Глава 1

Некоторые жители Вольфхайма до сих пор уверяют, что сначала услышали плач троих младенцев с заднего сиденья машины и только потом шум мотора такси, въезжавшего в деревню. Когда такси остановилось перед старым домом доктора на Наполеонштрассе, 1, женщины перестали мести тротуар, мужчины вышли из кафе «Терминус» прямо со стаканами, девочки, игравшие в классики, замерли, а долговязый Мейкерс дал обвести себя глухому от рождения Гюнтеру Веберу, который и забил гол сыну булочника Сеппе, тоже засмотревшемуся на автомобиль. Это произошло 13 октября 1984 года. Был субботний день. Часы на колокольне пробили три раза.

Из машины вышел человек, и все сразу же обратили внимание на его огненно-рыжие волосы и бороду.

Набожная Бернадетта Либкнехт торопливо перекрестилась, а несколькими домами дальше старенькая Жюльетта Блеро закрыла рукой рот и прошептала:

— Боже мой, вылитый отец.

О возвращении доктора Хоппе жители маленькой бельгийской деревушки, расположенной недалеко от пересечения границ трех стран и зажатой между нидерландским Фаалсом и немецким Ахеном, узнали три месяца назад. Тощий служащий конторы нотариуса Ренара из Эйпена, снимая висевшую перед заброшенным домом пожелтевшую табличку с надписью «Сдается», рассказал жившей напротив Ирме Нюссбаум, что герр доктор собирается вернуться в Вольфхайм. Дальнейшими подробностями он не располагал, не мог даже назвать даты приезда.

Для жителей деревушки было загадкой, почему Виктор Хоппе возвращается в Вольфхайм после двадцати лет отсутствия. Последнее, что о нем слышали: он работает в Бонне врачом, но и этой информации было уже несколько лет. Его приезду в деревню придумывали разные объяснения. Одни считали, что он потерял работу, другие приписывали его возвращение большим долгам, Флорент Кёйнинг с Альбертштрассе считал, что Виктор Хоппе приехал только для того, чтобы привести свой дом в порядок и потом продать его, а Ирма Нюссбаум предполагала, что доктор, возможно, завел семью и хотел сбежать от городской суеты. Таким образом, она оказалась ближе всех к правде, хотя впоследствии охотно признавала, что и для нее стало шоком, когда доктор Хоппе оказался отцом уродливых тройняшек, которым к тому же было всего две недели от роду.

Это неприятное открытие в первый же день сделал Длинный Мейкерс. Когда водитель такси вышел помочь Виктору Хоппе открыть заржавевшие ворота, Мейкерс, привлеченный непрекращающимся плачем, подкрался к машине и заглянул внутрь. То, что он увидел на заднем сиденье, потрясло его до такой степени, что он хлопнулся в обморок, не сходя с места, и сразу же стал первым пациентом доктора Хоппе, который несколькими пощечинами привел тщедушного парня в сознание. Длинный Мейкерс заморгал и открыл глаза, потом перевел взгляд с доктора на машину, вскочил на ноги и, не оглядываясь, бросился к приятелям. Все еще пошатываясь, он оперся одной рукой о широкие плечи своего одноклассника Роберта Шевалье — они оба учились в четвертом классе, — а другую руку положил на плечо Юлиуса Розенбоома, который был на три года моложе и на две головы ниже него.

— Ну, и что ты там увидел, длинный? — спросил его сын булочника Сеппе, который стоял наискосок от своих товарищей с кожаным футбольным мячом под мышкой и говорил, повернув голову к глухому Гюнтеру Веберу, чтобы тот мог читать по губам.

— Они… — начал Длинный Мейкерс, но продолжить не смог и снова побледнел.

— Не придуривайся, — сказал Роберт Шевалье и толкнул Мейкерса плечом. — Что за «они»? Там что, несколько детей?

— Трое. Их там трое, — ответил Длинный Мейкерс и поднял три таких же тощих, как он сам, пальца.

— Тви де-во-фки? — спросил Гюнтер с сальной ухмылкой, увидев три поднятых пальца.

— Этого я не разобрал, — сказал Длинный Мейкерс. — Но вот что я точно видел, — он наклонился, бросил взгляд в ту сторону, где доктор Хоппе и водитель такси открывали двустворчатые ворота, и поманил своих товарищей поближе. — У них головы… — начал он медленно, — головы расколоты! — И, вытянув правую руку, быстро провел линию ото лба вдоль носа к подбородку. — Хрясь!

Гюнтер и Сеппе в ужасе на шаг отступили, а Роберт и Юлиус продолжали смотреть на узкую голову Длинного Мейкерса, как будто она тоже могла в любую минуту расколоться пополам.

— Клянусь. Прямо до горла все видно. И даже — честное слово! — мозги выглядывают.

— Фто? — не понял Гюнтер.

— Мо-зги, — повторил Длинный Мейкерс и постучал пальцем по лбу глухого Гюнтера.

— Фу-у, — вырвалось у того.

— И как они выглядят? — спросил Роберт.

— Как грецкий орех. Только намного больше. И скользкие.

— Жуть, — пробормотал Юлиус, почувствовав, как мурашки пробежали у него по коже.

— Если бы окно было открыто, — лихо продолжил Мейкерс и вытянул вперед руку, — я бы мог вот так их схватить.

Мальчишки, раскрыв рты, следили за его рукой, которая прямо у них на глазах превращалась в когтистую лапу. Но тут же прежняя рука показала на что-то, и взгляды мальчиков переместились на такси, все еще стоящее метрах в тридцати. Виктор Хоппе как раз открывал заднюю дверцу. Доктор наполовину исчез в машине и через мгновенье вновь появился с большой темно-синей дорожной колыбелькой, из которой все еще доносился непрерывный плач. Держа колыбельку за ручки, он прошел в дом по садовой дорожке. За ним по пятам следовал водитель такси, волочивший два больших чемодана. Минуты через три, в то время как на площади и вокруг нее продолжали жужжать голоса, водитель вышел из дома, закрыл за собой дверь и с явным облегчением поспешил к машине, чтобы поскорее уехать.

В тот же день Жак Мейкерс ораторствовал в кафе «Терминус» — он подробно описывал, что видел его сын, и не боялся при этом лишний раз что-нибудь приукрасить. Пожилые обитатели деревни обратились в слух и даже припомнили, что у самого Виктора Хоппе не все в порядке было с лицом.

— Заячья губа, — пояснил Отто Лельё.

— Как у его отца, — добавил Эрнст Либкнехт. — Да они с отцом похожи друг на друга как две капли воды.

— Из ржавого крана, — засмеялся Вилфред Нюссбаум. — Ты видел, какие у него волосы? А борода? Рыжая, как…

— Как волосы у дьявола! — вдруг воскликнул слепой на один глаз Йозеф Циммерман, после чего в кафе стало очень тихо.

Все взгляды устремились на старика, который предупреждающе поднял палец и снова провозгласил своим полупьяным голосом:

— И он привез с собой ангелов мести! Разуйте глаза, они не упустят свой шанс!

Его слова как будто высвободили что-то, потому что сразу закипели страсти и все стали рассказывать истории, которые выставляли доктора в самом неприглядном свете. У каждого из присутствующих было что рассказать о докторе или его родителях, и чем дальше дело шло к ночи, тем больше говорили о том, что знали только понаслышке, но никто не подвергал эти рассказы сомнению.

— Да он вырос в сумасшедшем доме!

— Это у него от матери. Она и умерла-то в безумии.

— Его еще пастор Кайзергрубер крестил. Мальчишка орал благим матом.

— Отец его, кажется… ну сами знаете… того… на дереве рядом с домом.

— А сын даже на похороны не пришел.

— С тех пор его никто и не видел.

— Дом этот снимали всего один раз. И через три недели жильцы съехали.

— Привидения. Так сказали. Постоянно какой-то стук.

Всю следующую неделю доктор Хоппе наведывался в деревню как по часам. В понедельник, среду и пятницу, ровно в половине одиннадцатого утра, он проделывал маршрут от банка на Галмайштрассе через почту на Ахенштрассе к бакалейной лавке Марты Боллен напротив деревенской площади. Твердой походкой, слегка нагнув голову вперед, он спешил от одного места к другому, как будто знал, что за ним наблюдают, и стремился как можно быстрее вернуться домой. Этим он, однако, еще больше привлекал к себе внимание, и те, кто еще издали замечал его, сходили с тротуара и с противоположной стороны улицы провожали взглядом до тех пор, пока он не исчезал из виду.

И Марта Боллен, и банковский служащий Луи Дени, и почтовый чиновник Артюр Буланже в один голос говорили, что доктор Хоппе — человек немногословный. Он казался чрезвычайно застенчивым, но, тем не менее, всегда был вежлив. «Guten Tag», «Danke schün», «Auf Wiedersehen» постоянно звучало из его уст, и каждый раз был слышен дефект речи.

— Он проглатывает некоторые звуки, — говорил Луи Дени.

— Он сильно гнусавит, — добавляла Марта, — да еще объясняет всегда таким скучным тоном. И когда что-то говорит, то никогда на меня не смотрит.

На часто задаваемый вопрос, что же доктор покупает, она всегда давала один и тот же ответ: «Самые обычные вещи. Пеленки, детское питание, молоко, смесь, стиральный порошок, зубную пасту и все такое».

Потом перегибалась через прилавок и, прикрыв рот, шепотом продолжала:

— И каждый раз он покупает две кассеты для своего «полароида». Где это видано, чтобы таких детей столько фотографировали?

Ее покупатели чаше всего смотрели с полным недоумением, и она пользовалась возможностью подозвать их еще ближе. Таким тоном, как будто речь шла об ужасном преступлении, она заканчивала:

— И он всегда расплачивается банкнотами по тысяче франков.

О происхождении этих банкнот мог рассказать Луи Дени: доктор время от времени приходил менять немецкие марки на бельгийские франки. Счёта в банке он, однако, не открывал. Должно быть, все эти деньги он хранил где-то дома.

Так как доктор Хоппе не прикладывал никаких усилий, чтобы привлечь пациентов, и даже не повесил на воротах табличку с часами приема, жители деревни решили, что он пока живет за счет сбережений, нажитых неизвестно как за предыдущие годы.

Тем не менее, судя по всему, он все-таки намеревался в один прекрасный день открыть в деревне врачебную практику, потому что за эти первые недели перед его домом по крайней мере три раза останавливался грузовик из Германии, привозивший медицинскую аппаратуру. Ирма Нюссбаум из дома напротив, спрятавшись за занавеску на кухне, каждый раз записывала номер машины и время приезда и делала пометки о доставленном грузе. Некоторые вещи она узнавала сразу же — стол для осмотра больных, большие весы, штатив для капельницы, — но большинство гладких деревянных ящиков скрывали свое содержимое, поэтому в воображении она наполняла их мониторами, микроскопами, зеркалами, мензурками и пробирками. После приезда каждого грузовика она предоставляла женщинам в деревне подробный отчет, а когда однажды холодным январским утром Ирма Нюссбаум увидела, как ее сосед в белом медицинском халате и со стетоскопом на шее достает из почтового ящика письма, а затем долго всматривается в глубь улицы, она объявила, что доктор Хоппе официально открыл практику и с нетерпением ждет первых пациентов.

У некоторых наиболее смелых обитателей деревни даже проскальзывала мысль сходить как-нибудь к доктору на консультацию, хотя бы только для того, чтобы, пусть и мельком, взглянуть на его детей. За эти недели их так никто и не видел, поэтому существование младенцев постепенно оказалось окутано тайной большей, чем тайна Святой Троицы. На проповеди в первую же воскресную мессу пастор Кайзергрубер, который уже сорок лет служил в этом приходе, нагнал страху на последних сомневающихся.

— Будьте бдительны, братья во Христе! — провозгласил он с кафедры, подняв палец. — Будьте бдительны, ибо великий дракон уже рыщет! Древний змий, имя которому дьявол и сатана, пришел прельстить весь мир. Он уже послан на землю, говорю я вам, и с ним его ангелы.

После этого деревенский пастырь сделал короткую паузу, во время которой окинул взглядом более двух сотен прихожан, а потом, указывая на первый ряд скамеек, где смирно сидели деревенские мальчишки в своих лучших костюмах и с приглаженными вихрами, еще больше возвысил голос:

— Будьте бдительны и зорки! Дьявол, враг человеческий, рыщет вокруг, как рыкающий лев, и ищет, кого бы поглотить.

И все присутствовавшие увидели, как его дрожащий указательный палец остановился на Длинном Мейкерсе, который побледнел и после этого несколько дней не появлялся на деревенской площади.

 

Глава 2

Ни одно из напророченных несчастий не обрушилось на Вольфхайм. Смерти, катастрофы, соседские склоки, кражи и другие невзгоды обходили деревню стороной в течение нескольких месяцев со дня приезда доктора Хоппе. Более того, впервые за много лет зима выдалась мягкой, да и весна была теплее, чем обычно, так что уже в конце апреля сирень у часовни Девы Марии стояла в цвету, и многие жители посчитали это хорошим знаком.

Все это время доктор Хоппе придерживался своего распорядка и три раза в неделю выходил из дома. Детей он с собой никогда не брал. Их никто не видел ни издали в окнах дома, ни тем более в саду, хотя некоторые деревенские жители регулярно заглядывали туда через живую изгородь из боярышника. Кто-то даже начал сомневаться, не выдумал ли все это Длинный Мейкерс, и все чаще высказывалась осторожная мысль, что, возможно, стоит поддержать доктора. Но никто не осмеливался взять на себя инициативу, и только спустя семь месяцев после возвращения доктора, в один из майских дней 1985 года, первый житель деревни обратился к нему за помощью, хотя и не совсем по своей воле.

В то воскресенье, около полудня, в доме номер шестнадцать на Галмайштрассе страдающий астмой мальчик Георг Байер достал из кармана штанишек ярко-оранжевый переливающийся стеклянный шарик, который он за два дня до этого нашел на детской площадке. Малыш сначала лизнул его, а потом, пока отец переворачивал страницу воскресной газеты Das Sontagsblatt, а мать на кухне ставила на огонь кастрюлю с картошкой, засунул шарик поглубже в рот. Он стал перекатывать шарик языком, словно волшебный леденец, слева направо, вперед и… Шарик сам собой проскользнул в горло и застрял в дыхательных путях. И как Георг ни старался, выкашлять его никак не получалось. Отец тоже предпринял несколько безуспешных попыток извлечь шарик — сначала хлопал сына по спине, потом попробовал выудить шарик из горла двумя пальцами — и потом, уже в отчаянии, решил бежать за помощью к доктору Хоппе, пусть за это ему, возможно, и придется продавать доктору свою душу.

Не прошло и двух минут, как машина Вернера и Розетты Байер затормозила у дома доктора. Вернер выхватил сына из рук жены и с криком «Герр доктор! Герр доктор! Пожалуйста! Помогите! Помогите!» бросился к воротам.

В домах поблизости тут же раздвинулись и поднялись шторы, захлопали двери, и на улицу стали выбегать первые соседи. Только в доме доктора Хоппе не было заметно никакого движения, поэтому Вернер стал кричать еще громче и высоко поднял обмякшее тело сына, как будто принося его в жертву. В этот момент в дверях наконец появился доктор Хоппе, который сразу оценил серьезность ситуации и со связкой ключей в руке побежал к воротам.

— У него в горле что-то застряло, — сказал Вернер, — он что-то проглотил.

Вокруг доктора Хоппе уже собралось человек пять, наблюдавших за тем, как доктор взял маленького Георга из рук отца. Их любопытные взгляды были скорее направлены на рыжеволосую голову, чем на уже слегка посиневшее лицо ребенка. Не говоря ни слова, доктор сзади обхватил безвольно обвисшее тельце мальчика, сцепил руки в замок и с силой нажал на худенькую грудную клетку, так что из горла бедняги вылетел круглый предмет. Шарик поскакал по крыльцу и подкатился прямо к ногам Длинного Мейкерса, который в это время тоже присоединился к толпе зевак.

Доктор Хоппе положил малыша на спину, опустился возле него на колени и приблизил лицо к его рту. Все затаили дыхание, было только слышно, как время от времени кто-то нервно вздыхает. Мать Георга всхлипнула, а Ирма Нюссбаум перекрестилась и стала громко молиться. Все остальные отвели взгляды и только слышали, как доктор несколько раз набирал в рот воздух и вдыхал его в легкие мальчика. Не успела Ирма воззвать к Святой Рите, как по телу Георга прошла судорога и он начал хватать ртом воздух, словно рыба, вытащенная из воды.

По толпе пронесся вздох облегчения, а Розетта Байер бросилась к сыну и прижала его к себе.

— Мой мальчик, мой мальчик, — причитала она сквозь слезы, вытирая рукой слюну у него с подбородка.

Она положила голову малыша к себе на плечо и посмотрела полными слез глазами на доктора Хоппе. Тот отступил на несколько шагов, как будто уже хотел вернуться в дом.

— Спасибо вам, герр доктор, вы спасли ему жизнь.

— Не за что, — сказал доктор, и, хотя он произнес всего три слова, его голос словно ножом резанул собравшихся.

Никто не знал, куда смотреть и как реагировать. Повисла неловкая тишина, которая, однако, сразу же была нарушена отцом Георга.

— Герр доктор, скажите, сколько я вам должен.

— Нисколько, герр…

— Байер. Вернер Байер. — Он протянул доктору руку, вдруг отдернул ее, но потом, получив от жены незаметный толчок в спину, опять выставил вперед.

— Нисколько, герр Байер, вы ничего мне не должны, — повторил доктор Хоппе.

Он быстро пожал протянутую руку и смущенно отвел взгляд.

— Я все равно хочу вас отблагодарить. Как-нибудь… Позвольте… позвольте пригласить вас выпить в «Терминусе».

Вернер повернул голову и показал на кафе напротив церкви. Доктор Хоппе покачал головой и опять нервным движением погладил свою рыжую бороду, которая росла клочками, похожими на мотки проволоки.

— Ну, пойдемте же, герр доктор, всего один стаканчик, — настаивал Вернер. — Я угощаю! Приглашаю всех! Давайте отпразднуем!

Стали раздаваться возгласы одобрения, и уже другие жители деревни начали уговаривать доктора принять приглашение. Длинный Мейкерс воспользовался всеобщим возбуждением, незаметно нагнулся и поднял стеклянный шарик. Под шумок он сунул его в карман куртки.

— Конечно, герр доктор, давайте выпьем! — воскликнул он, чтобы отвлечь внимание. — За чудо! Да здравствует доктор Хоппе!

На какое-то мгновение среди жителей деревни возникло замешательство, но тут маленький Георг поднял голову и, как будто собираясь заплакать, оглядел собравшихся соседей через плечо матери. Это привело Ирму Нюссбаум в такое волнение, что она воскликнула:

— Да, это чудо! Поистине чудо! Да здравствует доктор Хоппе!

При этих словах последнее напряжение исчезло, и все вокруг начали кричать и смеяться.

— Я не могу, — покачал головой доктор. Его высокий голос легко перекрывал шум толпы. — Мои дети, они…

— Да возьмите с собой и детей! — воскликнул Вернер. — Они только лучше расти будут от глотка хорошего йеневера! К тому же мы все так давно хотим на них полюбоваться!

Кто-то из присутствующих одобрительно закивал, другие, затаив дыхание, ждали реакции доктора.

— Я… Дайте мне пять минут, герр Байер. Мне еще нужно кое-что сделать. Вы идите, я к вам присоединюсь.

После этих слов он сразу же повернулся и пошел по садовой дорожке. Жители деревни тоже стали расходиться, кто-то пошел домой, но большинство направилось прямо к «Терминусу», так что в маленьком кафе моментально оказалось полно народу, и Марии, дочери хозяина Рене Морне, пришлось выйти помогать.

Йозеф Циммерман наблюдал за происходящим, сидя на своем постоянном месте за столиком у окна, и, когда прибыл Вернер Байер и стал расхваливать успехи доктора, старик покачал головой, одним духом опрокинул свой стаканчик йеневера и воскликнул:

— Только Бог может творить чудеса!

Вернер отмахнулся от этой реплики, а еще один стаканчик за его счет сразу же смягчил настроение Циммермана, так что он, поворчав немного, вскоре замолк. Каждый раз, как дверь кафе открывалась, все присутствующие тоже затихали и поворачивали головы. Но оказывалось, что это еще один житель деревни услышал о новостях и со всех ног прибежал в кафе «Терминус».

— Рене, налей и ему тоже, — кричал Вернер со своего места у барной стойки.

С каждой минутой напряжение нарастало, и, когда появился Якоб Вайнштейн, смотритель кладбища, и заявил, что видел, как доктор с переносной колыбелькой выходит из дома, стали заключать пари по поводу пола детей и цвета их волос, но по большей части о том, какого размера раны на их лицах.

— Так и запиши: восемнадцать сантиметров, — сказал Длинный Мейкерс своему отцу, который склонился с ручкой в руке над картонной подставкой для пива. — Это точно, пап! На твоем месте я бы поставил двадцать франков!

— Если я проиграю, вычту из твоих карманных денег, — буркнул отец, нацарапал на картонке свою ставку и передал ее вместе с монеткой в двадцать франков хозяину кафе, который засунул картонку под кассу.

Виктор Хоппе, сменивший докторский халат на длинный серый плащ, вошел в кафе «Терминус», пятясь задом, так что перед жителями деревни сначала появилась его согнутая спина и только потом темно-синяя дорожная колыбелька, которую он нес перед собой на вытянутых руках. И, хотя все видели, как трудно ему было протиснуться в дверь с широкой колыбелью, не нашлось никого, кто поспешил бы к нему на помощь. Только когда он, наконец, вошел и неловко осмотрелся вокруг в поисках места, куда можно было бы поставить тяжелую ношу, к нему бросился Вернер Байер. Он быстро убрал со стола стаканы и широким жестом указал на освободившееся место, в то время как Флорент Кёйнинг, сидевший рядом, помог доктору устроиться за соседним столиком.

— Ну вот, ставьте сюда, — сказал Вернер.

— Спасибо, — ответил доктор.

Его голос опять удивил собравшихся. Отец Длинного Мейкерса наклонился к Якобу Вайнштейну, который до этого никогда еще не слышал доктора, и объяснил шепотом:

— Это из-за заячьей губы. Он неправильно втягивает воздух.

Кладбищенский сторож кивнул, хотя из-за тугоухости едва разобрал, что сказал Мейкерс. Открыв рот, он следил за каждым движением доктора, который склонился над колыбелькой и начал снимать с нее закапанную дождем пластиковую накидку.

— Что вы будете пить, герр доктор?

— Воду.

— Воду?

Доктор кивнул.

— Рене, стакан воды для герра доктора. А для них… — Он неловко показал рукой на колыбельку.

— Для них ничего не надо, — сказал доктор и, как будто оправдываясь, добавил: — Я хорошо о них забочусь.

— Я в этом не сомневаюсь, — заявил Вернер, хотя по его тону все почувствовали, что ответ получился наигранным. Все, кроме доктора, очевидно, потому что тот никак не прореагировал. Он склонился над колыбелью и опустил откидной верх. Потом отцепил и снял дождевик. Посетители, стоявшие чуть поодаль, отступили на шаг назад или быстро отставили свои стулья. Только те, кто стоял совсем в глубине, осмелились взглянуть на колыбельку и для этого даже встали на цыпочки, но никому так и не удалось заглянуть за бортик.

Доктор, слегка покачиваясь, стоял рядом с колыбелькой и молчал, глядя в пол. Было совсем тихо, только под потолком гудел старый вентилятор. Повисла неловкая пауза, и Вернер чувствовал, что все взгляды устремлены на него.

— Эй, Вернер, передай-ка доктору стакан, — крикнул хозяин кафе Рене Морне, протягивая из-за стойки воду.

Все проследили за тем, как Вернер передал доктору стакан, который тот принял, вежливо кивнув.

— Благодарю вас, — сказал он и отступил в сторону, освободив путь к колыбельке. — Проходите, пожалуйста, герр Байер.

Вернер нерешительно шагнул вперед.

— Они такие спокойные, — заметил он. — Спят?

— Да нет, не спят, — ответил доктор, бросив мимоходом взгляд на детей.

— О-о… — Вернер осторожно наклонился вперед, предполагая увидеть макушки младенцев.

— Девочки? — спросил он.

— Нет, три мальчика.

— Три мальчика, — тихо повторил Вернер, и было слышно, как он сглотнул.

Он протиснулся мимо доктора и встал рядом с колыбелькой. Стоявший напротив Флорент Кёйнинг подмигнул ему. Вернер быстро ухмыльнулся одним уголком рта и вновь обратился к доктору:

— И как же их зовут?

— Михаил, Гавриил и Рафаил.

По кафе опять прошел гул, и Фредди Махон вдруг в ужасе воскликнул, громче, чем сам того хотел:

— Ангелы мщения!

Доктор Хоппе явно смутился. Пытаясь вести себя естественно, он отпил глоток воды. В этот момент в разговор вмешался Якоб Вайнштейн, не разобравший слов Махона.

— Как архангелы, правда, герр доктор? Посланцы Бога, — убежденно воскликнул кладбищенский сторож, видимо желая продемонстрировать знание Библии.

Доктор кивнул, но промолчал.

Вернер все еще в нерешительности стоял у колыбели. Потом снова спросил:

— А сколько им сейчас, герр доктор?

— Почти девять месяцев.

Вернер попытался вспомнить, как выглядел его собственный сын в этом возрасте. Насколько был большим. Были ли у него уже зубки.

Заложив руки за спину и закрыв глаза, он медленно наклонился вперед. От возникшей в сознании картинки лицо его передернулось, как будто он откусил что-то кислое. Из-за барной стойки Рене Морне видел, как Вернер открыл сначала один глаз, потом другой. Несколько раз окинул взглядом колыбель, от изголовья к ногам и обратно, и вдруг просиял.

— Вот это да! Да они все одинаковые! — воскликнул он с довольным вздохом.

Затем глянул через плечо на доктора и снова посмотрел в колыбельку.

Доктор Хоппе кивнул:

— Абсолютно. Никто не верил, что я так смогу.

В кафе поднялся смех, но лицо доктора не изменилось, из-за чего у многих возник вопрос, шутил ли он вообще. Вернер не обратил на это внимания и подмигнул собравшимся:

— Идите-ка сюда, это надо видеть!

Рене Морне вышел из-за барной стойки и подтолкнул перед собой Вилфреда Нюссбаума. И только после того как они оба, склонившись над колыбелькой, прореагировали так же бурно, как Вернер, остальные тоже начали подходить поближе. Все стали толкать и тянуть друг друга, и под усиливающиеся крики «о-о-о» и «а-а-а» каждый стремился хотя бы одним глазком взглянуть на трех младенцев.

Всем сразу же бросилось в глаза, каким необычным образом доктору пришлось положить их в колыбельку, чтобы все трое поместились. Два мальчика лежали головками в одну сторону, прижавшись один к левому боку колыбели, другой — к правому. Третий мальчик лежал головкой в ногах колыбельки, а его ножки располагались между головами братьев.

— Как сардинки в банке, — прошептал Фредди Махон.

Детишки не были укрыты одеялом, но, чтобы они не замерзли, отец запихнул их в шерстяные конверты мышиного цвета, закрывавшие их с ног до головы. У каждого слева на нагрудном кармашке был изображен кораблик, но на эту деталь большинство жителей деревни обратили внимание только после того, как рассмотрели три личика, не обнаружив никаких зияющих ран, описанных Мейкерсом. Но у всех троих была зашита верхняя губа, из-за чего остался косой шрам, который, в точности как у доктора, шел до половины широкого, плоского носа. Их большие черепа — «Я было подумал, что они в шлемах», — сказал потом Рене Морне, — были покрыты длинными рыжими волосами, еще слишком жидкими, чтобы полностью закрывать голову. Еще от отца они унаследовали серо-голубые глаза, такого же бледного оттенка, как и кожа. Высокий лоб и щеки шелушились, как и тыльная сторона ладошек.

— У них слишком сухая кожа. Ему надо мыть их детским мылом «Свисал», — шепотом сказала Мария Морне, мать полуторагодовалых незаконнорожденных близнецов.

В любом случае, все сошлись на том, что три брата были поразительно похожи друг на друга и никак не напоминали страшилищ, которыми их многие представляли себе до сих пор. Конечно, они не были красивыми, и того, кто назвал бы их уродливыми, пусть даже шепотом, нельзя было бы упрекнуть в неправоте. Но вместо отвращения они вызывали скорее сострадание, особенно у молодых матерей. Никто из собравшихся, однако, не дотрагивался до них, не гладил их рыжие волосы и уж конечно не произносил их имен, как будто из страха призвать этим самих ангелов. Жители деревни продолжали толпиться около колыбельки, и их головы танцевали над тремя мальчиками, как воздушные шары. Но те, кто думал, что они испугаются, после месяцев затворничества внезапно оказавшись в центре внимания, сильно ошибались. Дети просто никак не реагировали на людей. Возможно, они были потрясены тем, что увидели, и даже когда кто-нибудь корчил им рожицу или говорил «гав-гав» или «у-тю-тю», в ответ не раздавалось ни звука.

— Они какие-то замороженные, — прошептал Рене Морне.

Когда почти все прошли мимо колыбельки, Длинный Мейкерс с отцом тоже решил посмотреть на детей. Мальчишка тут же получил сильный толчок в бок.

— Восемнадцать сантиметров! Вот дурак! — прошипел ему отец, чем сильно развеселил собравшихся.

Чтобы отвлечь от себя внимание, он быстро повернулся к доктору:

— А они уже говорят?

Мария Морне ухмыльнулась из-за барной стойки:

— Ну не в девять месяцев же!

Доктор Хоппе кивнул и сухо произнес, как будто сообщал пациенту, что у того грипп:

— Уже с шести месяцев.

Мейкерс победоносно задрал нос и процедил, глядя через плечо:

— Ну, видишь, что я говорил!

— Так рано, герр доктор? — спросила Мария недоверчиво.

Доктор снова кивнул.

— Говорят по-французски и по-немецки, — продолжал он так серьезно, что это показалось неестественным.

Теперь уже Мария начала смеяться:

— О, да вы шутите.

Но доктор и не думал смеяться. Казалось, он даже обиделся.

— Мне пора идти, — сказал он внезапно, подошел к колыбельке и поднял откидной верх.

— Не хотите ли выпить еще чего-нибудь, герр доктор? — попытался предложить Рене Морне.

Доктор покачал головой, натягивая клеенчатый полог на колыбельку.

— Герр доктор? — послышался где-то впереди голос, которого до этого не было слышно. Кто-то прокашлялся и снова заговорил, на этот раз громче:

— Герр доктор, а можно мне тоже взглянуть на ваших сыновей?

Доктор удивился и повернул голову в направлении, откуда послышался голос. Человек с морщинистым лицом и одним глубоко запавшим закрытым глазом, сидевший за столиком у окна, приподнял жилистую руку:

— Меня зовут Йозеф Циммерман, герр доктор.

Тут и там послышался сдержанный смех. Единственный глаз старого Циммермана строго глянул на посетителей кафе.

— Вы не могли бы поднести их сюда? — он снова обратился к доктору. — У меня плохо с ногами. — Кивком он показал на палку, которая висела на спинке его стула.

— Как вам угодно, герр Циммерман, — сказал доктор.

В кафе снова стаю тихо, все с напряженным вниманием следили, как доктор Хоппе взял колыбель за ручки и размашистым движением поднял ее со стола. Он с противоположной стороны подошел к столику, за которым сидел Циммерман, наклонился и поставил колыбельку на пол, у тощих ног старика.

— Спасибо, — сказал Циммерман, и спина его приняла такое же положение, как и согнутая спина доктора перед ним.

Доктор опять опустил откидной верх и выпрямился, а старик внимательно наблюдал за ним своим единственным зрячим глазом, иссиня-черный зрачок которого занимал почти всю радужную оболочку. Второй его глаз был просто горизонтальной черточкой, да к тому же окружен желтоватой коркой.

— Я знал еще ваших родителей, — сказал Циммерман.

В движениях доктора вдруг появилась неуверенность, как будто он почувствовал укол. Потом он вновь выпрямился и некоторое время не знал, как ему лучше встать. Сначала скрестил руки на груди, потом снова опустил их, а потом уперся руками в бока.

— Ваш отец — вот был хороший доктор, — продолжал старик. — Таких уж сейчас больше нет.

В этом замечании было что-то фальшивое, но доктор Хоппе никак на него не прореагировал. Он уставился на колыбельку и не проронил ни слова. Йозеф Циммерман громко вздохнул и подвинулся вперед. Медленно он наклонился к изголовью колыбельки:

— Ну-ну, вот они какие. Похожи на вас. — Старик сделал паузу, а потом добавил: — А можно спросить, где же их мать?

Собравшиеся за спиной доктора удивленно переглянулись. Всех жителей деревни уже многие месяцы мучил этот вопрос, но никто не осмеливался высказать его вслух.

Но, как выяснилось, этот вопрос не застал доктора Хоппе врасплох, он даже как будто ожидал его. Доктор сделал глубокий вдох и сказал после короткой паузы:

— У них нет матери. И никогда не было.

Йозеф Циммерман, казалось, растерялся на минуту, но тут же взял себя в руки и проговорил, откинувшись назад:

— Простите, герр доктор, я не знал…

И тут вдруг дети подали голос. Все трое одновременно раскрыли рот и заревели, и крик у всех троих был почти одинаковым, поэтому казалось, будто он идет из одного горла. От их рева у всех присутствующих задрожали барабанные перепонки. Даже глуховатый Вайнштейн закрыл уши. Доктор занервничал, но даже не попытался их утихомирить. Он торопливо поднял верх и защелкнул пластиковый козырек колыбельки. Затем подхватил ее, отчего, как показалось, плач еще больше усилился, и протиснулся между столами к двери. Он безуспешно попытался ее открыть, и Вернер Байер поспешил вперед и распахнул створки как можно шире, нервно кивая при этом головой. Он провожал доктора взглядом до тех пор, пока тот не перешел улицу. Потом снова закрыл дверь, резко обернулся и гневно посмотрел на Йозефа Циммермана.

— Ну зачем нужно было это делать? — воскликнул он. — Он же, черт возьми, спас моему сыну жизнь!

 

Глава 3

Если в первые дни после происшествия с Георгом Байером кто-то из жителей деревни все еще побаивался обращаться к доктору Хоппе, то и эти люди изменили свое отношение к нему после того, как сам пастор Кайзергрубер стал лечить у доктора свой гастрит. Собственно, к доктору его привел даже не столько сам этот затянувшийся недуг, сколько любопытство. Да и совесть пастора тоже сыграла свою роль. Ему очень хотелось знать, помнит ли доктор что-нибудь о событиях далекого прошлого.

— Вы очень сильно похожи на отца.

Так начался их разговор после холодного приветствия в бывшей приемной, где помимо картонных коробок, до сих пор оставшихся с переезда, стояли только два стула и старый письменный стол.

На замечание пастора доктор отреагировал лишь кивком головы, после чего осведомился, в чем именно состоят жалобы пациента.

Чуть позже пастор предпринял новую попытку:

— Ваша матушка была благочестивой и прилежной христианкой, — сказал он, и ему очень хотелось добавить: «Она-то была, а вот…»

И снова только кивок. Но на этот раз он заметил в движениях доктора какое-то замешательство, а это было уже что-то.

Доктор попросил его снять сутану. Пастор снял, хоть выглядело это так, будто он лишился шита, защищавшего его от всякого зла. Именно поэтому во время осмотра пастор несколько раз дотрагивался до серебряного крестика, висевшего на цепочке у него на шее, в надежде, что это в какой-то степени сможет напугать доктора.

Судя по всему, и другая фраза была сказана им напрасно:

— На следующей неделе мы празднуем день Святой Маргариты. Вся деревня пройдет с крестным ходом до Голгофы в деревне Ля Шапель. К сестрам-клариссам.

В этот момент доктор сильно ткнул ему пальцем в живот, точно в то место, где боль была сильней всего. Пастор застонал и с трудом сдержал бранное слово.

— Здесь, — кивнул доктор Хоппе. — В этом месте пищевод переходит в желудок.

Он снова обошел тему, затронутую пастором Кайзергрубером, хотя тот был уверен, что его замечание для доктора так же болезненно, как для него укол пальцем в желудок.

Для излечения недуга доктор выдал пациенту сироп собственного приготовления, но когда пастор хотел заплатить, покачал головой:

— Мой долг помогать людям. Я не имею права брать за это деньги.

Эти слова совершенно обескуражили пастора. Он спросил себя, не шутит ли доктор, почти автоматически сказал, что это весьма благородно с его стороны, и удалился в замешательстве. Кислота огнем горела у него в желудке.

Придя домой, пастор принял маленькую ложечку сиропа, меньше, чем назначил доктор — на всякий случай, окажись вдруг сироп ядом, как он пугал сам себя, — и очень скоро ощущение жжения уменьшилось. Через два дня оно почти исчезло, а еще через два — пастор чувствовал себя так, будто ничем и не болел. Уже это принесло ему такое облегчение, что на ближайшей проповеди он прочитал главу шестую из Евангелия от Луки, хотя литургический календарь предписывал на этот день другой текст.

— Не судите, — прочел он в воскресенье, — и не будете судимы. Не осуждайте, и не будете осуждены. Прощайте, и прощены будете.

Все присутствующие заметили, что впервые за несколько недель лицо пастора не исказила судорожная гримаса, когда во время причастия он глотал дешевое церковное вино, обычно огнем обжигавшее его изнутри.

Мозоли, сухой кашель, зябнущие ноги, фурункулы и ссадины — после исцеления пастора Кайзергрубера даже самая ничтожная хворь становилась для жителей Вольфхайма поводом нажать на кнопку звонка у калитки доктора. Но и те, кого мучил действительно неизлечимый недуг — хроническая грыжа или, как в случае Гюнтера Вебера, врожденная глухота, — тоже шли к доктору Хоппе в надежде, что он сотворит новое чудо.

Несмотря на заверения Ирмы Нюссбаум в обратном, доктор, казалось, не был как следует готов к приходу всех этих пациентов. Как уже выяснил пастор, в доме до сих пор не было настоящей приемной, да и бывшую приемную все еще не привели в порядок, так что пациентам иногда приходилось дожидаться своей очереди в маленькой прихожей, у входной двери, где всегда неприятно сквозило.

Доктор все время извинялся за неудобство, говорил, что разобрал еще не все вещи, и поэтому на приеме ему приходилось постоянно выходить из комнаты, чтобы принести, к примеру, прибор для измерения давления или дезинфицирующий раствор.

Доктор всегда был внимателен и вежлив и не просил ни у кого из пациентов какого-либо вознаграждения, из-за чего, возможно, сам того не желая, становился еще более популярным у жителей деревни. Совсем скоро они уже появлялись у него на пороге в любое время дня, с самого раннего утра, иногда даже в половине седьмого, когда в окнах дома только загорался свет, и шли до позднего вечера. Даже глубокой ночью к доктору обращались за помощью, как в тот раз, когда Эдуард Мантельс из дома номер двадцать по Наполеонштрассе никак не мог заснуть даже после двух чашек липового чая с ромом и в конце концов поднял доктора с постели ради снотворной таблетки.

 

Глава 4

Однажды в июле, в субботу, спустя несколько недель после воскрешения Георга Байера, на калитке перед домом доктора появилось расписание приемных часов: с девяти до десяти утра и с половины седьмого до восьми вечера, только по будням. Тем, кто хотел посетить доктора вне приемных часов, необходимо было заранее позвонить и договориться по телефону. Некоторых это рассердило, так как, по их мнению, врачи должны служить пациентам ежечасно, но большинство с пониманием отнеслось к решению доктора, тем более что он в качестве компенсации привел в порядок приемную и смотровой кабинет. Выполнил эту работу Флорент Кёйнинг, который часто подрабатывал мелкой починкой и ремонтом. Он освежил новой краской стены, выкрасил окна и двери, ошкурил и покрыл лаком деревянные полы. Для него нашлось в доме и много других дел. Смазать дверные петли и ручки, починить рассохшиеся окна и двери, обработать пятна от сырости на потолке и стенах, заделать протечки. Так что работы хватило на целый месяц.

За весь этот месяц он, к своему удивлению, ни разу не видел тройняшек. После того как доктор показал своих детей в кафе «Терминус», они никем не были замечены ни в доме, ни за его пределами. Даже их плача никто не слышал, хотя некоторые жители Вольфхайма, приходившие на консультацию к доктору, специально прислушивались.

— Ваши дети такие тихие, — говорили они доктору.

— Они спокойные, — каждый раз кивал он. — За ними не нужно особенно следить.

Этот же вопрос немедленно задали Флоренту, когда он рассказал в «Терминусе», что наконец увидел мальчиков.

— Они и правда были тихие, — подтвердил он. — Сидели в своих качалках и смотрели в одну точку, будто о чем-то сильно задумались. Даже когда я стал забивать в стену гвоздь, метров в пяти от них, ни один на меня не глянул. Я думаю, они вообще меня не заметили.

— Это валиум, — заметил Рене Морне, — однозначно валиум.

— Да ладно говорить ерунду, — вмешалась его дочь. — Может, они приболели или еще что. Не надо каждый раз придумывать всякие ужасы.

Марии было интересно знать, выглядят ли мальчики все так же странно. На самом деле, она имела в виду «страшно», но не сказала этого вслух.

— Волосы у них еще больше порыжели, чем тогда, когда они были здесь, — ответил Флорент. — И цвет не такой яркий, как у самого доктора, он скорей похож на ржавчину, как будто их макнули головой в сурик.

— А их… — сказал Жак Мейкерс и показал на верхнюю губу.

— Да там как будто прошелся безрукий столяр. Словно трещину в дереве пытались залепить замазкой и опилками. Уж больно халтурно сделано, мне показалось.

— А они на самом деле уже умеют говорить? — не терпелось узнать Марии.

Флорент пожал плечами:

— Я, по крайней мере, ни слова от них не услышал.

— Так я и думала, — сказала Мария.

Все следующие дни Флоренту задавали вопросы даже на улице. Некоторым женщинам очень хотелось знать, ведет ли доктор домашнее хозяйство сам.

— Мне кажется, он справляется. Там всегда чисто. И он просил меня особо не мусорить.

— Но часто ли он меняет детям подгузники? — спросила Ирма Нюссбаум, мать двоих взрослых сыновей.

— И чистые ли на них одёжки? — спросила Хельга Барнард, воспитавшая троих дочерей.

— Пробует ли он молоко, может, оно горячее? — спросила Одетта Сюрмонт, у которой было уже четверо внуков.

— Я ничего во всем этом не понимаю, — сказал Флорент. — Не мужское это дело.

— В том-то и дело, без женщины доктору непросто. Ему срочно нужна помощь, — однозначно решили дамы.

Одна за другой женщины подкрепляли слова делами. Прикрывшись приступами фальшивой мигрени, они интересовались, не нужна ли доктору помощница по хозяйству или няня, но он каждый раз благодарил за предложенную помощь и настаивал на том, что справится самостоятельно. Тем не менее он с явным интересом прислушивался к советам, которые ему давали, чтобы, например, облегчить боль, когда у малышей режутся зубки.

— Дайте им пожевать замороженную хлебную корку, герр доктор, — советовала Одетта Сюрмонт, в то время как Хельга Барнард клялась, что ее дочерям отменно помогали кольца свежего репчатого лука.

И конечно, Ирма Нюссбаум, Хельга Барнард и Одетта Сюрмонт в полном недоумении встретили новость Флорента Кёйнинга о том, что с детьми доктора будет сидеть Шарлотта Манхаут. Подметая тротуар, три соседки сошлись после полудня на пересечении Наполеонштрассе и Кирхштрассе и немедленно окружили Флорента, как раз окончившего свой последний рабочий день у доктора и направлявшегося в кафе «Терминус» потратить получку. Новость заставила их метелки остановиться, в то время как они сами зашлись в бурном протесте. Бывшая учительница, фрау Манхаут имела большой педагогический опыт, так как долгие годы работала в начальном классе маленькой школы в Гемменихе, но сама она никогда не имела детей, не говоря уже о муже. Так откуда же ей, помилуй Господи, было знать, как растить малышей?

Хельга переспросила, не ослышался ли Флорент, и тот стал рассказывать, как утром покрывал одну из дверей последним слоем краски и через щель разглядел, что доктор Хоппе и фрау Манхаут входили на кухню, где мальчики, как обычно, сидели в своих стульчиках, словно тряпичные куклы.

— Это точно была Шарлотта Манхаут? — немедленно перебила его Ирма. — С Ахенштрассе?

Флорент уверенно кивнул и сказал, что узнал бы Шарлотту Манхаут хоть за километр, на что никто не смог бы ничего возразить, так как в деревне не было ни одной другой женщины такого крепкого сложения, как шестидесятивосьмилетняя учительница, переехавшая в Вольфхайм три года назад, после ухода на пенсию. Она была высокой — метр восемьдесят четыре, у нее была широкая спина, сгорбленная от многолетнего стояния над самыми младшими учениками, когда она водила по бумаге их неопытными ручонками. Из-за этого ее шея провалилась между угловатых плеч, и, чтобы создать хоть какое-то ее подобие, Шарлотта Манхаут всегда собирала свои длинные, серебристые, с сединой, волосы в пучок или закалывала их деревянной шпилькой. Ну и конечно же нельзя было не обратить внимания на ее обширный бюст, или, как описывал его Флорент, «крутые буфера».

— И что она сказала? А что сказал доктор? — выпытывала Хельга.

— Сначала доктор представил ей детей. — И Флорент зажал пальцами нос, чтобы изобразить голос доктора. — Это Рафаил. С зеленым браслетиком. Это Гавриил. С желтым браслетиком. А вот этот, с синим браслетиком, Михаил.

Потом он продолжал своим обычным голосом:

— У них на ручках надеты такие пластиковые браслеты. Как у младенцев в роддомах, знаете? Насчет цветов, может, я и напутал. Но что-то в этом роде. А потом доктор обратился к своим сыновьям и сказал, что с ними будет сидеть фрау Манхаут.

Все три дамы закачали головами, а Ирма Нюссбаум произнесла вслух то, о чем все подумали:

— Господи, ну почему она? Она ведь даже не местная.

— Подождите, — перебил ее Флорент. — Это еще не все. Не успел доктор договорить, что она теперь будет их няней, как мальчишки одновременно повернули к ней головы и подмигнули.

Женщины слушали его, открыв рты.

— Ну, по крайней мере, мне так показалось, — попытался он смягчить впечатление.

— А потом? Что сделала фрау Манхаут?

— Ничего. Она спросила у доктора, во сколько ей приходить, и он сказал, в половине девятого. А потом она ушла. И я тоже пойду. Если позволите, дамы. Мне срочно нужно просадить где-нибудь мои солидные чаевые.

Он вытянул вперед руки и освободил себе путь между галдящих женщин. Пройдя три шага, он еще раз обернулся и сказал:

— Герр доктор хорошо ей платит. Думаю, фрау Манхаут не пожалеет.

После этого Флорент снова развернулся и направился в «Терминус», в то время как у него за спиной повисло долгое молчание, а затем дамы снова принялись трещать без умолку.

На следующее утро в половине девятого Шарлотта Манхаут тяжело вышагивала по тротуару Наполеонштрассе и, проходя мимо, кивнула Якобу Вайнштейну, который в это время чистил дорожки на кладбище и в знак приветствия задрал кверху подбородок. Ее приближение было тут же замечено с противоположной стороны улицы Ирмой Нюссбаум, которая за полчаса до этого заняла наблюдательную позицию за окошком на кухне. На широкие плечи бывшей учительницы была накинута белая вязаная шаль. Большие стекла ее очков в роговой оправе время от времени поблескивали, отражая солнце, уже поднявшееся над крышами. Волосы она заколола, а из плетеной сумки у нее на плече торчал кусок красной ткани, и Ирма была уверена, что это передник. Позвонив в звонок у калитки перед домом доктора — Ирма застыла за своим окном, — фрау Манхаут повернула к Ирме круглое лицо, которое так контрастировало с угловатыми формами ее массивной фигуры. В ее сияющих глазах было, как обычно, то самое приветливое выражение, которым она всегда могла расположить к себе своих маленьких учеников, хотя и выглядела в их глазах настоящей великаншей.

Когда дверь докторского дома открылась, фрау Манхаут снова повернулась, и Ирма увидела, как в дверном проеме доктор Хоппе неловко вытянул вперед руку. Он уже набросил халат, но не успел застегнуть пуговицы. Большими шагами он подошел открыть калитку, пригласил фрау Манхаут следовать за ним и оставил калитку приоткрытой для пациентов, которые должны были появиться в ближайший час.

Шагая за доктором, Шарлотта Манхаут невольно вспоминала свой вчерашний разговор с ним. Она пришла на прием с высоким давлением, и доктор Хоппе использовал эту возможность, чтобы всесторонне обследовать фрау Манхаут и прежде всего задать ей вопросы для медицинской карты, которую он заводил на каждого нового пациента. Доктор поинтересовался ее прошлыми заболеваниями, возможными операциями, а также болезнями и отклонениями у ее родственников. Он спрашивал о ее привычках, пристрастиях в еде, узнавал, курит ли фрау Манхаут или, возможно, позволяет себе алкоголь. Ее ответы вполне удовлетворили доктора, хотя она и умолчала о том, что неравнодушна к сладкому. Когда он спросил, замужем ли она («Герр доктор ищет новую жену!» — сообщила своим подругам Одетта Сюрмонт после того, как на первом приеме доктор задал ей тот же вопрос), фрау Манхаут с улыбкой ответила, что сорок лет назад учительнице в монастырской школе полагалось снимать комнаты и оставаться девицей, а потом она уже стала слишком старой и, прежде всего, мудрой, чтобы искать себе мужа. Доктор, видимо, не понял ее шутки, потому что никак на нее не отреагировал, а только сделал пометку в карточке. По крайней мере он будет знать, что не стоит иметь на нее виды, подумала она. Внешность доктора не только не была для нее привлекательной, но даже вызывала некоторую неприязнь. Она уже встречала его раньше и в первую же минуту убедилась, что Марта Боллен нисколько не преувеличивала, когда сказала, что герр доктор оказался последним в очереди, когда Господь раздавал красоту. Волосы у него на голове, на руках и даже на тыльной стороне ладоней имели цвет молодой морковки. Борода была темнее и на подбородке и скулах напоминала мотки ржавой колючей проволоки, в то время как на щеках и под нижней губой произрастали жидкие пучки тонких волосков. Из-за того что шрам от заячьей губы вовсе не был покрыт никакой растительностью, казалось, что кто-то, размахнувшись бритвой, отхватил приличный кусок его усов. К этому стоило прибавить гнусавый монотонный голос, причем звуки, обычно производимые прижатым к нёбу языком, такие как «т» и «л», совершенно растворялись у него во рту и были едва слышны. Единственным, к чему нельзя было придраться, оставалась его строгая одежда — коричневые вельветовые брюки и бежевая рубашка, — но этого было недостаточно, чтобы расположить к себе фрау Манхаут, даже если доктор и попытался бы. Во время осмотра он всякий раз сначала говорил, что будет делать, а потом продолжал ненавязчиво задавать самые разные вопросы. Так, его очень заинтересовало знание фрау Манхаут французского, немецкого и голландского языков.

— Нидерлэндиш, — сказал он и спросил, не знает ли она детской песенки про «все цветочки уж заснули, так устали пахнуть».

Он произнес слова с акцентом, и она сразу догадалась, что это за песенка.

— Она называется «Песочный человечек».

— Как?

— «Песочный человечек», «зандмэньхен», — пояснила она и испуганно подумала, не попросит ли доктор ее спеть.

Но он не стал этого делать. Он задал ей еще несколько вопросов, в том числе и о местах ее прежней работы. И снова проявил большой интерес, когда она сказала, что почти всю свою карьеру вела уроки в первом классе школы Геммениха, а до этого у нее под крылом были дошколята. В тот момент Шарлотта Манхаут еще не поняла, к чему клонит доктор, и, когда он вдруг как будто невзначай спросил, не могла бы она каждый день в приемные часы приглядывать за тремя его мальчиками, женщина так растерялась, что сначала не нашлась с ответом. А доктор не стал дожидаться и проводил ее на кухню, где в своих креслицах-качалках сидели три малыша.

Она ужасно испугалась, хотя и была подготовлена многочисленными слухами, которые ходили вокруг этих детей. Они были похожи на человечков, нарисованных детской рукой, — пропорции казались совсем неправильными. Головы были слишком большими для туловищ, а на личиках — слишком крупные глаза. Так показалось фрау Манхаут в первый момент.

Тогда доктор представил ей детей, показав на браслетики у них на запястьях. Невооруженным глазом их и в самом деле было не отличить друг от друга, поняла она, рассмотрев детей получше. Одновременно она обратила внимание на то, как много они унаследовали от отца: волосы, кожу, глаза и, к сожалению, заячью губу, на том же месте, справа.

За то недолгое время, пока она там оставалась, фрау Манхаут обратила внимание еще на одну деталь: дети не смотрели на нее. И в этом они тоже были похожи на отца. На приеме она заметила, что он избегает любого зрительного контакта. Доктор предпочитал почти все время смотреть в пол, в то время как его сыновья в основном интересовались собственными руками, которые все время находились в движении, словно ощупывали невидимые предметы.

— Фрау Манхаут с завтрашнего дня будет приходить сидеть с вами, — вдруг сказал доктор, к ее большому удивлению.

Ей захотелось возразить, но, когда все три мальчика одновременно подняли головы и посмотрели на нее своими огромными глазами, она за долю секунды приняла решение:

— Во сколько мне прийти завтра?

— В половине девятого, — ответил доктор.

После этого фрау Манхаут покинула дом и только на улице вспомнила, что даже не попрощалась с мальчиками.

— Вы готовы? — спросил доктор, открыв дверь на кухню.

Она и сама не знала. Она не представляла, чего ожидал от нее доктор. Об этом они еще не говорили. Они вообще не поговорили ни о детях, ни даже об оплате. Редко она соглашалась на работу так импульсивно.

— Я думаю, да, — сказала она и снова удивилась своему ответу.

Мальчики, как и вчера, сидели в своих креслицах-качалках. Казалось, будто они так и просидели здесь все это время. И снова все их внимание занимали руки, которые все время двигались. В этих движениях был даже какой-то ритм, отчего они казались автоматическими.

«Может быть, им скучно», — подумала фрау Манхаут, не заметив нигде ни одной игрушки, даже плюшевого медвежонка.

— Здравствуйте, мальчики! — сказала она. Реакции не последовало.

— Они довольно стеснительные, — пояснил доктор.

Фрау Манхаут прошла вперед и внимательно рассмотрела детей. Она сочла их чересчур худенькими, и, из-за того что их бледная кожа казалась почти прозрачной, в этих детях было что-то хрупкое. Как будто они сделаны из стекла.

— Вы можете взять кого-нибудь на руки, — сказал доктор.

Она кивнула и шагнула к ним. Замешкалась, не зная, кого же выбрать. Ни один из мальчиков не протянул к ней ручки. Фрау Манхаут опустилась на колени перед креслицем посередине и расстегнула ремни. Ей пришлось задержать дыхание и даже побороть некоторый страх. То же самое было с ней, когда лет десять назад ей пришлось взять сильно обожженную руку Жюли Карпентье, чтобы показать ей, как водить ручкой по бумаге. Как и тогда, сейчас она сосчитала в уме до трех и потом одним движением подняла одного из мальчиков. Он был ужасно легкий и почти никак не отреагировал, оказавшись у нее на руках.

— Это Рафаил, — сказал доктор и показал на синий браслет.

— Рафаил, — повторила она.

Ей понравилось это имя, но сочетание с двумя другими было, разумеется, необычным. Это была оригинальная, но вместе с тем и странная идея: назвать троих детей именами архангелов, и фрау Манхаут стало интересно, кто же сделал такой выбор. Отец или мать? Или кто-то еще?

— Они такие тихие, такие послушные, — сказала она. Но в тот же момент испугалась, что с детьми, возможно, что-то не так. Вдруг они слабоумные.

— Им нужно к вам привыкнуть, — сказал доктор Хоппе. — Я заметил, что они сложно привыкают к новым ситуациям.

Ответ ее успокоил, и доктор, словно прочитав ее мысли, заметил:

— Но они уже умеют говорить. Иногда они произносят слово, которое где-то слышали. От меня, или по радио, или еще где-то. Оно может быть на французском или на немецком. Они очень умные.

— Да, это очень необычно.

Фрау Манхаут не знала, как этому верить. За время своей работы ей часто приходилось говорить с родителями, которые видели в своих детях то, чего на самом деле не было. «Es meint jede Frau, ihr Kind sei ein Pfau (каждой матери ее дитя милее всех)», — думала она в таких случаях.

— Я хочу развивать в них знание языков, — продолжал доктор. — Я говорил с ними на немецком и французском попеременно, но если теперь вы будете говорить с ними по-французски, а я — по-немецки, то они быстрее поймут разницу, не так ли?

С этим она должна была согласиться, в просьбе не было ничего особенного. В местности, которая находилась на пересечении границ трех стран, многие дети воспитывались на нескольких языках. Почти все здесь говорили по-немецки, а к нему добавлялся французский или голландский. Некоторые дети учили одновременно три языка, в зависимости от школы, в которую ходили, и от того, с кем играли на улице.

И у самой фрау Манхаут все было именно так. Она родилась в Гемменихе, и родители говорили с ней на немецком. На улице она выучила французский, а позже, в средней школе, изучала на уроках голландский. Вдруг она поняла, почему накануне доктор так интересовался ее знанием языков. Из того, что он сказал потом, она сделала вывод, что он хорошо все запомнил, потому что сейчас снова спросил про ту голландскую колыбельную.

— Та, что про цветы, — напомнил он. — Не могли бы вы петь ее время от времени?

— Если вы так хотите, — сказала фрау Манхаут, хотя это желание показалось ей немного странным.

Доктор посмотрел на часы:

— Пойдемте, я быстро покажу вам дом. Скоро придут первые пациенты.

Она не успела ничего ответить, а он уже развернулся и исчез за дверью в коридоре. Фрау Манхаут, растерявшись, осталась на месте. Она покачала головой и осторожно усадила Рафаила в качалку.

— Я сейчас вернусь, — сказала Шарлотта по-французски, все больше и больше задаваясь вопросом, во что же она ввязалась.

Доктор ждал ее в коридоре напротив двери приемной.

— Дети и я пока спим на первом этаже, — сказал он и вошел в комнату.

Фрау Манхаут нерешительно шагнула за ним и остановилась в дверях. Комната была аккуратно прибрана. Посередине у дальней стены стояла односпальная кровать с безукоризненно расправленным покрывалом. На стульях по обе стороны от изголовья не было ни книг, ни одежды, нигде на полу не валялись детские игрушки или другие вещи. У противоположной стены в ряд стояли три металлические кроватки на колесиках, на расстоянии приблизительно метра друг от друга. Кроватки тоже были тщательно заправлены, на кипенно-белых простынях и наволочках не было ни единой складки. В ногах каждой кроватки висела табличка с именем. Михаил спал на кроватке справа, слева от него спал Рафаил, а рядом с ним — Гавриил. Обои на стенах казались совершенно новыми, но сами стены были голыми. Нигде не висело ни единой фотографии, хотя фрау Манхаут ожидала их увидеть: портрет жены доктора, возможно, их свадебный снимок и уж наверняка фотографии детей, которых он, по словам Марты Боллен, постоянно фотографировал. Во всей комнате ощущалось что-то казенное. Она не была чьим-то личным пространством, а из-за ослепительно белых простыней и покрывала даже напоминала больничную палату.

— Ванная наверху, — сказал доктор. — Но поскольку каждый раз носить детей наверх весьма утомительно, я пока мою их в тазу на кухне.

— Как в наше время, — улыбнулась она.

Доктор снова не отреагировал. Никакого чувства юмора, подумала Шарлотта и тут же понадеялась, что дети унаследовали не слишком много черт его характера.

— Фрау Манхаут…

Пауза была многозначительной, и она сосредоточилась.

— Еще кое-что. Это касается их здоровья, — быстро сказал доктор.

Если бы он сказал, что что-то не так с ее собственным здоровьем, фрау Манхаут растерялась бы не так сильно. Она уже задавалась вопросами об этих детях, но все равно новость оказалась шоком. И неприятной была не только сама новость, но и тот факт, что доктор так долго ждал, чтобы рассказать об этом.

— Ничего серьезного, — добавил он. — Я сейчас занимаюсь этим. Но я считаю, вы должны быть в курсе. Поэтому им пока нельзя на улицу.

— Но вы ведь могли и раньше мне… — начала она, но ее прервал звонок в дверь.

— Вот и первые пациенты, — быстро сказал доктор. — Мне нужно начинать. И вы тоже можете начать.

Он развернулся и, обойдя ее, вышел из комнаты. Как будто сбежал, а она снова осталась совершенно растерянной.

— Вы идете, фрау Манхаут? — услышала она голос доктора.

«Я не возьмусь за это, — подумала она, — мне не надо этого делать».

Расстроенная, женщина вышла из комнаты.

— Добрый день, фрау Манхаут, — раздалось из коридора.

У двери стояла Ирма Нюссбаум, Шарлотта Манхаут кивнула ей. Незадолго до этого она видела, как Ирма наблюдала за домом доктора из своего окна на другой стороне улицы.

— Будете присматривать за детишками герра доктора, фрау Манхаут? — спросила Ирма.

В том, как она произнесла ее имя, сквозила фальшь. Доктор умерил шаг и оказался между двумя женщинами — как секундант, обязанный следить, чтобы дуэль прошла правильно.

— Да, фрау Нюссбаум, — ответила Шарлотта Манхаут, и ни один мускул не дрогнул у нее на лице. — Ко мне обратились с этой просьбой, и я намерена этим заниматься.

С этими словами она развернулась и направилась в сторону кухни.

За первые несколько недель Шарлотта Манхаут не заметила у детей никаких исключительных умственных способностей, напротив, они продолжали вести себя отстраненно и не произнесли ни слова. Из-за этого она чем дальше, тем больше убеждалась, что у ее воспитанников умственное отставание и доктор имел в виду именно это, когда говорил о проблемах со здоровьем. Конечно, он стыдился этого.

Но постепенно Михаил, Гавриил и Рафаил оттаяли. Казалось, что им и в самом деле надо привыкнуть, и сначала фрау Манхаут должна была завоевать их доверие. Для этого она не делала ничего особенного, только всегда была доброй и терпеливой, хотя последнее было особенно трудно. Время от времени ей хотелось по очереди хорошенько встряхнуть их, чтобы они наконец-то проявили хоть какие-то эмоции. К счастью, Шарлотта смогла сдержаться, и однажды, когда на Наполеонштрассе снова образовалась длинная пробка из машин и автобусов, едущих к границе трех стран, в поведении детей наступила перемена. Фрау Манхаут взяла Михаила на руки, чтобы показать ему в окне стоящие машины, и вдруг мальчик закричал: «А-и!» И в следующий момент за спиной двое его братьев тоже крикнули: «А-и!» Потом доктор сказал, что его сын, вероятно, хотел произнести «так-си», потому что на нем они приехали из Бонна в Вольфхайм много месяцев назад. Фрау Манхаут была поражена.

Потом все пошло быстрее. Их словарный запас или уже был достаточно большим, или очень быстро рос, потому что в последующие дни мальчики продолжали произносить слова, причем все время дополняли или повторяли друг за другом. Иногда даже казалось, что дети играют в игру. Когда фрау Манхаут делала им фруктовое пюре, мальчики перечисляли фрукты по-французски, так как уже поняли, что она говорит на этом языке. Всех троих было достаточно сложно понимать, и не только потому, что они были еще совсем крохи, но и из-за того, что заячья губа мешала им, как и их отцу, произносить некоторые звуки. Но она понимала, что они говорили, и это вначале было самым главным.

Очень скоро дети снова продемонстрировали свой талант. Как и просил доктор, фрау Манхаут каждый вечер перед сном пела по-голландски про песочного человечка, и однажды вечером, примерно минут за пятнадцать до того как мальчиков уложили спать, Гавриил вдруг сказал «moe». Фрау Манхаут не разобрала, что он имел в виду, но тут Рафаил произнес «slapen», тоже на голландском, а Михаил отреагировал на это словом «welterusten», и она поняла, что тройняшки говорят слова, которые встречались в песенке.

Когда Шарлотта, спустя несколько дней, рассказала об этом своей подруге и бывшей коллеге Ханне Кёйк, та сказала:

— Это оттого, что у них нет матери. Поэтому они не привязаны к одному родному языку.

Фрау Манхаут сочла это объяснение чересчур надуманным, а ее подруга еще предположила, что мозги мальчиков могут быть соединены друг с другом невидимыми нервными связями и все вместе формируют один сверхразум. О таких вещах фрау Манхаут неоднократно слышала, а также о том, что близнецы могут читать мысли друг друга и чувствовать эмоции, даже если находятся на расстоянии многих миль. И все же ее больше всего устраивало простое объяснение, что мальчики пошли умом в отца, ведь также им от него передалась его апатия: несмотря на свой талант к языкам, тройняшки были скупы на слова и выражение своих эмоций.

За те четыре часа в день, пока фрау Манхаут сидела с детьми — с половины девятого до половины одиннадцатого утром и с шести до восьми вечером, — она занималась с ними со всем энтузиазмом и энергией, на которые только была способна. Она корчила смешные рожицы с выпученными глазами, строила высокие башни из кубиков и коробок, сажала малышей друг за другом к себе на коленку и качала их, возила по невидимым дорогам игрушечные машинки, катила деревянный поезд через темные туннели и рассказывала истории и сказки, в которых сама перевоплощалась в колдунью, фею или королеву. Но, несмотря на все это, ей ни разу не удалось заставить хотя бы одного из мальчиков засмеяться или завизжать. Так же редко она видела, чтобы они капризничали или плакали.

— Это переменится, — сказала на это Ханна Кёйк. — У детей сейчас, конечно, травма. Ведь в первые месяцы жизни они совсем не получили любви. Ни от матери — она умерла, — ни от отца, потому что он просто слишком холодный человек. Уже сам факт, что он хочет, чтобы дети называли его «отец», а не «папа» или «папочка», означает желание дистанции. Я даже думаю, что позже он велит им говорить ему «вы», а не «ты».

— Но он постоянно их фотографирует, — возразила фрау Манхаут. — Это ведь означает, что он их любит.

— Я этого не отрицаю. Но, по-моему, это прежде всего сублимация. Таким образом он пытается компенсировать свое неумение любить. Он думает, что так у него получится построить какие-то отношения. Нет, Шарлотта, держись, этим детям повезло, что у них есть ты. Хоть кто-то научит их чувствовать.

— Я запомню это, Ханна.

 

Глава 5

— И еще фунт этих чудесных имбирных печений.

— Для сыновей доктора?

Фрау Манхаут со смехом покачала головой:

— Да нет, это для меня самой.

Марта Боллен запустила руку в стеклянную банку с печеньем собственной выпечки, стоящую на прилавке. Она положила печенье в бумажный пакет и опустила его на медную тарелочку весов, а на другую поставила гирю в полкилограмма.

— Я добавила еще три штуки, — сказала она, вполглаза глядя на стрелку весов. — Для мальчиков. И скажите, что Марта из магазина передает им привет.

Фрау Манхаут хотела отказаться от печений — детям доктора нельзя было сладкого, — но побоялась, что Марта опять начнет приставать со своими бесконечными вопросами, поэтому просто кивнула и сказала:

— Это очень мило. Большое спасибо.

Она взяла пакет и положила его в хозяйственную сумку на колесиках, полную продуктов, которые она почти каждый день покупала для доктора. Ее плетеная сумка тоже была полна, среди прочего там лежали бумажные носовые платки, детская присыпка и упаковка пеленок.

Фрау Манхаут все больше и больше занималась домашним хозяйством доктора. Пока сидела с детьми, она старалась что-то почистить, приготовить еду, постирать. Выстиранное белье она и так брала гладить к себе домой. Об этом доктор не просил. Шарлотта делала это, повинуясь собственному душевному порыву, главным образом для мальчиков, которых она слишком часто видела в запачканной одежде и которые, по ее мнению, слишком однообразно питались. Доктор покупал по большей части консервы или готовую еду в стеклянных банках.

Марта забарабанила по клавишам кассы.

— Когда же вы возьмете с собой мальчиков? Они совсем не выходят, — сказала она.

— Марта, они еще слишком малы для этого.

— Слишком малы? Но ведь им уже вроде год?

— В субботу исполнился.

— В субботу? Двадцать девятого сентября?

— Верно.

— О, тогда, значит, они родились прямо в день своих именин.

Фрау Манхаут удивленно посмотрела на продавщицу.

— Двадцать девятое сентября, — сказала Марта, — день святых Михаила, Гавриила и Рафаила.

— Правда? А я и не знала.

— Моего мужа звали Михаил. Вот почему я знаю. Значит, доктор Хоппе так назвал своих детей, потому что они родились в этот день.

— Тогда это удивительное совпадение.

— Совпадений не бывает, — сказала продавщица и подняла вверх указательный палец. — Ну, расскажите, детям конечно же устроили веселый праздник?

Фрау Манхаут кивнула и отвернулась, потому что почувствовала, что у нее покраснели щеки. Она могла бы спокойно сказать правду, но ее до сих пор не покидало чувство неловкости, когда она вспоминала, как доктор отправил ее домой в то субботнее утро, когда она пришла с сумкой, полной подарков и книжек с картинками. Доктор сказал, что дети серьезно заболели и он решил, что они проведут остаток выходных в изолированной стерильной комнате — он назвал эту процедуру отвратительным словом «карантин». На ее вопрос, что с ними случилось — накануне вечером ни один из них ни на что не жаловался, — он ответил, что посреди ночи их стало тошнить, и теперь ему надо за ними понаблюдать.

То, что все трое заболели одновременно, произошло впервые. До этого часто случалось, что доктор забирал кого-то из них в изолятор, главным образом в целях профилактики, потому что находил симптомы, указывающие на приближающуюся болезнь: красное горло, легкий кашель, потерю веса или подозрительную сыпь на коже. Ребенок должен был находиться несколько часов или несколько дней в стерильной комнате, которая примыкала к приемной доктора и использовалась также как лаборатория и склад лекарств.

Ей показался странным такой ход событий, но кто она была такая, чтобы подвергать сомнению знания доктора. Кроме того, Михаил, Гавриил и Рафаил всегда возвращались из изолятора здоровыми.

«Здоровые» — не совсем правильное слово, потому что у них действительно было какое-то хроническое заболевание. Фрау Манхаут не знала только, какое именно. Доктор всегда говорил об этом очень пространно, как будто не хотел признаваться, что и сам толком ничего не знает. Чтобы определить их болезнь, он употреблял слова, которых она не понимала, и постоянно твердил, что занимается их лечением. Однажды она все-таки предложила позвать специалиста, но доктор так расстроился, что в дальнейшем она об этом не заговаривала.

— Другие врачи ничего в этом не смыслят, — сказал он и ушел очень недовольный.

Самым страшным ей казалось то, что она понятия не имела, в чем заключается их болезнь и в чем она будет проявляться. Кроме того, что дети быстро уставали и не терпели прикосновений, она не замечала ничего, что могло бы указывать на серьезную болезнь.

— На что мне надо обратить внимание? — спрашивала она доктора Хоппе еще в самом начале.

— Вы сами потом увидите, — ответил он, но, когда с одним из мальчиков что-то случалось, по его поведению она понимала, что он и сам многое делает наобум.

Голос Марты Боллен вывел ее из задумчивости.

— А как они осваивают языки? — спросила продавщица. — Розетта Байер говорила, что они уже знают и голландский. Она слышала, как они поют по-голландски.

— Петь еще не значит говорить, Марта. Не надо верить всему, что болтают люди. Мальчики просто повторяют за мной.

Шарлотта сознательно перевирала. Она и раньше чувствовала зависть и недоверчивость, как только заговаривала об исключительных языковых способностях мальчиков. Некоторые считали, что она просто хотела похвастаться своими собственными успехами.

— Но ведь они все-таки очень смышленые ребятки, правда?

— Все в отца.

— Ну и слава Богу, — добавила Марта вполголоса. — Не хотелось бы верить, что они унаследуют только его внешность. А как, кстати, поживает герр доктор?

— Занят, очень занят. Все считают, что он творит чудеса.

— Так ведь так оно и есть. На прошлой неделе он избавил Фредди Махона от его вечной подагры. Пять уколов — и готово. Доктор сказал, что в Германии этой штукой уже давно лечатся. Знаете что, фрау Манхаут? Медицина в Бельгии еще в пеленках. Жаль, что доктор не приехал к нам раньше. Может быть, он смог бы вылечить нашего Михаила.

— Не вспоминай об этом, Марта. Прошлого не воротишь. Сколько с меня?

Марта бросила взгляд на кассовый чек, чтобы проверить, все ли она посчитала, и сказала:

— Все вместе — девятьсот двадцать франков.

Фрау Манхаут взяла кошелек, вынула купюру в тысячу франков и вложила ее в пухлую руку продавщицы. Спрятав сдачу, она повернулась и вышла, покатив за собой сумку на колесиках.

Когда она была у двери, Марта крикнула ей:

— Передавайте привет герру доктору.

Шарлотта закрыла дверь и перешла улицу. Пластмассовые колесики сумки гремели по булыжной мостовой и привлекли внимание трех мальчиков на площади, которые стали махать фрау Манхаут. Она узнала Фрица Мейкерса, Роберта Шевалье и глухого Гюнтера Вебера, которому она несколько лет назад давала раз в неделю уроки дикции, потому что его родители не могли оплачивать логопеда. Результат она не посчитала удовлетворительным, но он все-таки научился кое-как объясняться и, похоже, достиг больших успехов, с тех пор как в прошлом году стал ездить на занятия в специальную школу в Льеж.

Она помахала ребятам в ответ и пошла дальше, подгоняемая часами на церковной башне, которые начали бить шесть. Между тем прошло уже больше двух дней с тех пор, как она видела детей. Как всегда, женщина все выходные провела у телефона в надежде, что доктор Хоппе позвонит, если ему придется отлучиться на срочный вызов, и тогда она могла бы посидеть с детьми. Но ни с кем в деревне не произошло ничего серьезного — а она, к своему стыду, почти желала этого, — так что ее ожидания оказались напрасными, и она все больше волновалась о мальчиках.

Но и в это утро ей так и не удалось их увидеть. Доктор сказал, что им намного лучше, но они еще спят. Он не хотел поднимать их, пока они сами не проснутся, поэтому она только немного прибралась в доме, внимательно прислушиваясь, не раздадутся ли голоса Михаила, Гавриила или Рафаила. Когда она уходила домой, дети все еще спали. По словам доктора, которому она позвонила часа в три пополудни, они окончательно проснулись около половины второго, и это сообщение ее успокоило.

Когда она позвонила у ворот, отзвук последнего, шестого, удара колокола таял над крышами Вольфхайма. Сквозь решетку ограды она с надеждой всматривалась в окна, надеясь увидеть, как доктор Хоппе смотрит из окошка, с кем-нибудь из мальчиков на руках. Но ей так и не удалось ничего увидеть.

Фрау Манхаут успела привязаться к детям, а они — к ней. Правда, она до сих пор чувствовала, будто они втроем окружили себя стеной, но ей начинало казаться, что в этой стене уже стали появляться пробоины. Выражение их лиц явно менялось, когда она приходила и уходила. Тот, кто не видел их раньше, эту разницу, возможно, и не заметил бы, но она знала, на какие мелочи надо было обращать внимание: складка в углу рта, выражение глаз, движение руки.

— Фрау Манхаут остается, — так ей сказал Михаил, когда она уходила в прошлый раз, как будто он почувствовал, что они не увидятся дольше обычного.

«Фау анаут атаетя» — так это прозвучало.

Между тем мальчики узнавали об окружающем мире все больше. По оценкам фрау Манхаут, они опережали свой возраст примерно на полгода. Дети понимали почти все, что она говорила, и могли строить простые фразы на немецком и французском. Они также составляли деревянные пазлы, которые предназначались для детей полутора лет, и легко перечисляли то, что запомнили из детских книжек и комиксов.

Но физически мальчики заметно отставали. Они еще не ходили, и у них были проблемы с мелкой моторикой. Это становилось заметно, когда они начинали сами есть или пробовали что-нибудь взять. Фрау Манхаут казалось, что это происходит из-за того, что она должна делить свое время между тремя мальчиками, а каждому в отдельности доставалось слишком мало внимания. «У меня только две руки!» — часто восклицала она.

Кроме того, она подозревала, что сам доктор вряд ли занимается с детьми, когда она уходит. Он запихивал их в детские стульчики или в манеж и не обращал на них внимания, кроме тех случаев, когда обследовал.

— А герр доктор дома? — вдруг раздался мальчишеский голос.

Фрау Манхаут вздрогнула. Доктор все еще не появлялся, и мальчишки с деревенской площади подошли к ней. Роберт Шевалье заговорил с ней еще издалека.

— Он дома, сейчас выйдет, — ответила она, как только мальчики подошли поближе.

— Как поживают братья Хоппе? — спросил Длинный Мейкерс.

— Очень хорошо. А как ты? Я вижу, ты все растешь. Еще немножко, и будешь выше меня.

— Герр доктор говорит, что я точно буду два метра ростом, — не без гордости ответил мальчик. — Доктор недавно измерял мои хрящи.

— Отеф чафто да-ает ему-у подфопники! — заметил Гюнтер Вебер. — Поэ-эфому он та-акой длинный!

— А тебе — редко!

— Не ссорьтесь, мальчики.

Фрау Манхаут взглянула на дверь в дом, но там все еще не было заметно никакого движения.

— Отец говорит, что сыновья доктора — гении, — сказал Роберт Шевалье.

— Ге — фто? — прокричал Гюнтер, показывая на свои уши.

— Ге-ни-и, — произнес Роберт, четко выговаривая. — Вун-дер-кин-ды.

— Да вы все вундеркинды, — подмигнула им фрау Манхаут и увидела, как все трое раздулись от гордости. — Вот, тут у меня кое-что для вас есть. — Она поставила на землю корзинку и вынула пакет с печеньем.

— Это от Марты из магазина, — сказала она, довольная, что может порадовать сладостями кого-то другого.

— М-м-м, — прогудел Гюнтер.

— Большое спасибо, фрау Манхаут, — хором отозвались Длинный Мейкерс с Робертом Шевалье и скорей потянулись к пакету.

— Во-он доктоф.

Гюнтер показал на дом. Доктор Хоппе открыл дверь и спускался по ступенькам крыльца. Фрау Манхаут закрыла пакет с печеньем и положила его обратно в сумку.

— Когда можно прийти поиграть с ребятами доктора? — быстро спросил Длинный Мейкерс.

— Попозже, когда они немножко подрастут.

— Здраштвуйте, гошподин доктор, — прошамкал Роберт с набитым ртом.

Доктор кивнул и открыл ворота.

— Проходите, фрау Манхаут.

— Помочь вам донести сумку? — спросил Длинный Мейкерс.

Доктор сделал вид, что не расслышал. Он наклонился, поднял с земли корзинку и повторил:

— Проходите, фрау Манхаут, дети в доме одни.

Длинный Мейкерс скорчил рожу своим дружкам. Фрау Манхаут взяла за ручку сумку на колесиках и кивком головы попрощалась с мальчиками, которые провожали ее взглядом, пока она шла по садовой дорожке. У входной двери доктор взял у нее сумку.

— Как там дети, герр доктор? Все хорошо? — спросила фрау Манхаут еще на пороге.

Ответа не последовало. Он постоял немного и пропустил ее вперед.

— Я отнесу все в кухню, — сказал он. — Проходите прямо туда.

Ей не надо было повторять это дважды. Большими шагами она поспешила по коридору.

— Фрау Манхаут? — услышала она сразу же. Голос доктора звучал настойчиво.

Она вопросительно посмотрела на него через плечо и обратила внимание, что его левое веко дергается. Это же происходило у детей, когда они волновались.

— Кое-что произошло, фрау Манхаут.

И его веко снова задергалось.

 

Глава 6

Когда, через год после приезда доктора Хоппе в Вольфхайме наконец полностью восстановился покой, метлы в руках хозяек опять смогли вернуться к своим законным обязанностям. Зимой они сгребали с тротуаров снег, затем, сухим летом, сметали пыльный песок, который приносил ветер с вершины горы Ваалсерберг в долину, а осенью сгоняли в кучу мертвые листья, которые стряхивала со своих веток старая липа на деревенской площади. Все это время доктор Хоппе идеально выполнял свою работу и микстурами собственного приготовления, мазями и пилюлями спасал жителей деревни от приступов кашля, солнечных ожогов, гриппа, камней в почках и других напастей. Нового чуда, однако, не случалось, но ведь подобные вещи требуют времени и происходят всегда неожиданно, как провозгласил пастор Кайзергрубер в одной из своих воскресных проповедей.

В любом случае, все высказывались о герре докторе с большим уважением и очень редко позволяли себе замечания о его сыновьях, хотя все больше жителей задавались вопросами при упоминании того факта, что никого из троих детей не было видно ни в доме, ни в саду. Зимой никто не считал это подозрительным: несколько недель подряд стояли страшные холода, но когда наступила весна и установилась прекрасная погода, а потом пришло и жаркое лето, однако дети так и не появились, многие стали недоумевать. Никто, тем не менее, сильно не беспокоился по этому поводу, потому что по тонким голоскам, которые время от времени доносились в приемную доктора, пациенты могли слышать, что с тройняшками все хорошо, и это многократно подтверждалось самим доктором и фрау Манхаут, до сих пор почти ежедневно проводившей у них по нескольку часов.

Через некоторое время в деревне все же получили распространение две версии, которые должны были объяснить, почему дети не появлялись на людях. Леон Хёйсманс, когда-то безуспешно проучившийся на первом курсе медицинского факультета Льежского университета, предположил, что у детей, возможно, элефантизм — болезнь, при которой голова становится похожа на голову слона. Он пришел к такому выводу, потому что на письменном столе доктора уже многие месяцы стояла одна и та же фотография, снимок, сделанный, когда детям был год. У них уже тогда были большие головы, и развитие болезни могло с того времени пойти так быстро, что доктор уже не отваживался показывать другие фотографии, хотя и продолжал покупать кассеты для «полароида», как утверждала Марта Боллен. Хельга Барнард, напротив, раскопала где-то статью из Readers Digest о людях, у которых бывает аллергия на солнечный свет и они должны постоянно сидеть в темноте.

— Как только они выходят на солнечный свет, их кожа сразу сгорает. У них должно быть что-то вроде этого.

И только в сентябре 1986 года правда частично приоткрылась. Это случилось однажды вечером, когда Ирма Нюссбаум в который раз зашла к доктору Хоппе, теперь — чтобы измерить давление. До этого у нее болела спина, иногда она жаловалась на шум в ушах или забывчивость, частенько приключалось что-то с желудком или кишечником, хотя ее муж считал, что все проблемы у нее исключительно в голове.

Маленький Юлиус Розенбоом, которому из-за диабета каждый день приходилось делать уколы, уже сидел в приемной, когда вошла Ирма Нюссбаум. Она села напротив него так, чтобы держать в поле зрения дверь в приемную, и взяла женский журнал из пачки на столике.

— Доктор еще не начал прием? — спросила она.

Юлиус пожал плечами, не отрывая глаз от комикса, лежащего у него на коленях.

— Ты их уже слышал? — спросила она.

— Кого? — поднял голову Юлиус.

— Сыновей доктора.

Мальчик опять пожал плечами. В этот момент где-то в доме хлопнула дверь, и сразу же вслед за этим детский голос прокричал:

— Нет, не хочу!

— Так вот где они, — восторженно воскликнула Ирма.

Она наклонила голову, чтобы лучше слышать звуки, которые, похоже, доносились сверху.

— Михаил, не упрямься и иди сюда.

— Фрау Манхаут явно с ними не справляется, — продолжала Ирма. Она посмотрела на Юлиуса, который перевернул страницу. — Часто тут такое случается?

— Да я не знаю, — сказал Юлиус, повернув голову в направлении приемной. — Кажется, доктор идет. Идите первая, я еще не успел дочитать.

И он закрылся журналом.

Ирма поняла, что мальчику не очень-то хотелось делать укол, с радостью приняла его предложение и сразу же встала, как только доктор Хоппе открыл дверь.

Ей всегда надо было немного привыкнуть, когда он появлялся. Поневоле она сразу обращала внимание на его волосы и бороду и часто ловила себя на мысли, что рассматривает шрам, который он пытался скрыть под усами. Голос доктора тоже каждый раз звучал по-другому, не так, как ей казалось раньше.

— Проходите, фрау Нюссбаум, — пригласил доктор.

Войдя в кабинет, он сел за письменный стол и наклонился, чтобы найти ее историю болезни в одном из ящиков. Она использовала эту возможность, чтобы немного повернуть к себе рамочку с фотографиями на углу стола.

— Меня всегда поражает, насколько они похожи друг на друга, герр доктор, — сказала она.

Доктор чуть поднял глаза и кивнул. Ирма невозмутимо продолжала:

— Они, должно быть, сильно изменились за это время, не так ли?

Он положил историю болезни на стол и снова кивнул.

— Они все еще похожи между собой? — настаивала она.

— Все еще похожи.

— И как они поживают, герр доктор? Мне кажется, я только что слышала, как кто-то из них кричал.

— Я думаю, фрау Манхаут собралась их искупать. Они этого не любят. И, естественно, сопротивляются. А что бы вы стали делать?

— Мне и объяснять ничего не надо. Подождите еще, пока они подрастут. Я так рада, что оба моих наконец-то живут самостоятельно. А сколько точно вашим мальчикам сейчас?

— Почти два. А скажите…

— Надо замочить в холодной воде, — перебила она доктора.

— Как вы сказали?

— Это пятно, — показала она на его белый халат, на левом рукаве которого было темное пятно величиной с монетку.

— Ведь это кровь? Пятно можно вывести, замочив на часок в холодной воде, а потом стирать при шестидесяти градусах. Разве фрау Манхаут этого не знает?

Он, казалось, смутился и потер высохшее пятно.

— Или это чернила? — теперь она показывала на авторучку на письменном столе. — Тогда надо взять кислоту или лимонный сок.

— Я передам фрау Манхаут, — сказал доктор, пытаясь соскоблить пятно ногтем.

— Не надо, вы сделаете только хуже, — строго заметила Ирма.

Рефлекторным движением доктор отдернул руку, потом снова выпрямился и начал машинально листать ее историю болезни.

— Так что вас беспокоит сейчас?

Но не успела она ответить или хотя бы придумать, зачем пришла, как откуда-то сверху вновь раздались звуки, на этот раз ужасный топот. Казалось, кто-то кувырком летит вниз по лестнице. Ирма и доктор посмотрели на дверь, ведущую в коридор, и в следующую минуту она распахнулась. В дверном проеме появилась фрау Манхаут. Она остановилась, крепко схватившись за дверную ручку, кровь прилила к ее лицу, женщина хватала ртом воздух. Рот кривился в гримасе, а глаза за стеклами очков сверкали от ярости.

Ирма сжалась на своем стуле при виде высокой фигуры, которая большими шагами двинулась в ее сторону. Она уже подняла руки, чтобы защищаться, но оказалось, что фрау Манхаут метила совсем не в нее. Она обошла вокруг стола и вплотную приблизилась к доктору, который вцепился в подлокотники кресла, как будто желая отодвинуться, если она вдруг бросится на него. Резким движением фрау Манхаут подняла вверх руку, наклонилась вперед и поднесла свой угрожающий указательный палец прямо к его носу.

— Если вы еще раз, — выкрикнула она, — еще только один раз тронете детей хоть пальцем, я заявлю на вас в полицию! Запомните это хорошенько, герр доктор!

Затем она резко повернулась и промаршировала вон из комнаты. Ирма Нюссбаум закрыла рот рукой, а доктор Хоппе, казалось, нисколько не смутился. Он поднялся с места, не успела Шарлотта Манхаут сделать и трех шагов.

— Фрау Манхаут, что вы имеете в виду? Я не понимаю, что…

Женщина замедлила шаги и обернулась.

— Как вы смеете! — закричала она. — Как вы только смеете делать вид, что ничего не случилось?

— В самом деле, фрау Манхаут, я…

Ирма переводила взгляд с фрау Манхаут на доктора Хоппе и обратно.

Она не знала, то ли ей убежать, то ли вмешаться, то ли держаться в стороне, и в это время в дверном проеме вдруг появились все три сына доктора, каждый с полотенцем на плече.

Лысые. Это сразу бросилось ей в глаза. Головы мальчиков были совершенно голые. На них не было ни единого рыжего волоска, из-за чего их и так огромные черепа выглядели еще больше. Сквозь тонкую кожу просвечивала густая сеть голубых сосудов.

— Как будто три огромные, прозрачные электрические лампочки, — рассказывала она потом своему мужу, который напрасно надеялся выудить у нее побольше подробностей, потому что, еще до того как Ирма смогла рассмотреть лица мальчиков, Шарлотта Манхаут уже подошла к ним, чтобы мягко выставить в коридор.

— Пойдемте, вам надо еще в ванну, — сказала она и, не удостоив никого больше взглядом, вышла из кабинета.

Ирма слышала, как она сказала детям, что все будет хорошо, и после этого наступила тишина. Доктор Хоппе, сидящий напротив, наклонился вперед и сцепил пальцы.

— Так чем я могу вам помочь, фрау Нюссбаум?

Его лицо не выражало никаких эмоций, как будто ничего не случилось.

— Нет, я не хочу!

Михаил громко хлопнул дверью ванной и, сложив на груди руки, остался стоять в коридоре. Фрау Манхаут крикнула ему с другой стороны:

— Михаил, не упрямься и иди сюда!

Она опять открыла дверь и поднялась на лестничную площадку. Михаил стоял у лестницы, готовый бежать вниз, если она подойдет ближе.

Бывало и раньше, что у них завязывалась борьба, когда надо было купаться, но такого сопротивления они еще никогда не оказывали.

— Мы сами, — сказал Рафаил, вставший вместе с Гавриилом в дверях ванной; он засунул руки под мышки, чтобы показать, что сегодня сотрудничать не намерен. Гавриил кивнул и добавил:

— Раздеваться, мыться, вытираться. Сами все можем.

Михаил кивнул с лестницы:

— Все сами.

— Ну хорошо, хорошо, — сказала фрау Манхаут. — Пусть будет по-вашему. Но только сегодня. Давай, Михаил, проходи.

Михаил вошел в ванную, два его братика последовали за ним. Фрау Манхаут покачала головой. Уже некоторое время назад дети вступили в такую фазу развития, когда хотели все знать. Почему это? Почему то? Зачем? Каждый ответ вызывал новый вопрос. В то же время они хотели попробовать делать все сами, хотя еще не все умели. Собственно говоря, ей надо было быть с ними построже, но у нее не получалось. Ей было их жалко. Вот в чем все дело.

Войдя в ванную, она увидела, что никто из мальчиков еще не начал раздеваться.

— Ну, что еще? — спросила она.

— Сначала чистить зубы! — вдруг воскликнул Рафаил и побежал к умывальнику, братья бросились за ним по пятам.

Они взобрались на скамеечки, чтобы достать до крана. Рафаил раздал зубные щетки, которые были у них того же цвета, что и браслетики.

В зеркале фрау Манхаут видела их голые головы. Она вспомнила, как несправедливо обвинила их отца, когда вдруг увидела, что у них нет волос, на следующий день после того, как им исполнился год. Она подумала, что он обрил их наголо для какого-то исследования или просто по собственной прихоти. Но оказалось, что волосы сами выпали за одну ночь. В качестве доказательства доктор Хоппе показал ей волосы, которые он собрал с подушек и положил в три полиэтиленовых пакета. Мальчики тоже подтвердили его рассказ.

— Все будет хорошо, — сказал доктор и добавил, что это временное явление.

Но между тем прошел почти год, а волосы так и не вырастали, и доктор все надоедал детям всевозможными обследованиями, которые, как он надеялся, должны дать какой-нибудь результат. Это были и обычные тесты, когда он слушал сердце и дыхание, измерял давление или проверял их рефлексы, но иногда он проводил и другие исследования, при которых чем-то вроде напильника снимал частички кожи или вкалывал в их тонкие ручки толстые полые иглы, чтобы взять кровь. Обо всех этих неприятных вещах дети докладывали фрау Манхаут. Они деловым тоном рассказывали, что происходило, как будто смотрели на все со стороны, а не были объектом исследований. В этом отношении за прошедшие месяцы мальчики мало изменились. Они сами все еще не знали, как им реагировать на то, что происходит, или же — в этом фрау Манхаут была не уверена, — возможно, и знали, но не могли выразить свои чувства. Как бы то ни было, они были ужасно замкнутыми, кроме тех случаев, когда им не хотелось что-то делать, а это случалось все чаще. Тогда все трое вели себя чрезвычайно упрямо, и фрау Манхаут считала, что таким образом у них проявляется чувство страха.

Она снова посмотрела в зеркало на трех мальчиков и подумала, замечают ли они, что в отражениях их шрамы почему-то проступают резче, чем в действительности, и из-за этого их уродство еще больше бросается в глаза. Конечно, они должны были это видеть, когда смотрели друг на друга. С одной стороны, в этом было преимущество их схожести: глядя друг на друга, они могли видеть, какое впечатление производит их внешность на других людей. В то же время это было и огромным недостатком — потому что, когда один из братьев смотрел на другого, он сразу же видел, насколько тот некрасив. Обычные дети могут закрыть зеркала или отвернуться, когда не хотят иметь дело со своим отражением, но у близнецов не было такого выбора. Собственно говоря, фрау Манхаут даже не знала, осознавали ли мальчики, что выглядят иначе, потому что они редко видели других людей или других детей. Она никогда не говорила с ними об этом, а их отец — тем более.

И хотя за год братья сильно изменились, они все еще были поразительно похожи друг на друга. Все трое были одинаково маленькие и худенькие, а их головы были ненормально велики. У всех троих в одном и том же месте криво росли зубы, и шрам у них зарастал, одинаково деформируясь. В их кровеносных сосудах, которые просвечивали сквозь кожу на голове, не было ни изгиба, ни поворота, который отличался бы от другого — хоть на расстоянии, хоть вблизи; у всех троих была видна одна и та же большая артерия в форме серпа, идущая от правого уха вдоль затылка.

Когда фрау Манхаут только пришла работать к доктору, она была уверена, что быстро научится различать детей. Так было всегда, если у нее в классе учились близнецы. Но на этот раз ей пришлось признать, что доктор, с самого первого дня решительно уверявший, что это ей не удастся, был прав. То же самое было и сегодня.

— Готово!

Один из мальчиков положил зубную щетку на место и слез со скамейки. Он повернулся и показал зубы, приподняв верхнюю губу и выставив вперед нижнюю челюсть. Фрау Манхаут всегда старалась сначала незаметно взглянуть на браслетик ребенка, чтобы определить, какого он цвета. С сегодняшнего утра ей надо было быть особенно бдительной, потому что мальчики поменялись именами, как часто делают близнецы. Они и раньше пробовали это делать, но по разноцветным браслетикам она всегда понимала, кто находится перед ней. А сегодня им наконец удалось открыть застежку. Рафаил отдал браслет Гавриилу, Гавриил отдал браслет Михаилу, а Рафаил надел браслет Михаила. Но надолго их не хватило. Не то, чтобы она сама это увидела, но когда она спросила что-то у Рафаила, взглянув на его браслет и назвав его Михаилом, Михаил немедленно ответил:

— Он — Рафаил, а я — Михаил.

Другие дети закричали бы «Попалась!» и расхохотались, но мальчики лишь кивнули, как будто бы говоря: «А я об этом знал». Тем не менее фрау Манхаут заметила, что им хотелось, чтобы она чаще ошибалась в их именах, и в то утро она сделала так намеренно несколько раз.

Когда она собиралась уходить домой в половине двенадцатого, малыши приложили пальцы к губам и зашептали, чтобы она ничего не говорила их отцу. Это навело ее на мысль, что она еще не спрашивала, как он относится к тому, что они меняются браслетами.

— Так хорофо? — спросил Михаил, стараясь не двигать губами.

Она мельком взглянула на его рот.

— Молодец, Михаил. Осталось только немножко зубной пасты в уголках рта.

Рафаил и Гавриил тоже слезли со своих скамеечек и показали зубы. Фрау Манхаут удовлетворенно кивнула.

— Вот видите, мы можем сами, — сказал Гавриил.

— Еще немножко, и я буду вам не нужна, — подмигнула фрау Манхаут. — А теперь раздевайтесь. Я набираю ванну.

Она подошла к ванне и открыла кран. Прошло немного времени, пока вода достигла нужной температуры, и когда Шарлотта снова обернулась, то увидела, что только Михаилу удалось снять свитер. Гавриил едва вытащил одну руку из рукава, а у Рафаила никак не получалось стащить свитер через голову, он шарил пальцами по спине, выставив вперед локти. И в этот момент фрау Манхаут увидела в зеркале то, чего раньше не замечала.

— Что это у тебя там? — спросила она и показала на отражение голой спины Рафаила.

— Это отец сделал, — сразу ответил он.

Она подошла к ребенку и сняла с него свитер. Между лопаток оказался кусочек белого бинта размером с почтовую марку, прилепленный к коже пластырем.

— Нельзя было трогать, — добавил Рафаил.

— Что? — спросила она. Ее охватил ужас.

— Наши браслетики…

Она стала отдирать лейкопластырь. Руки дрожали. Женщина чувствовала, как ее охватывает ярость, хотя еще не знала, что именно случилось. Она осторожно сняла бинт. Кожа под ним оказалась красной и воспаленной, но на ней очень четко проступали три черных пятна, каждое величиной с монету.

— Боже мой, что же это… — проговорила фрау Манхаут, и ее пронзила страшная мысль.

Она стала тереть пятна, но они не исчезали. Она послюнявила палец и попробовала потереть еще, но и это не помогло. Тогда она посмотрела на Гавриила и Михаила: они стояли, глядя в одну точку перед собой. В надежде, что ошиблась, фрау Манхаут подошла к Михаилу, который прислонился голой спиной к стене, и, взяв его за плечи, повернула к себе. У него на спине оказался такой же белый бинт. Она осторожно отклеила его и убедилась в том, что уже подозревала: на этой спине тоже были черные пятна, но у него их было два. На мгновенье фрау Манхаут застыла, потрясенная. Этого не может быть, подумала она, но в то же время она знала, что это правда. Она знала, что он, доктор Хоппе, был способен на это. Шарлотта повернулась к Гавриилу и, хотя уже не было необходимости осматривать его, чтобы получить полную уверенность, решила сделать то же самое, пусть только для того, чтобы потешить свою ярость. Бинт был снят, и под ним она обнаружила одно чернильное пятно, навсегда въевшееся в кожу мальчика.

— Побудьте здесь, — сказала фрау Манхаут братьям и выбежала из ванной.

После вспышки гнева фрау Манхаут Вольфхайм надолго оказался во власти эпидемии слухов. Первой носительницей этого вируса была Ирма Нюссбаум, и через нее он стал распространяться с бешеной скоростью, переходя из уст в уста, а самой легкой его добычей становились, разумеется, женщины. В приемной доктора Хоппе уже много недель было более оживленно, чем раньше, и, хотя каждая пациентка уверяла, что у нее шум в ушах, головная боль, колики в боку или головокружение, было ясно, что в действительности они все страдают от одной и той же трудноизлечимой болезни. У каждой было свое объяснение выходке Шарлотты Манхаут, и они высказывали свое мнение в приемной доктора как можно громче, в надежде, что их слова донесутся как до его кабинета, так и до кухни. Поразительно, что никто не высказывался дурно о докторе. Одетта Сюрмонт предполагала, что бывшая учительница, выйдя на пенсию, впала в тяжелую депрессию, Каат Блум с Кирхштрассе уверяла, что Шарлотта Манхаут сама жестоко обращалась с детьми, а Розетта Байер говорила, что это, должно быть, ревность, и добавляла, что доктор Хоппе должен смотреть в оба, чтобы его няня не сбежала с его сыновьями. Они сходились лишь в одном: доктор Хоппе должен уволить Шарлотту Манхаут, и чем раньше, тем лучше.

В кафе «Терминус», где каждый вечер рекой лилась «живая вода», подпитывающая разговоры, Рене Морне подстрекал своих клиентов заключать пари, как долго еще фрау Манхаут останется работать у доктора. И каждый раз в тот день, на который ставил кто-нибудь из постоянных клиентов, проигравший, к бурной радости присутствующих, стучал в окно и грозил кулаком в воздухе, когда фрау Манхаут покидала дом доктора и шла домой через площадь. Пастор Кайзергрубер в этом деле держался в стороне, но сам факт его молчания указывал, по мнению Якоба Вайнштейна, на то, что его босс был согласен с поведением своих прихожан и конечно же не забыл чудодейственного средства, с помощью которого доктор Хоппе избавил его от боли в желудке.

Но фрау Манхаут все еще не была уволена, и некоторые женщины с нарастающим разочарованием должны были констатировать, что с течением времени ее голос в доме доктора звучал все более настойчиво, как будто она делала это специально.

Помимо разговоров о Шарлотте Манхаут, много толковали и о детях доктора. Все интересовались тем, что с ними происходило, и строили самые разные предположения. Леон Хёйсманс по-прежнему настаивал, что это был элефантизм, и подкреплял свое мнение медицинскими книгами, в которых были фотографии людей с обезображенными лицами и бросающимися в глаза большими лысыми головами. Появились уже и такие, кто первым стал упоминать страшную болезнь, но и они осмеливались назвать только ее первую букву: заглавную букву «Р».

Доктор Хоппе между тем продолжал настаивать, что все не так уж плохо, и даже намекал, что вирус гриппа, который почти каждую зиму бушевал в округе, был гораздо опаснее, чем болезнь его детей.

 

Глава 7

За четыре месяца фрау Манхаут почти ни словом не обмолвилась с доктором Хоппе. Несколько раз она собиралась поговорить с ним о татуировках мальчиков, но из-за того, что он, за исключением рутинных медицинских осмотров, оставил их в покое, так и не возвратилась к этому. Ей даже показалось, что здоровье мальчиков стало лучше, и это заставило ее задуматься, не проверял ли доктор на них все это время новые методы и лекарства. Мальчики, конечно, часто уставали и спали гораздо больше, чем другие дети в этом возрасте, но когда наконец просыпались, то словно старались взять от жизни как можно больше, будто раньше все время были чем-то одурманены. Они стали гораздо любопытней и интересовались, прежде всего, тем, что же происходит вокруг, и особенно за стенами дома, в котором они, так или иначе, были в заключении. Но фрау Манхаут нарочно ограничивалась поверхностными ответами, чтобы не слишком разжигать их желания.

— А что там? — спрашивали они уже несколько раз, показывая на дома на той стороне улицы.

— Другие дома, — отвечала она.

— А куда едут эти машины? — интересовались они, когда пробка за окнами снова ползла к пересечению трех границ.

— На гору.

— А где находится Голландия?

— За горой.

— А когда мы туда пойдем?

— Когда-нибудь.

Их перспективы оставались ограниченными как в прямом, так и в переносном смысле и простирались не дальше, чем вид из окна: церковь, улица, дома, несколько деревьев, машины и люди. Фрау Манхаут очень хотела как-нибудь вывести их на прогулку, пусть даже на другую сторону улицы или до деревенской площади. Это было бы началом. Поэтому она в ожидании скорой весны хотела заговорить с доктором о том, что не видит для прогулок никаких препятствий сейчас, когда здоровье детей явно пошло на поправку. После формальностей это стало первым, о чем она спросила после своего возвращения.

— Я хочу повести Михаила, Гавриила и Рафаила на прогулку, — сказала она.

— Зачем?

— Они еще никогда не были на улице. Меньше чем через полгода им исполнится три, а они еще ничего не видели в этом мире.

— Со мной в этом возрасте было то же самое.

Его ответ поразил фрау Манхаут. Как будто он собирался повторить свое детство в своих сыновьях. Как будто им не позволялось то, чего был лишен он сам. Если это было единственной причиной, по которой детям нельзя выходить из дома, ей нужно отговорить его от этой безумной идеи. В то же время Шарлотта задумалась, как могло получиться так, что в детстве доктор не выходил на улицу. И почти в то же мгновение, взглянув мельком на его лицо и, само собой, на шрам, она догадалась о причине, которой сама же и испугалась. Но не стала прогонять эту мысль. Ей надо было убедиться, права ли она.

— Может, вы боитесь, что их кто-нибудь увидит? Вы стыдитесь своих собственных детей? Это так? Им поэтому нельзя выходить?

Реакция доктора была почти незаметной. На мгновение его лицо исказилось, как будто на зуб попало что-то твердое. Но для нее этого было достаточно, чтобы понять, что она задела больное место.

— Вы так думаете? Это то, о чем вы подумали?

— Не только я, — сказала она наугад. — Все так думают.

Доктор на некоторое время замолчал, чтобы обдумать ее слова.

— Я не стыжусь их, — ответил он. — Как вам пришло в голову? Почему бы мне их стыдиться?

«Из-за того, как они выглядят. Из-за того, как они выглядят», — вертелось у нее на языке. Но она сказала:

— Тогда ведь незачем держать их взаперти.

— Я не хочу, чтобы с ними что-нибудь случилось. Нельзя, чтобы с ними что-то случилось.

Гиперопека. В этом все дело? Он поэтому так строг? Фрау Манхаут часто приходилось иметь дело с такими родителями, которые, например, жили за углом от школы, но все равно привозили своего ребенка на машине и высаживали у самых школьных ворот, или боялись отпустить сына в школьную поездку, или давали дочери с собой записку, где было сказано, что ей можно, а чего нельзя делать на перемене. Но таких родителей, которые все время удерживали бы детей дома, она не встречала. Хотя, может, доктор так боялся за них, потому что потерял жену.

Шарлотта не стала спрашивать. В тот момент это было бы неуместно. Она только сказала:

— Если бы вы разрешили им сейчас выйти в сад… Там ведь с ними ничего не может случиться. И я буду очень внимательно следить за мальчиками. Я не отойду от них ни на минуту.

«Шаг за шагом», — думала она.

— Только если погода будет хорошая, — пробормотал доктор, возможно из-за того, что не хотел сдаваться сразу.

Но для нее это уже была маленькая победа.

Как пламя гаснет без кислорода, так угасла и эпидемия слухов, захватившая деревню на несколько недель. Было еще несколько матерей, которые пытались поддержать костер сплетен, но и они лишились дара речи, когда весной 1987 года тройняшки доктора появились в саду. Это обнаружил Фредди Махон, который выгуливал на деревенской площади свою собаку и вдруг услышал детские голоса, доносившиеся со стороны высокой изгороди из боярышника вокруг докторского сада. Он подобрался ближе и стал прогуливаться вдоль изгороди, пока не нашел в ней проплешину, тогда Фредди заглянул в сад. В качестве доказательства Фредди потом демонстрировал в кафе «Терминус» царапины на ладонях от острых шипов боярышника. Он рассказал, что трое мальчиков сидели за маленьким столом в тени старого ореха. Шарлотта Манхаут была с ними и чистила картошку. Братья играли с карточками, которые лежали перевернутыми на столе, и по очереди открывали по две картинки, чтобы найти одинаковые.

— Мемори! — закричал Рене Морне, как будто участвовал в викторине. — Это такая игра для памяти!

— А ты видел, какие они лысые? — поинтересовался Жак Мейкерс.

Фредди покачал головой и сказал, что все трое были в панамках, надвинутых по самые уши, закрывающих от солнца их лица.

— А то черепушки, конечно, сразу сгорят, — заметил Мейкерс, потирая лысеющую голову. — Солнце в это время года обманчиво. Ну а в остальном? Видел еще что-нибудь?

Фредди рассказал, что особенно ему бросилась в глаза белая кожа детей. Все трое были в футболках и брючках до колен, и их голые ручки и ножки были цвета белой пудры. Как будто фрау Манхаут предварительно их ею обсыпала.

— Но выглядели они бодро? — спросил хозяин кафе. — Они не были в инвалидных колясках или еще чего?

— Понятия не имею, — отрезал Фредди. — Больше я ничего не разглядел, потому что Макс вдруг разлаялся.

— Да уж, он, конечно, тоже глазам своим не поверил. Но я, по крайней мере, точно знаю, чем займусь завтра. Погоду обещали хорошую, значит, они, скорей всего, снова выйдут в сад. Ну, вперед, давайте выпьем за здоровье сыновей доктора. Я угощаю!

Рассказ Фредди Махона заставил многих жителей деревни в течение последующих недель совершать прогулки с замедлением темпа у дома номер один по Наполеонштрассе. И многие из таких вылазок заканчивались успешно, в хорошую погоду в саду можно было увидеть фрау Манхаут с детьми. Один раз они снова играли с карточками, на другой день она читала им книжку, а потом несколько дней подряд они все вместе собирали пазл, в котором, по словам Марии Морне, было гораздо больше кусочков, чем положено детям в их возрасте.

И в самом доме доктора детей стали видеть чаще. Многие пациенты замечали, что они подглядывали за дверью и, хихикая, убегали, если кто-то пытался подойти к ним слишком близко. Розетта Байер видела как-то вечером, как они шаг за шагом спускались по лестнице вслед за фрау Манхаут. Мальчики смущенно потупили глаза, когда проходили мимо нее по коридору на кухню. Фрау Манхаут едва ей кивнула, но Розетта, в любом случае, увидела их лысые головы. Кроме того, она обратила внимание на темные круги у них под глазами. Чуть позже она как бы невзначай поинтересовалась у доктора, как их здоровье.

— Плохо спят уже несколько ночей, фрау Байер. Думаю, им досаждают комары, — ответил он и больше не возвращался к этой теме.

— Ему просто страшно посмотреть правде в глаза, — объяснила Розетте Ирма Нюссбаум. — Сначала судьба отняла у него жену, а теперь выясняется, что его дети страдают от какой-то странной болезни. Мужчины не умеют справляться с горем. Они обходят его за километр. Гораздо проще делать вид, что ничего не случилось.

Юлиус Розенбоом тоже встретился с детьми в доме, более того, они даже обменялись парой слов.

— Я с ними говорил! Я с ними говорил! — уже издалека кричал он на следующее утро своим друзьям.

Они стояли на деревенской площади и ждали школьного автобуса до Хергенрата.

— С кем? — спросил Длинный Мейкерс, он как раз толкал Роберта Шевалье, а тот подмигивал Грейт Прик из пятого класса.

— С детьми доктора, конечно!

— Что ты сказал? — переспросил Сеппе, сын булочника, который только подошел к ним.

— Я говорил с братьями Хоппе! Вчера вечером!

— Рассказывай! Рассказывай! — поторопил его Сеппе.

— Я сидел один в приемной, и тут открылась дверь, — начал Юлиус, предварительно бросив взгляд на дом доктора. — Я решил, что это нудная фрау Нюссбаум, и поэтому стал смотреть в книжку. Сначала было тихо, а потом кто-то заговорил шепотом. Я поднял голову, а это они. Прямо перед моим носом! Все трое! Это точно были сыновья доктора, больше некому. У всех троих лысая голова, а череп прямо размером с футбольный мяч, и шрамы на лице, вот тут, — и он провел указательным пальцем от уголка рта до носа.

— А какого они роста? — спросил Длинный Мейкерс.

— Да на голову ниже вон тех двоих, — Юлиус показал на малышей Мишеля и Марселя Морне, которые ждали чуть поодаль, стоя с мамой за руку.

И добавил шепотом:

— Только вовсе не такие толстые. Даже очень худенькие.

— А потом? Что было потом? — спросил Сеппе.

— Один из них спросил, как меня зовут.

— Ты же себя не выдал?

— Конечно, я сказал. Я вообще обалдел. А ты сам бы что сделал?

— Они говорили на немецком? — спросил Роберт Шевалье.

— На чистом немецком.

— А какие у них голоса?

— Трудно было их понимать. Как будто рты у них не совсем открываются.

— А они и не открываются, — добавил Длинный Мейкерс. — Это из-за шрама. Сплошные рубцы.

— Выглядит это точно не слишком приятно, тут ты прав.

— А потом?

— Тот же самый спросил, что я делаю, и я сказал, что учу уроки к школе. Тогда он спросил, а где эта школа. Я сказал, что в Хергенрате. Он спросил, а где находится Хергенрат. Где-то там, сказал я и показал рукой наугад. Тут его брат спросил, а далеко это где-то там. Я сказал, минут двадцать на автобусе. Да, далеко, сказал он тогда.

— Непохоже, что они очень умные, — заметил Длинный Мейкерс.

— Нет, да они на умных и не похожи.

— А что потом, Юлиус? — снова спросил Сеппе, сын булочника.

— Больше ничего, потому что в дверях вдруг появилась фрау Манхаут. Она очень рассердилась и сказала, что им нельзя заходить в приемную. И они все трое тут же умчались, но сперва…

— Сперва что? — спросил Роберт Шевалье.

— Прямо перед тем как уйти, один из них протянул руку и потрогал мою верхнюю губу. Честно! Как будто хотел проверить, настоящая она или нет. Я так и замер!

— Как же это он не испугался? — возмутился Роберт.

Он сердито глянул в сторону докторского дома и тут же крикнул:

— Ух ты!

Не отводя взгляд, он дернул за рукав Длинного Мейкерса и показал на дом:

— Они там! За окном на втором этаже!

Все остальные повернулись в ту же сторону и увидели за стеклом три лысые головы. Малыши, похоже, следили за ними и тут же исчезли, как только Сеппе погрозил в воздухе кулаком. Через пару минут, правда, головы снова одновременно появились в окне, будто все они росли на одном туловище.

 

Глава 8

Возможно, это был чересчур смелый шаг, но все же фрау Манхаут настоятельно пыталась уговорить доктора Хоппе отдать сыновей после летних каникул 1987 года в школу — в сентябре им исполнялось три. Доктор оборонялся аргументами, которые ей, один за другим, удалось опровергнуть.

— Они еще маленькие, — заявил он.

Она ответила, что в Бельгии минимальным возрастом для подготовительного класса считается два с половиной года. То есть ничего страшного в этом не было.

Тогда он сказал, что они еще не готовы к школе. На это она заметила, что его сыновья уже давно к ней готовы и что она никогда не видела настолько развитых детей в таком возрасте.

— Их здоровье не позволяет. Они быстро устают.

Она парировала тем, что мальчики вначале могут ходить и на неполный день. Это было совершенно нормально. Тогда доктор добавил, что в школе его дети будут подвержены инфекциям, а она смело возразила, что в доме этот риск так же велик. Ему нечего было ответить. Но разрешения он не дал.

Когда на следующий день она снова завела этот разговор, то подчеркнула необходимость контакта с ровесниками, что было необходимо для развития их социальных навыков.

— Они сами есть друг у друга, — ответил он и продолжил: — Когда мне было столько же лет, у меня тоже не было контактов с детьми моего возраста.

Получалось, он снова сравнивал своих сыновей с собой. Ему, судя по всему, хотелось, чтобы все трое стали похожими на него. Шарлотта так и спросила:

— А собственно, кем вы хотите, чтобы они стали?

Он ответил честно, и это удивило ее еще больше, чем сам ответ.

— Они должны продолжить мой труд. Расширить его.

Как она и ожидала. В этом смысле он не был исключением. Многие родители требуют от детей того, чего не смогли добиться они сами.

— Тогда вы тем более должны как можно раньше отдать их в школу, — попыталась она спровоцировать доктора.

Но он оставался твердым.

— Когда им будет шесть, фрау Манхаут. Когда будет пора идти в начальную школу. Не раньше.

В ожидании момента, когда он сам осознает, что его сыновья готовы к школе, она начала понемногу учить малышей разным вещам, сначала в форме игры. Их успехи ошеломили ее. Оказалось, мальчики еще умней, чем она ожидала. Меньше чем за четыре недели, в течение которых она занималась с ними по два часа в день, так как остальное время уходило на домашнее хозяйство, Михаил, Гавриил и Рафаил научились читать уже довольно много слов. Вначале она не собиралась учить их чтению, но когда однажды показала им, как буквы складываются в слова, мальчики сами отправились на поиски слов, которые пытались прочесть: в газетах, журналах и книгах, на плакатах и в брошюрах, на пакетах с хлебом, консервных банках, картонных коробках, в общем, на всем, где были буквы. Это подвинуло ее к тому, чтобы принести из своей старой школы несколько простых букварей, которые она сама когда-то использовала в классе. Всего за несколько раз тройняшки буквально разобрали всю азбуку по буковкам. Они на самом деле играли с буквами, как другие дети их возраста играют с кубиками или машинками.

То же самое было и со счетом. После того как она выучила с ними цифры от одного до десяти, мальчики с той же жадностью, с которой они искали слова, принялись все кругом пересчитывать. Они считали яблоки в корзине с фруктами, яйца в холодильнике, пуговки на своих рубашках, книжки в шкафу. Очень скоро они выучили, какие цифры идут после десяти и дальше, и дальше, так что уже смогли считать до ста.

Доктор Хоппе не мог не заметить эти успехи, но, тем не менее, прошло почти два с лишним месяца, пока он не начал разговор. Все это время фрау Манхаут думала, что он сердится на нее, потому что считает, что тем самым она хочет доказать, как срочно Михаилу, Гавриилу и Рафаилу надо в школу. Так что его замечание стало для нее сюрпризом. Сначала она подумала, что он имеет в виду домашнее хозяйство.

— Вы хорошо работаете, фрау Манхаут, — сказал доктор.

Шарлотта стояла в коридоре и уже собиралась домой.

— Спасибо, — только и смогла ответить она.

— Вы развили в детях больше, чем я мог ожидать. Чем я когда-либо мог надеяться.

— Это их собственные заслуги. Они стимулируют друг друга. Для них это игра.

Она чуть не добавила, что они играют в эту игру, чтобы скрасить свое тоскливое существование.

— Вас украшает ваша скромность, — улыбнулся он.

— Будь они в школе у другой учительницы, они бы тоже всему этому научились. И так же быстро.

— Не в подготовительном классе. Там они бы только теряли время.

Это замечание неприятно задело ее. Она вдруг поняла, что, поддерживая ее, доктор нашел новую причину, чтобы не пускать детей в школу. Но в ту же минуту ей в голову пришло решение.

— Я могу узнать, разрешат ли им начать заниматься в старшем классе. У нас однажды была такая ученица.

Ей вспомнилась Валери Тевенет из Ля Шапели. Эта девочка проучилась у нее в первом классе третий триместр и так быстро продвинулась вперед, что ее перевели на второй триместр во второй класс. Третий класс она в результате перескочила. Когда ей было десять, ее перевели в интернат в Льеже, где она начала проходить общеобразовательную программу. С тех пор фрау Манхаут ничего больше о ней не слышала.

Сыновья доктора еще больше опережали свой возраст. Они могли попасть в третий класс к шестилеткам. Она не знала, возможно ли это и делают ли подобные исключения, но не подала вида, что сомневается.

Тем не менее он покачал головой:

— Это можно сделать и позже.

Потом выдержал паузу, сделал глубокий вдох и сказал:

— Я хочу, чтобы вы продолжили давать им уроки.

Его просьба застала ее врасплох, и она не сразу нашлась, как отреагировать. С одной стороны, это ей польстило, с другой стороны, она почувствовала, что доктор манипулирует ею. Он навязывал свою волю.

— В этом случае вы, разумеется, получите прибавку, — добавил он, тем самым подчеркнув, что задуманный им сценарий должен быть принят любой ценой.

— А если я не соглашусь?

Ей было любопытно, станет ли он искать кого-то другого.

— Я пока не знаю. Я хочу, чтобы это делали вы.

Шарлотта и сама не знала и боялась сказать что-то не то.

— Вы застали меня врасплох, герр доктор. Мне нужно время, — сказала она. — Я хочу подумать над этим.

— Завтра я хочу знать о вашем решении. Это в интересах детей, фрау Манхаут. И остальных. Всех остальных.

Она не поняла.

— Что вы имеете в виду? Кого остальных?

— Людей.

Она вопросительно посмотрела на него, но, как и обычно во время разговора, он смотрел в пол. «Не думать об этом, — велела она себе. — Он просто добивается своего. Дети — вот что важнее всего. Их интересы. В этом он прав».

Она выставила свои требования. Если он хотел заполучить ее в качестве учительницы, он мог это сделать. Но на ее условиях.

Во-первых, фрау Манхаут настояла на том, чтобы в одной из пустующих комнат на втором этаже был оборудован школьный класс, тогда у мальчиков будет ощущение, что они на самом деле ходят на уроки, а потом возвращаются домой. То, что у нее в этом случае будет больше самостоятельности и, в первую очередь, личной свободы, безусловно, тоже сыграло роль, но она намеренно умолчала об этом. А кроме того, Шарлотта попросила больше рабочих часов, потому что за четыре часа в день невозможно совместить домашнее хозяйство с учебными занятиями. Она, однако, добавила, что не требует за это никакой надбавки, как предлагал доктор, так как боялась, что он может не согласиться. Потом ей пришлось пожалеть об этом, потому что он согласился немедленно, даже не уточнив, сколько именно дополнительных часов в день ей понадобится.

Они тогда решили, что каждый рабочий день фрау Манхаут будет приходить с половины девятого до половины двенадцатого утром и с половины пятого до восьми вечером, то есть будет оставаться на два часа больше, чем до этого. Каким образом она будет распределять эти часы, она могла решать сама. Также они с доктором договорились, что уроки она будет давать через неделю попеременно, на французском и немецком.

— Если потом они еще освоят английский, то смогут общаться с половиной земного шара.

Она хотела сказать, что общение подразумевает не только знание языка, но не стала с ним спорить.

В конце их разговора он тоже выставил свое требование. Для нее это оказалось полной неожиданностью.

— Вы собираетесь рассказывать им об Иисусе?

— Простите, что вы сказали?

— Об Иисусе. Из Нового Завета.

— Об Иисусе, — повторила она, нахмурив брови.

— Об Иисусе, не о Боге, — подчеркнул он. — Только об Иисусе.

— Только об Иисусе?

— Да, только из Нового Завета, и не из Старого Завета.

Она не поверила своим ушам. Во-первых, она совершенно не ожидала, что он окажется верующим, а во-вторых, не представляла себе, как можно рассказывать об Иисусе, не упоминая Бога Отца?

Фрау Манхаут еще раз подчеркнуто переспросила:

— То есть об Иисусе, но не о Господе?

— Да.

— Но это невозможно.

— Ничего невозможного не бывает, фрау Манхаут. Это может быть сложно, но невозможно — нет.

Она решила не вступать в дискуссию. Главное, что она могла преподавать Михаилу, Гавриилу и Рафаилу основы религии, пусть даже с ограничениями.

Правда, она добавила:

— Я не знала, что вы верующий. Вы ведь никогда не ходите в церковь.

Доктор ответил:

— Церковь — это дом Бога. Мне там искать нечего.

— А Богу, видимо, здесь, — сказала она, пытаясь пошутить, чтобы показать доктору, какую бессмыслицу он говорит.

Но он оставался серьезным.

— Бог повсюду, — сказал он. — На небесах. На земле и повсюду.

Он цитировал катехизис, ответ на вопрос: «Где есть Царство Божие?» Она ребенком тоже должна была учить катехизис наизусть и потом помнила его всю жизнь.

— Где вы ходили в школу? — спросила Шарлотта не только из любопытства, но и потому, что хотела переменить тему. У нее не было желания дискутировать с ним о вере, так как и самые простые беседы с ним давались с трудом. Он немного подумал и ответил:

— В Эйпене.

— В христианском братстве?

Он кивнул.

— В интернате?

Он снова кивнул.

Она знала эту школу, по крайней мере, ее репутацию. Ученики строго воспитывались там в католическом духе, и в случае с доктором этот метод оставил свои явные следы. Фрау Манхаут захотелось узнать, как ему понравилось там учиться.

— И как вы…

— У меня очень много работы, фрау Манхаут. В другой раз.

— В другой раз, — повторила она разочарованно.

На какое-то мгновение ей показалось, что она сумела пробить трещину в стене, которой отгородился от мира доктор, но она снова ошиблась.

Флоренту Кёйнингу понадобилось три дня, чтобы привести в порядок комнату, которая должна была стать учебным классом. Он покрасил потолок и стены, надраил и натер воском старый паркетный пол, смазал ржавые шарниры в оконных рамах и повесил на стену большую черную доску, которую доктор Хоппе заказал вместе с тремя деревянными партами и кафедрой для учительницы. Все это время он ни разу не видел детей и уже почти потерял надежду, когда они вдруг пришли в класс, видимо привлеченные его нарочито громким криком:

— У меня все готово! Вот обрадуются сыновья герра доктора!

Не глядя в его сторону, мальчики подошли прямиком к трем партам. Каждый сел за свою парту, хотя они запросто уместились бы и втроем за одной, такими маленькими и худенькими они были. Дети не доставали ногами до пола, и поэтому их коротенькие ножки смешно болтались под столами туда-сюда. Они осторожно трогали пальцами деревянные крышки столов, пока Флорент, от изумления забыв даже моргать, не отрывал взгляда от их лысых макушек. Темно-синие вены, различимые под тонкой кожей, напоминали ему прожилки в некоторых сортах мрамора.

Изучив столешницы, мальчики переключили свое внимание на крючки для сумок, потом на полку, куда можно было убрать тетрадки и книжки, а затем они стали разглядывать необычный желобок, который шел с краю по всей длине парты.

— Это чтобы класть карандаши и ручки, — подсказал Флорент.

Услышав его голос, все трое мальчиков на минуту подняли на него взгляд. Плотника не на шутку напугало увиденное. С того времени, когда он в прошлый раз работал у доктора, теми же остались только шрамы над верхней губой и плоские носы. Конечно, прошло уже почти два года, но даже за такое время они вряд ли могли бы так измениться. Казалось, что они намного, очень намного старше своих лет. Это впечатление создавали не только их лысые головы, но и огромные темные круги под глазами, из-за которых их лица выглядели словно высохшими. Кроме того, у них вовсе не было бровей. Словно все трое носили маски с вырезанными круглыми дырками для глаз. Из-за этого их головы как будто не соответствовали телам.

Несмотря на такие перемены, мальчики все еще были совершенно одинаковыми, так что даже Флорент с его наметанным взглядом не смог найти никаких отличий. Все трое посмотрели на него так, будто не поняли, о чем он им сказал, и тогда он подошел поближе, взял карандаш, который всегда носил за левым ухом, и положил его в желобок средней парты.

— Смотрите, вот для чего это, — сказал он.

Мальчик за партой нахмурился.

— Мы и сами знаем, — сказал он немного сердито. — Вы что, думаете, мы глупые?

Флорент снова испугался, на этот раз от звука голоса этого ребенка. Он был очень похож на голос доктора, только звучал высоко и неприятно, будто кто-то царапал ногтем по школьной доске.

— Мы уже умеем читать и писать, — сказал другой мальчик.

Он сполз со скамейки и подошел к доске.

— Там в коробочке лежит мел, — неловко подсказал Флорент.

Мальчик достал из коробочки голубой мелок и начал писать. На затылке у него от одного до другого уха, словно шнурок для очков, надулась синяя вена. Двое его братьев тоже заторопились к доске и встали с мелками в руках рядом с ним. У них на затылках оказались такие же вены. Флоренту бросилось в глаза, что все трое были левшами и до сих пор носили на запястьях цветные браслеты.

— Вы уже наверху? — вдруг раздался голос Шарлотты Манхаут.

Дети не отреагировали.

— Да, они здесь! — крикнул Флорент.

— Я так и подумала, — сказала она, и по лестнице застучали шаги.

Через несколько мгновений в дверях появилась ее статная фигура. Под мышкой с одной стороны фрау Манхаут держала картонную коробку, а другой рукой прижимала к себе длинный свернутый рулон.

— Здравствуй, Флорент, — сказала она. — Хорошо, что ты еще здесь. Не мог бы ты помочь мне повесить это?

Женщина кивнула головой на рулон.

Плотник закивал и заторопился к двери. Он взял рулон у нее из рук, поднял вверх большой палец, махнул им в сторону детей и сказал шепотом:

— Они уже умеют читать и писать.

— И считать, — быстро сказала она. — Так что будь повнимательней, когда будешь выписывать счет.

Флорент даже смутился.

— Шутка, — сказала она и похлопала его по плечу.

— А что там? — закричал один из мальчиков.

Он обернулся и показал мелком на свернутый рулон. Его синие глаза навыкате казались стеклянными шариками, готовыми вот-вот выпасть из глазниц. Флорент отвернулся, чтобы не подумали, будто он бесцеремонно разглядывает детей.

— Карта Европы, — сказала фрау Манхаут.

— Карта Европы? — переспросил Флорент.

— Это была единственная карта, которую мне согласились отдать в школе, — призналась Шарлотта и тут же обратилась к детям чуть громче: — Но это очень хорошо, потому что мальчики хотят стать кругосветными путешественниками, правда, мальчики?

— Да, и мы поедем очень-очень далеко, — сказал Гавриил.

— Тогда я поскорее повешу эту карту, чтобы вы могли немедленно отправиться в путь, — заметил Флорент, подыскивая подходящее место на стене. — Где вам будет удобнее, фрау Манхаут? У окна?

— Да, там будет хорошо.

— Вы будете давать им уроки?

— Так захотел доктор. В подготовительной группе они бы просто теряли время.

— Тут он прав. Раз уж они такие смышленые, то там бы скорее разучились, чем научились бы новому. Вот здесь?

Он показал дрелью точку на стене. Фрау Манхаут кивнула.

Уголком глаза он следил за сыновьями доктора, которых даже не испугал визг дрели. У Флорента были двоякие чувства. С одной стороны, внешность мальчиков его ужасала, но с другой стороны, он был очень рад, что увиделся с ними. В кафе «Терминус» от него теперь точно не отстанут. Ему хотелось рассказать побольше, и он старался не упустить шанс.

— Фрау Манхаут, — позвал он тихонько и продолжил совсем шепотом: — Может, с ними что-то не так? Я имею в виду, со здоровьем. Они такие… такие… другие.

Фрау Манхаут глубоко вдохнула и сдержанно кивнула головой.

— Доктор говорит, что-то не в порядке с их хромосомами.

— С хромосомами?

— Я тоже не совсем поняла. Это связано с наследственностью. Хромосомы есть в каждой клетке человеческого тела, их двадцать три пары, если быть совсем точными, и когда клетка делится, то хромосомы тоже делятся, чтобы дать информацию и новой клетке.

— Что-то я уже запутался, фрау Манхаут. Для меня это все будто по-латыни. — Он снова перешел на шепот: — Но разве герр доктор ничего не может сделать?

— Он говорит, что работает над этим. Все будет хорошо.

— Вы меня успокоили, — сказал Флорент и действительно с облегчением вздохнул.

Он повесил на крючок карту и хотел задать фрау Манхаут новый вопрос, но она громко позвала детей:

— Посмотрите-ка, это карта Европы!

Все трое подняли глаза и стали рассматривать карту, на которой каждая страна имела свой цвет, а крупные города обозначались большими красными точками.

— Вот здесь живем мы с вами, — сказала она, постучав ногтем по месту, где встречались Германия, Бельгия и Голландия.

— Граница трех стран! — радостно воскликнул Флорент, как будто угадал правильный ответ на сложный вопрос.

Он взглянул на часы. «Терминус» вот-вот откроется.

— Мне пора идти, фрау Манхаут. Нужно еще успеть до закрытия в магазин к Марте. Ей там тоже надо что-то подремонтировать.

— Ой, подожди, пожалуйста, мне нужно повесить еще кое-что. Одну минутку.

Она подошла к картонной коробке, которую поставила рядом с учительским местом. Открыла крышку, порылась внутри и достала распятие.

— Что это? — спросил один из мальчиков.

— Это Иисус, — сказала она.

— Сын плотника, — добавил Флорент, подмигнул и поднял вверх молоток, который достал из ящика с инструментами.

— А почему он висит на кресте? — спросил мальчик.

— Это я расскажу вам в следующий раз, — ответила фрау Манхаут. — Господин Флорент очень торопится.

Она передала ему распятие и повернулась.

— Прямо над дверью, — попросила она и показала место, куда его повесить.

Флорент кивнул, переставил стремянку к двери и принялся вколачивать гвоздь.

— И Закон Божий им будете преподавать? — спросил он, поглядывая через плечо.

— Герр доктор об этом просил.

— В самом деле? Вот уж не знал, что он верующий.

Еще одна новость, которой он мог поделиться. Все в «Терминусе», должно быть, пораскрывают рты.

— Это так, Флорент. Если он не ходит в церковь, это вовсе не значит, что он не верующий.

— Да у него, наверное, и времени нет ходить в церковь.

— Так и есть, Флорент.

Он повесил распятие и, усмехнувшись, сказал, слезая со стремянки:

— Ну, теперь еще хоть тысячу лет провисит.

Потом взял свой ящик с инструментами, другой рукой подхватил между ступенек стремянку и повесил ее себе на плечо.

— Если понадобится еще что-то сделать, зовите меня, фрау Манхаут.

Кивком попрощавшись с ней, плотник бросил еще один взгляд на близнецов. Дряхлые. Вот какое слово пришло ему на ум. Они выглядели дряхлыми. Словно заброшенный дом, который ветшает с годами под дождем и ветром.

На следующее утро фрау Манхаут обнаружила распятие в верхнем ящике своей учительской кафедры. Ее взгляд тут же непроизвольно скользнул на то место над дверью, откуда теперь исчез даже гвоздь, на котором держался крест. В душу к ней закралось подозрение, которое подтвердилось в тот же вечер, когда она заговорила с доктором Хоппе.

— Да, это сделал я, — сказал он.

Она тут же пожалела, что вчера так сдерживалась, отвечая на вопросы любопытного Флорента Кёйнинга, хотя ей хотелось рассказать ему о докторе и менее приятные вещи. Честно говоря, ей хотелось сказать всю правду, но Шарлотта знала, что ее правду могут принять за сплетни, которые по другим каналам дойдут и до самого доктора.

— Зачем вы сняли распятие? Вы ведь сами хотели, чтобы дети знали об Иисусе.

— О его деяниях. Вы должны были рассказывать о его деяниях. О том добре, которое он совершил. А не о его смерти.

— Смерть — это тоже часть жизни, — ответила она. — Вы ведь об этом знаете?

— Верно, верно. Но и по этой причине нам вовсе не обязательно постоянно на нее любоваться.

— Это просто распятие, — она слегка повысила голос.

— Господь предал Его, — вдруг быстро произнес доктор.

Он даже не слышал ее замечания. Он даже не поднял на нее глаз.

— Что вы сказали?

— Господь ничего не сделал, чтобы спасти Его, когда Он умирал на кресте. Своего собственного Сына. И нам надо об этом помнить? Нам надо об этом напоминать?

Фрау Манхаут вспомнила их разговор несколько дней назад, когда доктор попросил ее рассказывать детям только об Иисусе, но не о Боге. Может быть, в этом и была причина: Господь не сделал ничего ради спасения распятого Иисуса?

— Вы заблуждаетесь, — громко сказала она и сама себе удивилась.

Впервые она осмелилась открыто возразить доктору. И Шарлотта знала, откуда вдруг взялась эта смелость. Она вдруг почувствовала, что перед ней ученик. Мальчишка, которому надо объяснить важные вещи.

— Вы заблуждаетесь, — повторила она. — Распятие символизирует страдания Иисуса.

— Об этом я и говорю. Зачем нам смотреть на них? На Его страдания.

— Мы должны смотреть. Чтобы мы никогда не забывали, что Он отдал за нас свою жизнь.

В этот момент будто кто-то взял его за волосы и медленно поднял его голову. Что-то в ее словах задело его, и она ринулась по проторенному пути дальше.

— Отдав свою жизнь, Он спас людей от их грехов. А воскреснув, показал, что сам стоит выше жизни и смерти. И что всегда будет рядом с каждым из нас. Поэтому мы и чтим Его смерть. Поэтому мы почитаем и распятие.

И в конце она подчеркнуто повторила, вспоминая те слова доктора:

— Мы. Люди.

Ее объяснение было таким примитивным, словно она и в самом деле говорила с маленьким мальчиком. Возможно, у нее и не получилось бы по-другому после стольких лет в классе. Реакция доктора тоже оказалась в чем-то детской. Он покачал головой, засопел и ушел. Фрау Манхаут осталась стоять в замешательстве.

Она не вернула распятие на место. Не захотела его провоцировать. Она сосредоточилась на уроках. На самом деле, ей гораздо больше хотелось, чтобы мальчики весь день играли или строили дома из кубиков, как и положено в их возрасте, но они были так любознательны и так просили ее об этих уроках, что она стала учить их и прилагала все свои силы, хотя и знала, что потворствует планам их отца сделать из них вундеркиндов.

Занятия в классе она посвящала в основном чтению и счету, время от времени они декламировали стихи и совсем редко упражнялись в письме, так как для этого было явно еще слишком рано — у близнецов была недостаточно развита мелкая моторика, ведь их физическое развитие оставалось близким к младенческому. Закон Божий фрау Манхаут пока не внесла в расписание. Сказанное доктором за прошедшие дни заставило ее засомневаться. Она решила, что разумнее будет немного переждать. Мальчики и так были загружены чтением, счетом и стихотворениями, хотя просили еще и еще. Даже когда они уставали, то хотели заниматься дальше. Но был один предмет, который интересовал их больше всего, и даже упоминание о нем начинало будоражить их детское воображение — география. В начале недели один из мальчиков показывал на карте Европы страну, о которой она уже немного рассказала, назвав столицу, крупные города и реки. Эти названия близнецы смаковали, словно конфеты, навсегда сохраняя их в памяти. В остальные дни фрау Манхаут по часу рассказывала об этой стране, показывала фотографии и рисунки самых известных зданий, таких как Кёльнский собор или Нотр-Дам в Париже, на которые они по нескольку минут смотрели, не отрываясь.

Конечно, тогда она чувствовала, как им хочется увидеть хотя бы кусочек этого мира, и уже решила однажды повести их куда-нибудь дальше собственного двора, дальше деревни, хотя их отец так и не дал на это разрешения. Но фрау Манхаут продолжала надеяться. Доктор регулярно интересовался успехами своих сыновей. С подобающей гордостью она рассказывала о том, какие новые слова выучили мальчики, а потом просила их прочитать вслух отрывок из книжек, которые каждую субботу приносила из библиотеки в Хергенрате. Доктор выражал удовлетворение на свой собственный манер, без особого энтузиазма, но уже тот факт, что он по ее совету каждый день проводил с детьми по полчаса, помогая им с чтением, был для фрау Манхаут знаком, что доктор снова полностью на ее стороне.

На новость о том, что его сыновья научились решать первые примеры, он тоже отреагировал не так, как она ожидала.

— Я хочу посмотреть, — сказал он.

Мальчики принесли из класса деревянные палочки, на которых они учились счету, и доктор задал им несколько простых примеров. Так, будто бы это был настоящий фокус, Михаил, Гавриил и Рафаил перекладывали палочки, сдвигали их в кучки и каждый раз очень быстро называли верный ответ. По собственному желанию доктор продолжал такие занятия каждый день, когда фрау Манхаут уже уходила домой. Она была приятно удивлена. Ей показалось, что он наконец стал искать сближения со своими сыновьями. Как будто он наконец-то их признал.

— У некоторых мужчин не получается ладить с маленькими детьми, — заметила Ханна Кёйк, с которой фрау Манхаут по-прежнему обсуждала все происходящее. — У них нет терпения. И понимания. Для них это просто машинки для производства шума и какашек. Только когда дети подрастают и умнеют — то есть становятся, в их глазах, больше похожи на людей, — мужчины учатся с ними общаться.

Однако будущее показало, что Ханна, к сожалению, была не права. Энтузиазма доктора хватило ненадолго. Месяца три он занимался с сыновьями ежедневно, а потом все чаще стал пропускать дни занятий. Он оправдывался тем, что у него много работы. Это подтвердили и мальчики: их отец все время просиживал за книжками с трудными словами и над таблицами, полными разных чисел, или ужасно долго работал в лаборатории, пока они делали упражнения за письменным столом в его кабинете.

В последующие недели он уже перестал оправдываться, и фрау Манхаут пришлось самой интересоваться у детей, нашел ли доктор время, чтобы почитать с ними или порешать примеры.

Ее расстраивало, что доктор все меньше и меньше интересовался успехами своих детей, но в то же время у нее появилась возможность самостоятельно решать, чем заниматься с мальчиками и что им разрешать. Так, однажды утром она раскрыла детскую Библию и рассказала Михаилу, Гавриилу и Рафаилу о сотворении мира, как она делала обычно в начале учебного года. Об Иисусе она умолчала, но не затем, чтобы досадить доктору, а потому, что хотела придерживаться порядка Библии. На следующий день Шарлотта пошла дальше и рассказала про Адама и Еву, а потом и о грехопадении. Затем последовали Каин и Авель, Всемирный потоп и Вавилонская башня. Она читала вслух из Библии не более четверти часа в день, а иногда и еще меньше. Иногда ей чудилось, что слышит на лестнице шаги доктора Хоппе. Тогда она немедленно захлопывала книгу и прятала ее, пусть даже в этот момент Моисей был готов перебраться через Красное море или Авраам заносил нож над своим собственным сыном Исааком.

Затаив дыхание, мальчики слушали библейские истории, как сказки, которые она рассказывала им раньше, а потом не могли наговориться, обсуждая их. Она же строго-настрого наказала им не рассказывать ничего отцу.

— Это тайна. У нас есть тайна! — закричали они, и фрау Манхаут поняла, что дети непременно проболтаются, вопрос только, когда. Ей стало интересно, как же они потом выкрутятся.

Интерес доктора становился все меньше, и в конце концов, он уже не спрашивал, чем они занимались на уроках, ни у детей, ни у нее самой, а даже если и спрашивал, то было очевидно, что делал он это скорей из вежливости, чем из интереса. Фрау Манхаут все больше и больше убеждалась, что он дал ей столько свободы не потому, что она так хорошо справлялась со своими обязанностями, а потому что, вероятно, надеялся, что и она теперь оставит его в покое. В лабораторию были доставлены новые приборы, эхограф и рентгеновский аппарат, и было похоже, что сыновья вновь стали исполнять роль подопытных кроликов, и даже чаще, чем это случалось раньше. Из-за этого отношения между доктором и мальчиками снова стали прохладными, а ни о каком сближении не могло идти и речи.

У Ханны Кёйк на этот счет снова нашлось объяснение. В этот раз она решила, что доктор страдал боязнью привязанности:

— С тех пор как он потерял жену, он боится кого-то любить. Не хочет снова пережить ту боль, если с его сыновьями вдруг что-то случится.

Эти слова прочно засели в памяти у Шарлотты Манхаут.

Все началось в тот день, когда у Рафаила выпал зуб. Ничего необычного, разве что это было слишком рано для его возраста. Мальчик ел бутерброд и вдруг наткнулся на что-то твердое. Это и оказался выпавший молочный зуб. Фрау Манхаут дала ему стеклянную баночку, чтобы положить туда зубик, и он гордо продемонстрировал свою реликвию отцу. Тот сел на стул и несколько минут смотрел перед собой в одну точку.

С этого момента все изменилось. До того состояние тройняшек казалось вполне стабильным. Это был как раз период, когда доктор сконцентрировался на успехах детей в учебе. Наконец-то он нашел на них время. Все, казалось, говорило о том, что ситуация у него под контролем.

До того дня, когда у Рафаила выпал зуб. С этого момента здоровье близнецов стало ухудшаться со скоростью снежного кома. У них начали болеть суставы. Кожа стала шелушиться, а на тыльной стороне ладоней появились коричневые пятнышки. Они много кашляли, и у них было постоянное расстройство желудка. И уставать они стали чаще, чем раньше. Мальчики по-прежнему оставались очень смышлеными, но как надолго их могло хватить?

Не хочет снова пережить ту боль, если с его сыновьями вдруг что-то случится.

Слова Ханны не выходили у фрау Манхаут из головы. Значит, поэтому доктор больше не интересуется их успехами на уроках? Потому что все теперь впустую?

Несколько недель она мучилась самыми страшными мыслями. И в конце концов набралась мужества поговорить с ним. Она решила спросить обо всем напрямую. Это был единственный способ заставить его говорить.

— Сколько им будет, герр доктор?

Она дала Михаилу, Гавриилу и Рафаилу задание в классе и, когда они занялись им, через несколько минут спустилась по лестнице. Приемные часы закончились, дверь кабинета была приоткрыта. Доктор сидел за своим письменным столом, склонившись над стопкой бумаг. Помедлив в нерешительности, она постучала, чтобы не оставить себе возможности к отступлению. Он пригласил ее присесть в кресло, но она осталась стоять.

Услышав ее вопрос, он несколько удивился:

— Кому? Мальчикам?

Шарлотта кивнула.

— Через пару недель им исполнится четыре. Вы ведь и сами знаете?

— Я не об этом.

— О чем же тогда?

В его голосе не мелькнуло ни нотки неуверенности, и это снова заставило ее сомневаться. Он ведь должен был понять, что именно она имела в виду.

— Сколько им будет, когда они… Сколько им осталось? — спросила она тогда.

По его взгляду и по тому, как он заерзал в кресле, фрау Манхаут поняла, что интуиция ее не обманула. Но доктор все равно пытался сохранять лицо.

— Сколько им осталось?

Она должна была настаивать, чтобы он опять не дал какой-нибудь уклончивый ответ. У нее не было доказательств, только одно предчувствие, но она старалась не подавать вида.

— Они быстро взрослеют, — сказала она.

Он ничего не ответил.

— Слишком быстро, — продолжала она. — Это ненормально. Это похоже… — Шарлотта поискала нужные слова: — Как будто за месяц они взрослеют на год.

— Я ведь уже объяснял вам.

— Мне не надо ничего объяснять! — вдруг крикнула она. — Мне это ни к чему! И я не желаю больше слышать, что все будет хорошо. Потому что все совсем не хорошо! А наоборот, совсем плохо. Вы же сами видите!

Она даже испугалась своей бурной реакции. Но, видимо, это произвело на него впечатление. Он откинулся на спинку кресла и провел рукой по бороде, тяжело дыша и раздувая крылья носа. Рука спустилась по подбородку к шее и остановилась на груди.

— Сколько им осталось? — спросила фрау Манхаут снова.

Она стала говорить тише, испугавшись, что дети только что могли ее услышать.

Доктор наклонился вперед и сложил руки на столе, на листке бумаги. Ему, видимо, уже приходилось сообщать подобные новости безнадежным пациентам.

— Учитывая то, как обстоят дела сейчас, что, собственно говоря, ничего еще не значит, так как вполне возможно…

— Сколько?

— Год, от силы два.

— Один год? От силы два?

Он лишь кивнул.

— То есть они доживут максимум лет до шести, — сказала она скорее сама себе, чем доктору, опустившись на стул.

Ее захватили смешанные чувства. С одной стороны, облегчение, от того что она наконец узнала правду, но с другой стороны, эта правда перекрыла ей дыхание. Но надо было идти дальше, пока он еще разговаривал с ней.

— И когда вы об этом узнали?

— Вскоре после их рождения.

— Почему вы не сказали мне раньше?

— Потому что все будет хорошо. Последние исследования…

— Все эти исследования — полнейшая ерунда! Единственное, чего вы добились, — ваши дети стали бояться вас!

Она не могла больше сдерживаться и не видела для этого причин. На самом деле, ее ярость была выходом для ее горя, которое она не хотела показывать.

— Я пытаюсь спасти их жизни, — ответил доктор холодно. — Это моя цель. Я хочу их вылечить. Ведь это правильно?

— Им нужно в больницу, — сказала она, пару раз глубоко вдохнув.

— Я знаю, что лучше для них, — решительно отрезал он. — Они не поедут в больницу.

— Вы ведь можете посоветоваться с кем-то еще, — попробовала она уговорить его.

— Там одни шарлатаны!

Ей стало страшно. Впервые она услышала, как доктор повысил голос. При этом руки его вздрогнули, будто его ударило током. Она вдруг испугалась его. И это было впервые. Она никогда не чувствовала себя комфортно в его присутствии, но и страха перед ним она никогда не испытывала.

Шарлотта медленно поднялась. Он услышал, как скрипнул ее стул, и сказал, не глядя в ее сторону, как будто говорил сам с собой:

— Время. Мне нужно время. Это всё.

Честно говоря, ей хотелось уйти, ничего больше не говоря, но она все-таки задала еще один вопрос, хотя и понимала, что это было очень наивно с ее стороны:

— Сколько процентов у них есть, какой шанс?

— Я не занимаюсь вычислением процентов. Я исхожу из того, что все будет хорошо. Я всегда поступал только так.

Фрау Манхаут вернулась в класс будто оглушенная. Там она старалась держаться изо всех сил, хотя ей казалось, что она уже видит в глазах мальчиков приближение смерти.

Только придя домой, она дала себе волю. Ей хотелось позвонить Ханне и попросить у нее совета и поддержки, но она так и не сделала этого. Шарлотта решила, что пока это должно оставаться ее тайной. Если бы она поговорила об этом, то все стало бы окончательным и никакой надежды на выздоровление не осталось бы. Когда нести этот крест станет совсем невмоготу, она расскажет кому-нибудь, так она решила. И еще фрау Манхаут решила сделать все возможное, чтобы детям было как можно лучше. Для начала устроить праздник в день их рождения, через две недели. А потом? Этого она пока не знала.

 

Глава 9

Большинство жителей Вольфхайма, у которых были маленькие дети, с пониманием отнеслись к чрезвычайным мерам, предпринятым доктором Хоппе на следующее утро после дня рождения его сыновей. Пожилые жители деревни, пусть и в расплывчатых выражениях, ссылались на смерть отца доктора и говорили, что несчастье с его собственным сыном наконец предоставило ему предлог окончательно замести все следы. Но какова бы ни была истинная причина, все были единодушны в том, что решение доктора может принести еще больше бед и несчастий. О том, что предшествовало этому решению, существуют многочисленные свидетельства, которые, будучи связаны воедино, образовывают, подобно лоскутному одеялу, цельный рассказ.

Борис Круазе, которого из-за вывихнутой лодыжки привезли на машине, оказался в тот день, 29 сентября 1988 года, первым гостем на празднике. Он принадлежал к числу пяти счастливчиков, которые за несколько дней до этого, к своему величайшему удивлению, обнаружили в почтовых ящиках приглашения от братьев Хоппе. Шестилетний Олаф Звесте с Кирхштрассе и его ровесник и сосед Рейнхарт Шонбродт тоже были в списке гостей, как и пятилетние братья-близнецы Мишель и Марсель Морне, с видимой гордостью показывавшие свое приглашение завсегдатаям кафе «Терминус». По неумело выведенным печатным буквам можно было понять, что приглашение было написано собственноручно кем-то из виновников торжества.

Фрау Манхаут отвела Бориса в кухню, где трое сыновей доктора Хоппе в коронах из золотой бумаги сидели и читали книжки, которые им из-за прихода гостя пришлось закрыть и спрятать. Это они сделали с явной неохотой.

— Вот такие толстые книжки, — рассказывал потом Борис, показывая большим и указательным пальцами расстояние сантиметров в пять. И так как он сам только начал учиться читать, то не мог сказать название книги, но на обложке заметил воздушный шар.

Рейнхарт и Олаф прибыли вместе и пожали именинникам руки. Рейнхарту бросилось в глаза, что у всех троих были на руках коричневые пятна.

— Это веснушки. Как у самого господина доктора, — объяснила ему его мать.

Само рукопожатие было очень слабым.

Жителям деревни, которые хотели узнать побольше подробностей о внешности тройни, впоследствии не удалось услышать больше того, что они и так уже знали.

— Они маленькие и худенькие. Ветром сдует.

— У них лица такие белые, как у клоунов.

— А глаза — как у лягушки.

— А рты — кривые.

Как только пришли Мишель и Марсель Морне, появился и доктор Хоппе. Дети впервые видели его без халата, и на шее у него висел не стетоскоп, а фотоаппарат «полароид», для которого фрау Манхаут накануне купила в магазинчике еще три новые кассеты.

Потом именинники распаковывали подарки, а их отец беспрерывно фотографировал. Борис подарил игру в гуськи, Олаф — набор костяшек для домино, а Мишель и Марсель — альбомы для раскрашивания, которые братья отложили в сторону, не проявив к ним никакого интереса. Рейнхарт, чей отец был дальнобойщиком, принес для каждого из именинников по матрешке, деревянной куколке, внутри которой сидят еще несколько, одна в другой.

— Это папа привез из России, — сказал он, когда они начали разворачивать подарок.

Братья очень заинтересовались матрешками.

— Из Москвы? — спросил один из них. — Или из Ленинграда?

— Нет, из России, — повторил Рейнхарт.

После подарков наступило время торта, который фрау Манхаут испекла сама. Она внесла его, напевая песенку, и все дети стали петь вместе с ней. В торт были воткнуты двенадцать горящих свечей.

— Для каждого новорожденного — по четыре свечи, — сказала она. — Их надо задуть на одном дыхании.

Михаил, Гавриил и Рафаил встали и взялись за руки. Другие дети досчитали до трех, и именинники стали дуть. Но больше половины свечей остались гореть.

— И это все? — воскликнул Мишель Морне и сам одним духом задул оставшиеся свечи.

— Он только хотел помочь, — вступилась впоследствии за сына Мария, когда ей рассказали, что дети доктора расстроились до слез.

Затем все пошли взглянуть на классную комнату на втором этаже. Бориса из-за его вывихнутой лодыжки фрау Манхаут несла по лестнице на руках.

После того как каждому ребенку разрешили посидеть за партой, дети разделились на группки. Гавриил и Рафаил подошли с Рейнхартом к карте Европы, чтобы посмотреть, где расположена Россия. Они интересовались, в каких еще странах бывал его отец, и рассказали, что сами приехали из Германии.

Михаил показывал Олафу и Борису тетрадки по арифметике и прореагировал очень недоверчиво, когда Борис признался, что умеет считать только до десяти. Тогда Борис ушел к Мишелю и Марселю, которым фрау Манхаут дала по кусочку мела, чтобы рисовать на доске.

А потом фрау Манхаут пошла ответить на телефонный звонок. Сначала она оставалась в классе и прислушивалась, не поднимет ли доктор трубку внизу, потом крикнула с лестницы: «Герр доктор!», но он, очевидно, не слышал ни звонка, ни ее крика. Она сбежала вниз по лестнице и взяла трубку в гостиной.

Никто так и не признался впоследствии, что это именно он звонил в тот момент в дом доктора и разговаривал с фрау Манхаут. Упоминалось имя Ирмы Нюссбаум, потому что она частенько звонила доктору проконсультироваться по телефону, но Ирма упрямо отрицала, что это была она. А Фредди Махон видел, что в тот полдень из кафе «Терминус» звонила по телефону Мария Морне. Мать Мишеля и Марселя настаивала на том, что она разговаривала с пивоваром, и позже подтвердила это квитанцией, на которой были записаны день и час ее заказа.

Вряд ли можно было ожидать, что кто-то возьмет на себя ответственность за тот телефонный звонок, потому что за то время, пока фрау Манхаут была внизу, на втором этаже разыгралась драма, вина за которую, по свидетельству Мишеля и Марселя, полностью лежала на самих сыновьях доктора.

— Марсель увидел через окно орехи на дереве, — рассказывал впоследствии Мишель своей матери. — Все дерево было прямо обсыпано орехами. Там их тысячи.

На старом ореховом дереве, росшем рядом с домом, действительно был в тот год невиданный урожай. Ветви сгибались под тяжестью увесистых скорлупок, некоторые из которых по размеру были почти с яблоко. Дерево не подрезали уже много лет, и самые высокие ветви возвышались над крышей. Незадолго до дня рождения первые орехи начали падать на шифер крыши и, по признанию пациентов, бывших в это время на приеме у доктора, гремели, как ружейные выстрелы.

— Мальчики, все трое, подошли к нам, — рассказывал Мишель дальше, — и один из них сказал…

— Гавриил… это был Гавриил, — добавил Марсель.

— Гавриил сказал, что он хочет сорвать для нас орех.

— Мы еще сказали, что он не должен это делать…

— …но тут другой мальчик уже взял стул и поставил его под окном.

— Гавриил встал на него и открыл окно.

— Он высунулся наружу и…

— …стул под ним опрокинулся, и он…

Доктор в тот момент был в лаборатории и видел, как в окне, кружась, пролетела корона из золотой бумаги, так он впоследствии рассказывал пациентам. Потом раздался ужасный треск ветвей, и вниз молниеносно пролетело тело ребенка, а потом раздался глухой удар. Доктор выбежал из дома, фрау Манхаут, должно быть, тоже испугалась, так как сразу же в панике прибежала в сад.

Ирма Нюссбаум практически в это же время вышла из двери своего дома (это усиливало подозрения, что именно она звонила по телефону) и по реакции фрау Манхаут поняла, что что-то случилось.

— Треск сучьев был слышен даже у меня в доме, — защищалась Ирма, но никто не верил, что звук мог донестись так далеко.

В любом случае, она могла правдиво засвидетельствовать, что видела двух других мальчиков доктора, в ужасе выглядывавших из окна второго этажа.

— Не высовывайтесь! — прокричал им отец. — Не высовывайтесь!

Ирма слышала также голос фрау Манхаут. Сначала просто вопль, а потом крик:

— Я вызову скорую помощь!

— Нет, никакой скорой помощи! — четко и ясно прокричал доктор Хоппе, ему пришлось повторить это два раза, потому что фрау Манхаут продолжала настаивать. Ирма посчитала позорным, что фрау Манхаут так мало доверяет опыту доктора. Потом доктор, должно быть, поднял мальчика с земли и взял на руки, потому что Ирма услышала, как он сказал:

— Фрау Манхаут, подержите дверь!

В этот момент наверху в окне показались Мишель и Марсель.

— Герр доктор, он хотел сорвать орех! Просто сорвать орех! — закричали они хором.

Доктор никак не прореагировал, и дверь за ним громко захлопнулась. Через некоторое время фрау Манхаут обзвонила родителей всех мальчиков и попросила их забрать детей по домам.

Всю оставшуюся часть дня многие жители деревни проходили мимо дома номер один по Наполеонштрассе, и все они видели толстую ветку, которая отломилась от орехового дерева и висела вдоль ствола, как парализованная рука.

— Я всегда говорила, что дерево стоит там опасно, — много раз повторяла в тот день Ирма.

На следующее утро, через четверть часа после того как приехал Флорент Кёйнинг, в саду дома доктора стал раздаваться звук пилы.

— Он же меня попросил, — оправдывался потом Кёйнинг. — Как же я мог отказаться.

Издалека было видно, как дрожал каждый лист на ореховом дереве, и чем дольше визжала электропила, тем больше орехов падало на шиферную крышу докторского дома и скатывалось по кровельному желобу.

— Срубишь ореховое дерево — будет беда! Беда! — выкрикнул Йозеф Циммерман, увидев через окно «Терминуса», как исчезла широкая крона над крышей дома доктора.

Удар, с которым дерево упало на землю, почувствовали даже в кафе.

Конечно, это была ее идея. Поэтому фрау Манхаут уже заранее по праву гордилась собой. Ей стоило больших усилий убедить доктора, но в конце концов он дал согласие на праздник. Их здоровью это пойдет только на пользу, она использовала даже такой аргумент. Несчастный случай и сам факт, что он мог произойти, очень сильно подействовали на нее. Но не только это. Добавилось еще столько подробностей, которые каждый раз приводили ее в состояние шока. Так, уже потом она узнала, что Мишель и Марсель солгали, чтобы скрыть свою собственную роль в этой драме. Когда все дети разошлись по домам, Михаил и Рафаил рассказали свою версию, из которой явствовало, что Марсель подкрался к Гавриилу и сорвал у него с головы корону.

— Смотрите, у него нет волос! — закричал Борис Круазе.

Михаил, Гавриил и Рафаил попробовали отнять корону, но тут подоспели другие дети и стали быстро передавать ее друг другу.

Фрау Манхаут действительно слышала в этот момент какой-то шум, но она никак не могла отвязаться от Ирмы Нюссбаум по телефону.

Как только Мишель Морне получил корону в руки, он выбросил ее в окно, которое специально открыл его брат. Корона застряла в ветвях орехового дерева, и Гавриил встал на стул и попробовал достать ее, но она все больше увязала в кроне дерева и наконец упала вниз. В следующее мгновение стул под Гавриилом опрокинулся и он потерял равновесие.

Фрау Манхаут хотела рассказать все доктору, но в конце концов не стала, потому что это было уже ни к чему. Что произошло, то произошло. Но если бы она все-таки рассказала, может быть, доктор и пощадил бы ореховое дерево. Это было следующим ударом. Когда она подошла к дому тем утром, дерево уже спилили. Флорент Кёйнинг обрубал ветки.

И тогда она все-таки рассказала доктору. Что дерево было ни в чем не виновато. Что Гавриил совсем не хотел рвать орехи. Она хотела внушить доктору чувство вины, чтобы таким образом, возможно, смягчить свое собственное.

— Это дерево уже много лет всем мешало, — сказал он, пожав плечами.

Ей показалось, что разговор на эту тему окончен, но тут доктор стал высказывать упреки, от которых ее чувство вины стало еще больше. Как ей могло прийти в голову оставить детей одних? Понимает ли она, что Гавриил мог погибнуть? Что у него от падения мог остаться шрам, из-за которого он стал бы отличаться от своих братьев?

Доктор произносил слова без всякого выражения, он просто перечислял факты, из-за чего Шарлотта воспринимала их с еще большей болью. Она не могла найти слов, чтобы ответить, и убежала в слезах. Только потом ей пришли в голову слова, которые она должна была сказать. Что он тоже был виноват. Что он сам должен был взять телефон. Что он, возможно, нарочно не снимал трубку, потому что хотел выманить ее из класса в надежде на какое-нибудь происшествие. За что потом ее можно будет упрекнуть.

Следующий шок она испытала, когда через неделю после несчастного случая увидела Гавриила. Ей было известно только о нескольких царапинах, легком сотрясении мозга и ране на голове, которая сейчас была накрыта квадратной повязкой. Потребовалось наложить семь швов, и, пока на голове не вырастут волосы, шрам действительно будет заметен. Но и на спине у него тоже оказалась повязка размером с почтовую открытку. Об этом доктор ничего не говорил. Впрочем, после падения Гавриила они с доктором не обмолвились и словом, поэтому она не решалась сразу спросить его об этом. Сам Гавриил не помнил ничего с того момента, как выпал из окна, и до тех пор, как очнулся в затемненной лаборатории рядом с приемной доктора.

В конце концов она осторожно отлепила пластырь, которым повязка была закреплена на спине мальчика. Там оказался разрез сантиметров в десять, на него были наложены швы. Она поискала свитер, в который был одет Гавриил в день несчастья, и посмотрела, не было ли пятен крови на изнанке. Там ничего не оказалось. Пятна были на плечах на лицевой стороне, они не полностью отошли после стирки.

Мысль об этом не отпускала ее, и, чтобы избавиться от наваждения, фрау Манхаут заговорила с доктором в тот день, когда он снимал у Гавриила швы.

— Я не знала, что он поранил еще и спину, — сказала она.

Доктор кивнул. Он не удивился и не отмахнулся от ее вопроса.

— Я удалил часть почки.

— Он повредил почку?

— Нет. А с чего вы взяли?

Его ответ больно задел ее. Он не сделал вид, что ничего не произошло, для него было совершенно очевидно, что не произошло ничего неправильного.

— С чего я взяла? — она попробовала продолжить спокойным тоном. — Вы удаляете у него часть почки. Вы ведь делаете это не просто так.

— Нет, для этого у меня были свои причины.

— У вас были свои причины? И все? Просто потому, что у вас были причины. Я вам не верю. Не было у вас причин. Я вам больше не верю.

Он прореагировал не так, как она ожидала. Она думала, что он или укажет ей на дверь, или попытается убедить ее в том, что прав. Однако он выглядел совершенно потрясенным.

— Вы мне не верите, фрау Манхаут? Вы тоже уже сомневаетесь во мне? А я доверял вам. Я всегда доверял вам, и вот теперь вы говорите мне это. Почему? Я ведь…

Ну вот, теперь он переведет все на себя, подумала она тогда. Пробует вызвать сострадание. Нельзя попадаться на эту удочку.

— Я не хочу больше слышать ваши разговоры, — сказала она вдруг решительно, но при этом чувствовала, как ноги у нее дрожат. — Все, что вы пробовали, ни к чему не привело. Ни к чему! Наступит время, и вы поймете это. Вы хотели спасти им жизнь, но обрекли их на верную смерть. Вот что вы сделали, и больше ничего!

Шарлотта не хотела ни видеть, ни слышать его реакции. После своей заключительной фразы она поспешила вон из комнаты, боясь, что разрыдается на месте и таким образом покажет свою слабость.

Она все-таки расплакалась, немного позже, в ванной комнате. Когда посмотрела на себя в зеркало и задумалась, почему так долго не могла помешать всему этому.

 

Глава 10

Семь дней. С понедельника до воскресенья. Столько времени оставила себе фрау Манхаут. Чтобы научить детей еще кое-чему. Чтобы еще немного насладиться их присутствием. Чтобы попрощаться. Семь дней. После этого фрау Манхаут собиралась обратиться за помощью. Подключить другого доктора. Специалиста. Может быть, даже полицию. Она еще не решила точно. Но знала наверняка, что в тот момент лишится детей.

Отпустить их от себя. Передать в хорошие руки. Так она думала об этом. Так ей будет легче попрощаться с ними.

За эти семь дней ей также надо постараться собрать твердые доказательства того, что доктор жестоко обращается со своими сыновьями. Она должна выступить не только против его доброго имени, за которое заступятся многие жители, но также против аргументов самого доктора, который, если понадобится, подробно объяснит, что именно он делал с детьми и как их исследовал. Все ради их здоровья, скажет он. Чтобы спасти их жизнь.

Мальчикам Шарлотта ничего не говорила. Сказала только, что в конце недели их первый школьный год закончится, и поэтому она должна научить их еще кое-чему.

— А после этого учебного года? — спросил Михаил. Ей с трудом удавалось морочить им голову и приходилось обращать внимание на каждое слово.

— Потом начнется новый учебный год. Он будет намного лучше. Гораздо лучше.

Она еще успела выучить с ними «Отче наш». Об Иисусе она пока ничего еще не рассказывала. До этого они еще не дошли.

Мальчики без труда запомнили наизусть «Отче наш». По-французски и по-немецки. Осенять себя крестом оказалось для них трудно. Они не могли запомнить последовательность действий, а сложней всего было запомнить — слева или справа надо начинать.

Фрау Манхаут сказала, что каждый вечер перед сном они должны креститься и читать «Отче наш». Им это очень понравилось.

— А папа, конечно, не должен ничего знать?

Она сказала, что нет, но на самом деле это было уже не важно. Она не хотела смущать детей, а еще меньше — вовлекать их в свой конфликт с доктором.

Шарлотта все-таки решила поговорить с мальчиками и о смерти, каких бы усилий и боли ей это ни стоило, потому что никак не могла обойти эту тему стороной.

— Дети, которые умирают, — объяснила она, — превращаются в ангелов и летят прямо на небо.

И отяжелевшей, как свинец, рукой нарисовала на доске ангела.

— А где небо? По какой дороге нам тогда лететь? — спросил Михаил.

Она с долей сарказма воспринимала то, что дети носили имена ангелов. Как будто доктор назвал их так именно по этой причине.

— Небо — наверху, — сказала она. — Надо просто лететь вверх, само собой и получится.

Она рассказала также, что небо — это как земля, только без границ, и там течет бесконечная река. По этой реке плывет огромный парусный корабль, у руля стоит Бог, и все, кто попадает на небо, могут навсегда получить место на этом корабле.

— Ух ты, а можно нам тоже там разочек порулить? — спросил Гавриил.

— Думаю, что да.

— Эх, лучше бы мы уже умерли, — вздохнул он тогда, но, к счастью, они не остановились на этом надолго, потому что Рафаил задал новый вопрос:

— А взрослые? Они тоже попадают на небо?

— Только те, кто всю жизнь делал добро.

— Тогда вы точно попадете на небо, — сказал Рафаил.

— А отец — нет, — мгновенно отреагировал Гавриил.

Так они заставили ее еще и улыбнуться.

Она позавидовала тому, что маленькие дети до определенного возраста могут различать в людях только добро и зло, и пожалела, что сама уже так не умеет. Иначе она уже давно причислила бы доктора к лагерю «плохих». А так ей приходилось все время считаться с его чувствами — огорчения, безнадежности, бессилия, хотя он их никогда не показывал.

Чем ближе к выходным, тем труднее ей становилось скрывать от детей свои эмоции, когда они смотрели на нее. Она уже приняла решение вызвать полицию. Санитар или другой врач будет немедленно выставлен доктором Хоппе за дверь и не попадет к мальчикам, а ведь надо было как раз, чтобы их увидел посторонний человек, который сразу поймет, что детям срочно нужна профессиональная помощь.

Но тут произошло событие, на которое она не рассчитывала. В те дни фрау Манхаут почти не видела доктора. Казалось, он избегает ее после их последнего разговора. Когда она приходила утром, он уже был или в приемной, или в лаборатории, и когда уходила, он все еще продолжал сидеть там. Но в пятницу утром доктор вдруг предстал перед ней.

— Мне надо уехать, — сказал он. — На выставку во Франкфурт. Я уезжаю завтра утром. В половине шестого за мной придет такси.

Это было все, что он ей сказал. Он даже не спросил, сможет ли она побыть с детьми. Но она, разумеется, согласилась бы.

Шарлотта делала это для детей. Именно так она себе все представляла. Мальчики уже давно мечтали хотя бы немножко посмотреть мир, и вот теперь, поскольку их отец уезжал на какое-то время, такая возможность представилась. Теперь она позаботится о том, чтобы их мечта осуществилась, и возьмет их к пересечению трех границ. Это будет последним, что она сможет для них сделать. Если все получится, никто об этом не узнает, и она выполнит план, который вынашивала с начала недели. Тогда у Михаила, Гавриила и Рафаила в любом случае будет о чем вспоминать в то время, которое им осталось. Если бы на их дне рождения ничего не случилось, она непременно просила бы разрешения у доктора как-нибудь съездить с его сыновьями к пересечению трех границ.

Со времени выхода на пенсию фрау Манхаут и сама не была там. А до этого она раз в год ездила со своим классом на экскурсии к вершине горы Ваалсерберг, а еще раньше часто ездила туда, когда сама была еще ребенком. Тогда там было еще довольно спокойно — не было даже смотровой башни, — но с годами это место стало привлекать все больше туристов, что было заметно и на улицах Вольфхайма. С утра и до вечера по деревне тянулись машины и автобусы, которые в конце Наполеонштрассе должны были протискиваться под узким мостом, из-за чего иногда там даже образовывалась пробка, которая доходила до дома доктора. За этим мостом начиналась Дорога Трех Стран, которая вела вдоль крутого подъема к вершине Ваалсерберга, самой высокой точке Нидерландов. Там, на груде булыжников водрузили камень с надписью «322,5 метра над уровнем моря». Сразу за камнем в ряд были расположены три старых пограничных столба, из-за чего некоторые туристы ошибочно думали, что это и есть пересечение трех границ. Место, где на самом деле сходились границы Бельгии, Нидерландов и Германии, находилось в нескольких метрах южнее, там, где стоял маленький бетонный столб в форме обелиска. Буквы «Б», «Г» и «Н» на гранях столба указывали туристам, которые ходили вокруг него кругами — никто не мог устоять перед искушением, — в какой стране они в данный момент находятся.

Башня Бодуэна была гвоздем программы. Она стояла рядом с местом пересечения трех границ, на территории Бельгии, и была высотой в тридцать четыре метра. Металлическая лестница вела на платформу на вершине башни, откуда открывался вид на всю окрестности. Подъем на эту башню каждый год был кульминацией ее школьных экскурсий. В это утро фрау Манхаут, к сожалению, не смогла подняться наверх с детьми доктора, потому что так рано башня была еще закрыта для посетителей. Очень жаль, ведь с вершины башни карта Европы приобрела бы для них наконец рельефное изображение.

Весь вечер пятницы и часть ночи, накануне отъезда доктора, она работала над маскировкой. Надо было сделать так, чтобы если кто-то встретил детей, то их узнали бы не сразу. В то же время маскировка должна была избавить их от страха и вселить уверенность в себе. Фрау Манхаут и раньше замечала, что все трое становились гораздо смелее, если переодевались в кого-нибудь. Тогда они давали волю воображению, и оно становилось для них на тот момент единственной реальностью. Нет, они даже не играли роль, они совершенно перевоплощались в других персонажей. Что было вполне понятно, ведь для них это было единственным способом вырваться из плена отца.

Потом она никак не могла уснуть и, лежа в кровати, прокручивала в памяти последние события: больше трех лет она почти ежедневно проводила с мальчиками по нескольку часов, а казалось, что прошло всего несколько дней. Из-за четкого распорядка, так она думала. Всегда происходило одно и то же. Точно так же сорок пять лет ее учительской работы сжались в воспоминаниях до пары месяцев. Но так же, как, выйдя на пенсию, она скучала по учительской рутине, так же ей будет не хватать и этого образа жизни. И, конечно, самих этих мальчиков.

Она полюбила их, она точно знала это, но только никак не могла по-настоящему понять ни одного из них. За эти годы они мало проявляли характер. В буквальном смысле. Ни Михаил, ни Гавриил, ни Рафаил никак не выделялись ни озорством, ни застенчивостью, ни весельем. Ханна как-то сказала, что их мозги связаны друг с другом незримыми нитями, видимо, и с их характерами было то же самое. Все трое были замкнутыми, хотя и проявляли любопытство к тому, что происходит вокруг них, но в конечном счете они все-таки оставались преимущественно закрытыми. Собственно, как и их отец, думала она с сожалением, но он к тому же успел потерять всяческое любопытство, хотя, возможно, его у него никогда и не было. Если бы у нее было больше времени, Шарлотта попыталась бы дать мальчикам возможность расцвести и вынести на поверхность то, что сидело в глубине каждого из них, чтобы они не стали такими, как их отец.

Если бы у нее было больше времени. С этой мыслью она заснула.

Когда следующим утром, еще до половины шестого, она появилась у дома доктора, он как раз выходил на улицу. Такси еще не пришло. Она чувствовала, как сердце колотится у нее в горле. Доктор не поздоровался с ней, но она решила сделать вид, что между ними ничего не произошло, и спросила:

— Мальчики уже проснулись?

— Не знаю, — ответил он, открывая ворота.

— Можно мне войти? Можно мне к ним? — она спросила на всякий случай, но он не придал ее вопросам никакого значения. Она опять все напридумывала.

— Как хотите. У вас же есть ключ.

Он уставился на улицу.

— В котором часу вы возвращаетесь? — спросила она. — Я просто хотела узнать, ждать ли вас к обеду? — Ей показалось, что она придумала прекрасную уловку, но его ответ разочаровал ее.

— Не надо на меня рассчитывать.

— Хорошо, все понятно, — пробормотала она и, не глядя на него, пошла по садовой дорожке. Вдали раздался шум приближающейся машины.

— Михаил, Гавриил, Рафаил, просыпайтесь!

Она зажгла в спальне свет. Не последовало никакой реакции, кроме тихого бормотания, но длилось оно недолго.

— Просыпайтесь! Мы отправляемся в путь!

Хлопая большими глазами, трое мальчиков сели в кроватях. Она глубоко вздохнула и одно за другим постаралась сохранить в памяти их лица.

— Что вы сказали, фрау Манхаут? — спросил Михаил.

Тыльной стороной ладоней он тер сонные глаза.

— Мы отправляемся в путешествие. Для вас есть задание.

— Задание?

Тогда она показала им костюмы. Три плаща, три шляпы и три картонные маски. Плащи и шляпы — разных цветов. Красного. Зеленого. Синего. Маски она выкрасила серебристо-серой краской.

— Сегодня вы — три мушкетера. Слуги короля.

— Какого короля? — спросил Рафаил.

— Короля Бельгии Бодуэна. У него есть поручение для своих мушкетеров. Вы должны будете завоевать место, где пересекаются границы трех стран.

Слова доходили до них медленно.

— Вставайте скорее, пока король не передумал, — поторопила детей фрау Манхаут. Не успела она опомниться, как все трое стояли у кроватей навытяжку.

Как только они оделись, она дала каждому его маску, в которой прорезала отверстия для глаз и носа. Потом мальчики получили шляпы и обмотали вокруг плеч плащи. Они гладили ткань плащей с таким видом, как будто это был дорогой бархат.

— Не хватает еще чего-то, — сказала тогда фрау Манхаут и широким жестом, как волшебник, вынула из сумки три деревянных меча.

— Вас еще надо посвятить в рыцари.

Три пары глаз через прорези в масках уставились на мечи.

— Встаньте на колени, — велела Шарлотта.

Она провела церемонию быстро, но торжественно. Мальчики встали на колени, склонили головы, и учительница дотронулась мечом до их плеч и голов.

— Рафаил, именем короля присваиваю тебе имя Портос, ты самый сообразительный из мушкетеров. Гавриил, именем короля присваиваю тебе имя Арамис, ты самый благородный из мушкетеров. Михаил, именем короля присваиваю тебе имя Атос, ты самый храбрый из мушкетеров.

Она передала им мечи, и, как по волшебству, на них сошел дух мушкетеров. Все трое выпрямили спины, выставили вперед подбородки и подняли мечи вверх. Их губы повторили имя, которым она их только что нарекла.

Чуть позже они любовались собой в зеркале в ванной, а она, затаив дыхание, наблюдала за ними. Их лысые головы и уродливые лица были спрятаны, и сейчас они выглядели как обычные дети. Возможно, из-за этого казалось, будто переодетыми они были раньше, так как их настоящая внешность выглядела гораздо более странной, чем эти костюмы.

За завтраком фрау Манхаут научила их еще двум вещам. Она поставила их в круг с поднятыми мечами, так что мечи пересекались над головами, и произнесла:

— Один за всех, все за одного! Это боевой девиз мушкетеров. Это значит, что вы всегда должны стоять друг за друга. Что бы ни случилось.

Их голоса разнеслись по кухне:

— Один за всех, все за одного! Один за всех, все за одного!

Наконец Шарлотта сказала:

— И запомните: мушкетеры слушают только Бога и короля. Поэтому вам не надо ничего и никого бояться.

— Слушать Бога и короля, — повторили мальчики, — только Бога и короля.

И они отправились в путь, чтобы завоевать место, где пересекались границы трех стран. Была суббота, 29 октября 1989 года. Без десяти шесть утра.

— Когда большая стрелка будет показывать два, мы будем на месте.

Фрау Манхаут показала на подсвеченные желтым стрелки часов на башне. За несколько мгновений до этого она с детьми пересекла Наполеонштрассе, и сейчас они шли в тени домов к Дороге Трех Стран. Двадцать минут туда, пятнадцать минут на месте пересечения трех границ, двадцать — на обратный путь. Так она рассчитала. В этом случае примерно без четверти семь они должны быть дома. Как раз перед восходом солнца.

Мальчики шли справа от нее. Все трое держали мечи наготове и постоянно оглядывались по сторонам, как будто опасались возможной засады. Клочья тумана стелились вдоль тропинки и убегали, как трусливые бродячие собаки, каждый раз, когда кто-нибудь из мальчиков задевал их мечом.

Перед мостом, за которым начиналась Дорога Трех Стран, они остановились.

— Здесь нам надо под мост, — объяснила фрау Манхаут, — и дальше начинается подъем на вершину Ваалсерберга. Там сходятся границы трех стран. Вы готовы?

Мальчики кивнули. Атос поправил маску, Арамис еще крепче сжал свой меч, а Портос дотронулся до шляпы. Фрау Манхаут улыбнулась, но тревожное чувство, которое преследовало ее все утро, от этого не исчезло.

— Молодцы, — сказала она полушепотом. — И запомните: один за всех… — Она приложила палец к губам.

— Все за одного, — тихо прозвучало в ответ.

Подъем оказался длиннее и тяжелее, чем казался ей раньше. Вначале склон был еще покатым, но после первого крутого поворота он резко пошел вверх. Фрау Манхаут заметила это и по темпу мальчиков, с которых она ни на минуту не спускала глаз. Первую сотню метров они с детской отвагой прошли гораздо быстрее, чем могли нести их маленькие ножки, но потом замедлили шаг. Следующие десять минут они едва продвинулись вперед. Она заранее не была уверена, выдержат ли они физически эту прогулку, но решила, что в крайнем случае понесет их на руках. Когда мысль об этом походе только пришла ей в голову, она подумала о том, чтобы попросить Ханну Кёйк подвезти их на машине, но в конце концов решила, что сделает все сама. Только она и мальчики. И никого другого.

Часы в Вольфхайме начали бить шесть. Звук быстро поднимался из долины к горе Ваалсерберг. Фрау Манхаут считала удары и, когда пробил последний, выпрямилась, глубоко вдохнула и сказала:

— Остаток пути мушкетеры преодолевают верхом.

И подняла детей на руки. Михаила и Рафаила она взяла одной рукой, Гавриила — другой. Они сразу же выпрямились, гордо задрали носы и показали мечами вперед. Она тоже высоко подняла голову. «Ну, поехали», — подумала она.

Было трудно. По одиночке мальчики весили совсем немного — всего по тринадцать килограмм, но вместе они были тяжелые. Очень скоро Шарлотта почувствовала, как ее прошибает пот и немеют руки. Но она и на мгновение не подумала о том, чтобы остановиться. Каждый раз, как она бросала взгляд на кого-то из мальчиков и сквозь отверстия в маске видела их голубые глаза, она находила в себе силы, чтобы идти дальше. Она чувствовала их дыханье на своем лице и тепло их тел у своей груди, и это тоже придавало ей силы и поддерживало ее. Сейчас она еще могла чувствовать это.

Наконец впереди показалась башня. Она стояла, как гигантское насекомое, на длинных, тонких ножках, пойманная в охапку лучей, которые бросали на нее с земли прожекторы. Раскрыв рты, три мушкетера, сидящие на руках у фрау Манхаут, подняли глаза на башню.

— Башня Бодуэна, — сказала фрау Манхаут облегченно. — Тридцать четыре метра высотой. Если стоять наверху, можно увидеть Ахен и Фаалс. А в хорошую погоду еще и Льеж. Можно достать даже до неба.

Ей не надо было говорить этого. Получилось, как будто она поставила перед ними мешок конфет, к которому они не могли притронуться.

— А можно нам подняться? — спросил Михаил. — На самую высоту? — И он показал мечом на вершину башни.

Шарлотта покачала головой.

— Башня закрыта.

Она осторожно поставила мальчиков на землю и пошла вместе с ними к ограждению вокруг башни. Вход был загорожен решеткой. Рафаил и Гавриил запрокинули головы и схватились руками за прутья. Михаил встал так же, но попытался просунуть между прутьями решетки ногу и плечо.

— Смотрите, я могу! Я могу пролезть! — закричал он.

Фрау Манхаут вздрогнула от испуга. Она рывком схватила его за руку и оторвала от решетки. Ее ногти глубоко вонзились ему в кожу.

— Ой, — воскликнул мальчик, и в его глазах она на мгновение увидела выражение, с которым дети иногда смотрели на своего отца. Это заставило ее понять, насколько резкой была ее реакция.

— Прости, прости меня, — сказала она.

Затем протянула вперед руку, чтобы поправить ему шляпу, но он отодвинулся от нее.

— В следующий раз поднимемся, — пообещала она ему, хотя и знала, что следующего раза не будет.

— Честное слово? — спросил он.

— Честное слово.

Фрау Манхаут затаила дыхание и почувствовала, насколько сильно нервничает. Она в первый раз осознала, как необдуманно поступила, придя сюда. Раньше она никогда бы такого не сделала. Шарлотта повернулась в другую сторону, где в желтом свете прожекторов стоял бетонный столб.

— Посмотрите, вон там сходятся три границы, — сказала она спокойным голосом, чтобы отвлечь их внимание от башни.

Дети, казалось, тут же забыли о том, что произошло. Они посмотрели на столб, потом друг на друга, потом опять вперед и пустились бежать. Плащи развевались за их спинами, как разноцветные крылья. Почти одновременно они оказались у столба и сомкнули руки вокруг него, как будто поймали преступника.

— Мы его завоевали! Он наш! — раздались возбужденные голоса.

Фрау Манхаут улыбнулась.

— Король будет доволен.

Она подошла к ним и сказала:

— Ну, а теперь нужно крикнуть ваш девиз.

Три мушкетера кивнули и немедленно подняли мечи в воздух. Было четверть седьмого, и на три страны разнеслись три звонких голоса:

— Один за всех, все за одного! Один за всех, все за одного!

Фрау Манхаут перевела дыхание. Она несколько раз набрала в легкие воздух и выдохнула, потом шагнула вперед и показала на землю.

— Вы все находитесь сейчас в разных странах. Сделайте-ка шаг назад.

На столбике оказались написанные белой краской буквы «Б», «Г» и «Н». Фрау Манхаут достала мел и наклонилась, чтобы нарисовать на земле границы стран. Дети ловили каждое ее движение. Потом она выпрямилась и стала ходить большими шагами вокруг столбика и вокруг детей.

— Вот это — Бельгия. А вот это — Германия. Это — Нидерланды, — сказала она. Бельгия, Германия, Нидерланды. Бельгия, Германия, Нидерланды. Видели?

Три головы быстро кивнули вверх-вниз.

— Ну, теперь давайте вы.

Она отступила на шаг и, затаив дыхание, наблюдала, как мальчики стали кружиться вокруг столба, сначала медленно, потом все быстрее. Они выкрикивали названия трех стран, и когда в какой-то момент все трое одновременно подняли к ней головы и в прорезях серебристо-серых масок она увидела, как блестят их глаза, то почувствовала, что по всему ее телу прокатилась теплая волна. Она улыбнулась и подмигнула им. Вот ради чего она задумала это. В тот момент ей все стало ясно. Именно для этого.

— Арамис, Атос и Портос, пойдемте, — сказала она спустя некоторое время, — задание выполнено. Теперь нам надо быстро возвращаться.

— Еще раз, фрау Манхаут, ну еще разочек! — умолял Атос.

— Тогда вперед! Только один раз!

А потом они медленно, очень медленно уходили с пересечения трех границ, широко отставляя то руку, то ногу, чтобы одновременно находиться в двух странах. Так же делали раньше и ученики ее класса, подумалось ей в тот момент. В этом Михаил, Гавриил и Рафаил ничем не отличались от других детей. Только в этом. Такая мысль вдруг пришла ей в голову и заставила тягостное чувство вернуться. Оно отпустило ее на некоторое время, но вдруг нахлынуло с новой силой.

Оно не отпускало ее и на обратном пути, когда они спускались с Ваалсерберга. Шарлотта представила себе, каково ей будет вскоре. Одиноко. Как раньше, с тех пор как вышла на пенсию, и до того, как познакомилась с мальчиками. Одиноко. Это слово так и крутилось в голове.

— Мальчики, пойдемте, держитесь ближе ко мне.

Они шли уже минут пять, Рафаил и Гавриил отставали на несколько метров. Она оглянулась в поисках Михаила и почувствовала, как у нее замерло сердце. Михаила нигде не было видно.

— Где Михаил? — звонко прозвучал ее голос.

Гавриил и Рафаил оглянулись. Они тоже не заметили, что их брат исчез.

— Михаил! Михаил! — стала звать его фрау Манхаут.

Но ответа не последовало. Она подхватила Гавриила и Рафаила и побежала снова наверх, назад, к пересечению трех границ. Ее охватило зловещее предчувствие, которое вскоре подтвердилось.

Михаил оказался на башне. Он был уже где-то на двадцатой ступеньке и поднимался вверх, устремив взгляд все выше и выше. Казалось, что яркий свет прожекторов следует за ним с земли.

— Михаил, слезай!

Она опустила на землю Гавриила и Рафаила. Михаил на мгновение обернулся и помахал братьям мечом.

— Я иду завоевывать Ахен и Фаалс. И Льеж! А потом я поднимусь на самое небо! — И он снова взглянул вверх, поднял меч в воздух и невозмутимо полез выше.

Фрау Манхаут показалось, что земля разверзлась у нее под ногами.

— Михаил, немедленно спускайся!

— Я не Михаил! — прозвучало в ответ. — Я — Атос, самый храбрый из всех мушкетеров. — Плащ развевался у него за спиной.

— Михаил, назад!

— Атос! Меня зовут Атос!

— Михаил, прекрати! Сейчас не до игры!

Но для Михаила это была вовсе не игра. В тот момент он был точно уверен, что он Атос, самый храбрый из мушкетеров. И только будучи Атосом, он осмелился забраться так высоко. А вовсе не будучи Михаилом. Фрау Манхаут вдруг поняла это.

— Атос! — закричала она. — Атос! Прекрати! Немедленно спускайся! Атос!

Ее голос поднимался на башню вслед за ним. На мгновение мальчик замешкался, всего лишь на мгновение, и сразу же крикнул в ответ:

— Мушкетеры должны слушаться только Бога и короля! Вы сами так сказали!

И тогда он посмотрел вниз. Он находился метрах в десяти над землей, выше, чем когда-либо в своей жизни. Он испугался и подался назад. Фрау Манхаут увидела это. Два братика тоже это заметили. И тут Михаил потерял равновесие. Раздался крик. Рефлекторным движением он выпустил из рук меч. Меч полетел прямо вниз и упал на бетон у подножья башни. Рукоятка с сухим треском отвалилась от клинка.

Было без четверти семь, когда Феликс Глюк позвонил в дверь дома Отто Райзигера на Альбертштрассе, 17, в Вольфхайме.

— Господин Райзигер, на башню влез ребенок! — прокричал он, когда круглая, как шар, голова появилась в одном из верхних окон.

— Что? — раздалось в ответ. — Не может быть! Подождите, я иду! Одну минуту!

Феликс Глюк, владелец автомастерской в Ахене, этим утром на рассвете бегал трусцой и около пересечения трех границ с удивлением обнаружил, что на скамейке рядом с башней сидит женщина с двумя детьми. Все трое сидели, опустив головы и сложив руки. Казалось, они молятся. Пожилая женщина, седые волосы которой были уложены в пучок, и в самом деле прореагировала на него так, будто он был послан самим Господом.

— Слава Богу! — воскликнула она и подняла глаза к небу.

Двое детей рядом с ней были в масках, плащах и шляпах. На коленях у них лежали деревянные мечи.

Женщина представилась Шарлоттой Манхаут и показала ему на мальчика, который, съежившись, неподвижно сидел на башне Бодуэна на высоте примерно десяти метров. Она попросила Феликса привести из Вольфхайма Отто Райзигера, смотрителя башни. У того был ключ, которым он смог бы открыть ворота.

За семь минут Феликс Глюк добежал от пересечения трех границ до Вольфхайма. Это был его личный рекорд.

— Фрау Манхаут? — удивленно воскликнул смотритель башни, выслушав рассказ Феликса Глюка.

— С тремя племянниками, — кивнул владелец автомастерской, окинув взглядом полную фигуру собеседника.

— С тремя племянниками? Вы имеете в виду, с сыновьями доктора Хоппе?

— Она сказала, что мальчики — ее внучатые племянники. Внуки ее сестры. Я не видел их лиц. Они были в масках. В любом случае, это маленькие мальчики. Еще дошколята, я думаю. Вот такого роста. — Он провел рукой сантиметрах в десяти над коленом.

И тут же вытер пот со лба. Под ногтями у него были черные полоски.

— Это дети доктора. По-другому не может быть. А герра доктора при этом не было?

Владелец мастерской пожал мускулистыми плечами.

— Странно, — сказал Райзигер, — очень странно.

Чуть позже они оба отправились в старой «симке» смотрителя башни к пересечению трех границ. Ехали со страшным грохотом.

— Глушитель полетел, — заметил владелец автомастерской.

— Я знаю, — ответил Райзигер, пытаясь перекричать шум. — Я уже заказал новую машину. Но будет только на следующей неделе. А пока надо на этой продержаться.

На второй скорости он повел машину под мостом. Когда они выехали на Дорогу Трех Стран, Райзигер спросил владельца мастерской, что Шарлотта Манхаут делала на пересечении трех границ в такую рань.

— Понятия не имею, — ответил тот. — Я спросил ее, но она не ответила. Сказала только, что ей нужно поскорее вернуться обратно в деревню.

— Придется ей немножко потерпеть, — сказал Райзигер и переключился на первую передачу, так как старая «симка» с трудом шла в гору.

Когда в лобовом стекле показалась башня, Глюк показал вверх:

— Вон там мальчик. Видите?

Смотритель башни кивнул и почти вплотную прижал нос к стеклу.

Мальчик свернулся в клубок, и казалось, что кто-то обернул его одеялом. Руки он обвил вокруг вертикальных прутьев лестничных перил.

Фрау Манхаут стояла у ворот. Лицо у нее было почти такое же белое, как платок на плечах. Обеими руками она держала детей. Из-за шляп, которые были у них на головах, смотритель башни не мог видеть, что они лысые, но в прорезях масок все же было видно начало шрама.

— Я с самого начала был уверен, что это сыновья доктора, — рассказывал он жене, когда вернулся домой, — но фрау Манхаут и меня поначалу убеждала, что это внуки ее сестры.

Пока Отто Райзигер открывал ворота, Глюк смотрел на высокую, крепко сложенную женщину. Она вся дрожала.

— Простите меня, — пробормотала она несколько раз.

Она явно делала над собой усилие, чтобы не разрыдаться. Но, несмотря на подступающие слезы, во всем ее облике было что-то суровое. Если ее обрядить в рясу, эта женщина может играть роль строгой монахини, пришло ему в голову.

— Подождите здесь, — сказал Райзигер и прошел через ворота к подножью башни, но фрау Манхаут сразу же последовала за ним.

— Я пойду с вами, — сказала она. — Иначе он никогда не слезет.

Смотритель башни пожал плечами. Держась рукой за перила, он начал подниматься по лестнице, фрау Манхаут шла за ним по пятам.

— Надо же было такому еще случиться, — бормотал он, не оборачиваясь. — Башню вот-вот должны снести. Будут строить новую.

Фрау Манхаут никак не реагировала.

— Высотой пятьдесят метров, — продолжал он гордо. — С лифтом.

Казалось, его слова не доходят до нее. Она сейчас видит только мальчишку, подумал он. Трое детей — ну конечно, это дети доктора, иначе и быть не может. Райзигер посмотрел через плечо вниз. Два других мальчика, задрав головы, следили за его движениями. Однажды он видел их всех троих, когда как-то раз зашел к доктору (у него вдруг закололо сердце). Мальчики сидели в приемной за письменным столом доктора и внимательно его разглядывали. Он так же внимательно разглядывал их. После приема Райзигер пригласил доктора зайти как-нибудь с детьми на пересечение трех границ, но доктор так до сих пор этого и не сделал.

Поднявшись выше, смотритель башни увидел, что мальчик судорожно вцепился в прутья перил. Смотритель наклонился и потянулся к тоненьким ручкам, но не успел и прикоснуться к ним, как ребенок начал кричать:

— Не трогайте меня! Не трогайте меня!

Резкий голос пронзил его до костей. Отто Райзигер в испуге отступил назад и наткнулся на фрау Манхаут. Он схватился за перила лестницы, а другой рукой случайно задел шляпу на голове ребенка, и она съехала набок. То, что он увидел в этот момент, развеяло все его сомнения: большой голый череп, покрытый чернильно-синими сосудами.

— Посмотрите-ка, все-таки это один из сыновей доктора! Я так и знал! — воскликнул он.

Райзигер повернулся и большим пальцем показал на ребенка.

Фрау Манхаут быстро отвела взгляд.

— Пустите меня, — сказала она и, наклонившись к мальчику, стала ласково уговаривать его.

Несколько раз смотритель слышал имя Михаил. Феликс Глюк, стоявший наверху, увидел, как фрау Манхаут наконец взяла мальчика на руки. Она хотела поправить шляпу у него на голове, но он оттолкнул ее руку и громко крикнул:

— Нет, не надо, я больше не мушкетер!

И тут же другой рукой сдернул с лица маску.

Братья последовали его примеру, как будто этим жестом он подал им знак. Быстрым движением они скинули шляпы и сдернули маски.

Не веря своим глазам, владелец мастерской всматривался в их лица и поймал себя на том, что у него от изумления отвисла челюсть.

— По росту малыши, а лица у них — как у стариков, — рассказывал он потом клиентам своей мастерской. — Они больны. Серьезно больны. Это сразу видно.

Когда фрау Манхаут спустилась вниз, Глюк попытался определить, похож ли ребенок у нее на руках на двух других мальчиков, но он спрятал лицо на могучей груди женщины.

— Посмотрите, что я нашел! — раздался голос смотрителя башни. Он стоял в воротах с раскрасневшимся лицом и показывал третий меч, который развалился на две части. Мужчина скрестил в воздухе деревянные части и сказал со смехом:

— Несколько гвоздей и капля клея — и готово! И снова можете играть!

Но мальчики не смотрели ни наверх, ни по сторонам. Райзигер пожал плечами, сунул сломанный меч под мышку и снова запер ворота.

— Отвезти вас к дому доктора, фрау Манхаут? — спросил он.

Она стояла, отрешенно глядя перед собой, и прошло некоторое время, прежде чем она взглянула на него и покачала головой.

— Нет-нет, в этом нет ни малейшей необходимости.

— Я настаиваю, фрау Манхаут, — продолжал смотритель башни. — Герр доктор не простит, если я оставлю вас здесь. Парнишкам тоже будет лучше ехать на машине, чем идти пешком, ведь правда?

Не последовало никакой реакции. Феликс Глюк стоял, уставившись на мальчиков. Маленькие марсиане, подумал он, ну точные марсиане, только что не зеленого цвета. Он слышал, как тяжело дышит фрау Манхаут. Потом она все-таки согласилась.

Райзигер улыбнулся и кивнул:

— Вот это мудрое решение, фрау Манхаут.

Он подошел к машине, открыл багажник и положил туда сломанный меч. Хозяин автомастерской тем временем подошел к задней дверце и открыл ее.

— Садитесь с детьми назад. Я думаю, там вам будет удобнее.

Шарлотта прошла вперед и взглянула ему в глаза.

— Спасибо вам, — сказала она. — Огромное спасибо.

В ее глазах появилась какая-то мягкость. Она вдруг показалась ему намного симпатичней.

— Я рад, что помог вам, — сказал он.

Потом Глюк хотел сказать что-то и детям, но не мог придумать, что именно.

Когда фрау Манхаут и дети забрались на заднее сиденье, смотритель тоже устроился в машине, которая тут же осела на его сторону.

— Герр Глюк, благодарю вас и, как знать, может, скоро увидимся! — прокричал он, высунув руку в окошко.

— До свидания! — ответил Глюк, но голос его потонул в страшном грохоте машины.

«Так невозможно ездить», — подумал он, когда «симка» рывком двинулась с места.

Через пять минут небольшая компания, собравшаяся у порога кафе «Терминус», увидела, как в деревню въехала машина.

— Вон мой муж! — закричала госпожа Райзигер и помахала ему рукой.

Он еще издалека выставил в окно руку с поднятым вверх большим пальцем.

— Слава Богу, все обошлось, — обрадовалась она.

Машина медленно проехала мимо, и Отто Райзигер жестами показал, что довезет пассажиров до дома доктора. Но жители деревни во все глаза смотрели только на сидящих на заднем сиденье.

— Ну вот, видели? — прозвучало в толпе собравшихся, и эту фразу подхватил весь хор голосов.

 

Глава 11

Она все испортила. Фрау Манхаут поняла это уже в машине Отто Райзигера. Она не только поставила в затруднительное положение саму себя, она разочаровала мальчиков. Они не произнесли больше ни единого слова, даже когда вернулись домой. Все трое страшно устали, и Шарлотта сразу же уложила их спать. Потом она села за стол на кухне и дала волю эмоциям, которые старалась скрывать все это время. Она едва ли была в состоянии нормально думать, и единственный вопрос, крутившийся у нее в голове, был о том, как же она могла поступить так глупо.

Только через час ей удалось немного успокоиться, и тогда Шарлотта стала размышлять, как же все теперь будет дальше. Она оказалась в очень уязвимой позиции. Как она могла обвинять доктора Хоппе в халатном отношении к детям или даже жестоком обращении с ними, когда ее саму можно было с полным правом упрекнуть в страшной безответственности? Доктор воспользуется этой возможностью, чтобы обвинить ее во всех грехах. Значит, сейчас она больше, чем когда-либо, нуждается в доказательствах его злых умыслов. Только тогда она сможет предпринять дальнейшие шаги.

Итак, фрау Манхаут отправилась на поиски. Возможно, у нее в запасе был целый день, но может быть, и нет. Осмелев от отчаяния, она почувствовала в себе решимость, хотя даже не знала, где искать, и что, собственно, ищет.

Шарлотта начала с приемной. Она ожидала, что доктор держит все под ключом, но оказалось, что это не так. В одном из ящиков перед ней, словно меха аккордеона, развернулись карты пациентов. Она, однако, поискала только на букву «X». Ей не хотелось, чтобы ее потом могли упрекнуть еще в чем-то другом. Если бы ее обыск не принес совершенно никаких результатов, она бы стала пролистывать карту за картой. Буква «X», к сожалению, ничем ей не помогла.

В других ящиках ей попадались только разные медицинские предметы: ножницы, пинцеты, шприцы, бинты, вата, резиновые перчатки. Перчатки! Вдруг она поняла, что повсюду оставляла свои отпечатки пальцев. Эта мысль еще сильнее заставила ее чувствовать себя воровкой. Но у нее было оправдание! Целых три причины, которые спали сейчас наверху. Поэтому Шарлотта смогла, а точнее, нашла в себе смелость искать дальше. Поэтому она в конце концов и нашла.

В одном из шкафов оказался целый ряд фотоальбомов. Фрау Манхаут надеялась найти в них какие-нибудь фотографии о прошлом доктора Хоппе. Его детские или юношеские снимки, фотографии его матери и отца, который тоже был семейным доктором. Возможно, фотографии его жены. Матери Михаила, Гавриила и Рафаила! Что за женщина это была? Какой она была? Шарлотта часто задавала себе этот вопрос, прежде всего потому, что была уверена: однажды об этом спросят мальчики. Ей практически ничего не удалось узнать. За все эти годы доктор обмолвился о жене лишь однажды. Она спросила его о матери тройняшек, и тогда он ответил, что мало ее знал. Больше он не сказал ничего, и этот ответ поразил фрау Манхаут. Это заставило ее задуматься. Она подумала, что, возможно, мать Михаила, Гавриила и Рафаила не умерла. Возможно, они с доктором никогда не были женаты, и мальчики стали результатом мимолетного флирта. Она тогда поделилась своими мыслями с Ханной Кёйк, и та только усилила ее подозрения.

— Домогательство! — сказала Ханна.

Между доктором и одной из его пациенток кое-что произошло. Это и заставило его променять такой город, как Бонн, на деревню Вольфхайм, решила Ханна. Женщина подала жалобу, и его имя было опорочено. Возможно, она и не хотела этих детей, потому что они («Уж прости мне такое слово») оказались такими страшными. И вот для самого доктора они были пятном позора, и он не мог любить их, как надлежало бы отцу.

Все это вспомнилось фрау Манхаут, когда она застыла в приемной у шкафа с фотоальбомами, совершенно не готовая к тому, что ей предстояло увидеть. Она, действительно, воображала себе нечто совершенно другое.

Прошло некоторое время, прежде чем она это поняла. Шарлотта вытащила из ряда первый альбом. В правом верхнем углу было написано «В-1». Она понятия не имела, что это могло означать.

Там были полароидные снимки, скорее всего сделанные самим доктором. Под каждой фотографией на белой полоске фломастером снова было написано «В-1» и стояла дата начиная с 1984 года. Сами фотографии казались странными: рука, нога, ступня, ухо, пупок. Она увидела это, когда бегло просмотрела альбом в нескольких местах. Потом начала сначала. С первой страницы.

Фрау Манхаут сразу же узнала этого младенца. На первой фотографии он лежал на спине голеньким, на кровати или на кушетке, этого она не разобрала. Она не знала, кто именно из тройни это был, но это был один из них. Под снимком не было имени, а только дата: 29.09.1984. Их день рождения. Потом ей бросилась в глаза заячья губа. Не шрам, его еще не было. Это был не шрам. Это была рана. Зияющая рана.

То, что рана действительно зияла, подтверждали следующие снимки. Это было для нее настоящим шоком. Точно так же как доктор крупным планом фотографировал ручки, ножки и другие части тела, он фотографировал заячью губу.

У нее перехватило дыхание, и она захлопнула альбом. Но картинка осталась перед глазами.

Тогда она достала следующий альбом. На обложке было написано «В-2». Шарлотта полистала его и сразу поняла, что фотографии в точности повторяют снимки из первого альбома. Но она все равно вытащила с полки следующий альбом, только чтобы прочесть то, что уже ожидала: «В-3». В этом альбоме тоже были ручки, ножки, коленки. А еще — грудная клетка, затылок, плечи, глаза… всё.

Всё.

Она опустилась на стул у письменного стола. Ей стало нехорошо.

Чуть позже она пересчитала альбомы, не вставая с места. У нее получилось двенадцать. Простая сумма. На каждого ребенка в год: один альбом.

Этого было недостаточно. Что она могла бы этим доказать? Ничего. К такому выводу фрау Манхаут пришла этим утром. После своего открытия она прекратила поиски и вернулась в комнату мальчиков, которые все еще спали. Но и там пробыла недолго. Там она не смогла думать. Когда она смотрела на них, перед глазами вспышками проносились фотографии.

Внизу она несколько раз подходила к телефону, чтобы позвонить Ханне, но каждый раз откладывала звонок. Ей хотелось разобраться во всем самой. Но в конце концов она все-таки позвонила. Трубку никто не взял.

Чтобы хоть как-то отвлечься, она сварила суп. Вымыла посуду. Погладила белье. Время от времени ее бросало в жар. Что она могла сделать? Что она должна сделать? Она была в растерянности. Она расплакалась.

В конце концов Шарлотта вернулась в приемную. Доказательств должно было быть больше. В этот раз ее взгляд сразу упал на дверь, ведущую в лабораторию. Там он всегда держал детей, если они заболевали. В стерильной комнате.

И эта дверь тоже оказалась незаперта. Это даже несколько расстроило ее, так как шанс, что доктор здесь что-то скрывает, стал меньше.

Она нечасто заходила сюда. Доктор всегда сам убирал это помещение, и когда Шарлотта изредка заглядывала в эту комнату, она видела, что делал он это с особой тщательностью. Никакой пыли, никакого мусора, никакого беспорядка.

Это снова бросилось ей в глаза. Ни пыли, ни мусора, ни беспорядка. И все-таки в этот раз что-то было иначе. Все стаканчики, пробирки, мензурки, все микроскопы и мониторы выглядели так, будто ими никто никогда раньше не пользовался. До этого в пробирках что-то булькало, из них шел пар, а на столах и шкафах были расставлены колбы и стаканчики с какими-то жидкостями. Но в этот раз ничего такого не было. Как будто в помещении только что прошел ремонт, и оно готово к новому использованию. Это было ее первое впечатление. Но тут же ей в голову пришла другая мысль: он уничтожил все следы. Он все убрал, выбросил или уничтожил.

Фрау Манхаут открыла несколько шкафов и ящиков и убедилась в том, что ее подозрения вполне могли оказаться не напрасны. В ящиках она нашла в основном инструменты, большинство из которых были еще в упаковке, — пипетки, иглы для инъекций, ножницы, а в шкафах выстроились пустые пробирки и мензурки и нераспечатанные пузырьки с жидкостями и порошками.

Она опоздала. К сожалению, вывод был именно таким.

Потом она решила снова поискать среди карточек пациентов, но сначала вернулась к шкафу с фотоальбомами. Пересиливая отвращение, она пролистала все двенадцать альбомов с начала до конца, но все же быстро и бегло. И хоть Шарлотта не знала, что увидит, ей приходилось время от времени делать глубокий вдох, чтобы прийти в себя. Она надеялась, что где-нибудь между страниц окажется фотография, или записка, или что-то еще, что могло бы ей пригодиться, но этого не случилось. Поэтому, когда она закрыла последнюю страницу последнего альбома, у нее возникло чувство, будто этим она навсегда закрыла страницу в жизни троих мальчиков.

В этот момент фрау Манхаут сдалась. У нее не было больше ни сил, ни смелости, чтобы искать дальше. Оставшееся время она хотела провести с Михаилом, Гавриилом и Рафаилом. А когда доктор вернется домой, будет видно. Там будет видно.

Она поставила последний альбом обратно в шкаф, и тут ее взгляд случайно упал на стопку журналов на другой полке. Это были научные журналы на английском языке с такими названиями, как Nature, Cell, Differentiation. Она вытащила из стопки несколько журналов и потрясла их, чтобы посмотреть, не выпадет ли что-нибудь оттуда. Но и эта последняя попытка, на которую она надеялась, осталась безрезультатной.

До тех пор, пока она не положила журналы на место. В этот момент ее взгляд упал на фотографию. Этот портрет был на обложке номера Differentiation. Она сразу узнала доктора по рыжим волосам и усам, скрывающим заячью губу. Бороды в то время у него не было. Под фотографией красовалась подпись, и одно слово в ней немедленно привлекло ее внимание: «экспериментальный». Она поискала в журнале эту статью. Он написал ее сам. «Доктор Виктор Хоппе» — было написано над заголовком, который гласил: «Experimental genetics of the mammalian embryo».

— Mammalian, — повторила она вслух, и ей в голову пришло французское слово «mammalien». То есть относящийся к млекопитающим. «Генетические эксперименты с эмбрионами млекопитающих». Статья должна была называться примерно так. По телу пробежала дрожь. Она посмотрела на дату на обложке. Журнал вышел в марте 1982 года.

С нарастающим любопытством она стала листать и другие журналы. Во всех встречалось имя доктора, а в некоторых даже была его фотография. Одна и та же фотография. Обычное фото на паспорт. Некоторые из статей доктор написал сам, но большинство оказались написанными о нем. Его называли «известным генетиком» университета в Ахене, где он, судя по всему, и проводил в начале восьмидесятых годов необычные эксперименты с эмбрионами. Все авторы, один за другим, хвалили доктора, а часто даже восхищались им. Но неожиданно тон статей изменился. Это она поняла по словам, которые в них использовались: «расследование», «фальсификация», «мошенничество», «хаос». Эти слова шокировали ее. Особенно два последних слова. Мошенничество и хаос.

Шарлотта снова почувствовала, как по спине пробежала дрожь, а когда взглянула на дату на журнале, у нее перехватило дыхание: 3 июня 1984 года. Это было за три месяца до рождения Михаила, Гавриила и Рафаила. За три месяца до возвращения доктора в Вольфхайм.

Она машинально вырвала статью из журнала.

Мошенничество и хаос. Хаос и мошенничество. Она снова и снова повторяла про себя эти слова, чтобы найти связь. Особенно слово «мошенничество» заставило ее задуматься и даже успокоило. Ведь это означало, что доктор, так или иначе, совершил обман. Что он наобещал людям невозможного. Это было уже что-то.

Вдруг ей вспомнились и другие слова. Как же он сказал тогда? Это было в тот раз, когда она заговорила с ним о ране на спине у Гавриила. Она сказала тогда:

— Я не верю вам.

Или:

— Я вам больше не верю.

Теперь и вы тоже во мне сомневаетесь?

Он сказал что-то подобное. И вы тоже. Значит, она была не единственной.

У нее появилась зацепка. Не более того. Но даже это было больше, чем Шарлотта ожидала. Она могла выяснить больше. Попросить кого-нибудь перевести статью. Связаться с университетом в Ахене. Все это она решила сделать. Но не наспех. Это она тоже твердо решила. Ей нельзя ошибиться. Сегодня вечером, вернувшись домой, она начнет расследование. У нее в запасе целое воскресенье. Только в понедельник утром, когда первые пациенты, возможно, известят доктора о происшествии на пересечении трех границ, ей придется с ним объясняться. Но до этого времени Шарлотта надеялась продвинуться уже далеко. Даже если и нет, у нее было бы время. На самом деле, уже не имело большого значения, уволит ли ее доктор.

В ту субботу доктор вернулся домой в половине шестого. Фрау Манхаут в это время была в классе с Михаилом, Гавриилом и Рафаилом. После того как мальчики около двух часов дня проснулись и пообедали, она повела их наверх, но не стала проводить уроков. Мысли мальчиков были где-то далеко, да и она сама не могла сконцентрироваться. Фрау Манхаут почитала им вслух. Из детской Библии она выбрала историю о Давиде и Голиафе. О том, как обычный пастушок смог справиться с великаном.

— Если не хватает силы, надо быть умным, — сказала она, дочитав рассказ.

Потом она дала мальчикам задание нарисовать к нему картинку.

— А какого точно роста был великан? — захотел узнать Гавриил.

— Три метра. Выше этого, — показала она, подняв руку как можно выше вверх.

— Тогда он не поместится у меня на листочке.

— Надо рисовать в пропорции. Все должно быть меньше, чем на самом деле.

С этим у них всегда возникали сложности. То, что у них в голове было большим и настоящим, они не могли вот так запросто превратить во что-то маленькое и плоское. Они могли воображать себе лишь реальное.

Фрау Манхаут нарисовала Давида, а рядом с ним великана в четыре раза больше него.

— Но это же все равно не великан. Он ведь слишком маленький! — закричал Гавриил.

— Просто перерисуй его.

Она заметила, что сегодня у нее не хватало терпения. Разумеется, она нервничала. То и дело смотрела на часы. Кусала ногти. Приоткрыла окно и каждый раз замирала, когда какая-нибудь машина замедляла ход.

Около пяти часов Шарлотта не выдержала. Она подозвала к себе тройняшек и задала им несколько вопросов. Хотела подготовить их и не стала говорить: «Представьте себе, что кто-нибудь однажды спросит…» Она прямо спросила:

— Что вы думаете о вашем отце?

— Он злодей.

— Почему?

— Он делает разные плохие вещи.

— Какие вещи?

— Иголками. Он колет нас иголками. Длинными иголками.

— И всё?

Они немного подумали, но не смогли рассказать ничего больше. Это привело ее к мысли, что и на самом деле ничего больше и не было. Всем ее обвинениям вряд ли можно найти подтверждение. Да, получалось, что он безответственно вел себя по отношению к детям. И даже бесчеловечно. Вот и всё. Но как именно ей было доказать подобное? Он никогда не срывался на них. Он ни разу не шлепнул ни одного из них. Единственное, что он делал, это постоянно их обследовал. Кроме этого, он почти никогда не выпускал их из дома. Но разве это было преступление? Разве это было наказуемо?

Она глубоко вздохнула и попыталась переключиться на что-то другое. Казалось, голова сейчас разорвется.

Мошенничество и хаос. Вот на чем надо сосредоточиться.

Когда в половине шестого вечера у двери остановилось такси, фрау Манхаут подошла к окну. Сердце стучало у нее прямо в горле. Доктор вышел из машины, и она инстинктивно сделала шаг назад, чтобы он ее не увидел.

— Ваш отец приехал, — сказала она мальчикам. — Давайте все уберем. Он сейчас поднимется наверх.

Но наверх он не поднялся.

Она подождала пять минут. Десять минут. Она слышала, что он что-то делает в приемной. Только бы он не догадался, что она там рылась. Шарлотта попыталась вспомнить, положила ли она все на свои места.

Почему же он не поднимается? Почему не идет проверить, все ли в порядке?

Тогда она решила сама спуститься вниз вместе с мальчиками, чтобы потом сразу уйти домой. Она подошла к окну, чтобы закрыть его, но тут ее внимание привлек звук, доносящийся издали. Фрау Манхаут посмотрела наверх. За исключением нескольких облачков, небо казалось совершенно чистым, и все-таки впечатление было такое, будто вдалеке начиналась гроза. Она открыла окно пошире и высунулась наружу. Гремящий звук раздавался с другой стороны Наполеонштрассе и быстро нарастал. Она уже слышала его где-то раньше, но никак не могла понять, где именно. Ветер приносил этот гул монотонными волнами. Как будто к дому приближалось несколько ревущих моторов. Но это было не так.

Вдруг Шарлотта поняла, что это, и, побледнев, отшатнулась. Обернувшись, она увидела, что мальчики повернули головы, они тоже узнали этот звук.

— Машина, — сказал Гавриил. — Это машина того дяди.

Его голосок было едва слышно за грохотом мотора, который был уже совсем близко.

Фрау Манхаут ничего не ответила и только внимательно слушала. Она посмотрела на часы. Было почти без четверти шесть. Видимо, Отто Райзигер вернулся с пересечения трех границ, где в пять часов он должен был закрыть башню Бодуэна. «Он едет на Альбертштрассе, — подумала она, — и наверняка проедет мимо».

Но он не проехал. Жуткий грохот сломанного глушителя через несколько мгновений неожиданно затих. Шарлотта судорожно сглотнула и выглянула в окно. Смотритель башни остановил свою «симку» перед домом и заглушил мотор. Он повернулся к пассажирскому сиденью, что-то взял и вышел, размашисто захлопнув дверцу. В руке у него был деревянный меч, который он, видимо, починил. Фрау Манхаут зажала руками рот и увидела, что Отто нажал на звонок. Он толкнул калитку, которая все еще была открыта, и зашагал по садовой дорожке.

Почти не дыша, она обернулась и посмотрела на детей.

— Мы уже молились сегодня?

Почему-то она сказала именно это. Она и сама не знала, почему. Точнее, понимала, но не хотела допускать этой мысли.

Ей было страшно.

Она подошла к трем партам, за которыми братья уже сложили ладошки. Внизу в прихожей раздавались голоса.

— Отче наш… — начала она.

— Перекреститься, — перебил ее Рафаил. — Мы ведь сначала должны перекреститься.

— Да, ты прав, — сказала фрау Манхаут, поднося правую руку ко лбу.

— Во имя Отца…

Шепотом мальчики повторяли за ней, как она их учила. Шарлотта закрыла глаза и слушала их монотонные голоса.

— Отче наш, сущий на небесах…

Она не будет покорно молчать. Так она решила. Она будет защищаться. Скажет, что это он во всем виноват. Ведь это и в самом деле так?

— И оставь нам долги наши…

— Благодарю вас, господин Райзигер! — раздался голос доктора. — До свидания!

— Не введи нас во искушение…

Внизу захлопнулась входная дверь.

— Но избави нас от лукавого. Аминь.

И тут фрау Манхаут услышала на лестнице шаги доктора. Она моментально решила, что должна выйти ему навстречу, поскольку не хотела, чтобы дети стали свидетелями неприятной сцены.

— Я сейчас вернусь, — сказала она.

Мальчики уже подняли руки, собираясь перекреститься.

— Другой рукой, — быстро подсказала она Михаилу, который поднял левую руку, и пошла к двери.

Как будто все напряжение собралось у нее в руках, она не могла держать их спокойно, будто все время что-то растирала. На улице снова зашумела машина герра Райзигера. На этот раз она не гудела и не грохотала, а пока всего лишь жалобно взвизгивала. Фрау Манхаут открыла дверь и вышла к лестнице.

Доктор как раз поднялся наверх. В руке у него был деревянный меч. Она быстро посмотрела ему в лицо, чтобы понять его настроение, но его взгляд, как всегда, ничего не выражал.

— Герр Райзигер… — начал он.

Мотор на улице вдруг загремел в полную силу. Доктор замолчал на несколько минут и начал снова:

— Герр Райзигер привез меч. Он рассказал…

— Это вы виноваты, — перебила она.

Шарлотта сильно сжала руки. Она не даст себя в обиду. Так она решила, так и поступит.

— Что?

«Он притворяется, — подумала она. — Хочет выйти сухим из воды».

— Вы виноваты, что все зашло так далеко.

Доктор наклонил голову.

— Это не так, — сказал он. — Я не виноват.

— Что?! — переспросила фрау Манхаут с удивлением и злостью одновременно.

Он стал качать головой, при этом глядя в пол.

— Я поступил хорошо. Я делал только хорошее. Я этого не хотел.

«Он не в себе, — подумала она, — похоже, будто он пьян».

Доктор продолжал очень странно мотать головой из стороны в сторону. С улицы снова раздался рев мотора, но голос доктора перекрывал его.

— Он так захотел. Он. Я пытался удержать его. Я пытался. Но…

Он провел рукой по деревянному клинку и сделал шаг вперед. Как будто пошатнулся.

— Я хотел делать добро. Я всегда хотел делать добро.

Хаос и мошенничество. Эти слова снова возникли у нее в голове. И она сказала их вслух:

— Хаос и мошенничество.

Затем фрау Манхаут отошла на пару шагов в сторону, подальше от доктора.

— Хаос и мошенничество. Вот в чем вас обвиняют. Вы всех обманывали. Всегда. Раньше. И сейчас.

На улице в этот момент раздался громкий хлопок. Она испугалась, но доктор как будто ничего не услышал.

— Вы не можете так говорить. Вы не должны так говорить.

Он снова сделал шаг в ее сторону. Она отступила. Почувствовав, что коснулась его слабого места, продолжила:

— Вы не можете принять правду. Вы боитесь ее увидеть. Вы переоценили себя.

— Вы не можете так говорить, — повторил он и стал трясти головой еще сильнее.

Как ребенок, которого уличили в чем-то, чего он не хотел признавать. Вот что ей это напомнило. В следующий момент доктор вдруг кинулся вперед. Она совершенно не ожидала этого и инстинктивно отступила еще на один шаг. Только тогда она поняла, что стояла совсем близко у края лестницы. Но было уже поздно.

— Герр доктор, моя машина не заводится. Не могли бы вы…

Смотритель башни зашел в дом и резко остановился.

— О Господи! — закричал он.

Доктор Хоппе склонился над фрау Манхаут, которая лежала на полу у нижней ступеньки лестницы. Он прижал два пальца к ее шее, подождал несколько минут и поднял глаза.

— Бог дал, Бог взял, — произнес он.

Отто Райзигер покачал головой и медленно перекрестился.

Он не хотел этого. Виктор Хоппе этого не хотел. Он просто хотел отдать ей меч. Только и всего. Но тут она сказала эти слова. Она настаивала. И внутри у него стало расти что-то, что было сильнее него. Внутри у него выросло зло. Он знал об этом. А со злом надо бороться. И об этом он тоже знал.