Русским понадобилось двести пятьдесят лет, чтобы добраться до Кабула. Британцы вступили на этот путь позже, но завершили его раньше. И те, и другие следовали одной логике — имперской. В декабре 1864 года князь Александр Горчаков, российский министр иностранных дел, так описал ее: «Положение России в Средней Азии одинаково с положением всех образованных государств, которые приходят в соприкосновение с народами полудикими, бродячими, без твердой общественной организации. В подобном случае интересы безопасности границ и торговых сношений всегда требуют, чтобы более образованное государство имело известную власть над соседями, которых дикие и буйные нравы делают весьма неудобными». Эти усмиренные регионы, в свою очередь, нужно было защищать от нападений и беззакония со стороны других племен. Таким образом, российскому правительству приходилось выбирать одно из двух: нести цивилизацию тем, кто страдает от варварского правления, либо допустить анархию и кровопролитие на своих границах. «Такова была участь всех государств, поставленных в те же условия». Британия и другие колониальные державы, как и Россия, «неизбежно увлекались на путь движения вперед, в котором менее честолюбия, чем крайней необходимости». Величайшая трудность, правомерно заключал Горчаков, — выбрать верный момент, когда следует остановиться.

Хотя аргументы Горчакова в защиту российской политики были своекорыстными, они были убедительны. Вскоре Россия возобновила продвижение на юг. Это вызвало лицемерное возмущение со стороны других имперских держав, занятых тем же самым в других частях света. Особенно рассержены были британцы. В конце XIX столетия они выпестовали романтический миф о «Большой игре». О ней великолепно писал Редьярд Киплинг в «Киме»: элегантные британские офицеры отправляются в Гималаи и северные пустыни, где, рискуя жизнью, срывают козни русских агентов, пытающихся похитить драгоценную индийскую жемчужину из короны Британской империи.

 

Афганистан в современную эпоху

Афганистан, на который положили глаз и русские, и британцы, — одно из старейших на планете населенных мест, перекресток дорог среднеазиатских империй на севере, полуострова Индостан на юге, Персии на западе, Китая на востоке. Недолгое время Афганистаном правил Александр Македонский, а после него — буддисты и персы, пока их не смели Чингисхан (XIII век) и Тамерлан (XIV век). Их общий наследник Бабур основал в XVI веке династию Великих Моголов. Хотя столицей империи был Дели, Бабур предпочел, чтобы его похоронили в Кабуле. Несмотря на войны, следовавшие одна за другой, основная масса культурного наследия Афганистана остается нетронутой (хотя и находится под угрозой): это по-прежнему одна из крупнейших сокровищниц всей Азии.

Афганистан населяют пуштуны, таджики, узбеки, хазарейцы и другие более мелкие этнические группы. Каждая из них делится на племена, формирование которых нередко обусловлено географическими факторами (например, горами). Племена делятся на семьи, иногда враждебные друг другу. Поведение людей определяет смесь болезненной гордости, воинской доблести, понятий о чести и гостеприимстве, а разногласия разрешаются кровной местью. На политику и законность на всех уровнях, от местного до центрального, влияют конфликты и сделки между этими группами, а иногда и отдельными семьями. Поэтому страна практически лишена чувства национального единства, на котором могло бы строиться эффективное унитарное государство.

Большинство афганцев — мусульмане-сунниты. Пуштуны составляют две пятых населения страны, а их язык, пушту, — один из двух государственных языков Афганистана. Большинство их живет на юге Афганистана и в соседнем Пакистане за «линией Дюранда» — границей, проведенной британцами в конце XIX века. Однако значительное число пуштунов проживают и на севере, куда их переселяли в конце XIX века, чтобы укрепить контроль Кабула над этими районами. Пуштуны считали себя (и считались в мире) истинными афганцами. Некоторые думают так и сейчас, чего остальные национальности, населяющие Афганистан, не одобряют.

Таджики (27% населения), населяющие север и запад страны, и узбеки (9%), живущие на севере, — этнически родственны населению соседних Таджикистана и Узбекистана. Многие таджики и узбеки бежали в Афганистан в 20-х и 30-х годах, когда в Средней Азии утверждался большевистский режим. Таджики говорят на дари — афганском варианте персидского языка, втором государственном языке.

Хазарейцы (9%) живут в центральных горах и, как принято считать, происходят от монголов. По вероисповеданию они шииты, и поэтому остальное население считает их неверными. Им часто достается самая тяжелая и неквалифицированная работа, они нередко подвергались преследованиям. Тем не менее, они отличные воины.

* * *

В новой истории Афганистана оставили свой след три выдающихся правителя: Ахмад-шах Дуррани (ок. 1722-1773), Дост-Мухаммед (1793-1863) и Абдуррахман (ок. 1840-1901). Им и их преемникам постоянно приходилось решать четыре задачи. Первое — сохранить хотя бы видимость национального единства, несмотря на этнические расколы, беззаконие и насилие, высокомерие провинциальных наместников и стремление большинства афганцев сохранить независимый образ жизни, игнорируя планы и намерения правительства в Кабуле. Каждому афганскому правительству приходится идти на компромиссы, а когда компромисс невозможен — прибегать к силе. Преуспеть в такой ситуации могут лишь незаурядные лидеры.

Второй задачей было сохранить независимость государства в условиях постоянной угрозы. Во внешней политике Афганистан то пытался удержать шаткий нейтралитет, то проявлял готовность дистанцироваться от одного захватчика в обмен на гарантию безопасности и крупные взятки со стороны других. Эта политика нередко терпела крах, и тогда Афганистан покорялся внешним силам. Однако пришельцам было еще труднее управлять страной, чем местным лидерам. Рано или поздно им приходилось смириться с потерями и уносить ноги.

В XX веке правители Афганистана поставили перед собой третью, не менее сложную задачу: модернизировать страну — ее армию, средства сообщения, экономику, правительственный аппарат, систему образования. Большинство из них пыталось улучшить положение женщин, которое всегда было зависимым. Но усилия реформаторов неизменно наталкивались на консерватизм народа, его религиозных и племенных лидеров — и сходили на нет. Реформы в Афганистане всегда выглядели как два шага вперед и один (а то и два-три) шага назад.

Четвертой задачей афганского правителя (и необходимым условием выполнения первых трех задач) было остаться в живых. Лидеры сменяли друг друга с ошеломляющей скоростью. С 1842 по 1995 год семеро из них пали жертвами семейных распрей, дворцовых переворотов, гнева толпы или внешнего вмешательства. Еще четверо с 1878 по 2001 год были изгнаны из страны. Другие предусмотрительно отреклись от престола.

* * *

Ахмад-шах Дуррани (Абдали), пуштун, был провозглашен шахом в 1747 году на собрании старейшин (Лойя-джирга) в Кандагаре. Он совершил символический жест, представ, как говорят, перед народом в плаще Пророка, который благоговейно хранили в особой мечети в этом городе. С этого момента и ведет свою историю государство Афганистан приблизительно в нынешних границах.

«Отец афганского народа» Ахмад-шах (умер в 1772 году) объединил беспокойные пуштунские племена, подчинил почти всю территорию сегодняшнего Афганистана, расширил государство до Дели и Персии. Однако при его преемниках многие завоевания были потеряны. Распри пуштунских племен возобновились, империя рухнула. В 1775 году сын Ахмад-шаха перенес столицу из Кандагара в Кабул. Его внук Шуджа-шах (1785-1842) в 1809 году подписал первый мирный договор с иностранной державой: Афганистан и Британия договорились о взаимной поддержке в случае агрессии персов или французов. Через несколько недель Шуджу свергли, и он бежал в Индию. Во время Первой англо-афганской войны Шуджа вернулся в Кабул в багажном вагоне британского военного поезда, а когда англичане оставили страну, он был убит.

Дост-Мухаммед пришел к власти в 1823 году. Британцы заменили его Шуджой. После их ухода он успешно правил Афганистаном еще девятнадцать лет. Большую часть этого времени Дост-Мухаммед поддерживал хорошие отношения с Британией. Но после его смерти в 1863 году в стране снова вспыхнула гражданская война.

После одного проигранного сражения той войны Абдуррахман, один из претендентов на афганский престол, остался без армии и без средств. Он был вынужден бежать и одиннадцать лет провел под защитой России в Ташкенте. Но после Второй англо-афганской войны он снискал популярность на родине и стал правителем Афганистана. Мрачный, язвительный, практически неграмотный, но очень умный, Абдуррахман был твердо намерен обеспечить своей стране выживание в современном мире. Его жестокие методы принесли ему прозвище «Железный эмир». Его власть, как и власть многих его преемников, опиралась на безжалостную и вездесущую секретную полицию. Методы Абдуррахмана принесли успех. Он искусно маневрировал между Британией и Россией, заложил основы современного государственного аппарата и с английской помощью модернизировал армию.

* * *

Преемники Абдуррахмана пытались вести Афганистан по пути модернизации. Его сына Хабибуллу, убитого в 1919 году, сменил Аманулла-хан (1892-1960), который в конце Первой мировой войны воспользовался слабостью Британии и вторгся в Индию. Британцы подвергли Кабул и Джелалабад бомбардировке и отбросили захватчиков. Обе стороны не были настроены воевать, так что война через месяц угасла. Британцы прекратили выдавать афганцам субсидии и перестали оказывать влияние на внешнюю политику Афганистана. Аманулла-хан быстро выстроил плодотворные отношения с большевистским правительством России. Он стал первым иностранным правителем, пошедшим на это.

Затем король предпринял масштабные реформы, пытаясь повторить светские преобразования Ататюрка. Он учредил Совет министров, даровал стране Конституцию и предпринял ряд административных, экономических и социальных реформ, а также снял паранджу с королевы. Планы Амануллы-хана — эмансипация женщин, введение минимального возраста вступления в брак и обязательное всеобщее образование — разгневали религиозных консерваторов и спровоцировали мятеж. Бунтовщики сожгли королевский дворец в Джелалабаде и пошли на Кабул. В 1929 году Аманулла-хан бежал в Италию.

Трон в итоге захватил Надир-шах, дальний родственник Амануллы. Он восстановил порядок в стране, но позволил верным войскам разграбить Кабул, так как ему нечем было с ними расплатиться. Он построил первую дорогу из Кабула на север через перевал Саланг и проводил осторожные реформы. В 1933 году его убили.

Его сын Захир-шах (1914-2007) правил с 1933 по 1973 год. Это был самый долгий период стабильности в последние несколько столетий афганской истории, и сейчас его вспоминают как золотой век. В 1949 году был созван парламент, пресса стала более независимой и начала критиковать правящую олигархию и консервативных религиозных лидеров.

В 1953 году Захир-шах назначил премьер-министром своего двоюродного брата Мухаммеда Дауда (1909-1978). Дауд был консервативен, однако не был противником экономических и социальных реформ. В следующие десять лет его влияние на короля было определяющим. Он строил заводы, ирригационные сооружения, аэродромы и дороги при поддержке СССР, США и ФРГ. Советское оружие, техника и система военной подготовки помогли ему модернизировать армию.

В 1963 году Захир-шах снял Дауда, идя навстречу консерваторам, взбешенным его заигрываниям с левыми и Советским Союзом. Но король продолжал реформы. Он построил своего рода конституционную монархию, где существовала свобода слова, допускалась деятельность политических партий, женщины пользовались правом голоса, а девочки и мальчики получали обязательное начальное образование. Женщины могли учиться в университете, и там преподавали иностранки. В авиакомпании «Ариана афган эрлайнс» женщины без паранджи работали стюардессами и администраторами, на кабульском радио появились женщины-дикторы, женщина стала представителем Афганистана в ООН.

Все эти годы систематически развивалась система образования — по крайней мере в столице. В 1904 году в Кабуле открылся лицей «Хабибия», созданный по модели элитарной мусульманской школы в Британской Индии. Многих его студентов Аманулла-хан отправлял учиться во Францию и другие европейские страны. В 1932 году была открыта медицинская школа, а вслед за ней юридический, инженерный, сельскохозяйственный, педагогический, естественнонаучный факультеты. В 1947 году их объединили в университет. Учебники в основном были английскими, французскими и немецкими, на этих же языках зачастую и велось преподавание. В 1951 году был открыт факультет теологии, сотрудничавший с исламским Университетом Аль-Азхар (Каир). В 1967 году при поддержке СССР был открыт Политехнический институт, в котором преподавали в основном русские. При толерантном режиме Захир-шаха в Кабуле и Кандагаре возникли студенческие организации.

Быстро развивалась система народного образования. С 1950 по 1978 год число учащихся начальных школ выросло в десять раз, средних — в 21 раз, университетов — в 45 раз. Но экономика развивалась недостаточно быстро, чтобы обеспечить всех выпускников рабочими местами. Многим удавалось найти работу лишь в быстро разрастающемся госаппарате. Зарплаты, и без того крошечные, в 60-х — 70-х годах упали вдвое в реальном выражении. Положительным — правда, не для консерваторов — было то, что около 10% растущей бюрократии составляли женщины.

Американский ученый Луи Дюпре называл Кабульский университет «идеальной питательной средой для политического недовольства». Именно в университетах возникли первые политические движения Афганистана. Народно-демократическую партию Афганистана создали в 1965 году Hyp Мухаммед Тараки, Бабрак Кармаль и Хафизулла Амин. Все трое сыграли важную роль в событиях, предшествовавших советскому вторжению. В том же Кабульском университете учились люди, позднее ставшие крупными фигурами антикоммунистического движения: Бурхануддин Раббани (1940-2011), Гульбеддин Хекматияр (р. 1946), Абдул Расул Сайяф (р. 1946) и Ахмад Шах Масуд (1953-2001). В 1968 году студенты бунтовали против попыток консерваторов ограничить образование для женщин. В 1969 году произошли новые беспорядки, закончившиеся гибелью нескольких человек: учащиеся школ протестовали против руководства. Университет на некоторое время закрыли.

Социальная и политическая неудовлетворенность росла по мере возвращения на родину молодых афганцев, которых отправляли за границу для получения военного или технического образования. С 1956 по 1978 год почти семь тысяч афганских студентов прошли обучение в советских научных и технических институтах. Соглашение между Афганистаном и Советским Союзом (1955) предусматривало военное обучение, и каждый год около сотни молодых афганцев отправлялись на учебу в СССР и Чехословакию.

Все эти институциональные перемены, какими бы достойными восхищения они ни были, не получили особой поддержки у народа. Число образованных афганцев, сторонников реформы, росло в Кабуле и некоторых других городах. Но их влияние в сельской местности было очень слабым: кишлаки оставались во власти племенных вождей, местных землевладельцев и мулл. Снова и снова реформы и программа эмансипации женщин, инициированные либералами, натыкались на религиозный консерватизм. В конечном счете верх над городом брало село, и усилия реформаторов пропадали впустую.

 

Имперская Россия идет на юг

В XVIII веке над афганским государством начали кружить новые хищники. Как только русские укрепили свои европейские границы и защитили восточные и южные границы от кочевников и татар, имперская логика — стремление к безопасности и к расширению торговли — привела их в сибирские леса, а затем в обширные, но малонаселенные южные степи и пустыни.

Российская экспансия наталкивалась на сопротивление. Россия сражалась с турками и персами, а вскоре увидела в менее развитых государствах Средней Азии и угрозу, и возможности, и преграду всем амбициозным планам, которые она питала в отношении Афганистана и лежащих за ним сокровищ Индии.

Воображение Петра I разжигали доклады о золотом песке в устье Амударьи — реки, впоследствии ставшей границей между Афганистаном и Россией. До него дошли слухи, что хивинский хан готов стать вассалом Петра в обмен на защиту от своих бунтующих подданных. Петр приказал капитану лейб-гвардии Преображенского полка Александру Бековичу-Черкасскому, бывшему кавказскому князю, принявшему православие, узнать подробности. Он выделил Бековичу крупный отряд — казаки и пехота, а также купцы, — с помощью которых тот должен был построить вдоль Амударьи крепости, убедить хивинского хана помочь найти золото и открыть торговый путь в Индию. Бекович добрался до Хивы летом 1717 года. Хан сперва принял его радушно, но затем устроил резню и предательски убил его и его людей, набил голову Бековича соломой и отправил ее бухарскому хану. В 1728 году русские впервые столкнулись с афганцами: их войска встретились с афганской армией, вторгшейся в Персию. Русские победили.

К середине XVIII века русские осознали, что столкнулись с еще одним противником, чьи имперские амбиции не уступали их собственным. В дни Петра британцы в Индии были простыми торговцами. Но русские стали относиться к ним серьезнее, когда Ост-Индская компания после битвы при Плесси (1757) закрепилась в Индии, начала аннексировать туземные княжества, навязала свою гегемонию формально независимым индийским правителям и выдавила из страны французских, голландских и португальских соперников.

В следующие десятилетия Франция, горевшая желанием отомстить за поражение в Индии, предлагала России ряд плохо обдуманных планов вторжения в Индию через Персию или Афганистан. В 1791 году французский советник Екатерины II предложил отправить российские войска в наступление на Индию через Бухару и Хиву, «провозглашая, что они намерены восстановить мусульманское правление Моголов во всей их былой славе. Он утверждал, что это привлечет под штандарты Екатерины армии расположенных на пути вторжения мусульманских ханств и побудит массы в Индии подняться против Британии». Фаворит Екатерины князь Григорий Потемкин отговорил ее от этого безрассудного плана.

Еще один франко-русский план возник в 18oi году. Хотя две страны формально находились в состоянии войны, Павел I предложил Наполеону совместно напасть на Индию. Не дожидаясь ответа, царь велел Василию Орлову, атаману Донского казачьего войска, отправить тринадцать полков «любою из трех дорог или всеми вместе… прямо через Бухару и Хиву на реку Инд и на заведения англицкие на ней лежащие». В качестве награды Орлов мог заполучить все богатство Индии. Но беспокоило легкомысленное замечание Павла: «Карты мои идут только до Хивы и до Амурской реки, а далее ваше уже дело достать сведения до заведений английских и до народов индийских, им подвластных».

Орлов выступил посреди зимы, имея в распоряжении более двадцати тысяч человек. За первый месяц его войско, оголодавшее, не имевшее достаточных запасов провизии, потеряло пятую часть лошадей и неизвестное число людей. Он не успел даже покинуть пределы империи, когда получил приказ повернуть назад — 11 марта Павел был убит: задушен министрами при попустительстве его сына и, как уверены русские, при соучастии британского посла.

Горячие головы в Петербурге строили подобные безрассудные планы еще несколько десятилетий. Но трезвомыслящие люди соглашались с генералом Леонтием Беннигсеном, немецким аристократом на русской службе, стоявшим во главе русской армии в 1807 году. Британцы, объяснял он, создали в Индии военную систему европейского типа на деньги местных налогоплательщиков. Эта армия, «сформированная на тех же принципах, что и наши европейские полки, находящаяся под командованием британских офицеров и прекрасно вооруженная, маневрирует с той же точностью, что наши гренадеры». Прежде азиатской коннице удавалось вторгнуться в Индию через северо-восток и покорить субконтинент, но у нее не было ни единого шанса перед лицом англо-индийской пехоты и артиллерии. В то же время ни одна европейская армия не могла достичь Индии, поскольку Британия правила морями, а переброска армии европейского типа через Персию и Афганистан сталкивалась с непреодолимыми препятствиями. Беннигсен мог утверждать это, поскольку участвовал в боях на севере Персии.

К началу XIX века захватнические планы британцев в северной Индии стали вызывать все больше подозрения у русских. Британские купцы все успешнее конкурировали с ними на среднеазиатских рынках. Вся Средняя Азия была наводнена английскими агентами. Все это, заключали русские, прямо противоречит их собственным законным интересам. Поэтому они вновь принялись систематически готовиться к южному походу.

На сей раз никто и не думал отправлять войска, не имея карт и основываясь лишь на слухах. Главным ведомством, отвечавшим за отношения с соседями России в Средней Азии и за сбор информации о них, была Оренбургская пограничная комиссия. С 1825 по 1845 год комиссию возглавлял генерал Григорий Генс (1787-1845), выдающийся ученый-востоковед. В 1834 году Генс послал одного из своих молодых офицеров, натурализованного француза Пьера Демезона, нарядившегося муллой, выяснить все, что возможно, о Бухарском эмирате. На следующий год он отправил Яна (Ивана) Виткевича (1798-1839) с более значительной миссией. Виткевич родился в польской семье в Литве, тогда входившей в состав Российской империи. В возрасте шестнадцати лет его сдали в солдаты в Оренбург за участие в подпольной антиправительственной организации. Виткевича, одаренного лингвиста, заметило начальство, он заслужил повышение и был назначен в Пограничную комиссию.

В отличие от Демезона, Виткевич даже не пытался притворяться, что он не русский офицер, и путешествовал в форме. К своему огорчению, он обнаружил, что британский офицер Александр Берне (1805-1841) добрался до Кабула прежде него. Однако Виткевич пробыл там четыре месяца, пытаясь договориться о подписании торгового соглашения с эмиром Дост-Мухаммедом, и вернулся в Оренбург вместе с афганским посланцем, который передал просьбу эмира о финансовой и дипломатической поддержке против британского вмешательства в дела Афганистана.

Оренбургский губернатор генерал Василий Перовский одобрил это предложение. Он стал доказывать начальству, что если британцам удастся закрепиться в Кабуле, то до Бухары им «останется один шаг; Средняя Азия подчинится их влиянию, азиатская торговля наша рушится; они могут вооружить против нас… соседние к нам азиатские народы, снабдить их порохом, оружием и деньгами». Российское правительство согласилось с его доводами и снова отправило Виткевича в Кабул с дарами и секретными инструкциями о сборе информации. Прибыв в Кабул, он обнаружил, что Берне снова опередил его. Впрочем, усилия Бернса пропали впустую: генерал-губернатор Индии лорд Окленд (1784-1849) направил Дост-Мухаммеду высокомерный и необдуманный ультиматум, угрожая сместить того силой, если он вступит в союз с русскими или с кем-либо еще.

Ничего удивительного, что Дост-Мухаммед оказал Виткевичу всевозможные почести. Виткевич предложил ему союз с Россией, гарантию независимости и территориальной целостности Афганистана. Но по его возвращении в Петербург царское правительство отозвало свои предложения, вероятно, чтобы не злить британцев. Виткевич покончил с собой, а документы, которые он привез из Афганистана, исчезли. Эти удивительные события не получили удовлетворительного объяснения.

К этому моменту британские шпионы и агенты продвинулись еще дальше на север и проникли вглубь Средней Азии, достигнув Бухары, Хивы и Коканда — центров, которые вызывали у России особый интерес уже более сотни лет. Правительство в Петербурге согласилось с генералом Перовским, что ценный торговый канал в Средней Азии можно защитить только силой оружия.

В 1839 году, в разгар Первой англо-афганской войны, генерал Перовский получил приказ поставить хивинского хана на колени. Отряд Перовского состоял из трех батальонов пехоты, трех казачьих полков, двадцати пушек и десяти тысяч вьючных верблюдов. Снабжение было налажено хорошо. Для выступления выбрали зиму, чтобы не столкнуться с жарой пустыни. К сожалению, зима оказалась необычно суровой, температура упала ниже минус тридцати. Отряд начал таять. Его остатки вернулись в Оренбург в июне 1840 года.

Русские не отступились. Англо-французское вторжение в Крым (1853-1856) закончилось поражением России, и ее позиции в Европе оказались подорваны, так что русские решили обратить внимание на восток и юг. В 1854 году в Санкт-Петербургском университете открылся Восточный факультет, что положило начало солидной традиции востоковедения в России. Теперь, согласно слухам и донесениям агентов, Британия вынашивала планы продвижения через Персию или Афганистан к Каспийскому морю и дальше. В 1857 году князь Александр Барятинский, командующий русскими войсками на Кавказе, предупреждал, что «англичане деятельно готовятся к войне и ведут атаку с двух сторон: с юга — от берегов Персидского залива, и с востока — через Афганистан… Появление британского флага над Каспийским морем будет смертельным ударом: не только нашему влиянию на востоке, не только нашей торговле внешней, но ударом для политической самостоятельности империи». Российские чиновники вновь начали спорить о вариантах вторжения в Индию, но не решились на это. Более трезвый доклад «О возможности неприязненного столкновения России с Англией в Средней Азии», подготовленный двумя высокопоставленными офицерами, завершался разумным выводом, что Британия едва ли станет рисковать армией в такой дали от океанов, где она господствует. Однако британцы могли попытаться нанести политический удар посредством «тайных происков в мусульманских наших провинциях и между кавказскими горцами», а также вмешиваться в дела «пограничных с нами областей». Авторы категорически отвергали какие-либо идеи индийской кампании: обходной маршрут через Герат был слишком сложным в плане снабжения, а прямой путь через Афганистан было слишком легко укрепить против вторжения русской армии. На обозримую перспективу Россия должна руководствоваться исключительно соображениями обороны. Эти выводы, отчасти обусловленные побуждением не провоцировать британцев без нужды на фоне поражения в Крымской войне, твердо поддержал и министр иностранных дел Горчаков.

Оборонительная политика не исключала дальнейшего продвижения на юг ради защиты торговли и выдавливания британцев, а в глазах некоторых военных и политиков и прямо оправдывала его. После 1857 года русские чиновники, прежде всего хорошо осведомленные сотрудники Азиатского департамента Министерства иностранных дел, стали все энергичнее собирать информацию о регионе через агентов, научные экспедиции и дипломатические миссии. Одной из самых важных миссий руководил Николай Игнатьев, честолюбивый молодой офицер, служивший военным атташе в Лондоне. По возвращении он возглавил Азиатский департамент. У него были хорошие отношения с решительно настроенным военным министром Дмитрием Милютиным, и он, как и Милютин, был убежден, что Горчаков недостаточно тверд в отстаивании интересов России. С годами влияние Игнатьева росло, и российская политика на востоке становилась более активной.

В свете новых данных чиновники один за другим утверждали в конфиденциальных докладах, что британцы намерены установить контроль над Средней Азией и вытеснить оттуда российских купцов и что для России чрезвычайно важно это предотвратить. Были ли действительно у Британии такие планы, не так важно. Важно, что представление об этом влияло на политику в Санкт-Петербурге и Оренбурге и извращало ее, подобно тому, как политика в Лондоне и Дели менялась и извращалась под влиянием соображения, будто русские стремятся через Афганистан в Индию. Паранойя вела политиков во всех четырех названных городах.

В конце концов Россия заключила, что для защиты ее интересов в Средней Азии дипломатии недостаточно. В последующие годы она аннексировала либо установила протекторат над всеми независимыми государствами Средней Азии: Ташкентом (1865), Самаркандом (1868), Хивой (1873) и землями к востоку от Каспийского моря (1881-1885).

Русские, по мнению современного британского историка, были менее обременительны для Средней Азии, чем англичане для Индии: русские чиновники были более коррумпированы и менее эффективны, британцы же облагали местное население тяжкими налогами и были более склонны навязывать свою волю насилием. Самое жестокое событие в истории российского завоевания Средней Азии — захват генералом Скобелевым в 188i году города Геок-Тепе и расправа с его жителями — бледнеет в сравнении с бойней, которую учинили британцы в Индии после восстания сипаев в 1857 году.

Ситуация изменилась после Первой мировой войны. Британцы начали нехотя готовиться к уходу из Индии, желая оставить после себя работоспособные институты. Это было относительно мирное отступление, хотя Британия не вправе снимать с себя ответственность за ужасы раздела Индии 1947 года. Советские власти, руководствуясь собственными соображениями, тоже пытались создать в Средней Азии современные социальные и экономические институты. Однако в результате погибли сотни тысяч, и еще больше людей бежали от насильственного насаждения нового режима и коллективизации. В 1991 году, через сорок лет после британцев, русские тоже распрощались со своей империей. Имперский дух выветрился.

 

Имперская Британия идет на север

Тем временем британцы продолжали продвигаться на север, опираясь на такие же аргументы, что и русские, и на подобное же сочетание вооруженной силы, дипломатии, коварства, взяток, обмана и предательства. Они так же стремились расширить торговлю и обеспечить безопасность своих имперских границ. Они так же заключали, что одной дипломатии будет недостаточно, и сметали все препятствия по пути на север, прибегая к насилию. К 18oi году Британия была близка к установлению контроля над всей северной Индией и достигла границ Афганистана. Вскоре она начала прибирать к рукам приграничные афганские территории. Особенно болезненной для афганцев оказалась потеря Пешавара, который британцы сначала препоручили своему союзнику, предводителю сикхов Ранджиту Сингху (1780-1839), а затем забрали себе после аннексии сикхских территорий в 1849 году.

Прежде британцев беспокоило возможное вторжение Франции при поддержке Персии. Когда Наполеон был окончательно побежден, они пришли к выводу, что главная угроза их расширяющейся индийской империи исходит от России. Между собой они спорили, как лучше противостоять этой угрозе: подкупать афганских правителей, чтобы держать Россию на расстоянии, или же поставить собственного представителя в Кабуле (если придется, то силой) и ввести прямое управление, как в Индии.

Дважды верх брала партия войны. Перед Первой англо-афганской войной (1838-1842) британцы сфабриковали доказательства, оправдывающие свержение афганского правителя Дост-Мухаммеда: они переписали и опубликовали отчеты своих кабульских агентов в таком виде, чтобы представить афганского лидера явным врагом Британии. Вторая англо-афганская война (1878-1880) запомнилась не менее циничными и жестокими действиями, хотя на сей раз обошлось без подделок. Убийства британских представителей в Кабуле Александра Бернса (1841) и Луи Каваньяри (1879) — следствие запугивания со стороны Британии — в обоих случаях явились предлогом к войне.

Британскому продвижению в Афганистан противостояла не только местная армия, с которой Британия могла справиться, но и широкомасштабное повстанческое движение, которого она не ожидала и которому не смогла дать отпор. Британия терпела провалы: уничтожение целой армии в 1842 году и поражение части кандагарского гарнизона в битве при Майванде в июне 1880 года. Тем не менее обе войны формально закончились победой Британии, за которой в обоих случаях последовала поучительная месть.

Осенью 1842 года британская «армия возмездия» повесила представителей городской знати Кабула в центре города и сожгла базар, построенный еще в XVII веке, «один из великих перекрестков Центральной Азии, где можно было купить шелк и бумагу с севера, из Китая; специи, жемчуг и экзотическое дерево с востока, из Индии; стекло, керамику и вино с запада, из Персии и Турции, и рабов, поступавших с обоих направлений… Говорили, что спустя два дня, когда войска покинули город, пламя все еще озаряло небеса». Среди поселений, преданных огню и мечу, оказались прекрасный кишлак Исталиф, знаменитый своими гончарными изделиями, и провинциальная столица Чарикар, где за год до этого повстанцы уничтожили отряд гуркхских стрелков. Британский офицер, побывавший там, писал матери: «Я вернулся домой к завтраку, испытывая отвращение к себе, к миру, а прежде всего к своей бессердечной профессии. По сути, мы лишь патентованные убийцы». Разорение Кабула в 1879 году было не столь страшным, хотя британцы разрушили часть исторической крепости Бала-Хиссар и повесили в руинах резиденции Каваньяри сорок девять афганцев за предполагаемое участие в его убийстве.

Это была пиррова победа. Британия в конце концов осознала, что не сможет реализовать изначальные устремления — присоединить Афганистан к Британской Индии. Британцы не смогли оставить на троне Кабула своего кандидата: после Первой англо-афганской войны им пришлось смириться с возвращением Дост-Мухаммеда, а после Второй — с воцарением неизвестного и, возможно, пророссийски настроенного Абдуррахмана. Но, пролив немало крови и сильно потратившись, британцы добились главного: удержали Афганистан от попадания в орбиту России и сохранили его в зоне влияния Индии. Посредством взяток, угроз и гарантий поддержки в войне с соседями они смогли убедить правителей Афганистана оставаться — хотя, возможно, и с нежеланием — на стороне Британии. Они взяли на себя ответственность за афганскую внешнюю политику на восемьдесят лет, до заключения соглашения, положившего конец краткой Третьей англо-афганской войне (1919).

Этот относительный успех не избавил британцев от преувеличенного страха перед российской угрозой. Чарльз Марвин, корреспондент «Ньюкасл дейли кроникл», в конце 80-х XIX века проинтервьюировал немало высокопоставленных российских чиновников и военных. Он высказывал сожаление, что «большинство англичан, пишущих о Центральной Азии, лично не знакомы с Россией, не знают русского языка… Они ничего не знают о российском подходе к проблеме, за исключением того, что черпают из преувеличенной и искаженной информации, появляющейся в газетах». Некоторые британские политики высказывались столь же несдержанно, и им столь же не хватало понимания реалий, сколь и горячим головам в России. Беспокоясь, что русские могут захватить Константинополь в ходе войны с Турцией, Бенджамин Дизраэли советовал королеве Виктории 22 июня 1877 года «в таком случае Россию атаковать из Азии; войска следует отправить в Персидский залив, а императрице Индии следует послать свою армию в Центральную Азию, очистить ее от московитов и отбросить их к Каспийскому морю. Мы располагаем достойным орудием в лице лорда Литтона [вице-король Индии в 1876-1880 годах], и, в сущности, он был отправлен туда из этих соображений». Однако здравомыслящие британские чиновники осознавали, что современной армии будет трудно сохранить боеспособность при проходе по опасным горным перевалам и пустыням Средней Азии. Существовала и еще более реалистичная угроза: вмешательство в иностранные дела могло вызвать мятеж в самой Индии. Британцы еще помнили индийское восстание 1857 года.

Предметом стратегического интереса Британии стал Герат. Этот город, который контролировали то персы, то афганцы, в глазах британских чиновников являлся «воротами в Индию». Здесь побывали, двигаясь на юг, Александр Македонский, Чингисхан и Бабур, основатель династии Великих Моголов, и британцы опасались, что следующими по этому пути пойдут русские. Британия и Россия дважды оказывались на грани войны за Герат. В 1837 году Россия поддержала попытку Персии захватить город. Осада, длившаяся четыре месяца, велась, по словам историка того времени, «с бесчеловечной ненавистью и безжалостным варварством». Осада была снята, когда британские войска в Персидском заливе стали грозить шаху.

В 1885 году к войне чуть не привели споры по поводу отдаленного Пендинского оазиса, лежащего между Мервом (Мары) и Гератом у реки Амударья. Русские называли его Кушкой, теперь это туркменский город Серхетабад. Афганцы настаивали, что Пендинский оазис принадлежит им. Русские, тем не менее, захватили оазис, и афганцы понесли большие потери. Британия предупредила: дальнейшее движение в сторону Герата будет означать войну. По совету британцев афганские защитники Герата снесли несколько чудесных зданий XV столетия, чтобы увеличить сектор обстрела. В конечном счете Россия воздержалась от нападения, и кризис сошел на нет, прежде всего благодаря здравомыслию Абдуррахмана.

Англо-российское соперничество в высокогорных районах к востоку от Афганистана продолжалось и в 90-х годах XIX века. Вооруженные столкновения между русскими и афганцами случались вплоть до 1894 года. Но в Европе в связи с усилением Германии начала расти напряженность, и обе стороны решили, что стоит умерить свои амбиции в Азии. Англо-российская пограничная комиссия постановила, что граница между Афганистаном и Российской империей должна проходить по Амударье. В 1891 году британцы настояли на том, чтобы между Индией и Россией возник буфер: чтобы Абдуррахман принял под свою власть Ваханский коридор — узкую высокогорную полосу, местами менее пятнадцати километров в ширину, граничившую с Китаем, Афганистаном и Российской империей. Обе эти границы имели стратегическое значение во время советской войны.

Однако самые серьезные последствия для внешнеполитического и стратегического положения Афганистана имеет так называемая линия Дюранда, проведенная в 1893 году британским чиновником из правительства Индии. Она шла по территории пуштунских племен, по пограничной земле между Пенджабом и южным Афганистаном. Последующие правительства Афганистана негодовали по поводу потери этой территории, в том числе Пешавара, который по праву считали своим. Афганистан был единственной страной, голосовавшей против принятия Пакистана в ООН после провозглашения им независимости в 1947 году. Премьер-министр, позднее президент Дауд поддерживал идею создания Пуштунистана — возвращения афганцам их земель, оказавшихся с пакистанской стороны «линии Дюранда». Пакистанцы, в свою очередь, делали все возможное для дестабилизации обстановки у соседей. Вражда между двумя государствами оказала крайне негативное влияние на ситуацию в Афганистане в XXI веке.

Местные жители не замечали «линии Дюранда», кроме тех случаев, когда их к этому вынуждали: они враждовали друг с другом, провозили контрабанду, торговали и дрались в равной мере по обе стороны границы. Британцы пытались контролировать границу в 20-х и 30-х годах. Они предпринимали карательные рейды против кочевых племен и бомбили деревни с воздуха. Попытки СССР укрепить границу во время войны 1979-1989 годов закончились провалом.

 

СССР — лучший друг Афганистана

В августе 1907 года Россия и Британия заключили соглашение о разграничении сфер влияния в Персии, Афганистане и Тибете. Русские воспользовались этим затишьем, чтобы пополнить свои знания о стране. Андрей Снесарев, профессор Академии Генерального штаба, провел большую часть своей жизни в поездках по Средней Азии, в ее изучении и в раздумьях о роли Афганистана в региональной политике. Он заключил, что Афганистан — настоящий кошмар завоевателей, что страна не оправдает тех ресурсов, которые будут затрачены на овладение ею, но что это действительно ворота в Индию, как были убеждены некоторые его британские предшественники. В 1921 году была опубликована книга Снесарева о географических, этнических, культурных и военных особенностях Афганистана. В 1930 году Снесарева арестовали, приговорили к расстрелу, а затем выпустили на свободу. Он умер дома в 1937 году, и об его книге быстро забыли. Однако после ухода СССР из Афганистана ее переиздали, и с тех пор Снесарев стал своего рода культовой фигурой для русских, испытывающих интерес к этой стране.

Как только британцы отказались от контроля над внешней политикой Афганистана, Аманулла-хан в 1921 году подписал договор об установлении отношений с молодым Советским Союзом. По этому договору Россия обещала выделить Афганистану финансовую поддержку, построить телеграфную линию между Москвой и Кабулом и предоставить военных специалистов, оружие и самолеты. За ним в 1926 году последовал договор о нейтралитете и взаимном ненападении. В 1928 году было открыто регулярное авиасообщение между Москвой и Кабулом, а в Герате и Мазари-Шарифе появились советские консульства.

К 30-м годам Советский Союз стал для Афганистана важнейшим торговым и политическим партнером, хотя отношения между двумя странами временами осложнялись. Беженцы из среднеазиатских республик СССР пытались найти убежище в Афганистане, и их преследовали отряды Красной армии. Весной 1929 года Россия вторглась в Афганистан, пытаясь вернуть Амануллу-хана на пошатнувшийся трон. Сталин отправил около тысячи солдат, одетых в афганскую военную форму, под командованием бывшего советского военного атташе в Кабуле генерала Виталия Примакова (1897-1937), который, в свою очередь, маскировался под турецкого офицера. В ходе тяжелых боев русские взяли Мазари-Шариф, Балх и другие города. Но они быстро утратили симпатии местного населения, и Сталин, узнав, что Аманулла-хан бежал из страны, отозвал войска. В 1937 году Примакова расстреляли. В целом то был расцвет двусторонних отношений.

Перед самой Второй мировой войной немцы пытались расширить свое влияние в Афганистане посредством экономической и военной помощи. Они добились некоторых успехов. К моменту советского вторжения президентская гвардия по-прежнему носила немецкие каски. Во время мировой войны Захир-шах умело маневрировал между британцами и русскими, которым пришлось сотрудничать друг с другом, чтобы расстроить немецкие планы. В 1943 году Захир-шах выслал из Афганистана немецких агентов, на которых указала разведка союзников.

Когда началась холодная война, Захир-шах и его премьер-министр Дауд столь же умело играли на противоречиях Востока и Запада. В 1953 году американский госсекретарь Джон Фостер Даллес выдвинул идею «северного яруса» мусульманских государств на Ближнем Востоке, включавшего и Афганистан. Эти страны должны были стать барьером против коммунизма. Он безуспешно убеждал Афганистан вступить в Багдадский пакт, подписанный в 1955 году. Президент Дуайт Д. Эйзенхауэр побывал в Кабуле в 1959 году. Американцы построили бетонное шоссе, соединяющее Герат с Кабулом через Кандагар, и поддержали ряд образовательных и экономических программ, в том числе крупный ирригационный проект в провинции Гильменд. Но в 60-х американцев отвлекла война во Вьетнаме, и их интерес к Афганистану стал угасать.

Впрочем, они не опустили руки. Госсекретарь Генри Киссинджер побывал в Кабуле в 1974 и *97б годах, и, учитывая резкое снижение британского влияния после 1945 года, советское руководство теперь опасалось уже не британского, а американского вмешательства. В 1955 году Никита Хрущев, первый секретарь ЦК КПСС, нанес в Кабул визит. Он заключил, что американцы делают все возможное, чтобы привлечь Афганистан в лагерь своих союзников и разместить в стране военные базы. Подобные представления сыграли свою роль в решении советского правительства ввести войска в Афганистан в 1979 году.

После визита Хрущева СССР объявил о выделении Афганистану кредита на развитие в размере ста миллионов долларов и в дальнейшем продолжал предоставлять кредиты, субсидии, техническую и военную помощь, а также обучать специалистов. СССР наладил контакты с маленькой, но сварливой коммунистической партией — Народно-демократической партией Афганистана (НДПА). Вскоре она разделилась на две враждующие фракции: «Парчам» («Знамя»), пользовавшуюся поддержкой в основном в городах, и «Хальк» («Народ»), в основном опиравшуюся на село. В jo-x годах советские власти положили немало сил на то, чтобы две эти фракции не уничтожили друг друга. Они не слишком преуспели, и вражда отравляла афганскую политику еще двадцать лет.

* * *

Яростные столкновения, которые вот-вот должны были сотрясти внутреннюю политику Афганистана, предоставили России огромные возможности и вместе с тем обеспечили ей еще более серьезную головную боль.

Дауд, отправленный Захир-шахом в отставку в 1963 году, ждал. Наконец, в июле 1973 года, когда Захир отдыхал в Италии, Дауд совершил бескровный переворот и сместил короля при поддержке лидеров НДПА и группы офицеров-коммунистов, чьи имена еще всплывут в нашей истории: Кадыр, Ватанджар и Гулябзой. Родственников Захира, которые еще оставались в Кабуле — одна из принцесс вовсю готовилась к свадьбе, — бесцеремонно выдворили из страны. Два дня спустя Советский Союз признал новый режим. Несмотря на связи с коммунистами, русские утверждали, причем довольно убедительно, что не имели отношения к перевороту.

Конституция Захир-шаха запрещала членам королевской семьи занимать министерские позиции. Так что Дауд упразднил монархию и провозгласил себя президентом и премьер-министром. Он назвал предшествующее десятилетие периодом «ложной демократии» и пообещал провести «революционные реформы». В новое правительство вошли члены НДПА.

Дауд, более волевой, чем Захир, держал страну в ежовых рукавицах. Свобода партий и студенчества была урезана. Бывший премьер-министр загадочным образом умер в тюрьме. Сотни людей были арестованы, а пятеро казнены за политические преступления — впервые более чем за сорок лет. В 1977 году Дауд продавил принятие новой конституции. Она превращала Афганистан в президентское однопартийное государство, в котором было позволено действовать только Партии национальной революции Дауда.

Вскоре шпионы стали доносить Дауду, что исламские молодежные организации и радикальные коммунистические группировки замышляют его свержение. Дауд начал принимать меры против тех и других. Москва приложила все усилия к тому, чтобы убедить коммунистов поддержать Дауда, и предупредила его, что с репрессиями не стоит заходить слишком далеко. Ни коммунисты, ни Дауд не обратили на эти призывы практически никакого внимания.

Летом 1975 года Хекматияр и другие исламские лидеры Афганистана при поддержке премьер-министра Пакистана Зульфикара Али Бхутто устроили серию восстаний, которые правительство без труда подавило. Их руководители были казнены, помещены в тюрьму или бежали в Пакистан, где их взяла под крыло пакистанская военная разведка. Многие из тех, кто выжил — Раббани, Хекматияр, Ахмад Шах Масуд, — учились вместе в Кабульском университете, а потом сыграли серьезную роль в борьбе против русских. Это, впрочем, не помешало им и далее интриговать друг против друга, а порой и вступать в яростные схватки. После ухода России из Афганистана в 1989 году конфликт между ними развернулся с такой силой и жестокостью, что практически разрушил страну и убедил измученный народ: что угодно предпочтительней этой страшной смертоубийственной войны. В данном случае «чем угодно» оказался «Талибан» — радикальное движение молодых исламских фундаменталистов, возникшее в начале 90-х годов.

Главной целью Дауда было усиление позиций государства во внутренней политике и на международной арене. В обоих отношениях основным инструментом для него была армия, и он изо всех сил старался ее укрепить. Американцы отказывали ему в помощи, так что он, как встарь, обратился к русским. Тысячи афганских офицеров и военных специалистов учились в заведениях в семидесяти советских городах.

Но Дауд прекрасно понимал, что его маленькой стране не следует слишком полагаться на один источник помощи: по слухам, он заявлял, что намерен «зажечь американскую сигарету русской спичкой». Дауд стал укреплять отношения с шахом Ирана, который предложил Афганистану два миллиарда долларов на выгодных условиях. Саудовцы сказали, что помогут ему, только если он пересмотрит отношения с Советским Союзом. Дауд усилил надзор за левыми партиями, закрыл несколько принадлежавших им издательств, изгнал из правительства чиновников левых взглядов и выпустил из тюрьмы некоторых консервативных политиков, томившихся там после переворота 1973 года. Тем не менее в нескольких провинциях по-прежнему происходили вооруженные выступления правой оппозиции, которую не всегда можно было отличить от обычных бандитов.

Тем временем СССР продолжал наращивать поддержку Дауда. Объемы советско-афганской торговли утроились. Активизировалось общение на высшем уровне. Никита Хрущев снова нанес визит в Афганистан в 1960 году, а его преемник Леонид Брежнев — в 1964 году. Договор о нейтралитете и ненападении пролонгировали еще на десять лет.

В апреле 1977 года в Москве Дауд подписал соглашение о развитии двусторонних советско-афганских экономических и торговых отношений сроком на двенадцать лет. Однако его встреча с Брежневым закончилась ссорой. Брежнев потребовал от Дауда прекратить сближение с Западом и выслать многочисленных западных советников. Дауд вспылил: он президент независимой страны и расстанется со своими советниками, только когда сам решит, что в них больше нет необходимости.

Он начал думать над тем, как бы избавиться от советской зависимости. Госсекретарь США Сайрус Вэнс встретился с Даудом в Вене в октябре 1977 года и пригласил его посетить Соединенные Штаты. Американцы увеличили объем кредитов и субсидий Афганистану. В январе 1978 года посольство США в Кабуле доложило, что отношения с Афганистаном — превосходные. Дауд принял приглашение Вэнса. Средства, выделяемые на американскую программу военной подготовки, были удвоены, чтобы обеспечить противовес — хотя бы отчасти — советской военной помощи. Правительство Афганистана также сотрудничало, по утверждению посольства, в борьбе с оборотом наркотиков.

Это сотрудничество полностью прекратилось после коммунистического переворота 1978 года. Новое правительство намеревалось в считанные годы превратить Афганистан в современное социалистическое государство, опираясь на методы, доведенные до совершенства Сталиным в России и Пол Потом в Камбодже.

 

Потерянный рай

К началу 70-х годов в Афганистане сложились многие элементы современного государства. В стране было относительно безопасно: можно было путешествовать, устраивать пикники, осматривать достопримечательности. Иностранцы, которые жили в Кабуле в последние дни перед коммунистическим переворотом — дипломаты, ученые, бизнесмены, инженеры, учителя, сотрудники неправительственных организаций, хиппи, — потом вспоминали то время как золотой век. Так же считали многие представители очень тонкой прослойки афганского среднего класса, жившие в Кабуле и нескольких других крупных городах.

В 70-х годах большая часть старого Кабула сохранялась — муравейник улиц, базары, мечети, над которыми возвышалась величественная крепость Бала-Хиссар. Это место, по мнению императора Бабура, отличалось «самым приятным климатом в мире… за день здесь можно доскакать до места, где снега никогда не бывает. Но за два часа можно добраться туда, где снега никогда не таяли».

В центре города стоял хорошо укрепленный дворец Арк, построенный Абдуррахманом и ставший свидетелем массы крутых поворотов афганской политики. Аманулла-хан, внук Абдуррахмана, заказал европейским архитекторам план новой, монументальной столицы — громадного дворца Дар уль-Аман на юго-западной окраине города, а также летнего пансионата в деревушке Пагман на близлежащей возвышенности, где нашлось место коттеджам в швейцарском стиле, театру, Триумфальной арке, полю для гольфа и треку для гонок на слонах.

Через дорогу от дворца Дар уль-Аман стоял Кабульский музей, открытый в 1924 году. Там хранилась одна из богатейших коллекций среднеазиатского искусства: каменные инструменты из Бадахшана возрастом около сорока тысяч лет, золотой клад из Баграма, стекло из Александрии, греко-римские статуэтки, индийские панели из слоновой кости, исламские и доисламские предметы обихода из самого Афганистана, одно из крупнейших в мире нумизматических собраний и более двух тысяч редких книг. На северной окраине Кабула находилось грандиозное британское посольство, символ английской мощи, построенное в 20-х годах. Не менее масштабное советское посольство располагалось в юго-западной части города, по дороге к Дар уль-Аману.

«Кабул, — говорилось в путеводителе, выпущенном при поддержке Туристического бюро Афганистана, — это быстро растущий город, где высокие современные здания поднимаются посреди оживленных базаров и широких проспектов, заполненных потоком блестящих тюрбанов и расписных чапанов в полоску, школьниц в мини-юбках, привлекательных лиц и несущегося транспорта».

В те дни Кабул стоял на краю «тропы хиппи», и тысячи романтически настроенных, зачастую легкомысленных молодых искателей приключений хлынули в Индию по дороге из Ирана, идущей через Герат и Кабул. Они водили разбитые автомобили, которые часто ломались и попадали в заботливые руки изобретательных местных механиков. Хиппи искали просветления, наркотиков и секса, не имели ни гроша и порой расставались на этой дороге с жизнью.

Но за этим хрупким фасадом скрывался подлинный Афганистан, страна набожных простых людей. Страна, где споры между соседями, семьями, кланами и племенами по-прежнему разрешались насилием, где женщины все еще полностью находились под властью мужчин, где предписания кабульского правительства редко когда выполнялись и где понятие принадлежности к нации, а не только к семье или племени, не было популярным.

Эндрю Эбрам побывал в Кабуле в 1975 году и так описывал увиденное: «Целые самолеты молодых американских и европейских туристов с тщательно вымытыми волосами до пояса, в “этнических” афганских костюмах (каких я не видел ни на одном афганце), сшитых на заказ афганских ботинках, в расшитых блестками безрукавках и со сделанными на заказ кожаными мешочками для денег на сделанном на заказ кожаном ремне. Все выглядят практически идентично и бродят по Чикен-стрит [рынок для туристов] в поисках дорогих сувениров, которые потом продемонстрируют маме и папе в загородном клубе, прежде чем улететь в очередное стерильное путешествие. Вечером они возвращаются в свои хипповые гостиницы, чтобы поужинать западной едой из обширного западного меню, отпечатанного с ошибками, и курить гашиш, купленный у улыбчивого персонала… Сколько же они теряют возможностей увидеть, как по-настоящему живут люди другой культуры. Если бы они прошли дальше, оставив позади километры магазинов с экспортными коврами и лотки, где торгуют верблюжьими бургерами, то попали бы в старый город на берегах реки Кабул, увидели бы часть настоящего Афганистана. Старая часть, которая поднимается до половины высоты окружающих город холмов, подобна Герату: базары и грязь, всюду люди. Магазины, торгующие чем угодно и всем, что только возможно, фабрики, изготавливающие обувь и ведра из старых автомобильных шин, лотки с настоящей дешевой и хорошей афганской едой».

С появлением советских войск в 1979 году хиппи покинули страну. Но если забыть о нашествии и некотором ущербе, причиненном во время боев, жизнь в Кабуле во многих отношениях оставалась неизменной. «Даже тогда, — вспоминала одна женщина, — мы по-прежнему ходили в школу. Женщины работали преподавателями, врачами, чиновницами. Мы ездили на пикники и вечеринки, носили джинсы и короткие юбки, и я думала, что поступлю в университет, как моя мать, и буду зарабатывать себе на жизнь». Джонатан Стил, британский журналист, который оказался в Кабуле в то время, писал: «В 1981 году в двух кабульских университетах были толпы студенток — как, впрочем, и студентов. Большинство ходило по кампусу даже без платка. Сотни людей ездили в советские университеты изучать инженерное дело, агрономию и медицину. Банкетный зал кабульского отеля по вечерам пульсировал волнением свадебных торжеств. Рынки кипели. Из Пакистана шли караваны раскрашенных грузовиков, доставлявших японские телевизоры, видеомагнитофоны, камеры и музыкальные центры. Русские не предприняли ничего, чтобы положить конец этому динамичному частному предпринимательству».

Как писала одна журналистка, через несколько месяцев после ухода русских в Кабуле, «хотя он все еще и находился на военном положении, царила праздничная атмосфера. Это был июнь, месяц свадеб, когда цветы наполняют воздух ароматами, река Кабул набухает от талого снега, и я сидела на солнце, облизывая мороженое в университетском кафе вместе с бойкими молодыми женщинами на высоких каблуках. Среди них были крашеные блондинки, и заметная грудь одной из них была обтянута футболкой с надписью: “Этот идиот не со мной”. Я танцевала на вечеринке в квартире одного знакомого чиновника. Известная певица по имени Ваджиха бренчала на гитаре, постоянно затягиваясь сигаретой. Единственными реальными признаками войны, если не считать множество мужчин и женщин в военной форме и гул самолетов, были очереди на рассвете у пекарен: люди ждали дневных рационов, по пять лепешек наан на семью, — а также музыка и идеологические лозунги из динамиков, висевших на деревьях по всему городу. Порой эти трансляции, как ни странно, перемежались утренней зарядкой и музыкальной темой из “Истории любви”».

Но рай был уже утрачен. Гражданская война, разразившаяся после ухода русских, превратила Кабул в руины, а «Талибан», положивший этой войне конец, покончил и со старой жизнью. Дворцы и гостиницы были разрушены, музей разграблен, а музыка, танцы и образование для женщин канули в Лету

 

Двадцать седьмого апреля 1978 года афганские коммунисты, избравшие для своей партии невинное название Народно-демократической, устроили кровавый переворот и свергли президента Дауда. Победители назвали происшедшее Апрельской революцией, началом новой эпохи, которая преобразит Афганистан. Спустя десять с лишним лет русские все еще спорили, была ли это действительно революция или просто путч. Генерал Ляховский, летописец войны в Афганистане, в которой он участвовал пять лет, высказывался более резко. По его мнению, апрельский переворот был началом трагедии не только для Афганистана, но и для Советского Союза.

Ряд источников утверждал, что лидеры НДПА были с самого начала тесно связаны с КГБ и что большинство их напрямую контролировалось из СССР. Впрочем, надежных доказательств причастности советских властей к перевороту нет. В то время за операции КГБ за границами СССР отвечал Владимир Крючков. Он играл ключевую роль в советской политике в отношении Афганистана вплоть до своего ареста в 1991 году после попытки смещения Михаила Горбачева. Крючков утверждал, что КГБ не имел отношения к свержению Дауда. Наверное, его не назовешь самым надежным свидетелем, но другие советские чиновники, в силу своего положения осведомленные о ситуации, подтверждают его слова.

Как бы то ни было (а пока архивы КГБ не будут раскрыты, ничего нельзя утверждать однозначно), афганские коммунисты сразу стали для русских настоящим кошмаром. Хотя в 1968 году в партии состояли всего полторы тысячи человек, советские коммунисты не могли их игнорировать. НДПА объявила о своей приверженности марксизму и Советскому Союзу, и, учитывая всю сложность внутренней политики Афганистана, партия должна была стать ценным активом. Однако политические взгляды лидеров НДПА были грубы и безыскусны. Исповедуемый ими вариант марксизма был малоприменим в стране, ситуация в которой предельно далеко отстояла от классической революционной и где отсутствовал ключевой, в теории, атрибут революции — городской пролетариат. Но у них был ответ и на это: отставить теорию и сосредоточиться на захвате власти и управлении.

Что еще хуже, с самого начала партию раздирала губительная вражда между двумя фракциями — «Парчам» и «Хальк». Крыло «Парчам» объединяло в основном городских интеллектуалов, и руководил им Бабрак Кармаль, пуштун и генеральский сын. Кармаль изучал право в Кабульском университете и несколько лет отсидел в тюрьме за участие в студенческой политической деятельности. Потом он работал в Министерстве образования и Министерстве планирования. Он участвовал в создании НДПА в 1965 году, позднее стал депутатом парламента. Советские военные, собиравшие досье на афганских лидеров, указывали, что Кармаль «эмоционален, склонен к абстракции в ущерб конкретному анализу. Вопросы экономики знает слабо и интересуется ими в общем плане. Свободно владеет английским языком, немного знает немецкий».

«Хальк» черпала поддержку в сельской местности и среди пуштунских племен. Ее лидерами были Hyp Мухаммед Тара-ки и Хафизулла Амин. Тараки выучил английский, в молодости поработав клерком в Бомбее, и изучал политэкономию в Кабульском университете. Амин тоже учился в Кабульском университете, затем в аспирантуре Колумбийского университета в Нью-Йорке, а по возвращении на родину работал учителем.

Внутрипартийный раскол имел и теоретическое измерение. Обе фракции верили в идею социалистического Афганистана. Однако приверженцы «Парчам» считали, что Афганистан еще не созрел для социализма. Этой цели следовало добиваться постепенно, в союзе — хотя бы на первых порах — с националистическими и прогрессивными силами. Лидеры «Хальк», напротив, полагали, что первоочередная задача — взять власть силой, и, следовательно, социализм мог утвердиться в Афганистане в кратчайшие сроки, с помощью методов, которые Сталин и Мао успешно применили в своих отсталых странах.

Каждая фракция создала отдельную организацию для работы с армией. В 1974 году полковник Кадыр, который сыграл важную роль в смещении короля годом ранее и был твердым сторонником «Хальк», организовал в армии секретный «Объединенный фронт коммунистов Афганистана». «Хальк» стал влиятельной силой среди военных.

Поскольку советское правительство ценило отношения с правительством Дауда, послу СССР и главному военному советнику было запрещено вести дела с лидерами НДПА. Отношения с ними выстраивались через представителя КГБ в Кабуле. В январе 1974 года он получил инструкции встретиться с Тараки и Кармалем по отдельности и выразить «глубокую озабоченность» советского правительства продолжающейся внутренней борьбой «Парчам» и «Хальк». Вражда, должен был передать он, играла на руку внутренним и внешним врагам. НДПА следовало «объединить усилия и оказать всестороннюю поддержку республиканскому режиму» президента Дауда.

Сам Дауд тоже был встревожен интригами НДПА в армии и бюрократическом аппарате. В апреле 1977 года он сообщил русским о своей обеспокоенности информацией о планах отстранения его от власти, которые предположительно вынашивают левые. Начались аресты как левых, так и правых активистов. Их помещали в печально известную тюрьму Пули-Чархи на восточной окраине Кабула. Ее построили немцы по чешским чертежам. Тюрьма была выстроена в форме подснежника: восемь блоков исходили из центра. Концы этих «спиц» были соединены каменной стеной. В местах, где спицы соединялись со стеной, стояли сторожевые вышки. С воздуха тюрьма выглядела как тележное колесо. Крыши «спиц» были крыты медью, на закате приобретавшей зловещий красный цвет. Тюрьму охранял специальный батальон — триста солдат и четыре танка. Казни происходили на небольшой площади в центральной части тюрьмы. Жертв укладывали лицом вниз и стреляли им в голову, так что на стенах не оставалось следов от пуль. В тюрьме, рассчитанной на пять тысяч заключенных, к моменту советского вторжения содержались минимум двенадцать тысяч человек.

Под давлением СССР фракции НДПА наконец согласились воссоединиться. В июле 1977 года лидеры «Парчам» и «Хальк» собрались в Джелалабаде. Это была их первая встреча за десять лет. Они выбрали новый ЦК и Политбюро, назначили Тараки генеральным секретарем, Бабрака Кармаля — его заместителем. А вот кандидатура еще одного из лидеров «Хальк», Амина, была поставлена под сомнение. Некоторые оппоненты обвинили его в связях с ЦРУ во время учебы в Нью-Йорке. Амин ответил, что тогда ему не хватало денег и он лишь водил ЦРУ за нос. (Русские заполучили стенограмму того заседания и раздули это обвинение через два года, когда решили выступить против Амина.)

Тревога Дауда была оправданной: НДПА действительно планировала переворот, и полковник Кадыр был одним из главных сторонников этой идеи. Семнадцатого апреля ведущий идеолог «Парчам» Мир Акбар Хайбар был убит при подозрительных обстоятельствах: некоторые говорили, что правительственными агентами, другие — что это была провокация, устроенная Амином. В любом случае это послужило сигналом. Похороны Хайбара закончились масштабной демонстрацией с участием десятков тысяч человек. Полиция грубо разогнала митинг, а Дауд приказал арестовать ряд лидеров НДПА. Вечером 25 апреля взяли Тараки, Кармаля и других. Амину удалось оттянуть арест и подать сигнал к перевороту своим людям в армии через Сайда Мухаммеда Гулябзоя, молодого лейтенанта ВВС, сыгравшего важную роль в афганской политике перед советским вторжением и в течение многих лет после него.

Коммунисты берут власть

На следующий день начали действовать сторонники «Хальк» в армии. Первой выступила 4-я танковая бригада, размещенная у тюрьмы Пули-Чархи. Бригадой командовал безусловно верный Дауду офицер. Однако начальник его штаба Мухаммед Рафи и двое командиров батальонов — Мухаммед Аслам Ватанджар и Ширьян Маздурьяр — были членами НДПА и ключевыми участниками заговора. Ватанджар убедил своего командира, что, поскольку в городе беспорядки, следует приготовить к бою десять танков, чтобы их можно было в случае необходимости отправить Дауду на выручку.

Около полудня первая колонна приблизилась к президентскому дворцу Арк в центре города. Дворец был настоящей крепостью, и его охраняли две тысячи солдат с танками. Ровно в двенадцать Ватанджар приказал совершить первый выстрел в сторону дворца. Дауд в это время проводил заседание кабинета. Он велел министрам спасаться бегством. Министры обороны и внутренних дел выскользнули с черного хода, пытаясь организовать сопротивление. Но войска, лояльные «Хальк», уже захватывали ключевые объекты по всему городу, а вечером к 4-й бригаде присоединились десантники. Войска, верные Дауду, были нейтрализованы, арестованные лидеры НДПА освобождены, а самолеты, вылетевшие с базы в Баграме, начали бомбить дворец.

Советское посольство на южной окраине города попало под перекрестный огонь. Женщины и дети укрылись в подвале. Пули уже летали вокруг зданий посольства, а один противотанковый снаряд попал в дерево. Никто, однако, не пострадал.

Вечером группа десантников ворвалась во дворец и потребовала от Дауда сложить оружие. Дауд выстрелил и ранил их командира, но в последовавшей перестрелке погиб, как и все члены его семьи (по данным некоторых источников, их убили хладнокровно, когда бой уже закончился). Министр обороны погиб, когда дивизия, которую он вел к городу, попала под бомбы. На следующее утро, после интенсивных боев по всему Кабулу, сопротивление прекратилось. НДПА заполучила власть ценой жизни сорока трех военных и ряда гражданских лиц. Среди раненых был Гулябзой. На тот момент это был самый кровавый случай смены власти в Афганистане.

Хотя многие обвиняли СССР в причастности к перевороту, не ясно, знали ли о нем вообще советские власти. Несмотря на тревогу, вызванную заигрываниями Дауда с Западом, советская политика — дружить с тем афганским правительством, которое в данный момент у власти, — в прошлом оправдывала себя, и не было никаких оснований полагать, что она не даст удовлетворительных результатов в дальнейшем. Для советских чиновников в Кабуле, в том числе для представителя КГБ, переворот явился громом среди ясного неба. Лидеры НДПА не предупреждали их и не советовались, будучи уверенными, что Москва план не одобрит. Дипломатический советник Брежнева, Андрей Александров-Агентов, позднее утверждал, что Брежнев узнал о перевороте из иностранной прессы. Генерал-лейтенант Горелов, главный военный советник, говорил, что узнал о путче, когда пришел в свой кабинет в Кабуле и услышал стрельбу. Он позвонил советнику из СССР при 4-й танковой бригаде, чтобы выяснить, что случилось. Другие источники утверждают, что КГБ сотрудничал с людьми из НДПА и участвовал в подготовке переворота, но его не предполагалось устраивать раньше августа. Возможно, в очередной раз правая рука советских властей не знала, чем занимается левая. Но это оказалось неважно. Как только переворот произошел, у советского правительства не было иного выбора, кроме как оказать новому правительству поддержку.

Новые лидеры немедленно созвали Революционный совет — высший орган политической власти Демократической Республики Афганистан. Тараки был назначен главой государства и премьер-министром, Кармаль стал его заместителем, Амин — министром иностранных дел. Ватанджар, Рафи и Кадыр также получили государственные посты. Хотя министерские портфели были поровну разделены между «Хальк» и «Парчам», Амин сохранил связи в армии.

Девятого мая новое правительство опубликовало программу радикальных социальных, политических и экономических реформ. «Основные направления революционных задач» провозглашали ликвидацию безграмотности, равенство для женщин, конец этнической дискриминации, более значимую роль государства в национальной экономике и упразднение «феодальных и дофеодальных отношений», под которыми подразумевалась власть землевладельцев, племенных лидеров и мулл, особенно в сельской местности. Что касается ислама, то когда в июле 1978 года Крючков приехал в Кабул с заданием прояснить ситуацию, Тараки посоветовал ему вернуться через год: тогда, по его словам, мечети будут пустовать. Это показывало, насколько новый режим оторвался от реальности.

Впервые за современную историю Афганистана на один из высших политических постов была назначена женщина. Анахита Ратебзад (р. 1930), по образованию врач, стала одной из четырех женщин-депутатов афганского парламента в 1965 году, была в числе основателей НДПА и поддерживала «Парчам». Ее первый муж был личным врачом Захир-шаха. Теперь она жила с Бабраком Кармалем. Двадцать восьмого мая она заявила в интервью газете «Кабул таймс»: «Среди привилегий, которые принадлежат женщинам по праву — равное право на образование, безопасность труда, медицинская помощь и досуг, чтобы выращивать здоровое поколение, создавая будущее для нашей страны… Образование и просвещение женщин стали предметом пристального внимания правительства». Ратебзад, яркая личность, смогла очаровать некоторых советских чиновников в Кабуле, и они старались поддерживать с ней хорошие отношения, пока Кармаль оставался у власти.

Советские власти были встревожены. Посол в Кабуле Александр Пузанов в конце мая попытался связать концы с концами. В донесении в Москву он утверждал, что неудачная политика Дауда привела к «резкому обострению противоречий между режимом Дауда и его классовыми сторонниками и фундаментальными интересами рабочих масс, голосом которых выступает НДПА». Действия НДПА были, по его словам, «встречены одобрением народных масс». Этот грубый анализ — характерный пример тогдашних представлений Москвы об Афганистане, почти неприменимых на практике к этой стране и обусловивших ряд последующих политических ошибок.

Тем не менее Пузанов допускал, что трения между «Хальк» и «Парчам» подрывают эффективность нового режима. Это была фундаментальная слабость, и он со своими партийными советниками передал новому афганскому руководству, что противоречия следует устранить. Этого, признавал Пузанов, пока не произошло. И все же он оптимистически заключал, что ситуация стабилизируется по мере принятия мер против внутренних сил реакции.

Оптимизм Пузанова не имел под собой оснований. Программа нового правительства представляла собой гибрид традиционной коммунистической панацеи и отдельных достойных восхищения устремлений. Новые лидеры имели мало опыта в государственном управлении, а то и не имели вообще. Какой бы привлекательной программа ни казалась, она была непродуманной, и люди, особенно в сельских районах, где жило большинство афганцев, были не подготовлены к ней.

Эмансипация женщин и предоставление девочкам образования в принципе было идеей, достойной похвалы, но ее воплощение столкнулось с теми же свирепыми предрассудками, которые досаждали еще королям-реформаторам. Тут же и в городах, и в сельских районах начались восстания против нового режима.

Однако новое правительство нельзя было назвать нерешительным, и когда оказалось, что методы убеждения не работают, оно начало безжалостно подавлять сопротивление. Целью стали не только известные оппозиционеры, но и местные лидеры и муллы, не совершившие никаких преступлений. Нескольких генералов, двух бывших премьер-министров и других приближенных Дауда (всего около сорока человек) казнили немедленно. Спустя девять месяцев после переворота были казнены 97 представителей влиятельного клана Моджаддеди. Исламистов, заключенных Даудом в Пули-Чархи, казнили в июне 1979 года.

Своим фанатизмом и убежденностью, что глубоко консервативную и гордящуюся своей независимостью страну можно силком вести в современность, афганские коммунисты напоминали Пол Пота. Однако народ Афганистана, в отличие от Кампучии (Камбоджи), не был готов к такому обращению. Правители прошлого, например Абдуррахман, весьма решительно навязывали афганцам свою волю. Однако они могли апеллировать к тому, что они, до известной степени, правоверные мусульмане. Афганские коммунисты совершили роковую ошибку, недооценив власть ислама над умами.

 

Советские лидеры разрабатывают новую политику

Шокирующие новости о восстании в Герате 15 марта 1979 года достигли посольства в Кабуле и Кремля во фрагментарном виде, и еще больше запутывали дело своекорыстные донесения, которые скармливали представителям СССР афганские власти. Валерий Иванов, ведущий советский экономический советник в Кабуле, большую часть дня потратил на попытки связаться с советскими специалистами в Герате. Ему удалось переговорить с шефом двадцати пяти работавших там советских строителей. Это был грузин по фамилии (вроде бы) Маградзе. Связь все время прерывалась, но Иванов смог получить довольно ясное представление о том, что происходит. Толпа, вооруженная копьями, дубинами и ножами, бесновалась. Она жаждала крови, и, слыша ее приближение, Маградзе повторял: «Помогите нам».

Иванов мало что мог сделать. Этих людей и их семьи выручили старший советский военный советник в Кабуле Станислав Катичев и Шахнаваз Танай, афганский офицер, который потом стал министром обороны. Они отправили отряд афганского спецназа, старый танк Т-34, грузовик и автобус для эвакуации. По дороге в аэропорт танк сломался. Но к тому моменту толпа уже осталась позади, и беглецы улетели в Кабул в той одежде, в какой встали утром. До отправки домой их поселили в школе при посольстве. Жена Иванова, Галина, помогала собрать для них одежду.

Не всем так повезло. Советский закупщик шерсти Юрий Богданов жил в особняке со своей беременной женой Алевтиной. При приближении толпы Богданов перебросил жену через стену к своим афганским соседям. Она сломала ногу, но выжила: афганцы спрятали ее. Самого Богданова жестоко убили. Военного советника 17-й афганской дивизии Николая Бизюкова растерзали солдаты: дивизия взбунтовалась. Один советский эксперт по нефти погиб от шальной пули, выйдя на улицу посмотреть, что происходит. Хотя западная пресса и некоторые западные историки продолжали утверждать, что погибло до сотни советских граждан, общее число жертв среди советских специалистов в Герате, похоже, не превысило трех. И судя по всему, эти жертвы никак не повлияли на решения, принятые затем советским правительством.

Услышав новости о восстании, Андрей Громыко, советский министр иностранных дел (ему было семьдесят, и он находился на своем посту с 1957 года), позвонил Амину, чтобы узнать, что происходит. Тот заявил, что ситуация в Афганистане нормальная, что армия под контролем, что все губернаторы лояльны. Советская помощь была бы полезна, сказал он, но режим вне опасности. Громыко счел это «олимпийское спокойствие» раздражающим. Спустя три часа советский поверенный в делах в Кабуле и главный военный советник Горелов дозвонились в Москву и представили совсем другую, куда менее оптимистическую картину. Правительственные силы в Герате, сказали они, судя по всему, потерпели поражение или перешли на сторону бунтующих. Последних теперь, по слухам, поддерживали тысячи фанатиков-мусульман, а также саботажники и террористы, подготовленные и получившие оружие в Пакистане, Иране, Китае и США.

Семнадцатого марта Политбюро собралось на заседание. Ни Советский Союз, ни его престарелые руководители не были в состоянии достойно справиться с надвигавшимся кризисом. К 70-м годам СССР уже разлагался изнутри. Его институты оставались, по сути, в том же виде, какими их строил Сталин, и были плохо приспособлены к постоянно усложняющемуся миру. Проницательные наблюдатели, даже советские чиновники, чрезвычайно ясно видели всю глубину этого разложения. Но немногие были способны на сколько-нибудь далеко идущие выводы. В 1979 году Западу казалось, что СССР еще долго будет оставаться серьезной военной и идеологической угрозой.

Советские руководители были настороже. Им мешало то, что они имели весьма слабое представление о происходящем. Основные позиции озвучили Громыко, премьер-министр Алексей Косыгин, министр обороны Дмитрий Устинов и председатель КГБ Юрий Андропов. Все они были людьми компетентными, но относились к тому же поколению, что и Громыко. Они начали карьеру еще при Сталине, и их мышление так же упиралось в стереотипы ортодоксального марксизма-ленинизма. От них не стоило ждать неожиданных решений.

Леонид Брежнев, генеральный секретарь ЦК КПСС, не участвовал в первоначальной дискуссии, хотя некоторые советовались с ним индивидуально. Он находился у власти больше пятнадцати лет. Его здоровье уже ослабло, и к концу своего правления он превратился в объект насмешек (конечно, в частном порядке) для острословов из числа московской интеллигенции. Но до какого бы состояния Брежнев ни дошел в последний год или два своей жизни, в тот момент он все еще сохранял авторитет, и последнее слово оставалось за ним.

Четыре долгих дня советские руководители терзались почти неразрешимыми вопросами. Каковы подлинные интересы СССР в Афганистане? Как реагировать на неискренность, жестокость и некомпетентность союзников в Кабуле? Как следует действовать в ответ на мольбы Кабула ввести войска и помочь подавить беспорядки?

При этом они держали в уме общий контекст холодной войны, который во многих отношениях определял и извращал политический процесс как в Москве, так и в западных столицах. Брежнев надеялся, что разрядка — ослабление напряжения между СССР и Западом — станет одним из его величайших достижений и его историческим завещанием. Все начиналось неплохо. Хельсинкские соглашения 1975 года вроде бы давали шанс снизить напряжение и урегулировать отношения Востока и Запада в Европе. Переговоры по договору ОСВ-2 об ограничении США и СССР стратегических вооружений близились к завершению. Но затем начались неприятности. Вероятность ратификации ОСВ-2 в Сенате стала сокращаться. Споры из-за размещения в Европе советских ракет средней дальности «Пионер» нарастали: американцы все успешнее убеждали своих европейских союзников разрешить размещение ракет «Першинг-2».

И, главное, американцы определенно не были готовы безропотно принять понесенное в Иране унижение: шаха, их союзника, недавно свергли. Не покажется ли американцам Афганистан заменой Ирану — базой, с которой можно угрожать Советскому Союзу? Не двинутся ли они на Афганистан, если оттуда уйдут советские войска? США отправили в западную часть Индийского океана авианосную ударную группу, будто бы на случай новых неприятностей в Иране. Но не окажутся ли корабли пригодны и для отстаивания американских интересов в Афганистане? Русские, конечно, не знали, что американцы еще до мятежа в Герате обдумывали, как поддержать афганское восстание против коммунистов. Но логика холодной войны в любом случае побуждала СССР реагировать на активность американцев в районе своей уязвимой южной границы, подобно тому, как сами американцы не могли не отреагировать на размещение советских ракет на Кубе. Русские не могли оставить Афганистан, как и американцы не чувствовали себя вправе покидать Вьетнам в 50-х и 60-х годах. Эти болезненные параллели не способствовали принятию взвешенного решения: ситуация грозила кончиться плохо, к какому бы выводу советские лидеры ни пришли.

Политбюро не сомневалось, что Советскому Союзу следует держаться за Афганистан во что бы то ни стало. Две страны имели тесные контакты на протяжении шестидесяти лет, и потеря Афганистана стала бы мощным ударом по советской внешней политике. Но проблема была в том, что в тот мартовский день, когда члены Политбюро приступили к дискуссии, они еще слабо представляли, что же происходит. Афганское руководство не стремится искренне рассказывать об истинном состоянии дел, сетовал Косыгин. Он потребовал уволить посла Пузанова и предложил Устинову или начальнику Генштаба Огаркову немедленно отправиться в Кабул и прояснить ситуацию.

Устинов уклонился от этого предложения. Амин, по его словам, уже не испытывал прежнего оптимизма и теперь требовал от Советского Союза спасти режим. Но почему до этого вообще дошло? Большинство солдат в афганской армии были набожными мусульманами, и именно поэтому они присоединились к повстанцам. Так почему же афганское правительство не уделило в свое время достаточного внимания религиозному фактору?

Андропов тоже высказался, и его выводы были совершенно безрадостными. Главной проблемой, по его словам, была слабость афганского руководства. Оно по-прежнему расстреливало своих оппонентов и при этом имело наглость заявлять, что при Ленине советские власти делали то же самое. Они не имели понятия, на кого могут положиться. Они не смогли объяснить свою позицию ни армии, ни народу. Было совершенно ясно, что Афганистан еще не созрел для социализма: религия играла в стране колоссальную роль, крестьяне были практически безграмотными, экономика — отсталой. Ленин выделил необходимые элементы революционной ситуации, и ни один из них не имел места в Афганистане. Танками невозможно было разрешить политическую проблему. Если революцию в Афганистане можно сохранить лишь с помощью советских штыков, то это ошибочный путь, по которому СССР не следует идти.

Громыко негодовал. То, насколько несерьезно афганские лидеры относятся к сложным вопросам, напоминает сюжетный ход из дурного детектива. Настроения в афганской армии по-прежнему неясны. А что если афганская армия выступит и против легитимного правительства, и против советских войск? Тогда, как он деликатно выразился, ситуация станет чрезвычайно сложной. Даже если афганская армия сохранит нейтралитет, советским войскам придется оккупировать страну. Это будет катастрофой для советской внешней политики. Все, чего добился Советский Союз в последние годы в деле снижения международной напряженности и содействия контролю над вооружениями, будет утрачено. Китайцы получат великолепный подарок. Все страны Движения неприсоединения выступят против СССР. Встреча Брежнева и президента Картера, на которую давно надеялись, и грядущий визит французского президента Жискара д'Эстена окажутся под вопросом. И все, что СССР получит взамен — это Афганистан с его неадекватным и непопулярным правительством, отсталой экономикой и незначительным влиянием в международных делах.

Более того, признавал Громыко, достаточных юридических оснований для военного вмешательства нет. Согласно Уставу ООН, страна могла просить о внешней помощи, если стала жертвой агрессии. Но агрессии как таковой не было: имела место внутренняя борьба, распри внутри революционного движения.

Андропов высказался решительно. Если СССР введет войска, придется сражаться с народом, подавлять народ, стрелять в народ. Советский Союз будет выглядеть агрессором. Это неприемлемо. Косыгин и Устинов согласились. Устинов затем доложил, что армия уже готовит планы действий в чрезвычайных обстоятельствах. Две дивизии формируются в Туркестанском военном округе, и еще одна — в Среднеазиатском военном округе. Три полка можно отправить в Афганистан незамедлительно. 105-я воздушно-десантная дивизия и полк мотопехоты находятся в состоянии 24-часовой готовности. Устинов запросил разрешения разместить войска у границы Афганистана и провести тактические учения, чтобы подчеркнуть, что советские силы находятся в высокой боеготовности. Устинов заверил присутствующих, что не больше остальных поддерживает идею отправки войск. И в любом случае афганцы располагают десятью дивизиями. Этого более чем достаточно, чтобы разобраться с мятежниками.

Чем дольше советские лидеры обдумывали требование афганцев прислать войска, тем меньше оно им нравилось, хотя никто не мог полностью исключать этого варианта. Когда с основными аргументами ознакомили Брежнева, он ясно дал понять, что против вмешательства, и кисло заметил: афганская армия разваливается, и афганцы ждут, что СССР будет воевать вместо них.

В итоге было решено, что Советский Союз отправит военные припасы и несколько частей, чтобы помочь «афганской армии в преодолении трудностей». Пятьсот специалистов Министерства обороны и КГБ должны были присоединиться к 550 сотрудникам, уже работавшим в Афганистане. Советские власти планировали поставить сто тысяч тонн зерна, повысить закупочную цену на афганский газ и снять вопрос о выплате процентов по долгам Афганистана. Кроме того, следовало высказать протест пакистанскому правительству в связи с его вмешательством во внутренние дела Афганистана. Две дивизии надлежало отправить к границе, но в Афганистан не вводить.

* * *

На следующий день Косыгин позвонил Тараки и сообщил ему о решении Политбюро. К тому моменту самонадеянность афганского руководства сменилась паникой. Пять тысяч солдат из дивизии, стоявшей в Герате, перешли на сторону мятежников, с оружием и боеприпасами. Правительственные силы в городе теперь насчитывали всего пятьсот человек, удерживавших аэродром. Если советские войска и оружие не прибудут в течение суток, Герат падет, и мятежники начнут наступление на Кандагар, а после на Кабул.

Наивно апеллируя к постулатам марксизма, Косыгин предложил Тараки вооружить рабочих, представителей мелкой буржуазии и служащих в Герате: вышвырнули же иранцы из своей страны американцев безо всякой внешней помощи. Разве афганское правительство не сможет поднять на борьбу пятьдесят тысяч студентов, крестьян и рабочих Кабула, дав им оружие, дополнительно поставленное Москвой?

Тараки сухо заметил, что рабочих мало даже в Кабуле. Остальные находятся под влиянием исламской пропаганды, которая объявила членов правительства неверными. У афганской армии просто нет обученных людей, чтобы укомплектовать танки и самолеты, которые обещает СССР. Тараки предложил советским властям нанести на собственные танки и самолеты опознавательные знаки афганской армии, а экипажи составить из солдат среднеазиатских национальностей, знающих языки Афганистана, перебросить их в Кабул и оттуда двинуться на Герат. Косыгин возразил, что такие трюки немедленно разоблачат и что Политбюро нужно это обсудить. Тараки ответил, что пока Политбюро будет думать, Герат падет.

* * *

Тараки вызвали в Москву на переговоры. Он прибыл в понедельник 20 марта. Тем утром афганские правительственные силы восстановили контроль над Гератом, так что непосредственная угроза была устранена. В первую очередь Тараки встретился с Косыгиным, Устиновым, Громыко и Пономаревым, многолетним главой Международного отдела ЦК. Косыгин подчеркнул глубокий, длительный и безусловный характер отношений между СССР и Афганистаном. Однако афганское правительство не должно давать поводов для мысли, будто оно может справиться со своими проблемами, лишь призвав советские войска. Это подорвет его авторитет в глазах народа, испортит отношения с соседними странами и ударит по престижу государства. Если советские солдаты окажутся в Афганистане, им придется сражаться с афганцами, чего афганский народ никогда им не простит. Вьетнамцы защитили свою страну от американского и китайского вторжения, не полагаясь на иностранных солдат, и Афганистан должен действовать так же. Советские власти помогут военными припасами и окажут масштабную политическую поддержку в борьбе с внешними врагами страны: Пакистаном, Ираном, Китаем и США.

Тараки согласился, что ключевые вопросы — политические. Он безапелляционно заявил, что народные массы поддерживают правительство и реформы. Все дело, мол, в том, что реакционеры в Иране и Пакистане пришли в ярость, обвинили афганское правительство в предательстве интересов ислама и спровоцировали подрывную кампанию против него.

Афганской армии, по словам Тараки, срочно требовались боевые вертолеты, бронемашины, средства связи, а также люди, способные справиться со всем этим. Устинов ответил, что русские предоставят двенадцать вертолетов, но без экипажей. Косыгин указал, что вьетнамцы смогли сами освоить полученную технику. К сожалению, возразил Тараки, многие офицеры, прошедшие советскую подготовку, ненадежны — это «братья-мусульмане» или люди, симпатизирующие Китаю.

С этим, сказал Косыгин, Тараки должен разбираться сам. Он дал Тараки дружеский совет: афганскому правительству следует расширить свою политическую базу. Намекая на массовые расстрелы и пытки, которые так встревожили Политбюро, он прибавил: «Мы это испытали на себе. При Сталине, вы знаете, многие наши офицеры сидели в тюрьмах. А когда разразилась война, Сталин вынужден был их направить на фронт. Эти люди показали себя подлинными героями. Многие из них выросли в крупных военачальников. Мы не вмешиваемся в ваши внутренние дела, но хотим высказать наше мнение насчет необходимости бережного отношения к кадрам».

Тараки не уловил намек и кисло заключил: похоже, русские готовы оказать ему любое содействие, кроме защиты от агрессии. Вооруженное вторжение в Афганистан — совершенно другое дело, возразил Косыгин. Затем он спешно отвез Тараки на встречу с Брежневым.

Спустя два дня Брежнев так описывал эту встречу своим коллегам: Тараки прибыл в Москву «несколько взволнованным, но в ходе бесед он постепенно приободрился и вел себя к концу спокойно и рассудительно». Брежнев твердо сказал, что правительство должно расширить политическую базу и перестать расстреливать людей. Затем он еще раз подчеркнул, что в текущих обстоятельствах СССР не станет отправлять войска. Политбюро эти доводы одобрило.

* * *

Первого апреля Громыко, Андропов, Устинов и Пономарев представили записку о ситуации в Афганистане. По большей части она просто подытоживала уже одобренные выводы и аргументы. Несмотря на перегруженность марксистской лексикой, документ содержал вполне трезвый, реалистический анализ ситуации. Проблема, говорилось там, в первую очередь имеет политический характер. Прежде всего, Афганистан не созрел для полномасштабной социалистической революции. Руководители нового режима не подходили для руководства страной в силу своей неопытности и невоздержанности. Они враждовали друг с другом и своей безжалостностью в отношении реального и воображаемого несогласия оттолкнули от себя духовенство, партию, армию и госаппарат. Они слишком быстро пытались продавить полусырые социалистические реформы, ударившие по тем самым людям, которые должны были от них выиграть. Теперь афганским властям следует расширить свою политическую базу: они должны обеспечить свободу вероисповедания для всех, кроме тех, кто действовал против правительства, соблюдать законность даже при подавлении диверсионной деятельности, разработать конституцию, чтобы укрепить демократические права и урегулировать деятельность государственных органов. Эти соображения еще долго оставались существенной частью советской политики. Горбачев подхватил их в 1985 году, и последний коммунистический правитель Афганистана Наджибулла пытался реализовать их в рамках политики национального примирения, которую провозгласил в январе 1987 года. Но тогда было уже поздно.

В записке рекомендовалось продолжать поставки в Афганистан оружия и военной техники, а также обучить афганскую армию и правоохранительные органы обращению с ними. СССР должен помочь афганцам создать жизнеспособную экономику. Но правительству следует твердо воздерживаться от посылки советских военных подразделений в Афганистан, даже если в стране будут продолжаться беспорядки (чего исключать было нельзя).

* * *

Это была неплохая временная политика. Но летом 1979 годаследовать ей становилось все сложнее. Правительство в Кабуле не изменило тактику. Партию разрывала междоусобная вражда, чистки продолжались, причем в серьезных масштабах. В июне Тараки и Амин решительно выступили против «Парчама» и отправили ряд ее лидеров в почетную ссылку в качестве послов: Hyp оказался в Вашингтоне, Вакиль — в Лондоне, Анахита Ратебзад — в Белграде, Наджибулла — в Тегеране. Более мелкие фигуры, такие как Кештманд, Рафи и Кадыр, были арестованы. Их подвергли пыткам и приговорили к казни, хотя после протестов СССР заменили ее тюремными сроками.

И хотя ничего сравнимого по масштабам с гератским восстанием не происходило, волнения продолжались. В конце апреля афганские солдаты, лояльные правительству, устроили резню в деревне Керала в провинции Кунар и убили несколько сотен мужчин после того, как в том районе произошли несколько нападений партизан. Стали распространяться малоубедительные слухи, что солдатами командовали советские представители в афганской военной форме. Девятого мая произошли серьезные волнения в шести провинциях, в том числе в окрестностях Кабула. Двадцать третьего июня беспорядки впервые начались и в столице. Несколько тысяч человек вышли на антиправительственную демонстрацию. Среди них было много хазарейцев, вооруженных ножами, винтовками и пулеметами. Двадцатого июля бунтовщики попытались занять Гардез, столицу провинции Пактия. Погибли двое советников из СССР. Пятого августа взбунтовался батальон десантников в Бала-Хиссар, древней крепости на окраине Кабула. Бунтовщиков смогли остановить лояльные правительству силы. Одиннадцатого августа правительственная мотострелковая дивизия была атакована и понесла тяжелые потери. Некоторые из выживших перешли на сторону мятежников.

Эти мятежи были более или менее успешно подавлены правительственными силами. Но к середине лета правительство контролировало, вероятно, не более половины территории страны.

* * *

Едва Тараки вернулся домой, в Москву хлынул поток просьб: штурмовые вертолеты, бронетехника, оружие и боеприпасы. Все эти запросы укладывались в рамки утвержденной политики, и советские власти приложили все усилия, чтобы их выполнить.

Но возникали и требования, выходящие за эти рамки. Афганцы умоляли советское правительство прислать войска, переодев их, при необходимости, в афганскую форму. Четырнадцатого апреля они запросили до двадцати вертолетов с экипажами. Пятнадцатого июня — танки для охраны правительственных зданий и аэродромов в Баграме и Шинданде. Одиннадцатого июля они попросили, чтобы несколько батальонов советского спецназа прибыли в Кабул, а девятнадцатого — уже пару дивизий. В течение августа звучали все новые и новые просьбы.

Советские военные не могли прийти к единому мнению. Некоторые высокопоставленные офицеры выступали против вторжения, другие же, в том числе Устинов, не были столь категоричны. Генеральный штаб занимался тем, чем занимаются все штабы в подобных обстоятельствах: строил планы, занимался комплектованием войск и боевой подготовкой к условиям, с которыми они столкнулись бы при отправке в Афганистан. Ресурсы начали подтягивать к границе. В мае генерал Богданов, один из высших штабных офицеров, попробовал составить план введения войск в Афганистан. Он заключил, что понадобится шесть дивизий. Коллега, увидевший его план, посоветовал спрятать его подальше: «А то нас обвинят в нарушении суверенитета соседей». В начале декабря план извлекли из сейфа, но вместо шести дивизий отправили три, а потом еще одну.

Впрочем, кое-какие советские войска и так уже находились в Афганистане. В феврале 1979 года террористы похитили американского посла Адольфа Дабса и удерживали его в отеле «Кабул». Во время неуклюжей попытки правительственных сил освободить Дабса посол погиб. Тогда советские власти направили в Кабул спецотряды КГБ для защиты высокопоставленных чиновников.

После апрельского решения Политбюро некоторые части 5-й гвардейской мотострелковой дивизии и 108-й мотострелковой дивизии под предлогом проведения учений начали движение к афганской границе. Генерал Епишев, начальник Главного политического управления Советской армии, участвовавший в подготовке советского вторжения в Чехословакию в 1968 году, приехал в Кабул, помог афганским властям советами и пообещал поставить военные припасы. Тараки и Амин вновь попросили о вводе советских войск и вновь получили отказ. Число советских транспортных самолетов, отправлявшихся в Баграм и из Баграма, резко выросло. Советские военные и гражданские советники по-прежнему в большом количестве прибывали в Афганистан. Ходили упорные слухи, что советские военнослужащие управляют вертолетами и танками в боевых миссиях. Советские пограничники все чаще вступали в бой с группами мятежников на афганской границе.

В августе прибыла еще одна военная делегация, под началом генерала Павловского, который командовал вторжением в Чехословакию. Основной задачей была оценка состояния афганской армии и ее действий против мятежников, а также рекомендации Амину. Перед отъездом Павловский спросил министра обороны Устинова, планируется ли ввести советские войска в Афганистан. «Ни в коем случае!» — ответил министр. Павловский оставался в Кабуле до 22 октября и стал непосредственным свидетелем событий, предшествующих смещению Тараки.

Многие запросы афганских властей о вводе войск поступали через советских представителей в Кабуле — посла Пузанова, главного военного советника Горелова и представителя КГБ Иванова. Как это часто случается, советские чиновники на местах порой больше сочувствовали затруднениям принимающей стороны, чем взглядам своего начальства, и нередко поддерживали запросы афганцев или хотя бы передавали их без особых замечаний. Через неделю после визита Епишева Амин переправил через Горелова запрос на вертолеты с экипажами. Огарков, начальник Генштаба, пометил на сообщении Горелова: «Этого делать не следует». Политбюро согласилось, и от Горелова потребовали напомнить афганцам о том, почему такие просьбы отклоняются. По прибытии Павловского Амин спросил его, могут ли русские отправить дивизию в Кабул: она не будет принимать участия в боях, но это высвободит одну афганскую дивизию для борьбы с мятежниками. Этот запрос тоже был отклонен. Спустя месяц Горелов, Пузанов и Иванов выступили с собственной идеей: СССР должен организовать центр военной подготовки неподалеку от Кабула в духе учреждения, созданного на Кубе. Предложение было довольно лицемерным: все понимали, что «учебный центр» на Кубе представлял собой боевую бригаду.

 

Военные приготовления

Советское Министерство обороны, со своей стороны, без лишнего шума начало принимать меры, связанные с возможностью боевых действий в Афганистане. В апреле 1979 года Главное разведывательное управление министерства (ГРУ) потребовало создать специальный батальон, базирующийся в Ташкенте, из таджикских, узбекских и туркменских солдат, говоривших на тех же языках, что и люди по другую сторону афганской границы. Командующим был назначен майор Хабиб Халбаев. Он получил два месяца на то, чтобы завершить формирование батальона.

«Мусульманский» батальон — примерно пятьсот человек — состоял из уроженцев среднеазиатских республик СССР. Главным требованием было знание соответствующих языков, а также хорошее физическое состояние. Каждый должен был иметь две какие-либо военные специальности: радист и минометчик, санитар и водитель, и так далее. Батальону придали две самоходных зенитных установки «Шилка», которые могли стрелять и по наземным целям. Управляли ими славяне, поскольку специалистов родом из Средней Азии не нашлось.

КГБ выделил два небольших отряда спецназа из подразделения, позднее названного «Альфой». Создал его Андропов в июле 1974 года для борьбы с террористами и освобождения заложников, а за образец, в числе прочих, была взята британская спецслужба САС. Все сотрудники «Альфы» были офицерами, отобранными за высокий уровень физической подготовки и интеллекта.

Первый отряд из сорока человек получил кодовое имя «Зенит». Его отправили в Кабул под командованием полковника Григория Бояринова, сражавшегося во Второй мировой войне, а с 1961 года читавшего лекции по локальным войнам в Высшей школе КГБ. Вначале «Зенит» размещался в школе при советском посольстве в Кабуле. Его непосредственной задачей была защита диппредставительства и высокопоставленных лиц. По просьбе Амина группа также организовала контртеррористическую подготовку афганских коллег.

Отряд Бояринова вернулся в Москву в сентябре. Его сменила аналогичная группа «Зенит-2» под командованием полковника Полякова. Он и его офицеры провели рекогносцировку и нанесли на карту ключевые административные и военные здания в Кабуле. Это знание оказалось бесценным, когда пришло время взять Кабул.

В июне Устинов отправил батальон десантников под командованием полковника Василия Ломакина для защиты советских транспортных самолетов и их экипажей в Баграме, а при необходимости и для обеспечения эвакуации советников. Членам отряда следовало прибыть под видом «технических советников», а офицерам пользоваться сержантскими нашивками, чтобы скрыть принадлежность и структуру отряда. Десантники прилетели в Баграм в начале июля. Это перемещение заметили американцы, заключившие, что солдаты действительно переброшены для защиты Баграма и что русские не собираются отправлять их в бой в других районах Афганистана.

Таким образом, летом 1979 года несколько военных подразделений, которым было суждено сыграть серьезную роль в первые дни советского вторжения в Афганистан, уже находились там. Стремительно приближалась развязка, причем приближали ее драматические события в самом Кабуле. Постепенно, с большим нежеланием русские шли к военному вмешательству. Они подозревали, что это будет большой ошибкой, но лучшей альтернативы не видели.

 

Наступило время заговоров. Летом и осенью 1979 года Тараки и Амин интриговали друг против друга. Закончилось это взаимным предательством и, в конечном счете, трагедией. Роль СССР в этих событиях по-прежнему неясна, и даже их участники расходятся в том, кто несет ответственность и за что. Как бы то ни было, к тому моменту советские ведомства уже глубоко увязли в Афганистане, обстановку в котором они в полной мере не понимали и на которую так и не смогли повлиять.

По мере обострения ситуации в Афганистане и роста сопротивления коммунистическому режиму споры внутри правящей фракции «Хальк» приобрели особенно скверный характер. Амин сосредоточил в своих руках еще больше власти. К началу лета он занимал ключевые должности и в партии, и в государстве. Он был членом Политбюро и секретарем ЦК, премьер-министром и заместителем председателя Высшего совета обороны. Он отдал своим родственникам и доверенным людям ключевые посты в армии и спецслужбах. Интригами он добился назначения своего зятя полковника Мухаммеда Якуба начальником Генштаба. И он делал все возможное, чтобы подорвать позиции своего номинального руководителя, президента Тараки, открыто обвинив его на Политбюро в пренебрежении обязанностями.

Двадцать восьмого июля Амин сместил с должности нескольких членов кабинета, которых считал препятствиями к удовлетворению своих амбиций, в том числе министра обороны полковника Ватанджара и министра внутренних дел майора Маздурьяра. Он сам возглавил Министерство обороны и начал отсылать офицеров и подразделения, которым не доверял, подальше от столицы.

Тогда и сформировалась оппозиция Амину (позднее он окрестил ее «бандой четырех»): Ватанджар, Маздурьяр, бывший главы секретной службы Асадулла Сарвари и министр связи Гулябзой. Все — бывшие офицеры, участвовавшие в заговорах против короля в 1973 году и против Дауда в 1978 году. Они обратились к Тараки за поддержкой, но не получили ее. Амин пожаловался на них Тараки: они, мол, распространяют ложные слухи о нем и дискредитируют его в глазах иностранцев. Глава Управления по защите интересов Афганистана (АГСА) Ахмад Акбари, кузен Амина, рассказал ему в конце августа, что Тараки готовит против него террористический акт.

Первого сентября КГБ направил в ЦК записку с некоторыми вариантами действий. Правительство Амина и Тараки, писали аналитики, теряет свой авторитет. Вражда афганского народа к Советскому Союзу растет. Тараки и Амин игнорируют рекомендации советских представителей по расширению политической и социальной базы режима и по-прежнему уверены, что внутренние проблемы можно решить с помощью военной силы и масштабного террора. Поскольку движущей силой этой политики является Амин, следует найти способ отстранить его от власти. Вероятно, идея смещения Амина тогда впервые формально прозвучала на высшем уровне.

В записке КГБ говорилось, что Тараки нужно убедить создать демократическое коалиционное правительство. НДПА (и «парчамисты», ныне снятые с государственных постов) должна сохранить свою ведущую роль. В то же время «патриотически настроенное» духовенство, представителей национальных меньшинств и интеллигенцию тоже следует привлечь к руководству страной. Несправедливо осужденных людей, в том числе представителей фракции «Парчам», следует освободить. Кроме того, необходимо подготовить и держать в резерве альтернативное правительство с членами НДПА. К планированию целесообразно привлечь Бабрака Кармаля, находившегося в изгнании. Примерно такой план Советы и начали воплощать в жизнь в декабре. 

 

Кризис 

С этого момента главным органом, принимающим решения по афганским вопросам, стал комитет Политбюро по Афганистану: Громыко, Андропов, Устинов и Пономарев. Они регулярно проводили совещания, нередко с участием советских представителей в Кабуле. Скорость принятия решений сильно выросла. Аналитические документы и рекомендации МИД, КГБ, Минобороны и Международным отделом ЦК КПСС передавались в комитет, а тот выносил предложения на рассмотрение Политбюро. Нечего и говорить, что процедуры координации между ведомствами, как и в правительствах других стран, в теории были четкими, но работали не так уж здорово. Ведомства были на ножах друг с другом, а тщательные, хотя порой и противоречащие друг другу выводы и рекомендации, выдвигаемые осторожными чиновниками, нередко оставались без внимания или отвергались: у руководства были свои соображения.

У КГБ имелись: долгий опыт работы в Афганистане, множество тайных контактов в стране и собственные представления о ситуацией. Во многих отношениях комитет был ведущим советским ведомством. КГБ ставил на «Парчам» и зачастую выражал взгляды этой фракции, хотя она объединяла всего полторы тысячи из пятнадцати тысяч членов НДПА. Остальные партийцы, а также большинство афганских офицеров-коммунистов, дружбы с которыми искал Амин, принадлежали к фракции «Хальк». Стали расти противоречия между КГБ, который в итоге пришел к выводу, что Амина следует заменить своим человеком — лидером «Парчам» Бабраком Кармалем, и советскими военными, готовыми сосуществовать с Амином и уверенными, что главное — это сохранение поддержки «Хальк» в армейской среде. Многие из афганских офицеров обучались в СССР и наладили хорошие контакты с русскими коллегами. Разногласия усугублялись плохими личными отношениями между высшими офицерами КГБ и армии и давним соперничеством КГБ и армейской разведки — ГРУ. Из-за этой вражды страдал процесс разработки и исполнения политических решений в СССР (в том числе решения о вторжении в Афганистан и координации последующих действий). Афганские руководители, естественно, пользовались этими разногласиями.

Артем Боровик, один из первых журналистов, рассказавших советскому народу о том, что происходит в Афганистане, объяснял: «Одна из проблем, которую мы так и не смогли решить во время войны в Афганистане, заключалась, на мой взгляд, в том, что там не было единого центра управления представительствами наших суперминистерств — КГБ, МИД, МВД и Минобороны. Шефы этих представительств зачастую действовали сепаратно, слали в Москву разношерстную информацию, получали оттуда директивы, которые иной раз противоречили друг другу. По идее, именно наш посол должен был объединить под своим руководством все четыре представительства. Однако этого не произошло по той, видимо, причине, что послы СССР в Кабуле менялись слишком часто, не успевая толком войти в курс дела. После Табеева приехал Можаев, за ним Егорычев, дальше — Воронцов. И все это — за два года. Из них лишь Юлий Воронцов был профессиональным дипломатом, имевшим значительный опыт работы на Востоке. Остальные же сделали карьеру в партийном аппарате и не имели востоковедческого образования».

Подобная дезорганизация не была чем-то уникальным: в 1966 году американская миссия в Сайгоне провалилась вследствие слишком быстрого наращивания, давления, частых кадровых перестановок, отсутствия сильных лидеров и усталости войск. Американцы взяли на себя бессрочное обязательство, которое, как выразился один чиновник, могло «невольно, против нашего желания, втянуть нас в странного рода “революционный колониализм” — наши цели “революционны”, наши средства квазиколониальны». (Примерно то же можно сказать о силах коалиции, вступивших в Кабул сорок лет спустя.)

В стране разразился полномасштабный кризис. Тараки планировал вылететь из Кабула в Гавану, на встречу глав Движения неприсоединения. КГБ предупредил его, что в это время покидать Кабул нельзя — в его отсутствие Амин может сделать свой ход. Тараки проигнорировал предупреждения и улетел 1 сентября. Его делегация почти целиком состояла из людей, имевших конфиденциальные связи с Амином. Особенно стоит отметить майора С. Д. Таруна, личного адъютанта Тараки, который сыграл неоднозначную (и роковую для себя) роль в событиях следующих двух недель.

В отсутствие Тараки отношения между Амином и «бандой четырех» еще ухудшились. Четверо оппозиционеров перестали спать дома, опасаясь ареста, и принялись распространять листовки с призывами выступить против Амина и восстановить единство враждующих партийных фракций. Сарвари позвонил Тараки в Гавану и предупредил, что Амин готовится захватить власть.

По дороге из Гаваны в Кабул Тараки остановился в Москве, чтобы встретиться с Брежневым и Громыко. Это было 10 сентября. Брежнев очень серьезно говорил о ситуации в афганском руководстве, «которая вызывает особую озабоченность не только у советских товарищей, но, по имеющимся у нас данным, и в рядах партактива НДПА… Сосредоточение чрезмерной власти в руках других лиц, даже ваших ближайших помощников, может оказаться опасным для судеб революции.

Вряд ли целесообразно, чтобы кто-то занимал исключительное положение в непосредственном руководстве страной, вооруженными силами, органами государственной безопасности». Брежнев, очевидно, имел в виду Амина, но если это и был намек на то, что Москва поддержит устранение Амина, Тараки его не уловил. Напротив, он вновь попросил о прямой военной поддержке и вновь получил отказ. Он также встретился с Бабраком Кармалем, которого привез в Москву КГБ. Они обсудили пути восстановления партийного единства и то, как можно избавиться от Амина. Судя по всему, новость об этой встрече достигла ушей Амина. Возможно, информацию передал майор Тарун.

Вечером Тараки в своих апартаментах на Ленинских горах с видом на Москву встретился с Александром Петровым, офицером КГБ, который раньше работал в Афганистане. Петров предупредил Тараки, что Амин готовит заговор. Тот ответил: «Не беспокойтесь, передайте руководству СССР, я контролирую обстановку пока полностью и ничего там без моего ведома не случится». Он продемонстрировал эту оптимистичную уверенность и Брежневу перед посадкой на рейс в Кабул.

Русские такой уверенности совсем не испытывали. Тем самым вечером полковник Колесник (кодовое имя; его настоящая фамилия — Козлов), офицер штаба ГРУ, которому потом предстояло планировать штурм дворца Амина в Кабуле и руководить этим штурмом, приказал майору Халбаеву, командиру «мусульманского» батальона, присоединиться к своим людям в Ташкенте и подготовить их к вылету в Кабул для защиты Тараки. Он показал Халбаеву фотографию Тараки и заметил: «Приказ защищать этого человека исходит напрямую от Брежнева. Что бы ни случилось там, куда вы летите, мы поймем тебя лишь в одном случае: если этот человек погибнет, то значит, ни твоего батальона, ни тебя самого уже нет в живых». Бойцам «мусульманского» батальона было приказано сдать все документы, надеть афганскую военную форму и быть готовыми выдвигаться в любой момент. Но Андропов уже обдумывал различные тайные операции по отстранению Амина, включая его похищение и вывоз в СССР. Он убедил Брежнева и Тараки, что «мусульманский» батальон пока должен оставаться на месте.

Одиннадцатого сентября Тараки вылетел в Кабул. Амин уже начал действовать. Самолет Тараки заставили кружить над Кабулом целый час, пока начальник Генштаба полковник Якуб полностью не пересмотрел процедуры безопасности, чтобы гарантировать, что все под контролем людей Амина. Сразу после приземления Тараки потребовал от Амина информации о том, что случилось с «бандой четырех». «Не волнуйся, они все в безопасности и в порядке», — отвечал Амин. Затем они поехали в ЦК, где Тараки доложил о своем визите в Гавану.

На следующее утро скандал с четырьмя министрами продолжался. Амин заявил, что они стояли за попыткой его убийства во время отсутствия Тараки. Их следовало снять с постов и наказать. Тараки попросил Амина принять их извинения, а затем восстановить в должности. Амин резко возразил: если они не уйдут, он откажется следовать каким-либо указаниям Тараки.

Тем временем смещенные министры обустроились в президентском дворце — крепости Арк, построенной Абдуррахманом, которую коммунисты переименовали в Дом народа. Ватанджар обзвонил кабульских командиров, чтобы выяснить, кто из них еще верен Тараки. Те доложили о его обращении полковнику Якубу, а тот — Амину. Гулябзой предложил Тараки попросить у СССР дополнительную охрану — размещенный в Баграме батальон. Тараки ответил, что в этом нет необходимости: ссора урегулирована, да и в любом случае неприемлемо прятаться за советскими штыками. Гулябзой сообщил ему, что утром, когда люди Амина пришли арестовать Сарвари, произошла перестрелка. Два человека погибли. Гулябзой опять попросил Тараки действовать. И снова Тараки успокоил его и сказал, что все идет по плану. Тарун доложил обо всем Амину.

К этому моменту русские увязли в Афганистане куда глубже, чем намеревались, но все так же не могли повлиять на события. Вечером 13 сентября четыре министра пришли в советское посольство и от имени Тараки попросили от СССР помощи в аресте Амина. Меньше чем через два часа Тарун позвонил из дворца со словами, что Амин прибыл туда и что они с Тараки просят русских присоединиться.

Советские чиновники решили, что ситуация критическая. «Не исключаем, что X. Амин может поднять против Тараки верные ему воинские части, — телеграфировали они в Москву. — Обе группировки пытаются заручиться нашей поддержкой. Мы, со своей стороны, твердо проводим линию на то, чтобы обстановка в руководстве ДРА была нормализирована в партийном, то есть в коллегиальном порядке. Одновременно пытаемся удерживать членов обеих группировок от непродуманных, поспешных действий».

Пузанов и трое его коллег в надежде примирить стороны направились во дворец. Тараки и Амин ждали их. Русские зачитали очередное обращение Брежнева, призывающее к единению. Тараки встретил это обращение полнейшим одобрением. Амин последовал его примеру, заверив еще более льстиво, что для него честь служить стране под руководством Тараки, а если служба Тараки и революции потребует от него отдать жизнь, он будет счастлив принести себя в жертву. Русские покинули дворец, удовлетворенные видимым примирением.

Потом до них дошла информация (которую они по ошибке передали в Москву), что Амин и Тараки достигли компромисса. Подробностей они не знали, но поздравили себя с тем, что их визит и обращение товарища Брежнева привели к смягчению обстановки: «Амин не пошел на крайние меры, так как убедился в отсутствии поддержки советской стороной любых действий, которые бы обострили положение в афганском руководстве и не содействовали сохранению единства НДПА». Это ошибочное суждение показывало, насколько советские представители были оторваны от реальности.

На следующее утро Пузанов и трое его коллег снова обратились к Тараки. Он, наконец, открыто заговорил о трудностях в отношениях с Амином. Советский дипломат Дмитрий Рюриков, личный помощник и переводчик Пузанова, записал беседу в дневник, который вел для посла.

«Тенденцию к концентрации власти в своих руках я замечал у X. Амина давно, но не придавал ей особенного значения, — заявил Тараки русским. — Однако в последнее время эта тенденция приобрела опасный характер». Он пожаловался на отказ Амина воспринимать критику, на то, как он выстраивает собственную публичную позицию, на его авторитарное обращение с министрами и на то, что он расставил своих родственников на ключевые государственные и партийные посты: «Страной, как и во времена короля и Дауда, фактически правит одна семья».

Опровергая собственные слова, произнесенные в беседе с Брежневым, Тараки признался, что усомнился в Амине еще до своего отъезда в Гавану. После его возвращения Сарвари проинформировал его о трех заговорах, устроенных против него Амином. Тот отказался от этих планов, как только понял, что их раскрыли.

Тараки рассказал, что его переговоры с Амином предыдущим вечером не привели (как они думали) к соглашению. Амин снова потребовал отправить четырех министров в отставку, Тараки обвинил Амина в том, что тот преследовал их и вынудил скрываться. Он, Тараки — главнокомандующий, и Амин должен подчиняться его приказам. Амин улыбнулся и сказал, что, напротив, это он командует войсками. Теперь, по словам Тараки, открытого конфликта исключать было нельзя. Он был готов работать с Амином дальше, но только если Амин откажется от своей репрессивной политики.

Русские предложили пригласить Амина для обсуждения ситуации, и Тараки позвонил ему. Пока они ждали, представитель КГБ генерал Борис Иванов заметил, что ходят устойчивые слухи о заговоре с целью убить Амина, как только он доберется до дворца. Тараки с презрением отверг эту мысль.

Затем Тарун, адъютант Тараки, вышел встретить Амина. Через несколько минут с другой стороны двери донеслись автоматные очереди. Горелов подошел к окну и увидел, как Амин бежит к своей машине. Рукав его рубашки был в крови.

Рюрикова отправили на улицу выяснить, что случилось. Тарун лежал поперек лестницы. Его голова и грудь были прострелены. На полу лежал автомат. В лестничном пролете все еще стоял дым от выстрелов. Жена Тараки выбежала из спальни посмотреть, в чем дело.

Вошел телохранитель Тараки и, четко отдав честь, доложил, что когда Амин начал подниматься по лестнице, Тарун приказал охранникам Тараки удалиться и начал угрожать им пистолетом. Услышав отказ, он выстрелил в одного из них и тут же был убит.

Затем Тараки позвонил Амину и объяснил, что случившееся — результат непонимания между охранниками. Но, положив трубку, он сказал советским чиновникам, что это провокация. Он согласился, что русские должны немедленно отправиться к Амину.

Все афганцы, участвовавшие в перестрелке на лестнице, погибли тогда же или вскоре после этого. Никто из русских не видел, что произошло. Возможны два варианта. Первый — все подстроил Амин, чтобы получить повод арестовать Тараки. Второй: Амина попытались — безуспешно — убрать. Рюриков склонялся к первой версии: заговоры с целью убийства были не в стиле Тараки, тогда как Амин происходил из семьи, известной своей склонностью к политическим интригам и жестокости.

Как бы то ни было, Амин бросился в Министерство обороны и приказал окружить дворец, обезоружить охрану и арестовать Тараки. Два часа спустя по радио сообщили, что Тараки и четверо министров освобождены от занимаемых постов. Той ночью арестовали множество людей Тараки, а некоторых, включая двух охранников, открывших огонь по Амину, застрелили. Тараки сказал жене, что Амин и пальцем его не тронет: советские товарищи не позволят ему совершить глупость. Но вскоре пару взяли под стражу и поместили в одно из небольших зданий дворцового комплекса. Этой комнатой давно не пользовались, и на вещах лежал толстый слой пыли. Тараки успокаивал жену: «Все будет хорошо. Я знаю эту комнату. Здесь размещали солдат. Теперь наша очередь». Она тут же взялась за уборку, но потом ее перевели в другое здание. Остальных членов семьи Тараки и сотрудников его администрации перевели из дворца в Пули-Чархи через пару дней после того, как Амин захватил власть.

Вечером советские чиновники позвонили Амину выразить свои сожаления по поводу перестрелки и глубокие соболезнования в связи со смертью Таруна, которого они «знали как большого друга Советского Союза». Амин изложил свою версию истории и заключил: «Я уверен, что убить хотели меня. По мне произведено до этого более ста выстрелов. Теперь вы сами увидели, чего хотел Тараки. Я знал, что на меня готовится покушение, ожидал этого еще в аэропорту, когда встречал Тараки, прибывшего из Гаваны. Сегодня Тараки хотел убить меня. Очевидно, он не думал делать этого в присутствии советских товарищей, но, скорее всего, забыл отменить указание своим людям, и те начали стрелять».

Русские вновь выразили соболезнования, подчеркнули, как важна сдержанность, и повторили брежневский призыв к единению: раскол в партии похоронит афганскую революцию. Амин сказал, что революция сможет развиваться и без него, если она будет иметь поддержку СССР. Но в реальности армия теперь слушалась только его, а не Тараки. За день до того Ватанджар попытался перетянуть армию на сторону Тараки, но ничего не вышло. Тем не менее Амин в порядке предостережения уволил командующих 4_й и 5-й танковых бригад.

Амин сказал, что на пленуме ЦК Тараки снимут со всех постов, хотя сам Амин будет противиться этому. Русские ответили, что советское руководство твердо уверено: Тараки должен оставаться главой государства, Амин — сохранить свои посты. Если Амин сместит Тараки, они этого не поймут.

Амин заявил, что сам он был полностью готов последовать совету представителей СССР. Но дело зашло слишком далеко. Кровь пролилась (он показал им пятна на своей рубашке). Его товарищи в армии разгневаны и требуют мести. Русские твердо повторили: следует сохранить единство руководства, единство Тараки и Амина. Они призвали Амина предотвратить демонстрации против Тараки, намеченные на следующий день.

Всю ночь десантники советского батальона в Баграме сидели в самолетах с оружием в руках, ожидая приказа вылететь в Кабул, на спасение Тараки. Но ни десантники, ни «мусульманский» батальон так и не получили приказа. Тем временем Амин отдал приказ сбивать любой самолет, садящийся или взлетающий с аэродрома. Утром следующего дня, 15 сентября, Москва приказала привести отряд спецназа «Зенит» в боевую готовность для операции против Амина. Бойцы собрались во дворе посольства, и там для них провели подробный инструктаж. Примерно в одиннадцать утра полковник Бахтурин, руководитель службы безопасности посольства, приказал быть готовыми выдвигаться в течение пятнадцати минут. Но приказ не был отдан: русские благоразумно рассудили, что баланс сил в Кабуле совсем не в их пользу.

Четыре министра бросились в бега. Маздурьяр нашел отдельное убежище, а Ватанджар, Гулябзой и Сарвари отправились на виллу одного из своих связных в КГБ. Жена офицера обнаружила их в гостиной, когда вернулась с работы. Полковник Богданов, глава КГБ в Кабуле, под свою ответственность выделил им убежище и потребовал у Москвы указаний. К его облегчению, Москва подтвердила правильность его действий. Троих мужчин переодели в форму спецназа и разместили на втором этаже особняка.

Шестнадцатого сентября в здании, окруженном танками и солдатами, собрались Пленум ЦК и Революционный совет. В том же здании находился офис советского военного советника. Советские офицеры слышали аплодисменты, которыми сопровождалось принятие резолюции об исключении Тараки и четверых министров из партии и об избрании Амина на посты, которые прежде занимал Тараки: генерального секретаря партии и председателя Революционного совета. Официально было заявлено, что Тараки попросил снять с него обязанности ввиду слабого здоровья и что Амин избран ему на смену. В радиопередаче на следующий день Амин раскритиковал злоупотребления в секретной полиции и пообещал гарантировать верховенство права. Он ни слова не сказал о Тараки. Посол Пузанов, впоследствии рассказывая эту историю, горько заметил: «Амин всех нас оставил в дураках».

Через день после перестрелки, 15 сентября, советское Политбюро собралось, чтобы решить, что делать. В записке, подготовленной Громыко, Устиновым и КГБ, достаточно точно описывался ход событий в Кабуле. Тараки не смог действовать решительно, Амин беспощадно воспользовался ситуацией. Теперь все органы власти в его руках. Доводы советского Политбюро были проигнорированы.

Громыко рекомендовал смириться с фактами и работать с Амином, пытаясь между тем отговорить его от наказания Тараки и сторонников последнего. Советские чиновники и военные советники должны выполнять свои обязанности, как обычно, но им не следует участвовать в репрессиях. Поставки вооружений правительству Амина необходимо сократить, за исключением запчастей и боеприпасов, необходимых для операций против повстанцев. В официальных заявлениях советскому правительству следует излагать только факты и избегать каких-либо оценок.

Политбюро согласилось с этими предложениями, и Громыко передал соответствующие инструкции в Кабул. В то же время русские не собирались совсем уж покорно принимать новые условия игры. Восемнадцатого сентября они провели операцию «Радуга» по спасению трех афганских министров, скрывавшихся в особняке КГБ в Кабуле. В Баграме приземлились самолеты Ил-76 и Ан-12 с грузовиком и тремя специальными ящиками на борту. Приехал и гример, который должен был сделать троих беглецов похожими на фото в подготовленных для них советских паспортах. Ответственным за операцию назначили полковника Богданова.

Лейтенант Валерий Курилов из отряда «Зенит» так описывал события: «На нашем объекте в подмосковной Балашихе подготовили три контейнера для министров — длинные деревянные ящики, похожие на те, в которых хранится стрелковое оружие. На дно ящиков постелили матрацы. В крышках и по бокам просверлили отверстия, чтобы узники не задохнулись. Ящики были доставлены в Афганистан транспортным самолетом на авиабазу Баграм 18 сентября.

Во двор виллы мы загнали крытый тентом грузовик с местными номерами, который только что прибыл из Баграма и привез выгруженные с самолета контейнеры. Ворота подперли автобусом. Контейнеры споро перетащили в дом. Опальные министры залезли в них, прихватив с собой по автомату и фляге с водой. Крышки ящиков наглухо заколотили гвоздями.

Мы подхватили ставшие тяжеленными ящики, вынесли их из дома и загрузили в кузов. Сверху накидали картонные коробки, перевязанные бечевками… В кузов грузовика под тент сели наши ребята во главе с [Александром] Долматовым. У каждого был автомат, пистолет, гранаты и двойной боекомплект.

На всякий случай мы подстраховались, и где-то рядом с нами идут еще две наши машины: “Жигули” и УАЗ. Там семь наших бойцов. Да и мы все вооружены. В автобусе шесть человек, и нас в грузовике шестеро. В случае чего, конечно, отпор мы им дадим и народу кучу покрошим. Да только этого нам не надо. Нам нужно добраться без всяких приключений до Баграма и загрузить три ящика в самолет.

На выезде из Кабула на КПП афганцы попытались произвести досмотр наших машин… Долматов приказал не стрелять без его команды. Офицер, высокий и сухощавый молодой парень с ухоженными усами, сначала подошел к кабине нашего грузовика и о чем-то заговорил с водителем… Потом лейтенант подошел к заднему борту грузовика и попытался отогнуть прихваченный веревкой край брезентового тента.

Послышался голос вышедшего из кабины переводчика, который, видимо, говорил офицеру, что в кузове только ящики — личные вещи советских специалистов. Лейтенант, однако, развязал веревку, оттянул тент, поставил левую ногу на буксировочный крюк грузовика, а правой рукой ухватился за борт.

Вот на правую кисть руки лейтенанта и поставил ногу в тяжелом спецназовском ботинке Долматов. Афганец поднял глаза и увидел глядящий ему прямо в лоб автоматный ствол. Лейтенант сделал выбор. Несколько секунд постоял у грузовика, а потом, ходульно передвигая ноги, пыля, пошел прочь, что-то злобно крикнул солдатам у шлагбаума и махнул рукой. До Баграма оставалось около семидесяти километров, и мы доехали за полтора часа с небольшим, без особых приключений.

Огромный транспортный Ан-12 с эмблемами “Аэрофлота” ждал нас. Бойцы спецназа заняли круговую оборону, рампа полностью открылась, и наш грузовик медленно заехал по направляющим прямо в самолет. После взлета я вытянул из ножен штык-нож и вскрыл ящики. Все трое были живы, только совершенно мокрые».

Министров тайно перевезли в Болгарию и спрятали на вилле у Черного моря. Чтобы сбить афганцев со следа, КГБ распространил слухи, что они нашли убежище в Иране. Гулябзой впоследствии утверждал, что не покидал Афганистан и никогда не путешествовал в ящике. Все советские участники операции настаивали, что дело было именно так.

Теперь советское правительство все больше тревожили донесения КГБ, что Амин склоняется на сторону американцев. Эти подозрения имели под собой почву. Двадцать седьмого сентября Амин заявил Брюсу Амштутцу, американскому поверенному в делах, что надеется на улучшение отношений.

Новый министр иностранных дел Шах Вали повторил примерно то же самое в беседе с Дэвидом Ньюсомом, заместителем госсекретаря США, в Нью-Йорке. Тридцатого сентября Амштутц доложил в Вашингтоне, что высокопоставленный чиновник афганского МИДа выразил интерес к улучшению отношений с США.

Люди Амина также начали открыто критиковать Советский Союз. Шестого октября, на совещании послов социалистических стран, куда посол СССР приглашен не был, Шах Вали обвинил Советский Союз и конкретно посла Пузанова в участии в попытке покушения на Амина 14 сентября. По утверждению Вали, Пузанов заверил Амина по телефону, что тот может приехать в резиденцию Тараки и что с ним ничего не случится. Вали также отметил, что Пузанов находился там же во время перестрелки.

Обвинения привели Москву в бешенство. Три дня спустя Пузанов и его коллеги передали Амину ноту протеста советского правительства. Реакция Амина, как они докладывали потом, была «наглой и вызывающей. Иногда он с трудом сдерживал ярость». Большую часть встречи он не давал русским вставить ни слова, крича, что Шах Вали лишь повторил слова самого Амина и что его версию могут подтвердить переводчик, работавший с Пузановым, а также другие афганские чиновники.

Русские возразили, что они позвонили ему лишь после перестрелки, чтобы спросить, можно ли с ним повидаться. Тогда Амин успокоился и смягчил тон. Он явно не хотел окончательно портить отношения с русскими, однако наотрез отказался публично отречься от своей версии событий или хотя бы признать, что шок мог повлиять на его восприятие. Партия и народ, по словам Амина, восприняли бы опровержение как знак того, что он поддался давлению Советов.

Когда русские собрались уходить, он попытался извиниться: «Возможно, я говорил сейчас с вами слишком громко и быстро, но, знаете, я вырос в горах, а в горах у нас разговаривают именно так». 

На самом деле Амин не собирался ни с кем мириться. Людям из своего окружения он в ярких красках расписывал, как Пузанов соврал ему: «Я с ним не желаю встречаться и разговаривать. Трудно понять, как такой лживый и бестактный человек так долго служит здесь послом». Обо всем этом русские узнали.

 

Гибель Тараки

Тараки к моменту встречи советских представителей с Амином был уже мертв, хотя Амин не счел нужным известить их об этом. Его убили, и это была интрига, достойная шекспировского «Ричарда III». Ключевую роль в ней сыграл начальник президентской гвардии майор Джандад, который учился в Советском Союзе и неплохо говорил по-русски. Хотя его задачей было защищать президента, к тому моменту он уже перешел на сторону Амина.

Вечером 8 октября Джандад вызвал троих подчиненных: главу контрразведки президентской гвардии лейтенанта Экба-ля, офицера связи капитана Вадуда и начальника политического отдела старшего лейтенанта Рузи.

«Надвигается беда», — начал Джандад. Экбаль подумал, что речь идет о некоем империалистическом заговоре. Но Джандад продолжал: «ЦК и Революционный совет приняли решение, что Hyp Мухаммад Тараки должен быть казнен. Выполнение этого приказа поручено вам». Экбаль заметил: «Насколько мне известно, решения ЦК и Революционного совета находят отражение на бумаге. В связи с этим считаю, что для выполнения этого приказа нам следует располагать соответствующим документом». Джандад заявил: «Не будьте глупцом! Какой еще документ? Состоялся Пленум Центрального комитета, Тараки исключили из Революционного совета и ЦК. Он уже не жилец. Это решение не секретное». Экбаль и Вадуд заметили, что, по слухам, Тараки должны были отправить в СССР. Джандад ответил, что русские отказались его принимать. Тогда офицеры сказали: если Тараки совершил преступление, то об этом должны были сообщить по радио. Джандад заверил, что все так и произойдет — в свое время: «У партии есть секреты, и это не вашего ума дело. Делайте, что приказано». Затем Джандад отправил Экдаля купить девять метров белой хлопковой ткани для савана.

Якуб приказал похоронить Тараки рядом с братом. Экбаль и Рузи после некоторых затруднений нашли могилу, сделали все необходимые приготовления, а потом встретились с Вадудом во дворце.

Когда трое мужчин пришли за Тараки, он был в домашнем халате. Рузи заявил: «Нам приказано доставить вас в другое место». Тараки попытался дать ему немного денег и драгоценности, чтобы тот передал их своей жене. Рузи велел Тараки оставить вещи при себе.

Группа спустилась в маленькую комнату, где стояла ветхая кровать. Тараки вручил офицерам свое партийное удостоверение и часы и попросил передать их Амину. Рузи велел Экбалю связать руки Тараки простыней и приказал тому лечь на кровать. Тараки подчинился. Рузи закрыл рот Тараки и приказал Вадуду связать ему ноги, пока Экбаль сидит на них. Затем Рузи закрыл лицо Тараки подушкой. Когда он убрал ее, Тараки был мертв. Все это заняло около пятнадцати минут. Не тратя времени на саван, они завернули тело Тараки в одеяло, перенесли в свой «Лендровер» и отвезли на кладбище. Докладывая об этом Джандаду, они плакали.

Вечером власти объявили: Тараки скончался после «непродолжительной тяжелой болезни».

 

Настроения Москвы меняются

Убийство Тараки явилось поворотным пунктом. Брежнев принял эту новость особенно тяжело. Он обещал защитить Тараки: «Какой же это подонок — Амин: задушить человека, с которым вместе делал революцию… Разве можно верить моему слову, если все мои заверения в поддержке и защите остаются словами?», Андропов, подавленный неспособностью своего ведомства контролировать события, теперь намеревался заменить Амина на политика посговорчивее.

Но эта катастрофа стала не только личным провалом. Несмотря на то, что к афганским военным и гражданским организациям была прикомандирована масса советников, несмотря на всю экономическую, военную и политическую помощь, которую выделил Советский Союз, правительство СССР и его представители в Кабуле оказались бессильны повлиять на ситуацию в столице Афганистана, они выглядели беспомощными. Их человека, Тараки, переиграли, и он заплатил за это жизнью. Советское влияние в Кабуле практически сошло на нет. Амин, победивший в борьбе за власть, вел дела ужасно и с удивительной жестокостью. Едва ли СССР мог оставить этот вызов без внимания. Одной из главных движущих сил советской политики в следующие три месяца стало намерение поквитаться за унижение и восстановить контроль над ситуацией.

Настроение Москвы изменилось, и смещение Амина — при необходимости военным путем — теперь казалось вполне вероятным. В срочном порядке подняли прежние чрезвычайные планы. Главного военного советника в Кабуле генерал-лейтенанта Горелова вызвали в Москву в сентябре для обсуждения ситуации, а потом в октябре — на встречу с Огарковым, Устиновым, Андроповым, Громыко и Пономаревым. Во время второго визита Горелова сопровождал генерал-майор Василий Заплатин, который с 1978 года работал советником начальника главного политуправления афганской армии. Горелов охарактеризовал Амина как человека волевого, трудолюбивого работника, исключительно умелого организатора и, по собственному утверждению, друга Советского Союза. Амин, по словам Горелова, действительно был хитрым, лживым и склонным беспощадно подавлять любую оппозицию. Но и Горелов, и Заплатин полагали, что советские власти смогли бы работать с Амином. Что касается афганской армии, то она, по мнению Горелова, была способна справиться с мятежниками, хотя и не дотягивала до современных стандартов. На вопрос о том, будет ли афганская армия сражаться с советской армией, он ответил, что никогда, и эта оценка оказалась верной. Но истинный смысл этого вопроса Горелов понял только потом.

Естественно, Москва теперь искала козлов отпущения, на которых можно было бы свалить крах своей афганской политики. На эту роль напрашивались советские представители в Кабуле. В ноябре Горелова сменил генерал-лейтенант Султан Магометов, а главного советника министра внутренних дел генерала Веселкова — генерал Косоговский. Пользы от посла Пузанова в любом случае уже не было, учитывая, насколько враждебно к нему относился Амин. Пузанова, «учитывая его неоднократные просьбы», отозвали в Москву и отправили на пенсию. Хотя Пузанов был высокопоставленным членом партии, имел за плечами выдающуюся дипломатическую карьеру и провел в Афганистане семь лет — дольше, чем какой-либо другой советский посол до или после него, — никто не удосужился выслушать его отчет или узнать его мнение. На замену Пузанову пришел Фикрят Табеев — первый секретарь обкома КПСС Татарской АССР, который прибыл в Кабул 26 ноября. Его назначили в такой спешке, что он практически ничего не знал о ситуации в Афганистане и даже не слышал о расколе в компартии Афганистана. Первые дни в Кабуле Табеев посвятил подготовке визита Амина в Москву. Никто не предупредил его, что Москва уже обдумывает решение вопроса с Амином. Сам Амин еще праздновал победу над Пузановым, этим «парчамистом», как он его называл, и во время одной из первых встреч с новым послом заявил Табееву: «Надеюсь, вы учли судьбу своего предшественника».

Генерала Заплатина отозвали 10 декабря, когда уже принималось окончательное решение. Он вновь заверил Огаркова и Устинова, что афганская армия справится с задачей. Лояльность Амина Советскому Союзу, по его словам, ни в малейшей степени не должна подвергаться сомнению. Устинов раздраженно заметил: «У вас у всех там разные оценки, а нам здесь решение принимать». Об отправке войск ничего не говорилось, только Огарков что-то буркнул о возможности военных действий. Заплатин прямо заявил, что не видит в этом никакой необходимости.

Таким образом, советских чиновников, сомневавшихся в целесообразности применения силы, вывели из игры или проигнорировали. И, похоже, лишь сотрудники КГБ в Кабуле имели согласованную и последовательную позицию: от Амина следует избавиться. В разгар кризиса высшие советские чиновники в Кабуле имели слабое представление об Афганистане, а то и вообще никакого.

 

Решение

Ситуация в Афганистане ухудшалась. В ноябре Амин, пытаясь возложить вину за эксцессы на своего предшественника, опубликовал официальный список ликвидированных после апрельского переворота 1978 года. В нем значилось двенадцать тысяч человек. Амин усиливал террор против своих оппонентов. На столе он держал портрет Сталина, а от советских упреков отмахивался: «Товарищ Сталин научил нас, как строить социализм в отсталой стране… Сначала будет больно, а потом будет очень хорошо!» По данным одного иностранного ученого, в период между коммунистическим переворотом и советским вторжением в одной только тюрьме Пули-Чархи могло быть казнено до двадцати семи тысяч человек. После прихода советских войск были обнаружены массовые захоронения в Герате и Бамиане. По другим оценкам, за 1979 год могли быть убиты пятьдесят тысяч человек, а то и больше. Многие афганцы бежали в Пакистан и Иран. Как обычно, точную статистику получить не удается.

Несмотря на репрессии, волнения продолжались. В середине октября взбунтовались части 7-й стрелковой дивизии, базировавшейся на окраинах Кабула. Амин использовал войска и авиацию для усмирения непокорных племен. Этих мер было недостаточно. Амин держал под контролем всего 20% территории страны, и с каждым днем управляемая им территория сокращалась.

Советское руководство все еще не было уверено в необходимости крупной войсковой операции. Не произошло ничего такого, что изменило бы тезис восьмимесячной давности: военное вмешательство в Афганистане повредит советским интересам. Однако теперь события стремительно выходили из-под контроля, и подготовка к насильственной смене власти в Кабуле стала приобретать конкретные очертания.

В начале ноября КГБ привез в Москву Бабрака Кармаля и других потенциальных членов альтернативного афганского правительства.

Первая переброска войск, напрямую связанная с возможной операцией против Амина, была санкционирована только 6 декабря. В тот день Политбюро одобрило предложение Андропова и Огаркова отправить в Кабул пятьсот человек, не пытаясь скрыть их принадлежность к советским Вооруженным силам. В конце концов, Амин неоднократно донимал русских своими требованиями прислать мотострелковый батальон для защиты его резиденции.

Восьмого декабря Брежнев встретился с Андроповым, Громыко, Сусловым и Устиновым, чтобы детально обсудить ситуацию и взвесить все за и против ввода советских войск. Стенограмма этого совещания пока не опубликована.

Десятого декабря Устинов вызвал Огаркова и сообщил, что Политбюро приняло предварительное решение отправить войска в Афганистан на временной основе. Он приказал Огаркову составить план переброски 70-80 тысяч солдат. Огарков был изумлен и разозлен: он в принципе выступал против отправки войск, так как это не имело никакого смысла. К тому же 75 тысяч в любом случае недостаточно. Устинов бросил сердито: не дело Огаркова поучать Политбюро, его задача — выполнять приказы.

В тот же день Огаркова вызвали в кабинет Брежнева. Там уже находились Андропов, Громыко и Устинов. Огарков повторил свои аргументы: афганскую проблему следует урегулировать политическими средствами; афганцы всегда нетерпимо относились к присутствию иностранцев на своей земле; советские войска, скорее всего, будут втянуты в военные операции даже против своего желания. Участники совещания остались глухи к его аргументам, хотя сообщили, что принципиальное решение об отправке войск пока не принято.

Вечером, на совещании высших офицеров Министерства обороны, Устинов доложил, что решение об использовании военной силы в Афганистане будет принято в самом скором времени. Затем он начал отдавать устные распоряжения, которые Генштаб превращал в письменные приказы. Началась мобилизация войск на афганской границе. Десантные и другие элитные части начали прибывать в Туркменистан со всего СССР.

* * *

Решающее заседание Политбюро состоялось 12 декабря. Присутствовали Брежнев, Суслов, Андропов, Устинов и Громыко. Были там и другие, хотя потом утверждалось, что заседание было закрытым. Совещанию была представлен меморандум Андропова, в котором говорилось, что после убийства Тараки в результате массовых репрессий, проводимых Амином, ситуация в партии, армии и государственном аппарате резко обострилась.

Андропов особенно выделял сообщения об участившихся контактах Амина с Западом. Есть доказательства, писал он, что у Амина есть контакты в ЦРУ: они, возможно, завербовали его, когда он учился в США в 60-х годах. ЦРУ пытается создать «нео-Оттоманскую империю», в которую могли бы, кроме Афганистана, войти южные республики СССР. Советская система ПВО не сможет защитить цели в южных республиках — скажем, космодром Байконур, — если американцы разместят ракеты в Афганистане. Афганские запасы урана станут доступны иранцам и пакистанцам. Пакистану, возможно, удастся приобрести южные провинции Афганистана. Если Амин действительно собирается переориентировать внешнюю политику страны на Запад, это сорвет советские усилия по сохранению Афганистана как дружественной стабильной страны, буферной зоны на южной границе СССР. Между тем антисоветские настроения в Афганистане росли. Бабрак Кармаль и другие эмигранты просили СССР повлиять на политическую ситуацию в Афганистане, пусть даже силой оружия. Советский Союз должен действовать решительно: сместить Амина и упрочить афганский режим.

Эти аргументы были не такими уж надуманными. В 1979 году эксперты ЦРУ рассматривали возможность перенесения из Ирана в Афганистан станций радиотехнической разведки, которые закрыл Хомейни. В начале ноября в Тегеране взяли в заложники американских дипломатов, и политика США стала менее предсказуемой. Советские опасения по поводу безопасности республик Средней Азии имели некоторое основание. Они подтвердились впоследствии, когда моджахеды, а затем и «Талибан» начали действовать в Таджикистане и Узбекистане вместе с исламской оппозицией.

Западные и даже некоторые российские историки склонялись к тому, что советскими политиками завладела паранойя, что они просто выдумывали обоснования для вторжения. Возможно, это тоже имело место. Но в атмосфере холодной войны каждая сторона имела склонность преувеличивать угрозу, исходящую от другой стороны, и исходить из самых негативных сценариев: это было гораздо надежнее, чем надеяться на лучшее. Позже аналитики обращали внимание на совпадение: решение НАТО разместить в Европе ракеты «Першинг-2» было принято в тот же день, когда Политбюро вынесло свое судьбоносное решение по Афганистану. Но учитывая, насколько сложны и запутанны процедуры принятия решений в большинстве правительств, маловероятно, что новости о ракетах серьезно повлияли бы на мнение членов Политбюро, даже если бы они достигли их ушей к этому моменту.

Был ли Амин завербован ЦРУ и вступало ли оно в контакты с ним, до сих пор неясно. Возможно, это был отвлекающий маневр. В начале 1979 года посол Дабе спросил шефа местного отделения ЦРУ: правда ли, что Амин — агент ЦРУ? Тот заверил его, что это не так. Русские знали, что с февраля 1979 годаАмин пять раз встречался с Амштутцем — исполняющим обязанности главы посольства США после убийства Дабса. Они не смогли выяснить, что происходило на этих встречах. Но для Амина было бы естественно последовать примеру Дауда и перестраховаться, сделав ставку сразу на обе стороны.

Возможно, как доказывали потом некоторые американцы, у США и не было в отношении Афганистана планов такого рода, какие им приписывали советские власти. Но тогда русские не могли быть в этом уверены. Так что, видимо, неизбежна была ориентация на самый худший вариант: укрепление позиций врага прямо на южной границе СССР.

Андропов при поддержке Устинова доказывал, что эти соображения сами по себе оправдывают военное вмешательство. Он заметил, что в Кабуле уже есть два советских батальона, и этого хватит для проведения успешной операции. Суждение Андропова было чрезвычайно оптимистичным, военные с ним принципиально не согласились. Однако Андропов добавил, что будет разумно разместить ближе к границе дополнительные силы, которые можно использовать, скажем, против мятежников.

Собравшиеся единодушно решили ввести войска. Никаких официальных записей совещания не велось. Черненко зафиксировал решение в коротком рукописном документе, скромно озаглавленном «К положению в “А”». Там говорилось:

1. Одобрить соображения и мероприятия, изложенные т.т. Андроповым Ю.В., Устиновым Д.Ф., Громыко А. А. Разрешить в ходе осуществления этих мероприятий им вносить коррективы непринципиального характера.

Вопросы, требующие решения ЦК, своевременно вносить в Политбюро.

Осуществление всех этих мероприятий возложить на т.т. Андропова Ю. В., Устинова Д. Ф., Громыко А. А.

2. Поручить т.т. Андропову Ю.В., Устинову Д.Ф. и Громыко А. А. информировать о ходе выполнения намеченных мероприятий {93} .

Единственным человеком из этого узкого круга, поделившимся впечатлениями, был Громыко. В мемуарах он писал:

Этот кровавый акт [убийство Тараки] произвел потрясающее впечатление на советское руководство. Л. И. Брежнев особенно тяжело переживал его гибель. В конце концов в такой обстановке и было принято решение о введении ограниченного контингента советских войск в Афганистан.

После того как это решение было принято на Политбюро, я зашел в кабинет Брежнева и сказал:

— Не стоит ли решение о вводе наших войск оформить как-то по государственной линии?

Брежнев не стал отвечать сразу Он взял телефонную трубку:

— Михаил Андреевич [Суслов], не зайдешь ли ко мне? Есть потребность посоветоваться…

Брежнев проинформировал его о нашем разговоре. От себя добавил:

— В сложившейся обстановке, видимо, нужно принимать решение срочно — либо игнорировать обращение Афганистана с просьбой о помощи, либо спасти народную власть и действовать в соответствии с советско-афганским договором.

Суслов сказал:

— У нас с Афганистаном имеется договор, и надо обязательства по нему выполнять быстро, раз мы уж так решили. А на ЦК обсудим позднее.

Состоявшийся затем в июне 1980 года Пленум ЦК КПСС полностью и единодушно одобрил решение Политбюро. Еще во время рабочих совещаний перед принятием окончательного решения о вводе наших войск начальник Генерального штаба маршал Советского Союза Н. В. Огарков высказывал мнение о том, что отдельные части афганской армии могут оказать сопротивление.

Первоначально предполагалось, что наши войска будут только помогать местным жителям защищаться от вторгшихся извне банд, оказывать населению содействие продовольствием и предметами первой необходимости — горючим, тканями, мылом и т.д. Мы не хотели ни увеличивать численность своего контингента, ни втягиваться в серьезные боевые действия. Да и разместились наши войска в основном гарнизонами в городах {94} .

Советские власти видели все аргументы против силового вмешательства: участие в кровавой гражданской войне, колоссальные человеческие жертвы и материальные затраты, превращение СССР в страну-изгоя. Они беспокоились, что военное вмешательство в Афганистане серьезно повлияет на отношения Востока и Запада. Но к концу 1979 года последнее соображение уже не играло роли. Крючков описал сложившуюся обстановку на Съезде народных депутатов в конце 1989 года. Разрядка сворачивалась, а гонка вооружений ускорялась, говорил он. Сенат США уклонялся от ратификации договора об ограничении стратегических вооружений, а это был ключевой элемент в налаживании доверия между двумя сверхдержавами. Американцы разрабатывали новые вооружения (в том числе бомбардировщик Би-1 и новые ракеты Эм-икс) и усиливали стратегическую блокаду Советского Союза. Крючков признавал, что некоторые шаги американцев были реакцией на действия советской стороны. Но русским казалось, что американцы пытаются подорвать паритет, который уже много лет обеспечивал довольно стабильные рамки конфронтации сверхдержав. Советские власти посчитали, что им почти нечего терять.

После смерти Тараки вариантов в любом случае оставалось все меньше. Решение вторгнуться в Афганистан, прикрытое разговорами о самозащите и помощи дружественной стране, было, несомненно, серьезнейшей политической ошибкой. Но эта политика не была иррациональной, и к моменту принятия окончательного решения в декабре 1979 года такой исход был практически неизбежен. Версия о том, что это лишь безответственный шаг, принятый в секрете небольшой группой геронтократов, может быть удобна для всех остальных членов тогдашнего Политбюро, а также для бесчисленных гражданских и военных чиновников и сотрудников спецслужб, участвовавших в афганской операции, но критики она не выдерживает.

В любом случае механизмы достижения консенсуса внутри советской машины еще работали. В июне 1980 года прошел специальный партийный пленум, на котором Громыко представил обоснование советской политики в Афганистане. Эту политическую линию поддержали все присутствующие. Горячими аплодисментами были встречены и слова Эдуарда Шеварднадзе, будущего министра иностранных дел при Горбачеве: «В мире знают, что Советский Союз и его руководитель не оставляют друзей на произвол судьбы, что его слово не расходится с делом».

 

Удивительно, но Амин и не подозревал, что Москва повернулась к нему спиной. До последнего момента он продолжал просить у СССР войска, чтобы помочь ему справиться с усиливавшейся оппозицией. Приготовления к его свержению начались еще до того, как в Москве было принято окончательное политическое решение. Армия отправила разведывательную роту для усиления 345-го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка, размещенного в Баграме. Туда же прибыла небольшая группа бойцов «Зенита» под командованием полковника Голубева. Они были замаскированы под технический персонал и прикомандированы к «мусульманскому» батальону. Теперь «Зенит» в Афганистане насчитывал 130 человек. В Кабуле советский контингент размещался в трех особняках, арендованных советским посольством.

Четвертого декабря генерал КГБ Вадим Кирпиченко и группа офицеров ВДВ во главе с генералом Гуськовым отправились в Кабул, чтобы спланировать устранение Амина. Одиннадцатого декабря Гуськов поставил предварительную задачу: захватить «объект “Дуб”» (кодовое название дворца Арк, где теперь находилась резиденция Амина). Операцию должны были провести бойцы «Зенита» и рота «мусульманского» батальона. У русских не было плана здания, и все, что они знали об его охране — это то, что президентская гвардия насчитывала до двух тысяч человек. Небольшие отряды должны были также захватить здания телерадиоцентра и другие объекты в Кабуле.

На этом этапе планировалось, что парчамисты под руководством Кармаля организуют переворот против Амина, а советская поддержка ограничится теми силами, которые уже введены в страну. Бабрак Кармаль в сопровождении Анахиты Ратебзад тайно прилетел в Баграм, куда несколькими днями ранее доставили Ватанджара, Гулябзоя и Сарвари. Прибывших поселили в плохо отапливаемых землянках и кормили тоже неважно: кашей, сыром, колбасой и консервами, которые купили им сопровождающие перед вылетом из Москвы.

В четверг 13 декабря советских командиров проинструктировали. Им сообщили, что местные жители будут рады им и восстанут против Амина, так что солдатам было приказано демонстрировать дружелюбие. Бойцы, размещенные в Баграме, получили приказ находиться в боевой готовности для выступления на Кабул.

Тем вечером военный переводчик Евгений Киселев (позднее известный телеведущий) был на дежурстве в Кабуле. С ним дежурили еще два офицера — полковник и младший лейтенант. Примерно в семь начальник штаба генерала Магометова, нового главного военного советника, зашел в комнату дежурных, чтобы поговорить с полковником наедине. После этого озадаченный полковник велел Киселеву и его коллеге обойти дома всех старших военных советников (их было более тридцати) и передать: им следует собраться в штаб-квартире к девяти часам и ждать приказа. Приказ так и не был отдан, и офицерам разрешили разойтись по домам. Несколько дней спустя молодой офицер КГБ рассказал Киселеву, что планировался переворот, но в последний момент его перенесли.

Случилось вот что: генерал Магометов и другие советские представители узнали, что происходит, и пришли в ужас. КГБ не обсуждал с ними план, а план этот, как они доложили в Москву, был никчемным и с имеющимися ограниченными силами просто невыполнимым. Без дополнительных войск план мог провалиться, и советские позиции в Афганистане были бы серьезно подорваны.

Таким образом, операцию отложили до момента, пока не будут собраны более крупные силы. Между советскими военными и политиками вспыхнули споры по поводу того, насколько серьезные силы понадобятся. В 1968 году СССР выделил восемнадцать дивизий при поддержке еще восьми дивизий стран Варшавского договора (всего около полумиллиона человек) для вторжения в Чехословакию, страну с куда более приветливым ландшафтом, не имевшую традиций вооруженного сопротивления захватчикам. Более того, в Афганистане, в отличие от Чехословакии, бушевала гражданская война. Правительство и КГБ изначально считали, что задачу можно решить с помощью 35~40 тысяч солдат. Генералы, естественно, просили больше. На этапе планирования под давлением Магометова и других военных контингент был увеличен, и силы, пересекшие границу в конце декабря, насчитывали около восьмидесяти тысяч солдат. Но и эти силы не дотягивали до величины, которую военные считали необходимой. Позднее военные эксперты подсчитали: для стабилизации ситуации в Афганистане, закрытия границ, зачистки городов, дорожной сети и перевалов, а также устранения вероятности вооруженного сопротивления понадобилось бы 30-35 дивизий.

 

40-я армия

Теперь приготовления пошли быстрее. Четырнадцатого декабря была создана Оперативная группа Министерства обороны СССР под руководством маршала Сергея Соколова — первого замминистра, человека уже за семьдесят, высокого, с глубоким басом и спокойной, покровительственной манерой. Группа начала работать в Термезе, ближайшем к афганской границе советском городе, но вскоре переместилась в Кабул, где и осталась. Группа постановила создать новую армию — 40-ю — в Туркестанском военном округе, под командованием генерала Тухаринова, который в сентябре занял пост заместителя командующего округом. Поскольку предполагалось, что задачи и размеры этих сил будут ограниченными, как и время, которое они проведут в Афганистане, их официально назвали «Ограниченный контингент советских войск в Афганистане» (ОКСВА). Это скромное название в пропагандистских целях сохранялось в течение всей войны, и по его поводу иронизировали и иностранные, и советские противники войны.

Созданная таким образом система военного командования была пронизана противоречиями. 40-я армия действовала в Афганистане, но формально подчинялась командующему Туркестанским военным округом в Ташкенте, который, в свою очередь, подчинялся начальнику Генштаба в Москве. Во многом военным планированием операций в Афганистане занимались штабы трех этих организаций, но самым высокопоставленным офицером в Афганистане был глава Оперативной группы Министерства обороны. Он также мог (и принимал на себя ответственность) командовать операциями и общался напрямую с Москвой, не обращая особого внимания на Ташкент. К тому же главный военный советник при правительстве Афганистана руководил большим количеством советников, прикомандированных к афганской армии, отвечал за координацию операций этой армии с операциями 40-й армии и считал, что тоже отвечает за оперативное командование. Все это усиливало путаницу, и без того сопровождавшую процесс выработки советской политики в отношении Афганистана и возникавшую из-за раскола во мнениях в Москве и среди различных советских представителей в Кабуле. Волевые политики (Михаил Горбачев; генерал Валентин Варенников, в 1984-1989 годах глава Оперативной группы Министерства обороны и старший по званию в Афганистане; Юлий Воронцов, посол в последние месяцы советского военного присутствия) время от времени принимали решительные меры, чтобы всех примирить. Но в целом проблемы так и не удалось решить, и они усугублялись давним соперничеством армии и КГБ.

Благодаря героическим усилиям к концу дня 24 декабря 40-я армия была более или менее готова выступить. В приказе командующим Устинов обосновал необходимость действий следующим образом: «С учетом военно-политической обстановки на Среднем Востоке последнее обращение правительства Афганистана рассмотрено положительно. Принято решение о вводе некоторых контингентов советских войск, дислоцированных в южных районах страны, на территорию Демократической Республики Афганистан в целях оказания интернациональной помощи дружественному афганскому народу, а также создания благоприятных условий для воспрещения возможных антиафганских акций со стороны сопредельных государств». Эта аргументация превратилась в официальное обоснование войны.

В полдень 25 декабря Устинов отдал приказ к выступлению: «Переход и перелет государственной границы Демократической Республики Афганистан войсками 40-й армии и авиацией ВВС начать в 15.00 25 декабря». 

Вторжение началось.

* * *

Удивительно не то, что все это (само собой) вызвало изрядный хаос, а то, что громадные административные и транспортные трудности были преодолены и армия прибыла в Афганистан к намеченному времени. Советский Генштаб всегда очень умело организовывал переброску и снабжение армий в весьма сложных ситуациях, зачастую опираясь на предельно грубые методы и ценой страданий солдат. Но эти методы сработали во время Второй мировой войны. В Афганистане, несмотря на необходимость импровизировать в последний момент и внушительные препятствия — особенности местности и климата, — они сработали снова, хотя некоторым солдатам из-за сбоя системы пришлось поголодать.

Главным маршрутом вторжения была дорога, идущая по периферии Афганистана. Она огибает горы и соединяет крупнейшие города страны, от Балха, разрушенного Чингисханом в 1220 году, до Мазари-Шарифа (где стоит Голубая мечеть, посвященная Али, двоюродному брату и зятю пророка Мухаммеда), и дальше против часовой стрелки до Герата, Кандагара и Кабула. Она была частью Великого шелкового пути — дороги, по которой тысячи лет шли торговцы и армии и по которой, как боялись британцы, ворвутся в Индию русские, персы или французы. В те давние дни восточной дуги этого кольца не существовало, и пока Надир-шах в начале 30-х годов не построил новую трассу через Саланг, нормальной дороги от Кабула к Мазари-Шарифу через горы Гиндукуш не было. В 50-х годах русские и американцы соревновались за право перестроить дорогу. Американцы построили южный участок от Кабула до Кандагара, а СССР — северный. Теперь по этой дороге могли ездить автомобили, грузовики, а при необходимости и танки. Советские солдаты называли ее «бетонкой».

План был таков: 5-я гвардейская мотострелковая дивизия войдет в Афганистан через Герат и Шинданд, 108-я мотострелковая дивизия перейдет Амударью в Термезе, а 103-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию и оставшиеся батальоны 345_го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка перебросят по воздуху в Кабул и Баграм. Сопровождали эти три дивизии 860-й отдельный мотострелковый полк, 56-я гвардейская отдельная десантно-штурмовая бригада и ряд других частей. В течение полутора месяцев к ним должны были присоединиться 201-я мотострелковая дивизия и другие, более мелкие подразделения. Войска должны были достичь шоссе и войти по нему в главные административные центры. Советский посол Табеев уже предупредил Амина о приближении войск. Командующий 40-й армией генерал Тухаринов встретился в Кундузе — первом афганском городе по дороге от Термеза — с командующим оперативным подразделением афганского Генштаба генералом Бабаджаном, чтобы скоординировать перемещение войск и обсудить детали.

Операция началась в ночь с 24 на 25 декабря. Советские самолеты почти безостановочно садились в Кабуле и Баграме, доставляя бойцов 103-й гвардейской воздушно-десантной дивизии из Витебска и 345-го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка. За сорок восемь часов в Кабул было доставлено по воздуху 7700 солдат, девятьсот единиц военной техники и больше тысячи тонн припасов. Один Ил-76 под командованием капитана Виталия Головчина с тридцатью семью десантниками при подлете к кабульскому аэропорту врезался в гору. В аэропорту у британского посольства имелись свои люди, и англичане были удивлены тем, что советские военные не предприняли ни малейшей попытки скрыть приготовления. Аэропорт работал как обычно. Британцы увидели там шесть вертолетов с советскими опознавательными знаками.

На следующий день войска в Таджикистане приступили к переходу через быструю и коварную Амударью по мосту, который с некоторыми трудностями построили военные инженеры. Солдатам сообщили, что они будут помогать афганскому народу бороться с контрреволюционерами и что Советы должны войти в Афганистан прежде американцев. Хотя некоторые солдаты-срочники возмутились тем, что демобилизация откладывается, большинство были рады предстоящему приключению. Несмотря на то, что миссия предстояла мирная, замполит одного из батальонов сообщил солдатам, что они пройдут по Афганистану огнем и мечом, а комбат прибавил: «Если в вас хоть раз выстрелят, открывайте огонь из всего, что есть». Маршал Соколов, глава Оперативной группы Министерства обороны, тогда базировавшейся в Термезе, пришел посмотреть, как солдаты отправляются в поход под звуки маршей и женский плач.

Четвертый батальон 56-й гвардейской отдельной десантно-штурмовой бригады выдвинулся вперед для захвата невероятно важного стратегически перевала Саланг, лежащего на пути к пункту назначения. Среди бойцов четвертого батальона находился сержант-призывник Сергей Морозов. Он и его товарищи обнаружили, что никаких боев не предвидится. Пострадали лишь двое солдат, да и те получили ранения случайно. Солдаты разместились в домах без окон, предназначавшихся для рабочих, строивших дорогу на перевале Саланг. В середине зимы на такой высоте было очень холодно, но солдаты взяли с собой печки и выпрашивали топливо у проходящих мимо колонн. Других занятий у них практически не было.

Следующей двигалась 108-я мотострелковая дивизия под командованием полковника Валерия Миронова. Офицеры дивизии уже пересекали границу на вертолетах для рекогносцировки. Утром 28 декабря, после неприятного момента, когда колонна застряла в туннеле Саланг, дивизия достигла намеченной позиции неподалеку от Кабула. Местное население радушно встретило советских солдат, однако отношения между ними резко ухудшились, когда стало ясно, что солдаты пришли надолго. В начале февраля произошел скверный инцидент: в окрестностях Кабула напали на патруль, и офицер с одиннадцатью солдатами — все резервисты — были убиты. Но в целом первые месяцы были самыми спокойными за все время пребывания дивизии в Афганистане.

В середине января в дивизию прибыл новый начальник штаба, полковник Борис Громов. Он был не слишком доволен новым назначением, поскольку рассчитывал на повышение. В Ташкенте, где Громов остановился по пути на юг, офицеры уже рассуждали о том, что в Афганистане начнутся бои, хотя атаки на советские войска еще не начались. Он вылетел в Кабул на санитарном самолете, смущенный тем, что носил форму мирного времени, тогда как остальные офицеры были уже в форме военного времени. В Кабуле Громову пришлось спать в холодном самолете: не нашлось другого места. На следующий день самолет не смог взлететь: колеса шасси примерзли к полосе.

 

Планирование переворота

Ситуация в Афганистане продолжала запутываться. Двадцатого декабря Амин перенес свою резиденцию из дворца Арк в центре Кабула во дворец Тадж-Бек, где прежде находилась штаб-квартира Центрального корпуса афганской армии. Дворец находился на юго-западной окраине города, и Амин, должно быть, решил, что его оборону будет проще организовать. Некоторые специалисты из советского КГБ, консультировавшие Амина по поводу безопасности, тоже размещались во дворце.

Тадж-Бек был очень прочным зданием: его стены могли выдержать попадание артиллерийских снарядов. Оборону дворца тщательно продумали. Все подъездные дороги, кроме одной, были заминированы, и эту единственную дорогу прикрывали тяжелые пулеметы и артиллерия. Сам дворец защищала рота личной охраны Амина, включавшая его родственников и доверенных людей. Они носили особую униформу, отличавшую их от других афганских солдат: фуражки с белым кантом, белые ремни и кобуры, белые нарукавники. Вторая линия охраны состояла из семи постов. На каждом находились четверо солдат, вооруженных пулеметом, минометом и автоматами. Часовых сменяли каждые два часа. Внешнее кольцо обороны составляли бойцы президентской гвардии: три мотострелковых батальона и один танковый (общая численность — около двух с половиной тысяч человек). На одной из командных высот были закопаны три Т-54, которые могли обстреливать окрестности дворца из орудий и пулеметов. Кроме того, неподалеку базировался зенитный полк, располагавший двенадцатью 100-миллиметровыми зенитными пушками и шестнадцатью пулеметными установками, а также строительный батальон, насчитывавший около тысячи человек. В самом Кабуле были расквартированы две дивизии и танковая бригада афганской армии.

Итак, русские имели дело с грозной силой. Даже с учетом прибывающих подкреплений уничтожение Амина и его режима выглядело сложной задачей: советским силам противостоял хорошо вооруженный, многократно превосходящий численно противник.

Главной целью были дворец Тадж-Бек и Амин. Но чтобы взять Кабул, нужно было взять еще и телерадиоцентр, здания Генштаба, телеграфа и МВД, штаб народной милиции (Царандой), штаб Центрального корпуса во дворце Арк и здание военной контрразведки. Занять их было проще, чем Тадж-Бек, но и это требовало значительных сил и правильного выбора момента.

Восемнадцатого декабря Крючков отправил в Афганистан генерала Юрия Дроздова, главу управления нелегальной разведки КГБ, ветерана войны, лингвиста по образованию и бывшего агента-нелегала в Западной Германии. Дроздов должен был обсудить на месте ситуацию с офицерами КГБ, посмотреть, что происходит, и вернуться с докладом. Дроздов предупредил встревоженную жену, что его не будет несколько дней, и рано утром уехал с полковником Колесником из ГРУ, который ненадолго возвращался в Москву. Помощник Дроздова взял с собой «дипломат» для встречавшего их офицера КГБ. В «дипломате» была кассета с обращением Бабрака Кармаля к народу, которую следовало передать после свержения Амина. Группа случайно оставила эту запись в Баграме после приземления, но, к счастью, на следующий день ее нашли.

В тот же день «мусульманский» батальон перевели из Баграма в Кабул и разместили в окрестностях города, в километре от Тадж-Бека, в недостроенном здании с незастекленными окнами. Температура упала до минус двадцати. Солдаты завесили оконные проемы плащ-палатками, поставили печки-буржуйки и соорудили двухъярусные кровати. Афганцы снабдили их одеялами из верблюжьей шерсти. Еду можно было купить на базаре.

Штурм дворца Амина (1979) 

Двадцать первого декабря Магометов вызвал Колесника и Халбаева, командира «мусульманского» батальона, и приказал им вместе с гвардией Амина подготовить план обороны дворца Тадж-Бек. О других планах он ничего не сказал. Колесник и Халбаев отправились к майору Джандаду, командиру гвардии Амина. Они быстро договорились о том, где следует разместить отдельные роты «мусульманского» батальона, и о возведении моста через оросительный канал шириной четыре с половиной метра — еще одно препятствие на подступах к Тадж-Беку. Джандад дал русским небольшую японскую рацию «уоки-токи», чтобы они могли связаться с ним напрямую. Два советских офицера осмотрели подходы к дворцу и позиции афганских подразделений вокруг него и засели за план.

В Кабул продолжали прибывать советские войска, в том числе еще одно спецподразделение — «Гром» под командованием майора Михаила Романова. В него вошли тридцать человек из «Альфы», антитеррористической группы КГБ. Бойцы сказали родным, что поедут на учения в Ярославль и поэтому пропустят празднование Нового года. Они и не представляли, что их ждет бой. Они должны были вылететь из Москвы на личном Ту-134 Андропова, и кто-то сфотографировал их в момент посадки на борт. Фотографа заставили засветить пленку.

В Кабуле спецназовцев разместили сначала в посольстве, а потом перевели к солдатам «мусульманского» батальона неподалеку от дворца Тадж-Бек. Там они занялись пристрелкой оружия и получили афганскую униформу — слишком тесную. Они пришили карманы для дополнительных гранат и магазинов и опознавательные знаки — белые нарукавники.

Однако сценарий развертывания советских сил в Кабуле вот-вот должен был кардинально поменяться. Двадцать третьего декабря Колесник и Халбаев отправились в посольство, чтобы рассказать о своем плане защиты дворца генералу Магометову и генералу Иванову. Внезапно Иванов предложил рассмотреть альтернативный план — не защиты дворца, а его силового захвата. Для этого Колеснику должны были придать два спецотряда, «Гром» и «Зенит», а также роту «мусульманского» батальона и роту десантников 345-го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка (Баграм) под командованием старшего лейтенанта Востротина. В атаке должны были участвовать и трое участников «банды четырех» — Ватанджар, Гулябзой и Сарвари, — чтобы она не выглядела как исключительно советская военная операция.

Учитывая, сколько афганских солдат защищали дворец, даже расширенный советский контингент едва ли мог одержать верх только за счет силы. Нужен был элемент неожиданности и обмана. Всю ночь Колесник с коллегами просидели над планом. Наутро Колесник доложил Магометову, что успех операции можно гарантировать только в случае, если в ней примет участие «мусульманский» батальон целиком.

План Колесника, в том числе выделение дополнительных сил, одобрили. Его назначили командующим операцией, получившей кодовое название «Шторм-333»- Планировалось, что две «Шилки» начнут обстреливать дворец. Десантники Востротина и две роты «мусульманского» батальона помешают афганским частям прийти на помощь защитникам дворца. Противотанковый взвод капитана Анвара Сахатова должен был вывести из строя три закопанных афганских танка. Затем еще одна рота «мусульманского» батальона и группы «Зенит» и «Гром» поведут атаку на дворец. Изначально операцию планировалось провести 25 декабря, но потом ее перенесли на 27-е.

По просьбе генерала Иванова в состав участников операции в последний момент включили полковника Бояринова, который должен был координировать действия двух спецотрядов КГБ. Он вернулся в Кабул лишь за день до того и был не знаком ни с ситуацией, ни с людьми.

Чтобы усыпить бдительность афганцев, советские подразделения в окрестностях дворца начали «маневры»: они пускали осветительные ракеты, стреляли и заводили двигатели. Впервые увидев вспышки, афганцы, естественно, заподозрили неладное. Они осветили советские позиции прожекторами, и майор Джандад отправился выяснять, что происходит. Русские объяснили, что это учения: ракеты освещают подходы к дворцу, а двигатели нужно прогревать, чтобы не встали. Постепенно подозрения афганцев утихли, хотя они пожаловались, что шум не дает Амину спать. Эти мероприятия продолжались еще три дня.

Двадцать шестого декабря офицеры «мусульманского» батальона пригласили своих коллег из гвардии афганского президента на вечеринку. Повара приготовили плов, а КГБ выделил водку, коньяк, икру и прочие деликатесы. Явились пятнадцать афганских офицеров, в том числе командир гвардии майор Джандад и старший лейтенант Рузи, по его приказу убивший Тараки. Было поднято много тостов за советско-афганскую дружбу. Официанты щедро поили гостей водкой, наливая русским только воду. В порыве откровенности Рузи рассказал одному из русских, что Тараки задушили по приказу Амина. Джандад приказал увести его и объяснил русским, что тот выпил лишнего и несет чепуху. Остаток вечера прошел без инцидентов.

У советских командиров по-прежнему не было надежной информации о плане дворца. Поэтому на следующий день, на который был намечен штурм, Дроздов убедил Юрия Кутепова, главного советника КГБ в личной охране Амина, взять с собой его, а также Колесника и Халбаева, чтобы осмотреть здание. Потом Дроздов смог начертить примерный план каждого этажа. Русские спросили Джандада, могут ли его советники из КГБ вечером взять отгул, чтобы сходить на день рождения одного из советских офицеров. Он согласился. Это, вероятно, спасло им жизнь.

Майоры Михаил Романов и Яков Семенов отправились ознакомиться с местностью, по которой им предстояло вести своих людей. Их экспедиция закончилась фарсом и чуть не погубила все дело. Неподалеку от дворца имелся ресторан, где часто бывали афганские офицеры. Оттуда открывался отличный вид на Тадж-Бек, подходы к нему и на систему обороны. Ресторан был закрыт, но они нашли владельца и рассказали ему, что ищут место, где бы отпраздновать Новый год со своими офицерами. Увидев все, что им требовалось, офицеры отправились на базу и по дороге столкнулись с афганскими постовыми. Те сочли документы советских офицеров подозрительными и попытались их обезоружить. Четыре часа спустя, когда было выпито изрядное количество чая, русские наконец убедили афганцев отпустить их. Но в какой-то момент, казалось, солдатам придется отправиться в бой без командиров.

Несмотря на все эти маневры, пережившие штурм афганцы потом утверждали, что не подозревали о готовящемся нападении.

Чтобы упростить захват дворца и других объектов в Кабуле, а также парализовать коммуникации противника, русские решили подорвать правительственную систему связи. Основные кабели проходили через одну коробку прямо рядом с узлом связи в центре Кабула. Коробку накрывал толстый слой бетона. Специалисты «Зенита» осмотрели окрестности и заложили взрывчатку. Звук взрыва должен был стать сигналом к началу нападения.

Дроздов и Колесник собрали командиров для инструктажа на втором этаже казарм «мусульманского» батальона. Они сообщили, что Амин предал революцию. По его приказу были убиты тысячи невинных людей. Он поддерживал контакты с ЦРУ. Следовательно, его необходимо устранить.

Каждый отряд получил задачу, позывные и опознавательные сигналы. Все солдаты по соображениям безопасности сдали документы и получили традиционные сто грамм водки на человека, колбасу и хлеб. Многие были слишком взвинчены, чтобы есть.

Никто не подвергал приказ сомнению. Но некоторые проницательные — или циничные — солдаты задумались: если Амин действительно перешел на сторону американцев, то почему он пригласил для защиты советские, а не американские войска? Другие говорили, что план безумен и все они погибнут. Бояринов еще недостаточно вник в оперативные планы и явно нервничал. Из остальных почти никто еще не был в бою. Одни, чтобы успокоить нервы, выпили водки, другие — валерьянку, но это не помогло. Некоторые оставили тяжелые бронежилеты, чтобы легче было передвигаться.

 

Яд

Руководство КГБ грезило об альтернативном решении проблемы: убийстве Амина. Такие попытки предпринимались, но ни одна не была доведена до конца. Снайперы КГБ планировали убить Амина, пока он ехал на работу, но план сорвался, когда афганцы усилили меры безопасности. Тринадцатого декабря КГБ попытался отравить Амина, подмешав яд в кока-колу. Амин не пострадал, но заболел его племянник Асадулла, глава контрразведки. Врачи заподозрили у него тяжелую форму гепатита и отправили на лечение в Москву. Там Асадуллу поместили в «Матросскую тишину». После свержения Амина его вернули в Кабул, какое-то время допрашивали, пытали, а потом казнили.

КГБ до последнего момента не оставлял попыток тихо избавиться от Амина. За несколько часов до штурма Амин организовал торжественный ужин для членов афганского Политбюро, министров и членов их семей, чтобы продемонстрировать свой великолепный новый дворец и отпраздновать возвращение члена афганского Политбюро Панджшири из Москвы. Амин пребывал в эйфории. Он сообщил коллегам, что СССР решил наконец прислать войска, что Москва приняла его версию смерти Тараки и смирилась со сменой руководства Афганистана, что визит Панджшири еще больше укрепил отношения между странами. «Советские дивизии уже на пути сюда, — хвастался он. — Все идет прекрасно. Я постоянно связываюсь по телефону с товарищем Громыко, и мы сообща обсуждаем вопрос, как лучше сформулировать для мира информацию об оказании нам советской военной помощи».

На банкете Амин и несколько его гостей потеряли сознание. Джандад позвонил в центральный военный госпиталь и в поликлинику советского посольства. Пищу отправили на анализ, а поваров-афганцев арестовали.

В то время в Кабуле находилась делегация опытных советских военных врачей во главе с полковником Алексеевым. Его, а также полковника Кузнеченкова, врача из поликлиники посольства, пригласили во дворец, чтобы, в числе прочего, осмотреть дочь Амина, которая только что родила. Они прибыли около двух часов дня в сопровождении женщины-врача и медсестры из Кабула. По прибытии их подвергли необычно строгому обыску, и они поняли, почему, когда увидели сидящих и лежащих в вестибюле, на лестницах и в комнатах людей. Те, кто пришел в сознание, корчились от боли. Было очевидно, что их отравили. Предположительно это было дело рук опытного агента КГБ Михаила Талыбова, который внедрился в окружение Амина под видом повара. Крючков впоследствии утверждал, что в пищу лишь добавили сильное снотворное. Если так, то агенты ошиблись с дозой.

Советских врачей вызвали к Амину. Он лежал в трусах, с отвисшей челюстью и закатившимися глазами. Он был в глубокой коме, и пульс почти не прощупывался. Казалось, он умирает. Врачи немедленно принялись за его спасение и к шести часам преуспели в этом. Открыв глаза, Амин спросил: «Почему это случилось в моем доме? Кто это сделал?»

Александр Шкирандо, работавший военным переводчиком в Афганистане с сентября 1978 года, тоже был во дворце в тот день и тоже отравился. Он пролежал полтора месяца в афганском военном госпитале, а затем его эвакуировали в Москву и положили в больницу. Шкирандо так и не вернулся на службу, но впоследствии много раз бывал в Афганистане как журналист.

Врачи поняли, что происходит нечто странное, и отправили медсестру и женщину-врача в Кабул, от греха подальше. Конечно, они не знали, что сорвали план, который позволил бы упростить всю советскую военную операцию — вывести Амина из строя еще до ее начала.

 

Штурм

Джандад был чрезвычайно обеспокоен случившимся. Он выставил дополнительную охрану внутри и снаружи дворца и привел афганскую танковую бригаду в боевую готовность.

Время нападения несколько раз за день менялось. Около шести вечера Магометов приказал Колеснику начать операцию как можно скорее, не дожидаясь взрыва, который должен был уничтожить узел связи. Через двадцать минут штурмовая группа капитана Сахатова выдвинулась, чтобы нейтрализовать три афганских танка, державших под прицелом подходы к дворцу. Последнюю часть пути бойцы прошли пешком, по пояс в снегу Снайперы сняли афганских часовых. Танковые экипажи находились в казармах, слишком далеко от своих машин, и бронетехника скоро вышла из игры.

Взлетели две красные ракеты — сигнал к началу атаки. Было 7-15 вечера. Дворец был хорошо освещен внутри и снаружи: окрестности обшаривали прожекторы. «Шилки» открыли огонь. Стены дворца были столь прочными, что большинство снарядов просто отскакивало от них, кроша гранит и не причиняя серьезного ущерба.

Затем выдвинулась в бронетранспортерах 1-я рота «мусульманского» батальона. Спецназ КГБ под командованием Бояринова ехал с ними. Бойцам приказали не брать пленных и не останавливаться для помощи раненым коллегам: надо было захватить здание любой ценой.

Почти сразу же один из БМП «мусульманского» батальона остановился. У водителя сдали нервы, он выпрыгнул из машины и побежал. Но тут же вернулся: снаружи было еще страшнее. Машины прорвались через первый барьер, сминая афганские посты. Они продвигались вперед под сильным огнем, и впервые экипажи услышали незнакомый, почти нереальный звук пуль, гремящих по броне. Они стреляли в ответ из всего, что было, и вскоре пороховой дым внутри машин стал настолько густым, что дышать было невозможно. Триплексы в машинах были прострелены. Одну машину подбили, и она загорелась. Несколько бойцов получили ранения, выбираясь из нее. Один прыгнул, поскользнулся, и машина раздавила ему ноги. Еще один бронетранспортер упал с моста, который русские перекинули через арык, и его экипаж оказался в ловушке. Их командир звал о помощи по радио, но в процессе умудрился заблокировать радиосвязь, парализовав коммуникации всего батальона.

Атакующие подъехали как можно ближе к стенам дворца и бросились к дверям и окнам первого этажа. Смятение нарастало с каждой минутой. Объединенное командование уже не функционировало, и бойцам приходилось действовать самостоятельно, малыми группами. Их прижал к земле огонь, открытый защитниками дворца. Наступил момент паники, и минут, наверное, на пять они замерли. Затем «Шилке» удалось уничтожить пулемет, размещенный в одном из окон. Бойцы двинулись вперед с штурмовыми лестницами.

Они ворвались во дворец поодиночке и попарно. Бояринов оказался в числе первых. Вестибюль был ярко освещен, защитники стреляли и бросали гранаты с балкона первого этажа. Русские расстреляли все лампы, какие смогли. Они пробились вверх по лестнице и начали зачищать комнаты па первом этаже гранатами и автоматным огнем. Они слышали крики женщин и детей. Одна из женщин звала Амина. Взрыв гранаты повредил электрические провода, и оставшиеся светильники тоже выключились. Многие советские бойцы, в том числе Бояринов, были уже ранены.

Теперь белые нарукавники русских были едва заметны под слоем копоти и грязи. Что еще хуже, личная охрана Амина тоже носила белые нарукавники. Но возбужденные советские бойцы сыпали матом, что и позволяло им узнавать друг друга в темноте. А защитники, многие из которых учились в Рязанском воздушно-десантном училище, наконец поняли, что сражаются не с афганскими мятежниками. Они начали сдаваться, и, несмотря на приказ не брать пленных, большинству русские оставили жизнь.

«Внезапно стрельба прекратилась, — вспоминал один офицер «Зенита», — я доложил по радиостанции генералу Дроздову, что дворец взят, много убитых и раненых, главному конец».

Во время боя врачи полковник Алексеев и полковник Кузнеченков нашли себе укрытие в зале. Там они заметили Амина, бредущего в одиночестве по коридору в белых трусах и футболке, держа в высоко поднятых, обвитых трубками руках, словно гранаты, флаконы с физраствором. Его фигуру освещал начавшийся во дворце пожар. Алексеев вышел из укрытия и снял трубки и бутыли, прижав руками вены, чтобы не шла кровь. Затем он отвел Амина к бару. В дверях показался ребенок, трущий кулачками глаза — пятилетний сын Амина. Амин с мальчиком сели у стены.

Амин все еще не понимал, что происходит. Он велел адъютанту позвонить советским военным советникам: «Советские помогут». Адъютант ответил, что советские и устроили стрельбу. Амин в гневе швырнул в него пепельницу: «Врешь! Не может быть». Но после безуспешной попытки дозвониться до начальника своего Генштаба он пробормотал: «Я об этом догадывался, все верно».

Есть несколько версий его смерти. Возможно, он был убит преднамеренно, а возможно — случайной очередью. По одной версии, его застрелил Гулябзой, перед которым была специально поставлена такая задача. Когда дым от выстрелов рассеялся, тело Амина лежало у стойки бара. Его маленький сын был смертельно ранен в грудь. Его дочь получила ранение в ногу. Ватанджар и Гулябзой подтвердили, что он мертв. Люди из «Грома» ушли. Их ботинки хлюпали, когда они шли по залитым кровью коврам. Тело Амина завернули в ковер и вынесли, чтобы похоронить в могиле без надгробия.

Бой от начала до конца продолжался сорок три минуты, если не считать нескольких столкновений с размещенными неподалеку частями президентской гвардии. С ними быстро и безжалостно расправились. Погибли пять солдат «мусульманского» батальона и 9-й роты десантников, 35 человек получили серьезные ранения. Спецподразделения КГБ потеряли пятерых убитыми. Среди них был полковник Бояринов, погибший ближе к концу штурма. Похоже, его убили свои, получившие приказ стрелять в любого, кто выбегал из дворца до его полной зачистки.

Полковник Кузнеченков, военврач, помогавший лечить Амина от отравления, тоже погиб — был убит очередью, направленной в зал. Когда его коллега полковник Алексеев пытался погрузить его тело в один из БТР, экипаж грубо сообщил ему, что берут только раненых. Все же Алексеев смог убедить их забрать тело полковника.

Советские солдаты взяли в плен сто пятьдесят человек из личной охраны Амина. Трупы не считали. Вероятно, около двух с половиной сотен афганцев, охранявших дворец, были убиты прежними товарищами по оружию.

Советских раненых отправили в поликлинику советского посольства. Галина Иванова, жена экономического советника Валерия Иванова, естественно, ничего не знала о происходящем, пока от дворца, стоявшего дальше по дороге, не донеслись звуки стрельбы. Затем стали подъезжать машины с мертвыми и ранеными. Охрана посольства, которая еще не поняла, что случилось, обстреляла одну из них.

Все посольские врачи жили в микрорайоне на другом конце города и не могли добраться до посольства. Галина во время учебы в университете прошла курсы медсестер, и ее позвали на помощь. Она трудилась с восьми утра до одиннадцати вечера. Кроме Галины, помочь было почти некому: на месте оказались только стоматолог и несколько женщин, одна из которых работала медсестрой во время Второй мировой. В посольстве был еще один квалифицированный врач — жена одного из советников-востоковедов, по специальности нейрохирург. Но, увидев происходящее, она развернулась и ушла.

Кабул (1980) 

Сперва маленькая команда отделила живых от мертвых. Затем стоматологу пришлось применить все свои — имевшие мало отношения к делу — навыки, а Галина с другими женщинами перевязывали раны. Галине тот день запомнился своим кромешным ужасом, и, вернувшись в Москву вскоре после этого, она не могла понять, как это люди ходят по улицам, будто ничего не случилось.

* * *

В это время советские бойцы, услышав взрыв на узле связи, выдвинулись на другие объекты в городе, нанося сосредоточенные удары.

Самой важной и сложной целью было здание Генштаба. Его должны были взять четырнадцать бойцов спецназа вместе с будущим министром иностранных дел Афганистана Абдулом Вакилем. Чтобы облегчить дело, они составили план отвлечения противника. Вечером генерал Костенко, советник начальника штаба Якуба, отправился к нему с формальным визитом вместе с группой советских офицеров. Среди них был генерал Иван Рябченко, командующий только что прибывшей 103-й гвардейской воздушно-десантной дивизией. Они обсудили взаимные интересы с ничего не подозревающим Якубом — влиятельным человеком, который учился в воздушно-десантном училище в Рязани и хорошо говорил по-русски. Рябченко вел себя совершенно естественно: он не знал, что вот-вот должно было произойти. Советские спецназовцы рассредоточились по зданию. Они делились сигаретами с афганскими офицерами и болтали с ними. Когда прогремел взрыв, спецназовцы ворвались в кабинет Якуба. После стычки, в которой был убит его помощник, Якуб бросился в другую комнату, но затем решил сдаться. Его связали и приставили к нему охрану. Рябченко, застигнутый врасплох, все это время сидел неподвижно. Костенко едва не застрелили. Бой продолжался около часа. Потом в кабинете Якуба появился Абдул Вакиль. Он долго разговаривал с полковником на пушту, а потом застрелил его. Погибли двадцать афганцев, еще сто попали в плен. Поскольку их было во много раз больше, чем нападавших, их согнали в большую комнату и связали электрическими проводами.

Во время захвата случился неприятный инцидент: рота советских десантников на БМД, прибывшая к Генштабу на сорок минут позже, двинулась на здание и открыла интенсивный огонь. Бойцам «Зенита» пришлось искать укрытие: трассирующие пули летали по залу, как красные светлячки. В конце концов порядок был восстановлен, и десантники помогли занять здание.

Нужно было захватить телерадиоцентр, чтобы как можно раньше распространить обращение Кармаля к народу. Обстановку тщательно разведали 27 декабря: несколько советских солдат притворились техническими специалистами, чтобы проникнуть в здание. Во время штурма погибли семь афганцев, двадцать девять были ранены, более ста попали в плен. Один советский солдат получил легкое ранение.

При захвате телеграфа погибших не было, а защитники центрального штаба армии и здания военной контрразведки сдались вовсе без боя. В здании МВД нападавшие тоже не встретили серьезного сопротивления, хотя один из них был ранен и позднее умер. У штурмующих был приказ арестовать министра внутренних дел Али Шаха Паймана, но он сбежал в одном белье и скрылся у своих советников из СССР.

К утру стрельба стихла, но не везде. Когда офицеры, руководившие нападением на дворец, въезжали в город на правительственном «мерседесе», в них выстрелил занервничавший молодой десантник. Пули попали в машину, не задев пассажиров. Полковник выпрыгнул из автомобиля и отвесил солдату крепкий подзатыльник. Генерал Дроздов заметил лейтенанту: «Твой солдат? Спасибо, что не научил его стрелять».

Как только бой в дворце Тадж-Бек прекратился, полковник Колесник оборудовал там свой штаб. Победители валились с ног от усталости, однако, поскольку казалось вероятным, что афганцы могут попытаться отбить дворец, советские солдаты, все еще сильно нервничающие, заняли круговую оборону. Услышав в шахте лифта шорох, они решили, что люди Амина начали контратаку через подземный ход. Они схватили оружие, начали стрелять и забросали шахту гранатами. Это был дворцовый кот.

 

Жители Кабула обратили мало внимания на случившееся в ту ночь. Они слишком привыкли к стрельбе на улицах, и большинство спало крепким сном. Когда они проснулись, у Афганистана было новое правительство, и мальчишки вновь торговали сигаретами у разрушенного правительственного узла связи, как будто ничего не произошло.

Как только город был взят, по радио передали обращение Бабрака Кармаля к народам Афганистана: «Сегодня сломана машина пыток Амина и его приспешников — диких палачей, узурпаторов и убийц десятков тысяч наших соотечественников — отцов, матерей, сестер, братьев, сыновей и дочерей, детей и стариков».

Самого Кармаля в студии не было: он оставался в Баграме под защитой КГБ. Вечером 27 декабря — еще до окончания боев — Андропов позвонил ему, чтобы поздравить с победой «второго этапа революции» и «назначением» на пост председателя Революционного комитета Демократической Республики Афганистан, хотя ни один официальный орган афганской власти этого решения еще не принял. На следующее утро Кармаль отправился в Кабул с колонной бронетранспортеров, в сопровождении трех танков, и первое время жил в загородном особняке под охраной КГБ. Первого января пришла телеграмма от Брежнева и Косыгина. Советские лидеры поздравляли Кармаля с «избранием» на высшие партийные и государственные посты.

Ворота кабульских тюрем были открыты, и тысячи заключенных хлынули на улицы. Среди них был доктор Лутфулла Латиф, парчамист, работавший в Министерстве здравоохранения. В ноябре 1978 года его арестовали, десять дней допрашивали и пытали, а потом отправили в Пули-Чархи. За три дня до переворота он и другие заключенные видели и слышали, как в аэропорту один за другим приземляются советские самолеты. Затем однажды вечером около получаса слышалась стрельба, после которой наступила тишина. Дверь в тюремный блок сломали, появились афганские и советские офицеры, взяли охранников в плен и затем снова уехали, забрав ключи от камер. Заключенным понадобился день, чтобы взломать замки. В тюремном дворе шли политические митинги. Еще ночь заключенные провели в камерах, а на следующий день прибыли автобусы, чтобы отправить их домой. Освободили всех, невзирая на их политические убеждения.

Но репрессии не прекратились: люди Кармаля начали сводить счеты. «Революционные тройки» арестовывали людей, выносили приговоры и казнили на месте пулей в затылок. В числе первых жертв оказались гвардейцы Амина. Командиры подразделений, сохранивших верность Амину, были арестованы, и вскоре тюрьмы снова переполнились. СССР выразил протест, но Кармаль ответил: «Пока вы не дадите мне размежеваться с хальковцами, единства в НДПА не будет, и правительство эффективно укрепляться не сможет… Они нас пытали и убивали, они нас ненавидят и сейчас. Они — враги единства».

Жена Тараки была заключена в Пули-Чархи, в отдельном маленьком здании, окруженном стеной с колючей проволокой. Теперь ее место заняли женщины из семьи Амина (мужчины были перебиты). Старшей дочери Амина, раненной во время штурма дворца, сделали операцию и отправили с грудным ребенком в тюрьму. Наджибулла освободил женщин спустя двенадцать лет, через два года после официального окончания советской войны в Афганистане, когда его режиму уже приходил конец.

Масса советских граждан, проживавших в Кабуле, конечно, не имела ни малейшего представления о том, что происходит. Не предупредили даже нового посла Фикрята Табеева. Взрыв узла связи и отключение света в посольстве застали его врасплох. Его жена пришла в бешенство из-за того, что мужа оставили в неведении — и во тьме. Табеев позвонил генералу Вадиму Кирпиченко, чтобы прояснить ситуацию. Тот ответил, что у него нет возможности беседовать и что он подробно доложит обо всем утром.

Андрей Грешнов, военный переводчик 4~й афганской танковой бригады, срубил маленькую пихту, поставил ее в своей квартире в новом микрорайоне и украсил к Новому году елочными игрушками, которые раздобыл в посольстве. На стене написали «С Новым, 1980-м». Когда Грешнов вернулся в эту квартиру девять лет спустя, надпись все еще была там. Несколько дней подряд он слышал далекий шум взлетающих и садящихся в Баграме самолетов. Как и остальные, он полагал, что самолеты перебрасывают полк, обещанный Амину советскими властями. На самом деле они доставили не полк, а целую 103-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию, а также оставшихся бойцов 345»го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка.

Вечером 27 декабря после работы Грешнов взял бутылку «Аиста» и отправился к своему другу, азербайджанцу Мамеду Алиеву, в старый микрорайон. У Алиева был японский телевизор со встроенным радиоприемником, выменянный в городе на бесхозный пистолет. Они включили радио. В эфире происходило что-то странное. Работали сразу несколько станций, называвших себя «Радио Кабула». Дикторы одной на пушту осуждали врагов Амина и революции, другой, вещавшей на языке дари, еле слышно из-за помех объясняли, что власть переходит «к здоровым силам партии».

Грешнов с Алиевым жарили картошку и спорили, сколько класть соли, и тут началась стрельба. На улице стало светло, как днем. Они выскочили на балкон и тут же спрятались: вокруг свистели трассирующие пули. Загрохотали танки.

Грешнов отправился домой — военные советники, должно быть, искали его. Но как только он выскользнул во двор, его схватила в охапку огромная фигура в темной «аляске» и с коротким иностранным автоматом. Грешнов забормотал на дари, что идет на работу, помогать защищать режим от предателей и контрреволюционеров. «Работа отменяется на сегодня, парень, — тихо ответили ему на чистейшем русском. — Скажи спасибо, что мама родила тебя белобрысым, а то бы шлепнули тебя ни за что. Вали-ка обратно, откуда пришел». Грешнов начал барабанить в дверь Алиева, но тот долго не открывал, боясь, что его примут за афганца и застрелят. Они провели ночь, наблюдая, как военных и гражданских сгоняют и уводят и как советские бронемашины грохочут по улицам. По всему городу отдавалась эхом стрельба.

Рано утром Грешнов вернулся к себе. На месте клумбы рядом с домом стояло противотанковое орудие со стволом, наведенным на здание, где он работал. Жены некоторых советников из СССР раздавали советским солдатам домашнюю еду. На улице Грешнов встретил Латифа, водителя из 4-й афганской танковой бригады, который сказал ему: «Наши танки подбиты у телевидения из гранатометов. Все ребята погибли». Грешнов хотел спросить: «Кто?» Но понял, что вопрос глупый: конечно, советские. Он грубо выругался и не сразу осознал, на чьей он стороне: когда Латиф сказал ему, что один афганский танк успел подбить советскую БМД, прежде чем был уничтожен, Грешнов на миг обрадовался.

Александр Сухопаров работал советником при НДПА с августа 1979 года. Той ночью он тоже не мог понять, что происходит, так что пришлось слушать новости Би-би-си и других иностранных станций. Утром 28 декабря советские десантники прибыли защищать гостиницу, где он остановился. Они были сильно взволнованы, но тоже не представляли толком, что случилось и почему они здесь. Они расспрашивали Сухопарова об афганских обычаях, о плане города, о том, как люди относятся к их появлению. Стоял холодный солнечный день, и люди бродили по улицам, поздравляя друг друга со свержением Амина. «Наших солдат тепло приветствовали, — писал потом Сухопаров, — дарили им цветы и конфеты, называли друзьями и освободителями».

Комсомольский работник Николай Захаров приехал в Афганистан в мае 1979 года, чтобы помочь создать местную молодежную организацию. Двадцать пятого декабря он оказался в аэропорту и видел, как из транспортного самолета выгружают военные машины, а рядом строятся солдаты.

— Наши, Николай Игоревич! — приглядевшись, воскликнул его переводчик Абрамов.

— Ты с ума сошел! — отмахнулся Захаров. — Откуда им здесь взяться?

— Ей-богу, наши! Смотрите: красные звезды на ушанках. В тот день они так ничего и не поняли.

Три дня спустя Захаров записал в дневнике: «Вчера вечером, 27 декабря, примерно в 18.30, началась стрельба из автоматов и орудий, которая нарастала и к 19-3° достигла максимума. Звуки стрельбы доносились со стороны аэропорта, Дома народа, временами совсем близко от микрорайона. Перестрелка длилась примерно до 20.30-21.00». И перечислил официальные мотивы свержения Амина.

* * *

Это была поразительно дерзкая, успешная и, учитывая все обстоятельства, недорогая операция. Двадцать девять советских солдат погибли в бою, сорок четыре — в результате несчастных случаев (в том числе десантники в самолете, врезавшемся в гору), семьдесят четыре получили ранения. Противник, конечно, потерял гораздо больше — около трехсот солдат убитыми. Жертв среди мирного населения не было, поскольку авиация не применялась. Десять лет спустя, в декабре 1989 года, американцы вторглись в Панаму, чтобы свергнуть генерала Норьегу. Потери военных с обеих сторон были сопоставимы с потерями в Кабуле. Но поскольку американцы задействовали авиацию, мирное население тоже пострадало, хотя число жертв до сих пор вызывает споры.

Операция в Кабуле казалась успешной и с политической точки зрения. Деспота устранили, и его место занял приемлемый для СССР политик. Дмитрия Рюрикова и его коллег из советского посольства отправили провести опрос среди местного населения. Все доложили, что их афганские знакомые довольны устранением Амина. Хотя некоторые прибавляли: «Мы рады вас видеть. Но очень советуем вам уходить скорее». Продвигаясь по Афганистану, советские солдаты слышали примерно то же: их встречали радушно, иногда даже цветами, но напоминали, что еще приятнее будет, если они поскорее покинут страну.

 

Протесты и сомнения

В СССР протесты зазвучали практически сразу. Горстка диссидентов — жена Андрея Сахарова Елена Боннэр и другие — 29 января 1980 года распространила заявление, в котором отвергала официальную версию событий и утверждение властей, что советские люди всецело поддерживают их действия: «В Афганистане идет война, гибнут афганцы, гибнут и наши ребята — сыновья и внуки тех, кто прошел Вторую мировую, и тех, кто с нее не вернулся». Они призывали всех, кто помнил предыдущую войну, всех, кто воевал во Вьетнаме, всех людей доброй воли добиваться вывода советских войск в соответствии с резолюцией Совета Безопасности ООН, которую только что поддержало подавляющее большинство стран на чрезвычайном заседании Генеральной Ассамблеи ООН.

Лауреат Нобелевской премии Андрей Сахаров, участвовавший в создании советской водородной бомбы, также потребовал вывода советских войск и их замены на силы ООН или на нейтральные мусульманские силы. Он призвал к максимально широкому бойкоту Олимпийских игр, которые вскоре должны были состояться в Москве, и обрушился с критикой на милитаристское мышление, которое сперва привело к вторжению в Чехословакию, а теперь — в Афганистан. Сахарова отправили в ссылку в Горький (ныне Нижний Новгород). Летом из Советского Союза выслали Татьяну Горичеву и Наталью Малаховскую: они призывали военнообязанных ни за что не служить в Афганистане, даже если за это придется пойти в тюрьму.

Даже те, кто был частью государственной машины, с самого начала питали мрачные предчувствия не только относительно вторжения в Афганистан, но и относительно судьбы самого Советского Союза. Двадцатого января академик Олег Богомолов, директор Института экономики мировой социалистической системы, направил ЦК и председателю КГБ Андропову резкую докладную записку. Она называлась «Некоторые соображения о внешнеполитических итогах 70-х годов (Тезисы)» и включала внушительный раздел о последствиях афганской авантюры. В докладе отмечалось, что теперь мятежники могут призвать афганский народ сражаться не только с безбожниками-коммунистами из Кабула, но и с неверными-иностранцами. Советский Союз позволил втянуть себя еще в одну конфронтацию, теперь на уязвимой южной границе. Американцы, арабы и китайцы наращивают помощь мятежникам. Авторитет СССР в Движении неприсоединения уже пострадал. Разрядка и переговоры о контроле над вооружениями остановились. Недовольны были даже некоторые страны Варшавского договора. Более того, вторжение могло стать толчком к примирению США и Ирана.

Все эти негативные последствия, естественно, уже упоминались при обсуждении решения о вторжении. Записка была представлена слишком поздно, чтобы повлиять на события, и не вызвала никакой реакции со стороны адресатов. Но, во всяком случае, ее авторы не были наказаны.

В Институте востоковедения в Москве, в отделе, занимавшемся Афганистаном, работало довольно много исследователей, изучавших политическую, экономическую и социальную жизнь этой страны во всех ее аспектах. Многих лингвистов в начале войны отправили в Афганистан в качестве переводчиков и советников. От сотрудников института невозможно было скрыть происходящее, и почти все они были против войны. Но политики к ним не прислушались.

Британский МИД передал замминистра иностранных дел СССР, приехавшему с визитом в январе 1980 года, исторический доклад о провалах англичан в Афганистане. Тот ответил: «На этот раз все будет иначе». Так обычно и говорят, когда намереваются повторить чужие ошибки.

Многие хорошо осведомленные советские чиновники пришли в смятение. Сотрудник Международного отдела ЦК КПСС Анатолий Черняев 30 декабря заметил в своем дневнике, что мир единогласно осудил советские действия. Утверждения, что Советский Союз выступает за разрядку, превратились в труху. «Кому это было нужно? Афганскому народу? Возможно. Амин, пожалуй, довел бы страну до второй Кампучии. Но неужели мы только ради революционной филантропии и человеколюбия учинили акцию, которая встанет в ряд с Финляндией 1939 года, с Чехословакией 1968 года в общественном сознании. Аргумент — мол, нам надо было обезопасить границу, просто смешон… Думаю, что в истории России, даже при Сталине, не было еще такого периода, когда столь важные акции предпринимались без намека на малейшее согласование с кем-нибудь, совета, обсуждения, взвешивания — пусть в очень узком кругу».

Несколько недель спустя, пытаясь разобраться, как и почему было принято это решение, Черняев записал в дневнике: «Словом, маразм всей структуры, механизма верхотуры власти, в связи с маразмом ее верхушки и почти 75»летним средним возрастом всех остальных элементов верхотуры — становится опасным уже для существования государства, а не только для его престижа. А выхода нет никакого». Чиновники в Москве продолжали дискутировать о том, кто стоял за решением о вторжении. Черняев пришел, как ему казалось, к очевидному ответу: это КГБ воспользовался неспособностью Брежнева к действию и организовал это «преступление».

В начале нового года Анатолий Адамишин, подающий надежды чиновник МИДа, сделал в дневнике еще более резкую запись: «Не о Новом годе буду писать. За пару дней до него ввели мы войска в Афганистан. На редкость неудачное решение! О чем они думают? Видимо, друг перед другом упражняются в твердости. Мол, мускулы показываем. На деле же это — акт слабости, отчаяния. Гори он синим огнем, Афганистан, на кой хрен ввязываться в совершенно проигрышную ситуацию? Растрачиваем свой моральный капитал, перестанут нам верить совсем. Со времен Крымской войны прошлого века не были мы в такой замазке: все враги, союзники слабые и малонадежные. Если уж они сами не могут управлять своей страной, то не научим мы их ничему, с нашей дырявой экономикой, неумением вести политические дела, организовывать и т. д. Тем более, что ввязываемся, судя по всему, в гражданскую войну, хотя и питаемую извне. Неужели урок Вьетнама ничему не научил? Ну куда нам играть роль мирового спасителя, определиться бы как следует, что мы все-таки хотим во внешних (как и внутренних) делах. Но страшно то, что вроде не этим заняты руководители. Их забота — удержаться у власти, внутренние комбинации, демонстрация идеологической принципиальности, в которой мы, кстати, тоже запутались… Акция с Афганистаном — квинтэссенция наших внутренних порядков. Экономические неурядицы, боязнь среднеазиатских республик, приближающийся съезд, привычка решать проблемы силой, догматизм в идеологии — какая там социалистическая революция, какие революционеры, темень та же, что и все. Какая им помощь! С королем-то было лучше всего, слушался».

 

Реакция мирового сообщества

Американцы, конечно, пристально следили за тем, что затеяли русские в Афганистане. Самым надежным их источником была спутниковая разведка, позволявшая отслеживать изменения дислокации советских войск. Однако американцы осознавали, что очень слабо представляют себе причины этих перемещений. Семнадцатого сентября 1978 года помощник президента по вопросам национальной безопасности Томас Томсон направил своему шефу Збигневу Бжезинскому меморандум «Что Советский Союз делает в Афганистане». Отвечал он на этот вопрос так: «Мы не знаем».

После восстания в Герате американцы верно заключили, что русские едва ли пошлют армию на помощь непопулярному правительству. К осени, по их оценке, советских сил в Афганистане по-прежнему хватало только для защиты советских граждан, но не для покорения страны. Тем не менее американцы начали готовить резервные планы на случай, если русские все же вторгнутся в Афганистан. Позднее аналитиков обвиняли в некомпетентности: они якобы не смогли предсказать вторжение. Анализ развединформации, проведенный позднее ЦРУ, показал, что у этого провала есть простое объяснение: советские власти сами до последней минуты были не уверены, стоит ли вводить войска, когда и в каком количестве, так что для прогноза просто не было надежной основы.

Британцы не располагали такими разведывательными ресурсами, как американцы, но тоже следили за событиями. Убийство Тараки, по их мнению, повышало вероятность ввода войск СССР в Афганистан. Один британский чиновник ближе к концу ноября 1979 года задумался (возможно, он был наделен даром предвидения): «Не лучше ли для нас было бы установление социалистического режима, чем реакционного, основанного на исламе, и так повсюду доставляющего нам неприятности?»

Когда вторжение все-таки произошло, большинство британских и американских аналитиков склонялись к тому, что СССР предпринял его помимо своего желания, чтобы предотвратить ущерб своим интересам в стране, входящей в законную сферу советского влияния. И до, и после вторжения британские аналитики однозначно отвергали идею, популярную в то время в прессе, что русские нацелились на незамерзающий порт в Индийском океане. И действительно, серьезных доказательств этой версии с тех пор не было. Не считать же таковыми пару замечаний в воспоминаниях одного советского военного, что советское вторжение могло стать первым шагом к захвату незамерзающего порта или же — еще одна тема западной пропаганды — к включению Афганистана в состав Советского Союза.

* * *

Обе эти версии, однако, стали существенным элементом масштабной обличительной кампании, которую развязали американцы и британцы. СССР, по их словам, нарушил нормы международного права: предпринял неспровоцированное нападение на своего крохотного соседа. Заявление о том, что советские войска были приглашены афганцами, представляло собой очевидный вымысел, точно так же, как перед вторжением в Чехословакию. Это, по утверждению Запада, был еще один пример ненасытных имперских амбиций СССР и убежденности советских лидеров, что «доктрина Брежнева» дает им право удерживать страны на своей орбите.

Возмущение было искренним, но в нем была и доля позерства. Американцы были оскорблены ситуацией в Иране, где дипломатов только что взяли в заложники. Президент Картер рвался в бой. Он заметил своему советнику: «Из-за того, как я повел себя в иранской истории, люди думают, что у меня кишка тонка хоть что-то сделать. Вы удивитесь, когда узнаете, каким жестким я намерен быть». Двадцать восьмого декабря он публично осудил Советский Союз, заявив на заседании правительства, что вторжение — «величайшая угроза миру во всем мире со времен Второй мировой войны» (забыв про куда более опасные Кубинский и Берлинский кризисы в хрущевскую эпоху), призвал к бойкоту Олимпийских игр в Москве и наложил на СССР экономические санкции. Премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер с энтузиазмом последовала его примеру. Двадцать третьего января в ежегодном послании Конгрессу президент обвинил Советский Союз в попытке угрожать поставкам нефти на Запад и заявил: «Наша позиция абсолютно ясна… Попытка любой внешней силы установить контроль над регионом Персидского залива будет рассматриваться как угроза насущным интересам Соединенных Штатов Америки, и такая угроза будет отведена любыми средствами, какие потребуются, включая военную силу». Эти бескомпромиссные заявления, вскоре названные «доктриной Картера», были ничем не лучше вариантов, которые рассматривали советские лидеры, обсуждая вторжение. С надеждой на разрядку можно было проститься.

* * *

Как и предполагали в Москве, в Движении неприсоединения поднялся страшный шум. Четырнадцатого января сто четыре государства поддержали американский проект резолюции Совета Безопасности ООН, осуждающей вторжение. Подобные резолюции вносились несколько лет подряд, и с каждым годом они приобретали все новую поддержку.

Идея бойкота Олимпийских игр вызвала более прохладную реакцию. Британские атлеты отказались делать то, что велела Тэтчер, и только Китай, Япония, ФРГ и Канада вслед за США пошли на полный бойкот. Картеру пришлось откупаться от американских производителей зерна, чтобы компенсировать им потерю советского рынка. Союзники США тоже не горели желанием поддерживать санкции, если они затрагивали их собственные интересы. Но в любом случае было немыслимо, чтобы СССР отступил перед бойкотом и экономическими санкциями. Советскую политику в Афганистане они никак не затронули.

Американцы и британцы обратились к более практичным мерам. 26 декабря, на следующий день после того, как советские солдаты пересекли границу, Збигнев Бжезинский, советник Картера по национальной безопасности, заявил, что русские вот-вот достигнут своей давней цели — получить доступ к Индийскому океану. Возможно, этот миф родился именно в тот момент. Бжезинский рассудил, что Афганистан вряд ли станет для Советского Союза тем, чем для Америки был Вьетнам, потому что афганские повстанцы, в отличие от вьетнамцев, были плохо организованы, не имели эффективного руководства, регулярной армии, центрального правительства и практически не пользовались внешней поддержкой. Но параллель с Вьетнамом побуждала американцев — как, впрочем, и русских — мыслить пристрастно. Нужно найти способ заставить СССР заплатить, говорил Бжезинский.

Впрочем, нельзя сказать, что американцы сидели сложа руки. Еще до восстания в Герате в марте 1979 года, задолго до того, как встал вопрос о вводе советских войск в Афганистан, ЦРУ выдвинуло предложения о помощи разрастающемуся антикоммунистическому восстанию. В конце марта президент Картер решил, что советскому вмешательству в дела Афганистана следует дать отпор. Американским чиновникам уже виделся новый Вьетнам. Летом Картер разрешил ЦРУ потратить пятьсот тысяч долларов на помощь афганским мятежникам. Позднее Бжезинский утверждал, что ЦРУ не пыталось спровоцировать СССР на введение войск, однако «сознательно увеличивало шансы, что русские это сделают».

Саудовцы и китайцы вроде бы тоже были готовы помочь, но ключевую роль должен был сыграть Пакистан. Перед американцами возникла проблема. Они требовали, чтобы Пакистан свернул ядерную программу, но в таком случае им не стоило ждать сотрудничества в отношении Афганистана. Бжезинский убедил президента предоставить афганскому проекту приоритет, а нераспространение ядерного оружия отодвинуть на второй план. В считанные недели спецслужбы США организовали встречи со своими коллегами из Британии, Германии и Франции, чтобы обсудить практические способы поддержки моджахедов.

Сначала американская помощь моджахедам была довольно скромной. Рейган, пришедший на смену Картеру, назначил Уильяма Кейси директором ЦРУ. Кейси, человек религиозный, был уверен, что христиане и мусульмане могут объединиться против советских безбожников. Чарли Уилсон — конгрессмен, который выбивал деньги на помощь моджахедам, — говорил: «Во Вьетнаме погибли пятьдесят восемь тысяч, и мы кое-что задолжали русским». Кейси изменил задачу: нужно не пустить русским кровь, а выдавить их из Афганистана. Американская программа помощи быстро расширялась. С 1985 года поставки американского оружия в Афганистан выросли в десять раз. Пакистанцы направляли основную массу этих запасов более радикальным организациям. К моменту закрытия проекта в конце 1991 года американцы передали повстанцам помощь на сумму до девяти миллиардов долларов. Кроме того, очень крупные суммы вложили саудовцы.

Тема моджахедов вышла за пределы исполнительной власти: у них появились покровители в Конгрессе, в обеих партиях, и их поддержка стала одним из важных вопросов внутренней политики США. Это помешало американскому правительству в свое время более гибко вести переговоры с СССР. Вследствие этого даже самые недостойные лидеры моджахедов превратились в героев. Ситуация ослепила американцев, помешала им понять природу тех сил, которые они выпустили на волю.

Советские власти, конечно, знали, что перемещения войск легко заметить благодаря спутникам-шпионам и другой разведтехнике. Впоследствии советские генералы спрашивали себя, почему американцы никак не прокомментировали это, не высказали протеста, не выступили с выразительными предупреждениями. Они решили, что американцы с самого начала планировали заманить СССР в эту трясину. Но это неубедительное оправдание. Американцы неоднократно предупреждали русских: они не останутся равнодушными к тому, что СССР задумывает в Афганистане. И если американцы и поставили ловушку, то советским властям должно было хватить ума не попасться в нее.

 

Герои возвращаются домой

Для людей, захвативших Тадж-Бек, все это не имело особого значения. Они знали, что совершили удивительный подвиг. Но операция оказалась во многом неясной, и позднее многие из ее участников с трудом вспоминали, что именно произошло. «У меня многое стерлось из памяти, — отмечал Владимир Гришин из “мусульманского” батальона. — Когда сейчас ветераны Отечественной войны рассказывают, я удивляюсь их хорошей памяти. У меня выключены некоторые эпизоды. Что-то из ряда вон выходящее у меня осталось в памяти, например довольно долго — месяц или два — я ощущал запах паленого мяса и крови». Один из участников операции впоследствии вспоминал, что бой на лестнице казался чем-то вроде штурма Рейхстага. Другой, несколько лет спустя побывав в разрушенном дворце, изумился тому, насколько узкими были ступеньки: они запомнились ему столь же широкими, как одесская лестница из фильма «Броненосец “Потемкин”». Еще один задумывался, не расценят ли обман афганцев — вроде бы товарищей по оружию — как предательство. Он успокаивал себя мыслью, что у русских не оставалось выбора, они были обязаны победить, и победа могла быть достигнута только таким путем.

Спустя годы этих людей стали считать героями, перевернувшими славную страницу русской военной истории. Но почти десять лет Кремль стремился держать подробности штурма в секрете. Солдаты поклялись хранить молчание, их героизм отметили, но с минимумом церемоний, и дисциплина по отношению к ним не была смягчена. Лейтенанта Востротина и его 9-ю роту 345-го десантно-парашютного полка отправили к оставшимся солдатам полка в Баграме лишь после Нового года. Они не тратили времени зря и набрали во дворце всякой всячины: немецкие каски, которые носила гвардия Амина, телевизоры, большой магнитофон, пистолеты, ковры и швейную машинку. Уложив все это в грузовик, они отправили машину в Баграм, надеясь внести некоторое разнообразие в жизнь гарнизона. Увы, командир полка Николай Сердюков счел их действия мародерством. Трофеи у солдат отобрали, Востротину грозил трибунал. Его поступок стоил ему и медали, и повышения, на которое он так надеялся.

Четвертого января бойцов «Грома» и «Зенита» посадили в медленный винтовой самолет, и они полетели в Душанбе, столицу Таджикистана. Полет показался им бесконечным. У них не было ни документов, ни копейки денег. В аэропорту их встретил полковник пограничной службы, которого об их прибытии никто не предупредил. Момент был неприятным, хотя в конце концов солдатам удалось объяснить, кто они такие. Затем раненых отправили в госпиталь в Ташкенте, остальные отправились в Москву. Там их встретили с почестями, но объяснили, что они ни при каких обстоятельствах не должны рассказывать о том, чем занимались, и заставили подписать обязательство о неразглашении. Все происходило в условиях такой секретности, что даже медали — их было меньше, чем бойцы надеялись, — вручали тайком и в суматохе. Полковника Бояринова, погибшего под советскими пулями, посмертно признали Героем Советского Союза. Крючков неофициально приехал в его московскую квартиру и лично вручил медаль его жене и сыну.

После этого солдат отправили на две недели в санаторий и лечили от стресса. Некоторые сбрасывали напряжение традиционным способом: топили кошмары в водке. Леониду Гуменному было трудно вернуться к обычной жизни: «Меня мучила страшная бессонница. Спал не более двух часов. Мне снились цветные сны, а также долго во сне ощущал запах дерьма, порохового дыма и крови — запах смерти. Только спустя полгода, после лечения в сочинском санатории смог как-то восстановиться».

Бойцы «мусульманского» батальона отправились домой 9 января. Перед отлетом у них изъяли все сувениры: кинжалы, пару пистолетов, транзисторный радиоприемник и магнитофон. Потом ходили слухи, что бойцы привезли из дворца драгоценности. На самом деле у них не было с собой ничего, кроме личного оружия — даже документов. Они знали, что добились чего-то выдающегося. Но они также знали, что их правительство намерено сохранить подробности свержения Амина в тайне. Один молодой офицер был даже уверен, что их самолет собьют, чтобы замести следы. Возможно, эта дикая, иррациональная мысль была симптомом стресса. Или свидетельством того, как солдаты относились к государству, которому служили.