Вот почему через три дня я сидел, тупо глядя на письмо от Сьюзен.

«Я не хочу больше Вас видеть. Я не желала слушать, когда мне говорили про Вас и про нее, но теперь я знаю, что все время, пока мы встречались, Вы ходили на свидания к ней. Я уезжаю за границу, а потому нет смысла писать мне или звонить по телефону. Вы очень плохо со мной поступили, и больнее всего то, что все время лгали мне. Очевидно, Вы думали, что я слишком молода и глупа и Вы не будете со мной счастливы. Возможно, это так и было, но теперь я стала взрослой. Я надеюсь, что Вы будете счастливы и добьетесь всего, к чему стремились. Я не сержусь на Вас, — мне только грустно и больно, словно умер человек, которого я любила».

Письмо было написано, во всяком случае, изящно, — это первое письмо, которое я получил от нее и вообще от женщины. В какой-то мере я был даже рад. Теперь по крайней мере мне не придется тратить даже этот символический шиллинг, — весь мой физический и эмоциональный капитал я смогу отдать Элис. Мой роман со Сьюзен закончился весьма удачно, и мне льстило, что она грустит из-за меня. «Словно умер человек, которого я любила», — я решил запомнить эту фразу. Она означала, что Сьюзен любила меня, что теперь все кончено, что ей очень тяжело, — и при этом никаких унизительных для ее достоинства оскорблений или угрозы покончить с собой.

Это было письмо, написанное женщиной категории №2; женщина моей категории, даже если бы ей и пришло в голову написать письмо, не сумела бы выдержать такого наивного, благородного, элегического тона.

Улыбаясь, я вскрыл письмо Чарлза:

«Кажется, я нашел в Лондоне свою счастливую судьбу, хотя до сих пор мне так и не удалось встретить одну из тех богатых и щедрых старушек, которых здесь, по слухам, полным-полно. Но у меня роман с библиотекаршей из детской библиотеки, прелестной крошкой категории №5, — если не №4, — очень умной (во всяком случае, она соглашается со всем, что бы я ни сказал), чистой как стеклышко, в чем я нимало не сомневаюсь, и, к моему великому удивлению и радости, дочерью директора фирмы. Правда, фирма совсем маленькая и у папочки есть еще три сына — бесшабашные пьянчуги, которые пускают по ветру родительские денежки: один учится в Оксфорде, другой — писатель, получающий от старика слишком уж щедрую субсидию, а старший работает у отца и кладет себе в карман непомерно большое жалованье. Никто не заботится о бедняжке Джулии, однако можешь быть уверен, что в моем лице она обрела преданного защитника.

Но я собирался тебе писать не об этом. Как насчет пресловутой поездки в Дорсет, прежде чем черная ночь супружества сомкнется над нами или, во всяком случае, надо мной? Мне предлагают снять коттедж в Камли, на мысу у маленькой бухточки близ Лалуорта. Рой Мейдстоун согласен войти с нами в долю, и мы будем две недели удить рыбу, купаться, пить и, надеюсь, грешить с местными крестьяночками, которые, как все говорят, глупы, любвеобильны, страстны и пахнут сеном и жимолостью.

Беда в том, что коттедж этот будет свободен только между двадцатым июня и одиннадцатым июля, а мы с Роем можем приехать лишь двадцать четвертого. Мы всего четыре дня не будем пользоваться причитающимися нам благами, и все-таки меня гложет досада. Ты говорил, что можешь уехать двадцатого, а потому, если хочешь отправиться туда до нас и заблаговременно составить перечень вероятных девственниц, исторических достопримечательностей и прочего и прочего, то живописная маленькая резиденция в твоем полном распоряжении. А то можешь погостить у меня — как хочешь…»

Я снова улыбнулся. Мы с Элис прикидывали, как бы съездить куда-нибудь вместе хотя бы на одну ночь. Она собиралась в июле навестить свою старинную приятельницу в Лондоне. Джордж должен был уехать по делам во Францию…

— У вас чай остыл, Джо, — сказала миссис Томпсон.

— Я думаю об отпуске.

Она налила мне свежего чая.

— Все уже решено?

— Да, — сказал я. — Как странно: стоит чего-нибудь захотеть — и все сразу устраивается.

Ее спокойное, веселое лицо вдруг омрачилось. Мне уже приходилось видеть подобную перемену: так выглядела тетя Эмили во время расследования обстоятельств гибели моих родителей. Передо мной было лицо старой женщины, слишком хорошо знающей, что такое любовь, простая человеческая любовь, прозаичная, как дождливый понедельник, и столь же необходимая, как жалованье, — слишком хорошо знающей, что такое боль, которая выражается в тоне, таком же деловом и обычном, как тон полицейского, когда он дает показания. В эту минуту миссис Томпсон знала обо мне все и понимала каждую мысль, скрытую за плотью и костяком моих слов.

— Когда человек молод, он всегда получает то, что хочет: весь мир словно сговаривается исполнять его желания…

Потом ее лицо приняло обычное выражение, и из 1943 года, из зала суда, где пахло сырой шерстью, высохшими чернилами и каменными полами и где толстый судья, ведший расследование, скучая, слушал показания тети Эмили, я вернулся в настоящее — в светлую комнату, где солнце играло на полированном дубовом столе, а за окнами смеялось и шумело Орлиное шоссе, веселое, как только что выкупанный ребенок.

Когда я пришел в канцелярию, там было полно народу, и все поздравляли Тома Херрода. Том работал главным ревизором; он носил очки, был лыс и, хотя ему еще не исполнилось тридцати пяти лет, уже приобрел сутулость и нездоровый цвет лица кабинетного работвика. Вероятно, он обладал всеми нормальными человеческими свойствами, но мне почему-то казалось, что он попал к нам с новой партией канцелярских принадлежностей либо был подарен на рождество вместо новой бухгалтерской книги или чернильного прибора. Я присоединился к окружавшей его группе.

— Поздравляю. Вы будете отличным помощником казначея. Когда вы уезжаете на юг?

— Не торопитесь, — сказал он. — Я еще не сдал дела. — Он положил руку на плечо Тедди. — Я надеюсь, вы справитесь без меня.

На лице Тедди было самодовольное выражение. И это ему не шло. Когда Том удалился и мы остались одни, он сказал:

— Вы будете просить о повышении, Джо?

— Четвертую категорию дают обычно, только когда ты уже совсем стар и это не может доставить тебе никакой радости, — сказал я. — К тому же зачем мне лишняя ответетвенность?

— А я все-таки попробую, — сказал он.

— У вас больше шансов, чем у меня. Вы здесь работаете дольше. — Он действительно пришел сюда раньше, но был не таким хорошим работником, как я, и знал это. — Оклад вначале будете получать по третьей категории, — сказал я. — Четвертую они почему-то боятся давать.

— Все лучше, чем ничего, — заметил Тедди. — Вы знаете, у нас с Джун дело приняло серьезный оборот!

— Рад за вас: она чудесная девушка. — Меня вдруг охватило чувство непоправимой утраты, а потом мне показалось, что между мной и остальным миром возник высокий барьер. — Желаю вам счастья, Тедди. И с Джун, и с работой.

— А вам не будет неприятно, если я подам заявление?

— Почему вдруг?

— Я ведь стану вашим начальником.

— Что ж, Том не слишком мешал мне жить.

— Ходят слухи, что Хойлейк будет проводить реорганизацию.

— Я уже давно об этом знаю, — сказал я. И посмотрел на стопки папок, на красные и черные чернильницы, которые наш рассыльный должен был вчера вымыть, на жестяную крышку от банки, служившую пепельницей, где дымила моя сигарета, на арифмометр и пишущую машинку, на календарь с изображением девушки, чем-то напоминавшей Сьюзен, на папку, полную счетов, у меня на столе, — все это складывалось в унылую, однако по-своему приятную пустыню… Но по крайней мере, подумал я, отворачиваясь от календаря, мираж меня уже не обманывает.

— Я давно знал об этом, — повторил я. И, тяжело положив руку на плечо Тедди, шутки ради сжал его так, что тот охнул от боли. — Подавайте, подавайте свое заявление, Тедди!