа прекрасно видит, что все на нее смотрят.

— Я не уверена, что говорила, будто собираюсь замуж за мистера Бамбла. Ведь не говорила? В конце концов, я могу где-нибудь на балу встретить другого, особенного человека…

— Ну да, какого-нибудь герцога или лорда, — мечтательно произносит Элизабет. — Вот чего мне хотелось бы!

В глазах Фелисити вспыхивает холодный свет.

— Пиппа, дорогая, ты ведь не собираешься снова улетать в свои фантазии?

Пиппа сияет показательной улыбкой.

— Какие фантазии?

— Да те самые, что вечно мчатся сквозь твою головку на легких крыльях! О великой любви и о принце, который ищет свою принцессу, и о том, что у тебя как раз находится подходящее платье, засунутое в глубину гардероба, и ты мгновенно очаровываешь искателя!

Пиппа изо всех сил старается сохранить лицо.

— Ну, женщина всегда должна смотреть как можно выше.

— Да, весьма уместное рассуждение в устах дочери купца.

Фелисити скрестила руки на груди. Воздух в зале как будто накаляется. И наполняется электрическими разрядами.

Щеки Пиппы вспыхивают.

— Ну, тебе вроде бы не совсем к лицу давать подобные советы, не так ли? Учитывая историю твоей семьи.

— О чем это ты, не понимаю! — ледяным тоном цедит Фелисити. — На что ты намекаешь?

— Я вовсе не намекаю. Я всего лишь констатирую факт. Кем бы ни были мои родители, моя матушка уж точно не…

Она вдруг замолкает.

— «Не» что? — яростно рычит Фелисити.

— Мне кажется, миссис Найтуинг возвращается, — нервно говорит Энн.

— Да, уж будьте любезны, прекратите ссориться! — просит Сесили и пытается отвести Фелисити в сторону, но безуспешно.

Фелисити шагает к Пиппе.

— Нет уж, если Пиппе есть что сказать о репутации моей семьи, я очень хотела бы это услышать. По крайней мере о том, что моя матушка «не»… что?

Пиппа расправляет плечи.

— По крайней мере моя матушка не блудница!

Фелисити с такой силой ударяет Пиппу по щеке, что по всему залу идет звон. Мы все подпрыгиваем от неожиданности и от того, с какой яростью Фелисити дала Пиппе пощечину. Ротик Пиппы превращается в безупречную букву «О», на глазах выступают слезы от боли.

— Ты возьмешь свои слова обратно! — шипит Фелисити сквозь зубы.

— И не подумаю! — восклицает Пиппа, плача. — Ты прекрасно знаешь, что это правда! Твоя мать — куртизанка и содержанка! Она оставила твоего отца ради какого-то художника! Влюбилась в него и сбежала во Францию!

— Это неправда!

— Правда! Она сбежала и бросила тебя!

Мы с Энн настолько потрясены, что не можем двинуться с места. Сесили и Элизабет с трудом сдерживают злорадные улыбки. Новость воистину ошеломляющая, и я прекрасно понимаю, что потом девушки начнут со смаком обсуждать ее. И Фелисити больше не удастся хотя бы раз пройти через большой холл школы Спенс без того, чтобы за ее спиной не послышался шепоток сплетниц. А виновата во всем будет Пиппа.

Фелисити резко смеется.

— Я уеду к маме, когда закончу школу. Мама пришлет за мной. Я буду жить в Париже, и мои портреты будут писать самые прославленные живописцы. А вы пожалеете о том, что усомнились во мне.

— Ты действительно все еще думаешь, что она вызовет тебя к себе? Сколько раз ты с ней виделась с тех пор, как учишься здесь? Я тебе скажу: ни одного!

Глаза Фелисити пылают ненавистью.

— Она пришлет за мной.

— Да она не трудится даже прислать хоть что-нибудь на твои дни рождения!

— Я тебя ненавижу!

Девицы с самым ханжеским видом принимаются вздыхать, изображая смущение. А Пиппа, к моему изумлению, вдруг говорит тихо и мягко:

— Ты не меня ненавидишь, Фелисити. Не меня.

Миссис Найтуинг возвращается стремительным шагом. Она сразу же замечает напряженную атмосферу в зале, как заметила бы перемену погоды.

— Что здесь происходит?

— Ничего, — хором отвечаем мы, быстро расходясь в разные стороны и принимая позицию для танца.

— Что ж, продолжим.

Миссис Найтуинг снова запускает фонограф. Фелисити хватает за руку Энн, и мы с Пиппой тоже шагаем друг к другу. На этот раз ведет Пиппа, и потому она обхватывает меня за талию, а левой рукой сжимает мою правую. Мы вальсируем поближе к окнам, стараясь держаться подальше от Энн и Фелисити.

— Кажется, я невесть что натворила, — с отчаянием говорит Пиппа. — Мы ведь обычно всегда были вместе. Все вместе делали. Но это было до того, как…

Она умолкает. Мы обе знаем, что она хотела сказать: «до того, как ты приехала в школу».

Пиппа только что унизила и погубила Фелисити, а теперь искала моего сочувствия, пыталась заключить со мной какую-то сделку!

— Я уверена, завтра утром вы обе будете чувствовать себя прекрасно и забудете обо всем этом! — говорю я, кружась несколько резче, чем следовало бы.

— Нет. Все изменилось. Она сначала советуется с тобой, а раньше всегда обращалась ко мне первой. Меня отставили, заменили.

— Ничего подобного, — возражаю я, не слишком убедительно изображая смех; я совершенно не умею лгать в такие моменты, когда это действительно важно.

— Смотри только, чтобы и ты ей тоже не наскучила. Падать придется с большой высоты!

Миссис Найтуинг громко отсчитывает такты музыки, делая замечания о наших шагах, положении спины, о каждой нашей мысли — даже до того, как эта мысль у нас возникает. Пиппа легко скользит по мраморному полу, а я думаю, пытался ли Картик представить, каково это — держать ее в своих объятиях… Пиппа не понимает, какое впечатление она производит на мужчин, а мне хотелось бы хоть раз в жизни испытать подобную власть над ними. Как бы мне хотелось очутиться далеко-далеко отсюда и стать кем-нибудь другим, пусть ненадолго, — в таком месте, где никто меня не знает или не ждет от меня определенных поступков…

В том, что случилось потом, моей вины нет. По крайней мере, я не собиралась этого делать. Сильное желание сбежать каким-то образом обрело нечто вроде вещественности. Я ощутила знакомое покалывание, оно пронзило меня насквозь прежде, чем я успела спохватиться. Но на этот раз все было по-другому. Я не просто падала куда-то, я двигалась вперед! Я перешагнула через мерцающий порог, за которым виднелся туманный лес. На мгновение зависнув в пространстве между двумя мирами, я внезапно заметила лицо Пиппы. Оно было бледным. Испуганным. Растерянным. И я вдруг поняла, что она идет со мной…

Боже мой, что происходит? Где я нахожусь? Как она попала сюда? Я должна как-то все это прекратить, остановить, не позволить ей плыть туда рядом со мной…

Я зажмурила глаза и, собрав все силы, воспротивилась захлестнувшему меня видению, отгоняя его. Но я все равно успела увидеть слабые вспышки. Далеко, на темном горизонте. Услышала громкий плеск воды. А следом — сдавленный, слабый вскрик Пиппы…

Мы вернулись обратно. Я тяжело дышу, продолжая изо всех сил сжимать руку Пиппы. Видела ли она что-нибудь? Знает ли теперь мою тайну? Пиппа молчит. Глаза у нее закатились.

— Пиппа?!

Видимо, в моем голосе слышится нешуточный испуг, потому что миссис Найтуинг мгновенно настораживается. Она бросается к нам как раз в тот момент, когда все тело Пиппы неестественно напрягается. Ее рука вдруг дергается, ударив меня по губам, а потом падает. Я ощущаю во рту вкус крови, горячий и медный. А Пиппа, пронзительно крикнув, падает на пол и начинает судорожно извиваться, как в смертельной агонии.

Пиппа умирает? Но что такого я с ней сделала?

Миссис Найтуинг хватает Пиппу за плечи и изо всех сил прижимает к полу.

— Энн, быстро принесите деревянную ложку из кухни! Сесили, Элизабет, немедленно приведите кого-нибудь из учителей! Бегом!

Потом она смотрит на меня и рявкает:

— Держите ее голову!

Голова Пиппы колотится в моих руках. «Пиппа, прости, я очень, очень сожалею… Пожалуйста, прости меня!»

— Помогите мне ее повернуть, — говорит миссис Найтуинг. — Она не должна прикусить язык.

С некоторым усилием мы поворачиваем Пиппу на бок. Для столь изящной особы она оказывается удивительно тяжелой. В бальный зал врывается Бригид и громко вскрикивает.

Миссис Найтуинг отдает приказы, как какой-нибудь увешанный орденами офицер.

— Бригид! Немедленно пошли за доктором Томасом! И поторопите мисс Мур, если нетрудно…

Бригид бросается вон из зала как раз в тот момент, когда вбегает мисс Мур с ложкой в руке. Ложку засовывают в рот Пиппе, как будто желая задушить ее таким странным образом.

— Что вы делаете? — кричу я. — Она же не сможет дышать!

Я бросаюсь вперед и пытаюсь выдернуть ложку, но мисс Мур решительно останавливает мою руку.

— Ложка необходима, чтобы она не откусила себе язык.

Мне очень хочется ей поверить, но видя, как Пиппа колотится на полу, я и вообразить не могу, что можно сделать, чтобы помочь ей. А потом ужасающие судороги утихают. Пиппа закрывает глаза и не шевелится, как будто испустила дух.

— Она что…

Я не закончила вопрос, который пыталась задать едва слышным шепотом. Я не хочу знать ответа.

Миссис Найтуинг с трудом поднимается на ноги.

— Мисс Мур, вы не проверите, приехал ли доктор Томас?

Мисс Мур кивает и быстрым шагом направляется к распахнутой двери танцевального зала. Ошеломленные девушки заглядывают в проем, но никто не решается войти. Миссис Найтуинг укрывает Пиппу своей шалью. Пиппа, лежащая на полу, выглядит как принцесса из волшебной сказки.

Я и сама не замечаю, что тихонько бормочу, глядя на нее:

— Мне так жаль, Пиппа… мне так жаль…

Миссис Найтуинг удивленно смотрит на меня.

— Не знаю, о чем вы думаете, мисс Дойл, но вы тут совершенно ни при чем. Пиппа больна эпилепсией. У нее просто случился припадок.

— Эпилепсия? — стоя в дверях зала, повторяет Сесили таким тоном, как будто произносит «проказа» или «сифилис».

— Да, мисс Темпл. А теперь я должна вас всех попросить, чтобы вы никогда не говорили об этом ни слова. Это должно быть забыто. Если до меня дойдут хоть какие-то слухи и сплетни, я на каждую виновную наложу по тридцать взысканий и лишу их всех привилегий. Я понятно высказалась?

Мы все молча киваем.

— А мы можем чем-нибудь помочь? — спрашивает Энн.

Миссис Найтуинг промокает вспотевший лоб носовым платком.

— Вы можете помолиться за нее.

Мягко опускаются сумерки. Ранние тени падают сквозь высокие окна, постепенно лишая комнату красок. За ужином мне совсем не хочется есть, и тем более не хочется присоединяться к компании, собравшейся в убежище Фелисити. Вместо того я обнаруживаю, что каким-то образом оказалась перед дверью комнаты Пиппы. Я тихонько стучу. Мисс Мур откликается, и я заглядываю в комнату. Пиппа лежит на постели, прекрасная и неподвижная.

— Как она? — спрашиваю я.

— Спит, — отвечает мисс Мур. — Входи, входи. Нет смысла стоять в коридоре.

Дверь остается широко открытой. Мисс Мур предлагает мне сесть на свой стул, а для себя придвигает к кровати другой. Этот маленький добрый жест почему-то лишь усиливает мою печаль. Если бы мисс Мур знала, что я сделала с Пиппой, какая я лгунья, ей бы не захотелось быть со мной такой ласковой.

Пиппа дышит глубоко, ровно, спокойно. А я боюсь лечь в постель и заснуть. Боюсь, что увижу полное ужаса лицо Пиппы, такое, каким оно мелькнуло в моем чертовски глупом видении. От страха и чувства вины я измучилась вконец. Слишком усталая, чтобы сдерживать слезы, я закрыла лицо руками и разрыдалась — я горевала о Пиппе, о своей матери, об отце, обо всем…

Рука мисс Мур ложится на мои плечи.

— Ну-ну, не стоит так тревожиться! Пиппа поправится через день-другой.

Я кивнула и зарыдала еще сильнее.

— Мне почему-то кажется, что не в Пиппе дело, — тихо говорит мисс Мур.

— Я ужасный человек, мисс Мур! Вы просто не знаете, на что я способна!

— Да будет вам, что за ерунда? — бормочет она.

— Это правда! Я совсем не добрый человек. И если бы не я, моя мама до сих пор была бы жива!

— Ваша матушка умерла от холеры. Вы тут совершенно ни при чем.

Я так долго была вынуждена скрывать правду, что у меня внутри все кипело, и теперь оно выплеснулось наружу.

— Нет, ни от какой не от холеры! Ее убили. Я сбежала от нее в Бомбее, она стала меня искать — и ее убили! Это я убила ее своей злостью! Только я во всем виновата, во всем!

Я задыхаюсь от слез. Мисс Мур крепко обнимает меня, это напоминает мне о матушке, и я не в силах этого вынести. Но наконец я выплакалась до конца; лицо у меня распухло, превратившись в красный шар. Мисс Мур дает мне носовой платок, заставляет высморкаться. Мне как будто снова пять лет… Так бывало всегда — в любом возрасте, стоило мне заплакать, я ощущала себя пятилетней.

— Спасибо, — говорю я, пытаясь вернуть мисс Мур белый носовой платок, отделанный кружевом.

— Оставьте его себе, — дипломатично произносит она, глянув на отвратительный комок в моей ладони. — Мисс Дойл… Джемма… Я хочу, чтобы вы прислушались к моим словам. Вы не виноваты в смерти вашей матери. Все мы иной раз бываем недобрыми, все мы время от времени злимся. И совершаем поступки, о которых после отчаянно сожалеем, нам хочется вернуть все обратно… И такие сожаления просто становятся частью нас самих, частью нашей личности, наряду со всем остальным. Так что тратить время на попытки изменить это… ну, это все равно что погоня за облаками.

У меня по щекам опять текут слезы. Мисс Мур берет мою руку, в которой я сжимаю носовой платок, и подносит ее к моему лицу.

— А она действительно поправится? — спрашиваю я, глядя на Пиппу.

— Да. Хотя думаю, ей очень тяжело жить, храня подобную тайну.

— Но почему это обязательно нужно скрывать?

Мисс Мур отвечает не сразу; она сначала поправляет одеяло на Пиппе, тщательно подтыкает его со всех сторон…

— Если об этом узнают, ей никогда не удастся выйти замуж. Предполагается, что эта болезнь представляет собой некий порок крови, вроде безумия. Ни один мужчина не захочет взять женщину, страдающую подобным расстройством.

Я вспоминаю странное замечание Пиппы насчет того, что мать спешит выдать ее замуж, «пока никто не узнал». Теперь я понимаю, что она имела в виду.

— Но это несправедливо.

— Да, конечно, весьма несправедливо, но так уж устроен наш мир.

Мы некоторое время сидим молча, глядя на спящую Пиппу, одеяло на ее груди поднимается и опускается в ровном сонном ритме…

— Мисс Мур…

Я замолкаю.

— Мы здесь одни, так что можете звать меня Эстер.

— Эстер, — повторяю я. Имя оставляет на языке привкус чего-то запретного. — Те истории об Ордене, что вы нам рассказывали… Как вам кажется, хоть что-то из всего этого может быть правдой?

— Я думаю, возможно вообще что угодно.

— Но если бы такая сила существовала, а вы не знали, добрая она или дурная, стали бы вы все равно ее исследовать?

— Вы, похоже, очень много об этом думали.

— Ну, это всего лишь праздные рассуждения, не более того, — говорю я, уставившись в пол.

— Ничто не бывает добрым или злым само по себе. Все дело в том, как мы это воспринимаем… отсюда и появляется добро или зло. По крайней мере, я вижу это так.

Она с загадочным видом улыбается.

— Но о чем же идет речь на самом деле?

— Ни о чем, — отвечаю я, но мой голос предательски обрывается на этих словах. — Простое любопытство.

Мисс Мур улыбается уже совсем по-другому.

— Пожалуй, лучше не доверять посторонним то, о чем мы говорили в пещере. Не каждый обладает настолько открытым умом, и если поползут слухи, я, наверное, не смогу водить вас, девушек, куда-либо, кроме классной комнаты для рисования, и придется вам сидеть там часами и рисовать вазы с фруктами.

Она отводит с моего все еще влажного лица прядь растрепавшихся волос и заправляет ее мне за ухо. Это такой нежный жест, он так напомнил мне матушку, что я чуть не разрыдалась снова.

— Да, понимаю, — говорю я наконец.

Пиппа вдруг шевельнула рукой. Ее пальцы сжимаются, как будто хватая что-то невидимое. Она глубоко, судорожно вздыхает — и снова погружается в глубокий сон.

— Как вы думаете, когда она проснется, она будет помнить, что с ней случилось? — спрашиваю я. Но думаю я не о начале припадка, а о том, что послужило его причиной, о том, куда я увлекла за собой Пиппу…

— Я не знаю, — отвечает мисс Мур.

У меня урчит в животе.

— Эй, а вы что-нибудь ели этим вечером? — спрашивает мисс Мур.

Я качаю головой.

— Так почему бы вам не спуститься вниз с другими девочками и не выпить чая? Вам бы это пошло на пользу.

— Да, мисс Мур.

— Эстер.

— Эстер.

Выходя из комнаты и закрывая за собой дверь, я наконец-то понимаю, о чем мне следует молиться: о том, чтобы Пиппа ничего не вспомнила.

В коридоре меня приветствуют четыре большие фотографии выпускных классов, с которых торжественно смотрят серьезные лица.

— Привет, леди, — говорю я, глядя в их пустые, отстраненные глаза. — Вы бы попытались выглядеть не такими уж развеселыми. Это подрывает дисциплину.

Фотографии покрывает основательный слой пыли. Я принимаюсь подушечкой пальца стирать ее круговыми движениями, высвобождая зернистые лица. Они смотрят в будущее, которое не таит секретов. Интересно, они хоть раз удирали в темный лес в ночь новолуния? Случалось ли им пить виски и надеяться на нечто такое, чего они даже не сумели бы выразить в словах? Обзаводились ли они друзьями и врагами, хоронили ли своих матерей, приходилось ли им видеть и ощущать то, над чем они не имели власти?

По крайней мере двое это испытали, насколько я знаю. Сара и Мэри. Почему же мне до сих пор не приходило в голову поискать их на этих стенах? Они ведь должны быть здесь. Я быстро просмотрела даты в нижней части фотографий: 1870, 1872, 1873, 1874…

Фотографии выпускного класса 1871 года на стене не оказалось.

Я нахожу девушек в столовой. После такого трудного дня миссис Найтуинг сжалилась над нами и велела Бригид распорядиться насчет второго десерта. Проголодалась я ужасно, и потому жадно набросилась на сладкий крем, как будто боялась вот-вот умереть от истощения.

— Ох, праведные небеса! — изумленно смотрит на меня миссис Найтуинг. — Мисс Дойл, вы не на ипподроме, и сегодня не день больших скачек! Ешьте помедленнее, пожалуйста!

— Да, миссис Найтуинг, — бормочу я между двумя глотками.

— Итак, о чем мы говорили? — Миссис Найтуинг произносит это тоном благодушной бабушки, которой захотелось узнать, как зовут наших любимых кукол.

— А мы правда поедем на следующей неделе на спиритический сеанс у леди Уэллстоун? — спрашивает Марта.

— Да. В приглашении говорится, что там будет присутствовать настоящий медиум — некая мадам Романофф.

— Моя мама посещала спиритические сеансы, — говорит Сесили. — Это очень модно. Даже сама королева Виктория очень ими интересуется.

— Моя кузина Люси… то есть леди Торнтон, — поправляет себя Марта, напоминая нам, какие у нее высокопоставленные родственники, — рассказывала мне об одной специальной демонстрации спиритизма, где она присутствовала. Там стеклянная ваза плавала над столом, как будто ее держал кто-то невидимый!

Марта произносит последние слова приглушенным тоном, чтобы усилить драматический эффект.

Фелисити округляет глаза.

— А почему бы просто-напросто не пойти к цыганам, чтобы они что-нибудь нам предсказали?

— Цыгане — грязные воришки, которым нужны наши деньги… а то и похуже кое-что! — многозначительно произносит Марта.

Элизабет наклоняется к ней в надежде услышать подробности, самые что ни на есть отвратительные. Миссис Найтуинг с громким стуком ставит чашку на стол и предостерегающе смотрит на Марту.

— Мисс Хоуторн, прошу вас, не забывайтесь!

— Я всего лишь хотела сказать, что цыгане — обычные обманщики и преступники. Спиритизм — это настоящая наука, ею занимаются самые благопристойные и образованные люди.

— А по-моему, это просто выдумки и фокусы, и ничего больше, — заявляет Фелисити, зевая.

— Ну, я уверена, нас в любом случае ждет очень интересный вечер, — говорит миссис Найтуинг, восстанавливая мирное равновесие. — Хотя я сама не слишком большая поклонница подобного вздора, все же леди Уэллстоун — дама самых замечательных качеств и одна из самых серьезных благодетельниц школы Спенс, а потому я не сомневаюсь, что ваша поездка туда с мадемуазель Лефарж тоже будет… своего рода благотворительностью.

Мы некоторое время в молчании пьем чай. Большая часть младших девочек разошлись маленькими компаниями, по три-четыре человека, и шепчутся о чем-то своем, то и дело хихикая. Я слышу гул их голосов, доносящийся из большого холла через коридор. Сесили и ее компания, заскучав, извиняются и уходят, тем самым вынудив остальных сидеть с миссис Найтуинг; теперь уже невозможно уйти, чтобы не выглядеть ужасно невежливыми. И мы четверо сидим в опустевшей столовой, да еще Бригид ходит туда-сюда, занимаясь какими-то своими делами.

— Миссис Найтуинг…

Я некоторое время молчу, набираясь храбрости.

— Я заметила одну интересную вещь… там, в коридоре, где висят выпускные фотографии, нет снимка за тысяча восемьсот семьдесят первый год.

— Да, его там нет, — отвечает миссис Найтуинг в своей обычной сдержанной, невыразительной манере.

— Вот мне и стало интересно — почему?

Я изо всех сил стараюсь говорить как можно более невинным и беспечным тоном, хотя сердце колотится уже прямо у меня в горле.

Миссис Найтуинг не смотрит на меня.

— Как раз в том году случился большой пожар в восточном крыле. Потому фотографии и нет. Из уважения к мертвым.

— Из уважения к мертвым? — недоуменно повторяю я.

— Да, две девушки погибли тогда в огне.

Теперь миссис Найтуинг смотрит на меня — но с таким выражением лица, как будто я совершенная недотепа.

А у меня по всему телу ползут мурашки. Несколькими этажами выше нас, там, где тяжелая дверь скрывала обгоревшие, сгнившие доски пола, умерли две девушки. Меня пробирает холодом.

— А те две девушки, что погибли… как их звали?

Миссис Найтуинг уже откровенно сердится. Она энергично мешает ложечкой чай.

— Разве нам обязательно обсуждать столь неприятные темы после такого долгого и утомительного дня?

— Извините, — бормочу я, не в силах остановиться. — Мне просто захотелось узнать их имена, вот и все.

Миссис Найтуинг вздыхает.

— Сара и Мэри, — отвечает она.

Фелисити чуть не давится последней ложкой сладкого крема.

— Простите, как? — пищит она.

Я наконец осознаю услышанное. И на меня наваливается невыносимая тяжесть. Миссис Найтуинг с выражением крайнего нетерпения повторяет имена — медленно, как бы о чем-то нас предупреждая:

— Сара Риз-Тоом и Мэри Доуд.

 

ГЛАВА 17

Два человека, которые только и могли разделить со мной мою тайну и объяснить, что со мной происходит, оказались давным-давно мертвы, и все, что им было известно, вместе с ними превратилось в прах.

— Как это ужасно… — тихо говорит Фелисити, бросив на меня быстрый взгляд.

— Да, именно так, — резко соглашается миссис Найтуинг. — И я уверена, нам следует поговорить о чем-нибудь гораздо более приятном. Я, например, только что получила совершенно восхитительное письмо от одной прежней ученицы, ныне ставшей леди Бакстон. Она вернулась из путешествия на Восток, где ей выпала честь увидеть весьма прославленного кружащегося дервиша. Ее письмо представляет собой настоящий образец умного послания — в нем много интересных сведений и никаких намеков на вопросы личного характера. Если кому-нибудь захочется взглянуть на это письмо, я готова предоставить его вам в любую минуту.

Она делает глоток чая. А мы почти не слышим ее. Я смотрю на Фелисити, Фелисити посмотрела на Энн, а та — на меня. Наконец Фелисити тяжело вздыхает, и на ее глазах выступают самые настоящие слезы.

— Мисс Уортингтон, да что с вами происходит?

— Ох, извините, миссис Найтуинг, просто я поневоле задумалась о тех девушках и о пожаре, и о том, что для вас все это наверняка стало настоящим кошмаром.

Я настолько изумлена, что мне пришлось впиться ногтями в ладонь, чтобы удержаться от взрыва хохота. Но миссис Найтуинг с легкостью глотает наживку.

— Да, это действительно было ужасно, — соглашается она, уйдя в воспоминания. — Я тогда была здесь учительницей. А директрисой была миссис Спенс, да упокой Господь ее душу. Она ведь тоже погибла тогда в огне, пытаясь спасти девушек. И все напрасно, все напрасно…

Ей, похоже, по-настоящему больно вспоминать о прошлом, и мне стало не по себе из-за того, что мы вынудили ее к этому. Возле меня вдруг очутилась Бригид, она начала было собирать тарелки, но тоже заслушалась.

Фелисити опускает подбородок на ладони.

— А какими они были, Сара и Мэри?

Миссис Найтуинг некоторое время размышляет.

— Да как все девушки, я полагаю. Мэри очень любила читать. Она была тихой, спокойной. Ей хотелось путешествовать, увидеть Испанию и Марокко, Индию. Миссис Спенс ее очень любила.

— А Сара? — спрашиваю я.

Рука Бригид повисает над тарелками, как будто Бригид на мгновение забыла, зачем она здесь находится. Потом она снова принимается бесшумно собирать серебро.

— Сара обладала вольным духом. Честно говоря, миссис Спенс, наверное, нужно было приложить больше усилий, чтобы обуздать ее. Но вообще обе девушки были с причудами, мечтательницы… обе любили волшебные сказки, магию и прочее в этом роде.

Я уставилась в опустевшее блюдце из-под сладкого крема.

— Но как же все это произошло? — спрашивает Сесили.

— Это был просто глупейший несчастный случай. Девушки принесли в восточное крыло свечу. Это было после того, как им следовало лечь в постель. Нам уже никогда не узнать, зачем они это сделали. Может быть, решили осуществить очередную фантазию…

Миссис Найтуинг, уйдя в свои мысли, машинально отпивает глоток чая.

— От свечи загорелась занавеска, мне так думается, и огонь очень быстро распространился. Миссис Спенс, судя по всему, бросилась им на помощь, а дверь за ней нечаянно захлопнулась.

Миссис Найтуинг умолкает, глядя в чашку, как будто ожидает найти в ней помощь.

— Я не сумела открыть дверь. Ее как будто держало что-то очень тяжелое. Наверное, нам следует считать, что всем остальным очень повезло. Могла ведь сгореть вся школа.

Воцаряется тишина, и лишь тарелки тихонько позвякивают в дрожащих руках Бригид.

Наконец подает голос Энн.

— А правда ли, что Сара и Мэри были как-то связаны со сверхъестественными силами?

Тарелка со звоном падает на пол и разлетается на куски. Бригид опускается на корточки и начинает собирать осколки в фартук.

— Простите, миссус Найтуинг. Я сейчас принесу веник.

Миссис Найтуинг впивается в Энн пылающим взглядом.

— Где это вы услыхали столь оскорбительную сплетню?

Я помешиваю чай с такой сосредоточенностью, с какой молятся особо экзальтированные монашки. Чтоб ей лопнуть, этой Энн, с ее глупостью…

— Мы читали…

Энн умолкает, потому что я изо всех сил пинаю ее в лодыжку.

— Я в-вообще-то н-не помню…

— Это полная ерунда! Если кто-то рассказал вам подобную нелепую сказку, я должна немедленно узнать…

В игру ринулась Фелисити.

— О, как я рада услышать, что это все неправда, и что репутация школы Спенс вне всяких подозрений! Да, это был воистину ужасный несчастный случай!

Фелисити смотрит на Энн, подчеркнуто произнося слова «несчастный случай!».

— Я ничуть не верю во что-либо сверхъестественное, — фыркает миссис Найтуинг, выпрямляясь и отодвигаясь от стола. — Но я верю в силу фантазии молодых девушек, способных устраивать любые фокусы и изображать из себя леших и домовых, хотя это и не имеет никакого отношения к оккультному, а делается из чистого озорства. Поэтому я еще раз спрашиваю вас: кто вбивает в ваши головы всю эту чушь насчет магии и прочего? Потому что я не намерена это терпеть в нашей школе!

Я уверена, что отчаянный стук моего сердца разносился на всю столовую, когда мы клялись, что ничего подобного никогда не слышали.

Миссис Найтуинг встает.

— Если я узнаю, что это не так, я очень сурово накажу виновницу. Ну, сегодня у всех нас был длинный день. Так что позвольте пожелать вам спокойной ночи.

Мы в очередной раз клятвенно заверяем директрису, что ни о какой магии в школе никто не говорил, и миссис Найтуинг удаляется; из коридора, а потом из большого холла доносится ее голос, приказывающий всем отправляться спать.

— Тебя что, в детстве уронили на голову? — рявкает Фелисити на Энн, как только миссис Найтуинг покидает нас.

— И-извини, — заикаясь, бормочет Энн. — А почему ты не хочешь, чтобы она узнала о той тетради?

— И тут же ее конфисковала? Спасибо, нет, — сердито бросает Фелисити.

В столовую влетает Бригид, на ходу вытирая руки посудным полотенцем.

— Ты сегодня, похоже, чем-то сильно раздражена, Бригид, — замечает Фелисити.

— Ай, — отмахивается Бригид, сметая со стола крошки. — Да одного только разговора о тех двух девочках достаточно, чтобы кого угодно мороз пробрал! Я их помню, конечно, хорошо помню, и они вовсе не были такими святыми, как их теперь миссус представляет.

Если вы хотите узнать, что происходит в доме, расспросите слуг. Так обычно говаривал мой отец. Я предлагаю Бригид сесть рядом со мной:

— Тебе надо бы немножко отдохнуть, Бригид. Тебе это пойдет на пользу.

— Да я и не против. О-ох, мои ноги!

— Расскажи нам о тех девушках, — просит Энн. — Только правду.

Бригид протяжно присвистнула.

— Ой, это были недобрые, безнравственные девицы. Особенно Сара. Очень она была дерзкой. Я тогда была еще совсем молодой… и не такой уж уродиной! У меня хватало поклонников, и они приходили по воскресеньям, чтобы проводить меня до церкви. Я всегда ходила в церковь, каждое воскресенье, будь хоть дождь, хоть снег, хоть славная погода…

Бригид увлекается воспоминаниями. Мы могли бы просидеть здесь всю ночь, слушая рассказы о ее благочестии и о ее поклонниках.

— А девушки, девушки? — подталкиваю ее я.

Бригид удивленно смотрит на меня.

— Так я к ним и веду, разве не ясно? Ну, как я и сказала, по воскресеньям я всегда ходила в церковь. Но в одно воскресенье миссус Спенс — а уж она-то была настоящим ангелом, ангелом-хранителем для всех нас! — попросила меня остаться в школе и присмотреть за юной Сарой, та очень плохо себя чувствовала. Это было как раз за неделю до того пожара.

Бригид немного молчит и кашляет, чтобы усилить впечатление.

— Трудно говорить, в горле уж очень пересохло.

Энн поспешно наливает ей чашку чая.

— Ох, какая вы хорошая девушка… Ну, я-то ведь вам все это хочу рассказать, чтобы вы урок извлекли. И это не должно выйти за стены школы, никогда! Поклянитесь!

Мы с легкостью даем Бригид требуемую клятву, и Бригид продолжает, наслаждаясь такой внимательной аудиторией.

— Имейте в виду, мне совсем не хотелось оставаться в школе. Мой давний поклонник, Поль, должен был ждать меня снаружи, и я как раз купила новый чепчик, — но я никогда не забывала, в чем состоит мой долг и каковы мои обязанности. Вы тоже скоро научитесь всегда помнить о долге, мисс Энн, как только начнете служить в чужом доме.

Смущенная Энн отворачивается, а мне поневоле становится очень ее жаль.

— О-ох, здесь точно сахару не хватает… — заявляет Бригид, держа чашку с чаем величественно, как королева.

Она просто выводит нас из терпения, но ей известно то, что нам нужно узнать, и потому я спешу принести ей сахарницу, а потом мы все ждем, пока она опустит в чашку два куска сахара и размешает его.

— Признаюсь, я не испытывала особой нежности к мисс Саре в тот день. Но я принесла ей завтрак на подносе, она ведь вроде как больная была. Дверь спальни была открыта, и я подошла уже близко, и увидела, что мисс Сара не лежала в постели, как ей следовало бы, а стояла рядом с кроватью, как-то странно стояла, припав к полу, словно какой-нибудь зверь, и разговаривала с мисс Мэри. Они очень резко говорили. Я услышала, как мисс Мэри говорит: «Ох, нет, Сара, мы не можем этого сделать, не можем!» А мисс Сара сказала что-то вроде: «Тебе легко так говорить. Ты просто хочешь сбежать и бросить меня». А мисс Мэри тихонько заплакала, и мисс Сара обняла ее и стала целовать, очень, знаете, дерзко целовать… Не знаю, как только я не упала в обморок. «Мы вместе, Мэри, — говорила мисс Сара. — Мы навсегда вместе». А потом она еще что-то сказала, точно повторить не могу, не расслышала, но что-то насчет жертвы. Мисс Сара говорила: «Это то, чего оно хочет, Мэри, то, чего оно требует. Это единственный путь». А потом мисс Мэри схватила ее за руки и сказала: «Это же убийство, Сара!» Именно так она и сказала — «убийство»! У меня до сих пор кровь стынет в жилах, как только я все это вспоминаю!

Энн сосредоточенно грызет ногти. Фелисити хватает меня за руку, и я чувствую, как невероятно похолодела ее кожа. Бригид через плечо оглядывается на дверь, чтобы проверить, не слышит ли нас кто-нибудь.

— Ну, я, должно быть, как-то выдала себя в этот момент, может, слишком громко вздохнула. Мисс Сара мгновенно выскочила в коридор, и глаза у нее были такие страшные… Она толкнула меня к стене, да, сильно толкнула! И уставилась на меня — ох, какие у нее были холодные глаза, совсем бездушные… — и сказала: «Шпионишь, Бригид?» Как я испугалась! Говорю: «Нет, мисс, я просто вам завтрак принесла, как миссус директриса велела…» Я так испугалась, что меня просто до костей пробрало. Что-то во всем этом было… опасное.

Она умолкает.

Мы все, сдерживая дыхание, смотрим на Бригид, ожидая продолжения. Бригид слегка наклоняется к нам через стол.

— У нее в руке была колдовская кукла… потрепанная такая куколка, вроде тех, что таскают с собой цыганские ведьмы, — и мисс Сара сунула эту куклу прямо мне в лицо. «Бригид, ты знаешь, что случается со шпионами и предателями? Их наказывают!» А потом она как дернет меня за волосы! И вырвала клочок волос! И тут же обмотала мои волосы вокруг своей куклы! Туго-туго! И говорит: «Помалкивай, Бригид! Или в следующий раз…» Ну, я никогда в жизни не бегала так быстро! А потом весь день просидела в кухне, да, вообще оттуда не выходила. А через несколько дней эти девушки погибли, и не могу сказать, что я о них пожалела, нет. Хотя просто ужас, что из-за них умерла и бедная миссус Спенс.

Бригид быстро осенила себя крестом.

— Я всегда знала, что они добром не кончат, эти две красотки… Вечно у них были какие-то секреты, и они бегали к матери Елене, когда тут рядом появлялись цыгане.

От внимания Бригид не ускользнуло, что в этот момент Энн подтолкнула меня локтем.

— Ну да, я знаю все об этих походах к матери Елене. Старая Бригид не на прошлой неделе родилась. Но лучше вам держаться от нее подальше. Она ведь сильно не в своем уме и вечно бормочет то одно, то другое. Очень надеюсь, что уж вы-то, девушки, не станете впутываться во что-нибудь эдакое…

Она окидывает нас суровым взглядом. Я чуть не роняю сахарницу, которую до сих пор держу в руках.

— Конечно же, нет! — небрежно бросает Фелисити, вкладывая в свой тон максимальную дозу высокомерия.

Она услышала от Бригид все, что хотела, так что у нее больше нет причин прикидываться ровней с прислугой.

— Очень на то надеюсь, очень. Не хочется, чтобы вы так уж разважничались, начали выдумывать странные имена, как те девицы. Хотя они и так были то ли герцогинями, то ли еще кем-то в этом роде, Сара требовала, чтобы я называла ее… ох, да как же?

Бригид замолчала, пытаясь вспомнить, но потом покачала головой.

— Вот ведь, опять провалилось куда-то, как будто дырка случилась в памяти. А ведь уже на кончике языка было словечко. Ну, неважно. Только знайте: если я когда-нибудь увижу, что вы трое принялись за эти цыганские фокусы-покусы, я сама вас схвачу за уши и притащу в церковь, и запру там на неделю! Увидите, я это точно сделаю!

Она быстро осушает до дна чашку.

— Ох, а теперь кто будет такой доброй и принесет бедной старой Бригид еще чая?

После того, как налили Бригид еще чая и пообещали немедленно отправиться в постель, мы выходим в большой холл. Остальные девушки уже разошлись по спальням. Две горничные бесшумно гасят лампы; наконец мы только и можем видеть, что белые пятна их фартуков. А потом и они тоже уходят. Огонь в камине почти погас, поленья едва тлеют, дымясь, их красноватый тусклый свет рождает длинные тени… кажется, мраморные колонны ожили и готовы пуститься в пляс…

— Так значит, мы читаем дневник давно умершей девушки. — Фелисити содрогается. — В этом есть что-то невероятно зловещее.

— Как тебе кажется, — спрашивает Энн, — может быть правдой то, о чем писала Мэри? Я о той части, где говорится о сверхъестественном.

Полено в камине громко трещит, испуская фонтан искр, и мы подпрыгиваем от испуга.

— Нам необходимо повидаться с матерью Еленой, — заявляет вдруг Фелисити.

Нет. Ни в коем случае. Пусть опущенный занавес таким и останется, и по эту его сторону будет тепло и безопасно, не следует заглядывать в неведомый лес…

— Ты что, предлагаешь пойти в цыганский табор? Прямо сейчас, ночью? Одним? — удивляется Энн.

Я не могу понять, то ли в ее голосе прозвучал страх, то ли она радостно взволнована перспективой.

— Да, сегодня ночью. Вы же знаете, каковы цыгане, — они никогда не задерживаются подолгу на одном месте. К утру они вполне могут уйти куда-нибудь на всю зиму. Так что надо поспешить.

— А как насчет…

Я чуть не произношу вслух имя — Итал, но вовремя останавливаюсь. Фелисити взглядом предостерегает меня.

— Насчет чего? — недоуменно спрашивает Энн.

— Мужчин, — говорю я, подчеркнуто обращаясь к Фелисити. — Там, в цыганском лагере, много мужчин. Разве мы можем быть уверены, что нам ничто не грозит?

— Мужчины… — немного торжественно повторяет Энн.

Мужчины. Странно, как может одно-единственное короткое слово пробуждать столько мыслей и опасений?

Фелисити копирует мой тон, донося до меня свое скрытое послание:

— Я уверена, мы сумеем справиться с тамошними мужчинами. Вы ведь знаете, что эти цыгане ужасные лгуны и любят тех, кто тоже умеет врать. Вот мы и посмеемся вместе с ними, проверим, кто врет ловчее.

— Не думаю, что нам следует туда идти, — возражает Энн. — Во всяком случае, одним, без провожатых.

— О, да, я согласна, — насмешливо бросает Фелисити. — А почему бы нам прямо сейчас не пойти к Бригид и не попросить ее проводить нас в цыганский табор посреди ночи? Уверена, она сочтет это за счастье!

— Я не шучу, — сердится Энн.

— Ну так оставайся здесь!

Энн вцепляется зубами в уже обгрызенный ноготь, и Фелисити шагает к ней и обнимает за плечи.

— Послушай, нас ведь трое. Вот мы и будем сопровождающими друг для друга. И защитницами, если понадобится. Хотя я подозреваю, что все эти страхи быть изнасилованной — просто глупые фантазии.

— Энн, что-то мне кажется, что нас оскорбили, — заявляю я и тоже кладу руку на плечи Энн.

Я ощущаю странное волнение в воздухе, я почти чувствую его на языке, и еще меня охватывает неведомое прежде стремление к некоей цели. И я не собираюсь отступать.

— Ты что такое говоришь, Фелисити? Что мы не стоим того, чтобы попытаться нами овладеть?

Фелисити расплывается в широчайшей улыбке.

— А давай проверим!

 

ГЛАВА 18

Чтобы добраться до цыганского табора, нам понадобилось пройти около половины лиги через сплошные заросли ежевики, которая отчаянно цеплялась за юбки и царапала лодыжки. К ночи заметно похолодало. Вокруг сыро, промозгло. Воздух неприятно обжигает легкие и вылетает из ртов пухлыми облачками белого тумана. И у меня не на шутку разболелся бок к тому времени, когда мы добрались до цыганской стоянки и увидели наконец шатры и костры, и большие деревянные фургоны, и мужчин, играющих на странных, почти квадратных скрипках… На земле сидели три здоровенные собаки. Как мы мимо них прошли, не понимаю.

— А теперь что? — шепотом спрашивает Энн между двумя судорожными вздохами.

Женщин не видно, они скрываются в шатре. Несколько цыганят бегают туда-сюда. Пятеро молодых парней сидят вокруг костра, пьют и рассказывают что-то друг другу на языке, который нам непонятен. Один, видимо, пошутил. Его друзья хлопают себя ладонями по бедрам и хохочут. Их смех, низкий, горловой, как будто вползает в меня, вызывая желание убежать и спрятаться… или бежать до тех пор, пока меня не поймают. Мне становится не по себе. В мыслях я ведь не заглядывала так далеко и не представляла, что мы будем делать, придя в табор. Сердце отчаянно колотится.

Один из парней у огня — Итал. В свете костра его странные золотистые глаза вспыхивают. Я ловлю взгляд Фелисити и кивком указываю ей на молодого цыгана.

Энн замечает мой жест и начинает испуганно оглядываться.

— Матери Елены сейчас здесь нет, — говорит другой парень.

Он выглядит почти мальчишкой. Похоже, ему лет пятнадцать, и у него весьма выдающийся нос. Если бы нам пришлось бороться за свою честь, он был бы первым, кому бы я врезала как следует, — и именно по носу.

— Но я требую, чтобы нас проводили к матери Елене, — холодно и уверенно произносит Фелисити.

Наверное, лишь я одна понимаю, насколько она на самом деле испугана, и ее страх пугает меня сильнее, чем положение, в каком мы очутились.

Да как же мы умудрились влипнуть в такое? И как нам теперь выбираться?

— Что здесь происходит?

Между цыганами вдруг появляется Картик, одетый так же, как они; в руке он держит свою самодельную крикетную биту. Когда он замечает нас, глаза у него становятся как блюдца.

— Пожалуйста… нам очень нужно увидеть мать Елену! — говорю я, надеясь, что охвативший меня страх не слишком заметен внешне.

Итал вскидывает руки, его ладони покрыты толстыми мозолями — результат суровой кочевой жизни.

— А… это же твоя подружка! Извини меня, друг!

Картик фыркает.

— Она не…

И тут же умолкает на мгновение.

— Да, она моя подружка.

Он хватает меня за руку и выдергивает из круга. Нам вслед летят свист и бодрые крики. Но тут мое второе запястье сжимает еще чья-то рука. Это тот самый мальчишка с крупным носом.

— А откуда нам знать, что она твоя? — насмешливо спрашивает он. — Что-то по ней не видно, чтобы она хотела с тобой пойти. Может, она предпочтет меня?

Картик слегка мнется, и этого достаточно, чтобы мужчины начали с подозрением переглядываться. Пальцы носатого цыгана сжимают мое запястье слишком крепко, и я ощущаю во рту вкус страха, холодный и металлический. Сейчас не время держаться скромницей. И разумные объяснения тоже не помогут. А потому я без предупреждения целую Картика. Его губы, прижавшиеся к моим, ошеломляют. Они теплые, нежные, как легкое дыхание, и в то же время плотные и упругие, как мякоть персика… В воздухе вдруг появился запах, похожий на запах подгоревшей корицы, но никакого видения при этом не случилось. Это просто запах Картика, проникший в меня. Запах, от которого из головы вылетели все мысли, а вместо них меня охватило безумное желание получить больше, еще больше…

Язык Картика на мгновение скользнул в мой рот, вызвав острую дрожь во всем теле. Я отшатываюсь, к лицу приливает кровь. Я не в силах посмотреть на кого-либо, в особенности на Фелисити и Энн. Что они думают обо мне сейчас? А что бы они подумали, если бы узнали, до какой степени мне это понравилось? Что же я собой представляю, если наслаждаюсь поцелуем, который сама же и сорвала с такой дерзостью, не ожидая, пока меня об этом попросят, не ожидая, пока мужчина сам начнет добиваться этого?

Коренастый цыган, стоявший позади остальных, гулко хохочет.

— Ну, теперь-то я вижу, что она твоя!

— Да, — хрипит Картик. — Я отведу их к матери Елене, пусть предскажет им судьбу. А вы продолжайте пить. Нам ведь нужны только их деньги, а не куча неприятностей.

Картик ведет нас к шатру матери Елены. По дороге Фелисити, вместе с Энн идущая впереди, оглядывается на меня и Картика. Ее взгляд метнулся от меня к нему и обратно. Я делаю каменное лицо, и Фелисити отворачивается. Мы подходим к шатру, Картик поднимает полотнище входа, впуская Фелисити и Энн, однако меня резко отталкивает в сторону.

— О чем вы вообще думали, когда явились сюда?

— Мы хотели узнать будущее, — бормочу я.

Это звучит весьма глупо, но мои губы все еще горят от поцелуя, и я слишком смущена для того, чтобы подыскивать более умный ответ.

— Прости, что я так себя вела, — кое-как выговариваю я. — Меня вынудили к тому обстоятельства, ты ведь понимаешь. Надеюсь, ты не считаешь меня чересчур наглой…

Картик наклоняется, подхватывает с земли желудь, швыряет его в воздух и поддает крикетной битой. Бита очень старая, треснувшая, и удар получается никудышным. Губы Картика сжимаются в тонкую линию.

— Мне теперь навек не дадут прохода!

У меня холодеет в животе.

— Прости… это все из-за меня, но я не хотела…

Картик молчит, а я чувствую себя настолько униженной, что мне хочется прямо тут провалиться сквозь землю.

— А где еще одна из вашей маленькой компании, четвертая? Прячется в лесу?

Я далеко не сразу соображаю, что он имеет в виду Пиппу. Я вспоминаю, как он смотрел на нее там, в лесу. Картик, похоже, с тех пор не переставал думать о ней. Меня и саму удивляет, как меня задел его вопрос.

— Она заболела, — раздраженно отвечаю я.

— Надеюсь, ничего серьезного?

Я не понимаю, почему меня так сильно расстроил столь очевидный интерес Картика к Пиппе. Ведь между нами ничего такого романтического нет. Нас ничто не связывает, кроме его мрачной тайны, да мы и не желаем никакой связи. Нет, не то мне причинило боль, что Картик страстно тянулся к Пиппе. Меня ужалило изнутри просто потому, что я знала: мне никогда не получить того, чем обладала Пиппа… у меня нет такой могущественной красоты, которая бросает к ногам весь мир. Я боюсь, что мне всегда придется с трудом добиваться того, чего мне хочется. Мне всегда придется гадать, действительно ли меня желают или я просто гожусь для каких-то целей.

— Да, ничего серьезного, — отвечаю я, тяжело сглатывая. — Ну, теперь я могу туда войти?

Я протягиваю руку, чтобы отвести в сторону полог, но Картик снова сжимает мое запястье.

— Больше никогда так не поступайте! — зло предостерегает он меня и вталкивает в шатер. А сам отправляется к лесу, чтобы вновь превратиться в тот ночной глаз, который постоянно следит за мной.

 

ГЛАВА 19

— А, вот и ты! — окликает меня Фелисити, сидящая у маленького столика вместе с Энн и старой цыганкой. — Мать Елена только что сказала нам кое-что очень интересное насчет того, что Энн станет потрясающей красавицей!

— Она сказала, что у меня будет много поклонников, — перебивает ее взволнованная Энн.

Мать Елена манит меня пальцем.

— Подойди поближе, дитя. Мать Елена расскажет тебе о твоем будущем.

Я подхожу к столу, пробираясь между стопками книг, горами сваленных как попало разноцветных шарфов и шалей, и еще вокруг стоят бутыли с сушеными травами и всяческими настойками. Над головой старой женщины висит на крюке фонарь. Его свет очень резок, и я отчетливо вижу, какое у нее темное и морщинистое лицо. Уши у цыганки проколоты, а на каждом пальце надето по кольцу. Она протягивает мне маленькую корзинку, на дне которой лежит несколько шиллингов.

Фелисити откашливается и шепчет:

— Дай ей несколько пенсов.

— Ну да, а потом у меня не останется ни гроша до того, как родные приедут в день посещений, — шепчу я в ответ.

— Дай. Ей. Пенс, — цедит Фелисити, старательно улыбаясь.

Тяжело вздохнув, я опускаю в корзинку последние оставшиеся у меня медные монетки. Мать Елена трясет корзинку. Удовлетворенная звоном монет, она высыпает их в свой кошель.

— Итак, что выберешь? Карты? Ладонь?

— Мать Елена, я думаю, нашей подруге было бы очень интересно выслушать ту историю о двух девушках из этой школы, которую вы начали нам рассказывать, — говорит Фелисити.

— Да, да, да. Но не тогда, когда здесь Каролина. Каролина, принеси-ка воды, поскорее!

В шатре никого, кроме нас, нет, и я чувствую себя весьма неловко. Руки старой цыганки поглаживают колоду карт. Она склоняет голову набок, как будто прислушиваясь к чему-то забытому — обрывку какой-то мелодии или голосу из прошлого. А когда она смотрит наконец на меня, то как будто узнает во мне старого-старого друга.

— Ах, Мэри, какой приятный сюрприз! Что мать Елена может сделать для тебя сегодня? У меня есть чудесные медовые печенья, сладкие-пресладкие. Ну-ка…

Ее руки задвигались, укладывая на воображаемый поднос воображаемое печенье. Мы обмениваемся удивленными взглядами. Была ли это игра на публику, или бедная старушка действительно была безумной, как Шляпник? Она протягивает мне свой невидимый поднос.

— Мэри, дорогая, не стесняйся. Угостись сладким. Ты поменяла прическу. Тебе к лицу.

Фелисити кивает, предлагая мне поддержать игру.

— Спасибо, мать Елена.

— А где же сегодня наша веселая Сара?

— Наша Сара? — запинаюсь я.

Тут вмешивается Фелисити.

— Она практикуется в той магии, которой ты ее научила.

Старая цыганка хмурится.

— Я научила? Мать Елена не занимается подобными вещами. Мое дело — только травы и чары любви и защиты. Ты, наверное, их имела в виду.

— Их?.. — повторяю я.

Цыганка переходит на шепот:

— Ну, тех женщин, которые приходят в лес. Учат вас своему ремеслу. Орден. Ничего хорошего ты от них не узнаешь, Мэри, попомни мои слова!

Мы как будто строим карточный домик. И один-единственный ошибочный вопрос может обрушить всю башню прежде, чем мы доберемся до ее вершины.

— А откуда ты знаешь, чему именно они нас учат? — спрашиваю я.

Старая цыганка стучит скрюченным пальцем по собственной голове.

— Мать Елена знает. Мать Елена видит. Они видят будущее и прошлое. Они его лепят. — Старуха наклоняется ко мне. — Они видят мир духов.

Шатер как будто внезапно расплывается вокруг меня, но сразу возвращается на место. И хотя ночь прохладная, по моей шее ползут капли пота, впитываясь в воротник.

— Ты говоришь о сферах?

Мать Елена кивает.

— А ты можешь входить в сферы, мать Елена? — спрашиваю я.

Вопрос гулко отдается в ушах. Во рту у меня пересыхает.

— Ох, нет! Я могу только заглянуть туда. Но вы с Сарой прошли туда, Мэри.

Цыганка улыбается.

— Моя Каролина сказала, что вы принесли ей из того сада сладкий вереск и мирт…

Улыбка матери Елены угасает.

— Но там ведь есть и другие места. Зимние Земли… Ох, Мэри, я боюсь того, что живет там… боюсь за Сару и тебя…

— Да, а что насчет Сары… — тихо произносит Фелисити.

Мать Елена сурово хмурится.

— Сара — голодный дух. Она жаждет не только знания, она хочет большего. Да, ей хочется власти. Мы должны удержать ее от дурного пути, Мэри. Не пустить ее в Зимние Земли, к тому темному, что живет там. Я боюсь, что она может позвать их, связать себя с одним из них. А это погубит ее ум.

Цыганка гладит меня по руке. Кожа у нее сухая и жесткая. Мне кажется, что я вот-вот потеряю сознание. Мне стоит немалых трудов задать следующий вопрос.

— А что это за… темные существа?

— Раненые, оскорбленные духи, полные гнева и ненависти. Им хочется вернуться в этот мир. Они найдут твое слабое место и воспользуются им.

Фелисити не верит ни единому слову. Из-за спины матери Елены она строит ужасную гримасу. Но я ведь видела темную тень…

— Но как она могла бы призвать к себе такое существо?

Несмотря на холод, я отчаянно потею, и еще меня сильно мутит.

— Принесет ему в жертву то, чего ему хочется, и его сила станет ее силой, — шепчет старая цыганка. — Но тогда она навек будет привязана к тьме.

— А что это за жертва? — с трудом произношу я.

Взгляд матери Елены устремляется куда-то вдаль, затуманивается. Цыганка уходит в воспоминания, и что-то в них ее тревожит. Я повторяю еще раз, громче:

— Что за жертва?

— Не увлекайся… Мэри, — тихо цедит Энн сквозь стиснутые зубы.

Цыганка приходит в себя, ее взгляд сосредоточивается на мне. Она всматривается в меня с откровенным подозрением.

— Ты кто такая?

Фелисити пытается вернуть ее к нужному нам разговору.

— Это же твоя Мэри, мать Елена. Разве ты ее не помнишь?

Старая цыганка вдруг скулит, как перепуганное животное:

— Где Каролина с водой? Каролина, не безобразничай! Иди ко мне!

— Мэри может ее вернуть, — снова встревает Фелисити.

— Прекрати! — рявкаю я.

— Мэри, неужели это ты вернулась ко мне? Ведь так много времени прошло!

Цыганка обхватывает мое лицо жесткими, обветренными ладонями.

— Меня зовут Джемма, — с трудом выговариваю я. — Джемма, а не Мэри. Мне очень жаль, мать Елена.

Цыганка отдергивает руки. Шаль соскальзывает с ее плеч, и я вижу сияющее Око Полумесяца на ее морщинистой шее. Она отшатывается.

— Ты! Ты навлекла все это на нас!

Собаки снаружи залаяли в ответ на ее вскрик.

— Думаю, нам пора уходить, — быстро говорит Энн.

— Ты погубила нас! Все потеряла…

Фелисити поспешно бросает на стол перед цыганкой еще один шиллинг.

— Спасибо, мать Елена. Ты очень нам помогла. И медовые печенья были очень вкусными.

— Это была ты!..

Я зажимаю уши ладонями, чтобы не слышать ее крика. На вой цыганки эхом откликается лес; она скулит, как маленький молодой зверек, отданный на растерзание хищникам в великом круговороте вещей. Этот вой срывает меня с места и заставляет бежать — мимо цыган, уже настолько пьяных, что они не в силах погнаться за мной, мимо Фелисити и Энн, оставшихся позади… Лишь глубоко в лесу я останавливаюсь. Я задыхаюсь, у меня кружится голова, мне кажется, я теряю сознание. Проклятый корсет… Застывшими пальцами я дергаю за шнурки, но развязать их не могу. В конце концов я опускаюсь на колени, всхлипывая от разочарования. И чувствую его взгляд, хотя и не вижу его самого. Но он наблюдает за мной… просто наблюдает из тьмы.

— Оставьте меня в покое! — закричала я.

— Что ж, очень мило так с нами обращаться, — заявляет Фелисити, появляясь в поле моего зрения. Она едва дышит. Энн, тоже отчаянно задыхаясь, тащится следом. — Что за дьявол вселился в тебя ни с того ни с сего?

— Я… просто за мной следят, — отвечаю я, пытаясь восстановить дыхание.

Картик все еще стоит там, в темноте. Я ощущаю его присутствие.

— Может, мать Елена и сумасшедшая, но она ничуть не опасна! А может, она и не сумасшедшая вовсе. Может быть, если бы ты не сбежала, ее маленький спектакль закончился бы тем, что она бы рассказала нам о нашем будущем, и пять пенсов оказались бы потраченными не напрасно.

— М-мне очень жаль, — запинаясь, говорю я.

За деревьями уже никого нет. Картик ушел.

— Ну и ночка, — бормочет Фелисити.

Она отправляется дальше, и Энн идет за ней, а я остаюсь стоять на коленях под пристальными взглядами сов.

Во сне я бежала, и ноги при каждом шаге тонули в холодной мокрой земле. Я остановилась перед входом в шатер Картика. Он спал, откинув одеяло, и его обнаженная грудь была похожа на римскую скульптуру. Змейка темных волос сползала вниз по крепкому животу. Она исчезала под поясом его штанов, в незнакомом мне пространстве.

Лицо Картика. Его скулы, нос, губы, глаза… Глаза под закрытыми веками быстро двигались туда-сюда. Густые ресницы касались верхней части скул. Нос у Картика был крупным и прямым. Он безупречным силуэтом вырисовывался над губами, слегка приоткрытыми, — ровно настолько, чтобы пропускать вдохи и выдохи…

Мне захотелось снова ощутить вкус этих губ. Это желание внезапно нахлынуло на меня, захватило целиком; ноги ослабели, дыхание стало неровным, голова закружилась. Ничего не осталось, кроме этого желания. И я коснулась их своими губами, и как будто растаяла, слилась с ними… Черные глаза внезапно распахнулись, увидели меня. Скульптура ожила. Все до единой мышцы напряглись, Картик внезапно приподнялся, бросил меня на постель, упал сверху… От его тяжести весь воздух со свистом вылетел из моих легких, но почему-то я не задохнулась… А потом его губы впились в мои, и это был жар, это был нажим, это было обещание чего-то, что должно случиться, обещание того, что я готова была встретить…

Пальцы Картика скользят по моей коже. Большой палец стремится к груди, описывая круги возле нее. Мои губы прикоснулись к соленой коже его шеи. Я почувствовала, как он коленями раздвигает мои ноги. И внутри у меня как будто все падает куда-то. Я становлюсь пустой. Я даже перестаю дышать. И я жду…

Теплые руки скользят вниз, замирают ненадолго, потом касаются той части меня, которую я сама пока что не понимаю, того местечка, которое я еще не исследовала…

— Подожди… — шепчу я.

Он не слышит или не хочет слышать. Его пальцы, сильные и уверенные, и не такие уж нежеланные, ползут ниже, ладонь накрывает то, чего я не знаю… Я хочу бежать. Я хочу остаться. Я хочу и того, и другого разом. Его губы снова находят мой рот. Я пришпилена к земле его выбором, его решением. Я могла бы просто отдаться течению, затеряться в Картике и вернуться, перерожденной в некую другую личность. Палец потирает мою грудь, я ощущаю восхитительное суховатое трение, и мне кажется, что я никогда прежде не замечала собственную кожу. Все мое тело напрягается, чтобы сильнее почувствовать давление его тела. Его выбор мог бы стать моим выбором. Он мог бы поглотить меня целиком, если бы я позволила.

Позволь. Позволь. Позволь…

Нет.

Мои ладони прижимаются к скользкой от пота груди Картика и отталкивают его. Он падает с меня. Я больше не чувствую его веса, и это похоже на то, как если бы я потеряла часть собственного тела, и мне невыносимо хочется вернуть его обратно. А на лбу Картика выступают мелкие капельки пота, и он сонно моргает, растерянный, как будто пьяный. Он уже снова спит, точно так же, как в тот момент, когда я его увидела. Темный ангел, недостижимый ангел…

Это был просто сон, всего лишь сон! Я снова и снова твержу себе это, проснувшись в собственной спальне, слушая ровное посапывание Энн в нескольких футах от меня.

Это был всего лишь сон.

Но он казался таким реальным… Я прижимаю палец к губам. Нет, они не распухли от поцелуя. И я все та же. Девственная. Нетронутая. Качественный товар. Картик находится за много миль от меня, он спит, он даже не видит меня в своих снах. А та часть моего тела, которую я еще не исследовала, болит, ноет, и мне приходится повернуться на бок и крепко сжать колени, чтобы утихомирить эту боль.

Это был всего лишь сон.

Вот только меня больше всего пугает то, что мне очень хочется, чтобы сон оказался явью…

 

ГЛАВА 20

Доктор Томас возвестил, что Пиппа уже полностью поправилась, а поскольку как раз случилось воскресенье, и службы в церкви не было, нам позволена роскошь провести день так, как нам хочется. Мы отправляемся к озеру и развлекаемся, бросая лепестки поздних цветов на его безмятежную поверхность. Энн осталась в школе, чтобы порепетировать арию к дню большого собрания — дню, когда наши родные снизойдут до посещения школы Спенс, чтобы увидеть, какими изумительно женственными особами мы становимся.

Я бросаю в озеро очередную горсть оборванных лепестков. Они уныло ложатся на воду, словно какие-нибудь насекомые, но потом ветер гонит их к середине. Лепестки лениво плывут, впитывая в себя все больше и больше воды, пока наконец не становятся настолько тяжелыми, что просто-напросто тонут. На другой стороне озера несколько младших девочек расстелили на траве одеяло и сидят счастливой компанией, поглощая сливы и не обращая на нас ни малейшего внимания.

Пиппа лежит в шлюпке. Она не помнит, что случилось с ней перед припадком, и я очень этому радуюсь. Пиппа ужасно смущается из-за того, что какое-то время не владела собой и не знала, что могла сказать или сделать в те мгновения.

— Я… я какие-нибудь неприличные звуки издавала? — осторожно спрашивает она.

— Нет, — заверяю ее я.

— Нет, такого не было, — поддерживает меня Фелисити.

Плечи Пиппы слегка расслабляются. Но несколько секунд спустя ее вновь охватывает тревога, и она снова сжимается.

— А я не… не запачкалась, нет?

Она едва может выговорить это.

— Ох, нет, конечно! — одновременно восклицаем я и Фелисити.

— Это ужасно стыдно, правда? Ну, моя болезнь.

Фелисити сплетает крошечные цветки в венок.

— Не более стыдно, чем иметь такую мать, которая находится у кого-то на содержании.

— Ох… прости, Фелисити! Мне не следовало говорить такое. Ты меня простишь?

— А тут нечего прощать. Это же чистая правда.

— Правда! — фыркает Пиппа. — Моя матушка говорит, что я не должна допускать, чтобы кто-нибудь вообще узнал о моих припадках. Она говорит, что когда я чувствую приближение приступа, я должна быстренько сказать, что у меня разболелась голова, и уйти.

Пиппа горько смеется.

— Ей кажется, что я могу как-то управлять ими!

Ее слова будто тянут меня вниз, как якорь. Мне отчаянно хочется сказать Пиппе, что я ее понимаю. Рассказать о моей тайне. Я откашливаюсь. Тут ветер меняет направление. И бросает несколько лепестков на мои волосы. Я чувствую, как уходит момент. Он ныряет куда-то под поверхность вещей, скрывшись от света.

Пиппа меняет тему.

— Ну, чтобы не говорить только о грустном… Матушка сообщила, что у них с отцом есть какой-то чудесный сюрприз для меня. Я очень надеюсь, что это новый корсет. В этом косточки впиваются при каждом вздохе. Чтоб им пусто было!

— А может, тебе просто не следует есть так много ирисок? — предполагает Фелисити.

Пиппа слишком слаба, чтобы всерьез рассердиться. Но она принимает крайне несчастный вид.

— Я совсем не жирная! Ничуть! У меня талия — шестнадцать с половиной дюймов!

Талия у Пиппы и в самом деле осиная, как раз такая, какую, судя по слухам, предпочитают мужчины. Корсеты стискивали нас, подгоняя под требования моды, хотя и мешали дышать, а иной раз доводили до обморока. Я даже представления не имела, какая у меня талия, тонкая или нет. Я никогда не отличалась хрупким сложением, и плечи у меня широкие, как у мальчика. И весь этот разговор кажется мне крайне скучным.

— А твоя матушка приедет сюда в этом году, Фелисити? — спрашивает Пиппа.

— Она сейчас гостит у своих друзей. В Италии, — отвечает Фелисити, заканчивая венок. И водружает его себе на голову, как королева фей.

— А твой отец, он как?

— Не знаю. Надеюсь, приедет. Мне бы очень хотелось, чтобы вы все с ним познакомились, и чтобы он увидел, что у меня есть настоящие друзья, давшие клятву на крови. — Фелисити грустно улыбается. — Мне кажется, он боится, что я превратилась в одну из тех надутых девиц, которым ничего не хочется и ничто не интересно. Я одно время такой и была, ну, после того, как матушка…

Сбежала.

Фелисити не произносит этого слова, но оно как будто повисает между нами в воздухе. Невысказанное. А кроме него, вокруг витают невысказанными еще и стыд, тайны, страх, видения и эпилепсия. Так много всякого висело в пространстве между нами… И чем сильнее мы старались преодолеть это пространство, тем сильнее заполнявшая его тяжесть отталкивала нас друг от друга.

— Я уверена, на этот раз он приедет, Фелисити! — говорит Пиппа. — И он будет весьма горд тобой, когда увидит, какой замечательной леди ты становишься.

Фелисити улыбается, и на нас как будто вновь падает солнечный луч.

— Да. Да, я ведь действительно меняюсь, правда? Думаю, он будет доволен. Если приедет.

— Я бы дала тебе мои новые перчатки, но моя матушка захочет увидеть их на моих руках, как доказательство того, что и мы не лыком шиты, — вздыхает Пиппа.

— А твои родные? — Фелисити внимательно смотрит на меня. — Они приедут? Эти таинственные Дойлы, мы их увидим?

Отец не писал мне уже две недели. Я вспоминаю последнее письмо бабушки:

Драгоценная Джемма!

С любовью — бабушка.

Надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии. Меня слегка прихватила невралгия, но беспокоиться не следует, потому что мой доктор говорит — это просто легкое переутомление из-за забот о твоем отце, и что все пройдет, когда ты снова очутишься дома и сможешь подставить плечо под тяжкую ношу, как и положено хорошей дочери. Твоего отца, похоже, больше всего успокаивает мой сад. Он сидит там на скамье весьма подолгу. Он смотрит перед собой и кивает, но в общем спокоен.

Так что не тревожься из-за нас. Я уверена, что моя одышка вообще ничего не значит. Увидимся через две недели, мы приедем вместе с Томом, а пока он шлет тебе свою любовь и наилучшие пожелания, и спрашивает, нашла ли ты уже подходящую супругу для него, — впрочем, мне кажется, это просто шутка.

Я закрываю глаза, стараясь стереть из памяти все до единого слова.

— Да, они приедут.

— Но что-то не похоже, чтобы тебя это сильно радовало.

Я пожимаю плечами.

— Я просто не слишком много об этом думаю.

— О, наша загадочная Джемма! — говорит Фелисити, глядя на меня уж слишком пристально. — Ничего, мы еще узнаем, что ты скрываешь от нас.

Пиппа поддерживает ее:

— Возможно, это безумная тетушка где-нибудь на чердаке?

— Или это какой-то развратный демон, который охотится на юных девушек? — Фелисити поводит бровями.

Пиппа вскрикивает в комическом ужасе, но сама эта мысль вызывает у нее приятное возбуждение.

— Вы еще забыли упомянуть таинственного горбуна, — добавляю я с фальшивым смехом.

— Развратный горбун, похищающий девушек! — взвизгивает Пиппа.

Да, она, безусловно, уже здорова. Мы хохочем. Лес поглощает смех и возвращает нам его отражение, но при этом заставляет вздрогнуть младших девочек, резвящихся на другой стороне озера. В накрахмаленных белых фартуках они кажутся потерявшимися птицами, нечаянно севшими на лужайку. Девочки замирают, уставившись на нас, но тут же отворачиваются и снова принимаются болтать.

Сентябрьское небо переменчиво. Вот только что оно выглядело серым и даже угрожающим — а в следующее мгновение тучи рвутся в клочья, превращаются в пухлые облака, и между ними мелькает чистая синева. Пиппа сидит в лодке, а Фелисити лежит прямо на траве. Ее волосы разметались, и бледное лицо в их круге кажется некоей мандалой.

— Как вы думаете, сегодня будет что-нибудь забавное на спиритическом вечере у леди Уэллстоун?

— Мой отец говорит, что спиритуализм — не что иное, как шарлатанство, — заявляет Пиппа. Она слегка раскачивает лодку, подталкивая ее босой ногой. — Но что это вообще такое, я и не знаю.

— Спиритуализм — это вера в то, что духи могут общаться с нами из потустороннего мира с помощью неких посредников, медиумов, таких, как мадам Романофф, — отвечает Фелисити.

Мы с ней вдруг разом выпрямляемся, ошарашенные одной и той же мыслью.

— Ты думаешь… — начинает Фелисити.

— …что она могла бы вызвать для нас Сару или Мэри? — заканчиваю я.

И почему я раньше об этом не подумала?

— Блестяще! — восклицает Пиппа, но ее лицо тут же затуманивается. — Вот только как нам до нее добраться, чтобы задать вопрос?

Безусловно, Пиппа права. Мадам Романофф едва ли откликнулась бы на зов кучки школьниц. Мы могли ровно так же надеяться на то, что сможем поговорить с умершими, как и на то, что будем заседать в Парламенте.

— Если вы поможете мне заговорить с мадам Романофф, я сумею задать правильные вопросы, — заявляю я.

— Предоставьте это мне, — с усмешкой бросает Фелисити.

— Если мы предоставим это тебе, ничего хорошего не выйдет, боюсь, — хихикает Пиппа.

Фелисити вскакивает и стремительно, как заяц, бросается вперед. Проворно отвязав лодку, она одним сильным толчком отправляет ее прочь от берега. Пиппа пытается набросить веревку на кол, но поздно. Она движется к середине озера, и вокруг лодки разбегаются невысокие волны.

— Подтащите меня обратно!

— Не слишком красивый поступок, — говорю я.

— Она должна не забываться и знать свое место, — спокойно и как бы мимоходом отвечает Фелисити.

Но тем не менее она бросает вслед Пиппе весло. Оно падает неподалеку от лодки, подняв фонтан брызг.

— Помоги мне подтащить ее, — прошу я.

Стайка девочек на другой стороне озера изумленно таращится на нас. Девочки наслаждаются зрелищем хулиганящих старших.

Фелисити хлопается на траву и занимается шнуровкой ботинок.

Я со вздохом кричу Пиппе:

— Ты можешь дотянуться до весла?

Пиппа тянется через борт лодки, пытаясь достать весло, но оно слишком далеко. Пиппе не хватает длины руки, но она все же не оставляет попыток. Лодка угрожающе накреняется. А в следующую секунду Пиппа, взвизгнув, с громким всплеском падает в воду. Фелисити и младшие девочки хохочут. Но я помню видение, нахлынувшее на меня перед эпилептическим припадком Пиппы, помню леденящий звук плещущейся воды, сдавленный крик Пиппы откуда-то из мутной глубины…

— Пиппа! — кричу я во все горло, бросаясь в отчаянно холодную воду озера.

Моя рука находит под водой ногу Пиппы. Я крепко хватаю ее и тащу вверх изо всех сил.

— Держись за меня! — отплевываясь, кричу я, обхватив ее за талию и волоча к берегу.

Пиппа отталкивает меня.

— Джемма, что ты делаешь? Отпусти!

Она вырывается. Вода здесь доходит лишь до ее плеч.

— Я сама могу дойти, спасибо! — с негодованием заявляет она, стараясь не обращать внимания на другой берег озера, где девочки громко хихикают и показывают на нас пальцами.

Я чувствую себя ужасно глупо. Но я ведь отчетливо помню то страшное ощущение в видении: Пиппа, задыхающаяся под водой… Наверное, я тогда настолько запаниковала, что плохо запомнила увиденное. Но как бы то ни было, прямо сейчас нам обеим ничто не грозит, мы всего лишь промокли. А это не имеет особого значения.

— Я тебя удавлю, Фелисити, — бормочет Пиппа, спотыкаясь обо что-то невидимое в воде и сильно пошатываясь.

Я опять обхватываю ее за талию, но так неловко, что чуть не сбиваю с ног.

— Да что ты делаешь? — возмущается Пиппа, хлопая меня, как будто я какой-нибудь паук.

— Извини, — говорю я. — Извини.

— Вокруг меня одни сумасшедшие! — ворчит Пиппа, выбираясь на траву. — Эй, а куда это подевалась Фелисити?

Берег пуст. Фелисити как будто растворилась в воздухе. Но потом я замечаю, что она удаляется в лес, гордо неся на голове корону из маргариток. Фелисити идет спокойно, легко и даже не берет на себя труда оглянуться, чтобы убедиться: с нами обеими все в порядке.

 

ГЛАВА 21

Большая рукописная афиша, установленная перед элегантным городским особняком на Гросвенор-сквер, гласит:

ВЕЧЕР ТЕОСОФИИ И СПИРИТИЗМА

С МАДАМ РОМАНОФФ,

ВЕЛИКОЙ ЯСНОВИДЯЩЕЙ

ИЗ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА.

ЕЙ ВЕДОМО ВСЕ. ЕЙ ВСЕ ОТКРЫТО.

ТОЛЬКО СЕГОДНЯ.

Лондонские улицы выглядят как картина какого-нибудь импрессиониста: скользкие булыжники мостовой, похожие на апельсины уличные фонари, аккуратно подстриженные зеленые изгороди и бесконечное множество черных зонтов. Брызги воды летят на подол моего платья, и он сразу становится тяжелым. Мы бросаемся в открытые двери как в последнее убежище, осторожно ступая тонкими туфельками по мокрым булыжникам.

Собравшиеся демонстрируют состоятельность и хорошее воспитание. Здесь мужчины в смокингах и цилиндрах. Женщины в оперных перчатках, увешанные драгоценностями. Мы тоже принарядились в наши самые лучшие платья. И мне кажется странным и удивительным чувствовать на себе тонкое белье и шелк вместо привычной школьной формы. Сесили воспользовалась случаем и надела новую шляпку. Шляпка ее старила и слишком уж выделяла из остальных учениц, но поскольку это последний писк моды, Сесили не собиралась от нее отказываться. Мадемуазель Лефарж была в своем воскресном платье — зеленом шелковом, с высоким гофрированным воротником, и еще она надела серьги с гранатами, так что мы не преминули отметить ее особенный вид.

— Вы великолепно выглядите, — говорит Пиппа, когда мы входим в величественный мраморный холл, прошагав мимо внимательных лакеев.

— Спасибо, дорогая. Это всегда важно для женщины — стараться выглядеть как можно лучше.

Сесили приосанилась, приняв это за комплимент себе.

Мы через скрытый тяжелыми занавесями проем входим в примыкающий к оранжерее огромный зал, где без труда может поместиться не меньше двухсот человек. Пиппа вытягивает шею, рассматривая присутствующих.

— Вы не заметили тут интересных мужчин? Таких, которым еще нет сорока.

— Похоже, ты не прочь очутиться хоть в загробном мире, если бы там можно было найти хорошего мужа, — насмешливо говорит Фелисити.

Пиппа надувает губки.

— Мадемуазель Лефарж серьезно относится к таким вещам, но что-то я не заметила, чтобы ты над ней насмехалась!

Фелисити округляет глаза.

— Мадемуазель Лефарж вытащила нас из школы Спенс и привезла в один из самых модных лондонских салонов! Так что она может тут искать хоть самого Генриха Восьмого, меня это не заботит. Давайте-ка не забывать о нашем важном деле!

Мадемуазель Лефарж опускает свое грузное тело в обитое красным кресло, а мы устраиваемся вокруг нее. Люди рассаживаются по местам. Впереди на возвышении стоят стол и два стула. На столе красуется хрустальный шар.

— Хрустальный шар помогает медиуму связаться с потусторонним миром, с душами умерших, — шепотом сообщает нам мадемуазель Лефарж, заглянув в программку.

Какой-то джентльмен, сидящий позади нас, слышит наше перешептывание и наклоняется к мадемуазель Лефарж.

— Могу вас заверить, дорогая леди, что все это — чистые фокусы, ловкость рук. Магия — это просто обман.

— Ох, нет, сэр, вы ошибаетесь! — вмешивается Марта. — Мадемуазель Лефарж уже видела прежде, как мадам Романофф входит в транс и вещает!

— Вы видели? — восклицает Пиппа, вытаращив глаза.

— Нет, я лишь слышала о ее даре от двоюродной сестры, которая дружит с невесткой леди Дорчестер, — возражает мадемуазель Лефарж. — Это воистину удивительный медиум!

Джентльмен улыбается. Улыбка у него такая же добрая и теплая, как и у самой мадемуазель Лефарж. Как жаль, что она уже помолвлена! Этот человек мне весьма понравился, и я подумала, что из него получился бы чудесный муж для нее.

— Боюсь, дорогая леди, дорогая мадемуазель, — подчеркнуто растягивая последнее слово, говорит джентльмен, — что вас ввели в заблуждение. Спиритуализм имеет не больше отношения к науке, чем воровство. Все это служит лишь одной цели… очень искусные хитрецы выманивают деньги у людей, понесших тяжелые утраты и готовых платить за малейший проблеск надежды. Когда людям некуда деваться, они видят только то, что хотят видеть.

Сердце отчаянно сжимается у меня в груди. Может быть, видения, в которых появлялась моя матушка, потому и возникли, что мне это было очень нужно? Неужели мое горе настолько сильно? Да, но… тот лоскуток шелка… Я могла лишь надеяться, что к концу вечера узнаю что-нибудь наверняка.

Губы мадемуазель Лефарж сжимаются в тонкую линию.

— Вы ошибаетесь, сэр.

— Я вас огорчил… Приношу свои извинения. Позвольте представиться: инспектор Кент из Скотланд-Ярда.

Он протягивает ей тисненую визитную карточку, но мадемуазель Лефарж отказывается ее взять. Ничуть не смутившись, инспектор прячет карточку во внутренний карман.

— Вы, можно не сомневаться, пришли, чтобы попытаться поговорить с каким-то любимым человеком? С братом или рано ушедшим кузеном?

Он забрасывает удочку, но мадемуазель Лефарж не понимает, что его занимает не только ее интерес к оккультному.

— Я здесь для того, чтобы самой увидеть интересный научный опыт, но я и сопровождаю воспитанниц. А теперь, извините, лучше больше не отвлекаться. Сеанс как будто уже начинается?

Несколько мужчин быстро проходят вдоль стен огромного помещения, приглушая свет газовых ламп. Мужчины одеты в черные рубашки с высокими воротниками и подпоясаны темно-красными кушаками. На сцену поднимается интересная женщина в длинном просторном платье цвета лесной листвы. Ее глаза обведены жирными черными линиями, а на голове у нее тюрбан, из которого торчит одно-единственное павлинье перо. Мадам Романофф.

Она закрывает глаза и поднимает руку, как бы пытаясь почувствовать зрителей. Ее рука двигается влево, мадам Романофф открывает глаза и сосредотачивается на грузном мужчине, сидящем во втором ряду.

— Вы, сэр… Духи желают пообщаться с вами. Пожалуйста, подойдите сюда и сядьте рядом со мной, — говорит она с сильным русским акцентом.

Мужчина повинуется и садится на стул рядом с ясновидящей. Мадам Романофф всматривается в хрустальный шар, и внезапно все ее тело как-то странно обмякает. И она начинает говорить с грузным мужчиной:

— У меня есть для вас сообщение с другой стороны…

Мужчина на сцене взволнованно наклоняется вперед.

— Да! Я слушаю! Это от моей сестры, да? Ох, прошу… это ты, Дора?

Голос мадам Романофф вдруг изменяется, звучит очень высоко и нежно, как голос юной девушки.

— Джонни, это ты?

С губ мужчины срывается крик радости и боли.

— Да-да, это я, моя дорогая, дорогая сестра!

— Джонни, ты не должен оплакивать меня! Я здесь очень счастлива, и все мои игрушки со мной!

Мы наблюдаем за происходящим, разинув рты от изумления. На сцене мужчина и его маленькая сестра наслаждаются прочувствованным воссоединением, мужчина заливается слезами и торжественно заявляет о вечной любви к сестре. Я едва могу усидеть на месте. Мне хочется, чтобы все это поскорее кончилось, и я могла бы занять место рядом с медиумом.

Инспектор произносит, наклонившись к нам:

— Блестящее представление. Вот только этот человек, безусловно, ее сообщник.

— Как это? — удивляется Энн.

— Его посадили среди зрителей, чтобы всем показалось, будто он искренний искатель встречи с загробным миром, обычный человек из толпы. Но он всего лишь играет.

— Вы не возражаете, сэр? — сердито произносит мадемуазель Лефарж и принимается энергично обмахиваться программкой.

Инспектор Кент наклоняет голову и откидывается на спинку кресла. Мне он нравится, у него такие широкие ладони и пышные усы… хочется, чтобы мадемуазель Лефарж дала ему хоть небольшой шанс. Но она ужасно предана своему Реджинальду, таинственному жениху, хотя мы ни разу не видели, чтобы он приехал навестить ее.

Выпив стакан воды, мадам Романофф пригласила на сцену еще нескольких человек. Некоторым она задавала вопросы, казавшиеся уж очень общими, но те, кто страдал от какого-то горя, мгновенно начинали рассказывать ей свои истории. Наверное, она их как раз к тому и подталкивала. Мне никогда раньше не приходилось видеть медиума за работой, так что я ничего не могла утверждать наверняка.

Фелисити наклоняется ко мне и шепчет на ухо:

— Ты готова?

У меня внутри все сжимается.

— Думаю, да.

Мадемуазель Лефарж шикает на нас. Элизабет и Сесили смотрят подозрительно. Мадам Романофф на сцене предлагает выйти еще одному, последнему желающему. Фелисити вскакивает, как подброшенная пружиной, и дергает меня за руку.

— Ох, прошу вас, мадам, — начинает она говорить так, будто готова в любую секунду разрыдаться, хотя на самом деле едва сдерживает смех. — Моя подруга слишком скромна и робка, чтобы самой попросить вас о помощи. Не можете ли вы помочь ей поговорить с ее дорогой, горячо любимой ушедшей матушкой, миссис Сарой Риз-Тоом?

Люди вокруг шепчутся, с удивлением поглядывая на нас. А у меня перехватывает дыхание.

— Вот это ты уж совсем зря, — шиплю я.

— Ты ведь сама хотела этого!

— Девушки, сядьте немедленно!

Мадемуазель Лефарж с силой тянет меня за юбку, пытаясь усадить на место.

Но она зря старается. Просьба Фелисити уже запустила в ход машину мадам Романофф. Двое ее помощников моментально оказываются рядом и ведут меня по проходу к сцене. Я и сама не знаю, то ли мне хочется убить Фелисити, то ли поблагодарить ее. Ведь может оказаться так, что я действительно сумею поговорить со своей матушкой… У меня потеют ладони при мысли о том, что через несколько мгновений я смогу снова услышать матушку — пусть даже и посредством медиума и призрака Сары Риз-Тоом.

Когда я поднимаюсь на маленькую сцену, до меня доносится шорох программок, гул голосов, похожий на комариное жужжание, и разочарованные вздохи тех, чья надежда поговорить с ушедшими родными теперь растаяла, потому что место, на котором могли оказаться они, заняла какая-то рыжеволосая девица с широко раскрытыми и полными надежды зелеными глазами.

Мадам Романофф предлагает мне сесть. На столе перед ней лежат карманные часы с откинутой крышкой; они показывают 9.48. Мадам наклоняется ко мне через стол и берет обеими руками мою кисть.

— Дорогое дитя, я чувствую, что ты очень, очень страдаешь. Мы все должны помочь этой юной леди отыскать ее любимую матушку. Давайте все закроем глаза и сосредоточимся на помощи этой чудесной девушке. Итак, как звали дорогую умершую?

Вирджиния Дойл, Вирджиния Дойл…

У меня сжимается горло, когда я произношу:

— Сара Риз-Тоом.

Мадам Романофф кладет ладонь на хрустальный шар и понижает голос:

— Я взываю к духу Сары Риз-Тоом, возлюбленной матушки. Здесь есть некто, кто хочет поговорить с тобой. Некто, кому необходимо твое присутствие здесь!

Мне кажется, что вот сейчас Сара скажет, чтобы я отстала от нее, оставила ее в покое и перестала притворяться, будто мы знакомы. Но гораздо больше я надеюсь услышать голос мамы, как она посмеется над тем, что я решила в одной просьбе соединить две, и простит мне все, даже эту небольшую попытку обмана.

Мадам Романофф по другую сторону стола мурлычет низко, как будто напевает какой-то псалом.

— Дорогая, это ты? Ох, как же я по тебе соскучилась!

И только теперь я осознаю, что до этого мгновения сдерживала дыхание, ожидая чуда… Сердце отчаянно бьется в груди, и я поневоле откликаюсь:

— Матушка? Это ты?

— Да, дорогая, это я, твоя любящая мать!

В зале кто-то всхлипывает.

Но моя мать никогда не сказала бы ничего столь сентиментального. И я пускаю в ход ложь, чтобы проверить, что она скажет в ответ.

— Матушка, а ты скучаешь по нашему дому в Сюррее? И по розовым кустам за ним, и по маленькому купидону?

Я мысленно взмолилась о том, чтобы она сказала: «Джемма, что за глупости ты говоришь?» Или что-то еще в этом роде. Что угодно. Но только не то, что я услышала…

— Ох, я и сейчас вижу его, моя дорогая. Наш зеленый Сюррей. И розы в нашем прекрасном садике. Но не надо слишком грустить обо мне, дитя мое. Однажды мы снова встретимся.

Зрители шмыгают носами и вздыхают, расчувствовавшись, а у меня внутри как будто все опустело и оборвалось от этой лжи. Мадам Романофф была просто актрисой, и никем более. Она изображала мою мать, некую женщину по имени Сара Риз-Тоом, которая жила в коттедже с садом и со скульптурой купидона… но мою мать звали Вирджинией Дойл, и она ни разу в жизни в Сюррее не бывала. Мне хочется показать мадам Романофф, как оно там на самом деле, на другой стороне, где призраки вовсе не рады нас видеть. Я не осознаю того, что продолжаю держать руку «медиума», что сжимаю ее изо всех сил, — не осознаю до того момента, когда вдруг внезапно вспыхивает свет, мир словно раскалывается, и меня снова затягивает в туннель… и от гнева я несусь вниз все быстрее и быстрее.

Вот только на этот раз я не одна.

Каким-то образом я умудрилась прихватить с собой мадам Романофф, как в прошлый раз чуть не увлекла за собой Пиппу. Я не имею ни малейшего представления о том, как это случилось, но она рядом со мной, эта бесстыжая, и она вопит во все горло:

— Черт побери! Где я? — Ее русский акцент внезапно куда-то исчез. — Кто ты такая, демон, что ли?

Я не в силах ей ответить. Я просто онемела. Мы оказываемся в темном, туманном лесу, — я видела его во снах. Это наверняка тот самый лес, который описывала Мэри Доуд. Я все-таки попала в него. Я очутилась в сферах, в каком-то ином мире… И он так же реален, как визжащая маленькая воровка рядом со мной.

— Это еще что такое?

Она с силой дергает меня за рукав.

Между деревьями начинается непонятное движение. Туман шевелится, сгущается. Его клубы один за другим становятся все плотнее и плотнее, пока не превращаются в фигуры… их около двадцати, а может, и больше. Мертвые. Пустоглазые. С бледными губами. Кожа так натянулась на черепа, что блестит от напряжения. Женщина в лохмотьях прижимает к груди младенца. Она насквозь мокрая, с нее капает вода, а в волосах запутались длинные зеленые водоросли. Двое мужчин, пошатываясь, шагают вперед, протягивая ко мне руки. Я вижу белые округлости костей в тех местах, где отрублены их кисти. Мужчины медленно приближаются, из их ртов вырывается отвратительное, пугающее ворчание:

— Иди к нам… Ты должна прийти к нам…

Мадам Романофф заорала и прижалась ко мне.

— Эй, что тут происходит? Младенец Иисус, да какого же… Выведи меня отсюда! Пожалуйста! Я никогда больше не буду никого дурить, клянусь могилой моей матушки!

— Стоп! — кричу я призракам, вскидывая руку.

Как ни странно, это помогло. Они действительно остановились.

— Кто из вас Сара Риз-Тоом?

Ни один призрак не шевельнулся.

— Кого-нибудь из вас звали так при жизни?

Тишина.

— Вели им уйти! — говорит мадам Романофф.

Она подхватывает с земли сломанную ветку и принимается отчаянно размахивать ею перед собой в надежде отогнать мертвых; от страха она как-то странно крякает.

И тут за деревьями я вижу ее. Синий шелк ее платья. Я слышу ее теплый, как янтарь, смех.

— Найди меня, если сможешь…

Я хватаю мадам Романофф за плечи.

— Как тебя зовут? Как тебя зовут на самом деле?!

— Салли, — отвечает та хриплым от ужаса голосом. — Салли Карни.

— Слушай меня внимательно, Салли. Я тебя оставлю здесь ненадолго, но я вернусь. С тобой ничего не случится.

— Нет! Не оставляй меня с ними, чертова девка! Или я выдеру твои мерзкие зеленые глаза, как только ты вернешься! Увидишь, я так и сделаю!

Она продолжает верещать, но я уже бегу между деревьями, и синий свет надежды светит где-то впереди, но я не могу его догнать… а потом я вдруг оказываюсь в каком-то храме. На возвышении, окруженный горящими свечами, сидит Будда, скрестив ноги. Вокруг так тихо и мирно… Ни звука, только где-то в отдалении перекликаются птицы. Страх исчезает. Я касаюсь кончиками пальцев оранжево-голубого пламени свечи, но не ощущаю ни жара, ни боли. Нежный аромат лилий вплывает в открытую дверь. Мне хочется увидеть эти цветы моего детства, цветы матушки, цветы Индии… и внезапно они окружают меня. Вся комната наполняется прекрасными белыми цветами. Я заставила их возникнуть силой мысли. Это так прекрасно, что мне хочется остаться здесь навсегда.

— Матушка? — окликаю я полным надежды голосом.

Вокруг стало светлее. Я не вижу матушку, но слышу ее голос:

— Джемма…

— Матушка, где ты?

— Я не могу показаться тебе и не могу здесь задерживаться. В этом лесу может быть очень опасно. Тут кругом шпионы.

Я не понимаю, что она имеет в виду. Я все еще не могу до конца осознать, что нахожусь в другом мире, в сферах. И что матушка тоже здесь.

— Мама, что со мной происходит?

— Джемма, любимая, ты обладаешь огромной силой.

Ее голос отдается от стен храма, заполнив собой все пространство.

Любимая, любимая, любимая…

У меня перехватывает горло.

— Я ничего не понимаю. И я не понимаю эту силу. Я не могу ею управлять!

— Со временем научишься. Но ты должна ею пользоваться, работать с ней, иначе она постепенно зачахнет и умрет, и вернуть ее будет невозможно. Тебя ждет великая судьба, Джемма, если ты сама того захочешь.

Откуда ни возьмись появляется обезьянка шарманщика. Она усаживается на округлом плече Будды, поворачивает голову и пристально смотрит на меня.

— Но есть какие-то люди, которые не хотят, чтобы я использовала то, чем обладаю. Меня уже предупредили.

Голос матушки звучит спокойно, понимающе.

— Это Ракшана. Они боятся тебя. Они боятся того, что может случиться, если ты потерпишь неудачу, но еще сильнее они боятся той силы, которая появится у тебя, если ты преуспеешь.

— Преуспею в чем?

— В том, чтобы вернуть магию сфер. Ты связана с Орденом. Их магия живет в тебе, моя любимая. Ты — тот самый знак, которого они ждали долгие годы. Но тебя подстерегает и опасность. Она тоже хочет завладеть твоей силой, и она не прекратит попыток, пока не отыщет тебя.

— Кто? О ком ты?

— О Цирцее.

Цирцея. Цирцея. Цирцея.

— Но кто она такая? Где я могу ее найти?

— Всему свое время. Пока что она слишком могущественна для того, чтобы ты могла столкнуться с ней лицом к лицу.

— Но… — Мой голос прерывается из-за подступивших к горлу рыданий. — Но она убила тебя!

— Не поддавайся желанию отомстить, Джемма! Цирцея сама выбрала свой путь. А ты должна выбрать свой.

— Откуда ты все это знаешь?

Лепестки лилий начинают сворачиваться, жухнуть. Они темнеют, ссыхаются, падают на каменный пол…

— Время вышло, Джемма. Тебе больше нельзя задерживаться здесь, это опасно. Возвращайся скорее!

— Нет, не так скоро!..

— Ты должна сосредоточиться на том месте, что осталось позади. Появится дверь в свет. Войди в нее.

— Но когда я смогу еще поговорить с тобой?

— Ты найдешь меня в саду. Там тебе ничто не будет угрожать.

— Но как…

— Пожелай этого — и дверь приведет тебя туда. Я должна уходить, пора.

— Подожди… не уходи!

Но ее голос затихает, сменившись леденящим шепотом:

— Иди. Иди. Иди.

Свет вспыхивает так ярко и внезапно, что ослепляет меня. Мне приходится прикрыть глаза ладонью. Когда же я снова их открываю, храм превратился в пустые руины, грязный пол засыпан увядшими цветами. Матушка исчезла.

Туман между деревьями становится еще гуще, когда я возвращаюсь обратно, к тому месту, где оставила Салли Карни. Я почти не вижу ничего вокруг, но совсем не из-за тумана. Мне мешают слезы. Больше всего на свете я хочу остаться в той пахнувшей лилиями комнате вместе с матушкой. Но тут на тропе возникает какая-то фигура, и на мгновение я забываю обо всем, охваченная страхом, — ведь матушка предупредила, что за мной могут охотиться…

Высокий широкоплечий мужчина шагает ко мне. Он в военном мундире королевской гвардии, но это не офицер, а простой пехотинец. Он застенчиво приближается, держа в руках шапку. В его лице, странно мальчишеском, мне чудится что-то знакомое. Если бы не его неестественная бледность, он вполне мог бы быть моим соседом, живущим через дорогу, или кем-то из родных с семейной фотографии…

— Вы меня извините, мисс, но не вы ли сегодня пришли вместе с моей Полли?

— Полли? — растерянно повторяю я.

Я разговариваю с призраком, так что можно не слишком беспокоиться о хороших манерах. К тому же я уверена, что видела где-то этого человека.

— Ну да, я уверен, я вас видел рядом с ней… мисс Полли Лефарж!

Человек в военной форме. Прощальная улыбка. Поблекший портрет на аккуратном письменном столе. Реджинальд, возлюбленный жених мадемуазель Лефарж, давно умер и похоронен, и ничего ей не осталось, кроме воспоминаний о нем, от которых она не в силах отказаться.

— Вы говорите о мадемуазель Лефарж, моей учительнице? — тихо уточняю я.

— Да, мисс. Моя Полли частенько говаривала, что хорошо бы заняться учительским делом, а я обещал ей, что заработаю в армии денежек и потом вернусь домой и буду о ней заботиться, и мы обвенчаемся в церкви и купим маленький домик в Дувре. Она море любит, моя Полли.

— Но вы не вернулись домой… — тихо говорю я.

Это скорее вопрос, чем утверждение, потому что я продолжаю надеяться, что однажды он войдет в классную комнату, где будет вести урок мадемуазель Лефарж…

— Инфлюэнца, — поясняет Реджинальд. Он нервно крутит в руках шапку, как будто это колесо судьбы на деревенской ярмарке. — Вы не могли бы передать кое-что от меня моей Полли, мисс? Не могли бы сказать, что Реджи всегда будет ее любить, и что я до сих пор храню тот шарф, что она связала мне в подарок на Рождество, как раз перед тем, как я уехал?

Он улыбается, и хотя губы у него синие и страшные, это все равно добрая, настоящая улыбка.

— Не могли бы вы это сделать для меня, мисс?

— Я сделаю, — шепчу я.

— Очень буду вам обязан за такую помощь, это ведь не каждый может. А теперь, я думаю, вам пора возвращаться. Если вы задержитесь, они начнут искать вас здесь.

Он водружает шапку на голову и быстрым шагом возвращается в туман, из которого вышел; через мгновение он исчезает, как будто и не появлялся.

Когда я возвращаюсь к мадам Романофф, иначе именуемой Салли Карни, она дрожащим голосом распевает старые церковные гимны. Мертвые ушли, но она не выпускает из рук ветку, готовая сражаться за жизнь. Увидев меня, Салли бросается навстречу.

— Пожалуйста, уведи меня отсюда!

— Да зачем мне вести тебя обратно, если ты так безжалостно обращаешься с людьми, горюющими по утраченным близким?

— Я никогда никому не желала дурного, мисс! Клянусь, клянусь! Вы ведь не можете винить девушку за то, что ей нужно зарабатывать на жизнь!

Я действительно не могла. Если бы Салли Карни не занялась «оккультизмом», она могла бы очутиться на улице, и ей пришлось бы добывать деньги куда как более гнусным и разрушающим душу способом.

— Хорошо. Я отведу тебя обратно. Но ставлю тебе два условия.

— Все, что угодно! Только скажите!

— Во-первых, ты никогда, никогда, ни при каких обстоятельствах, даже напившись допьяна, ни единой душе не расскажешь о том, что случилось этим вечером. Потому что если ты проболтаешься…

Я умолкаю, не слишком хорошо представляя, чем могла бы пригрозить Салли, но это не имеет значения. Салли крепко прижимает ладони к сердцу:

— Богом клянусь! Никогда, никому — ни слова!

— Поверю, ладно. Второе условие… — Я подумала о добром лице мадемуазель Лефарж. — Ты передашь послание из мира духов человеку, который сегодня присутствует на сеансе, женщине по имени Полли. Ты должна сказать, что Реджи очень любит свою Полли, и что он до сих пор хранит шарф, который она сама связала и подарила ему на Рождество.

И тут я решаю добавить кое-что от себя:

— И скажешь, что он желает ей жить дальше и быть счастливой. Все поняла?

Руки Салли снова взлетают к сердцу.

— До единого слова!

Тут Салли осторожно касается моего плеча.

— Но, мисс… что бы вы сказали насчет того, чтобы присоединиться ко мне и мальчикам? С вашим даром и моими организаторскими способностями… мы могли бы сделать состояние! Подумайте об этом, прошу вас! Я только это и хотела сказать.

— Ладно, тогда оставайся здесь.

— Ой, простите! — верещит Салли.

Похоже, я наконец напугала ее настолько, чтобы она все-таки помалкивала. А теперь пора возвращаться. Матушка сказала, что я должна представить то место, которое осталось позади. Но я никогда раньше такого не делала, и не была уверена, что у меня получится. Почем знать, вдруг мы с Салли окажемся навсегда в этом туманном лесу?

— Вы ведь знаете дорогу обратно, да? — робко спрашивает Салли.

— Разумеется, знаю! — раздраженно бросаю я.

Милостивый боженька, пожалуйста, пусть у меня получится…

Держа Салли за руку, я сосредотачиваюсь на огромном зале, полном зрителей. Ничего не происходит. Я приоткрываю один глаз. Мы все так же стоим в лесу, и Салли, похоже, готова вот-вот удариться в панику.

— Пресвятая Богородица! — выдыхает она. — Вы не можете этого сделать, ведь так? Младенец Иисус, помоги нам!

— Ты можешь помолчать?!

Салли снова принимается распевать старые гимны. У меня над верхней губой выступает пот. Я закрываю глаза и начинаю упорно думать о зале в особняке. Мое дыхание замедляется, становится громче. И тут меня как будто тянет куда-то. Лес вокруг нас окончательно скрывается в тумане; туман сгущается, потом в нем появляется большая светлая дыра — а в следующее мгновение мы с Салли уже стоим на сцене. Подействовало! Я смотрю на карманные часы, все так же мирно тикающие на столике. Они показывают 9.49. Путешествие в мир духов заняло одну-единственную минуту, но лицо Салли Карни за этот короткий промежуток времени постарело на добрый десяток лет. И я тоже изменилась.

— Мадам Романофф? — окликает кто-то Салли дрожащим голосом.

— Я установила связь с другой частью мира духов, и я принесла весточку одной женщине по имени Полли. Реджи хочет, чтобы она знала: он любит ее всем сердцем…

Салли умолкает.

— Шарф, — процедила я сквозь стиснутые зубы.

— И что он по-прежнему хранит тот шарф, который она сама связала и подарила ему на Рождество, и что она должна быть счастлива без него. Это все.

Салли издает громкий, протяжный, высокий звук, как бы выходя из транса, и без сил откидывается на спинку кресла. А в следующую секунду «приходит в себя».

— Духи на сегодня сказали все, а мне теперь необходимо отдохнуть. Я благодарю всех вас за то, что пришли, и напоминаю, что следующий сеанс состоится через месяц в Ковент-Гарден.

Зрители аплодируют, а Салли Карни, она же «мадам Романофф», вскакивает и выбегает из зала, туда, где ее ждут смущенные помощники; они надеются услышать объяснения, почему этим вечером все шло не по плану.

— Я так и знала, что тебе что-нибудь необычное достанется! — шепчет Сесили, хватая меня за руку. — Как ты себя там чувствовала?

Ее перебивает Элизабет:

— А ты видела тот дух, что вселялся в тело мадам Романофф? А руки у нее стали холодными, как лед? Я слыхала, такое иногда бывает.

Я вдруг становлюсь самой популярной девушкой в школе Спенс.

— Нет, я никаких призраков не видела. А руки у нее были теплыми, только уж слишком влажными. И я совершенно уверена, что в кольцах у нее фальшивые камни, — отвечаю я, стараясь шагать побыстрее, чтобы держаться подальше от мадемуазель Лефарж.

Элизабет надувает губы.

— Но что же я напишу матушке о сегодняшнем спиритическом опыте?

— Напиши, чтобы она не тратила деньги попусту и не участвовала в подобной ерунде.

— Джемма Дойл, ты просто ужасна! — ворчит Сесили.

— Да, — решительно соглашаюсь я, отказываясь от роли королевы школы Спенс.

— Ну и мошенничество! — заявляет Фелисити, когда мы слились с толпой, покидавшей зал. — Она и вправду поверила этой чуши! Решила, что Сара — имя твоей матери! А потом вместо настоящей Сары Риз-Тоом мы получили привет от какого-то влюбленного Реджи, взывающего к своей Полли!

— А как нам теперь быть с мадемуазель Лефарж? — шепотом спрашивает Пиппа. — Мне кажется, она нам всем вкатит штук по сорок замечаний по поведению!

— Наверное, ждет не дождется, когда мы вернемся в школу, — с испуганным видом предполагает Энн. — Наверняка ведь она расскажет миссис Найтуинг о том, что мы натворили, и нас не отпустят на прием с чаем в следующем месяце! А там будут танцы!

От этой мысли даже Фелисити побледнела, а я радуюсь, что они перестали приставать ко мне с расспросами. Мадемуазель Лефарж немного отстала от нас. Но она совсем не выглядит мрачной. Нет, она осторожно промокает глаза носовым платочком и улыбается инспектору Кенту, который предлагает проводить нас до экипажа.

— Думаю, все будет прекрасно, — говорю я.

Люди, покидавшие спиритический сеанс, старались как можно скорее добраться до карет и колясок, и при этом не промокнуть насквозь под дождем. Я поневоле отделилась от своей компании, когда пожилая пара перед нами вдруг замедлила ход, почти остановилась. Я не могла обойти их, и просто смотрела на удалявшуюся светловолосую голову Фелисити.

— Могу я чем-то помочь вам, мисс?

Знакомый голос раздается над самым ухом, знакомая рука дергает меня в сторону, в узенький проулок рядом с величественным особняком.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я Картика.

— Слежу за тобой, — отвечает он. — Можешь ты мне объяснить, что значит ваша сегодняшняя выходка?

— Да мы просто решили немножко повеселиться. Обычное школьное озорство.

Тут над улицей разносится чей-то голос, выкрикивающий мое имя.

— Они меня уже ищут, — говорю я, надеясь, что Картик сразу меня отпустит.

Но он только крепче сжимает мое запястье.

— Сегодня что-то произошло. Я чувствую это!

Я пускаюсь в объяснения:

— Это на самом деле была просто случайность…

— Я тебе не верю!

Картик поддает ногой валявшийся на земле камешек, и тот взлетает высоко в воздух.

— Это совсем не то, что ты думаешь! — быстро говорю я, оправдываясь. — Я могу все объяснить…

— Никаких объяснений! Мы тебе отдали приказ, а ты должна ему следовать! Никаких больше видений! Ты это понимаешь?

Картик высокомерно усмехается. Видимо, он ожидал, что я задрожу от страха и выражу полное согласие. Но во мне этим вечером что-то сильно изменилось. И я уже не могу вернуться обратно.

Я внезапно кусаю его за руку, Картик вскрикивает и отпускает меня.

— Никогда больше не смей говорить со мной вот так! — зло бросаю я. — А я впредь не намерена быть испуганной и послушной школьницей. Да кто ты такой, чужак, чтобы указывать мне, что я могу делать, а чего не могу?

Картик скалится.

— Я — Ракшана!

Я смеюсь.

— Ах, ну да, конечно… великие и загадочные Ракшана! Таинственное братство, которое боится того, чего не понимает, и потому вынуждено скрываться за спиной какого-то мальчишки!

Это слово ударило Картика так, будто я в него плюнула.

— Ты же не мужчина. Ты — их лакей! А меня вообще не интересуете ни ты, ни твой брат, ни ваша дурацкая организация. И с этого момента я намерена делать, что хочу, и вам меня не остановить. Не ходи за мной! Не следи! И не пытайся больше со мной пообщаться, или ты очень об этом пожалеешь! Ты понял?!

Картик застывает на месте, потирая укушенную руку. Он слишком потрясен, чтобы хоть что-нибудь сказать. И в первый раз по-настоящему потерял дар речи. Так я его и оставила.

Мадемуазель Лефарж не сделала нам ни единого замечания. Она всю обратную дорогу сидела молча, закрыв глаза, и на ее лице блуждала печальная улыбка. Но в руке она сжимала визитную карточку инспектора. Понемногу все, утомленные долгим вечером, задремали, несмотря на дорожную тряску. Все, кроме меня.

Меня лихорадило от того, что довелось увидеть этим вечером. Все, написанное в дневнике Мэри Доуд, оказалось правдой. Сферы действительно существуют, и моя матушка где-то там, в других мирах, ждет меня. Предостережения Картика теперь ничего не значат. Я не знаю, что могу увидеть за дверью, ведущей в свет, и, по правде говоря, немножко боюсь этого знания. И лишь одно я знаю наверняка, с полной уверенностью: я никогда не стану пренебрегать силой, что скрывается во мне. Пришло мое время.

Моя рука ложится на плечо Фелисити; я осторожно встряхиваю ее, чтобы разбудить.

— Что такое? Уже приехали? — спрашивает Фелисити, потирая глаза.

— Нет, пока еще не приехали, — шепчу я. — Но мне нужно, чтобы мы устроили собрание Ордена.

— А… чудесно, — сонно бормочет Фелисити, снова смежая веки. — Завтра и устроим…

— Нет, это слишком важно. Сегодня. Мы должны встретиться этой ночью.

 

ГЛАВА 22

Предполагалось, что я не стану пользоваться своей силой. Предполагалось, что я не стану по собственной воле погружаться в видения. Сферы были закрыты двадцать лет, с тех пор, как случившееся с Мэри и Сарой изменило их. Но если я не пройду по этой тропе, я никогда больше не увижу матушку. И я никогда ничего не узнаю. И потому где-то в глубине души, там, где созревают решения, я знала, что все равно снова шагну на эту сомнительную дорожку.

Такие мысли толкутся у меня в голове, когда я сижу вместе со всеми в темной пещере. Воздух горячий, сырой, липкий. Ночной дождь ничуть не добавил прохлады. После него жара только возросла, дурные запахи усилились, стали просто невыносимыми.

Фелисити читает очередные записи из дневника Мэри, но я не прислушиваюсь. Моя тайна должна увидеть свет этой ночью, и каждая клеточка тела напрягается в ожидании.

Фелисити закрывает тетрадь.

— Так, хорошо, и к чему все это было?

— Да, — с надутым видом поддерживает ее Пиппа. — Почему это не могло подождать до завтра?

— Потому что не могло, — говорю я.

Нервы у меня на последнем пределе. Каждый звук кажется оглушающим, рвущим барабанные перепонки.

— А что, если я скажу вам: Орден существовал на самом деле? И сферы тоже реальны?

Я глубоко вздыхаю.

— И что я знаю, как туда попасть?

Пиппа широко раскрывает глаза.

— Ты вытащила нас в такую жуткую мокрую ночь, чтобы просто пошутить?

Энн фыркает и кивает, поддерживая свою новую лучшую подругу, с которой теперь во всем соглашается. Фелисити внимательно смотрит мне в глаза. И понимает, что во мне что-то сильно изменилось.

— Не думаю, что Джемма шутит, — тихо говорит она.

— У меня есть одна тайна, — выговариваю я наконец. — И это нечто такое, что я должна рассказать вам.

Я ничего не утаила от девушек; я рассказала, как была убита моя матушка, рассказала о своих видениях, о том, что произошло, когда я держала руку Салли Карни, и вместе с ней очутилась в туманном лесу; я рассказала и о храме, и о голосе матушки. Единственным, о чем я умолчала, был Картик. Делиться подобными переживаниями я пока что не готова.

Когда я наконец умолкаю, они смотрят на меня так, словно я сумасшедшая. Или словно увидели что-то необычное и изумительное. Я не очень поняла. Зато мне стало ясно, что истина обладает собственными чарами, такими, которые я не сумела бы сотворить, хотя мне того нестерпимо хотелось.

— Ты должна взять нас туда, — заявляет Фелисити.

— Но я не знаю наверняка, что именно мы там найдем. Я вообще уже ни в чем не уверена, — отвечаю я.

Фелисити вскидывает руку.

— Я готова рискнуть!

Я вдруг вижу рисунок, которого до сих пор не замечала, — в нижней части стены пещеры. Он почти стерся, но все же его можно еще разобрать. Женщина и лебедь. На первый взгляд кажется, что огромная белая птица напала на женщину, но при ближайшем рассмотрении возникает мысль, что женщина и лебедь сливаются воедино. Великое мистическое существо. Женщина, готовая взлететь, даже если ради этого ей придется утратить ноги.

Я сжимаю протянутую руку Фелисити. Ее пальцы отвечают мне крепким пожатием.

— Давай попробуем, — говорю я.

Мы зажигаем свечи, ставим их посреди пещеры и садимся в круг, держась за руки.

— И что мы теперь должны делать? — спрашивает Фелисити.

На стену падает ее тень — длинная и тонкая, как копье.

— Мне пока только один раз удалось полностью справиться с переходом по своей воле, когда я пыталась вернуться обратно сегодня вечером, — предупреждаю я девушек.

Я не хочу разочаровывать их. Вдруг я не смогу повторить опыт, и они подумают, что я просто-напросто дурачу всех?

Пиппа внезапно пугается.

— Знаешь, мне это кажется каким-то уж слишком запутанным. Может, нам и не надо ничего такого пробовать?

Ей никто не отвечает.

— Энн, ты согласна?

Я готова к тому, что Энн поддержит Пиппу, но та не произносит ни слова.

— Ох… ну хорошо, ладно. Но если все в итоге окажется просто хитроумной мистификацией, я уж вам напомню о своих словах, и сочувствия от меня не ждите!

— Не обращай на нее внимания, — говорит мне Фелисити.

Но я не могла не обращать внимания на слова Пиппы. Меня обуревают точно такие же страхи.

— Матушка говорила, что я должна сосредоточиться на образе двери… — говорю я, стараясь побороть сомнения.

— Что это за дверь? — решает уточнить Энн. — Красная дверь, деревянная дверь, большая, маленькая…

Пиппа вздыхает.

— Лучше скажи ей, иначе она не сможет сосредоточиться. Ты ведь знаешь, что прежде чем взяться за какое-то дело, ей нужно выяснить все правила.

— Это дверь, сотканная из света. И ведущая в свет, — отвечаю я.

Это вполне удовлетворяет Энн. Я делаю глубокий вдох.

— Закройте глаза.

Должна ли я что-то говорить, чтобы запустить процесс? И если да, то что именно? Раньше я просто соскальзывала куда-то, падала, меня втягивало в туннель. Но на этот раз все по-другому. Как начать? Хотя… Вместо того чтобы искать подходящие слова, я закрыла глаза и позволила словам самим меня отыскать.

— Я желаю этого!

Мой шепот отдается от стен пещеры и превращается в низкий гул, все нарастающий и нарастающий. А в следующую секунду мир куда-то проваливается из-под меня. Фелисити крепче стискивает мою руку. Пиппа задыхается. Они напуганы. По моим рукам как будто бегут искры, покалывая кожу и связывая меня с девушками. Я могла бы еще остановиться. Повиноваться Картику и повернуть все вспять. Но низкий ритмичный гул затягивает меня, я должна узнать, что находится на другой стороне, чего бы это ни стоило. Гул внезапно прекращается, его сменяет странная вибрация, она заполняет меня как некая мелодия… я открываю глаза и вижу сияющие очертания двери света, мерцающие и манящие, как будто дверь стояла здесь целую вечность и только и ждала, когда же я наконец найду ее.

На лице Энн отражаются страх и благоговение.

— Что это…

— Только посмотри… — изумленно шепчет Пиппа.

Фелисити пытается открыть дверь, но ее рука проскальзывает сквозь нее, как будто перед ней проекция магического фонаря. Никто не может заставить дверь открыться.

— Джемма, попробуй ты… — тихо говорит Фелисити.

В ослепительном белом свете двери моя рука выглядит чужой — как будто это рука ангела, показавшаяся на долю мгновения. Ручка двери под моими пальцами — теплая и надежная. И тут что-то начинает проступать на двери. Некий контур… Линии становятся все более отчетливыми, и я различаю знакомый рисунок Ока Полумесяца. Подвеска на моем ожерелье тоже начинает светиться, как рисунок на двери, они словно взывают друг к другу. И вдруг ручка легко поворачивается под моей рукой.

— У тебя получилось! — восклицает Энн.

— Да, получилось, надо же…

Я улыбаюсь, несмотря на страх.

Дверь распахивается, мы проходим через нее — и оказываемся в мире, насыщенном такими яркими красками, что глазам больно. Здесь деревья сверкают зелено-золотыми и красно-оранжевыми листьями. Небо, багрянисто играющее над головами, у горизонта горит оранжевым огнем, как будто там не затухает закат. По ветру плывут крошечные цветки лаванды, теплые волны воздуха чуть заметно пахнут детством — лилиями, отцовским табаком, пряностями, что наполняли кухню Сариты… Широкая лента реки разрезает землю, отделяя зеленый росистый лужок, на котором стоим мы, от крутого берега напротив.

Пиппа осторожно касается пальцем какого-то листка. Тот вдруг сворачивается, превращается в бабочку и взлетает, устремляясь к небесам.

— Ох, до чего же это прекрасно!

— Невероятно, — соглашается Энн.

Сверху сыплется цветочный дождь, лепестки тают в наших волосах, как снежинки. И волосы начинают от этого светиться. Мы все как будто испускаем искры.

Фелисити кружится на месте, переполненная счастьем.

— Это все настоящее! Это все настоящее!

Она вдруг останавливается.

— Чуете этот запах?

— Да, — отвечаю я, вдыхая нежную, умиротворяющую смесь ароматов детства.

— Это горячие плюшки с изюмом. Мы их ели по воскресеньям. И запах моря. Он всегда исходил от мундира отца, когда он возвращался из плавания… Когда он еще возвращался домой.

На глазах Фелисити блестят слезы.

Пиппа озадаченно принюхивается.

— Нет, ты ошибаешься. Пахнет лилиями. Я их обычно срезала в нашем саду и ставила в вазу в своей комнате.

В воздухе вдруг сильно запахло розовой водой.

— Что это? — спрашивает Пиппа.

Я улавливаю обрывок мелодии. Колыбельная, которую напевала моя матушка. Музыка доносится из долины внизу. И я лишь теперь замечаю серебряную арку в зеленой изгороди и дорожку, ведущую в роскошный сад.

— Эй, погоди, куда это ты? — кричит мне вслед Пиппа.

— Я вернусь, — отвечаю я, прибавляя шагу, и наконец бегу на голос матушки.

Пройдя под аркой, я оказываюсь за высокой живой изгородью, которая перемежается деревьями, похожими на открытые зонтики. Матушка стоит посреди сада, все в том же синем платье, спокойная, улыбающаяся. Она ждет меня.

Голос у меня надламывается.

— Матушка?..

Она протягивает ко мне руки, и я пугаюсь, что все это снова окажется сном, что я вот-вот проснусь… Но нет, на этот раз я ощутила ее объятие. И вдохнула запах розовой воды, исходивший от ее кожи.

Все расплывается у меня перед глазами.

— Ох, матушка… это действительно ты! На самом деле ты!

— Да, моя дорогая.

— Почему ты так долго скрывалась от меня?

— Я все время была здесь. Это ты куда-то убегала.

Я не понимаю, что она имеет в виду, но это и неважно. Мне так много нужно ей сказать! И о стольком расспросить ее…

— Матушка, я так виновата, мне так жаль…

— Тсс! — останавливает меня она, приглаживая мои волосы. — Все это в прошлом. Ушло. Давай немного прогуляемся.

Она ведет меня к гроту, мимо круга из высоких кристаллов, прозрачных, как стекло. Из лесу выбегает олень. Он останавливается и обнюхивает ягоды, которые протягивает ему на раскрытой ладони матушка. Олень прихватывает ягоды мягкими губами, скосив на меня похожие на сливы глаза. Решив, что я не представляю для него интереса, олень неторопливо шествует по высокой мягкой траве к огромному дереву с толстым корявым стволом и ложится под ним.

У меня накопилось столько вопросов к матушке, что я не знаю, с чего начать.

— Что такое на самом деле эти сферы? — спрашиваю я наконец.

Трава выглядит такой заманчиво мягкой, что я по примеру оленя тоже ложусь на нее, подложив ладонь под голову.

— Это некий мир между мирами. Место, где возможно абсолютно все.

Матушка садится рядом. Сорвав одуванчик, она дует на него. Крошечный вихрь белых пушинок уносится, подхваченный ветром.

— Это место, куда члены Ордена приходили для размышлений и созерцания, для того, чтобы совершенствовать свою магию и совершенствоваться самим, чтобы проходить сквозь огонь и обновляться. Каждый человек время от времени заглядывает сюда — в снах, когда рождаются идеи…

Она некоторое время молчит.

— И в смерти.

У меня падает сердце.

— Но ведь ты не…

Умерла. Я не в силах произнести это слово.

— Но ты ведь здесь.

— Пока — да.

— А как ты узнала обо всем этом?

Матушка отворачивается от меня. И легко, ласково гладит морду оленя.

— Сначала я не знала ничего. Когда тебе было пять лет, ко мне пришла одна женщина. Из Ордена. Она-то и рассказала мне обо всем. О том, что ты родилась особенной, что ты — та самая предсказанная девочка, которая может восстановить магию сфер и вернуть Ордену его силу.

Матушка умолкает.

— Но что это значит?..

— А еще она сказала, что Цирцея всегда будет искать тебя, потому что хочет сама владеть всей силой. Я очень испугалась, Джемма. Я хотела защитить тебя.

— Ты поэтому не хотела отправлять меня в Лондон?

— Да.

Магия. Орден. И я, предсказанная девочка… Все это просто отказывалось укладываться у меня в голове.

Я нервно сглатываю.

— Матушка, но что же случилось в тот день, в той лавочке в Бомбее? Что это было за… существо?

— Соглядатай Цирцеи. Ее следопыт. Ее наемный убийца.

Я не в силах посмотреть на нее. Я срываю широкий листок какой-то травы и складываю его гармошкой.

— Но почему ты…

— Покончила с собой?

Я поднимаю голову и вижу, что матушка очень пристально смотрит на меня.

— Чтобы та тварь не смогла меня захватить. Если бы я досталась ему живой, я пропала бы, я тоже превратилась бы в темную тварь.

— А с Амаром что случилось? И кто он вообще такой?

Матушка на мгновение крепко сжимает губы.

— Амар… он был моим стражем. Он отдал жизнь за меня. А я ничего не могла сделать, чтобы спасти его.

Я содрогаюсь, подумав о том, что могло произойти с братом Картика, во что он мог превратиться…

— Но давай не будем слишком много думать об этом прямо сейчас, хорошо? — говорит матушка, отводя с моего лица прядь растрепавшихся волос. — Я расскажу тебе, что смогу. Что касается прочего, ты должна найти других, остальных, чтобы воссоздать Орден.

Я резко сажусь.

— А есть еще и другие?

— О, да! Когда сферы закрылись, все предпочли спрятаться. Некоторые забыли то, что знали. Кто-то предпочел повернуться спиной к прошлому. Но есть и те, кто сохранил веру, и они ждут дня, когда сферы снова откроются и магия опять будет принадлежать им.

Нежные стебли травы щекочут мою руку, едва ощутимо покалывая пальцы. Все кажется таким нереальным — и закатное небо, и цветочный дождь, и теплый бриз, и матушка, сидящая так близко, что я могу ее коснуться. Я крепко зажмуриваю глаза, потом снова их открываю. Матушка остается на месте.

— В чем дело? — спрашивает она.

— Я просто боюсь, что все это не настоящее. Но оно ведь существует, правда?

Матушка поворачивается к горизонту. Закатный свет смягчает четкие линии ее профиля, превращая их в нечто слегка размытое… как края страниц затрепанной любимой книги.

— Реальность — это всего лишь состояние ума. Для банкира деньги в его бухгалтерских книгах абсолютно реальны, хотя он их не видит и не ощущает. А для Брахмы не существует того, что рождается воздухом и землей, для него нет боли и потерь… и для него реальность банкира — просто глупая прихоть. Для банкира же идеи Брахмы так же несущественны, как обычная пыль.

Я встряхиваю головой.

— Что-то я запуталась.

— Все вокруг представляется тебе реальным?

Порыв ветра бросает мне на губы прядь моих волос, они щекочут кожу; сквозь юбку я ощущаю чуть влажную траву, на которой сижу…

— Да, — отвечаю я.

— Значит, оно реально.

— Но если все время от времени заглядывают сюда, почему никто не говорит об этом?

Матушка осторожно смахивает пушинку одуванчика, прилипшую к ее юбке. Пушинка плывет в воздухе, вспыхивает в солнечном луче, как крошечная драгоценность.

— Люди забывают об этом, они помнят лишь обрывки сна, но не могут собрать их в единое целое, как ни стараются. Только женщины Ордена могут проходить сквозь дверь света. А теперь еще и ты.

— Я привела с собой подруг.

Глаза матушки внезапно округляются.

— Ты можешь проводить других сквозь дверь, сама, без помощи?

— Ну да, — не слишком уверенно киваю я.

Я испугалась, что сделала что-то не так, но матушка медленно расцвела в радостной улыбке.

— Тогда, значит, твоя сила куда больше, чем надеялся Орден.

И тут же она хмурится.

— Ты доверяешь этим девушкам?

— Да, — говорю я.

Но почему-то сомнения матушки передаются и мне, я вдруг чувствую себя маленьким ребенком.

— Конечно, я им доверяю… они же мои подруги!

— Сара и Мэри тоже были подругами. И они предали друг друга.

Где-то вдали слышится веселый крик Фелисити. Ей вторит голос Энн. Они зовут меня.

— А что случилось с Сарой и Мэри? Я видела какие-то другие призраки, не их. Почему мне не удается связаться с ними?

На руку откуда-то падает гусеница и неторопливо ползет по пальцу. Я подпрыгиваю. Матушка осторожно снимает ее, и гусеница превращается в малиновку с ярко-алой грудкой. Птичка запрыгала в траве на тонких хрупких лапках.

— Их обеих больше не существует.

— Что ты хочешь этим сказать? Что с ними произошло?

— Давай не будем зря тратить время, рассуждая о прошлом, — произносит матушка таким тоном, что становится ясно: говорить об этом она не желает. И улыбается мне. — Мне просто хотелось взглянуть на тебя. Боже мой, ты ведь становишься настоящей леди!

— Я учусь танцевать вальс. У меня, правда, пока не очень хорошо получается, но я стараюсь, и надеюсь, что у меня будет неплохо получаться к тому времени, когда мы попадем на первый чайный прием с танцами.

Мне хочется рассказать матушке обо всем сразу. Я тороплюсь, а она слушает меня так внимательно, и я мечтаю, чтобы этот день никогда не кончался.

Из травы выглядывает сочная гроздочка черники. Я срываю одну ягоду, но прежде чем успеваю поднести ее ко рту, матушка останавливает мою руку.

— Нет, не надо это есть, Джемма. Это не для живых. Тот, кто съест эти ягоды, станет частью этого мира. Он уже не сможет вернуться обратно.

Матушка срывает всю веточку с ягодами и бросает ее оленю. Ягоды падают прямо перед ним, и он с жадностью их съедает. А матушка смотрит на спрятавшуюся за деревом маленькую девочку — девочку из моего сна.

— Кто она такая? — спрашиваю я.

— Моя помощница, — отвечает матушка.

— А как ее зовут?

— Я не знаю.

Матушка крепко зажмуривает глаза, как будто пытаясь справиться с какой-то болью.

— Мама, что случилось?

Она открывает глаза; ее лицо заметно побледнело.

— Ничего. Я просто немного устала от всех этих переживаний. Тебе пора уходить.

Я вскакиваю на ноги.

— Но мне еще так много нужно узнать!

Матушка шагает ко мне, обнимает за плечи.

— Но на сегодня твое время вышло, милая. Сила этого места чрезвычайно велика. Ее можно принимать лишь малыми дозами. Даже женщины Ордена приходили сюда, только когда это было необходимо. И не забывай, что твое настоящее место — не здесь.

У меня внутри все сжимается.

— Но я не хочу расставаться с тобой!

Ее пальцы едва ощутимо касаются моих щек, и я не могу сдержать слезы. Матушка целует меня в лоб и слегка наклоняется, чтобы заглянуть мне в лицо.

— Я никогда не оставлю тебя, Джемма.

Она поворачивается и идет вверх по холму; девочка вдруг оказывается рядом с ней, и матушка берет ее за руку. Они идут на закат, пока не сливаются с ним, а мне остаются только олень да витающий в воздухе запах роз.

Когда я наконец возвращаюсь к моим подругам, они дурачатся и резвятся, как счастливые безумцы.

— Ты только посмотри на это! — восклицает Фелисити.

Она легонько дует на ближайшее дерево, и его кора вдруг из коричневой становится голубой, а потом красной… а потом возвращается к своему обычному виду.

— Смотрите! — Энн зачерпывает из реки пригоршню воды, и та превращается в ее ладонях в золотую пыль. — Вы видите? Видите?!

Пиппа растянулась в невесть откуда взявшемся гамаке.

— Разбудите меня, когда надумаете возвращаться. Хотя, если хорошенько подумать, лучше и не будите. Это слишком уж божественный сон.

Она закидывает руки за голову, а одну ногу свешивает через край гамака, устроившись как можно удобнее.

А я чувствую себя изможденной вконец и разрываюсь между противоположными желаниями. С одной стороны, мне хочется поскорее вернуться в свою спальню и проспать сто лет подряд. А с другой — я хочу со всех ног помчаться в ту долинку и навсегда остаться с матушкой.

Фелисити обнимает меня за плечи.

— Нам только и нужно, что завтра снова сюда вернуться. Ты можешь себе вообразить, какой вид был бы у этой надутой Сесили, если бы она увидела нас сейчас? Ох, как бы она пожалела, что не захотела войти в нашу компанию!

Пиппа опускает руку, чтобы сорвать несколько ягод, растущих в траве под гамаком.

— Не надо! — кричу я, хватая ее за запястье.

— Но почему? — удивляется Пиппа.

— Если ты их съешь, ты останешься здесь навсегда.

— А… тогда понятно, почему они выглядят так соблазнительно, — бормочет Пиппа.

Очень неохотно она разжимает руку, и ягоды высыпаются в мою ладонь. Я бросаю их в реку.

 

ГЛАВА 23

Весь день мы засыпаем на ходу, а на наших лицах бродят глупые улыбки. Мы едва замечаем остальных учениц, как всегда суетящихся в коридорах и большом холле. Мы словно плывем из одной классной комнаты в другую, подхваченные течением толпы, ничего не соображая. Мы лишь переглядываемся тайком, помня о данном ночью обещании, и обмениваемся загадочными намеками, приводящими в недоумение учителей и заставляющими нас улыбаться.

Мы понимаем друг друга. Мы владеем общей тайной.

Это не такой страшный секрет, вроде того, что связывает меня с моими родными или с Картиком, — нет, это восхитительная запретная тема, на которую мы можем говорить только между собой. Нашу кровь разжигает предвкушение, а кожу покалывает при мысли о том, что мы можем вернуться туда… Весь день мы думаем только об этом и ждем наступления ночи, чтобы снова открыть дверь света и проникнуть в волшебные сферы. Мы превратились в единое целое. Никаких посторонних рядом с нами быть не могло. Никаких незваных гостей в нашем мире.

На уроке музыки мистер Грюнвольд целый час уныло гудит о необыкновенных достоинствах какой-то оперы. Элизабет, Сесили и Марта внимательно слушают, как и положено хорошим девушкам, и кое-что аккуратно записывают. Их головки склоняются к тетрадям и поднимаются в унисон. Слушать, записывать, слушать, записывать…

Но мы не записали ни единого слова из объяснений мистера Грюнвольда. Мы пребывали далеко-далеко, в стране, куда унеслись бы сейчас же, будь на то наша воля. Мистер Грюнвольд приглашает Сесили к фортепьяно, чтобы она сыграла пьеску, которую разучивала к родительскому дню. Пальцы Сесили бегают по клавишам, звучит аккуратно, тщательно исполняемый менуэт.

— Ах, как хорошо, мисс Темпл! Очень точно.

Мистер Грюнвольд доволен, но мы теперь знаем, как звучит и как ощущается настоящая музыка, так что нам трудно изображать интерес к чему-то просто очень симпатичному и приятному.

После урока Сесили принимается кокетничать, жалуясь, что играла ужасно.

— Ох, но я ведь убила эту пьесу? Скажите честно!

Марта и Элизабет, разумеется, начинают возражать, твердя Сесили, что она играла блестяще.

— А ты что думаешь, Фелисити?

Нетрудно понять, что Сесили очень хотелось услышать похвалу именно от Фелисити.

— Очень мило, — это все, что говорит Фелисити.

— Просто мило? — Сесили фальшиво смеется, делая вид, что ей плевать на чье-либо мнение. — О, наверное, это было и в самом деле чудовищно!

— Почему же, это был очень приятный вальс, — добавляет Фелисити.

Она совершает ужасную ошибку. Но ее мысли блуждают далеко, и она с трудом удерживает блаженную улыбку, не позволяя ей расплыться по лицу.

Я отворачиваюсь, тоже изо всех сил стараясь сдержать глупую ухмылку.

— Это был не вальс. Это был менуэт, — поправляет ее Сесили, и уже с откровенной обидой надувает губки.

Элизабет всматривается в нас с таким видом, как будто не может понять, кто мы такие.

— Почему ты на нас так странно смотришь, как будто мы какие-нибудь образцы для опытов? — спрашивает Пиппа.

— Ну, я и сама не знаю… что-то в вас не так.

Мы обмениваемся быстрым взглядом.

— Что-то новое появилось, да? Эй, если у вас есть какой-то секрет, лучше бы вам поделиться с нами!

— Конечно, так ведь всегда бывало, — усмехается Фелисити.

Солнечный луч врывается в окно большого холла. И в воздухе начинают танцевать пылинки.

— Пиппа, дорогая, но ты ведь мне расскажешь, правда?

Элизабет обнимает Пиппу за плечи, но та выворачивается из объятий. Сесили заметно огорчается.

— Но ведь Пиппа и Фелисити никогда прежде не скрывали от нас ничего!

— Да, вот только тех прежних девушек уже нет! — Фелисити ослепительно улыбается. — Они умерли и похоронены. А мы — совершенно новые люди для нового мира!

И с этим мы проходим мимо них, оставив старую компанию в большом холле, и нам не больше дела до них, чем до пыли, медленно оседающей на пол.

Мисс Мур приготовила для нас холсты. Это куски муслина, туго натянутые на подрамники; рядом лежат наготове акварельные краски. Похоже, буколические пейзажи с березами и цветочные композиции остались позади. На столе в центре комнаты красуется большая ваза с фруктами. Очередной натюрморт. Но если мисс Мур предлагает рисовать натюрморт, она могла точно так же предложить нам изобразить будущее, к которому школа Спенс готовила нас день за днем. Я ожидала от мисс Мур большего.

— Натюрморт? — В моем голосе звучит нескрываемое отвращение.

Мисс Мур стоит у окна. На фоне ослепительно сияющего неба ее неуклюжий силуэт вырисовывается, как силуэт какого-нибудь чучела.

— Мне не послышалось недовольство, мисс Дойл?

— Это не слишком вдохновляет.

— Даже величайшие художники мира не считали зазорным время от времени писать натюрморты.

Она совершенно права, но я не собираюсь сдаваться просто так.

— Но как можно найти вдохновение в каком-то яблоке?

— Постараемся в этом разобраться, — отвечает мисс Мур, подавая мне рабочий халатик.

Фелисити внимательно осматривает вазу с фруктами. Выбрав одно яблоко, она, недолго думая, берет его и с хрустом откусывает кусок.

Мисс Мур отбирает у нее яблоко и возвращает на место, в вазу.

— Фелисити, не надо есть экспозицию, иначе в следующий раз мне придется использовать восковые фрукты, и тогда вас будет поджидать весьма неприятный сюрприз.

— Ну, полагаю, от натюрморта нам никуда не деться, — вздыхаю я, опуская кисть в красную краску.

— Похоже, вокруг меня зреет бунт, — замечает мисс Мур. — А ведь недавно, на днях, вы ничего не имели против рисования.

Фелисити хитро усмехается, покосившись на мисс Мур.

— Да, но мы-то уже не те, что были недавно. В самом деле, мы чрезвычайно изменились, мисс Мур.

Сесили громко фыркает.

— Да не пытайтесь вы их урезонить, мисс Мур! Они сегодня просто невыносимы!

— Да, — поддерживает ее Элизабет, причем самым противным тоном. — Они, видите ли, теперь новые люди для нового мира. Кажется, так, да, Пиппа?

Мы тайком переглядываемся, но это не остается незамеченным мисс Мур.

— Это действительно так, мисс Дойл? Мы действительно попали в волну тайной революции?

Она застает меня врасплох. У меня всегда возникает очень странное чувство, когда я оказываюсь под пристальным вниманием мисс Мур, — как будто я превращаюсь в муху под микроскопом. Она словно бы знает, о чем я думаю…

— В общем, да, — отвечаю я наконец.

— Вот видите? Понимаете теперь, что я имела в виду? — снова фыркает Сесили.

Мисс Мур хлопает в ладоши.

— Мы вполне можем заняться чем-то совершенно новым. Я побеждена. Холсты перед вами, леди, и в вашем распоряжении целый час. Рисуйте что хотите.

Мы разражаемся восторженными криками. Кисть как будто становится невесомой в моей руке. Но Сесили ничуть не радуется.

— Но, мисс Мур, до дня собрания родных осталось всего две недели, а у меня до сих пор нет достойного рисунка, чтобы показать моим родным, когда они приедут сюда, — обиженно заявляет она.

— Сесили права, мисс Мур, — поддерживает ее Марта. — Меня совершенно не интересует, чего им хочется. Я не могу показать родителям какой-то примитивный набросок со стены пещеры. Они просто ужаснутся!

Мисс Мур вскидывает голову, глядя на них сверху вниз.

— О, мне совсем не хочется стать причиной огорчений для вас и ваших родственников, мисс Темпл и мисс Хоуторн. Итак. Ваза с фруктами — в вашем распоряжении. Я уверена, вашим родным чрезвычайно понравится хороший натюрморт.

Фелисити задумчиво рассматривает глину для лепки.

— А могу я сотворить некую скульптуру, мисс Мур?

— Если вам того хочется, мисс Уортингтон.

Она кладет на столик перед Фелисити шар мягкой глины.

— Ну, а чтобы быть уверенной в том, что этот урок все-таки послужит вашему образованию, — продолжает мисс Мур, поглядывая на Сесили, — я прочту вам несколько страниц из сочинения Диккенса «Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим». Глава первая. «Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займет кто-нибудь другой, — должны показать последующие страницы…»

В конце часа мисс Мур начинает проверять работы, хваля девушек и кое-что поправляя. Когда она подходит ко мне и видит рисунок — огромное уродливое яблоко во весь холст, — она поджимает губы и рассматривает мое произведение, как мне кажется, очень долго.

— Весьма, весьма современно, мисс Дойл.

Сесили, посмотрев на мой мольберт, резко смеется.

— И вот это вы предлагаете называть яблоком?

— Ну конечно, это яблоко, Сесили, — огрызается Фелисити. — И мне оно кажется великолепным, Джемма. Очень, очень авангардно.

Но я недовольна.

— Тут нужно добавить света спереди, чтобы оно блестело. Я пыталась сделать это белой и желтой красками, но только размазала все.

— Нет, вам просто надо добавить тени вот здесь, в задней части.

Мисс Мур окунает кисть в сепию и проводит плавную линию по внешней стороне моего яблока. И в то же мгновение блеск на его боку проявляется, оно начинает выглядеть гораздо лучше.

— Итальянцы называют этот прием chiaroscuro. Это означает игру света и тени на картине.

— Но почему Джемма не могла добавить белого цвета, чтобы заставить яблоко светиться? — спрашивает Пиппа.

— Потому что вы не можете заметить свет, если рядом с ним отсутствует хотя бы небольшая тень. Во всем, в любом предмете есть свет и тень. И вы должны играть с ними, пока не добьетесь правильного соотношения.

— И как ты предполагаешь назвать свою работу? — с презрением интересуется Сесили.

— «Выбор», — неожиданно для самой себя отвечаю я.

Мисс Мур кивает.

— Плод познания. Действительно, очень интересно.

— Вы подразумеваете яблоко Евы? Как в саду Эдема? — спрашивает Элизабет.

Она прилежно взялась добавлять сепии к своему рисунку, пытаясь изобразить тень, но почему-то ее фрукты стали выглядеть от этого помятыми и страшненькими. Но я не собираюсь сообщать ей об этом.

— Лучше спросить художницу. Вы именно это имели в виду, мисс Дойл?

Вообще-то я и сама не знаю, что имела в виду. И пытаюсь нащупать в сказанном хоть какой-то смысл.

— Наверное, я думала о любом выборе, о желании познать больше, заглянуть по ту сторону вещей.

Фелисити смотрит на меня, как настоящая заговорщица.

Сесили качает головой.

— Ну, вряд ли это можно считать правильным названием. Ева ведь не делала выбора, она не сама решила съесть яблоко. Ее соблазнил змей.

— Да, но… — возражаю я, еще не сформулировав до конца возникшую у меня мысль. — Но… она ведь не обязана была откусывать от этого яблока. Так что она все-таки сделала выбор.

— А в результате была изгнана из рая. Нет, такое не для меня, спасибо. Я бы предпочла остаться в райском саду, — заявляет Сесили.

— Но это тоже выбор, — подчеркивает мисс Мур.

— Да… только куда более безопасный, — отвечает Сесили.

— Не бывает выбора безопасного, мисс Темпл. Бывает только другое решение, другой выбор.

— Мама говорит, что женщине незачем иметь слишком большие возможности выбирать. Это ее только запутывает. — Пиппа произносит эти слова как хорошо заученный урок. — Именно поэтому предполагается, что мы должны предоставлять выбор нашим супругам.

— И это тоже выбор. И как всякий выбор, имеет свои последствия, — говорит мисс Мур с таким видом, будто унеслась в мыслях куда-то вдаль.

Фелисити берет из вазы яблоко, которое успела надкусить до урока. Сладкая белая мякоть потемнела от воздействия воздуха. Фелисити снова запускает в яблоко зубы и ставит на нем новую, чистую отметку.

— Великолепно! — заявляет она, когда ее рот наполняется соком.

Мисс Мур очнулась и смеется.

— Я вижу, Фелисити не намерена запутывать вопрос излишними размышлениями. Она — ястреб, мгновенно бросающийся на свою цель.

— Ну да, съесть или быть съеденным! — соглашается Фелисити, откусывая еще кусок от яблока.

А я подумала о Саре и Мэри, гадая, что за ужасный выбор они могли совершить? Но что бы это ни было, это оказалось достаточно мощным, чтобы сотрясти весь Орден. И в итоге привело меня к выбору, который я сделала, сбежав в тот день от матушки на торговой площади Бомбея. Выбор, который, похоже, заново привел все в движение.

— А что случится, если сделать неправильный выбор? — тихо спрашиваю я.

Мисс Мур берет из чаши с фруктами грушу, а нам предлагает съесть виноград.

— Вы должны постараться исправить это.

— Но если уже слишком поздно? Если невозможно что-то изменить?

В чуть раскосых глазах мисс Мур вспыхивает сочувствие; она снова всматривается в мой рисунок. И добавляет тончайшую темную линию в нижней части яблока, отчего оно окончательно оживает.

— Тогда вам придется научиться жить с этим.

 

ГЛАВА 24

День выдается чудесным, и лужайки, двор и сад школы Спенс пестрят от резвящихся девушек; кто-то катается на велосипеде, кто-то просто гуляет и сплетничает, какая-то компания играет в жесты. А мы вчетвером затеяли игру в теннис на траве. Мы играем парами, Фелисити и Пиппа против меня и Энн. Каждый раз, когда моя ракетка касается мяча, я пугаюсь, что могу этим мячом снести кому-нибудь голову. Я решила, что проще всего будет добавить теннис к тому длинному списку искусств, которыми мне не суждено овладеть. Если мяч летит в нужную сторону, то только по чистой случайности. Пока я об этом размышляю, он мчится мимо Пиппы, которая провожает его взглядом с таким примерно видом, с каким повар смотрит на воду, ожидая, когда та закипит.

Фелисити хватается за голову, возмущенная до предела.

— Пиппа!

— Я не виновата! Подача была слишком резкой!

— Но ты должна была попытаться взять ее! — возражает Фелисити, размахивая ракеткой.

— Он летел слишком далеко! Мне было его не достать!

— Мы теперь можем достать очень многое, — намекающе произносит Фелисити.

Девушки, наблюдавшие за игрой, не поняли, что подразумевала Фелисити, но я, само собой, поняла. А вот Пиппа почему-то не сообразила.

— Это скучно, и у меня уже рука болит, — жалуется она.

Фелисити округляет глаза.

— Ну и довольно тогда! Давайте просто погуляем.

Мы передаем ракетки другой четверке, розовощеким юным девчонкам, стремящимся поразмяться. Покончив с игрой, мы беремся под руки и неспешно идем между высокими деревьями, мимо компании младших, играющих в Робин Гуда. У них возникли сложности, потому что каждая хотела быть девицей Мэриан и никому не хотелось быть ноттингемским шерифом.

— Ты сегодня ночью отведешь нас снова в сферы? — спрашивает Энн, когда голоса играющих сливаются за нашими спинами в ровный гул.

— Вам не придется меня уговаривать, — улыбаюсь я. — Там есть кое-кто, с кем мне хотелось бы вас познакомить.

— И кто же это? — спрашивает Пиппа, наклоняясь и поднимая с земли желудь.

— Моя матушка.

Энн судорожно вздыхает. Пиппа резко вскидывает голову.

— Но разве она не…

Фелисити мгновенно перебивает ее:

— Пиппа, помоги-ка мне набрать немного золотарника для миссис Найтуинг. Это поможет улучшить ее настроение к вечеру.

Пиппа послушно следует за Фелисити, и вскоре мы все уже ищем цветы. Дальше, у озера, я вдруг вижу Картика; он прислонился к столбу возле лодочного сарая, сложив руки на груди, и наблюдает за мной. Его черный плащ полощется на ветру. Я подумала, знает ли он что-нибудь о судьбе своего брата. На мгновение мне становится очень жаль его. Но потом я вспоминаю все его угрозы и насмешки, и как он высокомерно пытался приказывать мне, и вся моя симпатия к нему тает. Я вызывающе выпрямляюсь и смотрю на него в упор.

Ко мне подходит Пиппа.

— Праведные небеса! Это не тот ли самый цыган, который таращился на меня в лесу?

— Я не помню его, — лгу я.

— Надеюсь, он не попытается нас шантажировать.

— Вряд ли, — отвечаю я, изо всех сил изображая полное равнодушие. — Ох, посмотри-ка… одуванчик!

— А он довольно красив, правда?

— Тебе так кажется? — вырывается у меня прежде, чем я успела подумать.

— Для язычника — да, конечно. — Она с легким кокетством склоняет голову. — Кажется, он посматривает на меня.

Мне и в голову не приходило, что Картик мог следить не за мной, а за Пиппой, и это почему-то встревожило меня. Хотя он и доводит меня до бешенства, мне хочется, чтобы он глядел только на меня.

— На что это вы там смотрите? — спрашивает Энн.

Она набрала полную охапку поникших желтых цветов.

— Да вон на того юношу. Это тот самый, который на днях увидел меня в одном белье.

Энн щурится, приглядываясь.

— А! Этот! Но это ведь тот самый, которого ты поцеловала, Джемма?

— Ох, ты не могла этого сделать! — задыхается от ужаса Пиппа.

— Сделала, — спокойно говорит Энн, — но только для того, чтобы спасти нас от цыган.

— Вы встречались с цыганами? Где, когда? А меня почему с собой не взяли?

— Это длинная история. Я тебе ее расскажу на обратном пути, — обещает Фелисити.

Пиппа бормочет что-то насчет того, что мы вечно скрываем от нее самые важные вещи, но Фелисити не слушает; ее взгляд останавливается на Картике, потом на мне — с таким пониманием, что мне вдруг хочется убежать и где-нибудь спрятаться. А потом она обнимает Пиппу за плечи и начинает рассказывать историю нашего приключения в цыганском таборе, при этом не просто оправдывая мой поступок, но еще и выставляя меня чуть ли не героиней. Она превращает меня в благородную особу, решившую пожертвовать собой и вытерпевшую поцелуй варвара и язычника, чтобы спасти подруг. Фелисити говорит так убедительно, что я и сама почти ей верю.

Когда мы снова входим в дверь света, сфера приветствует нас нежными ароматами сада и сиянием яркого неба. Меня терзают сомнения. Я ведь не знаю, сколько времени мне будет позволено провести с матушкой, и не желаю делиться даже малой толикой этого времени с подругами. Но они все же мои подруги, и, возможно, матушке и самой хотелось бы познакомиться с ними; она тогда знала бы наверняка, что я не одна, что меня есть кому поддержать.

— Идемте со мной, — говорю я и веду их через серебряную арку в живой изгороди.

Но матушки нигде не видно. Вокруг высятся деревья, а дальше виднеется круг странных кристаллов, за ними — грот.

— И где же она? — спрашивает Энн.

— Матушка? — осторожно зову я.

Ничего… только птицы щебечут в листве. А что, если ее на самом деле здесь и не было? Что, если я просто вообразила себе все?

Подруги отводят глаза, стараясь не смотреть на меня. Пиппа что-то тихо шепчет на ухо Фелисити.

— Может быть, тебе просто приснилась ваша встреча? — мягко спрашивает Фелисити.

— Она была здесь! Я с ней разговаривала!

— Ну, а сейчас ее здесь нет, — замечает Энн.

— Идем с нами, — предлагает Пиппа, говоря со мной, как с ребенком. — Мы отлично проведем время. Обещаю!

— Нет!

— Вы меня ищете?

Матушка выходит нам навстречу все в том же синем шелковом платье. Она очаровательна, как всегда. Мои подруги застывают на месте.

— Фелисити, Пиппа, Энн… позвольте представить вас Вирджинии Дойл, моей матушке.

Девушки невнятно бормочут что-то, видимо, пытаясь выговорить вежливые приветственные слова.

— Мне очень, очень приятно познакомиться с вами, — говорит матушка. — Вы необыкновенно красивые девушки.

Эти слова произвели желаемый эффект. Девушки краснеют от удовольствия.

— Не хотите ли прогуляться со мной?

Вскоре девушки наперебой рассказывают ей разные истории о школе Спенс и о себе, сражаясь за ее внимание, а я немного обижаюсь, потому что мне, конечно же, хочется, чтобы матушка принадлежала только мне одной. Но вот она берет меня за руку и подмигивает, и я снова переполняюсь счастьем.

— Посидим немного?

На траву брошено роскошное серебристое покрывало. Выглядит оно воздушным, однако оказывается на удивление плотным и мягким. Фелисити проводит по нему рукой — серебряные нити начинают играть самыми фантастическими цветами и откликаются нежной мелодией.

— Боже мой… — восторженно восклицает Фелисити. — Вы это слышите? Пиппа, попробуй тоже!

Мы все принимаемся возить ладонями по покрывалу. Оно одаривает нас чем-то вроде симфонии, исполненной на арфах, и мы восторженно хохочем.

— Разве это не чудесно? Мне ужасно хочется знать, а что мы еще можем сделать? — задумчиво произносит Фелисити.

Матушка улыбнулась.

— Все, что угодно.

— Все, что угодно? — повторяет Энн.

— В этой сфере исполняются все ваши желания. Вы только должны сами понять, чего именно вы хотите.

Мы внимательно ее выслушали, хотя и не совсем поняли, что она имела в виду.

— Мне хочется попробовать, — говорит Энн. — Но что я должна сделать?

— Чего тебе хочется больше всего? Нет… не говори этого нам. Просто сформулируй свое желание в уме. Как некую просьбу.

Энн кивает и закрывает глаза. Проходит около минуты.

— Ничего и не случилось, — шепчет Фелисити. — Оно сбылось?

— Не знаю, — отвечает Пиппа. — Энн? Энн, с тобой все в порядке?

Энн легонько раскачивается на месте, переступая с пятки на носок. Ее губы приоткрываются. Я пугаюсь, мне кажется, она впала в транс. Я смотрю на матушку, но та подносит палец к губам, призывая к молчанию. Губы Энн открываются шире. И она начинает петь. Таких звуков я не слышала никогда в жизни; голос Энн, чистый и парящий, звучит нежно, как голос ангела. От него у меня по рукам бегут мурашки. И с каждой нотой Энн как будто меняется. Нет, она остается все той же Энн, но каким-то образом музыка делает ее щемяще прекрасной. Она словно превращается в морское существо из самых глубоких глубин — в русалку, возможно, возникшую над блестящей поверхностью тихой реки…

— Энн, до чего же ты прекрасна! — выдыхает Пиппа.

— Правда?

Энн бежит к реке и смотрит на свое отражение.

— Действительно!

Она восторженно смеется.

Было странно и удивительно слышать от Энн настоящий смех. Она снова закрывает глаза, и музыка льется из ее души.

— Incroyable! — почему-то по-французски восклицает Фелисити. — Я тоже хочу попробовать!

— И я! — кричит Пиппа.

Они закрывают глаза, на мгновение сосредотачиваются — и открывают их снова.

— Что-то я его не вижу, — бормочет Пиппа, оглядываясь по сторонам.

— Не меня ли ты ждешь, моя леди?

Прекрасный молодой рыцарь выходит из-за толстого золотого ствола дуба. Он опускается перед Пиппой на одно колено.

— Я испугал тебя. Прости.

— Мне следовало сразу догадаться, — сухо шепчет Фелисити мне на ухо.

Пиппа выглядит так, словно только что выиграла главный приз карнавала. И беспечным тоном говорит рыцарю:

— Ты прощен.

Он поднимается. На вид ему не больше восемнадцати, он высок ростом, с волосами цвета зрелой пшеницы и широкими плечами, затянутыми в металлическую кольчугу, настолько тонкую, что она кажется текучей. Он напоминает льва. Могучего. Грациозного. Благородного.

— Позволь спросить, кто твой защитник, моя леди?

Пиппа мнется, подбирая выражения, приличествующие настоящей леди.

— У меня пока что нет защитника.

— Тогда я счел бы за счастье взять на себя эту задачу. Если леди удостоит меня такой чести.

Пиппа оборачивается к нам и шепчет придушенно и восторженно:

— Ох, скажите же, что мне все это не снится!

— Не снится, — шепчет в ответ Фелисити. — Или же мы все спим и видим один и тот же сон.

Пиппе стоит огромных усилий не завизжать от восторга и не запрыгать на месте, как ребенок.

— Благородный рыцарь, я дарую тебе разрешение стать моим защитником.

Пиппа пытается выглядеть царственно, величественно, однако с трудом удерживается от хихиканья.

— Моя жизнь принадлежит тебе.

Рыцарь склоняется, чего-то ожидая.

— Думаю, ты должна дать ему какую-то свою вещицу в качестве символа любви, — подсказываю я.

— Ох…

Пиппа розовеет. Потом снимает перчатку и протягивает ее рыцарю.

— Моя леди…

Рыцарь — сама скромность.

— Я твой навсегда.

Он протягивает ей руку, и Пиппа, искоса глянув на нас, принимает ее и позволяет рыцарю увлечь себя на цветущий луг.

— А тебе тоже нужен рыцарь? — спрашиваю я Фелисити.

Она качает головой.

— Но тогда о чем ты просила?

Фелисити в ответ загадочно улыбается и говорит:

— Сейчас увидим.

Матушка окидывает ее холодным взглядом.

— Поосторожнее со своими желаниями!

Внезапно мимо наших голов со свистом проносится стрела. Она вонзается в ствол дерева прямо за нами. А потом на поляну осторожно выходит охотница. Ее волосы небрежно заколоты на макушке, как у какой-нибудь богини. На спине у нее висит колчан, битком набитый стрелами, а в руках она держит готовый к выстрелу лук. Колчан оказался ее единственной одеждой. В остальном она обнажена, как новорожденный младенец.

— Эй, ты же могла убить нас! — возмущенно восклицаю я, переведя дыхание и стараясь не слишком таращиться на ее нагое тело.

— Но ведь не убила.

Она опускает лук и убирает стрелу в колчан. А потом внимательно присматривается к Фелисити.

— А ты не испугалась, как я вижу.

— Нет, — соглашается Фелисити, выдергивая стрелу из ствола дерева. Она проводит пальцем по ее острому наконечнику. — Просто удивилась.

— Ты тоже охотница?

Фелисити протягивает ей стрелу.

— Нет. Но мой отец любил охотиться. И говорил, что этим спортом он восхищается больше всего.

— Но ты его не сопровождала на охоту?

Фелисити горько улыбается.

— Только сыновьям позволено охотиться. Не дочерям.

Охотница хватает Фелисити за предплечье.

— О! В этой руке — большая сила! Ты могла бы стать весьма искусной охотницей. Могучей.

Слово «могучей» вызвало у Фелисити совсем другую улыбку, и я без труда поняла, что произойдет дальше, к чему стремится моя подруга.

— Чему бы ты хотела научиться?

Вместо ответа Фелисити касается лука и стрелы.

— Вон там, под деревом, прячется змея, — говорит охотница, отдавая ей лук.

Фелисити прикрывает один глаз и изо всех сил натягивает тетиву. Стрела взлетает вверх и падает на землю. Щеки Фелисити вспыхивают от разочарования.

Но охотница аплодирует.

— Хорошая попытка! Ты можешь стать отличной охотницей. Но сначала ты должна научиться наблюдательности и терпению.

Фелисити и терпение? Вот уж нелепая мысль! Будь эта охотница хоть кем, но ей предстоит одолеть немало трудностей, если она вознамерилась научить Фелисити терпению. Но, к моему удивлению, Фелисити не возмущается и не спорит. Она вместе с охотницей уходит в сторонку и начинает терпеливо усваивать урок правильного обращения с луком и стрелами.

— А ты чего пожелала? — спрашивает матушка, когда мы наконец остаемся с ней вдвоем.

— У меня уже есть все, чего я хотела. Ты ведь здесь.

Она нежно гладит меня по щеке.

— Да. Еще на какое-то время.

Мое радостное настроение мгновенно испаряется.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Джемма, я не могу навсегда остаться здесь, иначе я попаду в ловушку, как те несчастные потерянные духи, которым никогда уже не завершить дело их душ.

— А в чем твое дело?

— Я должна исправить то, что натворили Мэри и Сара много лет назад.

— Но что они натворили?

Прежде чем матушка успевает ответить, к нам подбегает Пиппа, и, переполненная восторгом, так налетает на меня, что чуть не сбивает с ног. Она крепко обнимает меня.

— Ну, ты его видела? Разве это не самый безупречный из джентльменов? Он умолял меня о позволении стать моим защитником! Он просто отдал себя и свою жизнь в мои руки! Ты когда-нибудь слышала о чем-то хоть вполовину таком же романтичном? Это даже вынести трудно!

— Это точно, — сухо откликается Фелисити. Она только что вернулась с охоты, измученная, но счастливая. — Да, не так-то это легко, как можно подумать, честно вам говорю. У меня рука будет болеть неделю, не меньше.

Она осторожно поводит плечом и морщится. Но я прекрасно вижу, что она благодарна и за эту боль в руке, и за то, что получила наконец доказательства собственной скрытой силы.

Тут к нам подходит и Энн; ее светлые длинные волосы падают на плечи локонами, лежащими совершенно по-новому. И даже ее вечно текущий нос как будто угомонился. Энн показывает на высокие тонкие кристаллы хрусталя.

— А что это такое?

— Это руны Оракула, сердце этой сферы, — отвечает матушка.

Я подхожу к ближайшему кристаллу.

— Только не трогай их! — спешит предостеречь она.

— А почему нельзя? — спрашивает Фелисити.

— Сначала вы должны понять, как работает магия этого мира, как управлять ею, а уж потом можно будет позволить ей войти в вас, чтобы вы смогли ее использовать по другую сторону двери.

— Мы сможем взять вот такую силу с собой, в другой мир? — спрашивает Энн.

— Да, но не сейчас. Как только Орден восстановится, они смогут вас всему научить. Но до тех пор это небезопасно.

— Почему? — спрашиваю я.

— Прошло очень много времени с тех пор, как в последний раз использовалась магия этой сферы. И невозможно предсказать, что может случиться. Возможно, что-то вырвется наружу. Или войдет внутрь.

— Они гудят, — говорит Фелисити.

— В них заключена очень мощная энергия, — поясняет матушка.

В ее руках появляется моток золотой пряжи, и она начинает плести «колыбель для кошки».

Я присматриваюсь к кристаллам. Если склонить голову в одну сторону, они как будто исчезают. Но стоит посмотреть на них под другим углом, и я сразу вижу, как они поднимаются из земли, сверкая ярче бриллиантов.

— Но как все это действует? — спрашиваю я.

Матушкины пальцы быстро перебирают пряжу.

— Когда прикасаешься к рунам, ты словно становишься самой магией. Она вплывает в твои вены. А потом ты можешь творить в другом мире то же самое, что и здесь, в сферах.

Фелисити подносит руку к кристаллу.

— Странно… он перестал гудеть, когда я подошла.

Я не могу удержаться. И протягиваю руку, не касаясь кристалла, но поднеся пальцы совсем близко к нему. Меня пронзает потоком энергии. Перед глазами все прыгает. Желание коснуться руны становится просто невыносимым.

— Джемма! — резко вскрикивает матушка.

Я быстро отдергиваю руку. Амулет на моей шее светится.

— Ч-что это было?..

— Ты — проводник, — поясняет матушка. — Сквозь тебя течет магия.

Фелисити хмурится. Но через мгновение она расцветает в улыбке, что-то замышляя. И садится на траву.

— А представляете, если… если у нас будет такая сила там, в школе Спенс?

— Мы тогда могли бы делать, что захочется, — кивает Энн.

— Я бы сразу обзавелась целым шкафом самых модных нарядов, — хихикает Пиппа. — И кучей денег.

— А я бы на целый день стала невидимкой, — решает Фелисити.

— Ну, мне этого нельзя делать, — грустно говорит Энн.

— А я смогла бы облегчить страдания отца…

Я смотрю на матушку. Она щурится.

— Нет, — говорит она, распутывая только что сплетенную «лестницу Иакова».

— Почему нет? — спрашиваю я; у меня вдруг запылали щеки.

— Мы же будем очень осторожны, — говорит Пиппа.

— Да, просто ужасно осторожны, — мурлычет Фелисити, словно стараясь очаровать матушку, как одну из наших впечатлительных учительниц.

Матушка сминает пряжу в кулаке. Ее глаза вспыхивают.

— Слияние с такой силой — отнюдь не игра. Ею очень трудно управлять. Необходимо сначала подготовиться, это вообще не для бестолкового любопытства чересчур энергичных школьниц.

Фелисити отступает от кристаллов. Я же сержусь из-за того, что мне сделали выговор на глазах у подруг.

— Мы вовсе не бестолково любопытны.

Матушка кладет ладонь мне на плечо, чуть заметно улыбается, и мне тут же становится до слез стыдно из-за того, что я веду себя как ребенок.

— Всему свое время.

Пиппа пристально всматривается в нижнюю часть одной из рун.

— А что там за значки?

— Это древний язык, он старше греческого и латыни.

— Но что там написано? — Энн очень хочется это узнать.

— «Я изменяю мир; мир изменяет меня».

Пиппа встряхивает головой.

— Но что это означает?

— Это значит, что все, что мы делаем, возвращается к нам. Когда ты как-то влияешь на события, то и сама подвергаешься воздействию.

— Моя леди!..

Вернулся прекрасный рыцарь. На этот раз он вооружился лютней. И через минуту уже распевает песню, восхваляющую красоту и добродетели Пиппы.

— Разве он не само совершенство? Мне кажется, я вот-вот умру от счастья! Мне хочется танцевать… идем!

Пиппа тащит Энн к своему лихому рыцарю, мгновенно забыв о рунах.

Фелисити тоже отмахивается от всего и устремляется вслед за подругами.

— Ты идешь? — оглядывается она на меня.

— Через минуту! — кричу я ей вслед.

Матушка снова принимается плести что-то из золотой пряжи. Ее пальцы стремительно двигаются, потом вдруг замирают. Она закрывает глаза и судорожно вздыхает, как будто ее ранили.

— Матушка, что случилось? Ты в порядке? Мама!

Она открывает глаза, дышит тяжело.

— Так трудно удерживать это на расстоянии…

— Удерживать что?

— Ту тварь. Она продолжает искать нас.

Из-за дерева выглядывает чумазая девочка. И смотрит на матушку расширенными глазами. Лицо матушки смягчается. Дыхание становится спокойным. Она снова та же, какой я ее помню, — когда она хлопотала по дому, отдавая приказы слугам, или вдруг решая все поменять местами…

— Беспокоиться не о чем. На какое-то время я могу обмануть тварь.

Фелисити зовет меня:

— Джемма, ты пропустишь все самое интересное!

Девушки кружатся, танцуя под музыку лютни и песню рыцаря.

Матушка начинает плести из золотой нити «чашку с блюдцем». Но ее пальцы подрагивают.

— Почему бы тебе не присоединиться к подругам? Мне бы хотелось посмотреть, как ты танцуешь. Иди, дорогая!

Я неохотно плетусь к девушкам. И по пути опять замечаю ту девочку, испуганно смотрящую на матушку во все глаза. Было в этом ребенке что-то неотразимо притягательное. И мне кажется, я должна знать, что это такое, хотя и не могу подобрать слов.

— Да, пора потанцевать!

Фелисити хватает меня за руки и кружит. Матушка аплодирует нашей джиге. Рыцарь все быстрее и быстрее перебирает струны лютни, подстрекая нас двигаться энергичнее. И мы действительно пляшем все отчаяннее, наши волосы развеваются, мы крепко держим друг друга за руки, чтобы не разлететься в разные стороны.

— Что ни делаешь, делай изо всех сил! — кричит Фелисити, и наши тела будто не подчиняются закону гравитации, превратившись в размытые пятна цвета на фоне удивительного пейзажа.

Когда мы вернулись в свои спальни, небо уже потеряло глубокий оттенок ночи. До рассвета остается не так много времени. И утром нам, конечно, предстоит расплачиваться за ночные приключения. Мы ведь опять не выспались.

— Твоя матушка — просто чудо! — говорит Энн, ныряя под одеяло.

— Спасибо, — шепчу я, расчесывая волосы щеткой. Из-за бешеного танца — и последовавшего за ним падения в траву — они перепутались так, что их, казалось, уже невозможно привести в порядок. Как и мои мысли.

— А я свою маму совсем не помню. Как ты думаешь, это очень плохо?

— Нет, — отвечаю я.

Энн засыпает, и ее следующие слова звучат неразборчиво:

— Хотела бы я знать, а она-то меня помнит?..

Я собралась ответить, но вдруг поняла, что не знаю, что тут можно сказать. Да и в любом случае это не имеет значения. Энн уже ровно посапывает. Я бросаю щетку и тоже забираюсь в постель, но чувствую, как подо мной что-то шуршит. Я шарю рукой по простыне — и нахожу записку. Мне приходится подойти к окну, чтобы прочитать ее.

Мисс Дойл!

Вы затеяли чрезвычайно опасную игру. Если вы не пожелаете немедленно остановиться, я буду вынужден принять меры. Я прошу вас все прекратить, пока это еще возможно.

И еще одно слово торопливо нацарапано ниже, но потом зачеркнуто:

Пожалуйста.

Он не подписался, но я знаю, что это дело рук Картика. Я разрываю записку на крошечные кусочки. А потом открываю окно и пускаю их по ветру.

 

ГЛАВА 25

Так продолжается еще три дня. Мы беремся за руки и вступаем в наш личный рай, где становимся владычицами собственной жизни. Под руководством обнаженной охотницы Фелисити превращается в весьма искусную лучницу, стремительную и неукротимую. Голос Энн все сильнее с каждым днем. А Пиппа уже совсем не походит на ту избалованную барышню, какой она была всего неделю назад. Она стала добрее, перестала взрываться по любому поводу. Рыцарь слушает ее, как никто и никогда не слушал прежде. Я думаю, что меня ведь всегда раздражало, когда Пиппа открывала рот и начинала болтать без передышки… и только теперь я поняла, что она, похоже, просто боялась, что никто не станет прислушиваться к ее словам. Я поклялась впредь всегда давать ей возможность высказаться.

Мы уже не боимся слишком сблизиться. Наша дружба имеет под собой надежную основу и расцветает все пышнее. Мы надеваем на головы венки, скабрезно шутим, хохочем во все горло и кричим, поверяем друг другу страхи и надежды. Мы даже не боимся рыгнуть, потому что не ждем осуждения. Вокруг ведь нет никого, кто мог бы начать нас воспитывать. Никто не твердит нам, что мы неправильно себя ведем, неправильно говорим и думаем. Но это не потому, что мы делаем, что хотим. Это потому, что нам теперь позволено хотеть.

— Эй, посмотрите-ка! — воскликнула Фелисити.

Она прикрывает глаза, и с вечно закатного неба сыплется теплый дождь. Мы мгновенно промокаем насквозь, и это кажется нам восхитительным.

— Ну, знаешь ли, это нечестно! — визжит Пиппа, но при этом смеется от души.

Я никогда в жизни не оказывалась под таким чудесным дождем. Но, впрочем, мне ведь никогда и не позволялось оказаться под дождем. Мне хотелось пить дождевые струи, купаться в них…

— Ага! — победоносно кричит Фелисити. — Это я сотворила такой дождь! Я это сделала!

Мы визжим и бегаем взад-вперед, скользим, падая в грязные лужи, снова вскакиваем на ноги… Перемазавшись с головы до ног, мы швыряем друг в друга пригоршни ила и мокрой земли. И каждый раз, когда кому-то удается попасть в цель, слышится отчаянный визг и клятвы немедленно отомстить. Но на самом деле мы наслаждаемся всем этим, для нас в новинку ощутить себя мокрыми и грязными, при том, что никому в мире нет до этого дела.

— Ох, я, кажется, уж слишком промокла, — восклицает Пиппа после того, как мы одержали над ней победу. Она вся покрыта грязью, ни единого сухого пятнышка не осталось на ее одежде.

— Ну, и довольно, пожалуй, — решаю я.

Закрыв глаза, я представляю себе жаркое солнце Индии, и через несколько секунд дождь прекращается. Мы быстро высыхаем и приводим в порядок одежду и уже готовы вновь появиться в школьном холле или на церковной службе. По другую сторону серебряной арки безмолвно высятся хрустальные руны, выстроившиеся в широкий круг, надежно хранящие в себе великую силу…

— Разве не было бы потрясающе, если бы мы показали им всем, что можем делать? — задумчиво произносит Энн.

Я беру ее за руку и замечаю, что на ее запястье нет новых порезов, а сохранились только заживающие шрамы прежних ран.

— Да, это было бы потрясающе.

Мы все растягиваемся на траве головами друг к другу, как спицы мельничного колеса. И долго лежим вот так, взявшись за руки, физически ощущая нашу общность, передающуюся через надежное тепло кожи… пока кому-то не приходит блестящая идея снова пролить на нас дождь.

— Расскажи мне еще раз, как действует магия рун? — прошу я матушку.

Я лежу на траве рядом с ней, наблюдая за метаморфозами облаков. Толстая пушистая утка постепенно превращается в нечто длинное, непонятное…

— Она начинает действовать только после месяцев и даже лет обучения, — напоминает матушка.

— Я знаю. Но что происходит? Как? Нужно произносить какие-то заклинания? Знать некие формулы на древнем языке? И что делают руны? Как они отвечают? Может, они сначала исполняют «Боже, храни королеву»?

Конечно, это большая дерзость с моей стороны, но матушка сама меня к этому подтолкнула.

— Да, — кивает она. — Исполняют. В тональности ми-минор.

— Мама!

— Мне казалось, я уже объясняла тебе это.

— Ну расскажи еще раз!

— Ты касаешься рун рукой, и их сила входит в тебя. И какое-то время она живет в тебе.

— И все?

— В сущности, да. Но прежде ты должна узнать, как управлять этой силой. Она ведь будет влиять на состояние твоего ума, на твои цели, на твои собственные силы. Это очень могущественная магия. С ней нельзя шутить и играть. Ой, смотри-ка, там слон!

Над нашими головами пухлое облако действительно создает нечто похожее на слона.

— Но у него только три ноги.

— Нет, вон и четвертая!

— Где?

— Да там, где ей положено быть! Ты просто не присматриваешься!

— Присматриваюсь! — негодующе возражаю я.

Но это не имеет значения. Облако живет собственной жизнью, расплывается, превращается во что-то новое…

— И как долго живет эта магия?

— В зависимости от обстоятельств. Может быть, день. Иногда меньше.

Матушка садится и пристально смотрит на меня.

— Но, Джемма, ты же не…

— Я пока не готова пользоваться этой магией. Да, насколько я помню, ты об этом уже говорила разок-другой.

Матушка некоторое время молчит.

— Ты действительно уверена, что готова?

— Да! — Я почти выкрикиваю это слово.

— Посмотри вон на то облако, что прямо над нами. Прямо над тобой. Что ты видишь?

Я увидела очертания ушей и хвоста.

— Котенка.

— Ты уверена?

Я не понимаю, чего она от меня хочет.

— Я вообще-то способна узнать котенка, если его увижу. Это не требует каких-то особых магических дарований.

— Посмотри еще раз, — требовательно произносит матушка.

Небо над нами словно взбесилось. Облака бешено несутся куда-то, между ними вспыхивают молнии. Котенок исчез, а на его месте возникла чудовищная, пугающая рожа из какого-нибудь ночного кошмара. Она как будто бы орет и визжит, таращась на нас, и я в испуге прячу лицо в ладонях.

— Джемма!

Я отвожу руки. Небо снова выглядит спокойным, безмятежным. Только котенок стал уже здоровенным котом.

— Что это было? — шепотом спрашиваю я.

— Просто демонстрация, — отвечает матушка. — Ты должна научиться видеть то, что есть на самом деле, правильно оценивать реальность. Цирцея постарается заставить тебя увидеть монстра там, где на самом деле сидит простой котенок, и наоборот.

Я все еще дрожу.

— Но это выглядело по-настоящему реальным!

Матушка сжимает мою руку в ладонях, и мы некоторое время просто молча лежим на траве, не шевелясь. Вдали слышится голос Энн, распевающей старую народную песню, что-то о женщине, продающей устриц и мидий. Мелодия грустная, от нее во мне рождается какое-то странное, непонятное чувство. Как будто я что-то теряю, вот только не знаю, что именно.

— Матушка, а что, если я не смогу этого сделать? Что, если все пойдет не так, как нужно?

Облака собрались в кучу, а потом растянулись тонким слоем. И никаких фигур больше не вырисовывалось в небе.

— Это просто шанс, возможность, которую ты должна испытать. Смотри.

Облака над нами образовали дымчатое кольцо без начала и конца, а в его середине сияла безупречная синева.

В пятницу ко мне в гости неожиданно является брат. Девушки начинают искать предлоги, чтобы пройти по коридору мимо гостиной и заглянуть туда. Я, войдя, закрываю за собой дверь, отрезав Тома от восторженных почитательниц, иначе меня затошнит от их любопытных взглядов.

— О, ты просто сама леди Суровость! — говорит Том, вставая мне навстречу. — Ну как, подыскала мне подходящую супругу? Я ведь не слишком привередлив… мне только и нужно, что найти симпатичную девушку, тихую, спокойную, с небольшим приданым и не растерявшую зубы. Вообще-то я готов отказаться от любого из перечисленных пунктов, кроме небольшого приданого. Разве что в пользу приданого более солидного.

Почему-то вид Тома, надежного, немножко чванливого, пустого Тома наполняет меня бодрым весельем. Я и сама не осознавала, что так по нему соскучилась. Я бросаюсь к нему и крепко обнимаю. Он на секунду изумленно застывает, потом обнимает меня в ответ.

— Ну, знаешь, должно быть, здесь с тобой обращаются как с дворовой собакой, если ты так рада видеть меня. Но позволь заметить — выглядишь ты отлично!

— Я и чувствую себя отлично, Том! Правда!

Мне очень хочется рассказать ему о матушке, но я знаю, что делать этого нельзя. Пока нельзя.

— Есть какие-нибудь новости от бабушки? А отец как там?

Улыбка Тома угасает.

— О, да… Они в полном порядке.

— А он приедет в день встречи с родными? Я дождаться не могу, когда же наконец увижу его и познакомлю с моими новыми подругами.

— Ну, я бы на твоем месте не слишком на это надеялся, Джемма. Он, возможно, и не выберется из дома.

Том поправляет манжеты. Он всегда так делает, когда нервничает. Я давно поняла, что обычно он так волнуется, когда вынужден говорить неправду. Или скрывать правду, что для него равнозначно.

— Да, понятно, — тихо говорю я.

Дверь гостиной резко распахивается и в комнату врывается Энн. Увидев, что я наедине с мужчиной, она потрясена. И даже прикрывает глаза ладонью, чтобы не видеть нас.

— Ох, я ужасно виновата, простите… Я просто хотела найти Джемму… мисс Дойл… и сказать, что урок танцев уже начинается, мы будем вальсировать…

— Я не смогу прийти прямо сейчас. У меня гость.

— Нет-нет, ты не должна из-за меня пропускать такой урок, — говорит Том.

Он внимательно смотрит на Энн, все еще отводящую глаза.

— Ох, чтоб вам всем пусто было… — едва слышно бормочу я себе под нос, и спешу соблюсти необходимый ритуал представления. — Мисс Энн Брэдшоу, позвольте представить вам мистера Томаса Дойла, моего брата. Я только провожу его и сразу приду на этот чертов урок вальса.

— Так это был твой брат? — застенчиво спрашивает Энн, когда мы скользим в вальсе в танцевальном зале.

— Да. В своем наилучшем виде.

Я все еще немножко не в себе из-за новостей об отце. Я ведь надеялась, что он уже более или менее оправился.

— Он кажется очень добрым.

Энн умудряется наступить мне сразу на обе ноги, и я морщусь от боли.

— Том? Ха! Да он слова не скажет в простоте, вечно напускает на себя важность! Он просто невыносимо обожает самого себя. Мне жаль ту девушку, которая в него влюбится.

— И все-таки он мне кажется очень милым. Настоящим джентльменом.

Боже праведный! Ей понравился мой брат! Это настолько смехотворно, что больше напоминает трагедию, чем комедию.

— А он… он уже обручен с кем-нибудь?

— Нет. Похоже, никто не достоин стать его первой любовью…

Выражение лица Энн резко меняется. Она остановилась без предупреждения, и я неловко крутанулась на месте, поневоле подпрыгнув.

— А?.. — выдыхает она.

— Кроме него самого, — заканчиваю я фразу.

Ей понадобилось не меньше минуты, чтобы понять наконец шутку, но потом она смеется, еще сильнее зарумянившись. Я не могу проявить такую жестокость, чтобы сказать ей: мой брат ищет богатую жену, неплохо бы еще и хорошенькую, и Энн никогда не сможет соответствовать его запросам. Ох, если бы он мог увидеть и услышать ее там, в сферах… Меня приводило в ярость, что все наши дарования и вся наша сила должны оставаться там, когда мы возвращались в этот мир.

— Слушай, я не могу больше танцевать с тобой, иначе у меня синяки неделю не сойдут!

— Это ты сама постоянно сбиваешься с ритма! — возмущается Энн, выходя следом за мной в коридор.

— А ты никак не можешь запомнить, что мои ноги и пол — не одно и то же!

Энн хочет что-то возразить, но тут мы с ней обе замираем, увидев Фелисити, несущуюся по коридору. Она размахивает над головой листком бумаги.

— Он приедет! Он приедет!

— Кто приедет? — недоуменно спрашиваю я.

Фелисити хватает меня и Энн за руки и кружит.

— Мой отец! Я только что получила письмо! Он приедет на родительский день! Ох, разве это не чудесно?

Она останавливается.

— Замечательно, у меня есть время подготовиться. Я должна быть в полной боевой готовности! Ну же, девушки! Нечего тут стоять! Если я к воскресенью не научусь танцевать вальс как настоящая леди, я пропала!

В раю нынче было тоскливо. Мы с матушкой ссорились.

— Но почему мы не можем взять магию в нашу реальность, ведь там она могла бы принести пользу?

— Я уже говорила тебе… это пока что небезопасно. Как только ты это сделаешь, как только ты вынесешь магию через портал, он останется полностью открытым. И любой, кто о нем знает, сможет проникнуть в сферы.

Матушка молчит, стараясь совладать с собой. А я вспоминаю наши прежние споры — те, из-за которых я начинала ее ненавидеть. Я срываю веточку с ягодами и принимаюсь вертеть ее в руках.

— Ты могла бы помочь мне. И тогда мне ничто не будет грозить.

Матушка забирает у меня ягоды и отбрасывает в сторону.

— Нет, я не могу. Я не могу вернуться назад, Джемма.

— Ты просто не хочешь помочь отцу.

То, что я сказала, должно было причинить матушке боль, и я это прекрасно знала.

Она глубоко вздыхает.

— Это нечестно, Джемма…

— Ты не доверяешь мне! Тебе кажется, что у меня не хватит способностей!

— Ох, бога ради, Джемма! — Ее глаза вспыхивают. — Еще вчера ты не способна была увидеть разницу между облаками и иллюзией! Темный дух, над которым властвует Цирцея, умеет создавать куда более коварные ловушки. И как ты предполагаешь от него избавиться?

— А почему бы тебе не объяснить мне, как это сделать? — огрызаюсь я.

— Да потому что я этого не знаю! Здесь нет правил, ты понимаешь? Это вопрос понимания духа, понимания его ранимости. И суть дела заключается в том, чтобы ты не позволила обратить против тебя твои же собственные слабости!

— А что, если я воспользуюсь только малой толикой магии — ну, просто чтобы помочь отцу и моим подругам, и ничего больше?

Матушка берет меня за плечи, как малого ребенка.

— Джемма, ты должна внимательно прислушаться ко мне. Не выноси магию из этой сферы. Обещай мне!

— Ладно, отлично! — восклицаю я, вырываясь из ее рук. Я поверить не могу, что мы снова ссоримся. — Извини. Завтра — день встречи с родными. Мне нужно выспаться.

Она кивает.

— Увидимся завтра?

Я слишком рассержена, чтобы отвечать. И демонстративно отправляюсь к подругам. Фелисити расположилась на гребне холма, развлекаясь со своим луком. Она выглядит как какой-нибудь барельеф, изображающий богиню. Резко натягивая тетиву, она отправляет стрелу в полет, и та легко раскалывает пополам цели — деревяшки, установленные на приличном расстоянии. Охотница хвалит ее, и они то и дело сближают головы, о чем-то совещаясь. Я поневоле задумываюсь, об охоте ли они так много рассуждают, и почему это Фелисити рассказывает мне все меньше и меньше. Возможно, я чересчур погружена в собственные проблемы, чтобы расспрашивать ее.

Пиппа покачивается в гамаке, а рыцарь потчует ее какими-то галантными сказками, восхваляющими прекрасную даму. Он смотрит на нее так, словно она — единственная девушка в целом мире. А она впитывает его слова, как божественную амброзию. Энн поет, любуясь на свое отражение в реке; в реке же она видит отражение многочисленных воображаемых слушателей, которые аплодируют, вздыхают и восторгаются ею. И только я одна сержусь и раздражаюсь, чувствуя себя неудовлетворенной и бессильной. Радостное волнение, вызванное нашим приключением, начало иссякать. Что толку иметь эту предполагаемую силу, если я не могу ею пользоваться?

Пиппа наконец подходит ко мне, вертя в руках розу.

— Как бы мне хотелось остаться здесь навсегда! — говорит она.

— Но ты не можешь, — напоминаю я.

— Но почему нет? — спрашивает Энн, тоже подходя ко мне. Ее волосы распущены и свободно падают на плечи.

— Потому что это не такое место, где можно жить, — вызывающе отвечаю я. — Это всего лишь мир снов, фантазий.

— А что, если я предпочту всему сон и фантазию? — спрашивает Пиппа.

Это совершенно в ее духе — говорить подобные насмешливые глупости.

— А что, если я в следующий раз не возьму тебя с собой?

Фелисити подстрелила маленького кролика. И, подойдя к нам, показывает его безжизненно обвисшее тельце.

— Что у вас тут такое?

Пиппа надувается.

— Это все Джемма. Она не хочет приводить нас сюда!

Фелисити все еще держит в одной руке окровавленную стрелу.

— Что случилось, Джемма?

Она мигом мрачнеет и пристально смотрит на меня, и я вдруг невольно отвожу взгляд.

— Я ничего такого не говорила.

— Ну, ты это подразумевала, — фыркает Пиппа.

— Может, лучше забудем этот глупый довод? — резко бросаю я.

— Джемма, — Пиппа еще сильнее выпячивает нижнюю губку. — Не будь такой злючкой!

Фелисити строит точно такую же нелепую рожицу.

— Джемма, пожалуйста, перестань! Очень трудно разговаривать, когда держишь губы в таком положении!

Энн присоединяется к остальным.

— Я вообще не стану улыбаться, пока не улыбнется Джемма! И никто меня не заставит!

— Да! — Фелисити хихикает, продолжая по-бульдожьи выпячивать подбородок. — И все будут говорить: «Надо же, а ведь раньше они были такими хорошенькими! Что это такое случилось с их нижними губами?»

Я не выдерживаю. И хохочу во все горло. Мы все четверо валимся на траву, визжа и хохоча и строя самые нелепые рожи, какие только можно вообразить, пока наконец не выдыхаемся окончательно. И приходит пора возвращаться.

Возникает дверь, и мы по очереди, одна за другой, проскальзываем сквозь портал. Я ухожу последней. Мою кожу начинает покалывать от захватывающей дух энергии двери, когда я замечаю вдали матушку, — она держит за руку ту самую маленькую девочку. Платье девочки под большим белым передником невероятно яркое, необычное. Совсем непохожее на то, что можно увидеть в английских школах для девочек. Надо же, а я прежде и не замечала этого…

Они обе смотрят на меня с надеждой и тревогой. Как будто я могу что-то изменить для них. Но как я могу помочь им, если представления не имею даже о том, как помочь самой себе?

 

ГЛАВА 26

Настает наконец день приезда родственников. В моем личном словаре нет подходящих слов для описания подобных событий, но если все же попытаться отобразить суть происходящего, то это звучало бы примерно так:

Родительский день. Скучнейшая из всех школьных традиций; день, когда родственникам девочек разрешено явиться с визитом, в результате все разочарованы и никого это не радует.

Я аккуратно причесываю волосы, тщательно одеваюсь, прихорашиваюсь и стараюсь добиться полного совершенства… ну, насколько это возможно. Но в душе у меня продолжает бушевать буря после ссоры с матушкой. Я вела себя ужасно. И этой ночью я обязательно отправлюсь туда, к ней, и попрошу у нее прощения, и снова почувствую ее теплые руки, обнимающие меня…

И еще, конечно, мне хотелось рассказать родным — в особенности отцу, — что я виделась с мамой. Что по ту сторону не пустота, что матушка по-прежнему жива, любит нас и все так же прекрасна, как при жизни. Она осталась такой, какой мы ее помним. Я не знала, что увижу, спустившись из своей комнаты вниз, и меня терзали надежды и желания. Отец ведь вполне мог взять и приехать, я надеялась увидеть его ухоженным и довольным, в отличном черном костюме… Он мог привезти мне какой-нибудь подарок, что-нибудь, упакованное в золотую бумагу… Он мог назвать меня своей драгоценностью, мог бы даже своими историями заставить рассмеяться вечно надутую Бригид, мог обнять меня… Он мог бы. Мог бы. Есть ли в мире опиум более сильный, чем это слово?..

— Наверное, я могла бы спуститься вниз вместе с тобой, — говорит Энн.

Я в сотый раз пытаюсь усмирить свои локоны. Они совершенно не желают аккуратно держаться на макушке, как то приличествует волосам настоящей леди.

— Ты в последние пять минут успела ужасно мне надоесть, — заявляю я, щипая себя за щеки, чтобы вызвать румянец. Но он вспыхивает — и тут же угасает снова.

Мне не хочется, чтобы Энн была рядом, потому что я не знаю, что меня ждет внизу.

— А твой брат приедет сегодня? — спрашивает Энн.

— Да, и помоги нам бог… — бормочу я.

Я не хочу обнадеживать Энн в том, что касается Тома. Два упрямых завитка снова падают мне на лоб. Нет, с этими волосами определенно что-то надо делать…

— У тебя хотя бы есть брат, на которого можно сердиться.

В зеркале на умывальнике я вижу отражение Энн, с несчастным видом сидящей на кровати; она принарядилась в свое лучшее платье, но ей некуда пойти, не с кем встретиться. Я суетилась и хлопотала о том, как бы мне получше выглядеть при встрече с родными, а ей предстояло весь день провести в одиночестве. Должно быть, день встречи был для нее самым мучительным днем…

— Ладно, — вздыхаю я. — Если тебе так хочется зря помучиться, можешь пойти со мной.

Она даже не произносит слов благодарности. Мы обе прекрасно понимаем, что с моей стороны это всего лишь жест милосердия, вот только кому была оказана милость, я пока что не могу сказать. Я чуть более внимательно смотрю на Энн. Белое платье натянулось на швах на ее полноватом теле. Пряди тонких волос вырвались из шиньона, упав на водянистые глаза. Энн совсем не похожа на ту красавицу, которую я видела в саду прошедшей ночью.

— Сделай ты что-нибудь со своими волосами!

Она пытается через мое плечо заглянуть в зеркало.

— А что с ними не так?

— Ничего такого, что нельзя бы было исправить с помощью щетки и нескольких шпилек. Ну-ка, сиди спокойно!

Я берусь за ее прическу. Расческа путается в прядях на затылке.

— Ой! — взвизгивает Энн.

— Терпи. Это цена красоты, — заявляю я, небрежно извинившись, хотя на самом деле никакой вины не чувствую. В конце концов, она ведь сама захотела пойти со мной.

— Цена облысения, ты это хотела сказать, наверное.

— Если не будешь вертеться, мне будет гораздо легче.

Энн внезапно замирает так, что ее без труда можно принять за каменную скульптуру. Боль напрасно недооценивают в качестве правильной мотивации. Я вкалываю в волосы Энн около тысячи шпилек, как мне кажется, чтобы ее волосы держались как надо. В общем, получилось не так уж плохо. По крайней мере, лучше, чем было, и я мысленно хвалю себя. Энн подходит к зеркалу.

— Ну, что скажешь? — спрашиваю я.

Она повернула голову вправо, влево.

— Мне больше нравится по-другому.

— И это вся твоя благодарность? Надеюсь, ты не будешь весь день вот так дуться? Потому что если ты…

В комнату врывается Фелисити. Остановившись у двери, она прислоняется к косяку, изображая из себя отчаянную кокетку.

— Bonjour, Mesdemoiselles. Позвольте представиться — я королева Саба. Можете не преклонять колени прямо сейчас.

Шнурки ее корсета затянуты так сильно, что грудь Фелисити заметно выдается вперед.

— Ну, что скажете, дорогие мои? Разве я не неотразима?

— Ты прекрасна, — говорю я.

Поскольку Энн замялась, я незаметно толкаю ее ногой.

— Да, прекрасна, — повторяет она, словно эхо.

Фелисити улыбается так, словно только что открыла целый новый мир.

— Он приедет! Я дождаться не могу, когда же он наконец увидит, какой леди я стала!

Она кружится по нашей спальне.

— И, разумеется, вы должны с ним познакомиться. Уверена, он вас очарует. Мне хочется, чтобы он знал: у меня здесь все в полном порядке. У вас есть какие-нибудь духи?

Мы с Энн одновременно качаем головами.

— Совсем никакого парфюма? Но я не могу спуститься вниз, если не буду чудесно пахнуть!

Настроение у Фелисити мгновенно падает.

— Вот так можно сделать, — говорю я, вытаскивая из стоящей на окне вазы розу.

Я разминаю в пальцах нежные лепестки, и на коже остается нежный стойкий аромат. Я легонько тру лепестками кожу за ушами Фелисити и на ее запястьях.

Она подносит руку к лицу и вдыхает.

— Великолепно! Джемма, ты просто гений!

Она стремительно обнимает меня и чмокает в щеку. Меня смущает эта манера Фелисити, — я чувствую себя так, словно рядом со мной обитает акула, воображающая себя золотой рыбкой.

— А где Пиппа? — спрашивает Энн.

— Уже внизу. Ее родители явились вместе с мистером Бамблом. Можете себе такое вообразить? Будем надеяться, что она сегодня выпроводит его наконец. Ну, — бросает Фелисити, устремляясь к двери, — adieu, les filles. Скоро увидимся.

И, отвесив нам глубокий поклон, она исчезает в облаке надежды и аромата роз.

— Ну что ж, идем, — говорю я Энн, стирая с пальцев остатки размятых лепестков. — Надо все это как-то пережить.

Парадная гостиная битком набита девушками и их разнообразными родственниками. В пользующихся весьма дурной славой индийских поездах и то больше порядка. Моих родных нигде не видно.

К нам подходит Пиппа, с опущенной головой. За ней следом идет женщина в нелепой шляпке, украшенной множеством перьев. Ее платье куда больше подошло бы женщине намного моложе, к тому же его лучше было бы надеть вечером. На плечи наброшена меховая горжетка. За спиной маячат двое мужчин. Мистера Бамбла с его пышными усами я узнала сразу. Второй, как нетрудно угадать, — отец Пиппы. Он такой же темноволосый.

— Матушка, отец, позвольте представить вам мисс Джемму Дойл и мисс Энн Брэдшоу, — едва ли не шепотом произносит Пиппа.

— Как поживаете? Как приятно познакомиться с маленькими подружками нашей Пиппы!

Мать Пиппы так же прекрасна, как и ее дочь, но у нее более жесткое лицо, и она пытается скрыть это за множеством драгоценностей.

Мы с Энн здороваемся самым вежливым образом. После недолгого молчания мистер Бамбл негромко кашляет.

Губы миссис Кросс растягиваются в напряженной улыбке.

— Пиппа, дорогая, ты ни о ком не забыла?

Пиппа судорожно сглатывает.

— Могу я также познакомить вас с мистером Бартлеби Бамблом, эсквайром?

Следующие слова она произносит так, словно готова разрыдаться:

— Моим женихом.

Мы с Энн настолько поражены, что не можем произнести ни слова.

— Весьма, весьма приятно с вами познакомиться.

Он как-то странно свешивает нос, разглядывая нас.

— Надеюсь, они тут достаточно скоро подадут чай, — добавляет он, нетерпеливо поглядывая на карманные часы.

И вот этот грубый мужчина с жирным лицом должен стать возлюбленным супругом Пиппы? Пиппа, чья жизнь до отказа наполнена мечтами о чистой, неумирающей, романтической любви, оказалась проданной тому, кто предложил самую высокую цену, мужчине, которого она даже не знала! Пиппа упорно смотрела вниз, на персидский ковер, как будто ждала, что он разверзнется и поглотит ее, спасет ее…

Мы с Энн протягиваем руки мистеру Бамблу и произносим необходимые в таких случаях слова.

— Приятно видеть, что подруги моей невесты — девушки правильного воспитания, — заявляет мистер Бамбл, шмыгнув носом. — Молодые леди подвергаются такому множеству соблазнов, и они так впечатлительны! Вы согласны со мной, миссис Кросс?

— Ох, абсолютно, мистер Бамбл!

Он заслуживает, чтобы ему отрубили голову и водрузили ее на пику, на всеобщее обозрение. Предостережение: если вы — невыносимый тип, не надо подходить к нам слишком близко. Можем слопать вас вместе с косточками.

— О, а вон и миссис Найтуинг. Ей следует рассказать о наших новостях. Может быть, она даже захочет сегодня сообщить об этом всем.

Миссис Кросс плывет через гостиную, а ее муж тащится в кильватере. Мистер Бамбл улыбается, глядя в затылок Пиппы, причем с таким видом, словно Пиппа — самый большой приз, какой только можно выиграть в жизни.

— Позволите?.. — произносит он, предлагая ей руку.

— Могу ли я еще минутку поговорить с подругами, пожалуйста? Рассказать о новостях, — с грустным видом говорит Пиппа.

Этот идиот решает, что ему сделали комплимент.

— Разумеется, моя дорогая. Только не слишком задерживайтесь.

Я хватаю Пиппу за руки.

— Пожалуйста, не надо, — бормочет она. Ее фиолетовые глаза наполняются слезами.

Я не нахожусь, что сказать.

— В общем, он выглядит вполне достойным человеком, — предполагает Энн после некоторого молчания.

Пиппа коротко, нервно смеется.

— Да. Только он всего лишь богатый юрист, готовый заплатить карточные долги отца и спасти нас от гибели. А я — просто купленный им товар.

В голосе Пиппы звучит нескрываемая горечь. И от этого еще больнее. Она принимает свою судьбу и даже не пытается бороться.

Неподалеку от нас мистер Бартлеби Бамбл, эсквайр, с волнением ждет будущую супругу.

— Мне надо идти, — говорит Пиппа с таким видом, словно идет на встречу с палачом.

— У нее чудесное кольцо, — немного погодя замечает Энн.

Сквозь шум толпы мы слышим, как миссис Найтуинг громко поздравляет Пиппу, а остальные радостно ей вторят.

— Да, кольцо замечательное, — соглашаюсь я.

Мы стараемся держаться как ни в чем не бывало. Не хочется думать о безнадежности, безысходности ситуации… или чувствовать себя виноватыми, что не нам досталась короткая соломинка. По крайней мере, пока. Я лишь могу надеяться, что, когда придет моя очередь, меня не спихнут на руки первому же мужчине, который сумеет ослепить моих родных.

К нам подлетает Фелисити. Она держит в руке носовой платок, который превратился уже в смятую тряпку.

— Что случилось? У вас такой вид, словно настал конец света!

— Пиппу обручили с мистером Бамблом, — объясняю я.

— Что?! Какой ужас! Бедная Пиппа! — восклицает Фелисити, качая головой.

— А твой отец приехал? — спрашиваю я, надеясь услышать наконец хоть какую-то приятную новость.

— Еще нет. Извините, но я ужасно нервничаю, я не могу ждать здесь. Я лучше погуляю по саду, пока он не появится. Как вы думаете, я выгляжу прилично?

— О! — Я округляю глаза. — Сколько раз можно повторять? Да!

Фелисити настолько взволнована, что даже не огрызается по своему обыкновению. Вместо того она благодарно кивает и с таким видом, словно ни секунды уже не может удерживать в желудке завтрак, вылетает из гостиной на лужайку.

— Эй, да никак это сама леди Дойл!

Именно так, с самым важным видом и подчеркнутым поклоном, Том возвещает о своем прибытии. Рядом с ним стоит бабушка, в лучшем своем черном креповом платье.

— А отец? Он здесь? Он приехал?

Я нервно вытягиваю шею, оглядываясь в поисках папы.

— Да, — заговаривает Том. — Джемма…

— Ну и где же он?

— Привет, Джемма!

Я не сразу замечаю отца. Но он действительно здесь, стоит позади Тома, похожий на призрака, в плохо сидящем костюме. Под глазами у папы залегли темные круги. Бабушка берет его за руку, стараясь скрыть, как сильно та дрожит. Я уверена, что она дала отцу лишь малую толику его привычной дозы опиума, чтобы он мог выдержать визит, зато пообещала позже дать больше. У меня при виде всего этого едва хватает сил, чтобы сдержать слезы.

Мне стыдно, что подруги видят отца в таком состоянии.

— Привет, папа, — с трудом выговариваю я, целуя его в похудевшую щеку.

— Кто бы мог подумать, что мы сегодня встретимся с королевой? — шутит он.

Отец смеется, но смех вызывает у него кашель, и Тому приходится поддержать его. Я не в силах взглянуть на Энн.

— В бальном зале сейчас накрывают чай, — говорю я и увлекаю их вверх по лестнице.

В зале я выбираю самый дальний столик, чтобы оказаться в стороне от толпы и сплетниц. Как только мы усаживаемся, я представляю всем Энн.

— Рад снова встретиться с вами, мисс Брэдшоу, — говорит Том.

Энн розовеет.

— А ваши родные где сегодня? — спрашивает бабушка, оглядываясь по сторонам в поисках более интересных собеседников, чем мы двое.

Она задала обязательный вопрос, на который следует ответить, а потом нам предстоит сидеть в неловком молчании, ожидая, пока бабушка не скажет что-нибудь весьма неприятное под видом любезности.

— Они сейчас за границей, — вру я.

К счастью, Энн не пытается меня поправить. Она, наверное, обрадовалась, что ей не нужно теперь объяснять, что она сирота, и тем самым вызывать к себе вежливую молчаливую жалость. Но бабушку охватывает любопытство; я уверена, она сразу принялась гадать, богаты ли родители Энн, а может, обладают титулами, а возможно, и то, и другое…

— Как это интересно! И где же они путешествуют?

— Они поехали в Швейцарию, — сообщаю я.

И в ту же секунду Энн выпалила:

— В Австрии!

— Австрия и Швейцария, — уточняю я. — Очень дорогое путешествие.

— Австрия, — вдруг заговаривает отец. — Есть одна очень смешная шутка об австрийцах…

Он умолкает, его пальцы дрожат еще сильнее.

— Да, папа?

— Э-э?..

— Ты начал что-то говорить об австрийцах, — напоминаю я ему.

Он недоуменно сдвигает брови.

— В самом деле?

В горле застревает тяжелый ком и никак не желает рассасываться. Я пододвигаю поближе к Тому сахарницу. Энн зачарованно наблюдает за каждым движением моего брата, хотя он едва замечает ее.

— Итак, — начинает разговор Том, опуская в свою чашку три куска сахара, — мисс Брэдшоу, позвольте спросить, не слишком ли моя сестра изводит вас своей прямолинейностью?

Энн заливается румянцем.

— Она очень добросердечная девушка.

— Добросердечная? Вы уверены, что мы говорим об одной и той же Джемме Дойл? Бабушка, похоже, школа Спенс — это куда больше, чем просто школа. Это настоящий дом чудес.

Все вежливо смеются надо мной, а я, честно говоря, ничего и не имею против. Мне так приятно видеть их смеющимися, что наплевать, даже если они весь день продолжат подшучивать надо мной. Отец вертит в руках чайную ложку, как будто не совсем хорошо представляет, что, собственно, нужно с ней делать.

— Папа, — мягко говорю я, — налить тебе еще чая?

Он вяло улыбается мне.

— Да, Вирджиния, спасибо.

Вирджиния. Когда он произносит имя моей матушки, за столом воцаряется смущенное молчание. Том снова и снова помешивает чай в своей чашке, не отводя взгляда от ложки.

— Папа, это я, Джемма. Джемма, — тихо произношу я.

Он прищуривается, склоняет голову набок, всматриваясь в меня. Потом медленно кивает.

— Ох, ну да… Вот оно как.

И снова принимается вертеть ложку.

Мое сердце словно превратилось в тяжелый камень и летит куда-то вниз. Мы продолжаем вежливую беседу. Бабушка принимается рассказывать о своем саде и о визитах, о том, кто с кем поссорился и перестал общаться в последнее время. Том что-то лепечет о своих занятиях, а Энн ловит каждое его слово так, словно он — бог-предсказатель. Отец ушел в себя. И никто не спросил, каково мне живется в школе, чем я тут занимаюсь. Их это совершенно не интересовало. Мы, девушки, были в их глазах просто зеркалами, существующими только для того, чтобы отражать их образы, чтобы они могли видеть себя такими, какими им хотелось. Девушки обязаны быть пустыми сосудами, в которых не должно быть ни капли собственных стремлений, желаний, взглядов… пустые сосуды, которые только и ждут, чтобы их наполнили тепловатой водой уступчивости, податливости желаниям других…

Но по одному из сосудов внезапно пробегает трещина. И он лопается.

— Есть какие-нибудь новости о матушке? — спрашиваю я. — Полиция обнаружила наконец что-нибудь новое?

Том поперхнулся, но мгновенно взял себя в руки.

— Хо-хо! Опять мы за свое? Мисс Брэдшоу, вы должны извинить мою сестру. Она обожает все драматизировать. Наша матушка умерла от холеры…

— Она все знает. Я ей рассказала, — перебиваю я Тома, наблюдая за его реакцией.

— Мне очень жаль, что сестра решила так нелепо пошутить, мисс Брэдшоу. — Он цедит это сквозь зубы, уставившись на меня бешеным взглядом. — Джемма, ты ведь прекрасно знаешь, что нашу бедную матушку унесла холера.

— Да, такая вот холера. Удивительная холера, которая почему-то не убила нас всех. А может, она нас еще убьет? Может быть, она затаилась в нашей крови и медленно удушает нас, ежедневно отравляя понемногу? — отвечаю я с такой же злобной улыбкой.

— Думаю, нам лучше поговорить о чем-нибудь другом. Мисс Брэдшоу наверняка совершенно не интересно наблюдать за подобным театральным представлением, — отмахивается от меня бабушка, осторожно отпивая чай.

— А мне кажется, что моя бедная матушка как раз вполне достойна стать темой разговора. Что скажешь, папа?

«Ну же, папа! Останови меня. Скажи, что я должна вести себя прилично, пошли к черту, скажи хоть что-нибудь, сделай что-нибудь! Прояви хоть каплю своего прежнего воинственного духа!»

Но в ответ лишь тяжелое неровное дыхание вырывается из его обвисшего рта. Он ничего не слышал. Он утонул в собственных мыслях, он смотрит на свое отражение в блестящей чайной ложке, на кривое, искаженное отражение в ложке, которую он вертит в исхудавших пальцах…

Мне невыносим вид отца, съежившегося и сжавшегося, непохожего на себя, глухого и бессловесного, полностью ушедшего от реальности.

— Спасибо, что приехали навестить меня. Как вы можете видеть, мне здесь хорошо. Вы исполнили свой долг, а теперь вольны возвращаться к привычным занятиям.

Том смеется.

— Да уж, вот благодарность так благодарность! Я ради этой поездки пропустил игру в крикет. Мне казалось, здесь тебя должны были хоть как-то цивилизовать.

— Ты ведешь себя очень грубо и очень по-детски, Джемма, — заявляет бабушка. — И это на глазах гостей и подруги! Мисс Брэдшоу, пожалуйста, извините мою внучку. Не желаете ли еще чая?

Бабушка наполняет чашку Энн, не дожидаясь ответа. Энн таращится на чай, благодарная за то, что ей есть на чем сосредоточиться. Я заставила ее смутиться. Я всех заставила смутиться.

Я встаю.

— Мне совсем не хочется портить всем приятный день, так что лучше я попрощаюсь. Ты идешь, Энн?

Она застенчиво смотрит на Тома и тихо отвечает:

— Я еще не допила чай.

— Ох, ну наконец-то я вижу здесь настоящую леди, — восклицает Том и весело хлопает в ладоши. — Браво, мисс Брэдшоу!

Она улыбается, склонив голову. Том предлагает ей печенье, но Энн, ни разу на моих глазах не отказавшаяся от вкусного кусочка, качает головой, как то и полагается высокородной, хорошо воспитанной леди, не желающей показаться обжорой.

— Как пожелаешь, — бормочу я.

Подойдя к отцу, я беру его за руки и заставляю подняться из-за стола. Руки у него дрожат. На лбу выступил пот.

— Папа, я сейчас ухожу. Почему бы тебе не прогуляться со мной?

— Ну… конечно, дорогая. Полюбуемся на окрестности?

Он пытается улыбнуться, но улыбка превращается в гримасу боли. Что бы там бабушка ему ни давала, этого было недостаточно. Ему вскоре понадобится новая доза, а потом он вообще будет потерян для всех нас. Мы делаем несколько шагов, но он спотыкается и вынужден ухватиться за стул. Все уставились на нас, и Том мгновенно оказывается рядом и усаживает отца на прежнее место.

— Так будет лучше, папа, — говорит он немного слишком громко, чтобы его слышали окружающие. — Ты ведь знаешь, доктор Прайс сказал, что пока не поправится лодыжка, тебе не следует много ходить. Поло вообще опасная игра.

Удовлетворенные услышанным, зрители отворачиваются — все, кроме одной. Сесили Темпл обратила на нас внимание и в сопровождении родителей направляется к нашему столу.

— Привет, Джемма, Энн.

На лице Энн возникает выражение панического ужаса. Сесили сразу уясняет ситуацию.

— Энн, ты споешь для нас попозже? У Энн чудеснейший голос. Это о ней я вам рассказывала, она стипендиатка в нашей школе.

Энн съеживается на стуле.

Бабушка впадает в растерянность.

— Мне казалось, вы говорили, что ваши родители сейчас за границей…

Лицо Энн сморщилось, и я поняла, что она вот-вот заплачет. Она выскакивает из-за стола, уронив стул, и убегает.

Сесили делает вид, что озадачена.

— О, я… я надеюсь, что не сказала что-то не так?

— Каждый раз, когда ты открываешь рот, ты говоришь что-то не так, — огрызаюсь я.

Бабушка сердится не на шутку.

— Джемма, да что с тобой сегодня? Ты не заболела?

— Да, прошу всех меня извинить, — заявляю я, небрежно сминая и швыряя на стол салфетку. — У меня очередной приступ холеры.

Да, конечно, я знаю, что потом мне придется приносить извинения — ах, виновата, виновата, совершенно не понимаю, что на меня нашло, простите, пожалуйста, — но прямо сейчас я свободна от их назойливого притворства и фальшивой заботы. Проскользнув через бальный зал и вниз по лестнице, я вынуждена приостановиться и прижать ладонь к животу, чтобы немного утихомирить слишком быстрое и слишком поверхностное дыхание. К счастью, французские окна открыты, они впускают свежий ветер, и я выхожу на лужайку, где начинается игра в крокет. Модно разодетые матери в широкополых шляпах деревянными молотками ударяют по ярко раскрашенным деревянным мячам, загоняя их в проволочные воротца, а мужья покачивают головами и мягко поправляют дам, то показывая, как правильно держать молоток, то слегка обнимая супруг, чтобы повернуть их в нужную сторону. Дамы смеются и снова промахиваются, уже намеренно, судя по всему, чтобы мужьям опять пришлось подойти и помочь им в игре.

Я незамеченной прохожу мимо них, спускаюсь по склону, туда, где в одиночестве сидит на каменной скамье Фелисити.

— Не знаю, как ты, а я уже сыта по горло этим абсурдным представлением, — говорю я, стараясь придать тону дружелюбие. Горячая слеза скатывается по моей щеке. Я смахиваю ее и смотрю на играющих в крокет. — А твой отец еще не приехал? Или я его не заметила?

Фелисити в ответ не произносит ни слова.

— Фелисити? Что случилось?

Она протягивает мне записку, которую держит в руке, — записку, написанную на листке отличной белой бумаги.

Моя дорогая доченька!

Твой любящий отец.

Мне очень жаль, что приходится обойтись таким коротким письмом, но долг может призвать меня везде и всегда, обязанности перед Короной — это самое важное, и ты, я уверен, согласишься с этим. Желаю отлично провести день, и, возможно, мы с тобой увидимся на Рождество.

Я просто не знаю, что тут можно сказать.

— Это даже не его почерк, — заговаривает наконец Фелисити безжизненным голосом. — Он даже не потрудился сам написать записку, попрощаться со мной!

Неподалеку на лужайке младшие девочки играют в «ручеек», ныряя под поднятые руки подруг, то и дело спотыкаясь и падая с хохотом, а их мамаши суетятся вокруг, кудахча что-то насчет испачканных платьев и растрепанных волос. Две девочки пробегают мимо нас, держась за руки и громко читая на ходу стихи, которые они специально выучили к сегодняшнему дню, чтобы показать, какими они становятся леди:

В небе над нашими головами облака постепенно выигрывают битву с солнцем. Голубые пятна все сильнее затягиваются большими массами угрожающего серого цвета, они тянутся к солнцу цепкими пальцами.

Девчушки, беспечно закинув головы, хохочут над собственной театральностью. Ветер меняет направление, теперь он дует с запада на восток. Гроза приближается. Я чую в воздухе запах влаги, дурной, удушающий… Падают первые капли дождя, расползаются по моим рукам, по лицу, по платью… Гостьи удивленно взвизгивают, подставляют ладони под капли и смотрят на небо, как бы задавая вопрос, — и тут же бросаются искать укрытие.

— Дождь начинается.

Фелисити смотрит прямо перед собой и не произносит в ответ ни слова.

— Ты промокнешь, — говорю я, вскакивая и разворачиваясь в сторону школьного здания.

Фелисити не шевелится, не проявляет желания скрыться в доме. И я ухожу, оставив ее там, хотя мне это и не нравится. Когда я дошла до двери, она все так же сидела на мокрой скамье, и дождь поливал ее вовсю. Она подставила под струи записку отца, чтобы вода смыла с плотной бумаги чернила и лист стал первозданно чистым.

 

ГЛАВА 27

Вечер выдался на редкость гнетущим. Сильный холодный дождь непрерывно льет с потемневшего неба, лету пришел конец. Сырой холод пробирает до костей, от него болят пальцы, спины и сердца. Гром грохочет все ближе и ближе, соревнуясь с ровным шумом ливня. Небо прорезают вспышки молний, разрывая дымчатые тучи до самой земли. И все это бушует вокруг входа в пещеру.

Мы все сидим там. Мокрые. Замерзшие. Несчастные. Фелисити устроилась на плоском камне, то заплетая в косичку, то снова расплетая одну и ту же прядь волос. Ее внутренний огонь погас, унесенный куда-то туда, куда уносит все дождь.

Пиппа, плотно завернувшись в плащ, ходит взад-вперед, со стоном восклицая:

— Ему пятьдесят лет! Он старше моего отца! Это так ужасно, что я даже думать об этом не могу!

— Ну, по крайней мере есть хоть какой-то человек, готовый жениться на тебе. Ты не пария…

Это Энн ненадолго отвлеклась от своего занятия. Она держит ладонь над пламенем свечи. И опускает руку все ниже и ниже, пока наконец не отдергивает ее. Но когда ее лицо кривится от боли, я понимаю, что она обжигается нарочно… Энн снова проверяет, может ли она хоть что-то чувствовать.

— Да почему всем хочется мной командовать? — бормочет Пиппа и обхватывает голову руками. — Почему они все хотят распоряжаться моей жизнью? Решать, как я должна выглядеть, с кем должна встречаться, что делать или не делать? Почему бы им просто не оставить меня в покое?

— Потому что ты слишком красива, — отвечает Энн, глядя, как пламя лижет ее ладонь. — Людям всегда кажется, что они вправе обладать прекрасными вещами.

Пиппа горько смеется, и в ее смехе слышатся слезы.

— Ха! И почему только девушкам кажется, что красота поможет им решить все проблемы? От красоты проблем только больше! Это настоящее несчастье! Мне бы хотелось быть кем-то другим.

Роскошь подобного желания может себе позволить только очень хорошенькая девушка. Энн коротко фыркает, выражая полное недоверие к словам Пиппы.

— Да! Я бы действительно хотела… Мне бы хотелось быть тобой, Энн!

Энн настолько ошеломлена, что забывает отодвинуть ладонь, и держит ее над свечой на секунду дольше, чем то было возможно, и тут же с отчетливым всхлипом отдергивает ее.

— Да с какой же стати тебе бы вдруг захотелось очутиться на моем месте?!

— Потому что… — Пиппа протяжно вздыхает, — потому что тебе ни к чему тревожиться из-за таких вещей. Ты не из тех девушек, вокруг которых люди постоянно так толкутся, что и дышать не дают. Ты никому не нужна.

— Пиппа! — рявкаю я.

— Что? Что я такого опять сказала? — стонет Пиппа.

Она совершенно не осознает собственной глупейшей грубости.

Лицо Энн мрачнеет, она прищуривается, но жизнь слишком истерзала ее, чтобы она решилась на резкий отпор, а Пиппа настолько эгоистична, что ничего не замечает.

— Ты хочешь сказать, что я ничем не примечательна, — без выражения произносит наконец Энн.

— Именно так, — кивает Пиппа и бросает на меня победоносный взгляд, говорящий: «Вот видишь, кто-то понимает мои беды!» Но через секунду до Пиппы наконец доходит. — Ой… Ох, Энн, я совсем ничего такого не имела в виду!

Энн меняет руку, поднеся к свече на этот раз левую ладонь.

— Энн, милая Энн! Ты должна простить меня! Я ведь не такая умная, как ты. Я вечно говорю что-нибудь такое, чего совсем не хотела сказать!

Пиппа обнимает Энн, а та не может отказаться от внимания кого бы то ни было, кого угодно, пусть даже это девушка, считающая ее просто полезной вещью, чем-то вроде скромного ожерелья или ленты для волос.

— Послушай, расскажи нам что-нибудь! Или давайте читать дневник Мэри Доуд.

— Да зачем его читать, если мы уже знаем, чем все кончилось? — возражает Энн. — Они обе погибли в пожаре.

— Да, но мне хочется понять, как дело дошло до этого!

— Пиппа, нельзя ли оставить это? — со вздохом спрашиваю я. — Мы все сегодня не в том настроении.

— Тебе легко говорить! Тебя-то не выдают замуж против твоего желания!

В небе гремит и грохочет, а мы сидим в разных углах пещеры, до боли одинокие в своем духовном единении.

— Хотите, расскажу вам одну историю? Новую и ужасную. О призраках.

Этот голос, слабым эхом разнесшийся по большой пещере, принадлежит Фелисити. Она развернулась на своем камне лицом к нам, обхватив руками согнутые колени, сжавшись в комок.

— Готовы? Могу начинать? Однажды, давным-давно, жили четыре девушки. Одна из них была хорошенькой. Одна — умной. Одна — очаровательной. А четвертая… — Фелисити смотрит на меня. — А четвертая была загадочной. Но все они, видите ли, были… немножко порчеными. Во всех них что-то было не так. Дурная кровь. Огромные желания. Ох, я кое-что пропустила. Это нужно было сказать сначала. Все они были ужасными мечтательницами, эти девушки.

— Фелисити… — начинаю я, потому что Фелисити чем-то меня пугает — именно Фелисити, а не та история, которую она начала рассказывать.

— Вы ведь хотели что-нибудь послушать, вот я и предлагаю вам послушать.

Молния ударяет прямо перед входом в пещеру, облив половину лица Фелисити белым светом, а другую половину оставив в тени.

— Постепенно, день за днем, эти девушки нашли друг друга. И стали грешить. Вы знаете, что это был за грех? Никто не знает? Пиппа? Энн?

— Фелисити… — В голосе Пиппы слышится тревога. — Лучше нам вернуться в школу и выпить по чашечке чая. Здесь уж очень холодно.

Фелисити повышает голос, и он, заполняя пространство между нами, звучит как удары колокола.

— Их грех состоял в том, что они верили. Верили, что могут быть другими. Особенными. Они верили, что могут изменить себя — избавиться от порчи, от нехватки любви. Перестанут быть ненужными вещами. Они думали, что могут стать живыми, любимыми, нужными кому-то. Необходимыми. Но все это было неправдой. Это история о призраках, помните? Трагедия.

Снова сверкает молния, и сразу за ней вторая, третья, и в их свете я вижу лицо Фелисити, мокрое от слез, с распухшим носом.

— Но все это было чистым заблуждением. Их собственные глупые надежды предали их. Для них ничто не могло измениться, потому что на самом деле они не были особенными. И потому жизнь подхватила их и потащила, куда хотела, и они покорно шли, понимаете? И стали угасать в собственных глазах, пока не превратились в обычные живые привидения, и они преследовали друг друга, напоминая, кем они могли бы стать. Кем они не смогли стать.

Голос Фелисити становится высоким, горестным.

— Вот так-то. Разве это не самая ужасная история из всех, какие вы слышали?

Дождь неустанно колотит по земле, и его шум сливается со сдавленными рыданиями Фелисити. Энн прекращает наконец терзать свои руки. И сквозь пламя свечи пристально смотрит на стену пещеры, где видит собственное будущее, не обещающее ей ничего. Пиппа так яростно вертит обручальное кольцо — я пугаюсь, что она может оторвать палец.

Может быть, это непрерывный ливень свел нас с ума. Может быть, виноваты мысли о том, что прелестная Пиппа вынуждена выйти замуж за человека, которого она не любила, и который не любил ее, а просто хотел ею завладеть. Может быть, виновато воображение Энн, которой пришлось бы забыть о своем голосе и служить напыщенным аристократам и их ненавистным детям. А может быть, причиной всего стала Фелисити, изо всех сил старавшаяся сдержать слезы. Или в том, что каждое ее слово было правдой.

Впрочем, какова бы ни была причина, я стала думать о том, чтобы принести с собой в наш мир магию сфер. Я думала о матерях, которые приехали сегодня навестить девушек, и об их пустых жизнях. Думала о собственной матушке, о ее предостережении, о том, что она не раз повторяла: я не готова воспользоваться всей своей силой.

Но я готова, матушка, думала я. Готова.

Снаружи раздался новый раскат грома, прозвучавший как предупреждение и как молитва. Вокруг меня в полутьме танцевали вырезанные в камне изображения женщин, ушедших еще до нашего рождения. И они настойчиво шептали мне одно и то же слово.

Поверь.

Я вижу, как поблескивает нежеланное кольцо Пиппы. Слышу затрудненное дыхание Энн. Чувствую, как отчаяние встречается в тишине с непрошенными желаниями.

Должно же быть нечто лучшее, чем все это…

Я решаюсь наконец заговорить, и мой голос достигает невидимого потолка пещеры, вспугнув какую-то птицу.

— Но ведь есть же способ изменить все…

 

ГЛАВА 28

— Ты уверена, что знаешь, как пользоваться этими рунами? — спрашивает Энн, когда мы усаживаемся в круг и ставим свечи в середину.

— Конечно, она знает! И не пытайся ее напугать! — огрызается Пиппа. — Ты ведь знаешь, Джемма, правда?

— Нет. Но Мэри и Сара сделали это. Это не может быть слишком трудно. Матушка говорила, что я должна просто положить ладони на руны, и… и потом…

А что потом? Потом магия войдет в меня. Этого знания слишком мало, чтобы браться за дело.

Фелисити сидит рядом со мной. Плакать она уже перестала.

— Мы просто попробуем и посмотрим, что получится. Это нечто вроде пробного забега, — говорю я, словно пытаясь сама себя убедить.

Мы входим в сферы через нашу дверь света и как можно быстрее направляемся к серебряной арке в живой изгороди. И вот перед нами руны, высокие, величественные. Они — стражи, охраняющие тайны небес.

— Я никого вокруг не вижу, — выдыхает Фелисити.

— Думаю, и нас тоже никто не видит, — говорит Пиппа.

«Обещай мне, что не вынесешь эту магию из сфер, Джемма…»

И я обещала. Но все равно я не могу бросить своих подруг и позволить им прожить пустую жизнь.

«Прошло очень много времени с тех пор, как использовали здешнюю магию. И поэтому неизвестно, что может случиться».

Но это ведь совсем не означает, что обязательно случится что-то ужасное. Возможно, матушка тревожится совершенно напрасно. Мы будем очень, очень осторожны. И ничто не сможет проникнуть сюда извне.

В этот момент рядом с нами внезапно появляется охотница.

— Что это вы здесь делаете?

Пиппа взвизгивает от неожиданности.

— Ничего, — слишком быстро отвечаю я.

Она некоторое время молчит, внимательно глядя на нас.

— Мы сегодня будем охотиться? — спрашивает она наконец, обращаясь к Фелисити.

— Нет, не сегодня, — отвечает Фелисити. — Завтра.

— Завтра, — повторяет охотница.

Она поворачивается и идет к серебряной арке, лишь раз с любопытством и удивлением оглянувшись на нас. А потом исчезает.

— Похоже, мы были на волосок от провала, — бормочет Энн, шумно выдыхая.

— Да. Думаю, лучше действовать побыстрее, — говорю я.

— А как ты полагаешь, что с нами случится?

В голосе Пиппы звучит неприкрытое опасение.

— Мы только одним способом можем это узнать, — отвечаю я, подходя ближе к рунам.

Я ощущаю, как их энергия зовет, притягивает меня. Я прикоснусь к ним только на секунду-другую, не больше. Что может случиться за столь короткий промежуток времени?

Девушки кладут руки мне на плечи. Мы соединяемся в цепь, вроде тех новомодных аппаратов, что порождают электрический свет. Я медленно прижимаю ладони к теплой поверхности хрустальных столбов. Они загудели от моего прикосновения. Гул переходит в дрожь. В рунах куда больше энергии, чем я могла вообразить. Они начинают светиться, сначала едва заметно, потом ярче, свет быстро выплескивается из них и превращается во вращающуюся колонну, которая обходит меня, проходит сквозь меня… Я на мгновение всем телом ощущаю своих подруг — быстрое биение крови в их венах как будто проникает в меня. Наши сердца колотятся в унисон, и этот звук похож на топот копыт коней, несущихся по белым от снега зимним просторам, это ритм надежды, бьющейся в нас. Бешеный поток громких мыслей проносится сквозь меня. Разные голоса, разные языки оглушают, сливаясь в единый пульсирующий шум. Все это происходит слишком быстро. Я ничего не могу понять. И чувствую, что меня вот-вот разорвет в клочки. Мне нужно оторвать ладони от рун, но я не могу.

А потом вдруг весь этот мир куда-то исчезает.

Необъятное ночное небо накрывает нас, как одеяло. Мы стоим на вершине какой-то горы. Над нами с невообразимой скоростью несутся тучи, то сгущаясь, то разлетаясь в дым. Сильный ветер с ревом налетает на нас, поднимая наши волосы дыбом. Но почему-то мне совсем не страшно. Наоборот, каждая клеточка моего тела как будто отзывается, чувства невероятно обострились. Нам незачем говорить. Мы все прекрасно ощущаем, что именно чувствует каждая из нас.

Я вдруг как будто увидела перед собой лицо Фелисити; серые радужки ее глаз странно увеличились, а черные зрачки жили сами по себе, вращались, и меня втянуло в них, и я поплыла в открытом море, а вокруг качались на волнах льдины, и неподалеку шумно пускал фонтаны кит… Я словно превратилась в жидкость и влилась в морские воды, поглощенная ими… а потом я провалилась сквозь них и вынырнула в сумеречном Лондоне. Подо мной текла Темза, освещенная уличными фонарями. А я летела над ней. Я летела! Мы все летели, взмывая так высоко, что каминные трубы и островерхие крыши казались не крупнее монетки, брошенной в сточную канаву.

«Закрой глаза! Закрой глаза, Джемма!»

Я очнулась в пустыне, залитой светом полной луны. Песчаные дюны вздымались и опадали, как дышащая грудь. Мои ноги утонули в них. Я растворилась в теплом коричневом песке. И под моим прикосновением тончайший песок превращается в невероятно мягкую кожу. Его тело расстилается подо мной, как равнина…

Я ощущаю Картика как некую страну, по которой мне хочется путешествовать, — обширную, опасную, неведомую страну… Когда мы целуемся, я снова падаю вниз, я возвращаюсь на вершину горы, где стоят Фелисити, Пиппа и Энн, вернувшиеся из своих путешествий, но все равно мы чувствуем себя так, словно никогда и не покидали этого места. Мы улыбаемся друг другу. Наши руки соприкасаются — сначала осторожно, потом мы крепко соединяем их. И вокруг вспыхивает ослепительный белый свет. А потом — ничего.

— Джемма, очнись!

Энн легонько встряхивает меня. Постепенно спальня как бы проявляется передо мной: потолок, серый свет, сочащийся из окна, потертый деревянный пол… Смутные воспоминания о прошедшей ночи всплывают в памяти: сферы, руны, странное выражение на лице охотницы, мы четверо, с трудом дотащившиеся до школы из пещеры после всего… но в целом у меня в голове клубится туман. Я совершенно утратила чувство времени и направления.

— Который час? — бормочу я.

— Уже пора завтракать.

Этого не может быть, думаю я, с силой потирая лоб.

— Да-да, пора, — подтверждает Энн.

Это очень странно.

— Откуда ты знаешь, о чем я только что подумала? — спрашиваю я.

— Я не знаю, — отвечает Энн, вытаращив глаза. — Я это услышала у себя в голове.

— Магия… — шепчу я, резко садясь в постели.

В нашу комнату врываются Фелисити и Пиппа.

— Вы только посмотрите на мое платье! — восклицает Пиппа, улыбаясь от уха до уха.

На подоле ее юбки красуется большое зеленое пятно, оставленное травой.

— Да, не повезло тебе, Пиппа, — говорю я.

Но она продолжает улыбаться, как последняя идиотка. А потом закрывает глаза — и через секунду пятно исчезает.

— Ты заставила его пропасть… — с благоговением шепчет Энн.

Пиппа сияет. Она так и эдак вертит юбку, чтобы на нее падал свет из окна.

— Так значит, у нас получилось, — тихо произношу я. — Мы вынесли магию за пределы сфер…

И все прекрасно!

Я одеваюсь в рекордно короткое время. Мы вихрем мчимся по коридору и вниз по лестнице, обмениваясь обрывками фраз, которые каким-то непонятным образом оказываются завершенными в наших головах. Мы так воодушевлены своим открытием, что непрерывно хихикаем.

В нише под лестницей притаилась небольшая скульптура, изображающая купидона.

— Мне хочется немножко подшутить, — говорит Пиппа, останавливая нас.

Она закрывает глаза, проводит ладонями над маленьким гипсовым херувимом, и у него вдруг появляются довольно большие груди.

— Ох, Пиппа, но это просто ужасно! — восклицает Фелисити, и мы хохочем.

— Вы только представьте, как можно все вокруг переделать! — давясь смехом, говорит Пиппа.

Тут мы видим Бригид, быстро идущую по коридору в нашу сторону.

— Боже мой, исправь его поскорее! — шепчу я.

Мы сбиваемся в кучу, стараясь прикрыть испорченного херувима.

— Но я не могу сделать это вот так, под давлением! — испуганно бормочет Пиппа.

— Что здесь происходит, почему суета? — интересуется Бригид, уперев руки в бока. — Что вы тут делаете? Ну-ка, отойдите, дайте мне взглянуть!

Мы весьма неохотно повинуемся.

— Что за… Что это такое?

Бригид берет в руки статуэтку чудовищно уродливой танцовщицы, исполняющей канкан; херувим с женской грудью почему-то превратился именно в нее.

— Это из Парижа, недавно привезли, — вежливым гоном объясняет Фелисити.

Бригид ставит фигурку обратно в нишу.

— По мне, так это просто мусор какой-то.

Она ушла, а мы снова хихикаем.

— Это лучшее, что мне удалось сделать, — заявляет Пиппа. — При данных обстоятельствах.

Все головы разом поворачиваются в нашу сторону, когда мы наконец являемся на завтрак и усаживаемся на свои места за длинным столом. Сесили таращится на Энн, не в силах оторвать от нее глаз.

— Энн, у тебя что, новое платье? — спрашивает она, продолжая жевать бекон.

Мы четверо опоздали, так что нам досталась только овсянка.

— Нет, — отвечает Энн.

— Значит, ты изменила прическу?

Энн качает головой.

— Ну, как бы то ни было, выглядишь ты немножко лучше.

Со всех сторон мы слышим перешептывание и хихиканье. Сесили вновь занимается своим беконом.

Фелисити со стуком кладет на стол ложку.

— Это очень грубо, Сесили. Ты разве сама не понимаешь? Думаю, будет гораздо лучше, если ты сегодня будешь молчать весь день.

Сесили открывает рот, чтобы достойно ответить Фелисити, но… не произносит ни слова. Она едва может лишь чуть слышно шептать. Сесили в ужасе хватается за горло.

— Сесили, что случилось? — спрашивает Элизабет, подавая той стакан воды.

— Да она просто язык проглотила, — насмешливо бросает Фелисити.

— Фелисити, ты должна немедленно вернуть Сесили голос! — сердито говорит Пиппа, когда мы направляемся к классу на урок французского языка.

Фелисити кивает.

— Я знаю. Но вы должны признать — так она выглядит немножко лучше.

На лице мадемуазель Лефарж блуждает особо садистская улыбка. Это не предвещает ничего хорошего.

— Bonjour, mes filles. Сегодня мы будем вести беседу на разные темы, чтобы проверить ваше знание языка.

Урок разговорной речи. Я абсолютно беспомощна в этом, и гадаю, долго ли мне удастся ускользать от внимания мадемуазель Лефарж.

Элизабет поднимает руку.

— Мадемуазель, а у Сесили пропал голос!

— Вот как? Весьма неожиданно, мадемуазель Темпл!

Сесили пытается заговорить, но безуспешно. Энн одаривает ее вежливой улыбкой, и Сесили вдруг откровенно пугается. И утыкается в свой учебник.

— Что ж, хорошо, — заявляет мадемуазель Лефарж. — Мадемуазель Дойл, начнем с вас.

Итак, я попала в серьезный переплет. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть я с этим справлюсь, пусть я это переживу…» Похоже, именно сегодня мадемуазель Лефарж даст мне наконец пинка под зад и отправит в младший класс. Она резко задала какой-то вопрос насчет реки Сены и замерла, ожидая моей реакции. Я открыла рот… и все изумленно затихли, но больше всех изумилась я сама. Я заговорила по-французски как какая-нибудь парижанка, и вдруг обнаружила, что много знаю о Сене. И о географии Франции. И об истории ее монархии. О революции. Я почувствовала себя такой умной, что мне хотелось говорить и говорить, рассказать обо всем последнем историческом периоде… но мадемуазель Лефарж наконец опомнилась от потрясения и неожиданно нарушила установленные ею же самой правила.

— Весьма примечательно, мадемуазель Дойл! Весьма неплохо! — с придыханием сказала она по-английски. — Как видите, юные леди, когда вам хочется приложить усилия к какому-то делу, результаты сразу говорят сами за себя! Мадемуазель Дойл, вы сегодня получаете тридцать поощрений — это рекорд для моего класса!

Наверное, кому-нибудь из нас следовало бы закрыть рты Марте, Сесили и Элизабет, потому что они распахнулись слишком уж широко… да и глаза у них чуть не выскочили из орбит.

— А что мы будем делать теперь? — шепотом спрашивает Пиппа, когда мы рассаживаемся по местам, ожидая появления мистера Грюнвольда.

— Думаю, теперь очередь Энн, — говорю я.

У Энн мгновенно вытягивается лицо.

— Моя? Н-но я не знаю…

— Ну же, не теряйся! Разве тебе не хочется, чтобы все увидели, на что ты способна?

Энн морщит лоб.

— Но ведь это не буду настоящая я? Это будет магия. Как с твоим французским.

Слова Энн вызывают легкий румянец на моих щеках.

— Да, я слегка слукавила. Но ты-то действительно умеешь петь, Энн. Так что ты просто покажешь себя с лучшей стороны.

Энн продолжает сомневаться. И нервно прикусывает нижнюю губу.

— Не думаю, что у меня получится.

Тут нам приходится замолчать, потому что явился наш невысокий, коренастый австриец. Мистер Грюнвольд всегда пребывал либо в дурном настроении, либо в еще более дурном. Других вариантов не существовало. Но в этот день он превзошел самого себя, потому что настроение у него наидурнейшее.

— Так, прекратили свою вечную болтовню! — рявкает он, запуская пальцы в жидкие седые волосы.

Он начинает вызывать нас одну за другой, чтобы мы перед всем классом исполняли один и тот же гимн. И всем по очереди устраивает полный разнос. Гласные звучат у нас плоско и глухо. Рты открываются недостаточно широко. Я сорвалась на высокой ноте, и мистер Грюнвольд горестно вскрикнул: «Ах!», — как будто его пытали.

И вот наконец настает очередь Энн.

Она поначалу смущается и робеет. Мистер Грюнвольд ворчит и покрикивает на нее, что, конечно, не идет ей на пользу. Я мысленно умоляю Энн показать наконец свой голос. «Пой же, Энн! Ну, давай!» И наконец она запела по-настоящему. Как будто птица покинула гнездо и свободно воспарила высоко в небе. Мы все благоговейно умолкаем. Даже мистер Грюнвольд перестает отсчитывать такты. Он смотрит на Энн во все глаза, и по его лицу разливается радость.

Я так горжусь своей подругой! И почему только матушка не хотела, чтобы мы воспользовались магией сфер? С чего она взяла, что мы не готовы ею пользоваться?

Энн заканчивает гимн, и мистер Грюнвольд аплодирует. Мужчина, который ни разу не похвалил никого из нас, аплодирует Энн! Девушки присоединяются к нему. Они теперь смотрят на Энн по-другому, они видят в ней нечто совершенно новое. А разве это не то, чего хочется каждому? Чтобы его заметили?

Мы наслаждаемся волшебным днем и радуемся, пока не наступает наконец вечер. И тут мы ощущаем, как последние капли магии вытекают, оставляя нас заметно изможденными. Даже миссис Найтуинг обращает на это внимание.

— Мисс Кросс, у вас сегодня несколько усталый вид.

— Я действительно устала, миссис Найтуинг.

Пиппа розовеет.

Миссис Найтуинг представления не имеет, что происходит в ее школе по ночам, пока она спит, выпив свой стаканчик шерри.

— Тогда вам лучше прямо сейчас отправиться в постель и как следует отдохнуть и выспаться. Вы ведь наверняка хотите выглядеть хорошо завтра, когда мистер Бамбл приедет навестить вас.

— Ух… а я и забыла, что он должен завтра явиться с визитом, — жалуется Пиппа, когда мы тащимся в спальни.

Энн потягивается, закинув руки за голову, и ее движение напоминает кошачье.

— А почему бы тебе не порвать с ним? Просто скажи, что тебе этого не хочется.

— Ну, тогда мне не на шутку достанется от матушки, — фыркает Пиппа.

— Мы могли бы вернуться в сферы и сделать тебя ужасно уродливой, — предлагает Фелисити.

— Ну уж нет!

Мы добираемся до верхней площадки лестницы. На потолке виднеются пятна сажи над газовыми фонарями. Странно, почему я никогда не замечала этого прежде?

— Ну и ладно. Тогда можешь попрощаться с сэром Безупречным Рыцарем и стать супругой адвоката, — с насмешливой улыбкой говорит Фелисити.

Чудесное лицо Пиппы искажается от тревоги, но тут же ее нахмуренный лоб разглаживается. В глазах Пиппы вспыхивает решимость.

— Я могу просто рассказать ему правду. Об эпилепсии.

На стенах тоже виднеются следы сажи. Как многого, оказывается, я не замечала вокруг себя!

— Он явится в гости завтра, в одиннадцать утра, — сообщает Пиппа.

Фелисити кивает.

— И тогда мы его отправим восвояси, решено?

Зевая на ходу, я прохожу мимо знакомых фотографических портретов, мимо всех этих поблекших, почти неразличимых женщин. Но это вечер, когда я впервые замечаю самые неожиданные вещи. Одна фотография в простой рамке начала коробиться и морщиться под стеклом. Наверное, отсырела. Ей грозит полная гибель. Но есть в этом ряду и что-то еще… Я присматриваюсь повнимательнее и вижу слабые очертания на стене, там, где должен висеть пятый по счету снимок.

— Это странно, — говорю я Энн.

— Что? — она зевает.

— Посмотри на стену, вот здесь. Видишь след? Здесь точно была еще одна фотография!

— Да, похоже, была. Ну и что? Может, она им надоела.

— Или, может быть, как раз здесь и был снимок того класса, где учились Сара и Мэри, — предполагаю я.

Энн не спеша шагает к нашей спальне, потягиваясь и зевая.

— Вот и отлично. И поищи его.

«Да, — думаю я. — Пожалуй, в этом есть смысл». Я не верю, что этой фотографии просто не существует.

Я думаю, ее почему-то сняли со стены.

Я спала плохо, то и дело просыпаясь, и мне снилось что-то невероятное. Я видела среди облаков лицо матушки, нежное и светлое. Потом облака разлетелись. Небо изменилось. Оно заполнилось серыми тварями с дырами вместо глаз. Все вокруг потемнело. Появилась та самая маленькая девочка. Ее белый школьный фартук и экзотическое платье под ним отчетливо выделялись в темноте. Она медленно повернулась вокруг себя — и тут же начался дождь. Дождь из карт. С неба сыпались карты Таро. И когда они падали на землю, то загорались.

Нет. Мне не нравился этот сон. Я не хотела его смотреть.

И сон исчез. Мне снова привиделся Картик. Это был жадный сон. Наши губы были сразу везде. Поцелуи были яростными и крепкими. Его руки разорвали ворот моей ночной сорочки, обнажив шею. Его губы бешено целовали ее, слегка покусывая, и мне было почти больно, но при этом я воспламенялась все сильнее. Мы перекатывались с места на место, слившись в некое колесо, состоявшее из ладоней, пальцев, языков, губ… Внутри меня нарастало напряжение, и наконец мне стало казаться, что я вот-вот взорвусь. А когда я почувствовала, что мне больше не выдержать ни секунды, я внезапно проснулась. Моя ночная сорочка насквозь промокла от пота и прилипла к коже. Дыхание было прерывистым. Я бессильно вытянула руки вдоль тела и долго лежала, не шевелясь, пока наконец не заснула снова. И больше мне не приснилось ничего.

 

ГЛАВА 29

Мистер Бамбл является с визитом в одиннадцать часов ровно. Он неплохо выглядит в отличном черном костюме, накрахмаленной белой рубашке и шейном платке; короткие белые гетры, безупречно чистые, защищают его ботинки, а в руке он держит начищенный котелок. Если бы я не знала, кто он таков, я бы приняла его за любящего отца, навещающего дочку, но никак не за жениха, приехавшего к своей невесте.

Миссис Найтуинг подготовила для встречи малую гостиную и подготовилась сама. Она прихватила с собой вязанье, чтобы тихо сидеть с ним в углу в роли безмолвной дуэньи. Но и мы готовы. Фелисити внезапно сваливается с приступом ужасающей, совершенно нестерпимой боли в животе. Она лежит в своей спальне, корчась на кровати в немыслимой агонии. Это похоже на аппендицит, и миссис Найтуинг ничего другого не остается, кроме как немедленно броситься наверх и заняться Фелисити. В результате роль дуэньи временно достается мне. Я тихонько устраиваюсь в гостиной с книгой и делаю вид, что не замечаю, как расписанная розами чайная чашка дрожит в руках Пиппы.

Мистер Бамбл рассматривает Пиппу так, словно оценивает кусок земли, который собирается приобрести.

— Я вижу, кольцо пришлось вам как раз впору?

Это не столько вопрос, сколько предложение сделать ему комплимент и похвалить за хороший вкус.

— О, да, — рассеянно отвечает Пиппа.

— Как ваши родные? В добром здравии?

— Да, спасибо.

Я кашляю и бросаю на Пиппу требовательный взгляд. «Ну же, действуй! Покончи наконец с этим!» Мистер Бамбл в ответ на мой кашель одаряет меня скучной улыбкой. Я снова кашляю и утыкаюсь в книгу.

— Надеюсь, и вы тоже пребываете в добром здравии? — продолжает светскую беседу мистер Бамбл.

— О, да, — бормочет Пиппа. — Ну… нет.

Наконец-то…

Мистер Бамбл замирает, не донеся чашку с чаем до рта.

— О… Надеюсь, ничего серьезного, моя дорогая?

Пиппа бессильным, даже отчаянным жестом подносит к губам носовой платок. Я могу поклясться, что у нее даже выступили на глазах самые настоящие слезы. Она великолепна, и должна признать, на меня это производит впечатление.

— Но в чем дело, дорогая? Вы должны довериться мне, вашему нареченному, и не огорчаться так.

— Как я могу, если меня вынуждают обманывать вас?

Мистер Бамбл слегка откидывается назад, в его голосе вдруг звучит холод.

— Продолжайте. Как это может быть, что вы вынуждены меня обманывать?

— Видите ли, все дело в моем недуге. Я страдаю ужасными припадками, и такой припадок может случиться в любое время!

Мистер Бамбл застывает, словно окаменев.

— И как… как давно вы страдаете… припадками?

В силу хорошего воспитания он едва может выговорить ужасное слово.

— Боюсь, всю мою жизнь. Мои бедные матушка и отец так страдают из-за этого! Но я ведь вижу, что вы — человек порядочный, и у меня просто сердце разрывается из-за того, что мне приходится поддерживать их ложь.

Браво!

Британская сцена много потеряла, лишившись Пиппы в качестве столичной актрисы. Пиппа искоса поглядывает на меня. Я одобрительно ухмыляюсь.

Мистер Бамбл выглядит точь-в-точь как человек, купивший отличный образец дорогого китайского фарфора и только дома обнаруживший в прекрасной вазе здоровенную трещину.

— Я действительно порядочный человек. Я всегда соблюдаю взятые на себя обязательства. И потому я должен немедленно поговорить с вашими родителями.

Пиппа хватает его за руку.

— О, нет! Умоляю вас! Они никогда не простят мне, что я рассказала вам всю правду. Прошу, поймите, меня всего лишь заботит ваше благополучие!

Пиппа таращится на мистера Бамбла огромными умоляющими глазами. И ее очарование производит желаемый эффект.

— Дорогая, но вы должны понимать, что если я разорву нашу помолвку, то ваша репутация — и даже сама ваша добродетель — окажутся поставленными под сомнение!

Ах, ну да. Мы должны ужасно бояться, что мир усомнится в нашей добродетели. Это ведь позор!

— Да… — чуть слышно произносит Пиппа, опуская взгляд. — Потому я и подумала, что лучше будет, если я откажу вам.

Она снимает с пальца обручальное кольцо и опускает в ладонь жениха. Я жду, не станет ли мистер Бамбл умолять Пиппу передумать, не заговорит ли о своей любви, о том, что ее болезнь не имеет для него значения… Но он, кажется, испытывает лишь искреннее облегчение, и тут же говорит слегка высокомерным тоном:

— Но в таком случае что я должен сказать вашим родителям?

— Скажите, что я еще слишком молода и глупа, чтобы стать хорошей супругой, и что вы достаточно благородны для того, чтобы позволить мне разорвать помолвку и при этом сохранить репутацию. Они не станут спорить с вами.

Пиппа никогда не выглядела чудеснее, чем в этот момент. Она высоко вскинула голову, глаза загорелись триумфом. Наконец-то, впервые в жизни, она не захотела отдаться течению, а решила плыть против него.

— Что ж, очень хорошо…

В гостиную вплывает миссис Найтуинг.

— Ох, мистер Бамбл, прошу простить, что вам пришлось меня ждать. У одной из наших девушек случилась ужасная истерика, но, похоже, теперь она в полном порядке.

— Это не имеет значения, миссис Найтуинг. Я как раз собрался уходить.

— Уже?

Миссис Найтуинг смущена и озадачена.

— Да. Боюсь, у меня есть неотложные дела, требующие моего внимания. Желаю доброго дня, леди.

Растерянная миссис Найтуинг тем не менее не забывает о долге и идет проводить мистера Бамбла.

— Ну, как у меня получилось? — спрашивает Пиппа, с размаху падая в кресло.

— Блестяще! Просто блестяще! Сама мисс Лили Тримбл не сыграла бы лучше!

Пиппа внимательно осматривает палец, лишившийся кольца.

— А колечко-то жаль, между прочим!

— Тебе надо было подождать, пока он сам попросит его вернуть!

— Он бы этого не сделал.

— Вот об этом я и говорю!

Мы хохочем во все горло, когда в гостиную возвращается миссис Найтуинг, полная подозрений, с хищным видом.

— Пиппа, между вами и мистером Бамблом все в порядке?

Пиппа нервно сглатывает.

— Да, миссис Найтуинг.

— Тогда скажите, бога ради, куда подевалось ваше кольцо?

Этот момент мы упустили. Как объяснить всем исчезновение кольца? Но Пиппа вскидывает подбородок, и в ее глазах мелькает веселая улыбка.

— Ах, это… Мистер Бамбл заметил в камне трещину.

Мы сидим в личном салоне Фелисити, отгороженном от большого холла яркими шарфами и шалями. Мы с Пиппой рассказываем остальным об утренней встрече с мистером Бамблом; мы спешим, перебивая друг друга.

— А потом Пиппа сказала…

— …что он заметил трещину в камне!

Мы хохочем до хрипоты, пока у нас не начинают болеть щеки.

— Ох, это все просто грандиозно! — восклицает наконец Фелисити, вытирая выступившие на глазах слезы. — Будем надеяться, что мы в последний раз видели нашего невезучего мистера Бамбла.

— Миссис Бартлеби Бамбл! — Пиппа подчеркнуто произносит обе буквы «Б». — Нет, вы представляете, какой это ужас?

Мы снова смеемся, но потом смех переходит в грустные вздохи.

— Джемма, мне хочется снова отправиться туда, — говорит Фелисити, немного помолчав.

Энн кивает.

— Мне тоже.

— Мы рискуем уж слишком испытывать нашу удачу, если повторим все так быстро, — говорю я.

— Да будь же ты человеком! — умоляюще произносит Энн.

Фелисити поддерживает ее.

— В конце концов, ничего же страшного не случилось! Подумай, как это прекрасно — ощущать такую силу в своих руках! Может быть, твоя матушка беспокоится попусту, как всегда беспокоятся все матери!

— Может быть… — бормочу я.

Я вынуждена признаться, что тоже полностью зачарована магической силой, которую дали нам руны. И еще один визит к ним едва ли может причинить много вреда. А потом, мысленно обещаю я себе, я остановлюсь и последую совету матушки.

— Ладно, хорошо, — говорю я. — Пойдем сегодня в пещеру.

— Ох, — стонет Пиппа, — честно говоря, я слишком устала, чтобы снова всю ночь бегать по лесу!

— Мы можем сделать это прямо сейчас, — заявляет Фелисити. — Никуда не уходя.

Пиппа вовсю раскрывает глаза.

— Ты что, сошла с ума? Сейчас? Когда тут рядом вообще все, и миссис Найтуинг тоже?

Фелисити осторожно отодвигает скрывающую нас шаль. Школьницы в основном расположились у камина, рассевшись компаниями по три-четыре человека; до нас никому нет дела.

— Да никто и не заметит, что мы исчезли!

Мы, стараясь не думать ни о чем, стремительно возносимся на вершину все той же горы. Мне не по себе. Я ощущаю себя русалкой, поднимающейся к свету из глубин моря, — но когда смотрю вниз, вода превращается в лицо матушки, напряженное и полное страха. Я вдруг пугаюсь, мне хочется остановиться. И в следующее мгновение мы все вновь оказываемся в «шатре» Фелисити. Наши глаза сверкают, кожа порозовела, на губах играют понимающие улыбки. Тела стали сияющими и легкими, как вздохи. Мы очутились в большом холле, абсолютно невидимые.

Ох, боже, какой же великой и ужасной красотой обладала эта магия! Все вокруг нас замедлилось, все двигалось как во сне, в том ритме, в каком тянется мелодия из музыкальной шкатулки, у которой кончается завод. Голоса гудели низко, а каждое слово звучало как будто целую вечность. Миссис Найтуинг сидела в своем кресле и вслух читала младшим девочкам «Дэвида Копперфилда». Искушение оказалось слишком сильным. Я легко, очень легко коснулась ее руки. Она не прекратила читать, просто медленно-медленно ее свободная рука поднялась к тому месту, до которого я дотронулась. Миссис Найтуинг почесала эту точку, словно ее укусило какое-то назойливое насекомое, и тут же забыла об этом. Это было невероятно.

Пиппа тихонько взвизгивает от радости.

— Они нас не видят! Нас тут как будто и нет вовсе! Ох, мне такого хочется натворить…

— А почему бы и нет? — говорит Фелисити, выгибая брови.

С этими словами она подходит к миссис Найтуинг и переворачивает книгу в ее руке вверх ногами. Миссис Найтуинг требуется некоторое время, чтобы осознать, что случилось, и вид у нее становится озадаченным. Девочки, сидящие у ее ног, прикрывают рты руками, стараясь хихикать не слишком откровенно.

— Но почему все вокруг такое медленное? — спрашиваю я, проводя ладонью по мраморной колонне.

Колонна ежится под моей рукой, и я испуганно отскакиваю.

Колонна живая…

Сотни крошечных фей и сатиров шевелятся на ее поверхности. Гнусная маленькая горгулья расправляет крылья и склоняет голову набок.

— Ты видишь сейчас вещи такими, каковы они на самом деле, — заявляет она. — Другим кажется, что им все это снится. Но это они живут во сне, а не мы.

Она сплевывает и сует нос под крыло.

— Ух! — выдыхает Фелисити. — Ну и гадость! Мне так и хочется прихлопнуть ее!

Горгулья визжит и взлетает повыше.

Светящийся желтоглазый малыш с крылышками улыбается мне.

— А почему бы тебе не освободить нас всех?

Его голос звучит едва слышно, мягко, он как будто мурлычет.

— Освободить вас?..

— Мы здесь заперты. Прикованы к колонне. Освободи нас — всего на мгновение, чтобы мы могли как следует расправить крылья!

— Ладно, — говорю я. В конце концов, это вполне разумная просьба. — Вы свободны.

С визгом и писком феи и нимфы скользят вниз по колонне, словно поток воды, и рассыпаются по полу во все стороны, подбирая крошки сыра, хлеба, еще какой-то отвратительный сор. Есть что-то безумное в том, как все эти существа бегают и порхают вокруг.

— Как это мило с твоей стороны! — восклицает Пиппа.

Какой-то сатир ростом с мой большой палец подбегает к девочке, сидящей на ковре. Он заглядывает под подол ее платья и испускает похотливый вопль.

— Ух, какая сладенькая и пухленькая! — восклицает он.

— Ох, ну и грязная же тварь! — со смехом говорит Фелисити. — Похоже, ученицам школы Спенс грозит весьма невежливое обращение!

— Но мы не можем позволить им вести себя так, — возражаю я, хотя мне и самой смешно наблюдать за выходками этой мелочи.

Сатир ползет вверх по лодыжке девочки, и я подхватываю его двумя пальцами.

— Эй, стоп, ты не должен этого делать! — говорю я благодушно.

Он оборачивается и грязно ругается. Его лицо превращается в дьявольскую маску, и он впивается острыми зубами в тонкую кожу моего запястья. Я вскрикиваю от боли и роняю сатира. Мне показалось, или он внезапно увеличился в росте?.. Фелисити вскрикивает, и я понимаю, что мое воображение тут ни при чем… тварь растет! И вот уже сатир нависает над нами, а его рогатая голова касается потолка…

— Сейчас проверим, какова ты на вкус, сладкая или кислая, — шипит он мерзким гулким голосом.

— Что происходит? — вскрикивает Пиппа. — Останови их!

— Стоп, замереть всем! — кричу я.

Но сатир только смеется, видя наш испуг.

Пиппа в ужасе вцепляется в меня.

— На них не действует! Почему на них не действует?

— Я не знаю! — рявкаю я в ответ.

Пользоваться магией оказалось куда труднее, чем я думала.

— Я так и знала, что ничего хорошего из этого не выйдет, — жалобно произносит Пиппа.

Но разве не она сама похвалила меня за освобождение этих тварей минуту назад?

— Мы должны заставить их вернуться на колонну! — кричит Фелисити.

Горгулья садится на мою ногу. Я стремительно наклоняюсь и хватаю ее за крылья, бегу к камину и подношу мерзкое существо к огню. Горгулья верещит от ужаса.

— Быстро говори, как вернуть все обратно!

Горгулья ругается, и я подношу ее поближе к пламени, так что жар касается ее ног.

— Говори, или я брошу тебя в огонь!

Горгулья принимается звать на помощь, но выросший сатир только смеется в ответ.

— Давай-давай, бросай этот мусор в огонь! Ну, будет на свете одной горгульей меньше. Зато мы повеселимся.

Я опускаю тварь еще на дюйм ниже.

— Говори!

Горгулья отчаянно визжит:

— Да, да! Я скажу! Повторяй за мной: «За вашу ложь в мраморе ляжете…»

Нимфа с голой грудью шлепается на каминную полку.

— Тварь! Уродина! Не смей говорить дальше!

— «На тысячи лет, вечно живые…»

Нимфа бросается на горгулью, но промахивается и падает в огонь; тот с удовольствием шипит, пожирая ее.

Горгулья, вылупив глаза, визжит:

— Все, это все! Вот эти слова!

— Ну же, давай! Говори скорее! — кричит мне Фелисити.

Сатир загнал ее и остальных в угол.

У меня пересохло во рту, и я с трудом произношу:

— За вашу ложь в мраморе ляжете…

Омерзительные вопли наполняют большой холл.

Тварям понравилось быть свободными. Мое сердце колотится так же быстро и шумно, как их крылья, когда я разом выпаливаю вторую половину заклинания:

— На тысячи лет, вечно живые!..

Сатир, подскочивший ко мне чуть ли не вплотную, внезапно съеживается и снова становится размером с наперсток. Феи, нимфы, горгульи и сатиры с воем проносятся мимо нас, их как будто несет сильным ветром, пока они не ударяются о колонну, непрерывно визжа. Они плюются и проклинают нас. Но постепенно мрамор снова застывает, вынуждая их замолчать, и лишь полные злобы и ярости лица и открытые рты свидетельствуют о том, что произошло несколько мгновений назад.

Я дрожу с головы до ног, обливаясь потом. Все мы выглядим испуганными до предела.

Пиппа вздрагивает.

— Мне никогда не нравилась эта комната. Теперь понимаю почему.

— Думаю, на эту ночь я уже более чем сыта магией, — заявляет Фелисити, отирая влажный лоб тыльной стороной ладони.

Но Энн не согласна. Она останавливается рядом с Сесили и Элизабет.

— Еще одна маленькая шутка, и все!

— Что ты собираешься сделать? — спрашивает Пиппа.

Энн улыбается.

— Ничего такого, чего бы они не заслужили.

 

ГЛАВА 30

— Наверное, ты права… насчет них, — бормочет Фелисити, раздвигая занавес из шарфов.

По холлу разносится оглушительный визг Сесили и Элизабет, сопровождаемый отчаянным криком миссис Найтуинг:

— Праведные небеса!!

Обе девушки совершенно голые. Их одежда оказалась вдруг разбросанной по всей комнате — чулки лежат на оттоманке, белье разостлано по полу. Когда Сесили и Элизабет осознали, что с ними произошло, они завизжали и попытались прикрыться руками. Сесили вообще-то попробовала даже спрятаться за Элизабет, но Элизабет тут же бешено заорала и вцепилась ей в волосы.

— Да что все это значит! — ревет миссис Найтуинг.

Под сдавленное хихиканье и сдержанные вздохи ученицы начинают бесцеремонно показывать пальцами на голых товарок. Наконец мисс Мур набрасывает на девиц одеяло, а миссис Найтуинг поспешно выталкивает их в коридор. Ее голос возвышается почти до оперного колоратурного сопрано.

— Ну, это было просто великолепно, — тихо хихикает Фелисити.

Энн сияет. Ее месть воистину сладка. Меня тоже охватывает извращенное чувство наслаждения тем, о чем, как я сама прекрасно понимаю, позже я пожалею. И я стараюсь об этом не думать. Мой взгляд останавливается на мисс Мур. Возможно, все дело в чувстве вины, но когда я вижу, как пристально она смотрит на меня, я почти готова поклясться, что она знает, чьих рук это дело.

Пиппа что-то говорит, и это вызывает новый взрыв истерического хохота, но я пропустила ее слова. Я смотрю на мисс Мур, которая быстро направляется в нашу сторону.

— На нас что, напали гиены? Что за странный вой? — спрашивает она, заглядывая в «шатер».

Мы стараемся взять себя в руки.

— Простите, мисс Мур. Нам не следовало так смеяться. Просто это зрелище уж очень нас поразило, — говорит Фелисити, изо всех сил стараясь, чтобы в ее голосе не так откровенно звучал хохот.

— Да. Это всех потрясло. И это было очень странно, — говорит мисс Мур.

Она снова внимательно смотрит на меня. Я таращусь в пол.

— Можно мне войти к вам?

— Да, конечно, прошу вас! — отвечает Пиппа, делая приглашающий жест.

— Я прежде никогда не бывала в этом вашем внутреннем убежище, Фелисити. А здесь довольно мило.

— Есть места и куда более приятные, — отвечает Фелисити.

Я бросаю на нее предостерегающий взгляд.

— В самом деле? А мне можно там побывать?

— Ох, нет, не думаю. Это тайное место. Нечто вроде личного рая.

Фелисити мечтательно улыбается.

— Тогда лучше не рассказывайте мне о нем. Я не уверена, что меня можно пустить в рай.

Она почти по-девичьи смеется. А я пытаюсь представить, какой мисс Мур была в юности. Была ли она послушной? Или резкой? Была ли бунтовщицей? Или тихой, застенчивой девушкой? Были ли у нее хорошие подруги и тайное местечко, где она могла бы скрываться от мира? И… нравимся ли мы ей?

— А что это вы читаете?

Дневник Мэри Доуд лежит на самом виду. Энн пытается схватить его, но мисс Мур оказывается проворнее. У меня падает сердце, когда мисс Мур берет дневник и начинает вертеть его в руках, рассматривая.

Фелисити опомнилась первой.

— Это просто какой-то глупый роман. Мы нашли его в библиотеке. После вашего предложения.

— Какого моего предложения?

— Отправиться в библиотеку и побольше читать.

Мисс Мур открывает тетрадь. Мы замираем, боясь посмотреть друг на друга.

— «Тайный дневник Мэри Доуд. Мой…»

Неподшитый листок падает на пол.

— Что это такое?!

Боже праведный! Иллюстрация! Мы с Фелисити едва не сталкиваемся лбами, с безумной скоростью ринувшись поднимать запретную картинку, пока ее не увидела мисс Мур.

— Да ничего, — говорит Фелисити. — Просто какой-то набросок.

— А, понятно…

Мисс Мур переворачивает страницу, другую…

— Мы просто читаем это вслух по очереди, — говорит Энн.

Мы все съеживаемся в своих креслах.

Не отрывая взгляда от записей, мисс Мур говорит:

— Возможно, сегодня и я к вам присоединюсь. Вы позволите?

Вряд ли кто-то из нас смог бы сказать «нет».

— Разумеется, — хрипит Фелисити. — Я вам покажу, где мы остановились. Мы вообще-то уже почти добрались до конца.

Мисс Мур продолжает внимательно изучать страницы. Ожидание кажется бесконечным. В любой момент мисс Мур может опомниться и сразу потащит нас всех к миссис Найтуинг. Но тут вдруг звучит ее сочный, теплый голос, заполнив собой наше убежище…

6 апреля 1871 года.

То, что мы сделали, изменить уже невозможно. Сегодня вечером я отправилась в лес вместе с Сарой. Ночь была ясной, полная луна висела в небе. Немного погодя нас нагнала дочка матери Елены, Каролина. Мы ведь обещали ей куклу.

— Вы принесли назад мою куколку?

— Да, — ответила Сара. — Она теперь чистенькая и новая, и она тебя ждет вон за теми деревьями. Идем, Каролина, мы отведем тебя к ней.

Это была самая вопиющая ложь, из тех, что скрывают чудовищные намерения.

Но ребенок поверил нам. Каролина взяла нас за руки и радостно пошла вместе с нами, напевая какую-то старинную мелодию.

Когда мы дошли до школы, Каролина спросила:

— А где моя куколка?

— Внутри, — сказала я, и мое сердце превратилось в камень.

Но девочка вдруг испугалась и отказалась идти дальше.

— Твоя хорошенькая куколка скучает по тебе. И еще там у нас есть очень вкусные ириски, — подбодрила ее Сара.

— А я разрешу тебе немного поносить мой красивый белый передник, — сказала я, надевая свой передник на нее и завязывая ленты на спине. — Ой, как же ты замечательно выглядишь!

Это заметно приободрило Каролину, и она пошла вместе с нами в восточное крыло, где мы сразу же зажгли свечи…

Мисс Мур умолкает. В убежище воцаряется тишина. Ну вот и все. Теперь ей только и оставалось, что захлопнуть тетрадь и швырнуть ее в огонь… Но оказалось, что мисс Мур остановилась только для того, чтобы откашляться, и через несколько секунд она продолжила чтение.

— Где моя куколка? — захныкала малышка, и Сара сунула ей в руки старую потрепанную куклу.

Это было совсем не то, чего ожидала девочка, и она заплакала.

— Тише, тише! — забормотала я, стараясь ее успокоить.

— Да оставь ты ее, — огрызнулась Сара. — И давай приступим к делу, Мэри.

У каждого в жизни наступает такой момент — выбор пути, окончательное решение. Я могла выбрать и другую дорогу. Но я этого не сделала. Я предала себя. Я крепко схватила девочку и зажала ей рот ладонью, чтобы заглушить крики. А Сара призвала то страшное существо из тайного места в темном сердце Зимних Земель.

— Приди к нам! — воскликнула она, вскинув руки. — Приди и даруй мне ту силу, которой я должна обладать!

И тогда началось нечто ужасное. Нами овладело видение той сумеречной области, что расположена между нашим миром и тем, другим. Необъятная черная пустота приблизилась к нам, постепенно приобретая очертания твари. Ох, я бы убежала, если бы ноги меня послушались… Крик проклятого существа как будто ножом пронзил мое сердце. Но Сара улыбалась, полностью отдавшись притяжению чудовища. Девочка отчаянно пыталась вырваться из моих рук, напуганная до смерти, и я еще крепче прижала ладонь к ее маленькому личику, пытаясь угомонить ребенка, пытаясь совладать с собственным страхом. А потом я медленно перевела руку выше и зажала ее носик… Она сразу поняла, что я задумала, и стала отчаянно биться. Но у меня не оставалось выбора: или ее жизнь, или наши. Я стиснула малышку изо всех сил, и ее тельце ослабело, не в силах сопротивляться, и вот она уже лежала на полу восточного крыла, с широко раскрытыми глазами, ничего не чувствующая, мертвая. И только в этот момент ко мне пришло ужасающее осознание того, что я сделала.

Тварь гневно закричала:

— Мне она нужна была невредимой! Теперь ваша жертва ничего для меня не стоит!

— Но ты обещала… — прошептала я.

Глаза Сары вспыхнули яростью.

— Мэри, ты все погубила! Ты никогда не хотела, чтобы я получила эту силу, ты не хотела быть моей сестрой! Мне надо было догадаться!

— Я все равно получу свою плату! — взвыла тварь, быстро хватая Сару за руку.

Сара отчаянно закричала, и тут я наконец обрела ноги… ох, дневник, да, ноги как будто вдруг появились подо мной, и я вихрем помчалась к Евгении, рассказала ей все, пока она надевала халат и хватала свечу. Когда мы вернулись в восточное крыло, малышка все так же лежала на полу, как напоминание о моем грехе, а вот Сара исчезла.

Евгения крепко сжала губы.

— Мы должны поспешить в Зимние Земли.

В следующий миг мы оказались в этой страшной сфере, полной льда и пламени, и толстых голых деревьев, и неизбывной тьмы вечной ночи. Тварь уже начала свою работу, и глаза Сары стали черными, как камни. Евгения выпрямилась во весь рост.

— Сара Риз-Тоом, ты не затеряешься в Зимних Землях! Вернись вместе со мной. Вернись!

Тварь обернулась к ней.

— Она сама меня пригласила. И она должна заплатить за это, иначе равновесие сфер будет нарушено.

— Я займу ее место.

— Нет! — закричала я так, что даже губы твари искривились в удивленной и зловещей усмешке.

— Что ж, пусть будет так. Ты обладаешь большой силой, так мы сможем много чего с тобой сделать. Мы сможем даже вовремя прорваться в другой мир.

Тут Сара застонала. Евгения сунула мне свой амулет с Оком Полумесяца.

— Мэри, беги! Уводи Сару через дверь, а я запру сферы!

Тварь завыла от злости:

— Никогда!

Я не могла двинуться с места, не могла ни о чем думать.

— Нет! Ты не должна! — выкрикнула я. — Мы не можем потерять сферы!

Но в этот момент тварь схватила Евгению, и она закричала от боли. Ее глаза наполнились такой мольбой, что у меня перехватило дыхание, потому что я никогда прежде не видела Евгению испуганной.

— Сферы должны быть закрыты, пока мы не отыщем снова наш путь! Ну же… беги! — закричала она.

И…

Ох, дневник, я побежала, таща за собой Сару. Евгения вызвала для нас дверь, и мы прыгнули сквозь нее, спеша спастись, и это был последний раз, когда я видела Евгению. Она громко выкрикивала чары, запирающие сферы, несмотря на то, что ее уже поглощала тьма… и поглотила, не оставив следа. Потом тварь бросилась за нами. Я приложила амулет к двери, быстро запечатав ее.

— Мэри, открой дверь, открой! — взмолилась Сара.

Тварь уже изменила ее, они были неразрывно связаны.

— Нет, Сара, — твердо ответила я. — Магии конец. Мы покончили с ней. Смотри.

Дверь света начала медленно блекнуть перед нами.

Сара бросилась на меня, по дороге опрокинув свечу. В считаные секунды комнату охватило пламя. Я не знаю, что случилось потом, потому что я бросилась бежать из восточного крыла, помчалась в лес и оттуда смотрела, как странный свет заполнил небо над зданием, как из окон вырывались языки пламени, уносящие с собой мою самую дорогую подругу. Итак, магии Ордена и сфер больше не существовало. Я ощущала, как последние ее следы ускользали из нашего мира вместе с первыми проблесками утра. Магия ушла, и вместе с ней ушла Мэри Доуд. Ее тоже не существовало больше.

Этой ночью она ушла в лес, и, боюсь, она останется жить в мрачном лесу моей души до конца моих дней.

Мисс Мур закрывает тетрадь. Мы не в силах произнести ни слова.

— Пожалуйста, продолжайте, — просит Пиппа, и ее голос едва слышен.

Мисс Мур перелистывает страницы.

— Не могу. Здесь больше ничего нет. Похоже, вся наша история так и заканчивается, в темном, мрачном лесу.

Она встает и расправляет юбку.

— Спасибо, что позволили и мне заглянуть в этот роман, леди. Это было чрезвычайно интересно.

— Я поверить не могу, что Мэри убила маленькую девочку! — в ужасе бормочет Энн, когда мы остаемся одни.

— Да, — кивает Фелисити. — Кто вообще мог сделать нечто подобное?

— Чудовище, — говорю я.

«Ее больше не существует». Это слова моей матушки. Они почему-то заползли в меня и не желали забываться. Не знаю почему.

Я не могу заснуть. В крови все еще слишком много магии, а история Мэри и Сары породила во мне неуверенность, я как будто чувствую необходимость доказать кому-то, что мы делаем нечто совсем другое. Доброе. Я быстро одеваюсь и иду в лес; и вот наконец я оказываюсь у шатра Картика, и вижу, что он сидит там и читает.

Я выхожу из-за деревьев, испугав его.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает он.

— Не могу заснуть.

Он спокойно возвращается к книге. Мне хочется сказать ему, что я хорошая, не такая, как Мэри и Сара. Что я никогда бы не сделала таких ужасных вещей, как они. Почему-то мне отчаянно хочется ему нравиться. Не знаю почему. Но так оно и есть.

— Картик, а что, если я докажу тебе, что Ракшана ошибаются? Что, если я тебе докажу, что и моя сила, и магия Ордена прекрасны?

Он смотрит на меня, и его глаза округляются.

— Скажи, что ты не сделала того, о чем я подумал!

Я шагаю вперед.

— В этом нет ничего плохого или неправильного. Это прекрасно. Я…

Мне хочется сказать «прекрасна», но я не могу, меня душат слезы.

Картик качает головой, внутренне отдаляясь от меня. Я теряю его. Мне надо бы оставить все, как есть. Уйти. Остановиться. Но я не могу.

— Позволь мне показать тебе все! Я возьму тебя с собой. Мы сможем поискать твоего брата!

Я беру его за руку, но он отпрыгивает от меня в другой конец шатра.

— Нет. Это не для меня — видеть все это. Мне не нужно этого знать.

— Ты просто возьми меня за руку! Пожалуйста!

— Нет!

Почему я думала, что смогу одолеть его, завоевать? Почему я решила, что сумею заставить его взглянуть на меня по-другому? Нет, все куда хуже, скорее всего, он видит меня такой, какая я есть на самом деле — особой, вызывающей подозрения, а не любовь. Случайной знакомой, гадкой, отвратительной. Чудовищем.

Я поворачиваюсь и бросаюсь бежать так быстро, как только могу, и он не гонится за мной.

Я устало, в полном отчаянии поднимаюсь по лестнице к своей спальне, когда меня останавливает Бригид, вышедшая на нижнюю площадку лестницы, со свечой в руке и в ночном чепчике.

— Кто это тут бродит?

— Это всего лишь я, Бригид, — откликаюсь я, надеясь, что она не подойдет ближе и не заметит, что я полностью одета.

— Что это вы решили шататься по школе посреди ночи?

— Ох, пожалуйста, не говори об этом миссис Найтуинг! Я просто никак не могла заснуть.

— Наверное, думали о вашей матушке?

Я киваю, предпочтя трусливую ложь.

— Ну и ладно. Пусто это останется между нами. Но сейчас отправляйтесь в постель.

Эта неожиданная доброта Бригид потрясает меня до глубины души. Я чувствую, что вот-вот разрыдаюсь.

— Спокойной ночи, — шепчу я.

— Ох, кстати, я все думала о том чудном имени. Ну, о том, которым Сара вдруг начала себя называть. Оно просто само собой выпрыгнуло у меня в голове, когда я сегодня умывалась перед сном. Я еще вспомнила, как миссус Спенс мне говорила: «Ох, наша Сара вообразила себя древней богиней, какие были у греков». Я и вспомнила-то его как раз тогда, когда умывалась в фарфоровом тазу с греческими картинками.

— Да?

Я вдруг чувствую себя невероятно уставшей, и мне совсем не хочется выслушивать чересчур длинную историю Бригид.

— Цирцея! — сообщает она, спускаясь вниз по лестнице. Длинная тень скользит по ступеням перед ней. — Вот каким именем она почему-то решила себя называть. Цирцея.

Цирцея и была Сарой Риз-Тоом.

Сара Риз-Тоом, которая вовсе не погибла в огне двадцать лет назад, но была до сих пор жива и пребывала в полном здравии, ждала меня. Она не была больше некоей тенью врага, она обрела плоть и кровь. Это конкретная особа, до которой я могла добраться прежде, чем она доберется до меня. Если бы только я имела хоть малейшее представление, где она находится или как выглядит…

Но я не знала. Я полностью зависела от нее.

Зависела ли?

Цирцея, Сара Риз-Тоом, бывшая ученица школы Спенс, выпуск 1871 года… Девушка с фотографии, снятой со стены, но по-прежнему где-то хранившейся. И теперь найти эту фотографию значило не просто удовлетворить любопытство. Это стало необходимостью, моим единственным средством отыскать ее до того, как она отыщет меня.

 

ГЛАВА 31

К утру проявляются последствия ночных экспериментов с силой и магией. Лица у всех нас отекшие и бледные, губы потрескались. В голове у меня клубится туман, и я чувствую себя настолько измотанной, что с трудом говорю даже по-английски, а что уж тут упоминать о французском? Из-за этого мне приходится трудно на уроке мадемуазель Лефарж, куда я вваливаюсь в последний момент, едва не опоздав.

Мадемуазель Лефарж решает обыграть мою задержку. Поскольку я теперь стала удостоенной особой награды ученицей, блестящим примером ее великолепного педагогического искусства, она обращается ко мне веселым тоном:

— Bonjour, Mademoiselle Doyle. Quelle heure est-il?

Я знаю, как нужно ответить. Слова вертятся на кончике языка. Полагаю, я хотела сказать что-то насчет погоды. Если бы только во мне осталось достаточно магии, чтобы пересидеть этот урок… Но, как ни грустно, я оказалась предоставлена самой себе, и мне приходится довольствоваться собственными скудными знаниями.

— Э… погода…

Черт побери! Как по-французски называется дождь? Le rain? La rain? Он мужского рода или женского? Впрочем, дождь — настолько надоедливая и скучная вещь, что он просто обязан быть мужского рода.

— Le weather est le rainy, — сообщаю я, смешав английский и французский, хотя «le» должно придать предложению все-таки более французское звучание.

Девушки хихикают, и это лишь подтверждает предположение мадемуазель Лефарж, что я решила подшутить над ней.

— Мадемуазель Дойл, это безобразие! Всего два дня назад вы проявили себя как образцовая ученица. А теперь вы так дерзко насмехаетесь надо мной? Возможно, вам будет лучше перейти в класс к восьмилетним девочкам.

Она поворачивается ко мне спиной, и на весь остаток урока я перестаю для нее существовать.

Миссис Найтуинг замечает нашу бледность. Она заставляет нас отправиться на прогулку в сад, предполагая, что свежий прохладный воздух заставит расцвести розы на наших щеках. Я пользуюсь возможностью и рассказываю подругам о столкновении с Бригид прошедшей ночью.

— Так значит, Цирцея — это Сара Риз-Тоом? И она жива! — Фелисити недоверчиво качает головой.

— Мы должны разыскать ту фотографию, — говорю я.

— Точно. Скажем миссис Найтуинг, что ищем потерянную перчатку. Она позволит нам рыться тут и там. И мы обыщем все комнаты одну за другой, — предлагает Энн.

Пиппа стонет.

— Да нам понадобится целый год!

— Мы можем поделить между собой этажи, и каждая станет искать на своем, — говорю я.

Пиппа смотрит на меня большими оленьими глазами.

— А надо ли?

Я подталкиваю ее к школе.

— Надо.

Спустя час усердных поисков я так ничего и не нахожу. Я столько раз прошла туда-сюда по третьему этажу, что мне кажется, ковер в коридоре истерся под моими ногами. Я со вздохом останавливаюсь перед фотографиями, которые благополучно остаются висеть на стене, и мне хочется, чтобы они заговорили, подсказали, где найти тот снимок, что отсутствует в их ряду. Но леди на фотографиях не делают мне такого одолжения.

Мое внимание снова привлекает снимок 1872 года, тот самый, поверхность которого странно сморщилась. Я осторожно снимаю его со стены и переворачиваю. Задняя часть фотографии выглядит гладкой, ничуть не испорченной. Я опять поворачиваю ее — по ней бегут морщины. Но разве такое может быть? Если, конечно, это вообще не какая-то другая фотография…

Я торопливо тяну за углы снимка, как бы поднимая ковер. В той же раме под снимком семьдесят второго года скрывается другой. У меня звенит в ушах. Восемь девушек-выпускниц сидят группой на лужайке. На заднем плане виднеются очертания школы Спенс, тут ошибиться невозможно. А внизу красивыми буквами написано: «Выпуск 1871 года». Я нашла их! Имена подписаны в нижней части чьей-то неуверенной рукой.

«Слева направо: Милисента Дженкинс, Сюзанна Мериуэттер, Анна Нельсон, Сара Риз-Тоом…»

У меня нервно дернулась голова. Пальцы сами собой касаются изображения Сары. Она повернула голову в тот момент, когда сработал затвор фотокамеры, и на снимке остался лишь ее размытый профиль, который трудно хорошенько рассмотреть. Я прищурилась, но это не слишком помогло.

А мои пальцы уже двигаются к девушке, сидящей рядом с Сарой. Во рту мгновенно пересыхает. Девушка смотрит прямо в объектив широко раскрытыми, внимательными глазами… глазами, которые я знаю всю свою жизнь. Я ищу ее имя, хотя и знаю уже, что найду, что это она, бросившая подругу погибать в огне задолго до того, как я появилась на свет. Мэри Доуд.

Девушка, смотревшая на меня с фотографии выпуска 1871 года, Мэри Доуд… была моей матерью.

 

ГЛАВА 32

Я дождалась, пока все отправились ужинать, и сбежала в свою спальню. В надвигающейся темноте все понемногу теряет краски и очертания. От вещей остаются только силуэты. Все обнажается, раскрывая свою сущность. Но я готова к этому. Закрыв глаза, я воображаю дверь света. Знакомое биение пробегает по венам, и я шагаю сквозь дверь — одна проникаю в иной мир, в сад, где нежно пахнущие лепестки падают вокруг, словно пепел.

— Матушка… — зову я, и собственный голос звучит у меня в ушах незнакомо и напряженно.

Дует мягкий ветер. И вместе с ним меня обливает, как дождь, знакомый аромат розовой воды. Она приближается.

— Найди меня, если сможешь, — говорит матушка, улыбаясь.

Но я не могу улыбнуться в ответ. Я даже не хочу смотреть на нее.

— Что случилось?

Моя матушка — совсем не тот человек, за которого я ее принимала. Я на самом деле никогда не знала ее. Она — Мэри Доуд. Лгунья и ведьма. Убийца.

— Ты — Мэри Доуд!

Ее улыбка гаснет.

— Ты знаешь…

Какая-то часть меня продолжает цепляться за надежду — вдруг я ошиблась, вдруг она сейчас рассмеется и скажет, что это всего лишь нелепая глупость, объяснит все… Правда ударяет меня, как молния.

— Никто к тебе не приходил, никто не рассказывал обо мне. Ты сама это знала. Ты была членом Ордена все это время. И все, что ты мне рассказывала, было выдумкой.

Ее голос звучит на удивление мягко.

— Нет. Не все.

Я смаргиваю слезы.

— Ты лгала мне.

— Только ради того, чтобы защитить тебя.

— Еще одна ложь!

Я переполняюсь ненавистью; меня тошнит от нее.

— Как ты могла?

— Все это было очень, очень давно, Джемма.

— Но разве это оправдание? Ты привела ту девочку в восточное крыло. И ты ее убила!

— Да. И потом всю жизнь я каждый день искупала свою ошибку.

Какая-то птичка на ветке неподалеку завела вечернюю песенку.

— Все были уверены, что я умерла, и в определенном смысле так оно и было. Мэри Доуд исчезла, ее место заняла Вирджиния. Я построила для себя новую жизнь, с твоим отцом, а потом с Томом и тобой.

По моим щекам льются горячие слезы. Матушка пытается взять меня за руку, но я шагаю в сторону.

— Ох, Джемма, но как бы я могла рассказать тебе о том, что сделала? Это, видишь ли, проклятие всех матерей. Мы никогда не бываем готовы к тому, как сильно полюбим наших детей, как сильно будем желать им счастья и безопасности, как нам будет хотеться выглядеть безупречными в их глазах…

Она быстро моргает, пытаясь справиться со слезами.

— Я думала, что смогу начать все сначала. Что все забудется, и я стану свободной.

В голосе матушки слышится горечь.

— Но постепенно я начала понимать, что ты не такая, как все. Что давно умершая сила Ордена и сфер заново возрождается в тебе. И мне было очень страшно. Я не хотела, чтобы тебе досталась эта тяжкая ноша. Я думала, если ничего тебе не скажу, то смогу защитить тебя, и, возможно, все это снова угаснет и превратится в легенду. Только и всего, Джемма! Но, конечно, я ошибалась. Мы не можем избежать собственной судьбы. А потом стало уже слишком поздно, и Цирцея нашла меня до того, как я успела все тебе рассказать и объяснить.

— Так она не погибла в том пожаре?

— Нет. Я так думала до тех пор, пока год назад ко мне не пришел Амар и не рассказал, что она использует свою связь с тварью для того, чтобы отыскать всех нас. Она услышала, что одна из нас снова получила силу для перехода в сферы. Только она не знала, кто именно.

Матушка улыбается, но это страдальческая улыбка.

Мои слезы разом высыхают. Во мне вспыхивает гнев, похожий на некое новое здание, сверкающее и манящее, на место, где мне хотелось бы жить вечно.

— Отлично. Ты сделала то, что должна была сделать. Ты рассказала мне всю правду, — произношу я, почти выплевывая последнее слово. — Так почему бы тебе не уйти и не оставить меня в покое?

— Судьба моей души полностью в твоих руках, — мягко говорит матушка тем самым голосом, которым некогда пела мне колыбельные и говорила, что я самая чудесная на свете, хотя я и не была такой. — Это твой выбор.

— Но что я могу для тебя сделать?

— Простить меня.

Рыдания, которые я до сих пор умудрялась сдерживать, вырываются наконец наружу.

— Ты хочешь, чтобы я тебя простила?

— Для меня это единственный способ обрести покой.

— А как насчет меня? Как ты думаешь, я когда-нибудь смогу обрести покой, зная то, что я теперь знаю?

Ее пальцы касаются моей щеки. Я отшатываюсь.

— Мне очень жаль, Джемма. Но мы не можем всегда жить в чистом свете. Ты должна принять то, что как бы ни казалось тебе светло вокруг, всегда остается место для тьмы. И в тебе самой тоже.

Я не нахожусь, что сказать в ответ на это. Я никогда не задавалась подобными вопросами, и я никогда не чувствовала себя более одинокой, чем в этот момент. Мне хочется причинить матушке боль.

— Ты ошибалась насчет рун. Мы уже дважды пользовались их магией, и ничего не случилось!

Ее глаза вспыхивают.

— Вы… что? Я же говорила тебе, не делай этого! Это небезопасно, Джемма!

— Откуда мне знать, что это не очередная ложь? Почему я должна верить тому, что ты говоришь?

Она прижимает ладонь ко рту, шагает взад-вперед. Потом наконец говорит:

— Значит, сферы на какое-то время оставались без охраны. И тварь Цирцеи могла побывать здесь и совратить кого-то. Джемма, как ты могла?!.

— Я вправе задать тебе тот же самый вопрос, — бросаю я, направляясь прочь.

— Куда ты идешь?

— Возвращаюсь обратно, — отвечаю я.

— Джемма… Джемма!

Я выхожу из сада. И тут меня пугает охотница. Я не слышала, как она подкралась ко мне сзади, держа в руках лук и стрелу.

— Олень совсем близко. Не поохотишься со мной?

— Как-нибудь в другой раз, — бормочу я; мои губы еще дрожат от плача.

Охотница наклоняется и, сорвав несколько ягод, бросает одну в рот. А другие подносит к моему лицу; ягоды покачиваются на тоненькой веточке, как подвеска.

— Хочешь ягод?

Она прекрасно знает, что мне нельзя есть здешние фрукты. Так почему же она предлагает их мне?

— Нет, спасибо, — отвечаю я, немного ускоряя шаг.

Но она, как будто я и не трогалась с места, снова оказывается передо мной, все так же держа ягоды в протянутой руке.

— Ты уверена? Они очень вкусные.

У меня шевелятся волосы на затылке. Что-то тут не так…

— Извини, но мне нужно идти, — говорю я.

Но когда я поспешно шагаю по бархатной зеленой траве вдоль реки, я слышу за спиной тонкий скрежещущий голос:

— Наконец-то… наконец-то…

В темноте спальни над моей кроватью нависает Энн.

— Джемма! Ты проснулась?

Я не открываю глаз, надеясь, что она не заметит моих слез.

Фелисити и Пиппа трясут меня до тех пор, пока я наконец не поворачиваюсь к ним лицом.

— Идем же! — шепчет Фелисити. — Пещера ждет нас, леди волшебница!

— Я плохо себя чувствую.

Я снова отворачиваюсь и смотрю на тонкую трещину в штукатурке стены.

— Послушай, не будь ты такой врединой! — говорит Пиппа, толкая меня ногой.

Я молчу, по-прежнему таращась в стену.

— Да что с ней такое случилось? — фыркает Пиппа.

— А я ведь ей говорила, что не надо есть ту печенку, — заявляет Энн.

— Ладно, — немного погодя вздыхает Фелисити. — Надеюсь, ты скоро поправишься. Но не жди, что ты так легко от нас отделаешься завтра ночью.

Однако я не собиралась снова входить в сферы. Ни завтра. Ни когда-либо еще. Дверь спальни закрылась, последние следы света угасли, и трещина в стене превратилась в ничто…

 

ГЛАВА 33

Мистер Бамбл оказался совсем не таким простаком, как нам бы того хотелось. Он немедленно отправился к Кроссам и рассказал им обо всем. Семейство Кросс пришло в ужас от того, что они потеряли власть над той единственной вещью, которая всегда была в их полном распоряжении, — над своей дочерью. Над гарантией их материального обеспечения. Они заверили мистера Бамбла, что это всего лишь юношеское безрассудство, глупая выходка девушки, слишком взволнованной из-за предстоящей свадьбы. В конце концов, разве может быть такая прелестная девушка, как Пиппа, быть чем-то иным, кроме истинного воплощения крепкого здоровья? Мистер Бамбл принял их объяснения целиком и полностью, потому что они были родителями и здравомыслящими людьми, а мы — всего лишь глупыми девчонками. Однако вся эта история отозвалась и в школе Спенс. Нас четверых вызвали в кабинет миссис Найтуинг, и мы, сидя под укоряющими взглядами павлиньих хвостов, были вынуждены выслушать выговор и порицания, и лишь беспомощно наблюдать, как обрываются одна за другой нити нашей свободы.

На следующий день родители должны забрать Пиппу из школы, и ей предстояло в конце недели выйти замуж за мистера Бамбла. Начались поспешные приготовления к свадьбе. Следовало восстановить порядок. Успокоить раненую гордость. И кого при этом могло интересовать счастье всей жизни какой-то девчонки? Ведь самое главное в такой момент — соблюсти приличия, не опозориться в глазах света.

Пиппа смотрит на собственные колени, не поднимая глаз, кусая губы, совершенно убитая, пока миссис Найтуинг прилагает все силы, чтобы успокоить ее родителей и жениха. Потом миссис Найтуинг дергает за шнур, тянущийся до самой кухни, где висит колокольчик, — и несколько мгновений спустя появляется Бригид, пыхтящая и сопящая после быстрого подъема по лестнице.

— Бригид, пожалуйста, проводи мистера Кросса и мистера Бамбла в библиотеку и предложи им нашего лучшего портвейна.

Это умиротворяет мужчин. Они самодовольно улыбаются, расправляя плечи.

— Я очень надеюсь, что вы примете и мои извинения, и мои заверения в том, что больше не случится ничего подобного и хотя бы отчасти столь же неприятного.

Мистер Кросс отмахивается.

— Да ничего же серьезного не случилось, к счастью.

Мистер Бамбл шевелит усами.

— Я разумный человек. Но вам следует держать этих девушек в гораздо большей строгости, так сказать, в железной узде. Их нельзя предоставлять самим себе. Им это только во вред.

Я закрываю глаза и представляю, как мистер Бамбл летит вниз по лестнице головой вперед — и ломает себе шею до того, как успеет хотя бы пригубить портвейн. Величайшая ирония момента состоит в том, что Пиппа сказала ему чистую правду. А теперь нам всем грозит наказание за это.

— Вы совершенно правы. Я последую вашему совету в самом прямом смысле, мистер Бамбл, — заявляет миссис Найтуинг, как бы сдаваясь на милость победителя.

На самом деле она просто старается успокоить его, но мистер Бамбл слишком полон самомнения, чтобы это понять.

Мужчины уходят следом за Бригид. Миссис Кросс встает и принимается поправлять перчатки, натягивая их потуже на руки, разглаживая морщинки.

— Идем, Пиппа. Мы должны сегодня снять с тебя мерки для свадебного платья. Думаю, мы выберем для него королевский атлас.

Губы Пиппы дрожат, и она тихо, отчаянно стонет:

— Прошу вас, матушка! Не заставляйте меня выходить за него!

Губы миссис Кросс сжимаются в уродливую тонкую линию, и с них срывается самое настоящее шипение:

— Ты позоришь нашу семью!

— Пиппа… — говорит миссис Найтуинг, быстро становясь между ними. — Ты будешь на удивление прекрасной невестой! Весь Лондон будет о тебе говорить. А после медового месяца, когда ты будешь полна счастья, и все мелкие здешние неприятности забудутся, ты приедешь навестить нас.

Губы миссис Кросс расслабляются, и на ее глазах даже выступают сентиментальные слезы. Она нежно берет Пиппу за подбородок.

— Я знаю, сейчас ты меня презираешь. Но обещаю: настанет день, когда ты меня поблагодаришь. В браке ты получишь свободу и независимость. Да, это так. И если будешь умницей, получишь все, чего тебе хочется. Ну, а теперь давай займемся платьем.

Пиппа вслед за матерью выходит из кабинета, но по пути оглядывается и бросает на нас взгляд, полный такого отчаяния, что мне кажется: это меня выдают замуж против воли.

И вот мы остаемся втроем напротив миссис Найтуинг и ее солидного письменного стола. Открывается ящик. На блестящую поверхность стола из красного дерева со стуком падает дневник Мэри Доуд. У меня внутри все сжимается от страха. Похоже, нас всех ждет смертный приговор…

— Кто может мне объяснить, что это такое?

Часы на каминной полке отсчитывают секунды так громко, как будто над нашими головами с бешеной скоростью стреляют пушки…

— Энн?

Энн готова разреветься.

— Эт-то тетрадь…

— Я и сама вижу, что это тетрадь. Я изучила в ней каждую страницу. — Миссис Найтуинг поверх очков смотрит на нас по очереди. — Каждую страницу.

Мы прекрасно понимаем, что она хочет этим сказать, и дрожим с головы до ног.

— Мисс Уортингтон, может быть, вы возьмете на себя труд объяснить, каким образом вы завладели этим дневником?

Фелисити резко вскидывает голову.

— Вы обыскивали мою комнату?

— Я жду ответа. Или мне придется связаться с вашим отцом, чтобы прояснить этот вопрос?

Фелисити изменяется в лице; она тоже готова разрыдаться.

Я тяжело сглатываю и говорю:

— Это мое.

Миссис Найтуинг вдруг резко крутит головой и моргает. Она в этот момент становится похожа на сову, заметившую потенциальную добычу.

— Ваше, мисс Дойл?

У меня внутри все сжимается и дрожит.

— Да.

Ну и отлично, и пусть меня выгонят из школы. Лишь бы все это наконец закончилось.

— И где, скажите на милость, вы раздобыли подобную мерзость?

— Я нашла эту тетрадь.

— Вы нашли эту тетрадь? — Миссис Найтуинг медленно повторяет мои слова, показывая тем самым, что ни на грош мне не верит. — И где же?

— В лесу.

Миссис Найтуинг пристально смотрит на меня, но я настолько оцепенела, что у меня и страх прошел.

— Похоже, в нашем лесу вообще происходит очень много странного. Пиппа мне кое-что рассказала.

Я слышу, как заплакала рядом со мной Энн, как Фелисити дернулась в своем кресле. Но я опустошена и просто жду неизбежного.

— Пиппа сказала, что эту тетрадь дала вам мисс Мур.

Этого я совершенно не ожидала. И слова миссис Найтуинг как будто возвращают меня обратно в ее кабинет.

— Это правда? — резко спрашивает директриса.

Я открыла рот, чтобы сказать «нет», чтобы заявить, что только я одна во всем виновата, но Фелисити опережает меня.

— Да, — произносит она таким ровным и спокойным тоном, что я не верю собственным ушам. — Это была мисс Мур.

— Мне очень неприятно это слышать. Но вы должны рассказать мне абсолютно все, мисс Уортингтон.

— Нет! Это неправда! — восклицаю я, наконец-то вновь обретая голос.

— Ты же сама говорила нам, что нашла тетрадь в библиотеке. — Глаза Фелисити полны отчаяния. — А мисс Мур нам объясняла, что если мы хотим побольше узнать об Ордене, нам следует порыться в библиотеке.

— Об Ордене? Да чего это ради мисс Мур забивает ваши головы подобной ерундой?

— Она водила нас в пещеру, чтобы мы посмотрели там на рисунки на стенах.

— И некоторые из них сделаны кровью, — добавляет Энн.

Они с Фелисити уже поют в унисон.

— Я никогда не давала мисс Мур разрешения водить вас в какие бы то ни было пещеры, — возмущается миссис Найтуинг.

— И тем не менее она нас туда отвела, миссис Найтуинг, — говорит Фелисити, широко раскрывая глаза и стараясь принять как можно более невинный вид.

— Но это совсем не так было! Я нашла дневник…

Фелисити кладет ладонь на мою руку. Выглядит это так, будто она просто хочет успокоить меня, но на самом деле она очень сильно меня щиплет.

— Миссис Найтуинг уже знает, что случилось, Джемма. Мы просто должны рассказать ей теперь всю правду.

И, обращаясь к директрисе, Фелисити продолжает:

— Она даже сама прочитала нам вслух часть этой тетради там, в нашем уголке.

Я вскакиваю.

— Это потому, что мы сами ее туда пригласили!

— Мисс Дойл, немедленно сядьте!

Я падаю в кресло. Я не могу смотреть на Фелисити.

— Это очень серьезное обвинение в адрес мисс Мур…

Миссис Найтуинг ухватилась за подсказанную ей идею и старается использовать ее для нашего оправдания, для реабилитации школы Спенс и себя самой. Ей нужен козел отпущения. Она готова поверить во что угодно, кроме правды, — что мы оказались способны на нечто подобное, все вместе. И что все это мы проделывали прямо у нее под носом.

— Это действительно так, Энн?

— Да, — твердо отвечает Энн, на этот раз даже без заикания.

— Миссис Найтуинг, — умоляюще произношу я. — Во всем этом только я виновата! Вы можете наказать меня так, как сочтете нужным, но, прошу вас, не вините ни в чем мисс Мур!

— Мисс Дойл, я знаю, что у вас доброе сердце, но это ничуть не поможет вам защитить мисс Мур!

— Но я не защищаю ее!

Миссис Найтуинг немного смягчается.

— Мисс Мур читала вам что-то из этой тетради?

— Да, но…

— И она действительно водила вас в ту пещеру?

— Только для того, чтобы мы взглянули на пиктограммы…

— Она рассказывала вам разные истории об оккультном?

Я не в силах произнести ни звука. И только киваю в ответ. Мне уже приходилось слышать, что главное всегда скрыто в подробностях. И так оно и есть на самом деле. Уберите детали, ключевые моменты, — и вы получите голую схему, благодаря которой сможете обвинить кого угодно в чем угодно. Миссис Найтуинг откидывается на спинку своего величественного кресла. Оно негромко скрипит под ее весом.

— Я знаю, насколько впечатлительными бывают юные девушки. Я и сама когда-то была такой, — говорит она, но я не могу представить ее иной, не такой, какая она сейчас. — И знаю, как сильно молодые стремятся к удовольствиям и развлечениям, и как велико может быть влияние учителя на них. С мисс Мур я решу вопрос немедленно. А чтобы ничего подобного никогда впредь не повторилось, я позабочусь о том, чтобы все двери каждый вечер запирались накрепко, и чтобы все ключи оказывались у меня. И так будет до тех пор, пока вы не вернете мое доверие.

— Но что будет с мисс Мур? — спрашиваю я. Мой голос звучит едва слышно.

— Я не потерплю столь безрассудного невнимания к моей власти со стороны учителей. Мисс Мур будет уволена.

Нет, этого просто не может быть… Директриса собирается выгнать нашу любимую мисс Мур! Что же мы натворили?!

Ужасающий крик разрывает тишину кабинета. Он доносится откуда-то снизу. Миссис Найтуинг мгновенно вскакивает и бросается к лестнице, мы мчимся следом. В холле, у резной двери, стоит Бригид, сжимая что-то в руке.

— Да защитят меня все святые! Это она… она пришла за мной!

Миссис Найтуинг хватает ее за плечи и встряхивает. Глаза Бригид полны безумного страха. Она роняет то, что было у нее в руке, с таким видом, словно отшвырнула от себя ядовитую змею. Это цыганская кукла, слегка обгоревшая, — и вокруг ее шеи плотно обмотана прядь волос.

Цирцея.

— Она вернулась! — завывает Бригид. — Милостивый Иисус, она вернулась!

 

ГЛАВА 34

Преподобный Уэйт стоит перед нами, держа в руке Библию, и мы вместе с ним хором читаем «Книгу Судей», главу одиннадцатую, стихи с первого по сороковой. Наши голоса наполняют церковь, как погребальный хор.

И дал Иеффай обет Господу, и сказал: Если Ты предашь аммонитян в руки мои, то по возвращении моем с миром от аммонитян, что выйдет из ворот дома моего навстречу мне, будет Господу, и вознесу сие на всесожжение…

— Я просто должна была сказать ей о мисс Мур, — тихо шепчет Пиппа мне на ухо. — Это был единственный способ остаться нам всем вместе на одну последнюю ночь.

В церкви на оконном витраже изображен ангел. Кусок стекла вылетел, и кажется, что ангела ранили в глаз. Я смотрю на эту дыру, ничего не отвечая Пиппе; я лишь произношу стихи, прислушиваясь к голосам вокруг.

…и Господь принял из рук его…

— Но ведь нельзя же сказать, что она совершенно ни в чем не виновата, ты и сама это знаешь.

И пришел Иеффай… в дом свой, и вот, дочь его выходит навстречу ему…

— Прошу тебя, Джемма! Я должна еще раз его увидеть! Ты хоть представляешь, что это такое — потерять кого-то, даже не попрощавшись?

…Если я всматриваюсь очень пристально, дыра разрастается, а ангел исчезает… Но стоит мне моргнуть, и я вижу ангела, а не дыру, и мне приходится начинать все сначала…

Когда он увидел ее, разодрал одежду свою и сказал: ах, дочь моя, ты сразила меня… я отверз уста мои пред Господом и не могу отречься…

Пиппа снова принимается умолять меня, но тут миссис Найтуинг оборачивается и внимательно смотрит на нас. Пиппа опускает голову над Библией и с новым пылом принимается читать:

И сказала отцу своему: сделай мне только вот что: отпусти меня на два месяца, я пойду, взойду на горы и оплачу девство мое с подругами моими…

Одна из младших девочек тихо хихикает на этих словах. Это вызывает новую волну шиканья со стороны учителей — всех, кроме мисс Мур, отсутствующей в церкви. Она осталась в школе, чтобы уложить вещи перед отъездом.

…и отпустил ее на два месяца…

Преподобный Уэйт закрывает Библию.

— Так сказано Господом. Давайте помолимся.

Потом слышатся шорох и шелест — мы передаем Библии по рядам, из рук в руки, пока они не оказываются сложенными аккуратными стопками в конце каждой скамьи. Я отдаю свою книгу Пиппе, но она не пускает ее дальше, а крепко сжимает в руках.

— Еще одна ночь, последняя! Прежде чем я уеду отсюда навсегда. Я только этого и прошу!

Я встаю, чтобы уйти, и Пиппа роняет Библию на колени. Выйдя в проход, я снова оглядываюсь на ангела. Снаружи уже темнеет, и все кажется немного расплывчатым. Но я могла бы поклясться, что на одно мгновение крылья ангела затрепетали, руки крепко стиснули рукоять меча, и меч ударил по ягненку — стремительный, как коса самой Смерти. Я отвожу взгляд — и все исчезает. Конечно же, это была игра света и теней, и ничего больше.

После ужина я не остаюсь в большом холле вместе с остальными. Я слышу, как они зовут меня. Но не откликаюсь. Я устраиваюсь в одиночестве в гостиной и открываю французскую грамматику, делая вид, что полностью сосредоточилась на временах и спряжении глаголов, и так усердно смотрю в книгу, что у меня начинают болеть глаза. Но на самом деле я жду, что вот-вот услышу шаги в коридоре… Я не знаю, что сказать, но не могу позволить мисс Мур уехать, не попытавшись хоть как-то объяснить ей все и не попросив прощения.

Вскоре она проходит мимо гостиной, в элегантном дорожном костюме. На ее голове — широкополая шляпа, украшенная махровыми розами. Мисс Мур выглядит так, будто отправляется отдохнуть у моря, а не покидает школу Спенс в облаке полулжи и позора.

Я спешу за ней к парадной двери.

— Мисс Мур?..

Она застегивает перчатку на запястье, шевелит пальцами.

— Мисс Дойл, что привело вас сюда? Разве вы не пропускаете сейчас возможность побыть в весьма ценном обществе?

— Мисс Мур, — говорю я прерывающимся голосом. — Мисс Мур, мне так жаль… я так виновата…

Она едва заметно улыбается.

— Да, полагаю, это так.

— Я хотела…

Мне приходится замолчать, чтобы справиться со слезами.

— Я дала бы вам носовой платок, но он, кажется, уже у вас.

— Я так виновата, — выдыхаю я, вспомнив тот платок, который она отдала мне после случившегося с Пиппой припадка. — Простите меня!

— Только если вы сами готовы простить себя.

Я киваю. В дверь стучат. Мисс Мур не дожидается Бригид. Она сама широко распахивает двери, показывает вознице на свой сундук и смотрит, как он грузит сундук в экипаж.

— Мисс Мур…

— Эстер.

— Эстер, — повторяю я, чувствуя себя еще более виноватой из-за того, что она позволяет мне обращаться к ней неофициально. — Куда вы поедете?

— Думаю, сначала я немного попутешествую. А потом сниму квартиру где-нибудь в Лондоне и поищу место воспитательницы.

Возница готов к отъезду. Мисс Мур кивает ему, давая знать, что сейчас подойдет. Потом поворачивается ко мне, крепко сжимает мои руки и говорит неровным голосом:

— Джемма… если вдруг вам что-то понадобится…

Она умолкает, подбирая слова.

— Я хочу сказать, вы, похоже, выросли не в таких условиях, как другие девочки, и воспитаны по-другому. Думаю, ваша судьба, возможно, не в том, чтобы танцевать на чайных приемах и занять достойное место в обществе. Но какой бы путь в жизни вы ни избрали, я очень надеюсь, что и впредь буду частью этого пути, и что вы когда-нибудь захотите встретиться со мной.

По моим рукам пробегает дрожь. Я так благодарна мисс Мур… Я недостойна ее доброты.

— Вы это сделаете? — спрашивает она.

— Да, — слышу я собственный решительный ответ.

Мисс Мур, высоко вскинув голову, отпускает мои руки и выходит за дверь, направляясь к экипажу. Но на полпути она оборачивается.

— Вы должны найти способ сделать эту пресную жизнь интересной.

С этими словами она садится в экипаж и дважды стучит в переднюю стенку, подавая знак вознице. Лошади трогаются с места и трусят к воротам, разбрасывая копытами грязь. Я провожаю взглядом экипаж, постепенно уменьшающийся и уменьшающийся, пока он наконец не исчезает за поворотом дороги, и мисс Мур растворяется в ночи.

 

ГЛАВА 35

В половине одиннадцатого миссис Найтуинг отправляется на обход, чтобы пересчитать всех вверенных ее заботам цыплят и убедиться, что они лежат в постелях, далеко от лесных волков и прочих опасностей. Когда же часы внизу бьют двенадцать, в нашу дверь тихонько скребутся Пиппа и Фелисити, давая нам с Энн знать, что мы можем выйти и провести вместе последнюю ночь.

— Но как же мы выберемся наружу? — спрашиваю я. — Она же заперла все двери!

Фелисити показывает мне какой-то ключ.

— Видишь ли, горничная верхних этажей, Молли, оказала мне вот такую услугу после того, как я застукала ее с помощником конюха. Давайте, одевайтесь поскорее!

Пещера в последний раз приветствует нас. Ночи становятся все холоднее, и мы прижимаемся друг к другу, чтобы согреться, сидя над свечами, зажженными тоже в последний раз. Но когда подруги осознают наконец, что я не хочу вести их в сферы, они страшно злятся на меня.

— Но почему ты не хочешь взять нас туда? — со слезами в голосе восклицает Пиппа.

— Я уже вам говорила. Я плохо себя чувствую.

Но я вообще не собираюсь снова проходить сквозь сияющую светом дверь. Вместо того мне надо плотно заняться французским. Усовершенствовать осанку. Научиться правильно делать реверанс и рисовать хорошенькие картинки. Я должна стать такой, какой мне и следовало стать, вести себя так, как того от меня ожидали… и жить в безопасности. И тогда ничего дурного больше никогда не случится. Вполне можно сделать вид, что я — совсем не та, какая я есть на самом деле, а если я буду притворяться достаточно долго, я могу и сама в это поверить. Ведь моя матушка поверила.

Пиппа опускается на колени возле меня и прижимается головой к моим ногам, как маленький ребенок.

— Пожалуйста, Джемма… Милая, милая Джемма! Я тебе оставлю мои кружевные перчатки. Я тебе их насовсем оставлю!

— Нет! — Я выкрикиваю это слово так, что оно отдается эхом от стен пещеры.

Пиппа бессильно опускается на землю.

— Фелисити, уговори ее! У меня не получается…

Фелисити на удивление спокойна и сдержанна.

— Похоже, сегодня Джемму не сдвинуть с места.

— Ну и что тогда делать? — стонет Пиппа.

— Там у нас виски осталось. Ну-ка, глотни немного! — Фелисити достает из тайника за камнями полупустую бутылку. — Это улучшит твое настроение.

Сделав сначала сама два глотка, она протягивает бутылку мне. Я встаю и отхожу к камням в стороне.

— Ты все еще мучаешься из-за мисс Мур?

— Не только.

Я действительно ужасно зла из-за того, что мы позволили вот так обойтись с мисс Мур. И я злилась из-за того, что моя матушка оказалась лгуньей и убийцей. И из-за того, что мой отец превратился в наркомана. А Картик презирал меня. И из-за того, что все, с чем только я ни соприкасалась, шло неправильно, дурно…

— Отлично, — заявляет Фелисити. — Продолжай дуться. Кто хочет выпить?

Как я могла объяснить им то, что знала теперь? Мне и самой-то всего этого знать не хотелось. Зато хотелось, чтобы у меня была возможность стереть все, вернуться к первому дню в сферах, когда все на свете казалось возможным… Фелисити снова и снова передает бутылку девушкам, и вскоре все зарумянились, и глаза у них блестят, а из носов слегка течет от того, что виски уж слишком разогрело их кровь. Фелисити кружится по пещере, декламируя стихи:

— Ох, только не надо опять этого! — ворчит Энн, прислоняясь головой к гладкому камню.

Фелисити дразнит меня этой поэмой. Она знает, что Теннисон напоминает мне о мисс Мур. И она, как кружащийся дервиш, раскидывает руки и в полном экстазе вертится на месте все быстрее и быстрее.

Наконец Фелисити, обессилев, останавливается и опирается руками о стену пещеры, чтобы не упасть. Потом, слегка отдышавшись, она опять поворачивается к нам лицом. Промокшие от пота пряди волос прилипли к ее лбу, щекам… И выражение лица у нее очень странное.

— Пиппа, милая, ты действительно очень хочешь увидеть своего рыцаря?

— Больше всего на свете!

Фелисити хватает ее за руку и тащит к выходу из пещеры.

— Меня подождите! — кричит Энн, устремляясь за ними.

Они выскакивают в темноту, предоставив мне тащиться следом. Холодный воздух ударяет по влажной, разгоряченной коже.

— Фелисити, что ты задумала? — спрашиваю я.

— Кое-что новенькое, — поддразнивает она меня.

Небо, еще недавно затянутое облаками, теперь сияет миллионами звезд. И еще в нем висит осенняя луна — золотисто-желтая, она плывет над тонкими обрывками облаков. Скоро настанет время сбора урожая, время, когда фермеры поднимут кружки с темным ячменным пивом за легендарную гибель Джона Ячменное Зерно.

Фелисити воет, подняв голову к золотому шару в небе.

— Тише! — шипит на нее Пиппа. — Ты так всю школу разбудишь!

— Да никто нас не услышит! А миссис Найтуинг сегодня вечером выпила сразу два стаканчика шерри. Нам ее не разбудить, даже если мы водрузим ее в самый центр Трафальгарской площади и сунем по голубю в каждую руку!

Фелисити снова завывает.

— Я хочу увидеть моего рыцаря, — надувается Пиппа.

— И ты его увидишь.

— Нет, если Джемма не хочет отвести нас туда!

— Но все мы знаем, что есть и другой путь, — заявляет Фелисити.

Ее кожа в лунном свете кажется белой, как кость. По спине у меня пробегает холодок.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Пиппа.

Среди деревьев что-то шевелится. Слышится треск сухих веточек, топот, быстрый и тихий. Мы подпрыгиваем от неожиданности. Но это лань подошла совсем близко к поляне. Она обнюхивает землю в поисках корма.

— Ух! Это всего лишь лань, — выдыхает Энн.

— Нет, — возражает Фелисити. — Это наша жертва.

Луна на мгновение скрывается за полупрозрачными облаками, и на наших лицах появляются пятна тени.

— Ты это не всерьез, — говорю я, выходя наконец из оцепенения.

— Почему нет? Мы знаем, что они это сделали. Но мы будем умнее.

Фелисити ведет себя как ярмарочный зазывала, которому обязательно нужно заманить толпу в какой-то шатер, стоящий далеко в стороне.

— Но они не сумели справиться с… — начинаю я.

Фелисити перебивает меня:

— Мы сильнее, чем они. Мы не станем повторять их ошибки. Охотница объяснила мне…

Охотница, предлагавшая мне ягоды, шептавшаяся о чем-то с Фелисити… Что-то мелькает в памяти, но тут же ускользает. И остается только страх, сильный, непреодолимый.

— Так что насчет охотницы?

— Она мне кое-что рассказала. Кое-что такое, чего ты не знаешь. Именно от нее я узнала, что и сама могу обрести такую же силу, если принесу ей жертву.

— Нет… это не…

— Вот-вот, и это она тоже говорила — что ты именно так отреагируешь. Что тебе не следует особо доверять, потому что тебе хочется сохранить для себя одной всю силу сфер.

Пиппа и Энн переводят взгляды с Фелисити на меня и обратно, ожидая продолжения.

— Ты не можешь этого сделать, — говорю я. — Я тебе не позволю!

Фелисити с силой толкает меня — так, что я лечу спиной вперед на мокрую землю.

— Ты. Не сможешь. Остановить. Нас!

— Фелисити!..

У Энн такой вид, словно она не может решить для себя, что ей делать: помочь мне подняться или отойти подальше.

— Да разве вы не видите? Джемма хочет одна обладать всей силой! Она не хочет ничем делиться с нами!

— Это неправда!

Я с трудом поднимаюсь на ноги и отступаю.

Пиппа обходит меня сзади. Я ощущаю ее дыхание на своей шее.

— Тогда почему ты не хочешь отвести нас туда?

Я вздыхаю.

— Я не могу вам этого объяснить.

— Она нам не доверяет, — заявляет Фелисити.

Подозрительность охватывает вдруг всех, словно заразная болезнь. Фелисити победоносно складывает руки на груди, ожидая результата.

Лань скрывается в зарослях недалеко от нас. Пиппа видит ее. И осторожно переступает с ноги на ногу.

— И мне тогда не придется выходить за него замуж… ведь так?

Фелисити хватает ее за руки.

— Мы можем вообще все изменить!

— Все… — повторяет Энн, подходя к ним поближе.

Однажды в Индии я видела, как начался пожар. Одна секунда, одна искра от костра какого-то попрошайки, подхваченная порывом сильного ветра… И через несколько минут все вокруг уже пылало, соломенные крыши громко трещали, как сухая растопка, матери неслись по улицам, волоча за собой плачущих детей…

Именно так и начинаются пожары. С одной искры. И я уже видела эту искру, подхваченную ветром.

— Хорошо, — говорю я, отчаявшись удержать девушек от попытки проникнуть в сферы самостоятельно. — Хорошо, я вас отведу туда. Идемте в пещеру, соединим руки…

— Опоздала! — резко бросает Фелисити, снова скрещивая руки на груди.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что нам не нужно больше цепляться за твой подол, Джемма. Мы сами войдем в сферы, спасибо.

— Но я отведу…

Пиппа поворачивается ко мне спиной.

— Но как мы его поймаем?

— Мы его загоним в овраг. А там он от нас не уйдет.

Фелисити решительно расстегивает пуговки на рукавах блузки.

— Что ты делаешь? — встревоженно спрашиваю я.

Фелисити объясняет девушкам, не обращая на меня внимания:

— Снимайте одежду. Мы не сможем загнать лань в корсетах и белье. Но и упускать такой шанс нельзя. Так что лучше быть обнаженными, как охотница.

Ситуация стремительно выходит за рамки допустимого. Я чувствую себя так, словно вижу, как рушится некое здание, и ничего не могу сделать, чтобы остановить это.

Энн нервно прикрывает руками пухлый животик.

— Разве это так уж необходимо? Разве мы не можем поймать ее одетыми?

— А как ты потом объяснишь миссис Найтуинг, откуда взялись пятна на твоем платье?

Фелисити разделась донага. Она бледна, как дерево с ободранной корой. Ее голос, резкий и пронзительный, перекрывает шелест деревьев и шорох сухой листвы под ногами.

— Не хочешь — оставайся здесь. Но я не собираюсь возвращаться на прежний путь. Я просто не могу.

Пиппа садится на траву и, сняв башмачки, принимается стягивать с себя белье. Энн следует ее примеру.

— Энн, Пиппа, послушайте меня… Это неправильно, плохо! Вы не можете этого сделать! Прошу, выслушайте меня!

Они не обращают на меня ровно никакого внимания, отчаянно, торопливо сдирая с себя одежду. Из-за кустов высовывается голова лани. Девушки тут же прижимаются к земле. Фелисити прикладывает к губам палец, призывая всех к молчанию. Лань чует опасность и бросается под укрытие деревьев.

Девушки вскакивают, обнаженные, сияющие, и мчатся в лес с такой скоростью, что кажутся размытыми белыми пятнами, чем-то вроде трепещущих крыльев ангела в холодной и сырой ночи.

Они гонятся за ланью, а я гонюсь за ними. Лань мечется между деревьями. Фелисити возглавляет охоту, и ее тело служит другим чем-то вроде маяка. Я слышу, как трещат под их ногами сухие ветки, слышу собственное тяжелое дыхание. А потом впереди что-то падает с шумом, но что — я не вижу.

Когда я подбегаю к оврагу, Энн и Пиппа стоят на краю, едва дыша. Лани нигде не видно. Я вижу только большой ком вывороченной земли. И осторожно подхожу к самому обрыву. Моя нога чуть не съезжает по мокрой земле и камням, и мне приходится схватиться за торчащий из земли корень какого-то дерева, чтобы не свалиться вниз.

Лань, вся в крови, лежит на дне оврага, отчаянно пытаясь поднять голову; ее стоны наводят ужас. Фелисити, согнувшись, подбирается к ней. И наклоняется над животным, гладя коричневую шкуру, стараясь успокоить лань. «Нет, она не сделает этого!» Фелисити отходит к склону оврага, и меня охватывает огромное облегчение.

Тонкие, прозрачные облака снова отползают в сторону. И луна обливает нас суровым холодным светом. Фелисити в белых лучах кажется гипсовой; она застывает на мгновение, как будто превратившись в статую.

А потом ее пальцы начинают шарить в темноте, отыскивая что-то. Через мгновение Фелисити взмахивает рукой… и с омерзительным звуком опускает камень на голову лани. И еще раз. И еще… до тех пор, пока в овраге не наступает тишина. Лань слишком мала и слаба, она не в силах защищаться… Энн и Пиппа медленно сползают по склону оврага, двигаясь как какие-нибудь крабы, и каждая тоже в свою очередь ударяет животное камнем. Их голые спины, выгнутые и напряженные, светятся в темноте. Когда они отодвигаются, голова существа, лежащего на дне оврага, уже ничем не походит на голову лани. Это сплошное кровавое месиво, чем-то похожее на переспевший арбуз, упавший на землю и лопнувший, выбросивший наружу алую сердцевину… Я отворачиваюсь и бросаюсь к кустам; меня рвет.

Когда я, пошатываясь, возвращаюсь к краю оврага, девушки уже карабкаются вверх, ползя на коленях и цепляясь руками за выступающие из земли корни. Брызги крови на их алебастрово-белой коже кажутся черными, как чернила. Фелисити поднимается последней. И по-прежнему сжимает в руке окровавленный острый камень.

— Дело сделано, — говорит она, и ее голос как будто режет пополам спокойную тишину ночи.

Вот так и начинаются пожары.

Вот так мы и сгораем.

Я ничего не могу изменить, я ни над чем не властна.

Фелисити сует камень мне в руку. Его вес как будто подталкивает меня вперед, я пошатываюсь. Камень такой отвратительно липкий…

— А теперь что делать? — спрашивает Энн.

В ночи все замирает, и только легкий ветерок шелестит в ветках деревьев над нашими головами.

— Теперь мы возьмемся за руки и вызовем дверь света, — говорит Фелисити.

Они соединяют руки и закрывают глаза — но ничего не происходит.

— Где она? — спрашивает Пиппа. — Почему я ее не вижу?

Впервые за всю эту ночь Фелисити растерялась.

— Но она мне обещала…

Убийство не помогло. Девушек просто-напросто обманули. Я почувствовала огромное облегчение, одновременно ужаснувшись.

— Но она мне обещала… — шепчет Фелисити.

На поляну вдруг выходит Картик — и замирает, увидев нас, окровавленных, едва ли не безумных. Он делает шаг назад, готовый сбежать, но Фелисити заметила его.

— Ты что здесь делаешь? — визжит она.

Картик не отвечает. Он смотрит на камень в моей руке. Я роняю его, и он с глухим стуком ударяется о землю.

Картик отвлекается всего на мгновение, но Фелисити успевает воспользоваться шансом. Схватив острую палку, она бросается на Картика и бьет его в грудь. По разорванной рубашке течет кровь, Картик сгибается и падает от неожиданной атаки. Да, Фелисити не зря обучалась искусству охоты. Она снова замахивается импровизированным копьем, готовясь пронзить Картика насквозь.

— Я тебя предупреждала, что в следующий раз вырву тебе глаза, — рычит она.

Несколько мгновений назад, когда Фелисити ощущала свою силу, она представлялась мне опасной. Но теперь, когда она поняла, что силы у нее нет, она оказалась намного опаснее, чем я могла бы вообразить.

Раненый и растерявшийся Картик не может постоять за себя.

— Стой! — кричу я. — Оставь его, я отведу вас в сферы!

Фелисити задыхается от ярости, острый конец палки все еще нависает над глазом Картика.

— Фелисити, — жалобно скулит Пиппа. — Она отведет нас туда…

Фелисити медленно опускает палку и не спеша подходит к нам.

— Она даст нам силу, когда мы очутимся там, — говорит она, стараясь сохранить лицо.

Картик, все еще лежащий на земле за спиной Фелисити, испуганно вскидывается. Я чуть заметно киваю ему, давая понять, что все будет в порядке, хотя и сама не уверена в этом. Я не имею ни малейшего представления, что встретит нас по ту сторону двери теперь, после случившегося… Я не знаю, что могли пробудить девушки своей жестокостью… и изменилось ли вообще что-либо в сферах. Я только знаю, что мне придется войти туда и все понять самой.

Фелисити бросает на меня злобный взгляд. Все стало другим навсегда. И ничто уже не может стать прежним. Я иду вслед за девушками в лес, туда, где осталась их одежда. Вскоре они уже оделись.

— Возьмите меня за руки, — говорю я, надеясь на лучшее и опасаясь худшего.

 

ГЛАВА 36

Дверь пульсирует знакомым светом. И когда мы робко проходим сквозь нее, все кажется таким, как прежде. Нежно поет свою песенку река. Вечный закат все так же играет роскошными красками. В воздухе плывут цветы.

— Видите? — говорит Фелисити, победоносно сияя. — Здесь ничто не стало хуже! Я же говорила, она просто хочет придержать силу для себя одной!

Я не обращаю внимания на ее слова, прислушиваюсь, ищу что-нибудь странное, изменившееся…

Девушки бегут через луг к саду за живой изгородью; они держатся за руки, как три бумажные фигурки, вырезанные из салфетки.

Ветер меняется, он несет запах роз и нечто еще… это самый настоящий смрад, и он заставляет меня броситься вслед за девушками.

— Погодите! Стойте! Фелисити, прошу, выслушай меня! Мне кажется, мы должны вернуться!

— Вернуться? Да мы же только что пришли! — насмешливо откликается Фелисити.

Энн смотрит на меня с каменным выражением лица.

— Мы не вернемся, пока у нас не будет силы самостоятельно приходить сюда.

Рядом с ними внезапно возникает охотница. Меня это поражает. Странно, что я не слышала, как она приблизилась. И я невольно снова вспоминаю, как она предлагала мне ягоды. От этой мысли я холодею с головы до ног. Охотница проводит пальцем по окровавленному лицу Фелисити. А потом подносит палец ко рту, облизывает и улыбается.

— Вижу, ты принесла жертву.

— Да, — отвечает Фелисити. — Теперь ты даруешь нам силу входить в сферы?

— Разве я не обещала, что сделаю это?

Охотница улыбается, но в этой улыбке нет тепла.

— Идите за мной.

Я хватаю Фелисити за руку.

— Тут что-то не так! — шепчу я. — Мы не должны идти.

— Нет, наконец-то все идет правильно, — огрызается Фелисити, вырывая руку и бегом пускаясь за остальными.

Я иду вслед за ними к серебряной арке, к хрустальным рунам. Матушки нигде не видно. Но ветер доносит аромат моего детства. Пряности. Дым отцовской трубки. И… кое-что еще. Снова то самое. Отвратительная вонь.

Мы подходим к рунам Оракула, сердцу всех сфер.

Ветер опять меняет направление. Дурной запах усиливается. Он как бы скрывается под воспоминанием о чем-то остром, пикантном… и похож на запах мяса, гниющего на солнце. Неужели никто больше его не ощущает?

— Что нам делать теперь? — спрашивает Пиппа.

— Использовать магию, чтобы провести меня на другую сторону, — отвечает охотница.

— Если мы возьмемся за руки и выведем тебя, ты дашь нам силу, которая так нам нужна? Мы сами сможем приходить сюда и уходить, когда нам захочется?

— Не я. Моя госпожа. Она даст вам все, чего вы заслужили.

Я настораживаюсь.

— Твоя госпожа?

Фелисити в растерянности.

Все во мне кричит, требуя немедленно броситься в бегство. Я осторожно кладу руку на плечо Фелисити, и она, как будто ощутив мой ужас, тихо отступает назад. Охотница вдруг словно бы становится выше. Ее глаза чернеют; голос изменяется, она шипит…

— Идите ко мне, мои хорошенькие…

Небо внезапно превращается в бушующее море мрачных туч. Охотница в одно мгновение становится огромной, она нависает над нами и превращается в оглушительно визжащий призрак, чей развевающийся черный плащ скрывает под собой души проклятых. Фелисити не в силах отвернуться, отвести взгляд от лица, превратившегося в череп, от глаз, превратившихся в черные овалы, окруженные красным, от острых неровных зубов… Тварь хватает Фелисити за предплечье. Рот Фелисити широко раскрывается, изобразив испуганное «О». И чернота хлынула в ее глаза, и они стали бездонными…

— Нет! — отчаянно кричу я, стремглав бросаясь на Фелисити.

Мы обе валимся на землю. Фелисити дрожит с головы до ног, ее глаза все еще остаются черными. Пиппа с криком падает на четвереньки и ползет вниз по склону холма, к реке.

— Энн! Помоги мне! Мы должны немедленно вернуть ее!

Мы подхватываем Фелисити с двух сторон и бежим к реке. Нам нужно обязательно найти Пиппу. Ветер теперь дует с бешеной силой. Он срывает цветы, листья, ломает ветки деревьев, и все это летит в нас. Одна ветка попадает мне в голову, зацепив щеку. Из царапины течет кровь.

Темный призрак отращивает вторую пару рук, потом третью… Охотница крадется за нами, готовясь раздавить в своих объятиях. Фелисити более или менее опомнилась и бежит с нами к реке. Мы добрались до берега, но Пиппы нигде нет.

Вдруг Энн пронзительно закричала:

— Помогите!

Она смотрится в реку, вцепившись в собственные волосы. Ее отражение меняется. Вся кожа Энн покрывается отвратительными прыщами. Волосы отражения выпадают целыми прядями, а на голове вспухают красные мокрые шишки. Как будто кожа хочет отвалиться от черепа…

— Не смотри на себя, Энн! — кричу я. — Не смотри!

— Я не могу! Я не могу!..

Она еще ближе наклоняется к воде. Я обхватываю ее за грудь, но Энн тяжелая, мне ее не сдвинуть, — но потом она вдруг опрокидывается спиной на траву, потому что Фелисити с силой дергает ее назад. Глаза Энн снова становятся серыми.

— Где Пиппа? — вскрикивает она, заглушив на мгновение вой ветра.

— Я не знаю! — кричу я в ответ.

Что-то скользкое касается моей руки. В высокой траве появилось множество змей; они ползут к нам, и трава вокруг них увядает и сохнет. Мы вскакиваем на большой камень. С дерева дождем сыплются груши, мгновенно гниющие у наших ног. Энн тихо рыдает, она превращается в нечто ужасное, уродливое…

— Помогите!!

Это голос Пиппы, полный отчаяния. Когда мы, спотыкаясь о жесткие стебли высохшей травы, бросаемся на крик, мы сразу ее видим. Пиппа стоит в большой лодке, похожей на похоронные дроги, и ветер относит эту лодку все дальше и дальше от берега. А по берегу вышагивает призрак, и мы вынуждены остановиться.

— Вот так, вот так… подойдите к ней! — смеется темная тварь.

— Прошу, помогите! — кричит Пиппа.

Но мы не в силах что-то сделать. Призрак отрезал нас от Пиппы. Мы не можем допустить, чтобы охотница поймала нас. Я так напугана, что могу думать только об одном — как бы вытащить всех нас обратно.

— В дверь, быстро! — кричу я.

Ветер швыряет на бледное лицо Фелисити прядь ее растрепавшихся волос.

— Мы не можем ее здесь бросить!

— Мы вернемся за ней! — кричу я, таща ее за руку.

— Нет!

— Не оставляйте меня!

Пиппа падает на нос лодки. Он глубоко погружается в воду под ее весом.

— Пиппа… нет!

Я выкрикнула это во все горло, но уже поздно. Пиппа прыгает в реку, и вода мгновенно смыкается над ней, и поверхность воды становится гладкой, как лед, и лишь отзвук слабого, сдавленного крика доносится до нас. Я вспоминаю свое видение в тот день, когда у Пиппы случился припадок, — я ведь тогда увидела, как ее затягивает под воду… И вот теперь я с необъятным ужасом понимаю наконец весь смысл этого.

Разъяренная тварь завывает, и тьма с визгом кидается к нам.

— Пиппа! Пиппа! — кричит Фелисити, срывая голос.

— Фелисити, мы должны уйти… скорее!

Призрак совсем близко. Времени на раздумья не остается. Я могу только действовать. Я дотягиваюсь до двери света и просто выдергиваю девушек в пещеру, где свечи мигают и потрескивают, догорая. Мы все здесь, и, похоже, нам ничто не грозит…

Но на земле лежит неподвижная Пиппа. Ее тело начинает непроизвольно дергаться…

Энн робко зовет ее:

— Пиппа? Пиппа?

Фелисити рыдает.

— Ты бросила ее там! Ты ее бросила!

Последняя свеча шипит и гаснет.

 

ГЛАВА 37

— Ты должен мне помочь!

Я с бешено вытаращенными глазами прибежала к шатру Картика. Он не стал со мной спорить, он вообще не произнес ни слова, даже когда я рассказала ему, что произошло. Он просто перекинул Пиппу через плечо и понес через лес, к школе Спенс. Приостановился он только тогда, когда мы проходили мимо оврага, где лежал труп лани. Картик помог нам дотащить Пиппу до ее спальни, а потом я помчалась за миссис Найтуинг. Я заколотила в ее дверь, я звала ее, не в силах скрыть отчаяние.

Директриса резко распахнула дверь. Ночной чепчик соскользнул с длинных седеющих волос.

— В чем дело? Мисс Дойл, что вы тут делаете в таком виде? Почему вы полностью одеты? Вы что, не ложились в постель?

— Пиппа… — выдохнула я. — Она…

Я не закончила, но в том и не было необходимости. Миссис Найтуинг прекрасно услышала панику в моем голосе. И принялась действовать со свойственной ей решительностью, — а ведь я совсем не ценила в ней это качество…

— Скажи Бригид, чтобы немедленно послала за доктором Томасом.

Ночь загорается огнями. Я сижу у окна в библиотеке, обхватив руками колени, стараясь сжаться в точку. Стоит мне чуть задремать, и я вижу Пиппу. Мокрую. С пустыми глазами. Уходящую под гладкую поверхность воды с криком о помощи. Я впиваюсь ногтями в ладонь, чтобы не заснуть. Фелисити шагает взад-вперед рядом со мной. Она старается не смотреть на меня, но ее молчание говорит само за себя.

«Ты бросила ее там, Джемма. Одну в водяной могиле».

Через лужайку проплывает фонарь. Картик. Свет фонаря подпрыгивает и дрожит в металлической клетке. Я напрягаю глаза, чтобы рассмотреть Картика. В другой руке он несет лопату, и я понимаю, что он решил вернуться к оврагу, туда, где осталось то, чего он не мог не заметить. Он собирается похоронить лань.

Но делает ли он это для того, чтобы защитить меня, или же себя самого, я не знаю.

Я очень долго сижу вот так, глядя, как ночь постепенно переходит в утро, как пурпурный свет сменяется желтым, а желтый все светлеет и светлеет, и вот уже кажется, что тьма никогда не пятнала небеса… Когда солнце поднимается над вершинами деревьев, я готова совершить последнее путешествие.

— Сохрани это, — говорю я, вкладывая в руку Фелисити амулет с Оком Полумесяца.

— Но зачем?

— Если я не вернусь… Если что-то пойдет не так, ты должна будешь найти других. Им нужно будет знать, что ты — одна из них.

Фелисити пристально всматривается в серебряный амулет.

— Ты сама решишь, идти ли за мной. Или закрыть сферы навсегда. Ты поняла?

— Да, — шепчет Фелисити. — Но пообещай, что вернешься.

Я крепко сжимаю в кулаке мягкий обрывок шелка от платья моей матери.

— Я постараюсь.

 

ГЛАВА 38

Я не вижу птиц. И цветов. И вечного заката. За ослепительно светлой дверью все заполонила зловещая серость. Пустая лодка еще качается в реке, но воду вокруг нее быстро затягивает тонким льдом.

— Если я тебе нужна, так вот она я! — кричу я.

Вокруг меня отдалось эхом: «Я… я… я…»

— Джемма? Джемма!

Из-за деревьев появляется матушка. Ее голос, уверенный и сильный, как будто притягивает меня.

— Матушка?

На ее глазах выступают слезы.

— Джемма, я так боялась… но с тобой все в порядке.

Она улыбается, и все во мне тянется к ней. Я так устала, меня мучает неуверенность, но она пришла… И она поможет мне все исправить.

— Матушка, мне так жаль… Я все ужасно запутала. Ты ведь говорила, что пока нельзя пользоваться магией сфер, и я так и собиралась поступить, но теперь все погибло, и Пиппа…

Я не могу больше сказать ни слова, я даже думать об этом не могу.

— Тише, тише, Джемма, не время плакать. Ты ведь пришла, чтобы вернуть Пиппу?

Я киваю.

— Тогда нам нельзя терять время. Быстрее, пока тварь не вернулась.

Я спешу за ней под серебряную арку, в глубь сада, к центру круга высоких кристаллов, таящих в себе такую огромную силу.

— Положи руки на руны.

Меня вдруг охватывает неуверенность. Почему — я и сама не знаю.

— Джемма, — строго произносит матушка, и ее зеленые глаза щурятся. — Ты должна мне доверять, или навсегда потеряешь свою подругу. Ты действительно этого хочешь?

Я думаю о Пиппе, упавшей в реку, отчаянно барахтавшейся в ледяной воде. Где я ее и бросила. Мои руки тянутся к рунам.

— Вот так, моя дорогая. Все уже забыто. И вскоре мы снова будем вместе.

Я кладу левую ладонь на кристалл. Меня пронзает дрожью. Я так устала от нашего ужасного путешествия, а теперь магия начинает наполнять меня своей силой… Всего случившегося слишком много для меня… Матушка протягивает мне руку. Эта рука передо мной, розовая, живая, с раскрытой ладонью… Мне только и остается, что взять ее. Моя правая рука поднимается. Пальцы тянутся к пальцам матушки. И вот кончики наших пальцев соприкасаются…

«Наконец-то…»

И в то же мгновение тварь, прятавшаяся за обликом моей матушки, взвивается выше кристаллов. С оглушительным воем она хватает меня за руку. Я ощущаю холод, охвативший мою руку до самого плеча, промчавшийся по венам прямиком к сердцу… Тепло стремительно уходит из тела. Я не в силах состязаться с тварью.

Все вокруг летит куда-то. Мы падаем вместе, мимо гор и кипящего неба, сквозь завесу, что отделяет сферы от мира смертных. Тварь кудахчет от восторга.

— Наконец-то… наконец-то…

Эта новая магия захватывает меня врасплох, она заполняет меня, соединившись с моей волей. Она подавляет и ошеломляет, дикая нагота этой силы. Я бы никогда не захотела отказаться от нее. Но я могла бы использовать ее для власти, для победы…

Тварь кудахчет:

— Да… она просто отравляет, не так ли?

Да, о, да… Так вот что ощутили моя мать и Цирцея, вот что они боялись потерять — силу, которой они никогда не могли бы обладать в своем мире. Гнев. Радость. Экстаз. Ярость. Все вместе. И все это теперь мое…

— Мы почти добрались, — шепчет тварь.

Подо мной лежит Лондон, яркий, как дамский веер, нарядный… Город, который мне так хотелось увидеть, когда я жила в Индии. Город, который и теперь притягивает меня. Который может стать моим.

Тварь чувствует мои сомнения.

— Ты могла бы править здесь, — говорит она, едва не лизнув мое ухо.

Да, да, да…

Нет. Только не так. Только не будучи привязанной к твари. Сила и власть никогда не станут по-настоящему моими. Тварь будет властвовать надо мной. Нет, нет, нет! Пусть она победит… Соединись с ней… Я так устала постоянно решать и выбирать. От этого я вся отяжелела. Так отяжелела, что могла бы заснуть навеки. Пусть Цирцея победит. А я забуду о своих родных и друзьях. И просто поплыву по течению…

Нет.

Тварь вдруг как будто ослабела. Ты должна понимать саму себя, знать, чего ты хочешь на самом деле… Так говорила матушка. Чего я хочу… чего я хочу…

Я захотела вернуться обратно. И тварь понеслась со мной. Внезапно Лондон сжался в точку, унесся далеко-далеко. Я тащу за собой тварь, уводя ее из своего мира, назад к горной вершине, к саду за серебряной аркой, к гроту, к рунам.

Меня оглушает визг и вой, и ужасающий крик проклятой твари:

— Ты нас надула!

Она раздувается, превращаясь в призрачную бурлящую стену, достигающую небес. Я никогда не видела ничего более пугающего, и на мгновение меня охватывает такой всеобъемлющий страх, что я застываю на месте. Костлявые руки смыкаются на моей шее, давят все сильнее. Я панически сопротивляюсь, бросаю навстречу им как можно больше магии. Но они отбирают и отбирают у меня энергию…

И вот, когда пальцы скелета вновь стискивают мою шею, я почти уже не могу бороться.

— Да, вот так! Отдайся мне! — бешено воет тварь.

Я не в состоянии думать. Я почти не могу дышать. Небо над моей головой все мутнеет, наливаясь серым и черным. Но между темными тучами вдруг прорезается лоскуток синего цвета. Синего, как платье моей матушки. Синего, как обещание. Как надежда. Матушка вернулась ради меня. И я не могу оставить ее на милость твари.

Черные орбиты пустых глазниц придвигаются ко мне. Вонь гниения наполняет ноздри. На глазах выступают слезы. У меня ничего не остается, кроме слабой надежды, и тогда я шепчу:

— Мама… я прощаю тебя.

Хватка твари ослабевает. Глаза темного существа расширяются, темная тварь разевает пасть, теряя силы.

— Нет! — визжит она.

Я ощущаю, как ко мне возвращается энергия. Мой голос крепнет, и слова вырываются сами собой:

— Я прощаю тебя, матушка! Я прощаю тебя, Мэри Доуд!

Темная тварь визжит, корчась и дергаясь. Я вырываюсь из ее костлявых рук. Тварь уже не может нападать, она уменьшается в размерах. Она воет от боли, но я и не думаю останавливаться. Я снова и снова повторяю те же слова, как некую мантру, а потом хватаю камень и ударяю по первому столбу рун. Он разлетается хрустальным дождем, и я ударяю по второму.

— Стой! Что ты делаешь?! — верещит тварь.

Я расколотила третью и четвертую руны. В это мгновение тварь сменяет облик, превратившись в мою матушку, дрожащую, ослабевшую, лежащую на высохшей траве.

— Джемма, прошу, остановись! Ты убиваешь меня!

Я приостанавливаюсь. Она поворачивает ко мне лицо, залитое слезами.

— Джемма, это же я! Твоя мать!

— Нет. Моя мать умерла.

Я с размаху бью камнем по пятому столбу, так сильно, что сама падаю на спину, ударившись о сухую твердую землю. И тварь, судорожно вздохнув, выпускает дух моей матушки. И сжимается в маленький комок, а потом превращается в тонкий столб кружащегося тумана, стонущего и завывающего, и этот туман уносится вверх и тает в небе. И наступает тишина.

Я лежу совершенно неподвижно.

— Матушка? — тихо зову я.

Я не ожидала ответа, и я его не услышала. Мама теперь действительно ушла. И я осталась одна. Но почему-то я чувствую, что так и должно быть.

Ведь в определенном смысле та матушка, которую я помнила, была такой же иллюзией, как листья, которые мы превращали в бабочек во время нашего первого путешествия в сферы. Мне пришлось дать ей возможность уйти, чтобы самой наконец принять ту матушку, которую я только что открыла для себя. Женщину, способную на убийство, но отчаянно сражавшуюся с тьмой ради того, чтобы вернуться и помочь мне. Испуганную, тщеславную женщину — и могущественного члена древнего Ордена. Но даже после всего случившегося мне на самом деле не хотелось знать все это. Ведь куда легче было бы сбежать в безопасность иллюзий и цепко держаться за них. Но я уже не могла. Мне хотелось испробовать реальность… хотелось, чтобы в моей жизни нашлось место для таких вещей, которых я могла бы касаться, ощущать их настоящий запах, вкус… почувствовать живые руки на своих плечах, испытать гнев и разочарование, нежность и любовь, и все то, что я чувствовала, когда Картик улыбался мне возле своего шатра, и когда мои подруги держали меня за руки и говорили: «Да, мы пойдем за тобой…»

Но самым реальным в этот момент было то, что я оставалась Джеммой Дойл. И я все еще была в сферах. И впервые за долгое время я искренне порадовалась этому.

Мне было о чем подумать, но я уже стою на берегу реки. Бледное лицо Пиппы прижимается к затянувшему воду льду, ее распущенные темные локоны расплываются под его поверхностью. Я хватаю камень и разбиваю лед. Сквозь трещины льется вода.

Чтобы вытащить Пиппу, мне приходится погрузить руки в эту мрачную запретную реку. Вода оказывается теплой, как в ванне. Манящей и спокойной. Меня охватывает соблазн и самой погрузиться в эту воду, но только не сейчас. Я беру Пиппу за руки и тащу изо всех сил, выволакивая из затягивающей ее воды… и вот наконец Пиппа лежит на берегу. Она отплевывается и кашляет, из нее на траву извергается речная вода.

— Пиппа? Пиппа!

Она такая бледная и холодная, и под глазами у нее залегли темные круги.

— Пиппа, я пришла, чтобы вернуть тебя обратно!

Фиолетовые глаза распахиваются.

— Обратно…

Она повторяет это слово тихо, осторожно, и с жадной тоской смотрит на реку, чьи тайны мне одновременно хочется и узнать, и предоставить их самим себе, по крайней мере на время.

— И что со мной будет? — чуть слышно спрашивает Пиппа.

У меня не осталось сил, ни магических, ни обычных, чтобы лгать.

— Я не знаю.

— Значит, я стану миссис Бартлеби Бамбл?

Я молчу. Пиппа гладит меня по щеке холодной влажной рукой, и я понимаю, о чем она думает, — и магия тут ни при чем, просто Пиппа моя подруга, и я люблю ее.

— Пожалуйста, Пиппа… — начинаю было я, но умолкаю, потому что к горлу подступают слезы.

Но я все-таки продолжаю:

— Пожалуйста, Пиппа! Ты должна вернуться. Ты просто должна.

— Должна… чтобы жить так…

— Все может измениться…

Пиппа качает головой.

— Нет, я не умею бороться. Я не такая, как ты.

Пиппа шарит рукой в подсохшей, колючей траве и находит несколько сморщенных ягодок, мелких, как семена. Они ложатся в ее ладонь, словно монеты.

У меня сжимается горло.

— Но если ты их съешь…

— Что говорила нам мисс Мур, помнишь? Нет безопасного выбора. Есть только другой выбор.

Она еще раз бросает взгляд на реку и подносит руку к губам. На мгновение наступает такая тишина, что я слышу и ее дыхание, и свое собственное. А потом вдруг на щеки Пиппы возвращаются краски, волосы завиваются в локоны… Пиппа сияет. А вокруг нас все вновь оживает, и расцветает, и играют золотом листья. На горизонте небо заново окрашивается в розовые тона. А на другой стороне реки возникает рыцарь, ожидающий Пиппу, держащий в руке ее перчатку…

Теплый ветерок прибивает к нашему берегу лодку.

Пора прощаться. Но мне в последнее время выпало слишком много прощаний, их хватило бы на целую жизнь, и потому я молчу. Пиппа улыбается мне. Я улыбаюсь в ответ. Больше ничего и не нужно. Пиппа шагает в лодку, и лодка несет ее через реку. Когда лодка добирается до противоположного берега, рыцарь помогает Пиппе выйти и ведет ее на пышный зеленый луг. Под серебряной аркой стоит маленькая дочка матери Елены, Каролина, и тоже наблюдает за Пиппой. Но вскоре она понимает, что это не те, кого она ждала, и исчезает, продолжая сжимать в руках куклу.

Когда я возвращаюсь, я нахожу Фелисити сидящей на корточках в коридоре перед спальней Пиппы, прижавшись спиной к стене. Фелисити обнимает меня и рыдает. Внизу, в холле, Бригид шаркает ногами, бродя от зеркала к зеркалу и закрывая их полотнищами ткани. Энн выходит из комнаты Пиппы, глаза у нее красные, из носа течет.

— Пиппа… — Ее голос обрывается.

Но ей и незачем договаривать до конца.

Я и сама уже знаю, что Пиппа ушла от нас навсегда.

В то утро, когда хоронят Пиппу, идет дождь. Холодный октябрьский дождь, который превратил ком сырой земли в моей руке в жидкую грязь. Когда подходит моя очередь пройти мимо могилы, мокрый ком выскальзывает из пальцев и падает на блестящий полировкой гроб Пиппы с негромким шлепком.

Все утро школа Спенс являет собой отлично отлаженный механизм. Каждый выполняет свои обязанности тихо и эффективно. Просто удивительно, как взвешенно и осторожно ведут себя люди после чьей-нибудь смерти. Вся нерешительность исчезает в такие моменты, и все делается правильно — будь то хоть смена постельного белья, хоть выбор платья или гимна, и все тихо читают молитвы… И все эти простые и незамысловатые действия подчинены одному: защите живущих от внезапной смерти.

Девушкам первого класса позволено отправиться ради похорон за тридцать миль, в деревенское поместье Кроссов. Миссис Кросс настояла на том, чтобы Пиппу похоронили с сапфировым обручальным кольцом, что, без сомнения, причинило огромное огорчение мистеру Бамблу. Все время, что шла ритуальная служба, он поглядывал на карманные часы и кривился. Викарий низким, гулким голосом рассказывает о красоте Пиппы, о ее безупречной доброте и прочих достоинствах. Мне совершенно незнакома эта плоская, невыразительная картина, изображающая неведомую мне девушку. Мне хочется встать и рассказать о настоящей Пиппе — о той Пиппе, которая могла быть тщеславной и эгоистичной и была погружена в романтические иллюзии; о той Пиппе, которая была в то же время и храброй, и решительной, и щедрой. Но если бы даже я сказала все это, все равно портрет оказался бы неполным. Невозможно знать кого бы то ни было до конца. И это и есть самое ужасное в мире, да, — то, что мы вынуждены принимать других на веру, надеясь, что и они точно так же примут нас. И просто чудо, что мы продолжаем жить в таком сомнительном равновесии. Но все же…

Викарий дочитывает последние благословения. И теперь только и остается, что передать все в руки могильщиков. Они поправляют шапки на головах и вонзают лопаты в грязь, закапывая девушку, которая была моей подругой. И все это время я ощущаю, как он наблюдает за мной из-за деревьев. Я оборачиваюсь посмотреть — и он действительно там, я замечаю краешек его черного плаща. Как только миссис Найтуинг подходит к Кроссам, чтобы высказать свои соболезнования, я ускользаю и подхожу к Картику, прячущемуся за большим мраморным серафимом.

— Мне очень жаль, — говорит он.

Это звучит просто и непосредственно, и без всей этой чепухи насчет Господа, избирающего юных для того, чтобы сделать их своими ангелами, и о том, что кто мы вообще такие, чтобы рассуждать о его неисповедимых путях. Дождь ровно колотит по моему зонту.

— Я позволила ей уйти, — запинаясь, говорю я, радуясь последней возможности исповедоваться вот так. — Наверное, я могла бы приложить больше усилий, чтобы ее остановить. Но я этого не сделала.

Картик выслушивает меня молча.

Расскажет ли он своим Ракшана о том, что я натворила? Для меня это не имеет значения. Я сделала свой выбор. Я теперь отвечаю за сферы. Где-то там поджидает Цирцея, а я должна заново собрать Орден, исправить ошибки и в свое время сделать еще многое.

Картик молчит. И только непрерывный шум дождя служит ответом. Но наконец Картик поворачивается ко мне.

— У тебя лицо грязью перепачкано.

Я небрежно, наугад провожу по щеке тыльной стороной ладони. Картик качает головой, давая понять, что пятно осталось на месте.

— Где? — спрашиваю я.

— Вот тут.

Его большой палец медленно скользит по нижнему краю моих губ, и время как будто останавливается, и нежная сладость этого прикосновения длится целую вечность. Это не какие-то знакомые мне чары, но в этом скрыта такая великая магия, что я едва могу дышать. Картик быстро отдергивает руку, внезапно осознав, что именно он сделал. Но ощущение остается на моей коже.

— Мои соболезнования, — бормочет он, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Картик?

Он замирает. Он промок насквозь, черные локоны прилипли к голове.

— Пути назад нет. Можешь сказать им это.

Он насмешливо склоняет голову набок, и я понимаю — он не уверен, что именно я имею в виду: то ли отказ от обладания силой, то ли его прикосновение… Я хочу уточнить, но вдруг соображаю, что я и сама толком не знаю этого. Но в любом случае Картик уходит, бросившись бегом к двуколке, которую я только теперь замечаю вдали, на дороге.

Когда я возвращаюсь к остальным, Фелисити стоит под дождем, глядя на свежую могилу и рыдая.

— Она действительно ушла, да?

— Да, — отвечаю я, сама удивившись уверенности своего ответа.

— А что будет со мной там, на той стороне, после всего этого?

— Я не знаю.

Мы смотрим на плакальщиц, сбившихся в черное озеро в сером море дождя. Фелисити не может заставить себя посмотреть мне в лицо.

— Я иногда вижу что-то, мне кажется. Замечаю нечто краем глаза, и оно дразнит и насмехается, а потом исчезает. И сны. Такие страшные сны… Что, если со мной случилось нечто ужасное, Джемма? Что, если я проклята?

Дождь холодным поцелуем касается моей кожи, когда я беру Фелисити за руку.

— Мы все так или иначе прокляты.

 

ГЛАВА 39

Нам позволяют остаток дня провести друг с другом, чтобы отдохнуть и поразмышлять, и потому мадемуазель Лефарж весьма удивлена, увидев меня в дверях классной комнаты. И заметно смущается, когда я протягиваю ей пять страниц аккуратно написанного перевода на французский.

— Это весьма и весьма неплохо, — заявляет она, внимательно изучив мою работу.

На ее письменном столе, на том месте, где обычно стояла старая фотография Реджинальда, теперь красуется новенькая ваза с цветами. Мадемуазель Лефарж складывает листы в стопку и возвращает мне; кое-где написаны замечания.

— Хорошая работа, мадемуазель Дойл. Я уверена, вы подаете большие надежды. Dans chaque fin, il у a un debut.

Однако мое искусство перевода еще не столь велико, чтобы понять сказанное.

— Это что-то… э-э… насчет дебюта?

Мадемуазель Лефарж качает головой.

— Любой конец — это также и начало.

Дождь прекращается, но начинает дуть упорный осенний ветер, он кусает меня за щеки, и вскоре они выглядят так, словно мне кто-то надавал пощечин. Октябрь пришел во взрыве всех оттенков красного и в золоте. Но скоро деревья растеряют свой наряд, и мир вокруг нас оголится.

За многие мили от нас Пиппа лежит в гробу, понемногу стираясь из памяти, превращаясь в одну из легенд школы Спенс, что рассказывают шепотом по ночам. «А вы слыхали о той девушке, что умерла в той самой комнате, дальше по коридору?..» Я не знаю, пожалела ли Пиппа о своем выборе. Мне нравится вспоминать ее такой, какой я видела ее в последний раз, уверенно шагавшей навстречу тому, что, как я надеялась, мне самой еще очень не скоро предстояло увидеть.

В мире по другую сторону от нашего течет река, нежно напевая, зачаровывая нас тем, что нам хочется услышать, рисуя перед нами картины того, что нам нужно видеть, чтобы продолжать идти к ней. В ее водах все исчезает и забывается, и все наши ошибки прощены. Глядя в них, мы видим мужественного отца. Любящую мать. Теплые комнаты, где нас оберегают, где нами восхищаются, где мы желанны. И где неведомое будущее кажется не чем иным, как простым туманом, остающимся на стекле от нашего дыхания.

Земля все такая же влажная. Каблуки моих башмачков проваливаются в нее, и идти трудно, но я уже вижу за деревьями впереди фургоны цыганского табора. Я собираюсь вручить некий подарок. Или взятку. Я не совсем пока что осознаю мотивы собственного поступка. Главное, что я иду туда.

Пакет завернут в свежую газету. Я оставляю его перед шатром Картика и ускользаю назад, за деревья, чтобы подождать. Картик возвращается скоро, он несет какой-то пухлый узел, перевязанный бечевкой. Он замечает длинный сверток и резко оборачивается, чтобы выяснить, кто мог его там оставить. Никого не обнаружив, он разрывает газету — и видит полированную биту для игры в крикет, принадлежавшую моему отцу. Я не понимаю, обрадовался ли он подарку, или же счел его оскорбительным.

Пальцы Картика пробегаются по гладкой древесине, словно лаская ее. Улыбка трогает уголки его рта — самого прекрасного в мире рта, как я понимаю только теперь. Картик поднимает с земли палое яблоко и подбрасывает его в воздух. Бита взлетает, легко ударяет по яблоку — и оно мчится к небесам, в счастливом единении верного направления и возможностей. Картик издает возглас удовольствия. Я, прячась за деревьями, смотрю, как он швыряет вверх яблоко за яблоком, пока наконец в моей голове не оформляются две мысли: «Крикет — прекрасная и всепрощающая игра» и «В следующий раз надо принести ему мяч».

Прощение. Хрупкая красота этого слова утверждается во мне, когда я возвращаюсь обратно через лес, мимо пещеры и оврага, где земля приняла плоть убитой лани, где остался лишь небольшой холмик над сооруженной Картиком могилкой, — холмик, напоминающий о том, что все это действительно случилось. А вскоре и он исчезнет, размытый дождями.

Но прощение… Я держусь за эту тонкую нить надежды и всматриваюсь в нее, напоминая себе, что в каждом из нас таится и добро, и зло, и свет, и тьма, красота и боль, выбор и сожаления, жестокость и готовность к самопожертвованию. Каждый из нас — всего лишь игра света и тени, всего лишь обрывок иллюзий, пытающийся стать чем-то устойчивым, чем-то реальным. И мы должны простить себе все это. И я должна помнить, что мне следует простить себя. Потому что мне нужно справиться с огромными тенями, но при этом помнить, что никто и никогда не может жить в одном только чистом свете.

Ветер меняется, неся с собой запах роз, сильный и сладкий. И на другой стороне оврага я вижу ее, хрустящую копытцами по сухим листьям. Олениха. Она замечает меня и бросается за деревья. Я бегу за ней, но не для того, чтобы догнать. Я бегу потому, что могу бежать, потому, что должна.

Потому что я хочу узнать, как далеко могу зайти, прежде чем мне придется остановиться.

 

ВЫРАЖЕНИЕ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ

Эта книга не была бы написана без мудрых советов и бескорыстной помощи многих людей. И я в огромном долгу перед теми, кого сейчас перечислю.

Легендарная троица: мой агент Барри Голдблэт; мой редактор Вэнди Логгия; мой издатель Беверли Горовиц.

Триш Парсел Уэтс, создавшая изумительную обложку; Эмили Якобс, которая внесла неоценимый вклад; Барбара Перрис, невероятный литературный редактор.

Неутомимые сотрудники Британской библиотеки и лондонского Музея транспорта, в особенности Сюзанна Рэйнор.

Профессор Салли Митчелл из университета в Темпле — она подсказала мне некоторые направления в исследованиях, и за это я перед ней в долгу. Всем, кто интересуется викторианской эпохой, я усиленно рекомендую ее книги «Новая женщина» и «Повседневная жизнь в викторианской Англии».

Объединение литераторов Манхэттена.

Щедрая и добросердечная семья Скробсдорфов: Мэри-Энн, которая предоставила мне для изучения настоящие костюмы викторианской эпохи;

Ингализа, обладательница огромной коллекции фотографий;

Неподражаемая Сюзанна, подбодрявшая меня и исправлявшая мой ужасный французский.

Франчиза Бью, еще более усердно занимавшаяся со мной французским.

Франни Биллингслей, читавшая первые наброски романа.

Анджела Джонсон, твердившая мне, что я просто должна написать эту книгу.

Лора Алли, помогавшая мне выразить суть замысла.

Мои друзья и родные, постоянно поддерживавшие меня и не обижавшиеся за то, что я не отвечала на телефонные звонки, и поздравлявшие меня с днем рождения только по почте, потому что «она ведь пишет эту книгу!».

И в особенности я благодарна Джошу, проявлявшему огромное терпение.

 

ОБ АВТОРЕ

Либба Брэй — автор пяти с половиной пьес, нескольких коротких рассказов и эссе и множества всякой всячины, которой, по ее собственным словам, «никогда не следует увидеть дневной свет». Либба Брэй была официанткой, няней, пекла лепешки с начинкой, училась в издательском колледже, составляла тексты для рекламы. Выросла она в Техасе, на строгой диете из британского юмора, авангардной музыки, пригородных нравов и дурного телевидения, но как-то умудрилась выскочить из всего этого с относительно небольшими потерями. Она живет в Бруклине, в Нью-Йорке, с мужем и сыном.