Мольба в голосе была настолько явной, что свидетели чувствовали себя неловко. «Ну же, Бобби. Я могу тебя подобрать. Решайся». Тишина на другом конце трубки. «Мы можем погулять». Мертвая тишина. «Можем поиграть блиц или пойти в кино». Молодой шахматный мастер, старше Бобби на несколько лет, звонил по офисному телефону маршалловского шахматного клуба, пытаясь уговорить Бобби встретиться. «Или я возьму такси. Я заплачу за него». Было два часа пополудни, и Бобби только что проснулся. Речь его, когда он, наконец, ответил, казалась заторможенной, в голосе ощущался металлический оттенок, и слова звучали так, словно один слог растягивался на два. Разговор был достаточно громок, во всяком случае, его слышали все из находившихся в офисе. «Не знаю. Нет. Да, а сколько времени? Мне надо поесть». Оптимизм звонившего возрос. «Мы можем пообедать в баре “Омаров”. Ты их любишь. Соглашайся». Успех. Через полтора часа 16-летний Бобби первый раз за день что-то ел: филе камбалы и большой стакан апельсинового сока.

Бобби, шедшего через терминал Центрального вокзала по направлению к ресторану, практически никто не узнавал, но для пригласившего его — и практически всех шахматистов — обедать с ним означало сидеть за одним столом с кинозвездой. Он становился супер-знаменитостью в мире шахмат, но чем больше славы он обретал, тем более неприятным становилось его поведение. Раздутое успехами за шахматной доской, его эго стало отталкивать других людей. Исчез Милый Бобби с притягивающей улыбкой. Появился Фишер-Проблема с высокомерным видом и — часто угрожающим — оскалом. Позволить кому-нибудь показаться на людях вместе с ним, Бобби, было с его стороны одолжением.

И его не волновало, что он отталкивал от себя людей, потому всегда находился кто-то еще, кто позвонит или предложит сыграть в шахматы, сходить в кино или пообедать в рыбном ресторане. Все почитали за честь составить ему компанию, стать частью Шоу Бобби Фишера, и он об этом знал. Одна ошибка, несогласие или несвоевременное приглашение со стороны приятеля было достаточной для Бобби причиной, чтобы прервать отношения. И остракизм мог длиться вечно; всегда находились другие, готовые занять место ушедшего.

Тому, кто не играл в шахматы, было практически невозможно войти в окружение Бобби, но к тем, кто играл слабо, неуважение Бобби казалось еще более сильным, чем к тем, кто не умел играть вообще. Последние могли быть прощены по причине неведения, но у слабых игроков — к числу которых, по определению, относились почти все, кого он мог обыграть, — извинений не имелось. «Каждый способен стать мастером», — полагал Бобби.

Ирония состояла в том, что осенью 1959 года такой взгляд на вещи работал против него. Только месяц прошел после окончания турнира претендентов в Югославии, и он чувствовал себя усталым — не от шахмат, но от изматывающей двухмесячной попытки получить право на матч с Ботвинником. Неудача нанесла ему почти физическую рану, и сердце его жгла заноза горьких поражений — грабежа, как считал он сам, со стороны Таля.

И никуда не делась проблема денег. Близкие к Бобби люди задавали очевидные вопросы: Если он один из сильнейших игроков планеты, и уж во всяком случае США, почему он не может обеспечить шахматами свою жизнь. В то время как средняя годовая зарплата составляла 5.500 долларов в год, Бобби, понятно, не считавший себя «средним», зарабатывал лишь 1000 за год работы. Его призовые за турнир претендентов составили всего 200 долларов. Но если призовые невелики, почему не помогает Американский шахматный фонд? Он помогал Решевскому, даже оплачивал его обучение. Это потому, что Бобби не являлся набожным евреем в отличие от ортодокса Решевского? И вообще, все директора Фонда — евреи. Не давят ли они на него, чтобы он им подчинился? Вернулся в школу? Они что, не уважают его, потому что он «только ребенок»?

Телеграммы и звонки водопадом обрушились на него в конце ноября и начале декабря. Некоторые спрашивали, собирается ли он защищать титул чемпиона США в «Розенвальд»-турнире. Он и сам не знал. В начале декабря пришло письмо с жеребьевкой. В нем перечислялись двенадцать игроков, включая Фишера, и детально расписывалось, кто, с кем и когда играет, а также каким цветом. Бобби начал медленно беситься. Церемония жеребьевки всегда проходила публично, громко заявил он, во всех европейских — и в большинстве международных — турниров.

Организаторы «Розенвальда», уловившие намек Бобби, — что им стоило сделать расписание более удобным для избранных — выразили решительный протест. «Просто, — заявил Бобби, — проведите жеребьевку повторно… на этот раз публично». Ему отказали, и 16-летний Бобби пригрозил судебным преследованием. «Нью-Йорк Таймс» вступила в диспут и опубликовала статью, озаглавленную ОРГАНИЗАТОРЫ ОТКАЗЫВАЮТ ФИШЕРУ. Скандал разгорался и Бобби сообщили, что если он откажется от игры, его место будет отдано другому. В конечном счете столкновение амбиций закончилось соглашением: Бобби принимает участие в этом году, но на следующий год жеребьевка пройдет публично. Уступка показалась Бобби достаточной, и он согласился играть. Сражение кончилось в его пользу.

В прошлые годы Бобби часто критиковали за то, как он одевался. Например, в статье, опубликованной в «Парэйд» — воскресном приложении, которое читали миллионы, — была опубликована фотография с его сеанса одновременной игры с такой подписью: «Несмотря на всё возрастающую славу, Бобби одевается неряшливо. Обратите внимание на джинсы и клетчатую [шотландка] рубашку, и сравните с костюмами и галстуками его противников». Такие уколы принижали его достоинство, какими бы мелкими они ни казались. Они отвлекали читателя не только от личности, какой он, бесспорно, являлся — гроссмейстер и чемпион США, но и от той персоны, каковой он себя считал — сильнейший шахматист планеты.

Позднее Пал Бенко, с кем Бобби играл в турнире претендентов, станет утверждать, что именно он уговорил Бобби изменить стиль одежды. Он познакомил его со своим портным в маленьком венгерском районе на Манхеттене, чтобы тинэйджеру на заказ сшили несколько костюмов. На какие деньги мог себе это позволить Бобби, остается загадкой. Возможно, деньги пришли в качестве аванса за книгу «Партии Бобби Фишера», опубликованную в 1959 году.

Когда Бобби прибыл в «Эмпайр»-отель в декабре 1959 на первый тур чемпионата США, он был одет в идеально сшитый костюм, скроенную на заказ белую рубашку, при белом галстуке Sulka и в итальянских ботинках. Аккуратная стрижка завершала настолько полное изменение имиджа, что его трудно было узнать. Ушли в прошлое кеды и лыжные свитера, плохо причесанные волосы, ковбойские рубашки и замызганные вельветовые брюки. Вполне предсказуемо пресса заговорила о «новом Фишере», интерпретируя портновский «апгрейд» как знак того, что он перешел в категорию молодых мужчин.

Противники Бобби старательно прятали свое удивление при виде сменившего облик тинэйджера. Но по ходу турнира удивление сменялось ошеломлением — безупречно одетый Бобби выиграл все одиннадцать партий. Фишер не только сохранил звание чемпиона США, но и совершил нечто беспрецедентное: за три последовательных года в чемпионатах он не потерпел ни единого поражения.

Последовал и финансовый водопад. Бобби получил 1.000 долларов за победу — а семейный кошелек Фишеров разбух еще больше, когда дед по материнской линии Якоб Вендер скончался, оставив Регине 14.000 в наследство. Этого было достаточно — если тратить деньги экономно — для скромных в потребностях Фишеров на несколько лет жизни.

Регина тщательно спланировала расходы. Джоан уже вышла замуж за человека со средствами и начала карьеру медсестры, поэтому Регина хотела потратить все деньги на себя и Бобби. Она создала трастовый фонд совместно с Айвеном Вулвортом, который работал с Региной pro bono. Он стал единственным доверительным собственником, в чьи обязанности входило вкладывать деньги наиболее выгодным, по его мнению, образом. По этому плану Регина получала 160 долларов в месяц на свои личные нужды. Поскольку она собиралась уехать из занимаемой квартиры, чтобы посещать медицинскую школу, возможно, в Мехико или в Восточной Германии, она хотела, чтобы арендная плата выплачивалась за Бобби всё то время, что он остается на 560 Линкольн-плейс. Таким образом, он получал 175 долларов ежемесячно — достаточно, чтобы оплатить арендную плату, газ, электричество — и еще что-то оставалось. Дополнительные деньги от случая к случаю добавлялись в фонд Региной и Бобби, и прибыль, получаемая от вложений, обеспечивала Бобби сносную жизнь, у него оставались некоторые деньги на карманные расходы.

Несмотря на ренту, Бобби предпочитал обедать практически каждый день дома у Коллинза, и он охотно принимал приглашения на обед от шахматных любителей и поклонников. Пока он не вырос, никто не видел, чтобы он брал ресторанный чек на себя, страдая, по определению друзей, «синдромом поврежденной кисти».

В марте 1960 года Бобби улетел в Мар-дель-Плата — курортный город на атлантическом побережье Аргентины, расположенный к югу от Буэнос-Айреса. Известный своим архитектурным стилем арт-деко и дорогостоящими деревянными настилами на пляжах, город сохранял гордую традицию проведения международных турниров. Аргентинцы были такими же энтузиастами шахмат, как русские и югославы, и к Бобби проявляли уважение везде, где бы он ни появлялся. Единственный недостаток города состоял в том, что с неба лил дождь не переставая, а с моря дул холодный ветер. Неугомонная Регина, прознав о неприятных погодных условиях, отправила сыну пару галош, ругая себя за то, что не сумела заставить Бобби взять с собой кожаное пальто.

Бобби считал, что турнир станет для него легкой прогулкой, пока не узнал, что в нем собираются принять участие Давид Бронштейн и Фридрик Олафссон в дополнение к 23-летнему гроссмейстеру из Ленинграда Борису Спасскому. Но беспокоился Фишер не из-за Спасского или Олафссона, а из-за Бронштейна.

За неделю до отъезда в Аргентину, Бобби и автор этой книги обедали в таверне «Седар» в Гринвидж-виллидж — месте обитания художников и абстракционистов, которое очень нравилось Бобби. В тот вечер Джексон Поллок и Франц Кляйн беседовали у барной стойки, а Энди Уорхол и Джон Кейдж обедали за соседним столиком — чего Бобби не заметил. Ему просто нравилась еда, которую подавали в ресторане — и анонимность, вызванная тем, что гости ресторана предпочитали таращить глаза на знаменитостей из мира искусства, чем обращать внимание на шахматного вундеркинда.

Мы прошли в третью кабинку от барной стойки и заказали две бутылки пива — «Лёвенбрау» для Бобби и «Хайнекен» для меня. Официантка не спросила, сколько Бобби лет, хотя ему едва исполнилось семнадцать — недостаточный для Нью-Йорка возраст, чтобы распивать пиво (18 — тогдашний лимит). Бобби делал заказ, не глядя в меню. Он управился с огромным куском жареного стейка за считанные минуты, в процессе поедания напоминая боксера-тяжеловеса, наслаждающегося последним мясным блюдом перед большим боем.

Он только что получил в письме из Мар-дель-Плата жеребьевку с указанием цвета фигур. Плохие новости: черными играть против Спасского и Бронштейна.

Во время перерыва в разговоре — такие перерывы были типичны при общении с Бобби, он говорил немного, и его не смущали долгие паузы — я спросил: «Бобби, как ты собираешься готовиться к турниру? Всегда хотелось узнать, как ты это делаешь». Проявляя непривычную разговорчивость, он начал выказывать свой интерес к моему интересу: «Слушай сюда», — ответил Бобби с улыбкой. Он выскользнул из-за своей стороны стола и подсел ко мне, зажав в углу. Затем вытащил из пальто видавший виды комплект карманных шахмат со слотами — все фигуры поставлены на свои места, готовые вступить в сражение.

Он попеременно смотрел то на меня, то на шахматы, туда-сюда — во всяком случае, поначалу — излагая учебный трактат о своем методе подготовки. «Прежде всего, я смотрю все партии моих противников, которые только мне удается раздобыть, но по-настоящему я буду готовиться лишь к Бронштейну. Спасского и Олафссона я не слишком опасаюсь». Затем он показал мне свою единственную партию с Бронштейном — ничья в Портороже за два года до этого. Он прокомментировал каждый ход, критикуя одни ходы Бронштейна, высказывая похвалу другим. Количество вариантов, которые он видел, было невероятно, идеи ослепляли. В процессе этого быстрого анализа он обсуждал отклонения от основных вариантов и указывал на их слабые и сильные стороны. Показ походил на кинофильм с закадровым комментарием, но с одним большим отличием: он манипулировал фигурами и говорил так быстро, что было трудно связать ходы с комментариями. Я просто не мог уследить за потоком идей, подкреплявших мнимые или реальные атаки, или их тени: «Он не мог играть здесь так, потому что ослаблялись черные поля… Я не думал об этом… Да, а он не блефовал?..»

Слоты в шахматах Фишера настолько расширились от тысяч часов анализа, что полудюймовые пластиковые фигурки, казалось, сами прыгали на место, по его желанию. Большая часть тисненых золотом букв, отмечающих название фигур — слон, король, конь и т. д. — стерлась от многих лет использования. Но Бобби, разумеется, и не нужно было на них смотреть, кончиками пальцев он ощущал и различал их все. Они ему казались любимыми животными.

«Проблема только в Бронштейне, — продолжал он, — почти невозможно его обыграть, если он хочет ничью. В Цюрихе он сделал двадцать ничьих в 28-ми партиях! Ты читал его книгу?» Меня щелчком вернули в реальность — оказывается, мы беседовали. «Нет. Разве она не на русском?» Он выглядел раздраженным и удивленным одновременно — я что, не знаю русского? «Ну, так выучи его! Это фантастичная книга. Он будет играть на выигрыш против меня, я уверен, а я не играю на ничью».

Расставив фигуры в несколько секунд, и снова почти на них не глядя, он сказал: «К нему трудно готовиться, поскольку он может играть по-разному, в позиционном или тактической ключе, и любой дебют». Он начал показывать мне по памяти партию за партией — казалось, что дюжины — обращая внимание на дебюты, применявшиеся Бронштейном против любимых вариантов Бобби. Огромный поток информации выдавался по памяти. Но он не ограничивался только партиями Бронштейна, он показывал, как действовал Паульсен в 1800-х, а Арон Нимцович экспериментировал в 1920-х, а также партии других, игранные совсем недавно — партии, выхваченные им из русской периодики.

Всё время Бобби взвешивал возможности, предлагал альтернативы, выбирал лучшие продолжения, отбрасывал неудачные, приходил к решению. Это был урок истории шахмат и учебник игры одновременно, но, прежде всего, это был удивительный подвиг памяти. Его глаза, словно покрытые легкой глазурью, были устремлены на шахматный набор, который он держал открытым в левой руке, разговаривая сам с собой, абсолютно забыв и обо мне, и о ресторане. Его концентрация как будто была еще более сильной, чем во время игры в турнире или матче. Пальцы расплывались от скорости движения, а на лице появилась легчайшая мечтательная улыбка. Он шептал едва слышно: «Ну, если он ходит так… я блокирую его слона». И затем, повысив голос так сильно, что некоторые из посетителей обернулись: «Он так играть не будет».

У меня выступили слезы, я понимал, что в эти выхваченные из вечности минуты нахожусь рядом с гением.

Предсказание Бобби, сделанное им в таверне «Седар», исполнилось в Мар-дель-Плата. Бронштейн против Бобби в 12-м туре играл на победу, но когда партия перешла в эндшпиль и у соперников оставалось по равному числу фигур и пешек, ничья стала неизбежной. Турнир Фишер и Спасский закончили, поделив 1-2-е места, что стало самым крупным успехом Бобби на международной арене к этому этапу его карьеры.

А через два месяца последовала аргентинская катастрофа. Из всех городов, в которых бывал Бобби, Буэнос-Айрес он любил более всех: ему нравилась еда, народная любовь к шахматам, широкие бульвары. Но что-то неправильно пошло в игре Бобби, возник слух, который циркулировал тогда и еще многие годы после, что ночи он проводил в развлечениях, физически его изнурявших — и, во всяком случае, один раз с местной красоткой — и не готовился к партиям. Знаменитый аргентинский гроссмейстер Мигель Найдорф, не участвовавший в турнире, познакомил Бобби с ночной жизнью города, не заботясь о том, что это может помешать ему занять высокое место в турнире. И со всей бравадой 17-летнего юнца Бобби посчитал, что сил у него хватит, чтобы хорошо играть, несмотря на бессонные ночи.

Когда он ощутил глубину падения и призвал шахматную музу себе на помощь, было уже поздно.

Но какова бы ни была причина его слабой игры (когда его «достали» вопросами, он ответил, что помешало плохое освещение), Бобби из блистательного д-ра Джекила обратился в гадкого м-ра Хайда, — начинка испортилась. В турнире при 20-ти участниках он выиграл только три партии, сделал 11 ничьих и проиграл остальные. Общее изумление. У всех случаются черные полосы, но предыдущие результаты показывали постоянный подъем, а его результат 13,5:1,5 в Мар-дель-Плата, показанный совсем недавно, породил у его фанатов совсем иные ожидания — первый приз, и не меньше.

Провал для Бобби стал сокрушительным ударом. Проигрывать само по себе плохо, но вдвойне неприятно видеть на вершине того, кого мечтал превзойти. Сэмюэль Решевский, его американский архи-противник, поделил первое место с Виктором Корчным. Групповая фотография, сделанная в конце турнира, показывает Бобби с пустыми глазами, очевидно, не обращающего внимания на фотографа и остальных участников. Думал ли он о своем провальном выступлении? Или полагал, что только в этот раз его порыв к победе оказался недостаточно сильным?

Он согласился играть на первой доске за команду США на шахматной олимпиаде, которая должна была состояться в Лейпциге (Восточная Германия) в октябре 1960 года, но представители американской федерации заявили, что у них недостаточно денег, чтобы оплатить команде дорогу и проживание. Инициативная группа, называемая комитетом «Человек-Человеку», попыталась изыскать средства для команды, а исполнительный директор попросил Бобби дать сеанс одновременной игры, чтобы предать публичной огласке бедственное положение команды. Сеанс должен был состояться у стен тюремного комплекса на острове Райкерс, который располагался на 413 акрах земли на середине пролива Ист-ривер в Нью-Йорке. На тот момент в тюрьме содержались 14 тысяч заключенных, с двадцатью из которых сыграл Бобби. Не приходится удивляться, что он победил во всех.

К несчастью, хотя сеанс неплохо освещался в местной прессе, ни одна газета не упомянула, по какой причине он проводился: а именно, чтобы привлечь внимание к финансовым затруднениям американской команды. Но если Госдеп и американские шахматные организации не могли помочь, Регина Фишер посчитала, что сможет она. Изучив документы Американской Шахматной Федерации, Регина обнаружила, что некоторые игроки (такие, как Решевский) получали финансовую поддержку, а другие (например, Бобби) нет. «Паблисити-Машина» силой в одну женщину, Регина подготовила негодующий пресс-релиз и письма в правительство, требуя публичного отчета.

Хотя Фишер отчаянно хотел поехать в Лейпциг на свою первую олимпиаду, ему начало надоедать вмешательство матери, и, во всяком случае, один раз он открыто ее раскритиковал, когда она появилась на шахматном соревновании. Она думала, что помогает сыну, он считал, что Регина — бесцеремонная, во всё вмешивающаяся мать.

Пикетируя офис фонда, Регина привлекла внимание Амона Хеннэйси, пацифиста, анархиста, общественного активиста и помощника редактора либертарианской газеты «Католик Уоркер». Он предложил ей предпринять голодную забастовку в пользу шахмат. Она послушалась совета и ее акция, продлившаяся шесть дней, привлекла к себе известное внимание. Хеннэйси также уговорил ее присоединиться к длиннейшему в истории Маршу мира из Сан-Франциско в Москву, и она также согласилась. На марше она встретилась с Сирилом Пустаном, англичанином — преподавателем средней школы и странствующим водопроводчиком. Наличие общих интересов, совпадающие политические и религиозные взгляды — оба евреи — сплелись идеально, они поженились и осели в Англии.

Регина Фишер, всегда готовая протестовать, во главе марша мира в Москве, 1960. Отсюда она отправилась в Восточную Германию, где получила медицинскую степень.

Когда, наконец, Бобби вошел в лобби отеля «Астория» в Лейпциге, его встретил мужчина, напоминавший внешностью Гручо Маркса, только моложе и привлекательнее: Исаак Кэжден, капитан команды США. Кэжден и Бобби никогда раньше не встречались, но первый был легендой в шахматном мире. Международный гроссмейстер, он являлся одним из сильнейших шахматистов США в конце 1920-х и в 1930-е годы. За это время он сыграл в пяти олимпиадах и выиграл множество медалей. Его предупредили, что Бобби «трудно управляем», и Кэждена беспокоило, как бы молодой человек не стал слабым звеном в команде.

Бобби, возможно, почувствовал обеспокоенность капитана команды, и свернул разговор на шахматную карьеру Кэждена; тинэйджер не только знал о репутации опытного бойца, но также и был знаком со многими его партиями. Кэжден оценил увертюру Бобби и позднее писал: «У меня не было с ним проблем. Всё, чего он хотел — это играть в шахматы. Он колоссальный боец». Несмотря на разницу в возрасте почти в сорок лет, игроки сблизились и оставались в дружеских отношениях многие годы.

Одним из главных событий олимпиады стал матч между СССР и США. Фишеру предстояло скрестить шпаги с Михаилом Талем, тогдашним чемпионом мира. Они сели за столик в пятом туре. Прежде чем сделать первый ход, Таль впился взглядом в доску, и долго его не отрывал. Бобби начал волноваться, уж не принялся ли Таль за старые трюки. Через десять минут Таль сделал ход. Он хотел выбить Фишера из равновесия, но его попытка пропала втуне. Фишер сделал серию агрессивных ходов, начиная на доске сражение, которое впоследствии описывали и как «бой тяжеловесов», и как «блестящая атака и контратака». Интеллектуальная рукопашная завершилась ничьей, и позднее оба игрока включили эту партию в свои сборники, считая ее одной из важнейших в своих карьерах.

Тот факт, что 17-летний Бобби боролся на равных с чемпионом мира, не прошел неотмеченным, и участники соревнования уверенно предсказывали, что не за горами матч Бобби с чемпионом мира.

На олимпиаде Советский Союз, обладавший одной из сильнейших команд всех времен, занял первое место, США пришли вторыми. Результат Бобби — 10 побед, два поражения и шесть ничьих, и… медаль за второе командное место.

Бобби Фишер (стоит) на шахматной олимпиаде в Лейпциге, 1960 год.

На банкете по случаю закрытия кто-то сказал Талю, что Бобби, изучавший хиромантию, читал по ладоням других участников, и это стало уже салонной игрой. «Пусть почитает по моей», — скептически произнес Таль. Он подошел к столу Бобби, протянул ему левую руку и произнес: «Прочти, что на ней написано». Пока Бобби изучал ладонь Таля и размышлял о тайнах линий, бугорков и завитков, вокруг них собралось множество народа, а сотни зрителей наблюдали за происходящим, сидя за своими столиками.

Почувствовав драматический настрой аудитории, Бобби выдержал эффектную паузу, будто бы еще глубже проникая в тайны талевской ладони. Затем с таким видом, будто он открывает смысл жизни, произнес громогласно: «Я вижу по твоей ладони, м-р Таль, что следующим чемпионом мира будет…»

В эту секунду Бобби и Таль выдохнули слова — каждый свое — в унисон. Фишер сказал: «Бобби Фишер!» А Таль, который никогда не лез за словом в карман, выпалил: «Уильям Ломбарди!» (тот стоял слева). Окружающие зашлись хохотом.

Некоторое время спустя «Чесс Лайф», описывая этот эпизод, постарался найти в нем нечто вещее. Журнал писал: «Судя по самоуверенности, написанной на лице Фишера, мы можем предположить, что он “видел” себя в качестве следующего чемпиона мира».