Когда я подошел к Леддерсфордскому театру, Сьюзен уже ждала меня. Ее лицо казалось необычайно свежим и ярким на фоне прокопченных зданий города.

— Здравствуйте, радость моя! — Я протянул ей обе руки. — Простите, что опоздал.

— Вы плохо себя ведете. — Она крепко сжала мне пальцы. — Никогда больше никуда с вами не пойду, — добавила она, подставляя мне лицо для поцелуя. — Я так ждала этой минуты! Я очень гадкая, правда?

— Вы — мое единственное счастье, — сказал я и вдруг почувствовал себя очень старым. — Сегодня в «Одеоне» хороший фильм, — продолжал я, вытаскивая из кармана вечернюю газету. — И весьма посредственная пьеса в этом театре. А может быть, вы предпочтете что-нибудь другое?

Она опустила глаза.

— Не сердитесь. Но мне не хочется идти в кино. И в театр тоже.

— Почему же я должен сердиться? Только, если вам хочется погулять, место выбирайте сами. Я плохо знаю здешние окрестности.

— У-у, какой гадкий! — воскликнула она. — Я вовсе не говорила, что хочу гулять.

Впрочем, есть такое место — Бентонская роща. У меня там рядом живет подруга. Но мы можем и не заходить к ней.

Она взяла меня под руку, и мы направились к остановке, откуда отходили автобусы на Бентон. Мы шли мимо складов, где стоял тяжелый, маслянистый, но какой-то до странного нефабричный запах необработанной шерсти, мимо прилепившихся к ним тесных контор с неизменной обстановкой из красного дерева и высокими вертящимися табуретами, мимо готического здания текстильной биржи, словно перенесенного сюда с иллюстрации Доре, и я испытывал то же чувство, какое, должно быть, испытывают владельцы больших автомобилей — властители жизни, хозяева, магнаты: город принадлежал мне, он был любящим отцом, его грязь и мрак были фундаментом моего роскошного особняка в Илкли, или в Харрогейте, или в Бэрли, давали мне возможность отдыхать в Биаррице или Монте-Карло и шить костюмы из материи, специально изготовленной для меня, — Сьюзен изгнала из моей души зависть, сделала меня богачом. Мы шли медленно, заглядывая во все витрины: я купил себе пару светлых кожаных ботинок, рубашку из настоящего шелка, дюжину шерстяных галстуков, шляпу из ворсистого фетра за пять гиней, барсуковую кисточку для бритья и спортивную машину «триумф». А Сьюзен я купил большущий флакон духов Коти, норковую пелерину, серебряную щетку для волос, нейлоновую комбинацию и целую банку засахаренного имбиря. Вернее, я все это купил бы, если бы магазины по какой-то непонятной причине не оказались закрытыми.

В автобусе были деревянные сиденья — это напомнило Сьюзен о том, как она ездила по Франции в вагоне третьего класса. И она защебетала, рассказывая своим звонким, ясным голоском о Руане и Париже, о Версале, Реймсе, Сен-Мало и Динане, о Монмартре, Монпарнасе, Лувре, «Комеди франсэз», перечисляя эти названия без всякой рисовки, так что у меня ни разу не возникло ощущения, будто она хвастается: она в самом деле была там, ей там понравилось, и она хотела поделиться своими впечатлениями со мной. В Леддерсфорде не любят тех, кто задирает нос. Собственно, если человек говорит на очень правильном языке, на него уже смотрят с подозрением: значит, подделывается под богача. Ну а если он рассказывает о том, что ездил отдыхать за границу, то это уж наверняка надутый спесью зазнайка, а по сути дела пустышка и ничего больше. Мы ехали на верхнем этаже автобуса, и все, кто был там, слышали болтовню Сьюзен, но она почему-то не вызывала у них возмущения. Наоборот, на лицах у всех была снисходительная улыбка, восхищение с примесью легкой грусти (принцесса снизошла до нас, она здесь, так близко, что до нее можно дотронуться, если осмелеть), — со временем я привык к тому, что так встречают ее всюду, где бы мы с ней ни появились. Мне даже приходило в голову, что если бы задаться целью покончить с коммунизмом в нашей стране, надо было бы собрать сотню девушек вроде Сьюзен, посадить их в автобусы и покатать по Великобритании.

— Как я вам завидую, — сказал я. — Мне бы так хотелось поехать во Францию, пока я не слишком стар и пока это еще может доставить мне удовольствие.

— Ну, вам еще до старости далеко! Вот глупенький!

— Нет, право, я очень старый. Мне двадцать пять лет. Настоящая д. р.

— А что такое д. р.?

— Вы шутите! Неужели вы в самом деле не знаете?

— Право же нет.

— Дряхлая развалина. — И, вытащив из кармана блокнот, я нацарапал в нем несколько слов.

— Что это вы там пишете? — Она заглянула мне через плечо. — Вот гадкий! Я сейчас вырву этот листок.

Я спрятал блокнот в карман.

— Я собираю сьюзанизмы, — пояснил я. — Вчера вечером вы сказали, что у меня голос — как медовые конфеты, а улыбка — ужасно старая и ужасно гадкая. Для начала вполне достаточно.

— Но это же правда, — возразила она. У вас голос, как медовые конфеты — бархатистый, густой и нежный. Чудесный голос. И я так люблю медовые конфеты! С удовольствием съела бы сейчас, только, к сожалению, у меня все талоны кончились.

— Какое прискорбное событие! — посочувствовал я. — Но если вы заглянете в мой правый карман, может быть, вы там коечто и найдете…

Она перегнулась через мои колени, — ее пушистые, пахнущие апельсином волосы коснулись моей щеки. Краешком глаза я увидел, что мы проезжаем мимо улицы, где живет Элспет. Как давно это было, подумал я, и словно не со мной. Тело, которого через несколько слоев одежды чуть касалась сейчас Сьюзен, было моложе, сильнее, чище того, которое тогда ласкала Элис.

Сьюзен взвизгнула от восторга.

— Миленький Джорик, именно то, чего мне так хотелось! — Она вся просияла. — Джо, вы будете всегда дарить мне то, что я захочу?

— Всегда, дорогая.

Весь остаток пути она крепко держала мою руку, выпуская ее лишь затем, чтобы положить в рот еще одну медовую конфету.

Когда-то Бентон был живописным и удивительно своеобразным городком, — там даже выделывали особый сыр, который назывался «голубой бентонский». Теперь же вокруг старинных домиков из серого камня, сгрудившихся у мощенной булыжником рыночной площади, образовался уродливый нарост из штукатурки, кирпича и бетона. Но роща сохранилась, хотя из-за прорезавшей ее черной ленты гудронного шоссе она почти совсем утратила ту приятную, немного жуткую тишину, какую положено иметь всем лесам. Мы пошли по лесной дороге, и Сьюзен взяла меня под руку. По обе стороны от нас выстроились темные ряды елей, вокруг — ни души, и было очень тихо, но не так, как мне бы хотелось. За посадками елей начались английские деревья, лиственные, чья зелень, всю зиму находившаяся взаперти, теперь готова была вырваться наружу, словно птичья трель.

Мы углубились в рощу и через некоторое время набрели на небольшую ложбинку у склона холма. И в ту минуту, когда я расстелил на земле плащ и, сев на него, привлек к себе Сьюзен, солнце словно повинуясь моему желанию остаться с ней наедине, коснулось горизонта.

Когда мы поцеловались, Сьюзен крепко прижалась ко мне, — но совсем не так, как Элис, подумал я. Элис прижималась ко мне в порыве страсти, а у Сьюзен это было какой-то детской потребностью в ласке. Она обнимала меня неуклюже, как девочка, которая учится танцевать.

— Я тебя совсем не чувстзую, — сказал я. И, расстегнув ее пальто, начал поглаживать ей спину — теплую под тонкой шерстью свитера. Юбка Сьюзен задралась выше колен, и она машинально одернула ее. Она слегка дрожала — как тогда, на вечере; я осторожно положил руку ей на грудь.

— Как у тебя стучит сердце, — сказал я. — Неужели ты боишься, крошка?

— Сейчас немножко боюсь, — тихо ответила она.

Я просунул руки в широкие рукава ее пальто. Кожа (у нее была такая прохладная, нежная, что собственные пальцы показались мне грубыми и толстыми, как сардельки.

Ласковым движением скользнув от ее плеча вниз, к запястью, я без труда обхватил ее руку большим и указательным пальцами.

— Какие у тебя тонкие запястья!

— Вот сейчас ты меня в самом деле пугаешь, — весело заметила она. — Мне кажется, что я Красная Шапочка, а ты страшный Серый Волк.

— А я и в самом деле волк, — произнес я басом и легонько укусил ее за ухо.

— Ой, — вскрикнула она. — Сьюзен щекотно. Сьюзен очень щекотно. Она хочет еще.

Я порывисто обнял ее и вдруг ощутил бесконечное одиночество — чувство это было таким же реальным, как кладбищенский запах сырой травы вокруг нас, и таким же грустным, как журчанье ручейка в соседнем овражке. На меня напала тоска, какая бывает по воскресеньям: казалось, что время затягивает меня в странный мир, похожий на скверную гравюру, — темный, унылый, бесприютный. Сделав над собой усилие, я выбросил из головы вставшую перед моим мысленным взором картину: вечерний лес; два человека, оказавшиеся вместе неизвестно почему; в глубине — тени, означающие зрителей, — и принялся рыться в памяти, подыскивая красивые слова для Сьюзен.

— Господи, — сказал я, — ты так прекрасна, так нежна, что этому трудно поверить.

Ты напоминаешь мне весенний цветок…

— А ты мне — бурное море, — прервала она меня. — Сама не знаю почему… Ах, Джо, я… — Она помолчала. — Послушай, Джо, скажи мне…

— Все, что хочешь, детка.

Она провела рукой по моим волосам.

— Они у тебя такие красивые, такие мягкие, пушистые и светлые. — Я вспомнил, как Элис уговаривала меня не пользоваться бриллиантином («слишком это отдает дансингом, дружок»), и сейчас порадовался, что последовал ее совету: все было бы испорчено, если бы рука Сьюзен в эту минуту почувствовала на моих волосах пахучий жир. — Скажи мне, Джо, — тем временем продолжала она, — ты не подумал вчера, что я очень гадкая? Слишком смелая и бесстыдная?

— Ты была очаровательна, радость моя, — ответил я.

— А мне показалось, что я тебе не понравилась. Ты был потом так холоден и хмур. — Она провела пальчиком по моему лбу. — Ты вообще любишь хмуриться. — Она поцеловала меня в лоб. — Вот мы и убрали морщинку. Или я тебе не нравлюсь, старый ворчун?

— С той минуты, как я увидел тебя, я не сплю ночей, — сказал я.

— А ты мне показался тогда ужасно гадким, — призналась она. — Ты меня так пристально разглядывал. И так мрачно косился на Джека, точно хотел убить его.

— А я и в самом деле хотел. Из ревности.

Она попыталась обхватить пальцами мое запястье.

— Какая у тебя широченная кость! И какая большая сильная шея! Ты правда ревновал меня? До сих пор меня еще никто не ревновал. — Она помолчала. — Во всяком случае, мне так кажется.

— Ты просто понятия не имеешь, сколько ты разбила сердец.

— Какая чушь! Разве я похожа на femme fatale вроде Элис? То есть я хочу сказать: на героиню, которую она играла в «Ферме». Такую вкрадчивую и обольстительную?

— Безусловно, нет.

— Какой противный! — воскликнула Сьюзен и отодвинулась от меня. — Я не желаю больше с вами знаться, Джо Лэмптон.

— Ты куда лучше femme fatale, — сказал я. — Ты волшебница. Юная, свежая, красивая… — Тут мне вспомнилась строка из одного стихотворения, услышанного как-то ст Евы: «Comme la rose au jour de bataille».

— Как это красиво, — сказала Сьюзен. Она повторила строку, произнеся ее гораздо лучше, чем я. Внезапно она обхватила мою шею руками и принялась меня целовать. — Милый, милый Джо!

Некоторое время мы лежали молча.

— Джо, — заговорила она. — О чем ты думал на вечере? Ты обещал рассказать мне, когда мы будем совсем одни.

О чем, черт побери, я мог тогда думать? Неожиданно я вспомнил, зачем я здесь. Я смотрел на бледный овал ее лица с большими, потемневшими сейчас и такими серьезными глазами, и на память мне пришла строфа из стихотворения, которое так любила Элис:

— Ты как Лепесток тюльпана, и глаза твои серьезны…

— Это Бетджемен, — сказала она. — Великолепные стихи. Только ко мне это не имеет никакого отношения: я ведь не такая красивая.

— Нет, это написано именно про тебя, — возразил я. — Я буду называть тебя тюльпаном, можно?

Она ударила меня по руке.

— Ты ужасно умеешь злить, Джо! Сейчас же скажи мне: о чем ты думал вчера вечером?

«Что было бы, если бы я сказал тебе!» — подумал я. Чарлз дал мне хороший совет, я покорил ее, и теперь она моя, я могу сделать с ней все, что захочу. Я обскакал этого наглеца Уэйлса. Я женюсь на ней, даже если для этого придется сделать ее матерью. Я заставлю ее папочку дать мне хорошее место — самое лучшее. Никогда теперь мне уже не придется считать гроши. Но в эти мысли то и дело вторгалось острое, как зубная боль, ощущение одиночества, тоска по той единственной женщине, о которой я хотел забыть, а также торжествующее сознание, что эта юная девственная красота будет принадлежать мне, и какая-то слащавая жалость, словно фальшивый жемчуг на дне сокровищницы. Я оттолкнул совесть от рычагов управления и передал их рассудку.

— Ты рассердишься, если я скажу, — отвечал я.

— Обещаю, что нет. Честное слово.

— Не могу.

— Какой ты нехороший! — сказала она, и в ее глазах блеснули слезинки. — Ты же обещал. Лучше бы ты вовсе не говорил мне…

Я прильнул к ее губам крепким мужским поцелуем.

— Я люблю тебя, — сказал я. — Всегда любил. Вот об этом я и думал.

— Я тоже тебя люблю, — сказала она.

— Правда, Сьюзен? — Я вложил в свой вопрос соответствующую дозу восторженного недоверия. — Ты не шутишь, ты не обманываешь меня? Радость моя, я просто не могу этому поверить.

— Это правда. Помоему, я тебя все время любила, потому что, даже когда я думала о том, какой ты гадкий, я уж очень много времени уделяла этим мыслям. К тому же я дружила с Джеком, и это так все путало.

— Ты была влюблена в Джека?

— По-настоящему — нет. Я давно его знаю, и он нравится маме. Он такой степенный и уравновешенный.

— А я тоже степенный и уравновешенный?

Она опустила глаза.

— Когда я смотрю на тебя, у меня дух захватывает, — сказала она. — Я никогда прежде не испытывала ничего подобного.

— И я тоже. Знаешь, я сотни раз проклинал тебя: даже наедине ты держалась со мной всегда так холодно и отчужденно, была такой недотрогой. И я уже поставил на этом крест: мне казалось, что мое чувство безнадежно.

— Бог мой! А ты сгорал от подавленного желания, как пишут в романах?

— Сгорал.

— Но ты даже не пытался поцеловать меня.

— К чему? Всегда можно сказать, хочет женщина, чтобы ее поцеловали, или нет.

— Ты не любишь получать отказ? Правда, Джо?

Ее неожиданная проницательность немного смутила меня.

— Да. Я буду с тобой честным до конца: для меня это невыносимо. Да и ты на моем месте испытывала бы то же самое.

— А почему для тебя это труднее, чем для меня?

Я почувствовал, как во мне поднимается злость. Ей хорошо говорить, ее жизнь баловала: ей не приходилось спать в нетопленой каморке, есть в душной общей комнате под вопли радио; не приходилось думать об экзаменах или о том, как достать работу, или где добыть денег на новый костюм; даже ее трогательная манера по-детски присюсюкивать была роскошью, которую не могли позволить себе девушки из рабочей среды. Мне хотелось выкрикнуть все это ей в лицо, но она бы не поняла, и потом при ней я не мог быть самим собой. Я чувствовал, что у нее сложился определенный образ Джо Лэмптона и я во всем должен следовать ему.

Жалость «к себе и сознание классовых различий не вязались с этим образом. Вот Элис это понимала, хоть и всячески издевалась над моим глупым самолюбием. Правда, Элис обладала достаточным житейским опытом и знала, что человек — существо ложное, знала, что надо принимать меня таким, каков я есть, а не требовать от меня качеств, которые ей нравятся. Но ведь и я тоже видел в Сьюзен не прото Сьюзен, а девушку категории №1, дочь фабриканта, с чьей помощью я могу проникнуть в волшебную пещеру Аладина, где скрыто все, что манит меня в жизни; она же видела во мне идеального возлюбленного и человека, с которым приятно проводить время, — страстного и нежного, загадочного и бесконечно мудрого.

Возможно, Сьюзен приняла бы меня со всеми моими недостатками, потому что она была по уши в меня влюблена, — больше того, возможно, если бы я повел себя не так, как ей нравилось, это помогло бы мне еще больше подчинить ее себе. Но рисковать я не мог.

— Я очень застенчив, — сказал я. — Я знаю, это звучит смешно, но я не верил, что могу понравиться настолько, чтобы девушка разрешила мне поцеловать себя. — Я взял ее за руку. — Я знаю, детка, это звучит смешно, но что поделаешь. И потом… возможно, я немножко тщеславен. Мужская самоуверенность… С одной стороны, мне кажется, что я самый некрасивый человек на свете, а с другой — что я совершенно замечательный. Такой замечательный, что не могу получить отказ. — Я немножко отодвинулся от нее и закурил сигарету. — О господи, до чего же я сам себе противен! Боюсь, что ты связалась с очень странным субъектом.

Я говорил, а ощущение у меня было такое, что я повторяю чьи-то чужие слова, не имеющие ко мне никакого отношения. Да они и в самом деле не имели ко мне никакого отношения: хоть я испытывал большую нежность к Сьюзен — она была доверчива, словно ребенок, — думал я прежде всего о том, как успешнее провести давно задуманную операцию.

— Какие красивые у тебя руки, — сказала Сьюзен, целуя меня в ладонь. — Широкие и сильные.

— И очень гадкие. Когда Сьюзен рядом, они так и норовят забраться куда не следует.

— У-у, какой гадкий Джо! И руки тоже гадкие.. Только очень теплые, теплые, как свежие булочки. Какой же ты чудесный, самый чудесный челрвек на земле! И совсем не странный! Совсем как все остальные мужчины.

— Ну, положим, они не такие.

— Ах ты, глупыш! Конечно, такие. Вот видишь, теперь я чувствую себя очень старой и умудренной опытом.

Ее руки были холодны, как лед.

— Надо уходить, — сказал я. — Ты совсем замерзла.

— Нисколечко не замерзла, — возразила она. — Мне никогда не бывает холодно с Джориком.

— Какая ты милая, Сьюзен, — сказал я. — Я постараюсь, чтоб тебе всегда было тепло.

Но ведь сейчас не лето.

— А мне все-таки ничуть не холодно!

— Не спорь. Не то я поколочу тебя.

— Это будет только приятно.

Я подал ей руку, помогая подняться. Она встала на цыпочки и прижалась щекою к моей щеке.

— Джо, ты правда любишь меня?

— Ты знаешь, что да.

— А сильно?

— На сто тысяч фунтов, — сказал я. — На сто тысяч фунтов.