В субботу, поджидая Сьюзен, я был так взволнован, словио впервые в жизни собирался провести вечер с девушкой. Я стоял в вестибюле Большого Леддерсфордского театра. Это был обычный театральный вестибюль — красные бархатные ковры, белые колонны, фотографии звезд с жемчужными зубками, лучистыми глазами и шелковистыми волосами, легкий запах сигар и духов, — но в эту минуту все представлялось мне волнующе восхитительным, как в детстве. Так много самых разнообразных чувств волновало меня, что я, словно ребенок перед огромной коробкой шоколадных конфет — вроде тех, что продавались до войны, — никак не мог решить, какую же шоколадку мне отправить в рот сначала: простой, чуть горьковатый шоколад «Я провожу вечер с хорошенькой девушкой», нежный, сладкий молочный шоколад «Любовь», шоколад с ореховой начинкой «Тщеславие» или самый соблазнительный из всех, с начинкой из крепкого рома — «Я выиграл у тебя очко, Джек Уэйлс».

Если бы Сьюзен появилась в эту минуту, я, иносказательно говоря, проглотил бы всю коробку сразу. Но без трех минут семь ее еще не было, и сладость этого вечера начинала постепенно отдавать горечью. Мне припомнился испуг, прозвучавший в голосе Сьюзен: «Ой, мама идет…» Почему она так боится, что мать узнает о нашем знакомстве? Почему я не должен был заезжать за ней домой? А что было бы, если бы я заехал? Я взглянул на себя со стороны, глазами ее матери. Кто я такой?

Вульгарный, неотесанный выходец из рабочей среды, со всеми недостатками нуворища, но без тех солидных достоинств, ради которых многое можно простить: без ста тысяч в ценных бумагах с золотым обрезом. Я слышал, казалось мне, голос Сьюзен:

«Этот ужасный Лэмптон с такими смешными зубами… он просто преследует меня!

Право же, право! Сама не знаю, как это случилось, но я пообещала ему пойти с ним на балет. Конечно, я понимаю, что это было очень глупо с моей стороны, но я как-то не подумала… И представъ себе, дорогая, я забыла! У меня это просто из головы выскочило! Вероятно, он все еще ждет там. Какой ужас, да?» Угрюмо наслаждаясь самоуничижением, я смаковал про себя этот монолог, как вдруг почувствовал легкое прикосновение к моему плечу.

— Я наблюдала за вами, — сказала Сьюзен. — У вас был ужасно. сердитый вид. Вы очень злитесь на меня?

Теперь, когда вы пришли, нет.

— Извините, что я так запоздала. Херберт подвозил меня на машине, и что-то у него там разладилось… с магнитом.

Я рассмеялся.

— Тяжелый случай. Вы уверены, что именно с магнитом?

— Я ничего не понимаю в машинах, — сказала она. — Разве это так ужасно?

— Ну, законом это не карается. И магнит в машине — это не так уж плохо. Все автомобили следовало бы снабдить магнитами. — Я взял ее под руку. — Нам надо спешить. Две минуты до звонка.

На Сьюзен был отороченный мехом капюшон, меховые рукавицы и широкое пальто из мягкой шерсти, перехваченное в талии кушаком. Глаза у нее сверкали, щеки разгорелись, и я снова ощутил исходивший от нее аромат, снова на меня повеяло запахом свежескошенного сена и детской присыпки, что так поразило меня при первой встрече с ней.

Когда я протягивал капельдинеру билеты, Сьюзен увидела отпечатанную на них цену.

— Четыре с половиной шиллинга! — воскликнула она. — Господи, это же страшно дорого!

Я впился в нее глазами: может, она рассчитывала на ложу? Но я тут же увидел, что она сказала это вполне искренне и серьезно, и ее наивность изумила меня и привела в восторг. Ведь то, что было на ней надето, стоило по меньшей мере пятьдесят фунтов!

Мы заняли свои места и стали смотреть «Зал с привидениями». Я протянул Сьюзен плитку молочного шоколада. На секунду моя рука коснулась ее руки, но это не вызвало никакого отклика. Когда девушка хочет, чтобы вы не отнимали руки, ее рука невольно напрягается при вашем прикосновении.

А мне в эту минуту почему-то представлялось необычайно важным, чтобы я мог держать ее руку в своей. Это будет, казалось мне, совсем не похоже на то, как бывает с другими женщинами, — так же не похоже, как пенье не похоже на простую речь. Да, это представлялось мне чрезвычайно важным, и вместе с тем мне вовсе не хотелось ее касаться. Быть может, так подействовала на меня музыка и вид балерин, порхающих по сцене, подобно кусочкам разноцветной бумаги, которые кружит ветер, но во мне росло и крепло новое чувство: мне хотелось просто восторженно любоваться тем, что является, в конце концов, немалой редкостью, — красивой и совершенно неиспорченной девушкой. Даже очертания крепких маленьких грудей, плотно обтянутых свитером, не пробуждали моей чувственности. В сущности, во мне снова возрождались те ощущения, которые я испытал, когда впервые увидел Сьюзен на сцене. Только на этот раз они были более отчетливы. Никто не стоял между нами и не докучал нам, и Сьюзен была сама собой и произносила свои собственные слова, а не речи какого-то вымышленного персонажа, которые всякий может слушать за полкроны. В антракте я повел ее в буфет.

— Мама ужасно рассердится, если узнает, что я была здесь, — сказала Сьюзен, опасливо поглядывая на ряды бутылок с пестрыми этикетками, на зеркала в золоченых рамах, на развешанные по стенам театральные афиши и эскизы к спектаклям под стеклом, на краснолицых мужчин и рыхлых, пахнущих фиалками и туалетной водой женщин, которых нигде нельзя увидеть в таком количестве, как в театральных барах, и которые всегда сидят там, устроившись уютно и плотно, когда бы вы туда ни явились.

— Ваша матушка — член общества трезвости?

— Она считает, что посещать бары — это вульгарно. Но это же не настоящий бар, правда?

— Да, не совсем, — сказал я. — Чего бы вы хотели выпить?

— Вы не будете надо мной смеяться, если я выпью немножко апельсинового сока?

— Апельсиновый сок не находится под запретом. — Я улыбнулся ей. — Пейте, что вам хочется, детка.

Я принес бокалы и предложил ей сигарету.

— Нет, спасибо, — сказала она. — Я не курю.

— С такой девушкой, как вы, приятно проводить вечер.

Она с наивным кокетством взглянула на меня.

— Почему со мной приятно проводить вечер?

— У вас нет пороков, которые стоят денег.

— А те девушки, с которыми вы обычно проводите вечера, стоят вам больших денег?

— У меня нет никаких девушек, — сказал я. — И никогда не было. Только вы.

— Ну, теперь уж вы рассказываете сказки. Гадкий!

В ее устах это слово прозвучало очаровательно и наивно, но вместе с тем слегка задорно.

Я приложил руку к сердцу.

— Никого, кроме вас, здесь нет.

— Вы совсем мало меня знаете. Как же вы можете так говорить? — она сказала это чуть-чуть испуганно. «Я, кажется, поторопился», — подумал я.

— Не могу пожаловаться, что вы мне не по карману, — сказал я, словно не слышал ее вопроса.

Мои слова сразу отвлекли ее внимание, на что я и рассчитывал.

— Не по карману?

— Так всегда говорила моя мать, когда я просил чего-нибудь, что было ей не по средствам.

Сьюзен захлопала в ладоши. Этот жест мне никогда не приходилось наблюдать в жизни — я только читал о нем в книгах. В нем было что-то настолько детское и старомодное, что, мне кажется, только Сьюзен и могла его себе позволить.

— Не по карману, не по карману… Как мило! А, наверное, это занятно быть не по карману.

Я пил джин с лимонным соком. Я взял его для того, чтобы от меня не пахло спиртом, но никакого удовольствия не получал, даже независимо от того, что за него драли безбожную цену. Внезапно мне мучительно захотелось очутиться за столиком кабачка «Сент-Клэр» и пить пиво с Элис.

— Как вам нравится балет? — спроснл я Сьюзен.

— О, это восхитительно. Я обожаю балет. И музыку… У меня от нее все так и тает внутри… Я всегда чувствую какое-то волнение и словно пьянею немножко. — Она поставила локти на стол, уткнула подбородок в ладони. — Это так трудно объяснить…

Как будто ты находишься в комнате, где все стены расписаны очень красивыми красками, и ты прикасаешься к ним пальцами, и все эти краски словно проникают в тебя… Это звучит очень глупо?

— Нет. Нисколько не глупо. Я сам это всегда чувствовал, только никогда не мог выразить так хорошо, как вы. — Я, разумеется, лгал. На мой взгляд, балет существует для того, чтобы можно было чем-то занять глаза, пока слушаешь музыку. Но мне бы и в голову не пришло признаться в этом Сьюзен.

Важно было создать впечатление, что я разделяю ее интересы. Вернее, что наши интересы совпадают. Потом я постараюсь найти что-нибудь мало существенное и поспорить с ней, чтобы она считала меня развитым человеком, имеющим собственкое мнение.

— Мне бы хотелось повести вас на «Сэдлерс Уэлс», — сказал я.

— Вы видели Фонтейн?

— Я видел их всех. — Я продолжал говорить о балете, пока не прозвенел звонок, умудрившись довольно ловко, как мне казалось, скрыть то обстоятельство, что я был на спектакле этой труппы только раз и что Фонтейн — единственная прима-балерина, которую я когда-либо видел.

Но вот спектакль окончился под гром обычных беспорядочных и бессмысленных аплодисментов, и я спросил Сьюзен, не хочет ли она выпить кофе. Я помогал ей в эту минуту надевать пальто и, помнится, с удовлетворением отметил про себя, что она приняла этот знак любезности спокойно, как должное.

— Кофе? О, это вы чудесно придумали. С большим удсвольствием.

— Кофе с пирожными, — сказал я. — Я знаю кафе, где подают вполне съедобные пирожные.

— Я ужасно проголодалась. Так спешила — не успела даже пообедать.

— Почему же вы мне не сказали? Зимой вредно не обедать.

— Ничего со мной не будет. Я ем чудовищно много, право же, право. И сейчас я просто умираю с голоду. Я могу съесть целую кучу пирожных… О господи! — Она зажала себе рот рукой. — Вы подумаете, что я вам не по карману, — сказала она жалобно.

Я рассмеялся.

— Не тревожьтесь.

Этот жест получился у нее очаровательно: естественно и вместе с тем артистично и грациозно. По сравнению с ней все другие девушки, с которыми я был знаком, казались неуклюжими, безвкусными и старообразными. От этих мыслей мне стало немного не по себе — кажется, я начинал играть с огнем…

Кафе было рядом с театром. В те годы я редко бывал в подобных местах, где стены обшиты дубовыми панелями, на полу лежат толстые ковры, на эстраде играет струнный квартет, и самый воздух, казалось, говорит о том, что доступ сюда открыт только избранным. Не то чтобы меня очень уж подавляли посещавшие это кафе важные особы — в большинстве это были, в конце концов, всего лишь старые жирные фабриканты. Просто я всегда боялся сделать что-нибудь не так, свалять дурака, — словом, оконфузиться в присутствии людей, принадлежащих к более высоким категориям. В обыкновенном кафе не имело бы значения, если бы я что-нибудь не так сказал официанту, или взял бы не ту вилку, или не сразу нашел гардероб. Да, в сущности, там я бы и не мог сделать никакого промаха. Перед лицом тех, у кого так же мало денег, как у меня, мне не нужно было опасаться за каждый свой шаг.

Те, кто платит одинаковый подоходный налог, не могут быть врагами друг другу. А богачи были моими врагами, я чувствовал это: они следили за мной, ждали, что я сделаю промах.

Теперь, когда я вспоминаюте дни, многое кажется мне странным.Ведь я тогда даже обедал по кафетериям, в то время как мог бы получить сносную еду в каком-нибудь хорошем ресторане, добавив всего два-три шиллинга. Однако в тот вечер я вошел в фешенебельное кафе в самом безмятежном состоянии духа: Сьюзен служила паролем, открывавшим мне двери, она входила сюда по праву.

— А здесь очень мило, правда? — сказала Сьюзен. — Что-то диккенсовское. Поглядите на этого маленького официанта, посмотрите, какой у него смешной чубик. Он настоящий куксик-пупсик. Как вам кажется, Джо?

Маленький официант приблизился к нашему столику неслышным, скользящим шагом хорошо вышколенного лакея. Мы едва успели сесть, как он уже был тут как тут.

Невольно я подумал: приди я один, без Сьюзен, проявил ли бы он такую прыть?

Когда он принял заказ и удалился, Сьюзен взглянула на меня и фыркнула.

— Как вы думаете, он слышал, что я сказала? Впрочем, мне все равно, он настоящий куксик-пупсик. Ужасно грустный и вместе с тем беззаботно-веселый, как обезьянка.

Интересно, нравится ему быть официантом? Интересно, что он думает обо всех этих посетителях?

— Он думает, что никогда не видел девушки красивее вас, — сказал я. — И что мне неслыханно повезло, раз я пришел сюда с вами. Он грустит, потому что женат и у него штук двадцать детей и вы навеки надосягаемы для него. И он беззаботно весел, потому что ни один человек не может не чувствовать себя счастливым, когда видит вас. Вот так.

— Вы заставляете меня краснеть. — Она продолжала оглядываться вокруг с живым и откровенным интересом. За столиком на противоположном конце зала сидела женщина средних лет с иссиня-черными крашеными волосами. В ней чувствовалось какое-то гордое достоинство. Она разговаривала с дамой, сидевшей за ее столиком: голос у нее был хркпловатый, но не лишенный своеобразного очарования. Ее собеседница была миниатюрная особа кроткого вида, в розовом вязаном джемпере ажурной работы, под которым виднелось, по моим подсчетам, никак не меньше восьми бретелек. На лице дамы средних лет застыло выражение пристыженной разочарованности, словно она внезапно и нелепо потеряла свою жизнерадостность, как теряют на улице панталоны, когда вдруг лопается резинка. Перехватив взгляд Сьюзен, дама улыбнулась ей и на какуюто секунду стала выглядеть так, как и подобало ее возрасту, и тогда он сразу утратил всякое значение. Не знаю, почему припоминается мне все это и почему эти воспоминания причиняют такую боль. Сьюзен ответила этой даме улыбкой и продолжала оглядываться по сторонам, рассматривая каждого посетителя с непосредственньш и жадным интересом ребенка.

Я рассмеялся.

— Вы, право, совсем как моя мамаша. — Я старался говорить легким, шутливым тоном.

Хотя упоминание о покойной матери должно способствовать созданию атмосферы, необходимой для задушевной беседы, тем не менее похоронный тон никак не вязался бы с той линией поведения, которую я себе наметил. — Моя мать была в курсе всего, что происходило в Дафтоне. Ее интересовали люди. Как вас. Она считала, что у человека не все в порядке, если его не интересует, как живут его ближние.

— Должно быть, она очень хорошая. Мне бы хотелось познакомиться с ней.

— Она умерла.

— Ох, простите! Бедный Джо… — Она порывисто коснулась моей руки.

— Не огорчайтесь. Я люблю говорить о ней. Не скажу, чтобы я не тосковал по ней… и по отцу… но это не значит, что я должен жить словно на кладбище. — Я заметил, что повторяю слова миссис Томпсон. Ну так что ж? Это было правильно, я действительно так думал. Почему же я почувствовал себя неловко?

— Как это случйлось?

— Бомба. Одна-единственная бомба, сброшенная на Дафтон за всю войну. Не думаю даже, чтобы она предназначалась для нашего города.

— Какое это было страшное горе для вас!

— Это было давно.

Официант молча поставил на столик кофе и пирожные и так же безмолвно удалился.

Но он улыбнулся Сьюзен. Эта улыбка тоже была настоящей: мимолетная, сдержанная, но теплая — не обычная, заученная улыбка официанта. Кофе был крепкий, пирожные свежие и как раз такие, которые обычно нравятся молоденьким девушкам: эклеры, шоколадные корзиночки, безе, марципаны.

— А вы и в самом деле приглянулись этому официанту, — сказал я. — Всем остальным он подал только ромовые бабы и кекс с изюмом.

— Вы просто несносны. Он очень славный человечек и очень мне нравится. — Она откусила кусок эклера. — У нас здесь, в Уорли, война не так уж сильно ощущалась.

Только папа работал ужасно много, просто пропадал у себя на фабрике. Иногда он оставался там до утра.

«Зато сколько же он получил от этого удовольствия! — подумал я. — Уж кто получает от войны удовольствие, так это богачи. Они извлекают из нее двойное наслаждение: могут влиять на ход событий и наживать деньги». Я развивал про себя эту мысль, но без особого удовлетворения, и внезапно мне стало очень грустно и одиноко.

— Вам порой их страшно не хватает, да? — спросила Сьюзен.

— Случается. Но обычно, когда я думаю о своих родителях, то, как ни странно, чувствую себя счастливым. Не потому, конечно, что их нет, а потому, что они были очень хорошие люди.

Я сказал истинную правду. Но взглянув на юное, нежкорозовое личико Сьюзен — такое юное, что ее округлая шея и маленькие крепкие груди казались чем-то ей не принадлежащим, словно она позаимствовала их на один вечер у своей старшей сестры, как шелковые чулки или губную помаду, — я почувствовал угрызения совести. Я все время старался занять наиболее выгодную позицию, следил за впечатлением, которое производило каждое мое слово, и от этого все, что я говорил, теряло цену.