На первой из семи страниц своего мысленного дневника, посвященного этой неделе, Лайза накарябала что-то вообще нечитабельное. Может быть, в этих небрежных записях содержался какой-то смысл, и эти загадочные значки складывались в отчетливые слова, понятные ей одной.

Хотя, может быть, это были всего лишь бессмысленные каракули. Я не знаю, меня там не было. Но день прошел безвозвратно, причем абсолютно впустую, оставив после себя неприятное ощущение во всем теле, словно она целый день ползала на карачках по офису, щурясь на нестерпимый свет, лившийся из окна на шестом этаже. И при этом старалась держаться подальше от вазы с цветами – яркого пятна цвета на шкафчике с картотекой.

Конечно, на самом деле никто не видел, как она ползает на карачках, но в данном случае важно не действие как таковое. Важны ощущения. А по всем ощущениям выходило, что она именно ползала на карачках.

Всю дорогу до Букингемского дворца Лайза бежала бегом. Надо было срочно отдать документы начальнику. Она совсем запыхалась и по дороге сломала каблук. Она стояла посреди огромной автостоянки. Вечерело, солнце готовилось к закату. Рабочий день благополучно закончился, и можно было идти домой.

– Вот я стою посреди этой огромной автостоянки, – думала она. – Вот я…

Ходить со сломанным каблуком было неприятно. Она сняла туфли – свои дорогие выходные лодочки. Во всяком случае, ее пятки не заклеены грязным пластырем, и она не похожа на женщину, надевшую дешевые туфли, которые тут же натерли ноги. Она пошла босиком, то есть в одних колготках, и ногам было больно.

Ветер принес облако пыли, посеребрившей деревья в Грин-парке. Это была щелочная пыль, видимо, от Серпентайна в Гайд-парке. В мягких сумерках листья деревьев казались белыми.

Лайза вошла в парк через южный вход и остановилась у балюстрады, держа туфли в руке. Словно ребенок, нашедший новую площадку для игр.

Она решила прилечь под деревом. Да, прямо на землю. В своем дорогом элегантном костюме. Но ведь это не страшно. Она будет лежать тихо-тихо и наблюдать, как сгущаются сумерки, а деревья становятся все белее. Она будет слушать тягучий приглушенный гимн уличного движения. И не надо задергивать шторы, чтобы отгородиться от мира в своем полусонном пространстве под серебристой листвой. И все неприятные ощущения пройдут сами собой, и сегодняшний день, прожитый абсолютно впустую, не то чтобы сотрется из памяти, просто не будет ее тяготить. И она укрепится в своей детской вере в хорошее, хотя ничто из того, что она сделала в жизни, никак не способствовало укреплению этой веры (как бы ей этого ни хотелось). Это было, когда деревья в вечернем парке вдруг сделались белыми и жизнь проходила под знаком полной растерянности: будто уходишь куда-то, не зная куда, держа туфли в руках, как будто пытаешься сладить со странными сумерками неудавшегося романа.

Она давно не питает иллюзий, они ей не нужны. Дома одежда разбросана по полу по всей комнате. Пудра осыпалась со щек. Одна в темном парке, Лайза спит на траве. Спит, хотя острые сучки колют ей спину сквозь тонкую блузку: проходят сквозь ткань и вонзаются в кожу, когда она тихонько ворочается во сне.

Наполовину проснувшись секунд на десять, Лайза прислушалась. Ей показалось, что где-то рядом звучит чистый и звонкий мальчишеский голос, хотя что-то было не так. Запах перегара в воздухе, нецензурная брань; Лайзе даже послышались истошные крики, как будто там, в темноте, кого-то убивали. Но все эти звуки вкупе с прерывистым судорожным сном только подчеркивали оглушительную тишину.

Она знала даже во сне, что ей надо домой. Ее подруги, с которыми она снимает квартиру в Челси, наверняка беспокоятся. Ее богатые подруги Джемма и Лиз. Вполне вероятно, они уже позвонили Марку – узнать, там она или нет. Про меня им неизвестно, и поэтому они решат, что она у него, у Марка: лежит, свернувшись калачиком, на диване, положив голову ему на колени. Но ее там нет.

Лайза вспомнила, что в этом месяце ее очередь встречаться с хозяином квартиры и отдавать ему деньги. Они занимаются этим поочередно. И в этом месяце как раз ее очередь. Или нет? Надо будет еще уточнить. Она долго лежала на твердой земле, и теперь у нее все болело. Особенно ребра. Может, когда-нибудь ей дадут медаль за храбрость, за умение сохранять хотя бы подобие человеческого достоинства и не сбиваться с пути в темноте.

Она поднялась с земли и кое-как отряхнула пыль с черной юбки. Спина болела, наклоняться было неудобно. Туфель поблизости не наблюдалось.

Скоро она будет дома. Придет и скажет: «Представляете, я пошла в парк, прилегла под деревом и заснула – надеюсь, я не заставила вас волноваться». Ее богатые подруги только посмотрят на нее своими правильными карими глазами и (не вслух, разумеется, а про себя) поставят однозначный диагноз, не имея ни малейшего представления о симптомах ее болезни. Благодаря своему здравомыслию они непременно найдут подходящее объяснение и просветят ее, в чем причина ее проблем. Но это не страшно. Главное, чтобы они не пытались давить на нее и выпытывать правду. Тем более что эта правда не встретит у них одобрения.

Стоя на кухне, под желтой лампой, Лайза тихо сходила с ума от сочувственных взглядов богатых подруг. Ее бесило их дружеское участие. Это приятно, когда о тебе беспокоятся, но в данном случае для беспокойства не было причин. Она просто устала. Сломала каблук. Пошла в парк, прилегла отдохнуть.

Когда небо совсем потемнело и превратилось в синюю ротонду и вторая справа звезда взошла высоко над Челси, Лайза поняла, что ничто не заставит ее изменить принятое решение бросить Меррила, Лондон и Англию – бросить все и уехать куда-нибудь далеко.