Формирование 40-й армии стало триумфом импровизации. Но оно сопровождалось множеством серьезных недочетов, возможно, и не сыгравших бы особой роли, если бы армия смогла избежать тяжелых боев и покинуть страну через год с небольшим, как изначально планировалось. Но когда войска обосновались в Афганистане, промахи — неадекватное жилье, дефицит запасного обмундирования, безвкусная и нездоровая пища, примитивные санитарные условия — дали о себе знать. Выделенные на исправление недостатков средства не пришли. Практически полный крах армейской системы медицинского обслуживания причинил войскам больший вред, чем действия противника. 

Сначала 40-я армия по большей части состояла из недоукомплектованных частей из пограничных военных округов. В этих «кадрированных» частях служили только ключевые офицеры и прапорщики, и в случае мобилизации их состав необходимо было пополнить за счет призванных из запаса офицеров, сержантов и рядовых — более пятидесяти тысяч человек. Среди них было много узбеков и таджиков, и, вопреки мнению многих западных экспертов, солдаты из Средней Азии вполне успешно выступали против своих афганских братьев по вере. Армия реквизировала у местных заводов и колхозов около восьмидесяти тысяч единиц транспорта. Для доставки солдат задействовали даже такси.

Ответственность за мобилизацию легла на Среднеазиатский военный округ, штаб которого находился в Алма-Ате, и на Туркестанский, со штабом в Ташкенте. Эти два округа прежде не предпринимали столь масштабных операций, так что местные власти, военкоматы и сами военные части оказались не готовы к выполнению поставленной задачи. В интересах безопасности им сообщили, что речь идет об учебной мобилизации и что их главная забота — показать, насколько быстро они способны укомплектовать части. Вопросы качества отошли на второй план. Мобилизация натолкнулась на серьезный дефицит специалистов (водителей бронемашин, артиллеристов и так далее), поскольку местные резервисты, как и большинство солдат в Средней Азии, служили в строительных или мотострелковых частях, где необходимые навыки освоить было невозможно. Многих служащих запаса не удалось найти: их имена или адреса были записаны неверно. Другие приносили поддельные медицинские справки или уклонялись от получения повестки. Среди солдат запаса было много студентов, не служивших в армии и не имевших практических военных навыков.

К весне 1980 года численность 40-й армии достигла примерно 81 тысячи человек, из которых 62 тысячи попали в части первого эшелона. Им были приданы шестьсот танков, полторы тысячи БМП, почти триста БТР, девятьсот орудий, пятьсот самолетов и вертолетов. Разношерстный реквизированный транспорт скоро вернули владельцам, а резервистов заменили кадровые офицеры и призывники. Присутствие этих солдат в Афганистане регулировало двустороннее межправительственное соглашение, в котором оговаривались материальная база, предоставляемая советским войскам, места их дислокации (шестнадцать городов) и пять выделенных для их нужд аэропортов.

В конечном счете 40-ю армию составили три мотострелковых дивизии, воздушно-десантная дивизия, четыре отдельных мотострелковых полка и бригады, отдельная десантно-штурмовая бригада и отдельный парашютно-десантный полк, две бригады специального назначения, подразделения связи, разведки и тыла и инженерно-ремонтные части, а также — уникальный случай — собственные ВВС: истребители-бомбардировщики, вертолеты, транспортные самолеты, авиаремонтные части и части охраны. В лучшие дни армия насчитывала 109 тысяч мужчин и женщин. Кроме того, в поддержку ей были выделены пограничные войска КГБ и внутренние войска МВД (см. Приложение 2).

 

Задача 

Задача 40-й армии и ее командующих в момент вторжения в Афганистан казалась ясной и достижимой. Русские вмешались, чтобы положить конец ожесточенной вражде в НДПА и вынудить коммунистическое правительство к радикальной перемене чрезвычайно непродуктивной политики. Перед армией не ставилась цель захватить или оккупировать страну. Она должна была занять города и зачистить дороги, а затем покинуть Афганистан, как только правительство и его армия будут в состоянии принять ответственность на себя.

Вначале этот план выглядел внятной стратегией, но в итоге оказался лишь непрактичным пожеланием. Русские хорошо понимали, что проблемы Афганистана можно решить только политическими средствами, и Андропов с самого начала доказывал, что режим не удержится на советских штыках. Но СССР также надеялся, что афганский народ в итоге примет обещанные перемены: стабильное правительство, законность и правопорядок, улучшение здравоохранения, сельскохозяйственную реформу, экономическое развитие, образование для мужчин и женщин.

Однако обнаружилось, что большинство афганцев предпочитает жить своим умом и не намерено отказываться от традиций под давлением кучки иностранцев-безбожников и доморощенных неверных. Русские не пытались, да и не могли разрешить этот фундаментальный стратегический вопрос. Ожесточенная гражданская война, с которой они столкнулись, началась задолго до их появления и продолжалась семь лет после их ухода, вплоть до победы «Талибана» в 1996 году. В этой войне верность была понятием изменчивым и многосложным. Отдельные люди и целые группы переходили с одной стороны на другую либо, при всякой возможности, договаривались друг с другом о прекращении огня или о ведении торговли. Между теми, кто занимал в войне одну сторону, также вспыхивала кровопролитная вражда: те или иные лидеры и группировки пытались добиться для себя преимуществ. Советским войскам выпало вести войну наихудшего свойства — с партизанами, которую они не предвидели, для которой не были достойно подготовлены и оснащены. Обе стороны вели себя чрезвычайно жестоко, каждая допускала казни, пытки и гибель мирных граждан, уничтожение их жилищ и средств к существованию. Советские войска, как и другие силы, вторгавшиеся в Афганистан до и после них, пришли в смятение от того, насколько жестоким и эффективным оказалось сопротивление. Они столкнулись с ним практически немедленно, и это была настоящая насмешка над их планами и надеждами.

Как русские, так и афганцы понимали, что однажды советские войска отправятся домой. Афганцам же придется жить в этой стране и друг с другом еще много лет после того, как последний русский солдат вернется домой. Даже тем афганцам, что поддерживали правительство в Кабуле, молчаливо соглашались с присутствием русских или даже приветствовали их приход, всегда приходилось прикидывать, что станется с ними после ухода советской армии.

Стратегическая доктрина советского правительства имела еще один изъян. Оно недооценило (а может, даже не принимало в расчет) потенциальную неготовность собственного народа терпеть долгую и явно бессмысленную войну в далекой стране. Конечно, советские власти не сталкивались с массовым движением протеста, как правительство США во время войны во Вьетнаме. Но растущее разочарование войной в государственном аппарате и вне его подорвало решимость лидеров.

Этого хватило, чтобы свести на нет все военные успехи 40-й армии.

 

Командующие

За время существования 40-й армии во главе ее побывали семь командиров: Юрий Тухаринов, Борис Ткач, Виктор Ермаков, Леонид Генералов, Игорь Родионов, Виктор Дубынин и Борис Громов. Еще одиннадцать генералов служили советниками афганской армии с 1975 по 1991 год. Некоторые из этих офицеров, потрясенные унижениями, через которые прошли их армия и страна, сыграли существенную политическую роль в распаде Советского Союза и становлении новой России.

Военная верхушка СССР состояла из профессионалов. Они учились в Академии Генштаба. Они руководили крупными военными формированиями, командовали военными округами СССР и армиями за пределами страны. В 1979 году они еще помнили ту славу, в лучах которой купалась армия после победы во Второй мировой. Они получали больше остальных госслужащих (кроме офицеров КГБ). Они разделяли базовые цели политического руководства — сохранение стратегического паритета с США. И политики соглашались, что притязания армии при распределении экономических ресурсов страны имеют безусловный приоритет — при условии, что военные остаются в стороне от политики. Как и офицеры армий других стран, советские военные руководствовались чувством долга, соображениями чести и патриотизмом. Они чтили славные подвиги русской армии. Они держались в стороне от гражданских и были уверены, что и гражданские не должны никоим образом вмешиваться в их дела. Даже министр обороны Дмитрий Устинов в их глазах не вполне отвечал высоким требованиям: несмотря на большой опыт работы в оборонном секторе, он был партийным бюрократом, а не профессиональным офицером.

Некоторые из этих генералов участвовали во Второй мировой, будучи младшими офицерами. Многие из них служили на Дальнем Востоке, Ближнем Востоке и в Африке: СССР оказывал активную военную поддержку своим коммунистическим союзникам, «прогрессивным» правительствам «третьего мира» и народам, стремящимся к независимости от колониальных хозяев. В этих кампаниях ряд советских офицеров погиб.

Советские генералы успешно развернули семнадцать дивизий в Венгрии в 1956 году и восемнадцать дивизий (при поддержке восьми дивизий стран Варшавского договора) — в Чехословакии в 1968 году. Во время операции против венгерских повстанцев погибли 87 офицеров и 633 солдата. В Чехословакии настоящих боев не было. Там погибли один офицер и одиннадцать солдат. Операции в Восточной Европе стали внушительными достижениями в плане логистики, но это была не война. В отличие от американских коллег, у советских генералов не было свежего опыта управления большими армиями в боевых условиях. И они не имели ни оснащения, ни специальной подготовки, ни теории, ни опыта ведения войны с мятежниками в горах Афганистана.

Хотя в боях пали четыре советских генерала, главный удар приняли на себя полковники, майоры, капитаны, лейтенанты и рядовые. В Афганистан отправились менее 10% офицеров мотострелковых войск — костяка армии. Остальные были разбросаны по Советскому Союзу и Восточной Европе: войска готовились к большой войне с НАТО и при этом должны еще были внимательно следить за китайцами.

Большинство советских офицеров считало выполнение приказов своим долгом. Даже если бы они узнали о сомнениях, терзавших советское руководство, то посчитали бы, что это не их дело. Они были уверены, что их отправили в Афганистан для защиты страны от внешнего вмешательства и мятежей.

Хотя к концу войны разочарование стало расти, идеалистические настроения играли важную роль до последнего момента. Анатолий Ермолин отправился в Афганистан молодым лейтенантом в 1987 году, и тогда необходимость советского вмешательства не вызывала у него никаких сомнений. Они возникли позднее, когда Ермолин вернулся домой. Он стал либеральным политиком и депутатом постсоветского парламента России.

К моменту прибытия в Афганистан молодые люди, прошедшие советскую офицерскую школу, были в основном хорошо обучены или, во всяком случае, готовы впитывать опыт, который можно получить только на поле боя.

Специалистам обеспечили дополнительную подготовку. Закончив академию, Александр Карцев отправился еще на год в разведшколу. К тому моменту ГРУ решило, что в Афганистане нужно обеспечить местные источники информации: технические средства разведки оказались несовершенными, данные воздушной разведки поступали с задержкой, а станции радиотехнической разведки в горах работали неважно. Советские разведчики записали массу важных разговоров на древние магнитофоны, но им не хватало грамотных переводчиков, чтобы обрабатывать этот материал. ГРУ предложило новые методы. Избранных офицеров разведки обучали простейшим врачебным навыкам, подражая французской благотворительной организации «Врачи без границ». В кишлаках таких людей встречали бы с энтузиазмом, и они смогли бы собрать немало полезной информации.

Два месяца московские профессора обучали Карцева врачебному делу, а попутно он зубрил дари — русский разговорник. Потом его отправили в туркменский лагерь, где обучали альпинизму, стрельбе, вождению по горным дорогам и опять-таки местным языкам. После этого Карцеву выдали загранпаспорт, он вылетел в Ташкент, затем получил назначение в 180-й мотострелковый полк в Кабуле. Он служил в Афганистане с 1986 по 1988 год.

Его направили на маленькую заставу к западу от Баграма. Карцев участвовал в налетах, засадах и повальных обысках — обычных занятиях подобных подразделений. Кроме того, опираясь на свои только что приобретенные медицинские познания, он оказывал селянам простую врачебную помощь, иначе недоступную им, и завоевывал доверие старейшин. Так Карцеву удавалось собирать слухи и наладить надежный контакт с Шафи, афганским агентом, учившимся в Оксфорде и Японии. Карцев полагал, что Шафи был связным Ахмада Шаха Масуда. У Шафи Карцев перенял глубокий интерес к восточной медицине, и полученные в Афганистане знания пошли ему на пользу: после увольнения из армии он открыл в Москве массажный кабинет.

 

Что это за война?

Как и другие войны с повстанцами, афганская кампания была лишена детально спланированных сражений и масштабных наступательных операций, побед, поражений и стремительных отступлений. Не было даже линии фронта. Составить последовательную историю такой войны нелегко. Она не давала простора для полководческого искусства в обычном смысле. Дело не в том, что генералы все еще мыслили категориями Второй мировой (хотя бывало и такое). Они долго и упорно осмысляли условия современных войн и были уверены, что скорректировали свою стратегию и тактику для сражений и победы в такой войне. Однако они ошибочно полагали, что если армия хорошо подготовлена к полномасштабной войне, она сможет без серьезной адаптации успешно вести и локальную войну Американцы мыслили так же в начале войны во Вьетнаме. Они адаптировали тактику, но проблему так и не решили. И хотя у советских командиров был перед глазами американский опыт, они не проработали заранее столкновения с малыми, легковооруженными и чрезвычайно мобильными группами целеустремленных бойцов, знакомых со сложной местностью. Офицеры и солдаты 40-й армии не слишком успешно вели такую войну, пока не набрались опыта. Но хотя многие из них смогли адаптироваться к этим условиям, в конечном счете они не больше американцев преуспели в борьбе с неуловимым врагом.

* * *

Страна, в которой оказалась 40-я армия, разительно отличалась от европейских равнин, к боям на которых готовили советских солдат. Она как будто создана для партизанской войны: стычек в горах, кишлаках и на окраинах городов, придорожных засад и карательных экспедиций, разовых крупных операций. Афганистан как будто предназначен для разрушения, возмездия и невероятной жестокости.

Горы, покрывающие четыре пятых территории страны, тянутся с востока на запад: от Памира, где сходятся Таджикистан, Индия, Пакистан и Китай, практически до иранской границы, лежащей за Гератом. Горы рассекают Афганистан с севера на юг и делят афганцев на нередко враждебные друг к другу группы, говорящие на разных языках, имеющие разную культуру, а на протяжении большей части своей истории — еще и разные религии. Местность разрезают долины и ущелья, которые под силу преодолеть только пешим: крестьянам и пастухам, торговцам, контрабандистам, путешественникам, туристам, хиппи и партизанам со своими караванами оружия. Дороги здесь — роскошь. До XX века в стране практически не было транспортных путей — лишь тропы, пригодные для пешеходов и вьючных животных, но не колесного транспорта.

В этих горах сражаться трудно — и это еще мягко сказано. Местные знают все тропы и тропинки, зачастую опоясывающие отвесные горы: на них легко устроить засаду, их легко оборонять и трудно найти. Но это далеко не все. Противники нередко встречались друг с другом на высоте пять тысяч метров, где высотная болезнь могла вывести человека из строя до тех пор, пока он не пройдет акклиматизацию. А чтобы спустить раненого вниз, требовалось до шести его товарищей, которым приходилось делать это под обстрелом.

Здесь даже небольшая группа решительных бойцов может сдержать мощную колонну противника: занимаешь обзорные высоты, блокируешь начало и конец вражеской колонны и не спеша уничтожаешь ее. Именно это случилось с Индской армией по пути из Кабула и Джелалабада к Хайберскому проходу в январе 1842 года. Сто с лишним лет спустя моджахеды действовали так же. Они занимали высоты, удобные для атаки на советские колонны перегруженных машин, танков сопровождения и БМП, подбивали первую и последнюю машину ракетами или подрывали минами, а затем методично уничтожали остальные.

Партизанская тактика была простой, но и ответ был простым, по крайней мере в теории. Британцы освоили «тактический прием, тогда новый для военной науки в Азии, а именно: выставление охраны на горных склонах для защиты колонны, совершавшей марш через ущелья… Африди [пуштуны] еще помнят то время; [генерал] Поллок добился успеха лишь тогда, когда заимствовал… их собственную тактику и применил ее к перемещениям своих войск». Русские, пробиваясь сквозь горные перевалы и по пустынным дорогам, приняли примерно такую же тактику: они отправляли спецназовцев и десантников форсированным маршем или на вертолетах, чтобы захватить высоты прежде моджахедов и перекрыть им пути к отступлению.

Большинство афганцев живут не в горах и не в древних городах, а в кишлаках на длинной полосе низинной земли, которая проходит по северу страны, сворачивает на юг у Герата, идет через пустыню к востоку и упирается в горы в районе Кандагара. На эту полосу приходится около 15% территории страны, но только 6% используется в сельском хозяйстве: животноводство, пшеница и хлопок, фрукты, орехи, дыни, изюм и, конечно, мак.

Бесплодная земля перемежается пятнами буйной зелени. «Цветущая плодотворная равнина, — живописал афганский ландшафт Александр Проханов, — где в садах, виноградниках тянулись золотистые гончарные селения, в рукотворных колодцах копилась прохладная влага, на крохотных аккуратных полях зеленел молодой рис, пламенел цветущий мак, горели желтые чаши подсолнечника». Двадцать лет спустя журналист, сопровождавший британские войска в южной провинции Гильменд, изрек: «Узкая полоса плодородных лугов, оросительных канав и глинобитных строений, выстроившихся вдоль реки Гильменд, наводят на мысль о спокойствии, не тронутом временем. Кажется, перед тобой Тоскана».

Сами кишлаки зачастую устроены по схожей схеме: узкие улочки, дома с плоскими крышами, с глухими стенами, обращенными к миру. Глинобитные дома быстро стареют, и часто трудно определить их возраст. Обратившись в пыль под влиянием времени (или бомбы), они сливаются с землей, из которой были построены, будто их вовсе не существовало. И если вы окажетесь там сегодня, то можете и не заметить разрушений.

Вот как Александр Карцев описывал типичное селение по соседству со своим постом: «Кишлак совсем небольшой — с десяток укрепленных зданий да несколько глинобитных построек. Крепости поражают своими размерами. Для жителей кишлака Калашахи это такие же обычные дома, как и любые другие. Но, в отличие от афганских городов с их теснотой и грязью, здесь совсем другая планета… Высокие, до шести метров, глинобитные стены. Толщина их более метра. Даже из танковой пушки пробить такую стену не всегда удается. По углам крепости трех-четырехэтажные сторожевые башни. По внутренней стороне стены одно-двухэтажные жилые постройки из необожженного кирпича. Как правило, расположены буквой “П”. На северной стороне крепости построек нет — северная стена самая холодная. Отапливать зимой постройки с северной стороны невыгодно: с топливом здесь большие проблемы. Только в одной из комнат может быть построено подобие камина из сырцового кирпича. В качестве топлива используют кизяк — прессованный и высушенный коровий или верблюжий навоз. Дровами топят только самые богатые.

На первом этаже обычно располагаются подсобные помещения, кухня и подобие гостиной. Нечто среднее между столовой и залом для приема гостей. Пол в этой комнате устлан циновками, иногда коврами. К гостиной примыкает несколько помещений. В них живут летом, когда глинобитные стены не дают проникнуть в дом изнурительному зною.

На втором этаже — спальни и комнаты для зимнего проживания. Как правило, они расположены прямо над кухней. В кухне — открытая печь для приготовления пищи. Вытяжной трубы нет. Вместо нее множество небольших дымоходов. Ими пронизаны все внутренние стены крепости. Они распределяют теплый воздух по комнатам и одновременно являются мощным теплоносителем. Дом похож на большой организм. Ничего удивительного в том, что афганцы к нему так и относятся. В дальнем углу крепости расположен загон для скота. Недалеко от кухни — большой колодец. Он называется кяризом… Общая площадь крепости не менее четырехсот квадратных метров. Живет в ней, как правило, одна семья».

Советские солдаты (и после них британские) называли возделанную землю вокруг кишлаков «зеленкой». Несмотря на обманчивую внешность, «зеленка» была еще менее удобна для боя, чем горы. Вдоль дороги слонялись вооруженные до зубов мужчины в длинных рубашках и накидках, в чалмах и пакулях, и невозможно было понять, кто это: бойцы местной самообороны, моджахеды, поджидающие лакомую добычу, или те и другие одновременно.

Эти деревни, куда боевикам было легко внедриться и где они могли застать врага врасплох, а затем скрыться от возмездия, где каждый дом и дорога могли быть заминированы, где мирные жители внезапно могли оказаться замаскированными врагами, были для русских кошмаром. Один разведбатальон неосторожно вошел в кишлак в зеленой зоне. Солдаты выбрались оттуда два часа спустя, потеряв 25 человек убитыми и 49 ранеными. Подобных инцидентов почти всегда можно было избежать. Они были следствием глупого и недисциплинированного поведения.

* * *

Главная задача каждой стороны была довольно простой: перерезать каналы снабжения противника. Все топливо, технику, боеприпасы и большую часть провианта советским войскам доставляли грузовики из СССР. Моджахеды же получали большую часть оружия, боеприпасов и прочего через горы из Пакистана.

Поскольку сражения шли за дороги, тропы и горные тропинки, и русские, и повстанцы охотно использовали мины. (В асимметричных войнах бомбы, мины-ловушки и фугасы — лучшее оружие слабой стороны, способное оказать разрушительное влияние на боевой дух сильной стороны. Американцы столкнулись с этим во Вьетнаме.) Мины поступали к афганским мятежникам из Америки, Британии, Италии, Китая. Кроме того, они сами собирали взрывные устройства. Самая крупная мина могли уничтожить танк или БМП, самая маленькая — оторвать солдату ногу. Для очистки дорог русские направляли танки-тральщики. Саперы использовали обученных собак и прощупывали дорогу вручную: от детекторов металла толку не было, потому что моджахеды часто пользовались пластиковой взрывчаткой. Автоколонны и поисковые группы следовали за саперами с черепашьей скоростью. Как говорится, сапер ошибается только один раз.

Русские, в свою очередь, окружали защитным поясом из мин собственные позиции, а также перекрывали тропы, которыми пользовались мятежники. В теории, нужно тщательно наносить места закладки мин на карту. На практике карты оказывались неточными, их теряли или вообще забывали составить, так что порой советские солдаты подрывались на собственных минах. Повстанцы записей вообще не вели.

Русские называли ту кампанию «минной войной». Земля Афганистана до сих пор утыкана минами, которые закладывали участники как советской войны, так и последующей гражданской. Люди гибнут и сегодня: дети подрываются во время игр, крестьяне — обрабатывая поля.

* * *

Моджахеды избегали сражений и наносили удары из засады, когда преимущество было на их стороне. Иногда они заходили дальше и нападали на военные гарнизоны и авиабазы, а к концу войны пытались даже захватывать города. Но пока в Афганистане оставались советские войска, по стране перемещались автоколонны, главные дороги оставались открытыми и ни один сколько-нибудь крупный город не попал в руки моджахедов.

Русские, в свою очередь, устраивали налеты на кишлаки, чьих жителей подозревали в помощи мятежникам, наносили удары по горам, чтобы разрушить их базы и разогнать боевиков, да и сами устраивали засады и минировали тропы. Поддержку обеспечивали транспортные и боевые вертолеты, артиллерия, истребители-бомбардировщики 40-й армии и стратегические бомбардировщики из СССР. Даже младшие офицеры—лейтенанты и капитаны, командовавшие заставами, — могли запросить артиллерийскую поддержку. Результатом неизбежно становились потери среди мирного населения и уничтожение их жилищ.

Но чтобы эффективно сражаться с моджахедами, требовались особые навыки, особая тактика и особые войска. Хотя в таких операциях регулярно принимали участие обычные мотострелковые отряды, главное бремя неизбежно ложилось на части спецназа и десанта и на разведывательные батальоны и роты в составе мотострелковых дивизий и полков. Эти части сражались очень эффективно как в высокогорной местности, так и в «зеленке». Они составляли около 20% общей численности войск 40-й армии: по некоторым подсчетам, только 51 из 133 ее батальонов регулярно принимал участие в операциях. Остальные проводили основную массу времени в лагере или сопровождая автоколонны.

Помимо частей регулярной армии, в Афганистане действовал ряд подразделений спецназа ГРУ, КГБ и МВД. Важнейшими были силы спецназа ГРУ. В 1985 году была организована «группа войск специального назначения», в которую со временем вошли две бригады (восемь батальонов в каждой), отдельная рота, отдельный разведывательный батальон, четыре отдельных разведывательных роты, девять разведывательных взводов и еще тринадцать подразделений, в общей сложности три тысячи человек. 15-я бригада базировалась в Джелалабаде, 22-я — в Асадабаде, столице провинции Кунар, граничащей с Пакистаном. 22-ю бригаду вывели из страны летом 1988 года, когда начался отход 40-й армии. 15-я бригада прикрывала вывод войск в феврале 1989 года. Главной целью спецназа ГРУ было заблокировать маршруты снабжения моджахедов через горы. Со временем бойцы спецназа приобрели грозную репутацию. Они выдерживали экстремальную жару и холод, страдали от высотной болезни в горах, устраивали засады при поддержке вертолетов и самолетов-штурмовиков и попадали в засады сами, делали все возможное, чтобы остановить караваны с военными припасами, идущие с приграничных баз ЦРУ и пакистанской разведки. Спецназовцы добивались впечатляющих результатов: в мае 1987 года в ходе одной из операций они уничтожили крупный караван, убили 187 моджахедов и захватили изрядное количество техники и боеприпасов. Но, несмотря на усилия советских спецподразделений, удавалось перехватывать всего 15-20% караванов моджахедов. Мятежники тоже не преуспели в решении своей главной задачи — заблокировать пути снабжения врага.

 

Проблема разведки

Силы спецназа КГБ и МВД были значительно меньше и в основном должны были заниматься разведкой. Они создавали агентурные сети среди моджахедов, изучали взаимоотношения племен и кланов в зоне своей ответственности, раскрывали местонахождение баз, маршрутов снабжения и схронов, принадлежавших моджахедам. Они должны были выслеживать и брать живыми (или мертвыми) иностранных советников, работавших с моджахедами, склонять командиров моджахедов к переходу на сторону правительства и сеять раздоры между бандформированиями, чтобы они сражались друг с другом, а не с русскими (этой тактикой пользовался в Хайберском проходе герой Киплинга в последней главе книги «Сталки и компания»). Афганцы вели такую же игру и сливали русским ложную информацию, чтобы подставить личных врагов или врагов своего племени.

Группы спецназа КГБ входили в формирование «Каскад», которое Андропов создал летом 1980 года. К нему были приписаны около тысячи сотрудников спецназа КГБ, работавших на восьми базах по всему Афганистану. Их участие в повседневных военных операциях не допускалось: это были слишком ценные кадры. Они называли себя «каскадерами». «Каскад» действовал в Афганистане около трех лет, затем его сменила аналогичная группа «Омега», которая спустя год тоже прекратила работу. Однако многие сотрудники этих групп оставались в стране до конца войны, будучи приписанными к различным спецподразделениям.

Отряды спецназа МВД работали под кодовым именем «Кобальт». В «Кобальт» в основном набирали сотрудников угрозыска. Их задачей было помогать ХАД (Хадамат-э ам-ниййат-э давлати — Служба государственной безопасности) выслеживать лидеров моджахедов. Офицеры «Кобальта» тоже не должны были участвовать в регулярных военных операциях. В Афганистане работали 23 группы «Кобальта». В каждой было до семи человек, БТР и радиостанция.

Поразительно то, что довольно многие сотрудники этих небольших отрядов очень плохо знали местные языки и были вынуждены полагаться на переводчиков, которыми зачастую выступали солдаты среднеазиатского происхождения из ближайшей советской части. Как говорил один из спецназовцев, это было неудобно при допросе пленных. Некоторых затем отозвали для двухлетнего интенсивного курса языковой подготовки, после чего вернули в Афганистан. Команды были малочисленными, учитывая ситуацию, в которой им приходилось работать.

Через провинцию Забуль, имеющую около шестидесяти километров совместной границы с Пакистаном, проходили семь маршрутов снабжения моджахедов. Даже когда двести тысяч человек покинули провинцию и стали беженцами, в ней оставалось 150 тысяч жителей, относящихся к семнадцати племенам и этническим группам, в основном пуштунским. В провинции действовали 145 банд моджахедов — две-три тысячи человек. Они нападали на лояльные кишлаки, собирали с местных жителей дань, минировали трассу Кабул — Кандагар и совершали теракты. У КГБ на всю провинцию приходилось двадцать восемь офицеров. Группа «Кобальт» в этой провинции состояла из пяти офицеров и трех пограничников. В поддержку им были выделены всего гу сотрудников ХАД из номинальных пяти сотен. Здесь также работали восемьдесят милиционеров Царандоя, но все это были местные, и их верность правительству оставалась под вопросом.

Проблемы разведки и безопасности терзали 40-ю армию на протяжении всей войны. Разведчики добивались сотрудничества от вождей местных племен, обещали им защиту от военных операций, выплачивали субсидии, выдавали продовольствие, лекарства, технику и делились военными советами в обмен на обещания препятствовать устройству засад, закладке мин и проходу караванов моджахедов на территории племени. Они успешно вербовали агентов из числа крестьян, которые докладывали о перемещениях и намерениях моджахедов. Но на вождей точно так же давили моджахеды, и договоренности срывались. Агенты зачастую были людьми неграмотными, не умели пользоваться картами и выдавали слухи за факты. Кураторам приходилось встречаться с ними лично (а это было опасно), вместо того, чтобы общаться тайно. Страна была наводнена двойными и тройными агентами. Не была чем-то из ряда вон выходящим ситуация, когда конкурирующие советские ведомства — КГБ и ГРУ, — сами того не желая, нанимали одного и того же агента и платили ему дважды за одну и ту же сомнительную информацию. Моджахеды держали вокруг советских баз и вдоль маршрутов движения советских войск собственных агентов, которые немедленно докладывали о любых перемещениях. Поскольку афганская армия и полиция кишели агентами моджахедов, советские войска информировали своих союзников о целях совместных операций в последний момент или передавали им дезориентирующие планы, корректируя их уже после начала операции. Естественно, когда что-то шло не так, афганцы обвиняли в этом русских советников.

 

Союзники

Вместе с советской 40-й армией сражались афганские правительственные силы. На бумаге они выглядели внушительно. В 1979 году у афганцев было десять дивизий, вооруженных современным, пусть и не новейшим, советским оружием: самолетами, танками, артиллерией. К концу войны армия выросла до двенадцати дивизий, которые поддерживал ряд специализированных бригад или более мелких подразделений. ВВС насчитывали семь воздушных полков, 30 истребителей, более 70 истребителей-бомбардировщиков, 50 бомбардировщиков, 76 вертолетов и 40 транспортных самолетов. Многие офицеры прошли подготовку в СССР и владели русским.

Но эта армия имела немало слабостей. Зачастую войска шли в бой неохотно, хотя справлялись лучше, если их поддерживали советские отряды. Фактический состав большинства подразделений был куда ниже номинального: дивизия могла насчитывать не более тысячи человек — в десять раз меньше нужного. Лояльность офицеров оставалась под вопросом: и Кармаль, и Амин устраивали чистки, переводили офицеров, в чьей верности они сомневались, или избавлялись от них. Многие перебежали к моджахедам. Солдаты тоже дезертировали: большинство возвращалось в свои деревни, некоторые шли к повстанцам. Им мало платили и практически не обучали, так что у них не было особых причин хранить верность кабульскому правительству. Сначала они дезертировали целыми частями: например, на сторону противника перешли две бригады 9-й дивизии в провинции Кунар, три батальона 11-й дивизии в Джелалабаде, бригада в Бадахшане.

К 1980 году численность армии упала до двадцати пяти тысяч человек. Правительство снизило призывной возраст, загоняло молодежь в армию, увеличило срок службы по призыву до трех лет и мобилизовало резервистов младше 39 лет. После 1980 года уже немногие отряды дезертировали целиком, число дезертиров-одиночек несколько сократилось, а численность армии (по крайней мере номинальная) к 1982 году выросла до 40 тысяч и к началу 1989 года — до 150 тысяч. Практика показала, что если уровень дезертирства не превышает 30% в год, то все в порядке. Если он выше — это проблема, а если превышает 6о%, то дела совсем плохи.

Чтобы удержать численность войск союзника на разумном уровне, 40-я армия проводила так называемые «оперативные мероприятия в поддержку комплектования Народной армии Демократической Республики Афганистан добровольческими силами». Русские солдаты обожали эти операции: они передвигались на машинах вместо того, чтобы идти пешком, обходились практически без стрельбы, не поднимались в горы. Операции проходили в сравнительно мирных районах: в армию не завербуешь жителей кишлака, контролируемого моджахедами. По пути можно было лакомиться свежими фруктами и овощами, реквизировать скот, набрать конопли и целый месяц провести вдали от армейской рутины. В таких случаях пехотинцев сопровождали подразделения Царандоя и местные «офицерские батальоны» ХАД, большинство служащих которого обучались в СССР.

Насильственная вербовка проходила дважды в год, через месяц после весеннего сева и через месяц после августовского сбора урожая. Афганские призывники обязаны были служить дважды: после трех лет службы они получали отпуск на два года, а затем, если не успевали создать семью (для этого требовалось собрать выкуп за невесту, что не каждый мог себе позволить), отправлялись в армию еще на четыре года.

«Добровольцев» набирали так: колонна бронемашин блокировала кишлак. Затем в него входила пехота в сопровождении афганского спецназа, и жителей сгоняли на главную площадь, к мечети. Затем всех мужчин, подлежащих призыву — а иногда и не подлежащих, — вели в казарму. На следующий день процедура повторялась в другом кишлаке.

Призывникам брили головы (что противоречило религиозным убеждениям многих из них), они проходили элементарную подготовку в обращении с оружием, и им зачитывали суровые предупреждения о том, что будет, если они ослушаются приказа. В течение полугода две трети из них дезертировали (нередко к моджахедам) с оружием. Иногда беглецы возвращались: некоторые афганские солдаты по семь раз переходили с одной стороны на другую. К весне 1984 года сельские жители поняли, что весной и осенью нужно скрываться в горах хотя бы на месяц. Набор солдат упал до угрожающе низкого уровня, вербовка сталкивалась с все большим сопротивлением, и участие в ней по большей части утратило былую привлекательность.

Неудивительно, что афганская армия оказывалась ненадежной: в случае возникновения проблем солдаты правительственных войск просто уходили. Положиться можно было только на бойцов ХАД: им не стоило ждать пощады от моджахедов.

Большинство советских военных презирало своих союзников и изумлялось, почему они воюют так плохо: ведь те же самые афганцы прекрасно сражались, перейдя на сторону моджахедов. Генерал Куценко, служивший с сентября 1984 по сентябрь 1987 года советником в афганской армии, считал, что ее недооценивают:

Когда я приехал в Афганистан, строительство этой армии уже было, по сути, завершено. Афганцы имели неплохой офицерский состав, хорошее вооружение. Вот и надо было им дать полную свободу действий. В конце концов, наши военные служили в Афганистане только два года и потом заменялись. Мало кто их них изучал обычаи местных племен. А афганские командиры воевали по пять — восемь лет и хорошо знали психологию своего народа. Но наши стратеги решили, что воевать должны бок о бок и советские, и афганские войска. И что из этого получилось? Когда случались неудачи, советские и афганские генералы обвиняли друг друга. Кому это было на пользу? Вот почему я застал среди нашего офицерского корпуса сильное брожение. Офицеры прямо говорили: если афганская армия практически не воюет против моджахедов, то зачем это нам надо?

Куценко был бардом, одним из многих военнослужащих 40-й армии, сочинявших песни о войне. Он задумывался: «Может, поэтому в 1984-1987 годах в Афганистане широкое распространение получили не только боевые, бравые, но и упаднические песни, особенно у солдат».

ХАД отличалась пугающей эффективностью. Спецслужба тесно сотрудничала с советниками из КГБ и армии как в Кабуле, так и в полевой обстановке. С 1980 по 1989 год СССР обучил в Кабуле, а также в Москве и других советских городах около тридцати тысяч сотрудников афганских спецслужб. Они либо проходили короткие курсы продолжительностью от двух месяцев до полугода, либо учились в специальных институтах до двух лет. ХАД действовала в Афганистане под разными названиями вплоть до 1996 года, когда талибы взяли Кабул. Президент Карзай воссоздал ее под другим названием в 2001 году.

ХАД успешно внедряла своих агентов в банды моджахедов в Афганистане и в их организации в Пакистане. Но моджахеды тоже с немалым успехом внедрялись в ХАД и в армию. В мае 1985 года арестовали главу разведывательного управления афганского Генштаба генерала Халиля, десять его подчиненных и еще восемь человек. Халиля обвинили в руководстве агентурной сетью в интересах Масуда. Последний утверждал, что не было ни одной армейской операции против него, о которой бы его не предупредили агенты.

 

Этапы войны

Афганскую войну обычно делят на четыре этапа. Первый длился с декабря 1979 года до февраля 1980 года — это была первоначальная переброска советских сил в Афганистан и развертывание их в стране.

Изначально инструкции по ведению боевых действий разрешали советским солдатам открывать огонь только в ответ на нападение или ради освобождения советников из СССР, захваченных повстанцами. Но число жертв росло. Первое столкновение произошло вскоре после ввода войск. В середине января взбунтовалась афганская артиллерийская часть, и три советских советника были зверски убиты. Афганские власти обратились к русским за помощью. Погибло больше сотни афганцев и два советских солдата.

Двадцать первого февраля в Кабуле грянула крупная демонстрация. На улицы вышли, как потом рассказывали, около трехсот тысяч человек, выкрикивавших антиправительственные и антисоветские лозунги. Демонстрации продолжились на следующий день. Русские считали, что этот крупнейший за всю историю протест в столице был устроен с подачи иностранных агентов, в том числе Роберта Ли, которого подозревали в работе на ЦРУ. Демонстранты заполнили главные улицы и площади и пошли на Арк, где находилась резиденция Кармаля. Они осадили административные здания, обстреляли из минометов советское посольство и убили несколько советских граждан. Митингующие грабили магазины, громили машины и подожгли гостиницу. Появились жертвы и среди мирного населения. Командир 40-й армии генерал Тухаринов получил приказ заблокировать подходы к городу. Ситуацию взяли под контроль.

Этот момент стал поворотным. Москва приказала 40-й армии «начать совместно с армией ДРА активные действия по разгрому отрядов вооруженной оппозиции». Первую операцию русские организовали в марте в провинции Кунар, у границы с Пакистаном. Даже за этот период 40-я армия потеряла 245 солдат, в среднем 123 в месяц.

Советские автоколонны уже подвергались атакам на главных путях из СССР. В ответ русские устроили систему поддерживающих друг друга застав, размещенных с равными интервалами вдоль главных дорог, вокруг крупных городов и аэропортов. Так они следили за перемещениями моджахедов, охраняли электростанции и трубопроводы, сопровождали колонны, а при необходимости вызывали авиа- и артиллерийскую поддержку. По всей стране были построены 862 заставы, на них служило больше двадцати тысяч человек — существенная доля сил 40-й армии.

Заставы были одним из характерных феноменов той войны. Некоторые были совсем маленькими, не больше дюжины солдат. В этих крохотных гарнизонах люди могли сидеть бессменно полтора года. Некоторые из них были устроены в недоступных местах, на высотах с видом на афганские деревни или пути подвоза припасов, и снабжать такие заставы получалось только по воздуху. На заставы регулярно нападали: с января по август 1987 года погибли три командира застав и 73 солдата, еще 283 были ранены. Но мятежникам не удалось захватить ни одну из них. Заставы выживали не столько благодаря силовому превосходству, которое невозможно было поддерживать долгое время, сколько благодаря договоренностям с соседними кишлаками.

Жизнь на заставе была однообразной. Некачественная пища и вода, почти никаких развлечений, если не считать обязательной ленинской комнаты, иногда телевизора, и постоянная угроза болезни или нападения изматывали людей. Некоторые говорили, что им удавалось выживать в условиях, которые западным солдатам показались бы невыносимыми, потому что на родине, в СССР, они жили тоже неважно. Теснота заставы была не хуже тесноты коммунальной квартиры.

К этому моменту Соколова в роли главы Оперативной группы Министерства обороны сменил ветеран Сталинграда Валентин Варенников — безжалостный и упрямый человек, противоречивая фигура. Он побывал на заставе, угнездившейся на вершине горы по соседству с Кабулом: это была часть внешней линии обороны города.

Вертолет, пролетев минут 12-15, сделал один, затем второй круг над этой заставой и осторожно начал опускаться одним колесом шасси на кромку площадки, которая была приблизительно 1,5 на 4 метра. Когда колесо коснулось камня, мы выпрыгнули. Нас было трое. Вертолет тут же улетел…

Площадка имела форму неправильного прямоугольника и была с трех сторон обнесена полутораметровой толстой стенкой из мешков с песком — их сюда навозили вертолетами. Четвертую стенку не поставили, так как подлетающий вертолет опирался одной «ногой» о площадку.

От этой «большой», около шести квадратных метров, площадки отходила малая — выступ с понижением, типа ступеньки. Здесь был установлен 120-мм миномет, рядом высилась гора мин к нему. Здесь же устроили и укрытие от непогоды. На основной площадке, в двух ее противоположных концах, установили крупнокалиберные пулеметы ДШК. От малой площадки вниз под углом 45 _ 50° шла тропа, вырубленные в гранитной скале ступеньки, по обе стороны которых был протянут добротный канат вместо перил. В конце тропы находилась еще одна площадка — приблизительно такой же величины, как и верхняя. Здесь стоял крупнокалиберный пулемет. Здесь же был сосредоточен и весь быт небольшого, всего двенадцать человек, гарнизона: место для отдыха, кухня, умывальник и т. д. Мы устроились на снарядных ящиках, которые на большинстве застав являются главной составляющей «мебели»: они были и стульями, и столами, и лежаками для сна, и сундуками {193} .

Второй этап войны длился с марта 1980 года по апрель 1985 года. Обе стороны совершенствовали тактику. После поражений в прямых столкновениях с советскими войсками моджахеды приняли на вооружение классическую партизанскую тактику: наскок-отход, засады, мины-ловушки. Летом 1980 года отряду моджахедов, базировавшемуся в шести километрах от Кабула, удалось обстрелять из минометов штаб 40-й армии во дворце Амина, восстановленном после декабрьского штурма. Начав в апреле 1980 года первую крупномасштабную операцию в Панджшерском ущелье, СССР глубоко увяз в афганской трясине. За этой операцией последовали другие — в масштабах, с которыми советская армия не сталкивалась со Второй мировой войны. В августе разведывательный батальон 201-й мотострелковой дивизии попал в засаду у Кишима и потерял 45 человек. Из СССР прибывали делегации. Чиновники хотели собственными глазами увидеть, что происходит. Быт начал улучшаться. Стали приезжать музыканты, развлекавшие солдат. Но именно на этом этапе советская армия понесла самые крупные потери: 9175 убитых (в среднем 148 человек в месяц).

Третий этап продолжался с мая 1985 года до конца 1986 года. Михаил Горбачев вступил в активные переговоры о возвращении солдат на родину, и были предприняты усилия, чтобы сократить число жертв этой все более непопулярной войны. Советские силы стремились ограничиться воздушными и артиллерийскими операциями в помощь афганским войскам, а мотострелковые части в основном использовались для поддержки операций и повышения боевого духа афганских союзников. Спецназ и разведывательные части сосредоточились на предотвращении поставок оружия и боеприпасов для мятежников из-за границы. Но даже такие операции поддержки могли обернуться тяжелыми боями. В этот период погибли 2745 солдат (в среднем 137 в месяц). Смертность снизилась, но не существенно. На этом этапе начался вывод войск: летом 1986 года на родину отправили шесть полков, и численность армии сократилась на пятнадцать тысяч человек.

В тот период достигли пика одобряемые пакистанцами набеги моджахедов на территорию СССР. Ущерба они наносили немного, но американцы тревожились, что эти атаки могут спровоцировать непропорционально резкую реакцию СССР. Когда в апреле 1987 года диверсионная группа моджахедов пересекла Амударью, прошла два десятка километров к северу и обстреляла ракетами завод, советский посол в Исламабаде ворвался в пакистанский МИД и предупредил: дальнейшие нападения приведут к суровым последствиям. Набеги прекратились.

Четвертый этап войны начался в ноябре 1986 года, когда СССР сменил Бабрака Кармаля на нового президента — Мухаммеда Наджибуллу. При активной поддержке русских Наджибулла начал вести политику национального примирения, ориентированную на сотрудничество с политическими и религиозными лидерами некоммунистических взглядов, а также на наращивание афганской армии и правоохранительных органов, что позволило бы избавиться от зависимости от Советов.

Советские силы по-прежнему обеспечивали поддержку операций афганской армии. Но теперь советские командиры были намерены свести свои жертвы к минимуму и все чаще полагались на стратегические бомбардировщики, выполнявшие в Афганистане секретные задания (для прикрытия они приписывались афганским ВВС). Ближе к концу войны одна мощная бомба, сброшенная со стратегического бомбардировщика, упала рядом с афганским штабом, а другая убила несколько десятков мирных жителей. В обломках нашли фрагменты бомбы, афганцы пожаловались, и СССР создал следственную комиссию. Но инцидент замяли, никого не наказали. С помощью бомбардировщиков советское командование пыталось подавить позиции моджахедов в районе Файзабада, Джелалабада и Кандагара, которые 40-я армия уже оставила. Они атаковали (без особого успеха) ракетные батареи моджахедов, которые теперь обстреливали Кабул. В последние недели войны советские ВВС разбомбили позиции Масуда в Панджшере. Эта операция, «Тайфун», имела скорее политическое, чем военное значение.

Но основную энергию 40_я армия посвящала подготовке, а затем и выполнению плана окончательного ухода из страны. Вывод войск проходил в два этапа: с мая по август 1988 года и с ноября 1988 по февраль 1989 года. Он был выполнен с тем же умением, которое русские продемонстрировали при вводе войск. За этот период погибло 2262 солдата (в среднем 87 в месяц).

Мятежники не вмешивались в процесс вывода войск: к этому моменту их гораздо больше волновала возможность пробить себе дорогу к власти в новом Афганистане. И последовавшая за этим гражданская война оказалась — по крайней мере для Кабула — более разрушительной, чем все случившееся за время присутствия русских.

* * *

Генерал Ляховский, неутомимый летописец той войны, рисует уничижительную картину боеспособности 40-й армии. По его словам, вплоть до середины 1980 года войска неколебимо придерживались ортодоксальных методов и, передвигаясь по ущельям, не отходили от бронетехники. Позднее боеспособность армии выросла, но множество проблем остались. Части были не полностью укомплектованы, и необходимость быть настороже и днем, и ночью на случай нападения моджахедов приводила к физическому истощению и падению боевого духа. Солдатам не хватало выносливости. Они прошли слабую подготовку. Их экипировка оставляла желать лучшего. Младшие офицеры пренебрегали правилами безопасности и разведкой, они не владели тактикой, так что даже когда преимущество оказывалось на их стороне, мятежникам часто удавалось уйти. Ляховский пришел к выводу: относительная неудача СССР в Афганистане, в первой войне со времен Второй мировой, продемонстрировала слабость страны, подорвала ее уверенность в своих силах и развеяла миф о неуязвимости.

Это не совсем справедливо. Несмотря на критику солдат 40-й армии, лучшие из них стали грозными бойцами, которых уважали и боялись враги. Десантные войска и спецназ учились сражаться с неуловимым врагом. Эдуард Жирарде, который провел много времени в лагерях моджахедов, сообщал: «Войска спецназа действуют быстро, тихо и смертоносно. За один рейд в декабре [1985 года] они вырезали 82 и ранили 60 партизан». Командир моджахедов Амин Вардак так описывал засаду: «Они напали в узком ущелье. Сначала — из-за глушителей — мы даже не поняли, что в нас стреляют. Потом наши люди начали падать».

* * *

Структура 40~й армии была уникальной. «За всю историю наших Вооруженных сил, — объяснял ее последний командующий генерал Громов, — не было такой армии, которая располагала бы собственными военно-воздушными силами. Особую мощь придавало большое количество батальонов специального назначения — их было восемь. И это наряду с десантниками и разведчиками — самыми подготовленными подразделениями». Уникальными были и поставленные перед ней задачи. В отличие от некоторых западных армий, советская прежде не вела затяжную войну с партизанами в чужой стране. 40-я армия была расформирована, как только кончилась война. Она выиграла основные сражения, и это успокаивало командиров. Но она так и не смогла добиться политических успехов, на которые надеялось руководство страны.

 

Еще до того, как советские войска перешли Амударью, в Афганистане уже находилась другая армия — армия советников, пытающихся построить «социализм». А после них пришли другие иностранцы, которые попытались строить «демократию». До войны помощь Афганистану оказывали Соединенные Штаты, Советский Союз, Германия, другие страны. Но у русских было преимущество, ясная модель, от которой можно было отталкиваться: советские республики Средней Азии. Россия за сто лет имперского правления принесла туда законность и правопорядок, обеспечила чистую воду, здравоохранение, всеобщее образование для мальчиков и девочек, экономическое развитие, а элите предоставила заманчивые перспективы. Прогресс обошелся дорого: продолжительная партизанская война в 20-е годы, до миллиона погибших во время коллективизации Казахстана в 30-е годы, повсеместная коррупция и политические репрессии, порой еще более жестокие, чем в других республиках СССР. Тем не менее, один американский ученый заключил в 1982 году: «Советское руководство может по праву заявлять, что создало модель развития, позволяющую обеспечить один из высочайших уровней грамотности, лучшую систему здравоохранения и более высокий общий уровень жизни, чем где бы то ни было еще в мусульманском мире». И хотя чрезвычайные меры 20-х и 30-х годов были уже неприменимы, серьезных причин полагать, что методы, сработавшие в Средней Азии, не сработают в Афганистане, было немного.

 

Проекты помощи

Согласно советским данным (их, впрочем, нельзя назвать ни систематическими, ни последовательными), помощь Афганистану в 1954-1980 годах составила полтора миллиарда рублей. Русские построили электростанции, ирригационные системы, фабрики, скважины для добычи природного газа и элеватор, который и после войны долго оставался одной из достопримечательностей Кабула. Многими из этих объектов помогали управлять советские специалисты. Помимо офицеров армии и ВВС, советские власти обучали афганских рабочих, технический персонал и инженеров. Согласно официальной советской статистике, такую подготовку к 1980 году прошли более семидесяти тысяч человек. В 1979-1980 годах СССР оказал Афганистану экономическую помощь на пятьсот миллионов рублей: кредиты, субсидии, транспорт, топливо, поддержка сельского хозяйства. В феврале 1987 года советские власти выделили безвозмездную помощь на 95° миллионов рублей, чтобы смягчить перспективу неизбежного вывода войск. Помощь Афганистану составляла в то время значительную, хотя и не подавляющую часть советской помощи странам третьего мира. Последняя в 1982-1986 годах, согласно некоторым оценкам, достигла 78 миллиардов долларов. Помощь афганским военным и расходы, связанные с советской военной операцией в Афганистане, составляли 1578,5 миллиона рублей в 1984 году, 2623,8 миллиона в 1985 году, 3197,4 миллиона в 1986 году и 4116 миллионов в 1987 году (то есть около 7,5 миллиарда долларов за четыре года). Для сравнения: весь советский военный бюджет только в 1989 году составлял 128 миллиардов долларов. Согласно официальной российской статистике, долг Афганистана перед СССР к октябрю 1991 года достиг 4,7 миллиарда рублей: примерно десятая доля всей задолженности развивающихся стран перед СССР, вдвое меньше, чем задолженность Индии.

После начала войны СССР приложил все усилия, чтобы начатые проекты продолжали работать, и зачастую это создавало серьезную угрозу для советских специалистов. На крупном проекте оросительной системы в районе Джелалабада было занято около шести тысяч человек и созданы шесть больших хозяйств, занимавшихся производством цитрусовых, растительных масел, молочных продуктов и мяса. За это время построили дамбу и крупный канал, ГЭС и насосную станцию, ремонтную мастерскую, деревообрабатывающий и консервный заводы. Это был крупнейший в стране экономический проект. Утверждали даже, что он крупнейший из подобных проектов во всех развивающихся странах. Но он располагался в уязвимом месте: в часе езды от Пакистана, неподалеку от базы двух советских бригад и авиабазы. Фермы подвергались нападениям моджахедов, минировавших дороги. Главный эксперт комплекса Б.Н. Миханов и 77 его коллег (по большей части специалисты среднего возраста, семейные люди) регулярно сталкивались с угрозами, а их афганских сотрудников могли похитить и убить. Но они оставались на посту, а на работу ходили с гранатами, автоматами и запасом патронов, чтобы защитить себя. Проект существовал до тех пор, пока русские не покинули страну. Моджахеды разрушили комплекс во время неудачного наступления на Джелалабад весной 1989 года.

Еще одним крупным проектом был Политехнический институт в Кабуле, построенный задолго до начала войны. Главным советником ректора там работал Александр Лунин. Он возглавлял коллектив из более чем ста советских преподавателей. Кроме трех факультетов (строительного, геологического и электромеханического), действовало подготовительное отделение, куда принимали студентов из бедных семей. Им помогали освоить русский язык и другие предметы. Институт продолжал работать, несмотря на угрозы, обстрелы, мины-ловушки и гибель сотрудников.

Какую пользу принесла вся эта помощь афганскому народу, не совсем ясно. До прихода к власти коммунистов к власти в Афганистане СССР выделял средства более или менее рачительно. Но идеологически обусловленное (и в итоге тщетное) стремление строить «социализм» исказило этот подход. Многие программы помощи с самого начала слабо подходили для местных условий. А многие проекты за тридцать лет боевых действий пришли в упадок. Запасы гуманитарной помощи использовались для личной выгоды, или же их присваивали моджахеды.

И все эти усилия почти не принесли русским тех политических дивидендов, на которые они надеялись. Они не смогли предотвратить убийство Тараки. Они держали в узде преемника Амина — Кармаля, но в результате возникли другие проблемы. Обилие советников из СССР и их постоянное вмешательство в повседневные дела лишили их афганских коллег всякого чувства ответственности и инициативы. Зачем идти на риск, если советские товарищи готовы принять этот риск на себя? Сталкиваясь с вмешательством на всех уровнях военной и гражданской бюрократии, афганцы зачастую пожимали плечами, оставляя все затруднения русским. Наджибулла, президент Афганистана с 1986 года, так описал заседание кабинета министров: «Мы сидим за столом. Каждый министр приходит с советником. Начинается заседание, разгорается дискуссия, и постепенно советники придвигаются все ближе и ближе к столу, а наши люди, соответственно, отодвигаются и в конце концов за столом остаются только советники».

 

Советники

Многие советники верили, что их миссия — помогать местным, и отдавали этому делу все силы. Советник по делам молодежи, журналист Владимир Снегирев по прибытии в страну ликовал: «Возможно, мне посчастливилось стать свидетелем одной из самых яростных и трагических революций на исходе века». В марте 1982 года он участвовал в праздновании афганского Нового года на кабульском стадионе: «Поразительный, только здесь возможный контраст. На трибунах многие женщины прячут свои лица под чадрой — дикость, средневековое мракобесие, а на поле стадиона с неба опускаются парашютистки — тоже афганки, выросшие на этой земле. Чадра и парашют. Не надо быть провидцем, чтобы предсказать победу парашюту». Однако вскоре Снегиреву пришлось поломать голову над неразрешимой проблемой: почему столь многие афганцы так ожесточенно сопротивляются этой по сути демократической революции, совершенной с благими намерениями? Более двадцати лет спустя — после гражданской войны, правления «Талибана» и американского вторжения — Снегирев с печалью осознал прежнюю свою наивность: он сам жил в разлагающемся оруэлловском государстве без будущего.

Но мечты оставались: свобода, равенство, братство. Социальная справедливость. Долой угнетателей трудового народа! «Весь мир насилья мы разрушим!» Коллективизм и братское сострадание. Интернациональная помощь. Эти мечты были впитаны с материнским молоком, заучены из букваря, вызубрены, они стали частью нас. И ведь еще была огромная и казавшаяся нам могучей родная страна. Да, в этой стране все жили одинаково бедновато, но зато там не было такой ужасающей нищеты, а были гиганты индустрии, каналы и гидростанции. И был Гагарин и Олимпиада в Москве. Нам бы не таких заскорузлых вождей, как Брежнев и его окружение, тогда все сложилось бы по-другому. Так думал я, так думали многие мои сверстники. Попав в Афганистан, еще не успев как следует осмотреться, мы начинали делать то, к чему готовились всю предыдущую жизнь… А здесь время словно вернулось вспять.. Тогда что же получается? Если в этой стране нашлась сила, которая захотела вытащить свой народ из мрака, дать детям возможность ходить в школу, крестьянам пахать не на быках, а тракторами, девчонкам смотреть на мир не сквозь сетку чадры, то разве это не революция? Не борьба грядущего с обреченным? И я к этому причастен {209} .

Все лето 1979 года прибывали специалисты: партийные, военные, технические, комсомольские, профсоюзные (хотя в Афганистане не было рабочего класса), даже из Минречфлота (хотя навигация на афганских реках едва ли возможна). Советники теперь присутствовали во всех афганских министерствах, на заводах, в транспортных компаниях, банках и образовательных учреждениях. Число советников в МИДе и МВД, вероятно, исчислялось сотнями. До войны услуги советских экспертов в Афганистане оплачивались неважно даже по сравнению с экспертами из других соцстран: тем платили до тысячи долларов в месяц. После вторжения зарплата советников из СССР выросла примерно до семисот долларов: значительно больше, чем они могли получать на родине. Прибавку прозвали «гробовыми деньгами».

Многие из советских граждан, отправившихся в Афганистан, были квалифицированными специалистами, но некоторые — любителями, энтузиастами. Многие приехали туда добровольно в силу своего идеализма или жажды приключений, или же потому, что это был единственный способ попасть за границу, или потому, что надеялись сами измениться к лучшему. Но у многих (может, и у большинства) людей, оказавшихся советниками в Афганистане, выбора не было. Военным и партийным специалистам приказали ехать. Другим предлагали поехать добровольно, что большинство и сделало более или менее охотно: отказ отрицательно сказался бы на их карьере.

К концу 1980 года в Афганистане работали 1600-1800 советских военных советников. От шестидесяти до восьмидесяти из них носили генеральское звание. К каждому батальону афганской армии были прикреплены три-четыре офицера, к полку — четыре-пять, дивизии — одиннадцать-двенадцать, а также сопоставимое число переводчиков. Они носили афганскую военную форму и получали зарплату выше, чем служащие 40-й армии. Советники могли за год накопить на машину, за два — на первый взнос за квартиру в кооперативном доме на родине. Обычному советскому офицеру на это требовалось куда больше времени. Неудивительно, что военные, по словам Валерия Ширяева, служившего переводчиком в афганской дивизии, ненавидели советников. У входа на территорию некоторых советских частей висели таблички: «С собаками и советниками вход воспрещен».

Отношение армейских офицеров изменилось, когда стало ясно, что сотрудничать с афганской армией может быть очень опасно. В боях погибли генерал Николай Власов и генерал-лейтенант Петр Шкидченко, чей вертолет рухнул, когда он руководил операцией афганской армии у города Хост в январе 1982 года. В 1983-1984 годах каждый третий советник в дивизии Ширяева погиб. И все равно были случаи, когда советские отряды отказывались выделить раненым советникам место в вертолете: раз работают на афганцев, пусть афганцы их и эвакуируют.

Среди гражданских специалистов самыми многочисленными были партийные советники. В 1983 году при ЦК НДПА работали восемьдесят советников и пятьдесят переводчиков. Они участвовали в работе партийных и государственных механизмов и нередко сочиняли для афганских политиков речи, которые переводились на дари или пушту. Эти люди перед отправкой в Афганистан не проходили специальной подготовки, кроме недельного вводного курса. Похоже, предполагалось, что ортодоксальные идеологические схемы, которые якобы работали в Советском Союзе, должны сработать и в Афганистане. На деле они работали так же плохо, если не хуже. Многие партийные советники были сомнительными экспертами, особенно в первые годы, когда Афганистан считался свалкой для людей, ничего не добившихся на родине, в СССР. За некоторыми достойными исключениями очень немногие из них имели хоть какое-то представление о стране. Они просто пытались применить в Афганистане политические и организационные схемы, которые уже исчерпали себя в Советском Союзе.

Вскоре после переворота 1978 года в СССР стали обсуждать возможность отправки в Афганистан комсомольских советников. С мая 1979 по ноябрь 1988 года в Афганистане работали около ста пятидесяти работников комсомола. Перед ними стояла задача организовать молодежное движение в городах и кишлаках. Все они были добровольцами, по крайней мере в теории. Их вербовали по всему Советскому Союзу. Внезапно им могли позвонить: «Предложено рекомендовать вас для поездки “за речку”» для работы с Демократической организацией молодежи Афганистана (ДОМА). Они проходили полуторамесячный курс истории, культуры, традиций и языков Афганистана, а затем отправлялись на задание. Сначала они попадали в Кабул.

* * *

Комсомольских советников направляли в группы по работе с детьми и подростками, по идеологическим и международным вопросам, издательской работе и для работы в провинции. Но изначально их главным делом было обеспечить ДОМА всеми церемониальными атрибутами: создать ЦК, секретариат, орготдел, отделы по политическому просвещению масс, военно-патриотическим вопросам, по работе с пионерами, по международным, финансовым и административным вопросам. Они организовали комитеты в провинциях и открыли Центральный дворец пионеров в 1981 году в присутствии подруги Кармаля Анахиты Ратебзад. Комсомольцы распространили десять тысяч экземпляров классического произведения соцреализма — «Как закалялась сталь» в переводе на афганские языки. Надо думать, счастливые обладатели этого перевода были сильно озадачены. По утверждениям комсомольцев, в конце 1988 года, когда их стали отправлять на родину, в ДОМА было 220 тысяч членов. Скептик мог бы предположить, что тут немалую роль сыграл двойной счет.

Николай Захаров прибыл в страну одним из первых. Он приземлился в аэропорту Кабула в самый разгар перестрелки, и все иллюзии, какие у него еще могли остаться, вскоре рассеялись. Было совершенно ясно, что его новые афганские коллеги намерены работать по-своему. Он отметил в дневнике, что заместитель главы ДОМА Абдуррахман, изрядно выпив, заявил: «Для полной победы мы не допустим никаких оппозиционных выступлений, даже если придется идти по трупам». Молодые люди, с которыми работала ДОМА, не подавали особых надежд, они находились под сильным влиянием исламских, маоистских и националистических идей. У советников не было средств на продвижение собственной идеологии. Ни афганские власти, ни местные жители практически не обращали внимания на их рекомендации. И методы, которые могли бы дать результат в Советском Союзе, совершенно не подходили для Афганистана. Уже в декабре 1981 года один советник с сожалением признавал: «Скопированная с ВЛКСМ система учета кадров совершенно не учитывает реального положения дел. Несмотря на принятую инструкцию по этому вопросу, в стране нет единой системы учета кадров. Одна из причин — ее нежизненность». Неудивительно, что большинство их усилий оказались тщетными.

Естественно, большинству советников требовались переводчики. Некоторых набрали в Таджикистане и Узбекистане. Другие прибыли из элитарных академических институтов Москвы и Ленинграда, которые по уровню изучения Афганистана, его истории, его народов, языков и культуры могли соперничать с кем угодно в мире.

В июне 1979 года Евгений Киселев готовился сдавать госэкзамены в Институте стран Азии и Африки (ИСАА) МГУ. После университета советских студентов обычно трудоустраивали туда, куда указывали власти. Киселев рассчитывал получить работу в ТАСС в Кабуле. Однако его вызвали в кабинет декана, где его и пару других студентов ждали двое в штатском. Киселеву и товарищам сообщили, что все распределения отменены и что выпускников этого года, изучавших персидский и пушту, отправят в Афганистан. Затем с ними провели беседу два полковника: лощеные, с хорошими манерами, вежливые, типичные штабные. Студентам напомнили, что они — военнообязанные: поэтому их призывают в армию. Двенадцатого июля они вылетели в Кабул и были прикреплены к афганским военным частям для работы вместе с военными советниками. Они носили афганскую форму, и им, как и советникам, платили больше, чем советским офицерам того же ранга. Киселева и еще пятерых переводчиков поселили в трехкомнатной квартире в новом микрорайоне, только что сданной и еще не обустроенной. В комнатах были бетонные полы и стояли железные кровати — ни матрасов, ни подушек, ни простыней. Киселеву удалось разыскать в городе несколько одеял и матрасов. Мебель тоже пришлось добывать самим.

Среди новичков был Андрей Грешнов. Он надеялся закончить обучение в Кабуле, однако еще не сдал экзамен по истории КПСС — необходимое требование для зарубежной поездки. С грехом пополам Грешнов все-таки сдал экзамен и прослушал в ИСАА краткий курс поведения советского гражданина за границей. Но учебу продолжить не удалось: Грешнову заявили, что он будет переводчиком в афганской армии, а если откажется, его исключат из университета. Две недели спустя, так и не сдав госэкзамены, Грешнов улетел в Кабул. После приземления он понял, что фарси, который он изучал в университете, имеет мало общего с дари, звучащем на улицах Кабула. Его поселили в той же квартире, что и Киселева.

 

Женщины

Женщины оказывались в Афганистане по разным причинам. Если они служили в армии, они ехали туда по назначению, нравилось им это или нет. К началу 80-х годов женщины составляли 1,5% советских военнослужащих. Во время Второй мировой войны женщины входили в экипажи бомбардировщиков и истребителей, были командирами танков и снайперами. Теперь же они служили архивариусами, шифровальщицами и переводчицами в штабном аппарате, работали на базе материально-технического обеспечения в Пули-Хумри или Кабуле, а также врачами и медсестрами в госпиталях и фронтовых медчастях. Гражданские специалисты стали появляться в Афганистане с 1984 года. Они работали в штабах, в полковых библиотеках, в военных магазинах и прачечных, в «Военторге», были секретарями. Командующему 66-й отдельной мотострелковой бригадой в Джелалабаде удалось найти машинистку, которая могла выполнять еще и обязанности парикмахера.

Мотивы тех, кто приехал добровольно, разнились. Врачи и медсестры отправлялись на работу в госпиталях и медпунктах из чувства профессионального долга. Некоторым приходилось ухаживать за ранеными под обстрелом, как их предшественницам во время Второй мировой, и уже в первые дни после прибытия в Афганистан они сталкивались с ужасными ранами. Некоторыми женщинами двигали личные мотивы: неудачи в личной жизни или деньги. В Афганистане платили двойную зарплату. Другие искали приключений: для одиноких женщин, не имевших связей в верхах, гражданская служба при советских силах за границей была одним из немногих способов увидеть мир. В отличие от женщин-военных, гражданские служащие всегда могли разорвать контракт и через неделю оказаться дома.

Елене Мальцевой хотелось внести свой вклад в ту помощь, которую ее страна оказывает афганскому народу. Ей было девятнадцать, и она училась в Таганрогском мединституте. В 1983 году она написала в «Комсомольскую правду», что ее однокашники — не только юноши, но и девушки — хотят испытать себя, закалить:

И, кроме того, мы все время ощущали в себе потребность готовить себя к защите Родины (извините за громкие слова, иначе выразиться не могу) и защищать ее… Почему я рвусь уехать сейчас? Может, глупо это звучит, но просто боюсь не успеть. Ведь именно сейчас там трудно, там идет необъявленная война. И еще. Я буду учить детей, воспитывать их. Но, честно сказать, я к этому еще не готова. Учить, воспитывать можно, когда есть какой-то жизненный опыт, жизненная закалка… Там трудно, и я хочу быть там. Неужели мои руки не нужны? (Снова громкие слова, но разве скажешь иначе?) Я хочу помочь народу этой страны, нашим людям советским, которые там сейчас {226} .

Женщины-контрактники, как и призывники, должны были пройти через военкомат. Многие надеялись попасть в Германию, но там вакантных мест было мало, а работникам военкоматов нужно было выполнять квоту по Афганистану. Поэтому они уговаривали или даже заставляли женщин подать заявление туда.

Женщины в боях не участвовали, но и они время от времени оказывались под огнем. За время войны погибли сорок восемь гражданских сотрудниц и четыре женщины-прапорщика: одни в результате вражеских действий, другие вследствие несчастного случая или от болезни. Двадцать девятого ноября 1986 года в самолете Ан-12, сбитом над кабульским аэропортом, погибли три женщины. Две из них ехали на свою первую работу в Джелалабаде; одну завербовали шестнадцатью днями ранее, другую — менее чем за неделю до катастрофы. В общей сложности 1350 женщин получили за службу в Афганистане государственные награды.

Как и солдат, женщин сначала отправляли во временный лагерь в Кабуле, и они находились там, пока начальство не определяло их дальнейшую судьбу. Некоторые предприимчивые девушки ждать не желали и брали дело в свои руки. Двадцатилетняя Светлана Рыкова напросилась на самолет из Кабула в Кандагар, а потом уговорила вертолетчика отвезти ее в Шинданд, крупную авиабазу на западе Афганистана. Там ей предложили работу в офицерской столовой. Она отказалась и решила подождать. Наконец, на базе открылась вакансия помощника начальника финансовой службы. Рыкова работала в Афганистане с апреля 1984 по февраль 1986 года.

Татьяна Кузьмина, мать-одиночка тридцати с лишним лет, сначала работала в Джелалабаде медсестрой. Потом ей удалось выпросить себе работу в боевом агитационно-пропагандистском отряде (БАПО). Татьяна была единственной женщиной в этом отряде, который доставлял в горные деревни вокруг Джелалабада продовольствие и лекарства, вел пропаганду, устраивал концерты, помогал больным и матерям с младенцами. Она уже должна была окончательно вернуться в СССР, но незадолго до этого отправилась с отрядом на задание и утонула в горной реке. Тело Татьяны нашли только через две недели.

Лилия, квалифицированная машинистка в штабе одного из советских военных округов, получала слишком мало, и чтобы дожить до зарплаты, ей приходилось собирать и сдавать бутылки. Она не могла даже купить нормальную зимнюю одежду. А в 40-й армии ее встретили дружелюбно и хорошо кормили. Она даже не представляла себе, что такое бывает.

Многие из этих женщин в Афганистане вышли замуж, хотя, возможно, изначально таких намерений у них не было. Одна говорила: «Здесь все женщины одинокие, ущемленные. Попробуйте прожить на сто двадцать рублей в месяц — моя зарплата, когда и одеться хочется, и отдохнуть интересно во время отпуска. Говорят, за женихами, мол, приехали? Ну а если и за женихами? Зачем скрывать? Мне тридцать два года, я одна». Браки могли регистрировать только советские чиновники в Кабуле. Молодая пара из 66-й отдельной мотострелковой бригады в Джелалабаде отправилась в аэропорт и попала под гранатометный обстрел вскоре после выезда с базы. Оба погибли. Наталье Глущак и ее жениху, офицеру из роты связи той же бригады, удалось добраться до Кабула и зарегистрировать брак. Назад они решили не лететь, а поехали на БТР. На въезде в Джелалабад бронетранспортер подорвался на мине с дистанционным управлением. Собрали только верхнюю половину Натальиного тела.

Мужчин было во много раз больше, чем женщин, и отношение к последним было сложным. Полковник Антоненко, командир 860-го отдельного мотострелкового полка, рассказывал: «В полку было сорок четыре женщины. Медсестры, лаборантки станции водоочистки, официантки, повара, заведующие столовой, продавцы магазинов. У нас не было запасов крови. Когда полк возвращался с боевых, если были раненые, то эти женщины иногда отдавали им кровь. Это было на самом деле. Удивительные у нас были женщины! Достойные самых лучших слов».

Роль медсестер и врачей вопросов не вызывала. Одна медсестра рассказывала, как солдаты принесли раненого, но не уходили: «Девочки, нам ничего не надо. Можно только посидеть у вас?» Другая вспоминала, как молодой парень, чьего друга разнесло в клочья, все рассказывал ей об этом и не был в силах остановиться. Телефонистка из кабульской гостиницы приехала на горную заставу, служащие которой месяцами могли не видеть посторонних людей. Командир заставы попросил: «Девушка, снимите фуражку. Я целый год не видел женщину». Все солдаты высыпали из траншей, чтобы поглазеть на ее длинные волосы. «Здесь, дома, — вспоминала одна медсестра, — у них свои мамы, сестры. Жены. Здесь мы им не нужны. Там они нам доверяли то о себе, что в этой жизни никому не расскажут».

У одного молодого офицера, выписавшегося из Центральной инфекционной больницы в Кабуле, где его лечили от тифа, холеры и гепатита, начался роман с медсестрой, которая за ним ухаживала. Его ревнивые товарищи рассказали ему, что она — ведьма. Мол, рисует портреты своих любовников и вешает их на стену, и трое его предшественников уже погибли в бою. А теперь она взялась за его портрет. Суеверные чувства овладели им. Однако медсестра так и не закончила рисунок, а офицер получил ранение, но не погиб. «На войне мы, солдаты, были ужасно суеверны», — вспоминал он с сожалением. После Афганистана он больше не виделся с той медсестрой, но сохранил о ней самые теплые воспоминания.

В конечном счете заслуги медсестер не получили официального признания. Александр Хорошавин, служивший в 860-м отдельном мотострелковом полку в Файзабаде, двадцать лет спустя с горечью узнал, что Людмила Михеева, работавшая медсестрой в его полку с 1983 по 1985 год, не получила никаких льгот, причитавшихся любому ветерану.

Женщины часто подвергались давлению со стороны мужчин, готовых прибегать как к лести, так и к угрозам. Многие ветераны говорили о них с обидой и презрением, называли их «чекистками» и намекали, что они продались за чеки — валюту, которой пользовались советские граждане в Афганистане. Некоторые признавали, что медсестры и врачи могли отправиться в Афганистан из лучших побуждений. Но мало у кого находились добрые слова в адрес остальных — секретарш, библиотекарш, кладовщиц или прачек. Их обвиняли в том, что они отправились в Афганистан за мужчинами и деньгами.

Женщины негодовали и изобретали защиту. Некоторые находили покровителя, чтобы держать других подальше от себя. У многих генералов Второй мировой войны, в том числе у Константина Рокоссовского и Георгия Жукова, были ППЖ, «походно-полевые жены». На афганской войне этот институт возродился. Андрей Дышев сочувственно описывает его в романе «ППЖ», где рассказывается история медсестры Гули Каримовой, добровольно отправившейся в Афганистан, и капитана Герасимова, ее возлюбленного.

Военный переводчик Валерий Ширяев полагал, что это отражает социальную реальность самой России: многие солдаты были родом из провинции и рассматривали женщин как добычу либо как объект избиения. Но в Афганистане хотя бы партийные работники вели себя разумно и не пытались вмешиваться в отношения между людьми, как на родине. Напряженность была неизбежна: «Чем меньше гарнизон, тем меньше женщин и тем больше конкуренция, порой приводившая к дракам, дуэлям, самоубийствам и стремлению погибнуть в бою».

Не все советские женщины в Афганистане работали на государство. Некоторые знакомились с афганцами (особенно студентами) на родине, в России, и вступали с ними в брак. Галина Маргоева вышла замуж за инженера Хаджи Хусейна. Она с мужем жила в Кабуле, в своей квартире в микрорайоне, неподалеку от аэропорта и рядом с комбинатом жилищного строительства. Галина стала свидетельницей всех изменений режима, всех ужасов гражданской войны и бесчинств «Талибана». Одна женщина по имени Татьяна вышла замуж за афганского офицера Нигматуллу, который учился в СССР. Они поженились, несмотря на сопротивление ее родных и его начальства. Их первый ребенок родился в Минске. Пять лет спустя Нигматуллу назначили в Кабул, потом в Кандагар, а затем в Герат. Он служил при разных режимах: был политработником в дивизии при Наджибулле, в бригаде при моджахедах и снова в дивизии во время правления «Талибана». Татьяна оставалась с ним. Она носила паранджу, выучила фарси, но все равно оставалась атеисткой. Когда троих братьев Нигматуллы убили, Таня приняла девять сирот в свою семью и вырастила их вместе с собственными детьми.

 

Жить и умереть в Кабуле

После восьми вечера в Кабуле начинался комендантский час. Большая часть территории города была небезопасна для прогулок, и по ночам шли перестрелки. Хотя в Кабуле стояли войска и по улицам постоянно сновали милицейские и военные патрули на бронемашинах, моджахеды все же устраивали атаки на город. В январе 1981 года они близко подобрались к особняку советского военного советника в посольском квартале и обстреляли его из гранатомета. В тот же день они безуспешно пытались атаковать крупную электростанцию примерно в сорока километрах от Кабула. На следующий день моджахеды взорвали крупный кинотеатр и советский книжный магазин. За последующие несколько дней произошло больше двухсот терактов в других крупных городах. В 1983 году взрыв бомбы в столовой Кабульского университета убил девятерых советских граждан, в том числе женщину-профессора.

Люди постоянно носили с собой оружие, в каждом многоквартирном доме была охрана. Тем не менее столица считалась безопасной настолько, чтобы начальство и военные советники могли привезти туда семьи. Здесь уровень жизни нередко был выше, чем на родине. Большинство жило в советском микрорайоне, платили им хорошо, посылки и письма приходили регулярно. Дети учились в школе при посольстве. Она работала в три смены, и все равно классы были переполнены. В посольстве или в Доме культуры показывали новые советские фильмы.

Ассортимент посольского магазина был ограничен, и жены могли покупать только те товары, что соответствовали рангу их мужей. Поэтому они немало времени проводили на рынке в старом микрорайоне — «парванистке» (от parva nist, «не волноваться»). На рынке торговали западными товарами и одеждой, какие на родине, в СССР, никто не видел. Некоторые из этих товаров попадали в Афганистан от западных гуманитарных организаций, передававших их в помощь афганским беднякам. Женщины беспощадно торговались за подержанные джинсы, куртки и платья, невзирая на угрозы начальства отправить их назад в Союз, если они не покончат с покупками. Не стоит и говорить, что угрозы эти не имели никакого влияния.

Когда обстановка ухудшилась, на женщин стали накладывать более жесткие ограничения. В Джелалабаде после гибели нескольких женщин остальным запретили выходить на улицу без вооруженного сопровождения. К 1986 году им нельзя было выходить без сопровождения даже в центр Кабула и других крупных городов. Но искушениям афганских базаров было трудно противостоять. Самые смелые и безответственные выбирались за покупками, несмотря на любые препятствия. Некоторые надеялись, что если будут держать рот на замке во время прогулки по базару, то их примут за западных миссионерок, которых, как они оптимистично полагали, моджахеды не станут трогать.

Моджахеды никогда специально не избирали своей целью советников. Но гибли и они. Геолога Евгения Охримюка отправили в Афганистан в 1976 году, когда ему было уже шестьдесят три. В то время советников из СССР было немного. Группа Охримюка занималась разведкой полезных ископаемых, прежде всего природного газа. Когда началась война и работать в отдаленных провинциях стало сложно, он с коллегами переключился на поиск в окрестностях Кабула источников воды и материалов, используемых в строительстве. Восемнадцатого августа 1981 года Охримюк вышел из квартиры в советском микрорайоне и сел в служебную машину. Водитель повез его на работу. Ехать было всего полтора километра, но до места он так и не добрался. Потом русские выяснили, что Охримюк разрешил своему водителю подвезти двух родственников. Это была ловушка. Мужчины взяли Охримюка в заложники, чтобы обменять его на брата командира местных партизан, захваченного афганской армией. Охримюк написал сотрудникам, что его пять дней вели пешком в убежище в горах, и попросил прислать за ним вертолет, как только обмен можно будет совершить. К сожалению, к этому моменту брата того командира уже застрелили. Власти долго вели переговоры о выкупе, но они затухли. Охримюк провел год в плену, а потом французская коммунистическая газета «Юманите» сообщила, что его казнили. Жена Охримюка просила поставить ему памятник на московском кладбище. Власти не позволили.

Алексей и Марина Муратовы впервые побывали в Афганистане в 1970 году. Они очень нуждались в деньгах. В Москве они работали ассистентами в университете, у них было двое сыновей, и им приходилось полагаться на помощь родителей Алексея. В Кабуле Алексей читал лекции в Политехническом институте, а Марина работала секретарем. Им понравилась страна и люди, и они остались в Афганистане на три года.

Потом началась война. «С первой минуты, — рассказывала потом Марина, — мы понимали, что вводить в ДРА войска — это преступление. И когда мы во второй раз попали в Афганистан, осенью 1981-го, нас постоянно преследовало чувство стыда. Стыда за страну, пославшую своих солдат убивать и гибнуть самим». На этот раз уже оба они преподавали в Политехническом институте, и Марина помогала готовиться афганским студентам, собиравшимся учиться в СССР.

Они привыкли к войне — к постоянной стрельбе, отключениям электричества, необходимости спать с автоматом под кроватью — и к трудностям жизни в советском сообществе, где за любой шаг в сторону могли отправить домой. Их непосредственный начальник не любил афганцев и много пил.

Перемещения советников и их семей, живших в Политехническом институте, жестко контролировались. Выстрелы осветительных ракет, три длинных очереди из автомата или повторяющийся стук по перилам у комнаты охраны служили сигналами тревоги. Те, кого включили в местные силы самообороны, занимали свои позиции, остальные скрывались в убежище. Весь свет в квартирах нужно было выключить. Сигнал отбоя подавали с помощью отрывистых ударов по перилам, по радио или устно. Радио в квартирах выключать было нельзя.

Институт часто обстреливали, и следовало всегда быть настороже: бомбы и мины-ловушки могли оказаться под столом или в углу. Однажды Марина заметила взрывное устройство, замаскированное под электрический фонарь. К счастью, оно не сработало. С кровопролитием она сталкивалась редко, хотя однажды видела, как сотрудника посольства, только что забравшего сына из школы, застрелили около магазина. Мальчика забрали только через сорок минут. Все это время он сидел рядом с телом.

Однажды под конец своего третьего года в Афганистане Алексей и Марина отправились за покупками. На выходе из института Марина заметила, что молодой охранник-афганец смотрит на нее как-то странно. Ей показалось, что он под воздействием наркотиков. Когда они возвращались в институт, Марина упала. Только потом она осознала, что охранник выстрелил в нее. Алексей лежал позади. Он умирал. Марине пришлось сделать десять операций, чтобы спасти раненую ногу. Афганские студенты навещали ее каждый день, а один привез своего отца с севера, из Мазари-Шариф, чтобы тот молился за нее.

 

Жизнь и смерть в провинции

В провинциях работать было сложнее и опаснее, чем в Кабуле. Советникам регулярно приходилось ездить по заминированным дорогам. Группа комсомольцев из Кабула попала в засаду. Одна работница погибла. В Герате советникам позволялось перемещаться исключительно в бронемашинах. Но зачастую их не было под рукой, так что приходилось ездить на обычном транспорте. К тому же, хотя броня защищала от пуль, она не спасала от придорожных мин. Жизнь в Герате, впрочем, имела одно преимущество: когда кончалась водка, можно было отправить гонца на базу в Кушке, в трех часах езды.

Работа в регионах была не только опасной, но и очень тяжелой. Советники обнаружили, что в провинции Логар ни один кишлак не поддерживает кабульский режим. Лишь 2,5% детей в этой провинции ходили в школу. С 1984 по 1986 год Александр Юрьев служил в Кандагаре: он попросился туда, когда его предшественник Григорий Семченко получил серьезные ранения. Юрьев писал в дневнике: «Кандагар — город очень красивый. Но он наполовину разрушен, целые улицы и кварталы в развалинах, а на сохранившихся зданиях много щербин от осколков и пуль. Ехать очень опасно: душманы стреляют из зеленки, делают засады в городе. Поэтому у всех автоматы наготове. Тем более что из шести городских районов мы контролируем только два, а остальные четыре — душманы. И эти районы как раз делит дорога, по которой мы туда и назад ездим каждый день».

Домой Юрьев слал бодрые письма: «У меня все хорошо. Живу на загородной вилле, которую строили американцы. Рабочий день — сокращенный, с 8-9 утра до 14.00. Бывает 2-3 выходных в неделю». Это не было неправдой, но все же в реальности дело обстояло несколько иначе. Виллу действительно построили американцы, возводившие местный аэропорт. Но водоснабжение не работало, как и освещение с отоплением. Этот район обстреливали из минометов несколько раз в день. «Жизнь научила: при обстреле между тобой и улицей должно быть две стены. Лежишь в каске и бронежилете на полу и думаешь: только бы не в потолок». От виллы до кандагарской штаб-квартиры ДОМА, где работал Юрьев, было несколько километров. Дорога всегда была заминирована, и каждую неделю кто-нибудь на ней подрывался. Каждое утро танк-тральщик очищал дорогу от мин, солдат расставляли вдоль дороги, и по ней можно было ездить. Затем солдат отзывали, и дорога вновь оказывалась в руках мятежников. Поэтому Юрьеву приходилось возвращаться домой к двум часам дня. А если шли серьезные бои, то из дома лучше было вообще не выходить — это и был «выходной». Стрельба не прекращалась. «10 и 11 августа [1985 года] идут бои, — записал Юрьев в дневнике. — Много убитых и раненых. Открываем в Кандагаре филиал Института молодежных кадров ЦК ДОМА. На митинге выступил секретарь ПК НДПА товарищ Ханиф. Он говорил, что филиал открывается на войне. Но это необходимо, так как молодежь должна настойчиво изучать революционную теорию и использовать ее в революционной борьбе. На улице, под открытым небом я провел первое занятие со слушателями филиала “Место и роль ДОМА в политической системе афганского общества”».

Советники могли неделями не слышать ни слова по-русски. Не каждый мог выдержать напряжение. Александр Гавря, который работал в Афганистане с октября 1982 по октябрь 1985 года и с апреля по ноябрь 1988 года, рассказывал:

Как бы получше условия нашей жизни описать? Ну вот, к примеру, есть такая провинция Гур, центр ее — Чагчаран. Глухое место, далеко в горах. Вертолетом не пролететь — сбивают, потому лишь два-три раза в год там планируются боевые действия и идет колонна. Как-то приехал с одной из таких колонн. Зашел к Саше Бабченко, нашему комсомольскому советнику. Вдруг слышу: рыдания за стеной, громкие и страшные, словно звериные. Вскочил, схватился за автомат: что такое? «Ничего, — пояснил Бабченко, — это советник одного из контрактов, он каждый вечер напивается и плачет, сейчас его наши ребята успокоят» {252} .

Даже если мятежники не контролировали сельскую местность днем, ночью она была в их руках. Эффективно работать с крестьянами было затруднительно. А пролетариата в Афганистане не было: в стране практически отсутствовала промышленность. Так что советники в основном занимались тем, что укрепляли местные партийные и молодежные организации, помогали школам и устраивали детские летние лагеря. Один гость из СССР необдуманно выступил в местной школе с лекцией о том, как советские дети помогали взрослым бороться с немцами, подсыпая песок в пулеметы и танки. Слушатели, само собой, навострили уши. Командир дивизии пришел в бешенство: «Чтобы таких болтунов вокруг меня на выстрел не было».

Еще один комсомольский советник, Юсуф Абдуллаев, так докладывал о поездке по провинциям в июне 1981 года: «Обстановка очень сложная. В руках народной власти только райцентры… Все силы брошены на борьбу с душманами. После попытки открыть школу четверым детям сломали руки и ноги. Сильный антисоветизм и страх перед русскими солдатами, которые нередко сами дают для этого повод. Душманы подожгли автоколонну из восемнадцати машин с продовольствием, которые наши “присвоили”, чтобы продать. Афганской армии и Царандоя нет. Воюют в основном наши воинские подразделения и немногочисленные малиши (отряды защиты революции) из числа местного населения. Душманы терроризируют местное население — с тех семей, в которых есть люди, сотрудничающие с народной властью, берут “штраф” от двадцати до сорока тысяч афгани».

В феврале 1982 года Абдуллаев пришел в еще более мрачное настроение. В провинции Фарах было больше сотни школ, но работали, наверное, не более десяти. Учились лишь четыре тысячи из 21 тысячи детей школьного возраста. Из 51 кооператива не работал ни один. Местная комсомольская организация была в полном беспорядке, в ней состояло не более двухсот человек. В районе действовали более сорока отрядов мятежников, средний возраст которых составлял меньше тридцати лет. Тем не менее Абдуллаев был уверен: большинство населения согласно с тем, что правительственный террор и насилие пошли на убыль после назначения Кармаля и что банды моджахедов сами себя дискредитируют. Однако люди были чрезвычайно осторожны. Несколько месяцев спустя Абдуллаев докладывал из Хоста, что никто ни слова не говорит о Бабраке Кармале, разве что один афганский офицер прокричал «Смерть Кармалю!» на политическом совещании в своем артиллерийском полку.

* * *

Герат, где все началось, в течение всей войны был спорной территорией. Моджахеды контролировали старый город, а правительство и русские — пригороды и главную дорогу, их огибающую. Советские советники жили в популярном у туристов отеле «Герат», построенном за несколько лет до того на окраине, у дороги в аэропорт. К этому моменту он превратился в небольшую крепость: мешки с песком на балконах, БТР и группа минометчиков у входа, а вместо швейцара в ливрее — тяжеловооруженный солдат в бронежилете. Жильцам рекомендовали даже по городу ездить в сопровождении бронетехники.

В июне 1981 года один из комсомольских советников, Геннадий Кулаженко, должен был проехать короткий путь из аэропорта в гостиницу. Сопровождения в аэропорту он не встретил, так что сел в такси «Тойота», но так и не доехал до места назначения. Его коллеги из Кабула не получили помощи от советских военных и гражданских властей и сами отправились в Герат выяснять, что случилось. Им удалось найти изрешеченную пулями «Тойоту». Местный мулла сказал, что знает, где могила Кулаженко. Они отправились туда в сопровождении танка и двух БТР, которые вскоре застряли на узкой улице кишлака. Мулла отвел их к могиле пешком, однако тело, которое они выкопали, сильно разложилось и не принадлежало Кулаженко. После этого они попали в засаду. Позже один из местных повстанческих отрядов распространил листовку, в которой говорилось, что Кулаженко казнили и захоронили в тайном месте.

Он стал первой из четырех жертв среди комсомольских советников. Николай Серов умер в 1984 году от рака крови, Атор Абдукадыров погиб в ходе обстрела, а Александр Бабченко умер в 1987 году, незадолго до того, как вернуться домой.

Николая Комиссарова, комсомольского работника из Казани, отправили в Файзабад в 1982 году. Там работали еще восемнадцать советников (четверо военных, остальные гражданские). Все жили в квартирах, которые снимали в городе. Комиссаров отвечал за одиннадцать кишлаков и регулярно навещал их со своим переводчиком-таджиком, без оружия, проводя работу среди молодежи. Одной из своих побед комсомольские работники считали случай, когда убедили руководство местной школы для девочек отказаться от паранджи. Были у них и другие задачи: собирать разведданные и помогать в создании организаций местной самообороны.

Когда Комиссаров узнал, что старший класс в одной из подопечных школ собирается в полном составе перейти на сторону моджахедов, он взял солдата-водителя и отправился выяснять, что происходит. Кишлак находился в сельской местности, и ехать туда без сопровождения бронемашин было исключительно опасно. Два бронированных автомобиля были посланы на выручку, но оказалось, что в них нет нужды. «На полпути встретили ту машину, — вспоминал капитан Игорь Морозов. — Бледный солдатик вцепился в руль мертвой хваткой, а рядом с ним невозмутимый Комиссаров, еще шутить, черт, пытался. Что он говорил в том кишлаке, неизвестно, но в банду не ушел никто — факт. Комиссарову — совершенно справедливо — влепили выговор за нарушение дисциплины».

Вячеслав Некрасов приехал в Афганистан из Свердловска (Екатеринбург), где работал токарем и прорабом на оборонном заводе, служил в армии, учился в Высшей комсомольской школе. В 1982 году Некрасову исполнилось двадцать восемь лет, он был первым секретарем горкома комсомола, и его направили в Афганистан советником по делам молодежи. Как и остальные, он сказал родным, что едет в Монголию, проработает там год, а потом семья присоединится к нему. Чтобы подкрепить легенду, он купил русско-монгольский словарь.

Некрасов и его переводчик Додихудо Сайметдинов вылетели в Кабул в октябре 1982 года. Они сочли город куда более современным и вестернизированным, чем им представлялось. В ноябре их отправили в провинцию Фарьяб, на север Афганистана.

Тамошнее начальство предоставило Некрасову свободу действий. Он решил отправить группу молодых местных лидеров в Советский Союз, чтобы они посмотрели, как там живут мусульмане. Некрасову и Сайметдинову удалось, преодолев серьезные трудности, убедить местного муллу отправиться с ними. Оно того стоило: вскоре после возвращения муллы Некрасов услышал, как тот в красках описывает визит через свои муэдзинские репродукторы.

В Кабуле Некрасов заполучил передвижную киноустановку с набором индийских, советских и афганских фильмов и тремя операторами-афганцами. Он выпросил самолет, чтобы доставить команду в Фарьяб, и стал возить кино по провинции. Некрасов имел успех даже в тех кишлаках, что были настроены враждебно. Он показывал фильмы бесплатно, но при двух условиях: в течение недели перед показом в кишлаке не должно было быть стрельбы, а на время сеанса оружие следовало оставить снаружи. По иронии, наибольшую популярность у зрителей снискало «Белое солнце пустыни», хотя изображенные в фильме мятежники были этнически близки самим афганцам.

Некрасова, как и других гражданских советников, время от времени впутывали в военные операции. Но его связи порой помогали ему договариваться о прекращении огня с местными лидерами партизан, спасая жизни и мирных граждан, и бойцов с обеих сторон.

С 1986 года специалистов и советников стали отзывать, поскольку модернизация афганского общества казалась все менее достижимой. Это вызвало горькое разочарование у всех, кто рисковал жизнью и здоровьем ради благой цели. И все же, когда на родине их спрашивали, как же им удалось пережить ужасы войны, многие поняли, что смогли полюбить Афганистан. Вячеслав Некрасов писал:

Мы не выживали. Мы жили. Жили полноценно, интересно, насыщенно. Занимались серьезными мужскими делами. Конечно, были молоды, бесшабашны, быстро сходились с людьми. Прошел уже не один десяток лет, а мы до сих пор ощущаем себя единой братской семьей {259} .

 

Даже во время кампании солдаты большинства армий мало времени проводят в боях. Они слоняются без дела, ругают своих офицеров и военную машину в целом, уклоняются от работы, тянут еду, ищут возможности напиться, непрерывно (но не в бою, конечно) думают и болтают о женщинах, хвастаются и затевают разнузданные, грубые игры, порой вырождающиеся в запугивание и физическое насилие. Вся эта на первый взгляд бессмысленная деятельность имеет один бесценный побочный эффект: она укрепляет чувство плеча, крайне нужное в бою.

Солдаты 40-й армии мало отличались от других солдат. Они жили в местности с нездоровым климатом, без особенных удобств. Они мерзли зимой и изнывали от жары летом. Как правило, они были лишены женского общества. Их скверно кормили. Они становились жертвами эпидемий. Их третировали офицеры, сержанты и старослужащие. Им не давали отпуска, разве что на похороны близкого родственника. Но они переносили невзгоды со стоицизмом, издавна присущим русским солдатам, и были готовы драться за своих товарищей даже тогда, когда война сама по себе утратила всякий смысл.

 

Призывники

Большинство молодых мужчин в СССР, пусть неохотно, мирились со службой в армии как с неизбежным перевалочным пунктом на пути во взрослую жизнь. С детства им вдалбливали представления о патриотизме, о долге, о ведущей и направляющей роли КПСС и превосходстве советского образа жизни над всеми прочими. Некоторые из этих идей оседали в голове.

Призывники служили два года. Набор проводился в два этапа, весной и осенью. Новобранцам брили голову: так повелось еще с царских времен. После месяца базовой подготовки тех, кому было предназначено попасть в Афганистан, отправляли на три месяца в «карантин» — тренировочные лагеря в республиках Средней Азии, где условия были близки к афганским. Поэтому те, кого призвали весной, могли попасть в Афганистан только в августе. Там они служили примерно год и восемь месяцев, хотя командиры могли удерживать (и удерживали) солдат, подлежащих демобилизации, до прибытия новобранцев.

Призывники, уже имевшие специальность — высшее образование, медицинскую или другую квалификацию, — занимались соответствующим делом. Некоторых перед отправкой в Афганистан отбирали для полугодового обучения на сержанта-водителя или артиллериста, и тогда служить им оставалось только полтора года. Способные солдаты за год-полтора боевой службы могли получить повышение до сержанта. Это зависело от их командиров, которые также могли разжаловать сержанта в рядовые, если он не справлялся со своим делом.

Несмотря на секретность, родители быстро поняли, что происходит. Те, кто располагал деньгами или связями (особенно жители Москвы, Ленинграда и прибалтийских республик), и прежде давали взятки сотрудникам военкоматов или нажимали на скрытые пружины, чтобы их сыновья не попали в армию. После начала войны они утроили усилия.

Поэтому ребята, попавшие в армию, в основном происходили из сельской местности или из семей рабочих. Опрос полутора тысяч солдат, призванных в 1986 году, показал, что больше двух третей из них прибыли из сел или принадлежат к рабочему классу и не имеют полного среднего образования, тогда как почти две трети населения в то время жило в городах. Почти четверть новобранцев происходили из неполных семей. И среди них не было ни одного, чья семья принадлежала бы к партийной, бюрократической, академической или военной элите. Военный историк генерал-полковник Кривошеев саркастически заметил, что пора бы уже вернуть «Вооруженным силам прежнее романтическое название — Рабоче-Крестьянская Красная Армия».

Порой призывникам даже не сообщали, куда их отправляют, а просто выпроваживали их с водкой, чтобы облегчить передислокацию. Но и те, кому пункт назначения стал известен заранее, должны были сказать семье лишь то, что будут служить за границей. Со временем этот запрет сошел на нет, но многие солдаты, подобно комсомольскому советнику Вячеславу Некрасову, все еще пытались успокоить родных, объясняя, что отправляются в Монголию. Впрочем, большинство обмануть было невозможно. Отец Владислава Тамарова ответил на его первое письмо домой: пусть не думает, что его родители дураки, они прекрасно знают, где он оказался.

Андрей Пономарев вспоминал, что прямо перед отправкой его и его товарищей построили и сказали: любой, кто не хочет служить в Афганистане, пусть сделает три шага вперед; его оставят служить в Союзе. При всем желании ни Пономарев, ни его товарищи не решились на это из стыда и боязни подвернуться остракизму. Пономарев служил в 860-м отдельном мотострелковом полку в Бадахшане, на северо-востоке Афганистана.

В мае 1985 года Виталия Кривенко и его товарищей-новобранцев посадили на поезд, а потом в самолет. Они проехали две тысячи километров из Казахстана в тренировочный лагерь под Ленинградом. Там их отправили в баню, дали два часа на то, чтобы надеть униформу и привести себя в порядок, и тут же начали тренировать. Стандартная подготовка пехотинца (учебные марш-броски, полевые учения, стрельба, построение, политзанятия и физподготовка) оказалась весьма суровой. Суровы были и сержанты-инструкторы. Но когда пришло время проверить свои навыки в бою, оказалось, что муштра сослужила Кривенко хорошую службу.

 

Проблемы

Солдат в советской армии, как и при царизме, третировали. Но в конце 60-х годов сложилась прочная система ритуалов — дедовщина.

Российские эксперты по-разному объясняют появление дедовщины. Армия, набираемая по призыву, была деморализована. Она была слишком крупной, и солдаты были недозагружены. Многие призывники не соответствовали требованиям. Некоторые призывники побывали в тюрьме и принесли с собой в армию обычаи преступного мира.

Солдат, служивших последние полгода, именовали «дедами». Новобранцы должны были убирать в казармах, присматривать за обмундированием «дедов», приносить им сигареты из магазина и еду из столовой. Их подвергали ритуальным унижениям, а иногда и побоям. Многие терпели и успокаивали себя тем, что однажды тоже станут «дедами». Другие не выдерживали: дезертировали, наносили себе увечья или кончали самоубийством. Третьи, благодаря своей силе и выдержке, могли постоять за себя, и в конце концов их оставляли в покое. Кривенко был старше других призывников, потому что отсидел срок в тюрьме. Его возраст и опыт придавали ему авторитета в глазах других солдат, и «деды» вели себя с ним осторожно. Сергей Никифоров был мастером дзюдо и дрался со своими мучителями, пока они не отстали. Солдаты из одного региона держались вместе. В одной части «дедов» предупредили, что если с их сослуживцами, двумя чеченскими парнями, что-нибудь случится, их родичи будут беспощадно мстить.

Ситуация зависела и от того, где оказался призывник. Армия не могла допустить недостойных в элитарные ракетные войска стратегического назначения, и проблема дедовщины там стояла куда менее остро. То же касалось пограничных войск КГБ, где всегда было чем заняться, и спецназа и десанта, где обычно поддерживался высокий моральный дух. Сержант 56-й гвардейской отдельной десантно-штурмовой бригады Сергей Морозов утверждал, что в его части вообще не было дедовщины: люди были слишком заняты делом или слишком уставали. Все, чего им хотелось после возвращения с заданий — есть и спать.

В Афганистане дедовщина была не столь тяжелой даже в мотострелковых частях, потому что и там солдатам находилось дело. «Деды», конечно, третировали младших, но в бою эти различия стирались. К тому же «деда» могла настичь не только вражеская пуля, и никто не стал бы расследовать это происшествие. И все-таки 33% преступлений, выявленных в 40-й армии в 1987 году, составляли неуставные отношения. За год пострадали более двух сотен солдат, некоторые погибли, некоторые получили серьезные ранения.

Некоторые «афганцы» утверждали, что дедовщина, несмотря на очевидные негативные стороны, помогала поддерживать порядок и дисциплину. Во фронтовых частях, по их словам, бывалые учили новичков содержать себя в чистоте, слушаться приказов и заботиться о своем обмундировании. Когда Андрей Пономарев был новобранцем, он с трудом переносил издевательства. Он не сломался, но после ритуальных избиений часто убегал поплакать в уголке. Пономарев и его товарищи поклялись, что сами не будут прибегать к таким методам, однако не сдержались. Новобранцы переставали их уважать и не делали того, что им говорили. Тогда и Пономарев стал прибегать к кулакам: это, по его словам, был единственный надежный способ донести до младших коллег свою мысль. Он и другие люди, думавшие так же, понимали: в других армиях позитивные функции, которые они приписывали дедовщине, выполнялись профессиональными сержантами. Александр Гергель, служивший сержантом в 860-м отдельном мотострелковом полку, соглашался, что дедовщина разъедала военную систему. И ничего не изменится, считал он, пока в российской армии не появится институт профессиональных сержантов с многолетним опытом службы.

* * *

Сороковая армия определенно отличалась от других масштабными проблемами в области здоровья, с какими советская армия прежде не сталкивалась. Русские открыли в Афганистане семь военных госпиталей, но в силу хронической нехватки средств они были плохо оснащены, недоукомплектованы и едва справлялись с потоком пациентов. Практически полный коллапс системы медицинского обслуживания 40-й армии стал одним из самых негативных следствий импровизации и недостатка финансирования при ее формировании. Один врач, работавший на бригадном пункте эвакуации раненых, высказался с горечью:

Опять идти и делать вид, что спасаешь людей. А как их спасать? Чем? Медикаментов нет, перевязочного материала нет, медиков нет. Мрут от инфекций, от заражения, от того, что помощь не оказали. Они думают, что один противошоковый укол спасет, но вот не спасает, и когда его действие прекращается, то пациент отдает богу душу, а мы ничем не можем ему помочь. Одно-единственное средство — спирт, но и он не всегда помогает. Если б снабжение было, то три четверти можно было бы спасти, а так… {276}

Может быть, он преувеличивал. Но ясно, что медики практически проиграли битву — не с ранениями, а с инфекциями. Статистика говорит за себя: более трех четвертей солдат, служивших в Афганистане, побывали в госпитале. Всего около 11% оказались там с ранениями и травмами, и целых 69% страдали от серьезных болезней (28% от гепатита, 7,5% — от брюшного тифа, остальные — от инфекционной дизентерии, малярии и других заболеваний).

Поскольку солдаты болели в столь массовом порядке, воинские части зачастую сильно не дотягивали до номинальной численности. Главной бедой был гепатит. Ходила шутка, что рядовые болеют желтухой, офицеры — болезнью Боткина, а генералы лечатся от гепатита. Рассказывали, что некоторые солдаты увиливали от службы, заставляя санитаров приносить мочу больных товарищей: выпьешь ее и сам заболеешь. К концу 1981 года болезнь подкосила каждого четвертого в 5-й гвардейской мотострелковой дивизии в Шинданде. Из строя вышли командующий Борис Громов, его заместители и командиры всех полков. Дивизия, по сути, оказалась небоеспособна. В любой момент четверть, а то и треть солдат 40-й армии могли оказаться непригодны к службе по болезни. На пике эпидемии на три сотни солдат приходилась одна медсестра.

Гепатит не был единственной проблемой. Летом 1985 года солдаты 66-й отдельной мотострелковой бригады в Джелалабаде, возвращавшиеся с патрулирования, выпили воды из придорожного источника. Несколько дней спустя трое из них рухнули без сознания во время построения: холера. Заболело более половины солдат бригады. Пошли слухи, что воду заразили «два европейца, переодетые в местных». Рассказывали, что ради предотвращения дальнейшего заражения тела кремировали: вещь практически неслыханная для по сути православной страны. Больных изолировали за забором с колючей проволокой, врачей и медсестер держали вместе с ними, из Москвы доставили дополнительный медицинский состав.

Ситуация в 40-й армии, таким образом, напоминала положение британской и французской армий во время Крымской войны, и главным образом по тем же причинам: грязная вода, ужасные санитарные условия, грязная посуда, грязные столовые, грязная одежда, плохое питание. Советские власти гордились тем, сколько больниц и приютов они построили в Афганистане. Однако они обеспечили пациентами еще больше больниц и приютов, и чем крупнее была больница, тем хуже были условия. Заболеваемость гепатитом оказывалась выше всего не в маленьких гарнизонах, а на крупных базах, где болезнь, по идее, проще всего было предотвратить. Советские медслужбы куда успешнее справлялись с болезнями во время Второй мировой войны, чем в ходе афганской кампании.

Однако тогда существовало одно важное преимущество: пострадавших можно было эвакуировать с поля боя вертолетами. По некоторым оптимистичным оценкам, девять из десяти солдат получали первую помощь в течение получаса и попадали к врачу в течение шести часов. Эвакуировать раненых и погибших, даже под огнем противника, с риском для жизни, было делом чести. Упадок этой традиции во время чеченской кампании был признаком деградации армии, рассказывал офицер, прошедший обе войны.

 

Повседневная жизнь

Сороковая армия располагала четырьмя главными базами. На каждой находились дивизия и ряд других частей. Пятая гвардейская мотострелковая дивизия была размещена в Шинданде, неподалеку от Гильманда, где находилась также крупная авиабаза. Двести первая мотострелковая дивизия располагалась в провинции Кундуз, к северу, 108-я мотострелковая дивизия — в Кабуле, а потом на авиабазе в Баграме, а 103-я гвардейская воздушно-десантная дивизия — в аэропорту Кабула. Бригады, отделенные от головных дивизий, отдельные полки и батальоны, части спецназа и многочисленные заставы были разбросаны по стране. Заставы были сосредоточены на юге и востоке, ближе к уязвимой пакистанской границе протяженностью около двух тысяч километров, в районе Кандагара, Гардеза и Джелалабада. Все эти базы, даже в Кабуле, были защищены от нападений минными полями, колючей проволокой и сторожевыми постами.

На крупных базах офицеры, медицинский состав и магазины со временем стали располагаться в модулях — одноэтажных сборных фанерных бараках, выкрашенных в зеленый цвет, с выложенными кафелем ванными и уборными. Правда, сотрудники штаба 108-й мотострелковой дивизии, стоявшей на окраине Кабула, как и прежде жили в хибарах, сооруженных в кузовах грузовиков. Остальные — невезучие младшие офицеры, солдаты, работники столовых, кухонь и складов — обычно размещались в палатках. Женщинам, как правило, выделяли отдельные модули, но иногда им приходилось делить их с офицерами. Тогда ставили перегородки, которые, конечно, не останавливали целеустремленных мужчин.

На каждой базе работал военный госпиталь или пункт эвакуации, где ухаживали за пострадавшими в бою и за множеством больных солдат, а также морг, где мертвых готовили к возвращению на родину. Даже на самых маленьких базах открывали ленинские комнаты, где солдаты могли расслабиться. Там висели портреты Ленина и современного советского лидера, доска со свежими политическими лозунгами, лежали книги и журналы, и иногда хватало места, чтобы посидеть и сочинить письма.

Случалось, что советские части размещали в уже существующих зданиях. Третий батальон 56-й отдельной десантно-штурмовой бригады базировался в зданиях бывшей миссии англиканской церкви у пакистанской границы. Горстка зданий и окружавшая их стена были возведены из саманного кирпича и цемента. Снаружи располагалась большая свалка, куда выбрасывали ненужное снаряжение и бытовой мусор. Однажды свалка загорелась, и посещать местную уборную стало небезопасно: вокруг взрывались патроны и ракеты. Базу окружали пояса из мин, заложенных мотострелковой частью, которая прежде размещалась в этих зданиях. У ее солдат не хватило ума составить карты, так что пару раз в год кто-нибудь (обычно из местных жителей) подрывался на мине. Днем окрестные кишлаки контролировало правительство, ночью — повстанцы. Ежегодно против последних предпринимали крупную операцию, но если власть правительства и удавалось восстановить, то ненадолго.

Размещенный в Файзабаде (провинции Бадахшан на северо-востоке Афганистана) 860-й отдельный мотострелковый Псковский Краснознаменный полк занимал типичную базу средних размеров. Полк прибыл туда в конце января 1980 года с места дислокации в Киргизии. Поход через заснеженные горы и перевалы высотой до 4800 метров занял месяц и стал легендарным. Вскоре полк начал терпеть потери: одного солдата захватили в плен, и два дня спустя было обнаружено его изувеченное тело. Убийца по глупости оставил себе оружие жертвы. Его нашли и застрелили на месте.

Перед полком стояли две задачи: заблокировать караванный маршрут из Пакистана и Китая через Ваханский коридор, узкую полосу земли, которую британцы выделили за восемьдесят лет до того в качестве барьера между собой и Россией, и остановить экспорт лазурита, который повстанцы добывали высоко в горах и выгодно продавали за границу. Номинальная численность полка составляла 2198 человек, но из-за боевых потерь, болезней и откомандирования отдельных частей в нем обычно набиралось не больше полутора тысяч боеспособных солдат. База полка находилась в пяти километрах от Файзабада, в широкой долине, окруженной горами и холмами. На базе имелись госпиталь, магазин, пекарня, библиотека и прачечная. Купаться можно было в быстрой реке Кочка, текущей неподалеку, хотя это было небезопасно: за пять лет в ней утонули тридцать солдат. Такие несчастные случаи обычно списывали на боевые потери.

Офицеры жили в модульных домах, а солдаты в палатках на шестьдесят человек, которые зимой обогревали двумя дровяными печами. Лучшими были трехслойные палатки: внешний слой из водонепроницаемого брезента, средний — из плотного материала, обеспечивающего теплоизоляцию, а внутренний — из светлой ткани, чтобы оживить интерьер. Солдаты часто обшивали стенки палаток досками от ящиков с боеприпасами. Это создавало внутри домашнюю атмосферу, защищало от сквозняков и ветра. У солдат не было нормальных ящиков для хранения вещей, так что письма, фотографии, подарки для родных, домашнее пиво, наркотики и прочие запрещенные вещи они прятали между стенками палаток.

Первому батальону повезло больше: его бойцы получили жилье в Бахараке, примерно в сорока километрах от Файзабада, в долине, окруженной высокими горами и питаемой тремя реками, берега которых заросли вишневыми деревьями. Деревни стояли на широких террасах, их окружали сады и маленькие поля. В батальон входили три стрелковых роты, минометная и ракетная батареи и батарея гаубиц, разведывательный взвод, взвод связистов и административный взвод — номинально пятьсот человек, а на практике порой вдвое меньше.

Сначала дорога из Бахарака в Файзабад была открыта. Снабжение шло без проблем, и командир батальона ездил на джипе на полковые совещания в Файзабад. Но к концу 1980 года повстанцы отрезали батальон от остальных частей полка. Каждое лето к нему пытались отправить колонну с припасами, и всякий раз колонну останавливал огонь, приходилось поворачивать. Поэтому батальон снабжали, если позволяла погода, вертолетами — дважды в день, кроме воскресений. Ми-8 летали парами и на большой высоте, пока не оказывались прямо над посадочной полосой, и выстреливали осветительные ракеты для защиты от зенитного обстрела. Солдаты мчались к вертолетам, разгружали их и забирали письма из дома.

Бойцы батальона жили в старой афганской крепости площадью шестьдесят на шестьдесят метров, с башнями по углам.

Бойцы дежурили с пяти утра до десяти вечера и спали в комнатах, пристроенных к трем глиняным стенам. Четвертая стена имела больше метра в толщину и четыре метра в высоту. Плоская крыша была изготовлена из переплетенных веток и глины. Под ней было прохладно летом и тепло зимой. Окна, затянутые полиэтиленом, выходили на галерею, огибающую внутренний дворик. Вокруг крепости солдаты построили еще одну невысокую стену, ограждающую некое подобие сада: там росли тенистые деревья, розы, трава. Посередине стояло большое абрикосовое дерево, а в углу — толстое тутовое. Даже внутри крепости проходили оросительные каналы, по которым бежала вода. Снаружи, за стеной, располагалась вертолетная площадка и парк бронетехники. Электрогенератор, бывало, работал лишь два часа за ночь, и солдаты вынуждены были обходиться керосиновыми лампами.

Постепенно жизнь становилась удобнее. Вначале в крепости не было бани, и всю зиму солдаты ходили грязными, дожидаясь, когда сойдет лед на реке и можно будет искупаться. В комнатах сделали деревянные потолки, чтобы куски дерева и земля не падали на голову. Стены побелили. Поставили кирпичные печи. В память о погибших между внутренней и маленькой наружной стеной установили ряд бетонных блоков, который назвали Аллеей славы. Солдаты маршировали вдоль них, выдвигаясь утром на плац. В ленинской комнате появился телевизор, и когда генератор работал, можно было поймать два советских канала. Иногда кинооператор привозил из Файзабада фильмы. Но по большей части солдатам 1-го батальона приходилось развлекать себя самостоятельно. Женщин в Бахараке, конечно, не было. Заняв выгодные позиции на башнях, солдаты снимали оптические прицелы с винтовок и разглядывали местных женщин, суетящихся в своих двориках.

Неподалеку от крепости стоял беспорядочно устроенный кишлак, в котором жило около полутора тысяч человек. В 1982 году моджахеды несколько раз обстреляли крепость из минометов. Ближе к концу войны одного часового застрелил снайпер. Но, если не считать этих инцидентов, отношения между обитателями крепости и жителями кишлака были не такими уж враждебными. Без поддержки туда отправляться не следовало: могли обстрелять или похитить. Но им иногда разрешалось сходить на базар в составе вооруженной группы под началом офицера, а то и в сопровождении бронетехники. Там солдаты покупали сигареты и спички, сладости как заменитель сахара, чтобы сварить брагу, ягненка и рис, чтобы приготовить плов на день рождения, джинсы и магнитофоны, которые собирались взять домой, и свежие фрукты, которые в сезон не стоили почти ничего. Наркотики тоже обходились недорого — их можно было обменять на брикет мыла.

* * *

Несмотря на трудности, боевой дух солдат по большей части оставался довольно высок. Они выполняли свой долг и стоически терпели до долгожданного дня демобилизации. Все упиралось в уровень подготовки офицеров. Советские офицеры досконально изучали принципы лидерства, то, как заботиться о своих людях и как управлять ими на поле боя. Но многие, оказавшись в Афганистане, еще не имели опыта. И не все — как и в других армиях — соответствовали своей должности.

Солдаты четко знали, чего им хочется от офицеров: компетентности и честности, личного мужества, тактических навыков и понимания, что жизнью подчиненных нельзя жертвовать без нужды. Чего им совсем не хотелось (но что им доставалось слишком часто) — так это командиров, больше озабоченных собственной карьерой, чем жизнями подчиненных. Это вечные поводы для солдатской тревоги: рядовой Уоррен Олни, участник Гражданской войны в США, думал практически так же.

Через много лет после службы в Бахараке Александр Гергель побывал в гостях у бывшего командира своей роты капитана Евгения Коновалова, теперь вышедшего в отставку: «Бравый вид, казацкие усы, уверенность и жизнерадостность в каждом слове и движении… Теперь, охватывая мыслью те события, я ужасаюсь, насколько трудным было положение командира роты в том смысле, что с одной стороны на него давили приказы вышестоящего командования, а с другой стороны — приказы собственной совести, не дававшие ему права жертвовать своими солдатами (18-летними мальчишками) ради продвижения интересов неких карьеристов, расценивавших войну как способ резкого продвижения по службе. Я очень уважал своего командира тогда, будучи в армии, но еще больше стал уважать по прошествии нескольких лет, когда понял, сколько он реально делал для нас и для того, чтобы уберечь нас, вернуть родителям живыми и здоровыми… [Р]ота была одной из лучших. Но мне кажется, командир вскоре понял тщетность войны и занял вполне определенную позицию, выражавшуюся в том, чтобы не “водить на пулеметы” своих людей и не усердствовать в выполнении дурацких задач.

Александр Карцев вспоминал о том времени, когда был лейтенантом:

Личным составом нужно было заниматься. И чтобы личный состав занимался делом. Когда я попал на сторожевую заставу после госпиталя, там была традиция старослужащих солдат (и земляков заместителя командира взвода) ставить на посты в первую смену (вечер). «Молодых» — ночью и под утро, а это самое тяжелое. Если подписываешь караульную ведомость — обратить на это внимание было совсем не сложно. Если два раза за ночь ты проверяешь посты, а не спишь — тоже увидишь и узнаешь многое. Через неделю мы эту проблему решили. Когда стали свободное время посвящать не только усилению инженерных оборонительных сооружений (очень важно, чтобы у солдат не было слишком много свободного времени), но и проводить ежедневную утреннюю физическую зарядку. У нас на заставе не было радио, телевидения, газеты привозили нечасто — информационный голод был очень сильным, и тогда я придумал, что будет здорово, если по вечерам каждый солдат будет рассказывать нам о своем доме, о близких и т.д. К праздникам мы старались устраивать концерты художественной самодеятельности. Во взводе был свой баян, гитара… Плюс с личным составом нужно было общаться. Ежедневно. Желательно со всеми. А не только со своим заместителем. Во взводе — четыре сержанта, с ними нужно обсудить учебные занятия или служебные вопросы. Секретарь комсомольской организации взвода. Санинструктор взвода. Механики-водители и наводчики-операторы. Вот уже и с половиной взвода пообщался. А ночью, пока проверяешь посты, переговоришь со второй половиной.

Я понимаю, что мне просто повезло — я попал в Афган не сразу после училища, а до этого целый год был на переподготовке. Молодым лейтенантам было сложнее — многие сержанты были их старше, сложившиеся негативные традиции было сложно переломить с наскока, вот и не у всех получалось. И очень мешала многим младшим офицерам обычная человеческая заносчивость — как это я, офицер, буду спать в одной казарме с солдатами?! А я спал в одной казарме со своими подчиненными (за небольшой перегородкой). И была другая крайность, когда офицеры разводили «панибратство» и теряли авторитет. Как и во всем, здесь была нужна золотая середина {296} .

 

Русские и афганцы

Русские впоследствии утверждали, что несмотря на все ужасы войны, они неплохо ладили с афганским населением — лучше, чем солдаты НАТО, пришедшие после них.

Это сильное утверждение, однако оно не беспочвенно. Поскольку многие советские солдаты были родом из бедных сельских районов, они могли понять афганских крестьян. Андрей Пономарев, которого отправили в Бахарак, прежде жил в деревне в Калужской области. Некоторое время он служил на заставе, охранявшей мост через реку. Там служили не только советские, но и афганские солдаты. Их землянки стояли вперемежку с русскими. Пономарев нашел общий язык с афганскими призывниками, которых кормили лучше русских. Прежде они были крестьянами вроде него самого, только землю им приходилось возделывать гораздо более бедную, чем в Калуге. Они жаждали выучить русский, и он помогал им как мог.

Александр Гергель, товарищ Пономарева, высказывался так:

Не скажу за всех солдат, воевавших там, но о себе лично могу твердо сказать. Я не испытывал ненависти к афганскому народу. Напротив — сочувствие и жалость. Иногда, когда мои условия существования становились особенно невыносимыми, мне казалось, что всему виной именно они, местные жители. Меня охватывало раздражение и казалось, что хочется перестрелять всех и каждого. Но потом я видел людей, тяжело работающих на своей скудной земле, и снова во мне просыпалось сочувствие. Ярость и ненависть прорывались только в бою. А бои мы в основном вели с превосходящими силами противника. И помощи с воздуха ждать почти не приходилось. Так что можно считать, что мы воевали на равных. Мы имели преимущество в вооружении, они — в тактике. Дома же, в привычных условиях {298} .

Младшие советские командиры сами вырабатывали договоренности с кишлаками, командирами моджахедов, а прежде всего, конечно, с представителями режима — солдатами, милиционерами, руководителями сельских отрядов самообороны. Отношения были сложными. Бои перемежались сотрудничеством и компромиссами: прекращением огня, готовностью закрыть глаза на контрабанду (при условии, что речь идет не об оружии). У крохотных отрядов на заставах не было особого выбора, кроме как налаживать отношения с жителями деревень. Им выделяли товары, которыми они могли пользоваться для бартера и взяток: консервы, сахар, сигареты, мыло, керосин, спички, подержанную одежду и обувь, и так далее.

Второй батальон 345-го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка вел наблюдение за Панджшерским ущельем. Штаб батальона располагался в маленькой крепости в Анаве. Военные врачи, когда могли, оказывали местным жителям помощь. Солдаты показывали крестьянам фильмы и наносили визиты местным чиновникам. Они пытались выступать посредниками в непостижимых местных конфликтах. Они снабжали бедные семьи мукой, консервами, растительным маслом, солью, сахаром и сгущенным молоком. Представитель ХАД в Анаве как-то пригласил офицеров батальона на ужин, где те встретились с местными «шишками»: секретарем комитета партии, главой местной администрации, врачом и учителем. На стене висели портреты Горбачева и Ленина. Гостей обильно кормили, подавали пакистанские сладости на изысканном фарфоре, мясо, рис, картофель, лук. Трапезу сопровождала афганская поп-музыка из магнитофона. Моджахеды обстреливали крепость довольно бессистемно, обычно по воскресеньям. Русские в ответ поливали огнем окрестные горы. Однажды моджахеды попытались взять штурмом одну из застав батальона, но то было исключением: они желали взять реванш за потерянный недавно караван.

Многое зависело от командиров — как советских, так и моджахедов. Александр Карцев наладил хорошие отношения с местными жителями, а командир соседней заставы — нет, и на нее регулярно нападали, тогда как Карцева и его людей трогали редко.

Чтобы улучшить отношения с жителями кишлака, Карцев прибегал к своим ограниченным врачебным навыкам. Горцы не были знакомы с современными лекарствами и поэтому хорошо реагировали на аспирин, обычные антибиотики и так далее. Репутация Карцева укреплялась. Однажды, когда он навещал своих пациентов в кишлаке, его похитили. Он ждал худшего, но оказалось, что брат местного командира моджахедов Анвара случайно ранил себя, и Карцева привели, чтобы его вылечить. К счастью, это удалось.

Несколько месяцев спустя на заставе появились две БМП с местными афганскими чиновниками. Они приехали заключить сделку с Анваром и попали в ловушку: тот захватил их в плен и угрожал убить. Командир местного отделения ХАД полковник Вахид попросил Карцева договориться об освобождении людей и возврате машин. Карцева доставили к Анвару, и тот заявил, что БМП отдаст, но пленников казнит, поскольку они в союзе с врагами ислама. И даже пойдет Карцеву навстречу: он не станет их пытать. Карцев возразил, что убивать посланцев неправильно: против кишлака и посевов примут ответные меры. Погибнет множество правоверных. Анвар подумал, посоветовался с соратниками, отпустил пленников и вернул машины.

Отношения афганцев с русскими были запутанными. В августе 1984 года афганский танковый полк участвовал в совместной операции в провинции Пактия. Один из танков подорвался на мине с дистанционным управлением, перевернулся и раздавил офицера ХАД. Через неделю к советскому военному советнику, прикрепленному к тому полку, пришел старик и четверо его сыновей. Братья были высокими, могучими и увешаны оружием, как новогодние елки. Они рассказали, что погибший офицер ХАД был их братом. Он учился в Советском Союзе. А они ушли к моджахедам. Советник налил им чаю, поболтал с ними о погоде, показал на карте место, где взорвалась мина, и назвал имя местного командира повстанцев. Они поблагодарили его и отправились мстить.

 

Панджшерский лев

При всей неоднозначности взаимодействия советских военных со своими врагами еще более замысловатые отношения выстраивались у них с Ахмадом Шахом Масудом, который поразил воображение и русских, и афганцев своей лихой защитой Панджшерской долины. Масуд — это прозвище означало «счастливый» — был подлинным, харизматичным героем, самым компетентным и государственно мыслящим из всех командиров повстанцев. Название «Панджшер» переводилось как «пять львов», так что Масуда повсеместно именовали Панджшерским львом. Генерал Норат Тер-Григорьянц, сражавшийся с ним, считал Масуда «очень достойным противником и искусным организатором боевых действий. Имея крайне ограниченные возможности в плане обеспечения вооружением и боеприпасами, значительно уступая советским и правительственным войскам в оснащенности своих отрядов техникой и вооружением, Масуд тем не менее сумел организовать в Панджшере такую оборону, что нам с большим трудом удавалось ее взламывать и ценой огромных усилий овладевать территорией».

Масуд был родом из кишлака Джангалак в Панджшерском ущелье. Его отец происходил из влиятельной местной семьи и стал профессиональным офицером. Масуд изучал инженерное дело в Кабульском политехническом институте, где его привлекли исламские идеи, проповедуемые Гульбеддином Хекматияром и более умеренным Бурхануддином Раббани. Он вступил в организацию «Мусульманская молодежь», черпавшую вдохновение в опыте «Братьев-мусульман» с Ближнего Востока. «Мусульманская молодежь» была не просто группой студентов. Ее члены нападали на женщин, которых считали неподобающе одетыми, и дрались со своими оппонентами — коммунистами и маоистами. Весной 1973 года «Мусульманская молодежь» разделилась на «Исламскую партию Афганистана» («Хезб е-ислами») Хекматияра и «Исламское общество Афганистана» («Хезб-е джамиат-е ислами») Раббани. Масуд принял сторону умеренного Раббани. Но когда Хекматияр устроил неумелый и неудачный переворот против Дауда, Масуду пришлось бежать в Пакистан вместе с лидерами исламистов.

Вскоре Масуд вернулся в Панджшер, чтобы организовать восстание против Дауда. Его люди захватили главный административный центр в Рухе и другие важные населенные пункты. Однако политика ему не давалась: он не смог заручиться поддержкой местных жителей, а преступники, которых он выпустил из тюрем, устроили беспорядки. Масуд снова укрылся в Пакистане, усвоив урок: успех партизанской войны зависит от того, привлек ли ты на свою сторону местных жителей.

Во время войны с русскими он обеспечил своим людям минимально необходимые жилье и пищу и во время советских рейдов уводил их в соседние ущелья или высоко в горы. Он твердо придерживался принципа: нерегулярное войско должно избегать прямого столкновения с врагом. Пока война не закончилась, Масуд делал все, чтобы держаться подальше от усобиц, часто возникавших между соперничающими группами моджахедов. Он выстраивал институты местной власти и финансировал их за счет налогов на добычу драгоценных камней, на землю, на товары, а также дани, собираемой с панджшерцев, живших в Кабуле. Масуд планировал захватить в будущем власть в Кабуле и в 1984 году начал проводить операции за пределами долины. Ни у одного другого командира моджахедов не было таких амбиций и такого интереса к развитию институтов власти.

Ожесточенные бои в Панджшерском ущелье в первые годы войны принесли Масуду уважение русских, и в январе 1983 года они заключили с ним перемирие. Обе стороны более или менее соблюдали его до апреля 1984 года. С советской стороны на переговорах выступал полковник ГРУ Анатолий Ткачев, недовольный постоянными провалами в Панджшере. Сначала он поговорил с генералом Ахромеевым, в то время членом Оперативной группы Министерства обороны в Кабуле: «Сказал ему, что надо попытаться договориться с Ахмад Шахом о перемирии, так как от наших огневых и авиационных ударов гибнут мирные жители, а от огня моджахедов погибают наши солдаты. Он ответил, что все эти старики, женщины и дети являются родственниками душманов, а что погибают наши солдаты, так это их долг. Погибнет один, пришлют еще десяток. Ахмад Шаха надо поставить на колени и заставить его сложить оружие».

Однако Ткачева поддержали глава отделения ГРУ в Афганистане и начальник Ахромеева маршал Соколов. В ответ на предложение о встрече, которое Ткачев передал через агентов, панджшерских беженцев в Кабуле, Масуд изложил свои условия. Встреча должна была произойти в канун нового, 1983 года в Панджшерском ущелье, на территории, контролируемой его людьми. Ткачеву следовало прийти ночью, без оружия и сопровождения.

На закате в новогоднюю ночь Ткачев вместе с переводчиком отправился к месту встречи. Добравшись туда, он выстрелил из ракетницы (таков был условленный сигнал), и из студеной тьмы показались мятежники под началом Таджмудина, главы контрразведки Масуда. Таджмудин спросил Ткачева, не хочет ли тот отдохнуть. «Нет, давайте двигаться, — ответил Ткачев. — Дело превыше всего». Они шли около четырех часов, пока не достигли Базарака, где была намечена встреча с Масудом.

Моджахеды вели себя по отношению к нам довольно дружелюбно. В Базаракс нас разместили в хорошо натопленном помещении. Электричества не было, по горела керосиновая лампа. Натоплено было тепло, буржуйка наша, советского производства. Когда стали раздеваться, моджахеды настороженно смотрели, думали, что под одеждой взрывчатка спрятана. Потом предложили чай. Затем принесли матрасы и свежее белье — все наше, армейское, даже с печатями. Легли мы около четырех часов утра. Спали в одной комнате с моджахедами.

Утром 1 января проснулись в восемь часов. За завтраком нам были оказаны традиционные почести: первыми вымыть из кувшина руки и вытереть свежим полотенцем, первыми надломить хлеб, первыми начать есть плов из общего блюда и т.д. Не скажу, что ожидание встречи не было для нас тревожным и довольно напряженным, но одновременно охватывало любопытство, ведь до нас никто из советских военнослужащих Масуда не видел даже на фотографии.

Ровно в установленное время в комнату вошли три или четыре вооруженных человека. Это были телохранители Масуда. Вскоре вслед за ними появился молодой невысокий мужчина. Он был темноволос и худощав. Ничего звериного в его облике, как это преподносилось средствами нашей пропаганды, не было. После секундного замешательства мы обменялись традиционными приветствиями по афганскому обычаю. Минут тридцать поговорили. Потом в комнате остались Ахмад Шах с одним из приближенных и мы с переводчиком Максом. Масуд предложил обсудить серьезные дела. Мы начали разговор с истории дружеских и традиционно добрососедских отношений между Афганистаном и Советским Союзом. Масуд с грустью сказал: «Очень жаль, что произошло вторжение советских войск в Афганистан. Руководители обеих стран допустили грубейшую ошибку, ее можно классифицировать как преступление перед афганским и советским народами». В отношении кабульского руководства, власть которого, по его словам, в стране ограничивалась столицей и некоторыми крупными городами, он был непримиримым противником.

Когда мы изложили Ахмад Шаху вопросы, поставленные в задании нашим руководством, он был несколько удивлен, что в этих предложениях не было ультиматумов, требований капитулировать или немедленно сложить оружие. Ключевым же вопросом в наших предложениях было взаимное прекращение огневого противодействия в Панджшере и взаимные обязательства по созданию необходимых условий местному населению для нормальной жизнедеятельности. Результатом проведенных переговоров во время этой и последующих встреч стали реальное прекращение боевых действий. В Панджшер вернулись мирные жители, обстановка на трассе Саланг — Кабул стала намного спокойней. В течение 1983 года и до апреля 1984 года в Панджшере боевые действия не велись.

Однако такое положение не устраивало партийных функционеров НДПА, которые настаивали на проведении боевых действий в этом районе и постоянно подталкивали к этому советское руководство. В связи с этим перемирие неоднократно нарушалось по нашей вине. Например, на одной из встреч с Масудом мы беседовали с ним в доме одного из местных жителей. В это время послышался звук приближающихся вертолетов. Я сказал Масуду, что сейчас перемирие и вертолетов не надо опасаться, но он предложил па всякий случай пройти в укрытие. Едва мы это сделали, как вертолеты нанесли удар по дому, и от него осталась только половина. Масуд показал мне на развалины дома и сказал: «Интернациональная помощь в действии».

Помню случай, когда я после очередной встречи с Ахмад Шахом приехал и Кабул, а на следующее утро был приглашен к главному военному советнику генералу М.И. Сорокину для доклада. Сорокин стал читать донесение, в котором сообщалось, что накануне в 13.00 по кишлаку, где проходило совещание главарей бандформирований, был нанесен бомбо-штурмовой удар. Все главари, в том числе Ахмад Шах, погибли. Сообщались даже подробности: у него оторваны обе ноги и расколот череп. Я сказал Михаилу Ивановичу, что это ахинея, так как я гораздо позже встречался с Ахмад Шахом. Если он погиб, то, похоже, в 19.00 я пил чай с покойником {304} .

 

Солдатский досуг

Даже на крупных заставах и базах день солдата был настолько занят физической подготовкой, обязательными спортивными занятиями, обучением обращению с оружием, караульной службой и бытовой рутиной, что многие с нетерпением ждали боевых операций, чтобы развеять скуку. Впрочем, у них были некоторые другие возможности. На крупных базах, помимо ленинской комнаты, работали библиотеки, где можно было брать книги и болтать с библиотекаршей. В магазинах «Военторга» солдаты могли потратить свои скудные заработки на сигареты, конфеты, иногда на японскую электронику.

Сержанту Федорову из 860-го отдельного мотострелкового полка в Файзабаде магазин на базе казался настоящей сокровищницей:

В нем было все и даже то, о чем мы в СССР даже и не подозревали. Но все равно, как и везде в СССР, существовал дефицит, например, одеколон, лосьон и другие спиртосодержащие продавались строго на подразделение по списочному составу, так как помимо того, что его пили, просто разбавляя водой, находились умельцы, которые его перегоняли. Такие вещи, как «дипломаты», спортивные костюмы, распределялись политработниками для увольняющегося состава из числа отличников боевой и политической подготовки, а магнитофоны и другая электротехника — только для офицерского состава. Так что существование дефицита, а порой его искусственное создание рождало спекуляцию внутри гарнизонов. При желании и наличии чеков [военной валюты] можно было достать все, даже водку и шампанское {305} .

Но подлинные сокровища обнаруживались на базарах: японская электроника, западная одежда, западные музыкальные записи (и даже советские, запрещенные на родине). Для торговцев советское вторжение предоставило коммерческие возможности, а солдаты в Афганистане впервые встретились с рыночной экономикой, которая стала «билетом в другую жизнь». Проблема была в том, что ни у солдат, ни у офицеров не хватало средств на удовлетворение своих желаний. Офицерам по советским меркам платили неплохо: лейтенант получал на руки 250 рублей по завершении обучения, а впоследствии его зарплата составляла четыреста рублей. Инженер, разрабатывавший системы ракетного наведения, получал 250 рублей в месяц. У рядовых все было значительно хуже. Часть их зарплаты переводилась в Сбербанк, и они могли снять ее только после окончания службы. Кроме того, им выплачивали небольшие суммы за ранения. Во время полевой службы сержанты получали 12-19 рублей в месяц, специалисты рядового состава — снайперы или пулеметчики — девять рублей. Простым солдатам платили семь. В то время средняя (минимальная) зарплата в СССР составляла сто рублей.

Так что и офицеры, и рядовые участвовали в разного рода коррупционных схемах. В этом не было ничего удивительного: силы союзников вели себя примерно так же в Европе после 1945 года. Но коррупция в 40-й армии достигла эпических масштабов. Корреспондент «Комсомольской правды» Владимир Снегирев называл ее «грабьармией», где каждый тащил все, что мог. Отряды, охранявшие Саланг, «трясли» проезжавшие афганские машины. С лавочниками и водителями грузовиков можно было договориться о том, что они получат свою долю перевозимых грузов. Снегирев писал:

Какой-то расторопный боец спер с моей машины запасное колесо в те полчаса, что я беседовал с замполитом вертолетного полка. Кража произошла среди бела дня на территории образцовой части, прямо у штаба, едва ли не на глазах у часового. Меня это и огорчило, и озадачило. Ого! Если паши воины-интернационалисты так лихо метут все, что плохо лежит, у своих, то можно себе представить, как не церемонятся они с афганцами. Интенданты расквартированных повсюду воинских частей тайком сдавали лавочникам сгущенное молоко, муку, тушенку, масло, сахар, а на вырученные деньги тут же охотно приобретали товары, которые прежде видели только по телевизору. Гражданские специалисты тоже не дремали. Можно было привезти ящик водки, выменять его на три дубленки, эти дубленки отвезти в Союз и продать за сумму, которой хватало, чтобы купить подержанный автомобиль.

Солдатам возможности открывались не столь широкие: «Чтобы в жару выпить “колы” или “фанты” (в СССР этих напитков еще не знали), чтобы на дембель привезти сувениры — допустим, складной зонтик, бусы или (о, предел мечтаний!) джинсы “Монтана” — надо было исхитряться». Рядовой вспоминал:

Брали фарфор, драгоценные камни, украшения, ковры… Кто на боевых, когда ходили в кишлаки… Кто покупал, менял… Рожок патронов за косметический набор — тушь, пудра, тени для любимой девушки. Патроны продавали вареные… Пуля вареная не вылетает, а выплевывается из ствола. Убить ею нельзя. Ставили ведра или тазы, бросали патроны и кипятили два часа. Готово! Вечером несли на продажу Бизнесом занимались командиры и солдаты, герои и трусы. В столовых исчезали ножи, миски, ложки, вилки. В казармах недосчитывались кружек, табуреток, молотков. Пропадали штыки от автоматов, зеркала с машин, запчасти, медали… В дуканах брали все, даже тот мусор, что вывозился из гарнизонного городка: консервные банки, старые газеты, ржавые гвозди, куски фанеры, целлофановые мешочки… Мусор продавался машинами {310} .

По большей части воровство оставалось безнаказанным. Время от времени власти присылали военных прокуроров, и те наказывали виновных. Потом все продолжалось как прежде — в том числе потому, что высшие офицеры тоже были в деле.

* * *

В отсутствие других развлечений в 40-й армии, естественно, изрядно выпивали. Офицеры в основном пили водку и другие крепкие спиртные напитки, причем некоторые поглощали их в огромных количествах. Солдаты обычно не могли позволить себе водку, но философски относились к этому: офицерам позволялось пить, и это было вполне естественно — они профессионалы, служащие много лет, тогда как солдаты успевали вернуть родине «священный долг» за два года. Они могли приготовить брагу — на афганской жаре это было нетрудно. Они прятали ее между деревянной обшивкой и брезентом палаток или во внешних топливных баках и цистернах с водой на своих бронемашинах. Употребляли и наркотики, в основном коноплю («чаре»). Редким деликатесом был чай с гашишем. Солдаты выменивали наркотики и выпивку у служащих из других частей, брали их у афганцев за наличные или в обмен на военные припасы. Они делились «косяками» или утоляли жажду брагой по пути к месту боя, хотя большинству хватало ума воздерживаться.

Надежной статистики об употреблении солдатами наркотиков нет. Некоторые ветераны отрицают, что они были повсеместно распространены (по крайней мере в элитных частях). Стоит сделать скидку на тщеславие молодых, рвущихся продемонстрировать свою крутизну. Некоторые солдаты попали в наркотическую зависимость, но большинство отказались от этой привычки после демобилизации. Двоих солдат, не способных от нее избавиться, выручила в Пакистане в 1983 году Маша Слоним, работавшая на газету «Дейли мейл». Олег и Игорь были родом с Украины. Олег — простой крестьянин, не слишком смышленый. Игорь был относительно образован, писал стихи. Они дезертировали, потому что Олег нечаянно убил своего товарища и находился под следствием, а Игорь узнал, что его девушка нашла себе другого парня. Они вломились па склад своей части под Кандагаром, украли оружие и отправились пешком в Пакистан. У них не было карты и почти не оставалось воды, и вскоре их захватили моджахеды. Их привезли в Пешавар, поселили на вилле и неплохо с ними обращались. Но они уже подсели на наркотики, а похитители не давали им шприцы, так что они бежали в Афганистан. Их снова поймали, приковали к кроватям и держали в грязи, на голодном пайке, пока Маша Слоним не договорилась об их освобождении. К тому времени состояние обоих было ужасным.

Все трое полетели в Лондон, и на борту самолета у Олега с Игорем началась ломка. Маше еле-еле удалось удержать их под контролем. Потом их отвезли на виллу в Суррее, где у них хотели взять интервью тележурналисты. Но их состояние не позволяло этого сделать, и их отправили в лондонскую клинику, где помогли избавиться от зависимости. Игоря с Олегом поселили в украинской семье, живущей в Лондоне. Они часто бывали в русском ресторане «Балалайка». Посещал его и приятный мужчина из советского посольства, который регулярно угощал их выпивкой. В один прекрасный день Игорь с Олегом исчезли. Затем они появились на пресс-конференции в посольстве, заявили, что хотят поехать домой, и обвинили всех, с кем общались в Британии (кроме Маши), в работе на разведку. После того, как солдаты вернулись в СССР, «Дейли мейл» сообщила, что их расстреляли. Это не так.

 

Автомат и гитара

Солдаты брали в Афганистан гитары, импровизировали и сочиняли музыку и стихи, иногда очень хорошие. Эти песни и стихотворения отражают историю самой войны: от твердой уверенности в правоте своего дела, звуков боя и потери товарищей до разочарования и горечи поражения.

Некоторые популярные песни принадлежали перу известных артистов, время от времени навещавших советские базы. Песни Александра Розенбаума «Черный тюльпан» (о самолетах, на которых тела погибших отправляли в СССР) и «Мы вернемся» (о советских военнопленных) помнили еще много лет после того, как война закончилась. Предприимчивые афганские торговцы привозили с Запада записи, на которые власти СССР смотрели с неодобрением: «Битлз», «АББА» и Булата Окуджавы, чьи произведения находились на грани диссидентства и не очень приветствовались.

Но профессиональные певцы вызывали у солдат двойственное отношение. Как бы красноречиво они ни пели, самим им не доводилось бывать в бою. Их музыка была искусственной, созданной ради определенного эффекта, и над ней, казалось, витал дух коммерции. Когда солдатам хотелось испытать настоящие эмоции, они сочиняли собственную музыку или же слушали других солдат-бардов. Эти песни, к ужасу властей, становились очень популярными. Политическая цензура запрещала их, а таможенники на границе жестко пресекали попытки ввезти записи в Советский Союз. Это, однако, не мешало музыке покорить 40-ю армию.

«Афганцы» остро воспринимали опыт своих отцов и дедов, сражавшихся с Гитлером, и в первых их песнях заметны намеки на соперничество двух поколений. Они сочиняли свою музыку под влиянием Высоцкого, который не сражался в той войне, но уловил ее дух. Они опирались и на стихотворения Киплинга и нарисованную им картину Афганистана, его народа и сражений, проходивших в этой стране. Власти не испытывали по этому поводу особого энтузиазма, поскольку считали Киплинга апологетом британского империализма.

Была и еще одна тема: симпатия по отношению к белогвардейцам, которые сражались на проигравшей стороне, проявляли героизм и отстаивали честь русского оружия, даже когда их страна гибла. Барды подхватывали романсы тех лет о любви и войне, о воинской чести. «Почему в годы моей юности никто публично не говорил о жертвенности белых генералов? — задавался вопросом бард и военный переводчик Александр Карпенко. — А тут еще на эти мои мысли о роли Белой армии в судьбе России наложились афганские события. Ну и запреты, замалчивание “белой идеи” — это тоже стимулировало творчество “афганцев”, в том числе и мое собственное». Ближе к концу войны настроение песен изменилось. Ностальгия сменилась горечью поражения, когда страна, во имя которой сражалась 40-я армия, начала распадаться.

Большинство солдатских бардов были офицерами, многие служили в спецназе. Одну из первых песен, о взрыве на правительственном узле связи, с которого начиналась атака на Кабул в декабре 1979 года, написал Сергей Климов. Но своим дуайеном барды считают Юрия Кирсанова. Он служил в отряде спецназа «Карпаты», созданном на основе «Каскада». Кирсанов начал работать в КГБ в 1976 году, а в Афганистан попал в 1980 году, прихватив с собой гитару. Его база находилась в Шинданде. Он обнаружил, что поездки на БТР, как ни странно, стимулируют творчество.

Кирсанов с коллегой записывал на маленький магнитофон звуки Афганистана — призыв муэдзина, грохот БТР, шум битвы и вой шакалов, — а затем использовал их как вступление к песням. Их он записывал в «студийных» условиях — в полковой бане, где работал по ночам, когда электропитание было более или менее стабильным, а шум войны стихал. Он сочинял музыку, чтобы выразить эмоции, возникающие на войне, и надежды солдат на возвращение домой. «Песни Кирсанова, — отмечал один журналист, — сделали то, что не сумели сделать профессионалы: сохранили для потомков точную и образную правду той войны».

Игорь Морозов учился в МГТУ им. Баумана и некоторое время работал в оборонной отрасли: участвовал в разработке усовершенствованной модели «боевого коня» мотопехоты — БМП-2. Но затем его отец, служивший в военной разведке во время Второй мировой войны, убедил его поступить на службу в Первое Главное управление КГБ, отвечавшее за внешнюю разведку. Морозов приступил к работе в августе 1977 года, а в 1981 году, после двухмесячной интенсивной подготовки, его отправили в Афганистан. Там он недолго служил в Кундузе, а в 1982 году его назначили командиром отряда «Каскад» в Файзабаде.

Отряд Морозова состоял из трех офицеров и горстки солдат. Жили они на вилле на окраине города, которую охранял ХАД. В распоряжении отряда имелись три БТР, из которых на ходу был один, три «газика», два пулемета, два миномета и три тонны боеприпасов. Ни командир отряда, ни его зам не говорили на местных языках, и целых три месяца у них не было переводчика. Никто не знал, какова ситуация в провинции. Солдаты принадлежали к пограничным войскам КГБ, а жалование и паек получали как служащие 40-й армии. Но три офицера зависели от Москвы, где о них просто забыли. Зарплату им задерживали по полгода, и офицерам приходилось делить паек с солдатами. У солдат они перенимали и опыт, поскольку те находились в Афганистане уже полгода, чуть-чуть знали язык и немного представляли себе ситуацию.

К тому моменту Морозов уже был предан музыке. По иронии судьбы, «Батальонная разведка», которую он посвятил в 1975 году своему отцу, потом стала одной из его самых популярных «афганских» песен. Он быстро пришел к выводу, что «военно-патриотические, победные песни признанных советских композиторов, рекомендованные ГЛАВПУРОМ к обязательному исполнению, в воюющей 40-й не понимались и не принимались бойцами контингента, так как абсолютно не соответствовали ни духу, ни характеру Афганской войны. В ОКСВА уже потихоньку стали появляться первые признаки морального и духовного разложения». Он верил, что песни рассказывают о том, что терзает народ. Сначала Морозов играл солдатам песни Кирсанова, но вскоре стал сочинять и сам. Когда бушевали пыльные бури, боевые операции прекращались, и Морозов пользовался перерывом, чтобы записать новую музыку. Вскоре его песни тоже ходили по всей 40-й армии: «Возвращение», «Мы уходим», «Колонна на Файзабад», «Дождь», «Песня пули», «Автомат и гитара». Пел он и песни более старые, например, хит 30-х годов «Крутится, вертится шар голубой».

Морозов покинул Афганистан в 1989 году, перейдя Саланг вместе с десантниками Витебской дивизии. Говорили, что 345»и гвардейский отдельный парашютно-десантный полк Валерия Востротина, охранявший перевал, начинал каждое утро с горькой песни Морозова «Мы уходим». Морозов и его друзья, полковники в отставке, исполняли свои песни и через двадцать лет после того, как война закончилась.

Большинство солдат 40-й армии, конечно, страстно желало расстаться с рутиной и сражениями, скорее вернуться домой, к жизни, из которой их вырвали, вручив повестки. Но некоторые, например лейтенант Карцев и сержант Сергей Морозов — считали годы, проведенные в Афганистане, лучшим временем своей жизни. Немало солдат, покидая страну, чувствовали уколы совести:

Вдруг с пронзительной ясностью поняли: там, впереди, ничего нет. Тьма. Мрак. Вакуум. Крикни — и эха не будет, кинь камень — и не услышишь, как стукнулся. Жизнь стремительно несла их в эту пустоту, ни остановиться, ни повернуть назад {318} .

 

Сражения, как и жизнь между ними, мало отличаются друг от друга. Люди, не участвовавшие в них, не смогут по-настоящему их понять. И даже если речь идет о солдатах, то существует «пропасть между мужчинами, только что вернувшимися из боя, и теми, кого там не было, столь же непреодолимая, как между трезвым и пьяным». Советские солдаты в Афганистане сражались по тем же причинам, что и британские солдаты на Сомме и русские на Восточном фронте, французы в Индокитае и Алжире, американцы во Вьетнаме и Ираке: ты должен делать свое дело ради товарищей-солдат, убить, чтобы не быть убитым. Иногда они ломались. Иногда предпочитали перестрелку скуке будней. Они едва ли задумывались о политических последствиях войны: их мысли не шли дальше взвода, роты или батальона. Они считали дни до отправки домой, а по возвращении на родину некоторым из них не хватало духа товарищества и адреналина. Жизнь в сражениях имела особенный смысл, с которым гражданская жизнь не могла сравниться. Американский солдат, воевавший в Афганистане двадцать лет спустя, говорил: «Люди на родине думают, мы пьем из-за того, что с нами случилось что-то дурное, но это неправда… Мы пьем потому, что скучаем по чему-то хорошему».

В основном боевые действия в Афганистане имели сравнительно небольшой масштаб: это были операции, которыми руководили лейтенанты, капитаны и майоры. Ближе всего к настоящей, старомодной войне стояли крупномасштабные операции по зачистке цитаделей мятежников, освобождению городов или закрытию границы с Пакистаном. Именно тогда полковники и генералы получали возможность поупражняться в искусстве войны. Эти мощные удары предполагали участие тысяч солдат, сотен единиц бронетехники и вертолетов, массовые воздушные и артиллерийские налеты. Они продолжались неделями, но устойчивых результатов не приносили.

 

Оружие

Сороковую армию щедро снабжали современным оружием. Некоторое приобрело легендарный статус: автомат Калашникова, БМП и боевой вертолет Ми-24. Однако эту технику, как и самих солдат, предполагалось задействовать против армий НАТО. Теперь же им приходилось адаптироваться к войне совершенно иного рода. Предпринимались упорные попытки усовершенствовать системы вооружений. Конструкторы и инженеры регулярно посещали Афганистан, чтобы выслушать замечания и предложения военных. Часть вооружений, которые привезли с собой русские, оказалась неактуальной, и их отправили назад. Например, тяжелые зенитные орудия имели смысл в боях с авиацией противника, но были почти бесполезны против партизан. Хребтом советской армии были мотострелковые части: пехота, перемещавшаяся в БТР (их экипажи состояли из трех человек, и они могли перевозить семь солдат) и вездесущих БМП, экипаж которых тоже составлял три человека и которые могли перевозить восемь солдат. Для того времени БМП была передовым образцом техники, но угол подъема пушки был небольшим, что затрудняло отражение атак мятежников, стрелявших сверху. В следующей модели, БМП-2, этот недостаток исправили. Машина была защищена к огню из стрелкового оружия, но очень уязвима перед минами и противотанковыми ракетами. Если под БМП взрывалась мощная мина, пол подлетал к самой крыше, сминая все, что было внутри. Солдаты предпочитали ездить на броне: так они были уязвимы для пуль, однако в случае наезда на мину был шанс, что они выживут. У водителя выбора, конечно, не было.

Штурмовой вертолет Ми-24, который солдаты называли «крокодилом», — звезда многих фильмов об афганской войне. Его экипаж состоял из трех человек. Он мог брать на борт восемь пассажиров или четверо носилок. Эта зловещего вида машина могла быть оборудована мощным вооружением как для борьбы с пехотой, так и для разрушения зданий и бронетехники. Рабочей лошадкой 40-й армии был транспортный вертолет Ми-8 («пчелка»). Его приняли на вооружение в 1967 году. Говорили, что этих машин произведено больше, чем любых других вертолетов в мире. Экипаж состоял из трех человек. Вертолет мог переносить двадцать четыре пассажира, двенадцать носилок или груз весом три тонны. Спустя десять с лишним лет после афганской войны американцы арендовали Ми-8 для снабжения своих спецподразделений: эти вертолеты были хорошо приспособлены для действий в горах на востоке Афганистана. Вертолетами управляли русские пилоты — порой те же, кто водили их во время афганской войны. Но теперь летали не военные, а (поскольку Россия стала капиталистической страной) сотрудники компании под весьма уместным названием «Вертикаль-Т». В 2008 году один из вертолетов сбили, и российский посол в Кабуле обратился к талибам с просьбой вернуть тела. «Это русские? — сказали талибы. — Мы думали, что американцы. Конечно, забирайте».

Стрелковое оружие тоже было достойным и тоже постепенно совершенствовалось. Прочее же оснащение было не столь адекватным. Сперва солдатам выдали неудобную форму с неправильным камуфляжным рисунком, громоздкие бронежилеты весом двадцать килограммов (новая модель весила двенадцать), коротковатые хлопчатобумажные спальные мешки, пропускавшие воду, тяжелые рюкзаки и ботинки, не приспособленные для гор. У солдат не было нормальных армейских жетонов, так что информацию о себе они носили в пустых гильзах на шее, как их отцы и деды во время Великой Отечественной войны.

Солдаты импровизировали. В Кабуле нужно было жестко следовать правилам ношения формы, однако идя в бой, военные надевали все, что придется. Они шили «лифчики» для запасных магазинов, гранат, сигнальных ракет и прочего. Вместо тяжелых ботинок офицеры, а иногда и солдаты надевали кроссовки советского производства или иностранные, купленные или украденные в афганских магазинах (дуканах) либо захваченные у врага. Удачными трофеями считались легкие спальные мешки, которые можно было заполучить теми же путями.

Бойцы отборных частей выглядели еще колоритнее. Перед выходом на задания спецназовцы устраивали устрашающие ритуалы и пили. Они одевались весьма живописно даже на строевые смотры:

Мы были одеты в то, в чем воевали. У некоторых были спецназовские комбинезоны. Но таких были единицы. У кого-то «афганка». Но подавляющее большинство было одето в брезентовые штормовки, танковые комбинезоны, длинные афганские рубахи и шальвары. Таким же разнообразным было и оружие. Трофейные АКМ арабского или китайского производства. У некоторых автоматы были наши. С приливами для крепления ПСО (прицел снайперский оптический) или НСПУ (ночной снайперский прицел универсальный) и ПБС (приборами для бесшумной стрельбы). Несколько ПКМ (7,62-мм пулемет Калашникова модернизированный). И СКС (самозарядные карабины Симонова, укороченный вариант) вместо снайперских винтовок Драгунова. У старшины, кроме ПКМ, на ремне болтался еще АПСБ (автоматический пистолет Стечкина для бесшумной стрельбы). Обычное вооружение пиратского корабля {324} .

Советские солдаты, как и бойцы других армий во все времена, напоминали вьючных животных. Даже во время боевых выходов они должны были нести свое оружие, каску, бронежилет, спальный мешок, палатку, сухой паек на три дня, фляги с водой, до шестисот патронов для автомата, две осколочных и две наступательных гранаты, сигнальные ракеты и дымовые шашки, один или два заряда для 82-миллиметрового миномета. Все это весило больше сорока килограммов. Связисты таскали рации, минометные и пулеметные взводы — тяжеловесные и громоздкие части своих тяжелых орудий. Когда Андрей Пономарев оказался во взводе связи 1-го батальона 860-го отдельного мотострелкового полка, он не обладал ни достаточной силой, ни физической подготовкой. Рация в довесок к личной экипировке, оружию и боеприпасам — настоящий кошмар. Но признать, что не вытягиваешь, было нельзя: другие солдаты стали бы презирать тебя, а возможно, и избили бы. На первой операции он стиснул зубы, еле удерживаясь от слез, и с трудом шел вперед. В конце концов товарищи протянули ему руку помощи и стали носить рацию по очереди, а он продолжал ее обслуживать.

Не удивительно, что даже солдаты мотострелковых частей, отправляясь в атаку, особенно по ночам, зачастую оставляли на базе каски и бронежилеты, брали легкое оружие и не больше десяти магазинов. Старшие офицеры так этого и не уловили: много лет спустя они все еще говорили, что в прямом сопоставлении советские солдаты проигрывали афганским бойцам в силу своей недостаточной подготовки и громоздкого снаряжения.

 

Враг

Моджахеды, с которыми девять лет сражались солдаты 40-й армии и их афганские союзники, были грозным врагом: храбрым, целеустремленным, умелым. Среди них были профессионалы — офицеры армии, решившие выступить против правительства.

Другими двигали религиозный пыл, чувство мести или врожденное нежелание делать то, чего требует правительство. Некоторые воевали за деньги. А у тех, кто в ходе войны потерял свой дом, не было особого выбора. Поскольку моджахеды пополняли отряды за счет простых деревенских жителей, русским трудно было различить друзей и врагов. Человек, работавший в поле, мог выстрелить в вас, заметив ваше приближение. Дружелюбные на вид жители кишлака могли направить вас по дороге, ведущей в засаду. В условиях этой смертельно опасной неопределенности солдаты часто сперва стреляли, а потом задавали вопросы, а их командиры, сталкиваясь с сопротивлением, тут же могли запросить артиллерийскую или авиаподдержку, не слишком тревожась о потерях среди мирного населения.

Однако повстанцы, как и кабульское правительство, страдали от несогласованности — «фундаментальной черты афганского общества». Почти всю войну существовали семь главных партий моджахедов. Они базировались в Пакистане, но имели представителей в Афганистане, которые обеспечивали поставку денег и оружия бойцам. В 1985 году эти силы сформировали альянс — «Пешаварскую семерку». Но партии были скорее соперниками, чем партнерами, и после ухода русских в 1989 году напряженность привела к открытой гражданской войне. Эти группировки, как и афганская компартия, уходили корнями в студенческую политику 70-х годов, где оставили свой след их вожди, например Раббани, лидер умеренной партии «Хезб-е джамиат-е ислами», и Хекматияр, лидер радикальной «Хезб е-ислами». Все они были пуштунами и суннитами, кроме движения Раббани, опиравшегося на таджиков, — им на территории Афганистана руководил Ахмад Шах Масуд (см. Приложение)).

Полевые командиры, формально подконтрольные лидерам своих партий в Пакистане, вербовали бойцов в Афганистане и в лагерях беженцев. Кроме того, отдельные военачальники собирали отряды во славу Господа или во славу самих себя, для грабежей или захвата власти на местах. Они не были лояльны кому-то одному и в погоне за выгодой могли переходить с одной стороны на другую. Некоторые бойцы и командиры с радостью продавали свои услуги тому, кто больше заплатит. В результате междоусобных войн между этими бандформированиями в Афганистане погибли тысячи, а то и десятки тысяч партизан и мирных жителей.

Число боевиков можно оценить лишь приблизительно. Общая их численность в 1980-1982 годах могла достигать 250 тысяч. За год, предшествовавший выводу войск, могли действовать от 35 до 175 тысяч человек. Утверждалось, что группировка под руководством Гульбеддина Хекматияра насчитывала 40570 человек и составляла треть всех бойцов. Эти оценки дают представление о масштабах движения, но не подкреплены надежными доказательствами.

Военная разведка Пакистана сделала все, чтобы монополизировать внешнюю поддержку движения сопротивления. Пакистанцы устроили тренировочные лагеря у афганской границы и настаивали, чтобы оружие и деньги, передаваемые ЦРУ и другими организациями, проходили через их руки. Их целью было установить в Кабуле режим не только дружелюбно настроенный к Пакистану, но и принимающий идею исламистского правительства. Поэтому они поддерживали командиров вроде пуштуна Хекматияра, разделявшего их религиозные и политические взгляды, но почти не помогали тем, кто эти взгляды не разделял — например, таджику Масуду. Французы и британцы понимали значимость роли Масуда и старались помогать ему в меру возможностей, но помощь эта была не такой уж обширной: их ресурсы не могли сравниться с американскими.

Моджахеды развивали успех. Глава советской военной разведки в Афганистане в середине 1980 года сообщал, что «если в апреле с. г. по стране было совершено 38 террористических актов, убиты 63 чел., то в мае их уже было проведено 112, в результате которых убит 201 чел. В директиве Исламской партии Афганистана… мятежникам даны указания продолжать уклоняться от прямого вооруженного столкновения с регулярными войсками, искусно маскироваться под мирных жителей». Моджахеды регулярно обстреливали ракетами Кабул и проникали через внешнюю линию обороны, несмотря на все усилия советских и афганских войск. В августе 1986 года ракеты, запущенные с помощью дистанционного взрывателя, ударили по крупному складу боеприпасов под Кабулом и уничтожили сорок тысяч тонн боеприпасов. По оценке пакистанцев, ущерб советских войск составил 250 миллионов долларов.

В апреле 1988 года взорвался еще один крупный склад, на этот раз в районе Равалпинди в Пакистане. Взорвалось десять тысяч тонн боеприпасов, пластиковой взрывчатки, ракет и прочих снарядов, погибли сто человек и были ранены еще около тысячи. Это был важный момент: в Женеве планировалось подписание соглашения о выводе советских войск, и СССР готовился к первому его этапу. КГБ весьма уважал своих коллег из ХАД за их умение проводить спецоперации и заключил, что за взрыв ответственны они. Офицеры пакистанской разведки винили русских, а некоторые параноики подозревали, что в деле замешаны американцы. Вероятнее всего, это был несчастный случай.

Сначала повстанцы были не так уж хорошо вооружены. (Среди них были и профессиональные солдаты, знавшие, как управлять бронемашинами и авиатехникой, но столь сложные виды вооружений они заполучили лишь тогда, когда советские войска уже ушли — и обратили свои навыки друг против друга.) Но в скором времени при поддержке американцев, пакистанцев и других они стали получать минометы, мины, тяжелые пулеметы и радиостанции, причем многие были советской разработки и происходили из Египта, Китая и других стран. Вначале повстанцы пользовались старыми британскими винтовками «Ли-Энфилд». Советские солдаты называли их «бурами». Но даже это оружие обеспечивало большую точность, чем советские автоматы, и превосходило их по дальности стрельбы. Солдаты стали погибать от пуль снайперов, и среди них распространилась паника, с которой офицерам было трудно совладать.

Русские и их афганские союзники пользовались вертолетами и истребителями-бомбардировщиками для уничтожения кишлаков, жителей которых подозревали в укрывательстве мятежников. С помощью вертолетов снабжали отдаленные базы и доставляли солдат до места устройства засад. Но моджахеды не были беззащитны перед нападением с воздуха. В умелых руках тяжелые пулеметы советского производства могли сбивать даже бронированные штурмовые вертолеты. Через два-три года после начала войны мятежники с помощью ЦРУ заполучили очень эффективные, хотя и громоздкие зенитные пушки «Эрликон». Они предприняли ряд атак на советские и афганские авиабазы и уничтожили на земле несколько самолетов. С 1984 года они стали использовать китайские и советские зенитные ракеты, а также британские ракетные комплексы «Блоупайп» сомнительной эффективности. Последние попадали в Афганистан из широкого круга засекреченных источников, так что точно их происхождение установить невозможно. Этими ракетами пользовались обе стороны Фолклендской войны (1982). Как выразился британский офицер, это было все равно что «стрелять по фазанам из канализационной трубы». Однако высокопоставленные советские военные, например генерал Варенников, и вертолетчики вроде Бориса Железина, относились к этому оружию с определенным уважением.

Но по-настоящему моджахеды хотели заполучить американские переносные зенитно-ракетные комплексы «Стингер», способные поражать воздушные цели на расстоянии до 4,5 километра и на высоте 200-3800 метров. Американские военные были против поставки «Стингеров» моджахедам, поскольку опасались (как оказалось, обоснованно), что оружие попадет в СССР и другие страны. Лишь в феврале 1986 года американцы, наконец, решили поставить в Афганистан около 240 установок и тысячу ракет.

Впервые из «Стингеров» начали стрелять 26 сентября 1986 года. Тогда инженер Гаффур, учившийся в СССР, сбил три вертолета Ми-24, заходивших на посадку в Джелалабаде. Сначала это серьезно сказалось на тактике и боевом духе советских войск. Алла Смолина приехала в Джелалабад на работу в военной прокуратуре как раз в то время, когда были сбиты вертолеты. Она вспоминала:

По словам старослужащих, раньше, то есть совсем незадолго до моего появления, воздушные полеты никакой опасности собой не представляли. Борта гонялись со всевозможными поручениями над афганской территорией в любое время суток и года. Особым шиком у расквартированных военнослужащих в Кабуле считалось встречать бой кремлевских курантов за новогодними столами, украшенными россыпью сочных мандаринов, рубиновых гранатов и свежесрезанными розами, хрупкие лепестки которых еще хранили капельки утренней росы. В зимние месяцы на цветы и фрукты был щедр только наш субтропический Джелалабад, и новогодний бартер проводился взаимовыгодно: Кабул Джелалабаду — елки, Джелалабад Кабулу — субтропические диковинки.

Рейс, которым Смолина летела в Джелалабад, последним совершил посадку по-старому, беспечно. После этого самолеты летали по ночам, когда это было возможно, приближались к аэродрому на безопасной высоте и резко садились. Казалось, писала Смолина, что летишь на космическом корабле и тебя вдавливает в сиденье с ужасной силой. Без парашютов летать было запрещено, хотя непонятно, чем они могли помочь при попадании в самолет ракеты. К тому же обычно они были слишком велики для женщин. Советские служащие свели полеты к минимуму. Но при передвижении по земле существовал риск попасть в засаду. Некоторые вообще отказались от поездок. Другие все-таки летали на джелалабадскую базу по делам или ради местных достопримечательностей: магазина, клуба, парикмахерской или дискотеки, которую вел лейтенант-десантник.

Советские войска были вынуждены изменить тактику. Они стали выстреливать инфракрасные осветительные ракеты, чтобы сбить с толку системы наведения «Стингеров». Самолеты летали на высоте пять километров и выше, за пределами досягаемости ракет. Советские бомбардировки стали еще более неточными и опасными для мирного населения. Вертолеты летали в горах очень низко: «Стингеры» оказывались ненадежны, если цель нельзя было четко различить на фоне неба. Большинство транспортных рейсов отправлялись по ночам. Так удалось сократить потери, хотя стопроцентной гарантии они не давали. Один самолет сбили над Хостом на высоте десяти километров. Ему удалось приземлиться, несмотря на большую дыру в хвостовом стабилизаторе.

Министр обороны пообещал, что первый, кто захватит «Стингер», получит звание Героя Советского Союза. По поводу дальнейшего есть две версии. Согласно одной, $ января 1987 года отряд спецназа на четырех боевых вертолетах под командованием майора Сергеева, получив соответствующую информацию, смог перехватить караван. Моджахеды выстрелили из двух «Стингеров», промахнулись, и еще одну установку удалось захватить целой. Согласно другой версии, приз достался некоему майору Белову, однако его наградили менее престижным Орденом Красного Знамени, поскольку в последний момент выяснилось, что он злоупотребляет спиртным и резок в общении с начальством.

Русские также задались целью выкупать «Стингеры» у повстанцев. Цена на тот момент составляла три тысячи долларов. Иранцы решили сделать то же самое и продемонстрировали несколько «Стингеров» на параде в сентябре 1987 года. Предположительно они купили их у двух командиров моджахедов за миллион долларов. После войны ЦРУ все еще было встревожено ситуацией и пыталось выкупить неиспользованные «Стингеры» вдвое выше их начальной цены. Но вернуть удалось совсем немного. На руках оставалось еще от двухсот до четырехсот комплексов.

По поводу военного и политического значения «Стингеров» было сделано немало громких заявлений. Согласно официальной статистике, 40-я армия потеряла во время войны 113 самолетов и 333 вертолета (американцы во Вьетнаме — 5986 вертолетов,. После первой паники советские войска предприняли контрмеры, позволившие снизить потери практически до прежнего уровня. Нет и убедительных доказательств того, что «Стингеры» повлияли на процесс принятия политических решений в Москве или что они как-то еще повлияли на военные операции, помимо первоначального тактического эффекта. Горбачев принял решение о выводе войск из Афганистана за год до того, как по советским вертолетам выпустили первые «Стингеры». 

 

Саланг 

Советы не могли позволить себе проиграть одну битву: за перевал Саланг. По этой трассе 40-я армия получала из СССР три четверти припасов. Огромные автоколонны, до восьмисот машин, двигались с колоссальной базы в Хайратоне (у Амударьи с афганской стороны границы) в Кабул. Дорога через Гиндукуш тянулась четыреста километров.

Дорога начинается на плодородных северных равнинах, а потом заворачивает вверх по все более угрюмым горам к Пули-Хумри. Это примерно полпути. Затем дорога продолжается на юг до туннеля Саланг в ста с лишним километрах от Кабула (его построили советские власти в 60-х годах, чтобы обеспечить проезд через Гиндукуш в любую погоду). Длина туннеля — пять километров, а проходит он на высоте более трех километров над уровнем моря, выше всех туннелей в мире. Даже сегодня это пугающее место: узкий, необлицованный, плохо освещенный и плохо проветриваемый проезд, в котором могут разъехаться два грузовика, и голая порода, нависающая над головой. За войну 40-я армия провезла по этому туннелю восемь миллионов тонн припасов.

Обычно на преодоление туннеля уходило около пятнадцати минут, хотя большим автоколоннам требовалось гораздо больше времени. В ноябре 1982 года афганская правительственная колонна застряла в туннеле и заблокировала дорогу идущей следом советской колонне. Было очень холодно, и водители оставили двигатели включенными. В результате 64 советских солдата и 122 афганских погибли от отравления угарным газом. И это был не первый случай: в декабре 1979 года в туннеле погибли двенадцать солдат, а весной следующего года еще двое. Гибли там люди и после того, как туннель перестроили и заново открыли в 2002 году. После катастрофы 1982 года движение по туннелю стали регулировать более жестко, и инцидентов такого масштаба больше не допускали. Но в туннеле все равно было очень опасно даже в мирное время: зимой 2010 года, когда на Саланг сошли несколько лавин, погибли 160 человек.

С южной стороны туннеля дорога, широко извиваясь, спускается вниз. С одной стороны поднимаются унылые утесы и горы, с другой — обрыв: подходит для засады. Миновав разрозненные кишлаки, дорога достигает первого крупного города, Чарикара, известного своими виноградниками и гончарным делом. Здесь во время Первой англо-афганской войны были перебиты гуркхи капитана Эдварда К. Кодрингтона. От Чарикара идут менее значительные дороги: на запад к Бамиану, на восток к Баграму — главной авиабазе Афганистана, и в Панджшерское ущелье — пристанище воинственных бойцов Ахмада Шаха Масуда. Здесь начинается плодородная равнина Шомали: обнесенные стенами кишлаки, лабиринт виноградников, небольших полей, сеть арыков, бегущих вдоль трассы почти сто километров до самого Кабула и окраин огромной авиабазы в Баграме. Это идеальное место для снайперов, засад, минирования. Если советские войска и входили в кишлаки Шомали, то на свой страх и риск. Был случай, когда прапорщик, отправлявшийся из Кабула в Баграм, решил срезать по «зеленке». Моджахеды устроили засаду. Машины были уничтожены, и лишь один раненый смог вернуться на трассу Русские попытались забрать тела и отомстить, но лишь потеряли вертолет.

Панджшерское ущелье 

Вдоль трассы через Саланг до авиабазы в Баграме тянулся трубопровод: по нему шло из Советского Союза топливо. Аналогичный трубопровод проложили вдоль западного шоссе на Шинданд. Небольшие, по семь человек под командованием сержанта-призывника, отряды трубопроводной бригады охраняли и обслуживали насосные станции по всему маршруту. В случае инцидента или технического сбоя они отправлялись выяснять обстоятельства, будь то днем или ночью. Ничего шикарного в этой службе не было, а опасностей — предостаточно, и в 1986 году почти треть солдат одного трубопроводного батальона получили награды.

Советские войска вырубали деревья и разрушали кишлаки вдоль главных путей снабжения, чтобы лишить прикрытия мятежников, желающих устроить засаду. Заставы они размещали достаточно близко друг от друга, чтобы те могли оказывать поддержку соседям, или же на возвышенностях с обзором. Более крупные базы размещались с интервалом около двадцати километров, и на каждой имелся мобильный резерв — солдаты мотострелковых войск, бронетанковая техника и артиллерия. Прежде чем колонна выдвигалась на тот или иной уязвимый участок, отряды спецназа и десантники форсированным маршем или на вертолетах отправлялись вперед и занимали высоты прежде моджахедов, блокируя маршрут отхода последних. К примеру, одна автоколонна, отправленная в гарнизон Чагчарана, который находился в горах на полпути из Герата в Кабул, состояла из 250 военных грузовиков и нескольких сотен гражданских машин с товарами для мирного населения. Ее сопровождали четыре мотострелковых батальона, пять разведывательных рот, два танковых взвода, артиллерийская батарея и 32 вертолета.

Типичное столкновение произошло на перевале Саланг 16 октября 1986 года вскоре после полудня: на колонну нефтевозов более полутора километров длиной напали несколько сотен бойцов Масуда, сопровождаемых, как рассказывали, западными тележурналистами, мечтающими о зрелищных кадрах. Залпом из гранатометов мятежники вывели из строя сопровождавший колонну БТР. Пара нефтевозов загорелась, водители бросились в укрытие.

В это время Руслан Аушев спускался к Чарикару с небольшой группой из семи бронемашин и двух танков. Он услышал стрельбу. На тот момент за операции в Афганистане ему уже было присвоено звание Героя Советского Союза. Аушев развернул отряд и бросился на помощь пострадавшей колонне. Они миновали разбитый БТР и несколько нефтевозов, которым удалось ускользнуть от нападения. Две горящих машины развернулись поперек узкого участка пути и полностью его заблокировали. Аушев попытался танком столкнуть их с дороги. Когда стало ясно, что танк может загореться, он отбросил машины в сторону двумя выстрелами в упор.

Остатки колонны были заперты в ловушку выше по дороге. Молодой лейтенант Николай Киселев, командир соседней заставы, передал по рации, что отправляет на помощь свои скромные силы. Бронегруппа Аушева и отряд Киселева выручили выживших. Киселев погиб. Аушев был серьезно ранен.

* * *

Западное шоссе из Кушки (Узбекистан) в Герат, Шинданд и Кандагар было менее значимым, чем трасса через Саланг, но советским войскам и оно нужно было свободным. Это шоссе менее уязвимо, чем дорога через Саланг, поскольку по большей части проходит через пустыню, где мало возможностей устроить засаду. Но безопасно и там не было никогда. Майор Вячеслав Измайлов командовал транспортным батальоном в Шинданде, который отвечал за движение автоколонн между Гератом и Кандагаром. Дорога обычно занимала три дня. Колонны Измайлова насчитывали до двухсот грузовиков и двигались в сопровождении трех-четырех БТР, а в некоторых случаях — танков. Прикрытия с воздуха у них обычно не было.

Измайлов никогда не сталкивался с серьезными проблемами: возможно, потому, что был родом из Дагестана и лучше других понимал местные обычаи. Нужно относиться к афганцам с уважением, говорил он: проезжать через их деревни со скоростью три-четыре километра в час, не уезжать, если произошел несчастный случай, общаться со старейшинами. В случае инцидентов афганцы готовы были принять компенсацию деньгами или натурой, даже если речь шла о гибели человека. Но если русские отказывались признать ответственность или выдать возмещение, афганцы брали компенсацию кровью: минировали маршруты и нападали на автоколонны. Моджахеды через своих агентов всегда узнавали, кто ведет колонну, и на тех, кто соблюдал правила игры, не нападали.

В качестве компенсации могли служить мешки с рисом или деньги на похороны. Однажды подчиненные Измайлова мимоходом расстреляли пару афганских грузовиков, заглохших у дороги. Местные лидеры сообщили ему, что владельцы грузовиков могут потерять средства к существованию, и им ничего не останется, кроме как вступить в ряды моджахедов. Измайлов устроил сложную сделку, в ходе которой из его цистерн слили топливо, через третьи руки передали его местным вождям, а оно по цепочке попало к хозяевам грузовиков.

Другой транспортный батальон придерживался иной политики, и судьба его оказалась иной. Полковник Кретенин всегда водил автоколонны на большой скорости как на открытой местности, так и в населенных пунктах, поднимая тучи пыли и не останавливаясь при несчастных случаях. Афганцы решили преподать урок. В феврале 1987 года он отправился с колонной из Кандагара в Шинданд. Измайлов следовал за ним, но медленно. В ста пятидесяти километрах от Кандагара он услышал по рации, что Кретенипа обстреливают. Когда он добрался до места, большая часть колонны была уничтожена. Кретенин погиб.

Советские пути снабжения никогда не оказывались под серьезным ударом. Но отдельные колонны время от времени неизбежно несли потери. Одна автоколонна направлялась в Файзабад из СССР; в начале пути она состояла из 1200 машин, но пункта назначения достигли лишь семьсот. Другой колонне понадобилось одиннадцать дней, чтобы преодолеть сорок километров. Организацией многих автоколонн занималась совместная афганско-советская компания «Афсотр» (она продолжала функционировать и через двадцать лет после войны). Водители грузовиков были гражданскими служащими. Многие из них погибли, более девяти тысяч получили за время войны советские или афганские награды. Было потеряно одиннадцать тысяч грузовиков и автоцистерн, и даже сейчас на перевалах и в долинах лежат их обломки.

 

Боевые операции

Советские войска, конечно, не только оборонялись, но и наступали. В 1983 году полковника Рохлина, командующего 860-м отдельным мотострелковым полком в Файзабаде, сняли с должности за ошибки, допущенные в ходе крупной операции против моджахедов. Ценой ошибки стала гибель пятнадцати бойцов (еще 7% были ранены). Та операция стала известна как «Бахаракская бойня». Льва Рохлина сменил полковник Валерий Сидоров, офицер со связями, чей отец преподавал в Академии Генштаба, а мать была депутатом Верховного совета. Сидоров был непопулярным командиром. Он был храбр и тверд, но солдаты видели в нем честолюбивого человека, без колебаний рискующего их жизнями и планирующего все более замысловатые и опасные операции, чтобы продвинуться по службе. После «Бахаракской бойни» на полк легла тень, но это только подстегивало Сидорова: он намеревался восстановить репутацию полка.

Его первая большая операция, проведенная в феврале 1984 года, была направлена на уничтожение мятежников в окрестностях кишлака Карамагуль, в ущелье в нескольких километрах от Файзабада. Предполагалось задействовать весь личный состав полка, включая взвод хозяйственного обеспечения (поваров, хлеборезов, кладовщиков, водовозов). Эти служащие не имели никакого боевого опыта и прежде практически не покидали базу. Особенно расстроены были «деды», собиравшиеся через несколько недель домой. Солдаты говорят, что как только перспектива выживания становится реальной, мужество начинает испаряться.

Солдаты выдвинулись рано утром, после того как полковник произнес пламенную речь. Через час они карабкались к плато на западной стороне ущелья. Температура была чуть выше ноля, шел дождь, и к двум часам они промокли насквозь. Из-за дурной погоды у них не было прикрытия с воздуха.

К пяти утра Карамагуль был заблокирован. Температура упала до минус пятнадцати — минус двадцати, офицеры и рядовые сгрудились, чтобы согреться. Солдаты из разведроты направились к Карамагулю в шесть утра. К тому моменту кишлак уже опустел, хотя печки были еще теплыми: местные жители и повстанцы своевременно скрылись. Оставаться там смысла не было, и в восемь утра солдаты начали покидать кишлак. Тут на них напали моджахеды. Только разведчики успели добежать до своих БМП и вырваться оттуда.

Отступление на плато прикрывал третий взвод. Его солдаты были вооружены лучше моджахедов, но на стороне последних были мобильность и численное преимущество. Поварам и водителям, а также раненым и солдатам из минометной батареи было приказано отступать на полковую базу под командованием прапорщика С. Они двинулись по плато, но попали под перекрестный огонь, и С. повел их вниз по ущелью в сторону базы, надеясь, что так они доберутся быстрее всего. Оставшаяся часть батальона смогла отбиться, лишь несколько солдат получили легкие ранения. Правда, достигнув края плато, выходящего к базе, они вновь оказались под обстрелом. Они съехали по заснеженному откосу на собственных задницах и вернулись на базу.

После переклички обнаружилось, что С. и его отряд так и не вернулись. Разведчики, у которых оставались силы, сели в БМП и выехали на поиски. Они вернулись в пять вечера с телом одного из поваров. По дороге они встретили еще шесть солдат, ковылявших к базе. Среди них был и С., но он был слишком потрясен, чтобы рассказывать о случившемся. Ночью вернулись еще двое: повар, потерявший ботинки, чьи ноги были изрезаны, и один из водителей по прозвищу Молдаванин, из замерзших рук которого пришлось вырывать оружие. Он выдавил лишь, что все остальные погибли, кроме одного солдата — того взяли в плен.

Сидоров понял, что у него серьезные проблемы. Начальство распнет его за то, что он не дождался благоприятной погоды и вертолетного сопровождения. Было известно, что кишлак хорошо защищен, имеющихся сил недостаточно для выполнения боевой задачи, а повара и водители были совершенно непригодны к бою. И как он объяснит начальству, что никто не знает о судьбе пропавших солдат? Он попросил бойцов собраться с силами и отправиться на поиски. Ночью — вещь в армии беспрецедентная — один «дед» и пять новобранцев чистили оружие, собирали сухую одежду и сушили ботинки тех, кто собирался утром на поиски пропавших. На следующий день, отчаянно матерясь, добровольцы вышли навстречу холодной заре, под легкий снегопад.

Половина солдат взобралась на плато, чтобы прикрыть группу под командованием лейтенанта: тех отправили в ущелье, по которому пытался отступать С. Они нашли несколько мин и горы гильз. Река замерзла, и бойцы взламывали лед на случай, что под ним что-нибудь обнаружится. Когда их силы были уже практически на исходе, они наконец обнаружили замерзшие, изувеченные и кастрированные тела семи солдат.

Стало ясно, что произошло: попав под обстрел, несчастные повара изо всех сил понеслись к базе, вместо того чтобы занять оборонительные позиции и звать на помощь. Молдаванин и еще один солдат, старшие в группе, прикрывали их отход. Моджахеды напали на маленький отряд с обоих концов ущелья, а третья группа обстреливала их сверху. Расстреляв все патроны, Молдаванин бросился в реку и спасся. Его товарищ не последовал примеру, и его схватили. Потом местные агенты доложили, что его кастрировали и вдели ему в нос кольцо. Его месяц водили голым по кишлакам, а потом прикончили.

Полгода спустя на базу пришел грязный мальчик и предложил за деньги показать, где похоронили пленного. Тело было невозможно опознать. Солдаты похоронили тело, а мальчика на всякий случай расстреляли. В отсутствие какой-либо информации солдата объявили пропавшим без вести.

В октябре 1984 года Сидоров затеял еще одну крупную операцию, которую после назвали «Вторая операция Аргу». Она закончилась трагедией. Продукты, боеприпасы и прочее доставлялись в Файзабад из Кишима. Длина прямой дороги между этими городами составляла около тридцати километров. Дорога шла через перевал Аргу, где прочно окопались моджахеды. Единственной альтернативой была старая кишимская дорога, по которой надо было ехать вкруговую около ста километров. Путь обычно занимал три-четыре дня: колонны в сопровождении бронемашин, саперов и разведроты ползли с черепашьей скоростью, поскольку саперы пешком шли впереди, выискивая мины и фугасы. Но все равно каждый раз по мере движения случалось два-три подрыва. Если колонну обстреливали, солдаты уничтожали ближайший кишлак, чтобы предупредить следующие атаки. К концу 1983 года старая кишимская дорога была вся в развалинах.

За четыре месяца до этого, в мае, Сидоров решил расчистить короткую дорогу и тем самым высвободить для наступательных операций 2-й батальон, занятый охраной и сопровождением. Моджахеды ушли, по быстро вернулись, как только войска покинули урочище Аргу. Теперь полку предстояло занять долину и открыть дорогу раз и навсегда. В операции должен был принять участие весь полк, за исключением небольших подразделений, охранявших полковую и батальонные базы.

Накануне вечером Сидоров снова выступил перед солдатами с речью, призвал их быть достойными своих отцов и биться до последнего. Температура поднялась до сорока градусов в тени, и несколько солдат упали в обморок еще прежде, чем он закончил говорить.

Опергруппа выдвинулась следующим утром в клубах черного дыма, под рычание двигателей. Поначалу все шло неплохо. Но через несколько дней один инцидент, которого можно было избежать, положил операции конец.

Машина Сидорова застряла на речной переправе. Водитель никак не мог ее завести. Сидоров выдернул его с водительского сиденья, отвесил несколько тумаков и послал куда подальше, а затем сам скользнул на его место. В этот момент граната, которая была у него на поясе, за что-то зацепилась. До взрыва остались считанные секунды, и Сидоров не успел выбросить гранату наружу. В последний момент он закрыл ее собой.

Операция была прекращена, и солдаты вернулись на базу. Вечером в офицерских модулях поминали командира. Во тьму летели сигнальные ракеты и трассирующие пули — прощальный салют. Танки несколько раз выстрелили по ближайшему кишлаку, чтобы его жители тоже запомнили Сидорова. У солдат водки не было, однако и они устроили тризну: пили брагу, жарили картошку и ели тушенку из банок. В карауле в ту ночь стояли только молодые солдаты.

В полковом морге изувеченное тело привели в порядок. На следующий день гроб с телом комполка в парадной форме и с наградами выставили в клубе. Под развернутым знаменем в почетном карауле стояли офицеры — при полном параде, несмотря на вчерашнюю попойку. Солдат построили для прощания с командиром. Под звуки оркестра гроб погрузили в вертолет, и Сидоров отправился на родину. Его похоронили на Кузьминском кладбище, и каждый год в день его гибели ветераны 860-го полка собираются на его могиле.

 

Кузнечный молот

Большинство крупномасштабных операций 40-я армия вела в величественных горах на границе с Пакистаном, где пролегали основные пути снабжения моджахедов, или в плодородном Панджшере, откуда повстанцы угрожали снабжению советских войск через Саланг.

Город Хост находится в тридцати километрах от пакистанской границы, примерно в ста пятидесяти километрах от Кабула и ста километрах от Гардеза, с которым он связан стратегически важной дорогой, уязвимой для засад и поднимающейся на высоту до трех километров в районе перевала Сатыкандав. Во времена войны партизанами на этой территории руководил Джалалуддин Хаккани, двадцать лет спустя — его сын Сираджуддин. К тому моменту советскую базу в Хосте заняли американцы. Именно там смертник убил семь сотрудников ЦРУ в декабре 2009 года.

База Джалалуддина в районе Завара представляла собой комплекс туннелей с выходами в сторону Пакистана, до которого было всего несколько километров. Внутри находились склады оружия и ремонтные мастерские, гараж, медпункт, радиоцентр, кухня, мечеть и гостиница. Базу защищали пятьсот моджахедов, вооруженных гаубицей, гранатометами, зенитными пулеметами и двумя танками Т-55, захваченными у афганской армии в 1983 году. Эта база позволяла Джалалуддину постоянно угрожать Хосту.

В конце 1985 года афганская армия при поддержке советских частей провела крупную операцию, чтобы разгромить базу в Заваре. Первые попытки не увенчались успехом. Воздушный десант 38-й афганской бригады коммандос потерял дорогу в темноте и высадился на другой стороне границы. Их окружили и взяли в плен. К этому моменту правительственные войска потеряли примерно две трети солдат убитыми и ранеными, а также из-за дезертирства, и были уже совсем не эффективны.

В Хост вылетел Варенников, чтобы исправить положение. На этот раз советские власти выделили в поддержку афганцам три батальона 56-й гвардейской отдельной десантно-штурмовой бригады и два — 345-го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка. Афганцы взяли Завар, но обнаружили, что база пуста. Советским инженерам выделили время — слишком мало — на то, чтобы обрушить туннели. После этого войска ушли из Завара, и в Кабуле состоялся парад. Моджахеды в считанные дни снова заняли комплекс и казнили 78 пленных афганских офицеров, в том числе командующего 38-й бригадой.

Следующей осенью все пришлось начинать заново. Операция получила кодовое название «Магистраль». Командующими были назначены генерал Громов и афганский министр обороны генерал Танай, помогавший эвакуировать советников из Герата в марте 1979 года. В операции участвовали около десяти тысяч советских и около восьми тысяч афганских солдат, и в силу своего масштаба и политического значения «Магистраль» стала одной из самых заметных операций всей афганской войны. Блокаду снова удалось снять, и 30 декабря в Хост начали поступать автоколонны с припасами. Вновь советские войска были выведены, и снова моджахеды вернулись на свою базу. Варенников стал Героем Советского Союза. К мнению тех, кто считал, что награды заслужили настоящие герои, не прислушались.

По окончании операции «Магистраль» произошла одна из самых знаменитых историй той войны — бой 9~й роты 345-го гвардейского отдельного парашютно-десантного полка (той самой, которую Востротин вел на штурм дворца Тадж-Бек в декабре 1979 года) за высоту 3234» расположенную в трех километрах над уровнем моря и нависающую над значительным участком дороги в Гардез. Эту дорогу советские командиры были намерены сохранить открытой. Девятая рота — всего 39 человек — высадилась на вершине горы у января 1988 года, и практически тут же ее атаковали моджахеды — от двухсот до четырехсот бойцов. Атаки продолжались до следующего утра, когда у защитников практически кончились боеприпасы и они потеряли шестерых убитыми и 28 ранеными. Двое погибших, младший сержант и рядовой, стали героями Советского Союза. В 2005 году об этом случае сняли высокобюджетный фильм «9-я рота». Он имел значительный успех в России и за рубежом, хотя большинство ветеранов афганской войны сочли его помпезным и исторически неточным.

Джалалуддин возобновил блокаду Хоста. Конгрессмен Чарли Уилсон, один из самых активных спонсоров моджахедов, побывал у него в гостях и провозгласил его «олицетворением великодушия». Джалалуддин захватил Хост в апреле 1991 года, спустя два года после вывода советских войск. Потом он перешел на сторону талибов и продолжал поддерживать их после 11 сентября 2001 года. Герой Чарли Уилсона стал номером три в американском списке самых опасных террористов.

 

Панджшер

Операции 40-й армии в Панджшерском ущелье поразили воображение и русских, и иностранцев. Там были проведены девять крупных операций, хотя на этот счет есть споры. Операции проводились по схожей модели. 40_я армия входила в долину, рассредоточивалась, по не могла добиться решающей победы над Масудом в силу его способности ускользать от удара. Затем русские покидали территорию, оставляя ее афганским военным и чиновникам. Тогда Масуд возвращался. Он убивал, переманивал к себе или изгонял представителей режима, и все надо было начинать заново. Тем не менее русские все время сохранили в долине некую точку опоры. Помимо военного городка в Анаве, второй батальон 345~гоотдельного парашютно-десантного полка устроил двадцать застав в низовьях долины. На каждой служило до дюжины солдат под командованием лейтенанта. Снабжали их обычно вертолетами, и дело это было опасным: хотя у людей Масуда не было «Стингеров», они успешно применяли тяжелые пулеметы, так что местная вертолетная эскадрилья потеряла почти треть машин. Регулярно происходили и несчастные случаи — солдаты наступали на мины или попадали под пулю снайпера. При невозможности эвакуировать раненых в Баграм вертолетами для их отправки собирали небольшую бронегруппу, что ставило под удар остальных солдат.

Панджшер — место восхитительно красивое. Здесь живут таджики — правоверные, но не фанатичные мусульмане-сунниты, которые часто конфликтуют с пуштунами, живущими южнее. По этой долине Александр Македонский совершил легендарный зимний поход, преследуя Бесса — последнего претендента на трон Персии. Позднее местные жители добывали себе пропитание, собирая дань с богатых караванов из Китая, проходивших по долине — здесь до XX века пролегал один из главных торговых путей из Кабула на север. Художники европейского Возрождения пользовались лазуритом, добываемым в верховьях долины, для изготовления голубой краски, которой писали одеяния мадонн. Шахты даже во время войны приносили более пяти миллионов долларов в год. Они были тщательно замаскированы и защищены от атак с воздуха. Добыча велась с помощью инженеров из Японии и Западной Германии. В силу экономической значимости шахт для сил сопротивления советские стратегические бомбардировщики в июне 1981 года попытались уничтожить их, но ничего не вышло.

Когда построили дорогу через перевал Саланг, долина утратила значимость в качестве торгового пути. Тем не менее ее опасная близость к главной авиабазе в Баграме, к главному пути снабжения через Гиндукуш по туннелю Саланг и собственно к Кабулу, делала здешних партизан источником постоянного раздражения для русских с первого до последнего дня оккупации.

Подход к долине со стороны Шомали, в девяноста километрах от Кабула, выглядит неприступным. От Чарикара тянется узкое ущелье Даланг Санг. Вдоль него, в двадцати метрах внизу, пенятся воды реки Панджшер, а дорога льнет к крутому каменистому склону слева. По этой узкой дороге и шли советские войска в первые пять лет войны.

На выходе из ущелья открывается долина. В ее низовьях растут виноград, тутовые и абрикосовые деревья, пшеница и кукуруза. Река богата рыбой. Кишлаки разбросаны вдоль реки и в предгорьях, многие представляют собой всего одну улицу. Нередко в кишлаке есть небольшая крепость, а жилые дома обнесены стенами.

От Чарикара до верховий долины — более 150 километров. При русских дорога заканчивалась через 85 километров. Дальше приходилось идти или ехать в седле по все более неровной местности, вплоть до самых ледников Гиндукуша у самой границы с Пакистаном и Китаем, которые поднимаются на три-шесть километров. Покинуть эти горы можно по одному из двух перевалов, которые и обозначают конец долины: перевал Хавак (3670 метров), ведущий к северным равнинам, и перевал Анджоман (4430 метров), ведущий к Бадахшану, окраинной северо-восточной провинции страны. Даже летом преодолеть эти горы трудно, а зимой они вообще практически закрыты. Именно по этим перевалам решительные люди доставляли товары, оружие и боеприпасы для восставших.

* * *

Первая советская операция в Папджшерском ущелье состоялась в апреле 1980 года — всего четыре месяца спустя после вторжения. В ней участвовали три советских батальона, в том числе 4~и батальон $6-й гвардейской отдельной десантно-штурмовой бригады под командованием капитана Леонида Хабарова. С ними было около тысячи афганских военных и милиционеров. Согласно плану, советские войска должны были по мере продвижения блокировать кишлаки, а афганские — обыскивать и досматривать их. Масуд мог выставить едва ли более тысячи человек, вооруженных в основном устаревшими винтовками и еще не успевших обустроить оборонительные сооружения. Они заминировали единственную дорогу, ведущую в долину, уничтожили мосты и готовились атаковать пришельцев из засады.

Сначала все шло гладко. Советские солдаты разминировали дороги, наводили мосты и двигались вперед. Если дорога полностью приходила в негодность, они ехали по речному руслу. Они быстро добрались до штаб-квартиры Масуда в кишлаке Пасишах-Мардан. Повстанцы покинули ее в спешке: тюрьма была пуста, повсюду были разбросаны папки с документами, списками и удостоверениями личности.

Сергей Морозов, сержант 56-й отдельной десантно-штурмовой бригады, рассказывал:

Это была первая операция, в которой мы столкнулись с серьезным сопротивлением. На нас устраивали засады, дороги подрывали. Конечно, я не совсем понимал, что происходит, я тогда был только сержантом. Мы проехали сколько смогли и высадились. Покинув кишлак, где находилась штаб-квартира Масуда, мы отправились в самый конец долины Панджшер. Дальше за все время войны никто не заходил: это было прямо у границы с Пакистаном.

По пути назад по горным перевалам на наш батальон напали. В правофланговом взводе погибли тринадцать человек. Мой собственный взвод был во главе колонны на пути туда, так что на обратном пути мы стали замыкающими. Мы остановились на ночь, и нам пришлось выдержать несколько нападений моджахедов. В те дни они пользовались простым оружием, зачастую самодельным. Минометы у них появились потом. Нам противостояло небольшое их число, может быть, всего несколько десятков. Все время, но не ночью, у нас было вертолетное прикрытие. За время долгого перехода большая часть раций вырубилась, аккумуляторы сели. Но я был знаком с устройством раций еще до войны и выключал свое радио, когда оно находилось вне зоны приема или когда сигнал блокировали горы. Поэтому у меня было достаточно заряда, чтобы вызвать вертолеты, когда понадобится… Нам потребовалось некоторое время, чтобы уйти от негибкой тактики, которой нас учили для ведения войны в Европе. Хотя наша бригада была сформирована для операций в пустыне и в горах, практика отличалась от теории. После первой Панджшерской операции я спросил командира нашей роты капитана Хабарова, стоит ли продвигаться неуклюжими колоннами, которые могли застрять по пути и часто не могли развернуться. Не будет ли лучше перебрасывать войска вертолетами? И конечно, со временем мы научились это делать {366} .

Русские сочли операцию успешной. Повстанцы же решили, что верх одержали они. Один афганский историк утверждал, что в долине в то время находились всего две сотни вооруженных повстанцев, а единственным их противотанковым оружием были три гранатомета. Они, мол, сознательно не сопротивлялись первоначальному продвижению русских, но бросились на них, как только те стали отводить войска из гор. Газета мятежников «Зов джихада» сообщила, что было убито сто советских и афганских солдат, захвачены десять орудий, повреждены восемь танков и других машин, тогда как мятежники потеряли всего четыре человека. Кроме того, погибли двадцать пять мирных жителей.

* * *

Вполне естественно, что Масуд воспользовался перемирием 1983-1984 годов, чтобы набрать и перевооружить бойцов. Советская разведка подсчитала, что к этому моменту он собрал уже три с половиной тысячи боевиков. Пятьсот защищали вход в долину, еще две тысячи действовали против афганских и советских баз. Остальные находились на северо-востоке долины и должны были предотвращать возможные высадки вражеского десанта.

Под давлением афганского руководства весной 1984 года Москва решила раз и навсегда разобраться с Масудом. На этот раз предполагалось задействовать одиннадцать тысяч советских и 2боо афганских солдат, а также двести самолетов и 190 вертолетов.

Впереди шли отряды спецназа. Они обнаружили, что мятежники оставили свои позиции, однако русские решили не прекращать операцию, поскольку бомбардировщики с кассетными и фугасными бомбами уже покинули свои базы в Советском Союзе. Авианалет длился около двух часов.

Основные силы двинулись в четыре часа 19 апреля. Впереди шли саперы. Тридцатого апреля серьезно пострадал 2-й батальон 682-го мотострелкового полка: его командир приказал батальону войти в ущелье, ведущее к выходу из долины, до того, как были захвачены командные высоты. Сначала батальон не встречал сопротивления. Солдаты ослабили бдительность, и вскоре на них напали с трех сторон. В схватке батальон потерял 53 человека убитыми (среди них двенадцать офицеров), 58 получили ранения. Рядовой Николай Князев описал последствия.

Взвод, в котором я тогда служил, нес службу по охране командного пункта полка в Бараке, в долине Панджшер. Утром на КП вдруг началось непонятное движение, тревожно забегали офицеры, а проходивший мимо нас командир полка подполковник Суман сказал, что наш батальон в ущелье зажали «духи», есть раненые и убитые.

Наш командир взвода лейтенант Гарпик Арутюнов приказал грузить на «броню» носилки. Мы выполнили его команду, сели на бронетранспортер и двинулись вверх по ущелью. Затем, дождавшись сумерек, пешком отправились дальше. Во главе с взводным нас было человек десять солдат. Пробирались по горным тропам довольно долго и медленно, ведь там сплошные валуны и террасы, поэтому трудно было определить пройденное расстояние. Казалось, что идем мы целую вечность. Через какое-то время мы увидели странное мерцание в темноте, по команде командира взвода залегли, но скоро поняли, что этот свет пробивается через триплексы БМП. Только двинулись дальше, как с нее по нам начали стрелять из пулемета Калашникова. Арутюнов пустил ракету, мы стали кричать, и стрельба прекратилась. Подошли. Это была подорвавшаяся на мине БМП… На ней оставались контуженные механик-водитель и зампотех батальона майор Кононенко. Тронулись дальше. Через некоторое время навстречу нам вышли отправленные перед нами в тот район разведчики. Они вынесли несколько тел погибших. Все как-то сразу сникли. Кажется, там был и труп нашего комбата, капитана Александра Федоровича Королева. Уже рассвело, когда мы вышли к кишлаку… Проходя между домами по центральной улице кишлака, мы услышали шум моторов, а несколько секунд спустя мы увидели две выдвигающиеся БМП нашего батальона. На броне грудой были свалены трупы погибших ребят. Из этой кучи-малы в разные стороны торчали руки и ноги. Тут же были навалены разбитые рации, АГСы. За «броней» шли уцелевшие в бою солдаты. На их лица было страшно смотреть. Они были отрешенными, не выражали никаких эмоций, они были какие-то неживые…

С этой группой мы повернули назад и через некоторое время вышли к бронегруппе полка… В это время неподалеку от нас сели вертушки. В нашу сторону двинулась группа старших офицеров, среди которых я заметил и генералов. Один из них приказал вышедшим ребятам построиться. Офицер подошел к плохо что соображавшим еще ребятам, от которых несло сладковатым трупным запахом, — сутки они пролежали среди убитых (даже не представляю, что творилось у них в головах). «Суки! Лидеры! Вы здесь стоите, сволочи, а там ваши братья лежат! Почему вы здесь?!» — вот так он к ним обратился. В таком же духе прочитал им нотацию и с чувством выполненного долга удалился. А ребята стояли молча и отрешенно — может, они его вообще даже и не слышали.

К вечеру пришел приказ грузиться на броню, и мы опять отправились туда, откуда вернулись утром, — к месту вчерашнего боя. Нам приказали собирать тела погибших. Представьте себе открытую площадку площадью примерно сто на сто метров. Посередине протекает речка. Справа — ровная площадка, небольшие терраски и высотка, примерно 200-300 метров. Слева от реки — тропа, тоже на открытом месте, с одной ее стороны — отвесная стена скальника, с другой — обрыв к реке.

Сразу стало ясно, что мы на месте — стоял тяжелый трупный запах, ребята пролежали почти двое суток, а в это время года уже здорово припекает. Мы очень боялись, что «духи» поджидают, когда придут подбирать трупы, и мы останемся тут же, на этом месте лежать. Мы начали пробираться к подножию высотки, к террасам. Сначала наткнулись на труп сержанта из «дембелей», он был без обеих ног: то ли подрыв, то ли очередь из ДШК. Пятеро или шестеро ребят лежали вповалку в естественном укрытии на террасах. Они попали или под очередь из ДШК, или когда «духи» стали забрасывать ребят гранатами. Так они и лежали все вместе там, где настигла их смерть. Мы переправляли трупы, как во сне, механически. Вид тел был ужасен. Вдруг мы услышали слабые стоны немного в отдалении от площадки, у тальника. Осторожно пошли на звук и наткнулись на еще живого солдата. У него была отстрелена голень, она висела на лоскутах мышц. От кровопотери у него мутилось сознание, но он сумел жгутом перетянуть ногу, поэтому не истек кровью. Мы оказали ему первую помощь и вынесли к «броне». Он остался жив.

Помню, на деревце висели чьи-то лохмотья, а под ним месиво. Кому-то, видно, пуля попала в мину, которые всегда навьючивали на всех солдат. Стрелкового оружия не было, все собрали «духи». Утром 2 мая мы вернулись к бронегруппе полка. Трупы лежали на каменистом пляжике в несколько рядов. Было их около пятидесяти. Говорили, что нескольких уже вывезли. Наш ротный лейтенант Курдюк Сергей Николаевич лежал на спине с согнутыми в локтях перед собой руками, кулаки были сжаты, поперек груди виднелась полоса дыр от пуль. Говорили, что его застрелили шедшие с батальоном «зеленые» сарбозы [50] , когда стали перебегать к духам, а он успел крикнуть ребятам, чтобы они стреляли по ним {370} .

Эту операцию советские военачальники тоже записали в число своих побед. По ее окончании маршал Соколов вылетел в Руху, главный город долины, чтобы все увидеть своими глазами. Смотреть было не на что. Советские танки стояли в пшеничных полях. Но ущерба было нанесено немного, а мятежников и след простыл. Соколов устроил совещание в доме, занятом под штаб. На нем присутствовали трое афганцев — активисты, которые должны были восстановить власть кабульского правительства над долиной. Они сидели, подавленные и незаметные, среди генералов и полковников.

Генералы доложили Соколову, что вторжению противостояли три тысячи повстанцев. Около 1700 были убиты, а выжившие бежали в горы, унося с собой тела погибших товарищей. Вот почему следов боя почти не видно.

На совещании присутствовал заместитель начальника информационно-аналитического управления внешней разведки КГБ Леонид Шебаршил. Статистика, которой перебрасывались генералы, Шебаршина не убедила. Сколько жертв с советской стороны? Как могли тысяча триста выживших повстанцев унести па себе тысячу семьсот трупов? Как сосчитали трупы, если их не осталось? Он нашел ответ. Жертвы в стане врага подсчитывались по формуле, основывающейся па количестве использованных боеприпасов. Эта очаровательно точная формула позволила советской армии утверждать, что повстанцы каждый год, начиная с 1982 года, теряли тридцать тысяч человек убитыми.

Соколов доложил Устинову, что убито 2800 мятежников и тридцать захвачены в плен. Кармалю он сообщил, что дорога для афганских властей теперь открыта, можно восстанавливать в долине гражданскую администрацию и запускать программы социально-экономических реформ в интересах крестьянства. Только потом стало ясно, что Масуд, которого предупредили агенты в Кабуле, опять вывел почти все свои силы, чтобы переждать нашествие. Именно поэтому советские силы столкнулись с таким слабым сопротивлением. В основном они теряли людей на минах и в засадах, пока прочесывали кишлаки. При этом стратегические бомбардировщики почти не повредили рассеянным силам врага и сельским жителям (пехотинцы с горечью говорили, что летчики «даром свой шоколад едят»). Репутация Масуда еще больше укрепилась. Он смог распространить свое влияние на северные провинции страны и превратился из рядового полевого командира в крупную политическую фигуру, хорошо известную в стране и за ее пределами.

 

Тактика без стратегии

Капитан Хабаров так и не избавился от горечи, которую оставили эти операции. «Почему мы ушли так поспешно из Панджшера? — задавался он вопросом. — Какой смысл был в этой операции?.. На протяжении всей этой войны практически все операции заканчивались подобным образом. Развязывали боевые действия, гибли наши солдаты и офицеры, гибли военнослужащие правительственных сил, гибли моджахеды и мирное население. После окончания операции войска уходили из района ее проведения, и все возвращалось на круги своя. Перед афганцами — “зелеными”, как мы называли правительственные войска, которых мы предали и продали, уйдя из Афганистана, оставили их и их семьи на растерзание, — у меня осталось чувство вины и горечи».

Удары молота были неспособны расколоть орех — настичь ускользающую, лишенную центрального командования армию партизан. Непосредственные задачи этих операций, как правило, выполнялись: осада с заставы снята, база повстанцев уничтожена, долина занята. Но у русских никогда не хватало людей, чтобы контролировать занятую территорию. После успешной операции они возвращались на базы и передавали полномочия своим афганским союзникам. А военным и гражданским чиновникам не удавалось работать с враждебно настроенным населением. Под моральным и политическим давлением со стороны моджахедов они оставляли свои посты, дезертировали или переходили на сторону врага.

Так что русские (как и другие армии, приходившие в Афганистан до и после них) обнаружили, что когда захватываешь землю, тебе нужны войска, чтобы ее удержать. Они могли господствовать над городами и кишлаками днем, но моджахеды правили там ночью. Советские силы не смогли разжать хватку мятежников в сельской местности или закрыть границу, через которую те получали припасы.

В сущности, советские войска хорошо владели тактикой, но у них не было реалистичной стратегии. Они выигрывали битвы, но не могли одержать убедительную победу в войне. Все их усилия, как военные, так и политические, оканчивались ничем. В итоге у них не осталось выбора: пришлось пойти на все, лишь бы выпутаться из этой истории.

 

Армия — институт, организующий и канализирующий насилие, применяемое для отстаивания неких национальных интересов. Армия помогает сконцентрировать чувство патриотизма, самопожертвования и солидарности, которые требуются государству ради его внутренней устойчивости, а порой и для самосохранения.

Насилие непросто контролировать, и армиям приходится справляться с насилием в собственных рядах, равно как и с жестокостью по отношению к врагу и мирному населению. Иначе им грозит утрата дисциплины и функциональности. Известна суровая решимость Веллингтона держать свою армию — «подонков общества, завербовавшихся ради выпивки», — под контролем. Однако и ему это не всегда удавалось.

Но командирам также нужно было поддерживать боевой дух своих людей, а также — что само по себе важно для сплоченности — честь мундира. Вновь и вновь во всех армиях это приводит к обходу закона и укрывательству: военачальники пытаются остановить распространение информации о военных преступлениях или хотя бы смягчить их последствия. Так, из-за давления военных и общественного мнения власти США не решились привлечь к ответственности всех виновников бойни во вьетнамской общине Сонгми в 1968 году. Командиры 40-й армии сталкивались с тем же. Генералы отчитывали их за то, что они не обеспечивают жесткую дисциплину. И поэтому они в страхе за свою карьеру зачастую списывали самоубийства и убийства на боевые потери. Некоторые преступления скрыть было невозможно. Но во множестве случаев офицерам удавалось избежать расследования собственных действий или поступков солдат. А действия вроде уничтожения кишлаков, подозреваемых в укрывательстве повстанцев или в обстреле, считались легитимными или, по крайней мере, неизбежными аспектами военных действий.

Сороковая армия четко давала солдатам понять, что им грозит за недостойное поведение. В 1985 году армия выпустила небольшую брошюру: «Быт, нравы и обычаи народов Афганистана. Правила и нормы поведения военнослужащих за рубежом родной страны». В брошюре описывались страна и ее жители, их религия, их яростное стремление к независимости, их быт, одежда и пища, обычаи гостеприимства и кровной мести, ритуалы, сопровождающие рождение, вступление в брак и смерть. Затем приводились простые правила поведения: помни, что ты — представитель своей армии, и будь достоин своей исторической миссии; знай и уважай обычаи местных жителей, даже если они не совпадают с твоими; очень внимательно и уважительно относись к афганским женщинам; не мешай мусульманам во время молитвы и не входи в мечеть без важной причины; остерегайся шпионов; не пей из оросительных каналов; не покидай лагерь и не соглашайся на чье-либо гостеприимство без разрешения. Вводились жесткие запреты на торговлю, особенно наркотиками.

В заключении говорилось: «Воин, помни! За совершение по своему недомыслию, беспечности или умышленно противозаконных действий на территории ДРА по отношению к афганским гражданам ты несешь ответственность согласно Уголовному кодексу РСФСР и других союзных республик и закону “Об уголовной ответственности за воинские преступления”». Умышленное убийство каралось заключением на срок до десяти лет, а при наличии отягчающих обстоятельств (в том числе опьянения) виновному могла грозить смертная казнь. Грабеж с применением насилия и контрабанда также могли наказываться десятью годами тюрьмы.

 

Военные преступления

Угрозы были не пустыми. Советским военным прокурорам в Афганистане приходилось иметь дело с целым букетом преступлений: убийствами, мародерством, изнасилованиями, употреблением наркотиков, дезертирством, нанесением себе увечий, кражами и насилием в отношении местного населения. Виновным выносили суровые приговоры, включая тюремное заключение, отправку в дисциплинарные батальоны в СССР, а в ряде случаев расстрел. Был момент, когда в печально известной тюрьме Пули-Чархи под Кабулом содержалось две сотни советских солдат, обвиняемых в разного рода преступлениях против афганского населения, в том числе убийствах. К концу войны больше двух с половиной тысяч советских солдат отбывали заключение, более двухсот — за умышленное убийство.

Пока архив военной прокуратуры не будет опубликован, какие-либо надежные оценки давать невозможно. А доступная статистика довольно неоднородна. Генерал, выступавший перед командирами 40-й армии в 1988 году, заявил, что в 1987 году число преступлений сократилось с 745 до 543. Он назвал несколько частей, где ситуация была совсем тяжелой: разведотряды, известные нетрепетным отношением к дисциплине, ВВС, 108-я и 201-я мотострелковые дивизии, 66-я и 70-я отдельные мотострелковые бригады, 860-й отдельный мотострелковый полк. По другим данным, в отношении советских солдат в Афганистане было возбуждено 6412 уголовных дел, в том числе 714 по обвинению в убийстве, 2840 — в продаже оружия афганцам и 534 дела, связанных с торговлей наркотиками.

Невзирая на санкции, солдаты совершили множество жестокостей как поодиночке, так и коллективно. Виновники оправдывали себя: «Они поступили так с нами, поэтому у нас есть право поступить так с ними». Советские командиры считали нужным доносить до подчиненных истории о том, как моджахеды казнят и пытают пленных.

Рассказы эти имели под собой основание: в конце концов, такова была давняя афганская традиция, свидетелем которой был еще Киплинг. Второстепенный лидер моджахедов хвастался, что ввел в практику сдирание кожи с русских, попавших в засаду, после чего их, еще живых, окружали минами, чтобы поймать в ловушку и спасателей. Варенников описывал катастрофу, которой обернулась в апреле 1985 года операция одной роты 22-й бригады спецназа. Дело было в восточных горах провинции Кунар, где двадцать лет спустя вели ожесточенные бои американцы. Рота не ожидала сопротивления. На них напали из засады, и тридцать один человек погиб. При попытке забрать тела павших советские силы потеряли еще троих. Оказалось, что семь солдат покончили с собой, лишь бы не сдаваться. Остальных изувечили или сожгли заживо. Варенников встречался с одним из выживших, сержантом — тот сошел с ума.

Иногда солдаты совершали преступления хладнокровно, иногда — в пылу битвы или сразу после боя. «Жажда крови, — писал один из них, — это страшное желание. Оно настолько сильно, никаких сил сопротивляться. Я сам был свидетелем, как батальон открыл шквальный огонь по группе, спускавшейся с холма к колонне. И это были НАШИ солдаты! Отделение разведки, отходившее с прикрытия! Расстояние было метров двести, и то, что это свои, все понимали процентов на девяносто. И тем не менее — жажда смерти, желание убить во что бы то ни стало. Десятки раз я видел собственными глазами, как “молодые”, “приложив” своего первого “чувака”, орали и визжали от радости, тыкали пальцами в сторону убитого противника, хлопали друг друга по плечам, поздравляли; и всаживали в распростертое тело по магазину, “чтобы наверняка”… Не каждому дано перешагнуть через это чувство, через этот инстинкт, задавить в душе этого монстра».

Иван Косоговский из Одессы, служивший в 860-м отдельном мотострелковом полку, был веселым парнем, и его все любили. Его роту отправили вертолетами проверить информацию разведки о кишлаке, находившемся в 25 километрах от полковой базы. По дороге пулеметчики развлекались тем, что расстреливали стада коров и овец. Оправданием им служило то, что они якобы лишают моджахедов их запасов продовольствия. Расстреляв кишлак, солдаты приземлились и стали прочесывать его. В одном из домов Косоговский заметил маленькую дверь и услышал дыхание за ней. Над дверью был небольшой проем. Он выдернул чеку, протолкнул гранату в дыру и сопроводил взрыв очередью из автомата. Выбив дверь, он увидел результаты своего труда. Пожилая женщина была мертва, молодая — еще дышала, а рядом лежали семеро детей в возрасте от года до пяти, некоторые еще двигались. Косоговский выпустил магазин в шевелящуюся массу и бросил еще одну гранату. «Не знаю, — говорил он потом. — Понимаешь, не в себе был. Может, не хотел, чтобы мучились — все равно кранты! Да и особисты… Ты же знаешь». И действительно, он мог оказаться в дисциплинарном батальоне, если бы офицеры не замяли эту историю.

Четырнадцатого февраля 1981 года разведотряд — одиннадцать солдат 66-й отдельной мотострелковой бригады под командованием старшего лейтенанта — вломился в дом в кишлаке под Джелалабадом. Там солдаты обнаружили двух стариков, трех молодых женщин и пять-шесть детей. Женщин они изнасиловали и застрелили, а потом расстреляли всех остальных, кроме маленького мальчика, который спрятался и поэтому выжил. Генерал Майоров, главный военный советник в Кабуле с июня 1980 года по ноябрь 1981 года, тут же приказал провести расследование. Виновники сознались, и их арестовали. Опасаясь, что лидеры моджахедов воспользуются этим как поводом для общенационального джихада, Майоров потребовал усилить режим безопасности в крупных городах и принес извинения за инцидент афганскому премьер-министру Али Султану Кештманду.

Представитель КГБ в Кабуле, сотрудники Минобороны и КГБ из Москвы начали давить на Майорова, требуя изменить официальную версию. КГБ утверждал, что, по его информации, это провокация: мол, эту зверскую расправу учинили моджахеды, одетые в советскую форму. Почему, возмутился глава Генштаба Огарков, Майоров пытается очернить советскую армию? Министр обороны Устинов намекнул, что если Майоров не заговорит по-иному, его могут и не переизбрать в состав ЦК на грядущем XXVI съезде КПСС.

Майоров стоял на своем. Его не переизбрали в ЦК. Но Кармаль пожаловался Брежневу, который приказал назначить виновным заслуженное наказание. Их приговорили к смерти или длительным срокам заключения. Командующему бригадой полковнику Валерию Смирнову вынесли строгий выговор. Сама бригада оказалась на грани расформирования, и спасли ее лишь успехи во времена Второй мировой.

Даже высокопоставленных офицеров могли наказать за то, что они попустительствуют бесчинствам своих солдат. После пятой панджшерской операции в мае-июне 1982 года командира 191-го отдельного мотострелкового полка подполковника Кравченко полевой суд приговорил к десяти годам заключения за расстрел пленных. Командира 860-го отдельного мотострелкового полка полковника Александра Шебеду сняли с должности в апреле 1986 года — он пробыл на своем посту всего полгода. Во время боевых действий солдаты захватили двадцать пленных и привезли их на базу в Файзабаде. Шебеда оставил их на ночь под надзором разведывательной роты. Рота недавно понесла потери. Солдаты убили пленников и сбросили тела в реку Кочка. Поднялся скандал, и Шебеду сняли с должности.

 

Сопутствующие потери

Выше речь шла о преступлениях, которые 40-я армия могла предотвращать или карать более или менее успешно. Другие злоупотребления были неизбежным следствием войны против решительного, но неуловимого врага, который почти в любой момент мог перемешиваться с мирным населением. Такая война, в которой не было линии фронта, пугала и приводила в замешательство бойцов. На мине можно было подорваться в любой момент. Бородатый крестьянин, возделывающий поле, уже в следующее мгновение мог стрелять из засады или закладывать бомбу. Женщина или даже ребенок могли выстрелить в спину. Поэтому солдаты научились открывать огонь первыми, невзирая на последствия. Они отчаянно защищались или мстили за своих, запрашивая поддержку авиации, артиллерии и танков при атаке на кишлаки, которые подозревались в укрывательстве моджахедов или обстреле, и оставляли после себя груды дымящихся обломков.

Полковник ВВС Александр Руцкой, Герой Советского Союза, докладывал российскому парламенту после войны: «Из кишлака в нас стреляют, убивают кого-то. Я отправляю пару самолетов, и от кишлака ничего не остается. Сожгу пару кишлаков, они и перестают стрелять». Виталий Кривенко рассказывает, как его рота в составе 12-го гвардейского мотострелкового полка устраивала КПП неподалеку от Герата. По соседству находились два кишлака. Один был заброшен, но считалось, что там прячутся моджахеды. Население другого было настроено дружелюбно. Вызвали вертолеты, но они атаковали не ту деревню. Когда ошибку обнаружили, дружественный кишлак уже был уничтожен. «Ну и хрен с ним, — прокомментировал Кривенко, — мало ли их по Афгану было раздолбано, за дело или просто ради спортивного интереса».

Все могло закончиться плохо, даже когда солдаты и командиры действовали из лучших побуждений. Это фундаментальный изъян любой кампании по борьбе с повстанцами: слишком часто долг командира — сохранить жизнь своим солдатам — вступает в противоречие с желанием спасти мирных жителей. Однажды Валерий Ширяев ехал вместе с колонной нефтевозов и грузовиков длиной метров восемьсот, и двигалась она очень медленно. Впереди шли саперы и несколько БМП, в арьергарде — несколько БМП и четыре танка. Проезжая через кишлак, автоколонна попала под обстрел. Несколько нефтевозов подбили, и их нужно было столкнуть с дороги. Стрельба продолжалась около получаса, четыре солдата погибли, несколько были ранены. В конце концов командир колонны приказал танкам открыть огонь по деревне, хотя знал, что там есть женщины и дети. Каждый танк дал пять залпов, и кишлак был уничтожен. Потом командиру объявили выговор за то, что не приказал стрелять раньше.

«Над “зеленкой” пролетели самолеты, — писал Александр Проханов в одном из рассказов, — сбросили бомбы, сожгли сады и дувалы, разорвали под землей корни растений, сдвинули и закупорили подземные водные жилы, раздробили в крупу кишлаки, спалили в жарких взрывах кислород воздуха, и долина превратилась в луну, мучнистую, серую, где мучительно погибали остатки жизни — насекомые, семена, бактерии, пыльца цветов. Равнина, залитая солнцем, накалялась, как тигель, стерильная и сухая».

Иностранные эксперты не раз пытались зафиксировать нарушения прав человека, допущенные сторонами конфликта в 1978-2001 годах. В 1984 году ООН поручила австрийскому адвокату и специалисту по правам человека Феликсу Эрмакоре исследовать афганскую войну, и следующие десять лет он регулярно предоставлял отчеты. Проект «Справедливость для Афганистана» (СДА) также подготовил доклад, охватывающий период от коммунистического переворота в 1978 году до 2001 года, когда произошло вторжение США и НАТО.

Афганское и советское правительства изначально отказывались сотрудничать с Эрмакорой, но он все-таки смог попасть в Афганистан несколько раз ближе к концу войны и после нее. Соответственно, более ранние его доклады были по большей части основаны на интервью с беженцами. Еще до советского вторжения около четырехсот тысяч афганцев бежали в Пакистан. На момент, когда Эрмакора начал свое исследование, их число достигло четырех миллионов. К концу войны, по его оценкам, в Иране и Пакистане находилось пять миллионов афганских беженцев (при общей численности населения страны 19,5 миллиона).

Эти люди довольно убедительно рассказывали о нарушениях, допущенных правительственными и советскими силами: произвольные задержания, внесудебные аресты, пытки, казни, убийство заключенных, индивидуальные и групповые изнасилования, убийство женщин и детей, бомбардировки кишлаков и расправы над мирными жителями. Не было ничего удивительного в том, что свидетели не могли указать виновные в этом воинские части или командиров. Обычно было неясно, кто совершил преступление — афганские или советские солдаты, хотя нет особых сомнений в том, что афганцы с мирным населением обращались столь же дурно, как и русские. В докладе СДА признавалось, что советские власти прекратили массовые убийства, происходившие при Тараки и Амине. Тем не менее авторы доклада приходили к выводу, что в силу прочных позиций, которые советские чиновники занимали в афганском правительстве и военной иерархии, СССР несет ответственность за нарушения, совершенные его афганскими союзниками.

Повстанцы также были виновны в серьезных нарушениях прав человека. Группы, руководимые из Пакистана, запугивали женщин, чье поведение не соответствовало их представлениям о приличиях, убивали своих оппонентов, а также содержали в Пакистане тюрьмы, где афганских беженцев, заподозренных в инакомыслии, держали, пытали и казнили. Они уничтожали «коллаборационистов» и «шпионов» в самом Афганистане. Иногда они вырезали целые семьи и даже кишлаки. Однажды люди Масуда в Панджшерском ущелье взяли в плен тысячу солдат 14-й афганской бригады и расстреляли всех разом. Река стала красной от крови.

Зверства моджахедов отчасти были реакцией на жестокость пришельцев и правительственных сил, однако они соответствовали афганским традициям ведения войны. Осенью 1989 года Андрей Грешнов брал интервью у Мухаммеда Хамида, весьма интеллигентного представителя повстанцев, которого задержали и посадили в кабульскую тюрьму для допроса. Грешнов спросил его о том, как народ относится к советским солдатам. «По-разному, — отвечал тот. — В основном приходу иностранных войск не радовались. Да и правительству, посаженному ими, тоже. Я видел, что творили “шурави” [советские солдаты] в провинциях. За один выстрел из винтовки сносили с лица земли целые деревни. Да вы сами ездите по стране. Смотрите, смотрите, смотрите. В провинциях нет живого места. Относительно хорошо население живет только в городах. Я много думал о том, что происходит у меня на родине, и писал письма брату, который учился в СССР. У нас с ним разные дороги в жизни. Часть людей, конечно, поддерживает нынешний режим. Но те, кто это делает, — уже кафиры (неверные), и им будут мстить за пролитую кровь мусульман».

Грешнов спросил, доводилось ли Хамиду убивать советских солдат или принимать участие в пытках. «Мне приходилось воевать, и не языком, а автоматом. Кто хочет резать головы — тот их режет. Кто не хочет — тот этого не делает. Кстати, пытки и отрезание голов — это не какой-то специальный ритуал умерщвления, придуманный для советских солдат. Точно так же без головы может остаться и любой кафир, в том числе и соотечественник. У каждого свое мироощущение. Кто-то режет, кто-то нет. Я предпочитаю продать врага за деньги заинтересованным в этом лицам, а не умерщвлять его. Я видел это в провинции Логар. В районе Сорхаб мы разгромили колонну и взяли нескольких советских военнопленных. Солдатам отрезали головы, а офицеров продали. В основном в Германию. Их выкупали разные правозащитники, платили хорошие деньги».

Моджахеды были готовы заключать сделки и с советскими властями. Советский офицер таджикского происхождения Феликс Рахмонов, служивший в Шинданде, отвечал за связи с местным населением. Его любили и солдаты, и афганцы, с которыми он поддерживал контакты. Местные жители приводили ему солдат, проявивших неосторожность и позволивших захватить себя в плен. Однажды афганцы доставили Рахмонову троих солдат в запряженной ослом тележке. Руки пленников были связаны их собственными ремнями. Рахмонов обменял их на некоторое количество муки и несколько канистр дизельного топлива. Ничего удивительного, что после этого советских солдат стали заметно чаще захватывать ради извлечения выгоды.

Доклад СДА представил в весьма критическом свете и русских, и афганское правительство. Но он в равной мере описывал и преступления моджахедов. В докладе были названы имена командиров и их отряды в период войны с СССР. Также в нем подробно фиксировались преступления всех сторон гражданской войны, в том числе деяния отрядов Масуда и Хекматияра — ракетные и авиабомбардировки, расправы и изнасилования, разорение большей части Кабула в 1993 и *994 годах и гибель примерно 25 тысяч человек только с января по июнь 1994 года. Говорилось в докладе и о кровожадном режиме талибов, и о зверствах с обеих сторон во время кампании американцев по свержению «Талибана» в 2001 году. Эти преступления стояли в одном ряду с ужасами войны 1979_19^9 годов, а то и превосходили их.

* * *

Непросто представить эти истории в правильной перспективе. Рассказы о зверствах на любой войне распространяются подобно пожару. Некоторые из них правдивы. Некоторые приукрашиваются. Некоторые изобретаются в целях пропаганды. Бунты в Нидерландах в XVI веке, Тридцатилетняя война в Германии, французская оккупация Испании при Наполеоне, восстание 1857 года в Индии — все они богаты подобными историями. Даже относительно пристойные сражения на Западном фронте Первой мировой войны породили мифы о том, что немецкие солдаты насиловали и убивали бельгийских монахинь и распяли на штыках канадского сержанта.

Зверства и бесчинства особенно характерны для гражданской войны, а также агрессии, в ходе которой технически превосходящим силам противостоит решительное национальное сопротивление. Надежной статистики в таких случаях не найдешь, а факты легко извратить. Западная пропаганда успешно изображала 40-ю армию чрезвычайно жестокой. В начале войны русских обвиняли в применении химического оружия. Похоже, в то время они в некоторых количествах использовали слезоточивый газ, но разговоры о систематическом применении смертоносных газов не подтвердились и в конце концов стихли.

Обе стороны обвинялись в использовании мин-ловушек и взрывных устройств, замаскированных под обыденные предметы: часы или авторучки. Много шума вызвала история, фигурировавшая в докладе ООН 1985 года и подхваченная западной пропагандой: мол, КГБ специально изготовлял мины в виде детских игрушек, чтобы посеять ужас среди простых афганцев. Русские парировали, что это как раз тактика моджахедов, и публиковали подтверждающие свою точку зрения фотографии. Возможно, в основе этой истории лежали крошечные мины-«бабочки» из яркой пластмассы, которые разбрасывали с вертолета по тропам и путям снабжения повстанцев. Через какое-то время они должны были деактивироваться, но механизм зачастую не срабатывал. Однако эти устройства не были плодом извращенного воображения инженеров КГБ. Они были полностью скопированы с американских мин Dragon-tooth BLU-43/B и BLU-44/B, которые в огромных количествах использовались в Индокитае. Их предназначением было калечить, а не убивать, поскольку раненый солдат создает своим товарищам больше проблем, чем мертвый. Советская версия устройства официально именовалась ПФМ-1, неофициально — «Лепесток». Не удивительно, что такие «Лепестки» привлекали внимание детей и что они и их родители рассказывали журналистам о минах, замаскированных под игрушки. Однако эксперты Координационного центра противоминной деятельности в Афганистане — уж кому, как не им, знать об этом — были уверены, что эта история «вызвана к жизни понятными журналистскими мотивами, однако… не имеет широкой фактической основы».

 

Разочарования

Из каких общих представлений о войне в Афганистане ни исходить, ясно одно: по мере того, как война опустошала страну, политики и генералы, поначалу видевшие в ней быстрое средство решения своих проблем, и энтузиасты, надеявшиеся повлиять на будущее Афганистана, все более отчаивались.

Война в Афганистане должна была остаться в секрете, и в первые несколько лет Политбюро принимало радикальные меры к тому, чтобы так и было. Солдат, отправленных в Афганистан, обязали молчать об этом. Бойцов, возвращавшихся в СССР, не пускали в Москву во время Олимпиады 1980 года, опасаясь, что они расскажут что-нибудь иностранным гостям. Военкоматы строго наказывали семьям погибших никому не сообщать об обстоятельствах их смерти. В первые годы войны правительство сделало все, чтобы люди не знали о ней.

Официально говорилось, что советские солдаты выполняют в Афганистане «интернациональный долг», но в боях не участвуют. Телеканалы транслировали бесконечные программы, где тепло обнимались советские и афганские солдаты, советские доктора лечили афганских детей, пропагандисты завоевывали сердца и умы, советские женщины встречались с афганскими женщинами, солдаты раздавали продовольствие и лекарства, и все улыбались на камеру.

Эта политика вызвала к жизни немало абсурда. По словам писателя Владимира Войновича, в 1980 году цензору не понравился фрагмент фильма о Шерлоке Холмсе, где Холмс заключает, что Ватсон вернулся со Второй англо-афганской войны разочарованным. Вместо этого нужно было сказать, что он вернулся с войны «на Востоке».

Даже в 1985 году, когда к власти пришел Горбачев, еще действовали жесткие правила, регламентирующие, что журналисты могли писать о войне, а чего не могли. В списке, составленном Министерством обороны и МИД, за подписью Крючкова и Варенникова, говорилось, что СМИ могут сообщать о смерти или ранении советского военного персонала во время исполнения воинской обязанности, об отражении атак мятежников и о выполнении задач, связанных с передачей международной помощи афганскому народу. Не разрешалось писать ни о действиях подразделений крупнее роты, ни о полевом опыте солдат. Телерепортажи с поля боя не допускались. Журналисты могли рассказывать о подвигах солдат, которым было присвоено звание Героя Советского Союза, но не вправе были сообщать подробности о частях, где эти солдаты служили. Аналогичные правила ввели в британской армии двадцать лет спустя: аккредитованным журналистам могли запретить рассказывать о структуре войск, их передвижениях, оперативных приказах, жертвах, тактике, а также указывать названия мест, названия и номера кораблей, частей и самолетов и имена военнослужащих. Разница была в том, что войну НАТО освещали и журналисты, работавшие независимо. Они могли сообщать все, что считали нужным, хотя при этом шли на серьезный риск.

Конечно, как только на родину повезли гробы, сохранить тайну было уже практически невозможно. Решение, принятое Политбюро 30 июля 1981 года, показывает, насколько кремлевские старцы оторвались от политической реальности и как слабо они понимали рамки своей власти. Было предложено выдавать каждой пострадавшей семье тысячу рублей для установки памятников на могилах. Но идеолог Политбюро Михаил Суслов засомневался: «Если сейчас будем увековечивать память, будем об этом писать на надгробиях могил, а на некоторых кладбищах таких могил будет несколько, то с политической точки зрения это не совсем правильно». Андропов согласился, что хотя, конечно, солдат следует хоронить с почестями, памятники ставить рановато, и остальные с этим согласились. Суслов заключил: «Следовало бы подумать и об ответах родителям, дети которых погибли в Афганистане. Здесь не должно быть вольностей. Ответы должны быть лаконичными и стандартными».

Долгие годы памятники действительно не ставили. Павшим, чьи тела возвращали родственникам, не отдавали воинские почести, в их честь не устраивали официальных церемоний [как сделали бы в Америке], горько замечал солдат Андрей Блинушов. Наоборот, тела передавали семьям ночью, хоронили тайно, в спешке, в атмосфере угроз: за разглашение тайны грозили карами. Резкость официального обращения смягчалась проявлениями человечности, как это часто бывает в России. Но немногие правительственные решения были встречены с таким острым негодованием, как это.

С самого начала попытки правительства сохранить секретность были тщетны. Уже в июле 1980 года Андрей Сахаров повторил свой прежний призыв вывести советские войска в интервью, которое американское ТВ взяло у него в Горьком, в ссылке. Он подкрепил интервью открытым письмом советскому руководству. «Я обращаюсь к Вам по вопросу чрезвычайной важности, — так начиналось письмо. — Военные действия в Афганистане продолжаются уже семь месяцев. Погибли и искалечены тысячи советских людей и десятки тысяч афганцев — не только партизан, но главным образом мирных жителей — стариков, женщин, детей, крестьян и горожан. Более миллиона афганцев стали беженцами. Особенно зловещи сообщения о бомбежках деревень, оказывающих помощь партизанам, о минировании горных дорог, что создает угрозу голода для целых районов».

Простые люди, вероятно, были не столь информированы или мужественны, как Сахаров, и впоследствии многие утверждали, что не осознавали, что происходило в Афганистане, пока Горбачев после 1985 года не объявил о политике гласности. Но все было не так просто. Людей подавляли и официальное молчание в новостях, и самоцензура, в то время весьма распространенная. Было трудно выступить против условностей и конформизма, особенно тем, кто сначала поддерживал войну. Многие из тех, кто знал о происходящем — дипломаты, политики, ученые, советники, — приходили в ужас от известных им фактов, но держали рты на замке. Журналист Владимир Снегирев: «К стыду своему и я, пока не разобрался в ситуации, “работал на контрасте”: белое — черное, друзья — враги, революция — контрреволюция. Сейчас горько об этом вспоминать. А может, думать не хотел? Вопросы трудные задавать себе боялся? Ведь так жить было удобнее, а?.. Очень прочно было “зацементировано” сознание, долгим оказался путь из плена догм к прозрению. Трудно требовать смелости и гражданского мужества от живших в застойном болоте и квакавших, как было положено. Пусть каждый оборотится на себя, и если память его не коротка, пусть вспомнит, где, когда, в какие моменты покривил душой, не сказал правду, не выступил против несправедливости. Наверное, у каждого наберется конкретный список».

Тем не менее, новости пробивались и через покров самоцензуры. Через месяц с лишним после вторжения в Москве стали распространяться слухи, что ташкентские больницы переполнены ранеными, что на родину летят самолеты с гробами, что в нескольких московских институтах, отправлявших специалистов в Афганистан, стоят портреты в траурных рамках. Солдаты, журналисты, медсестры и гражданские служащие возвращались из Афганистана и, несмотря на запрет, делились сплетнями. Солдаты рассказывали матерям, матери — соседям. Слухи распространялись с бешеной скоростью и в пересказе нередко здорово прибавляли в весе. Молодой офицер разведки Александр Карцев, в то время еще курсант, на свадьбе сестры в январе 1980 года услышал рассказ солдата, участвовавшего в штурме дворца Амина всего несколькими неделями ранее. На иностранных радиостанциях, вещавших на территории СССР, шел нескончаемый поток новостей об Афганистане. И как только в городках и деревнях по всей России стали появляться цинковые гробы, тайное стало явным. Как говорилось в письме читателя в «Комсомольскую правду» спустя два года после начала войны, «не надо замалчивать: прислал солдат письмо — знает все село. Привезли гроб — знает вся область».

 

Критика

Некоторые смелые натуры пытались донести до своего начальства, что на самом деле происходит. Корреспондент «Правды» Щедров еще в ноябре 1981 года писал в ЦК, что афганское правительство совершенно неспособно вырвать сельскую местность из рук мятежников. Люди были готовы сотрудничать с властями, но при одном условии — что правительственные силы защитят их от мести. А это условие невозможно было выполнить даже в непосредственной близости от крупных советских баз: днем территория находилась под контролем властей, ночью — в руках повстанцев. И было очевидно, что даже успешные военные операции ничего не меняют.

Одним из постоянных критиков войны был полковник Леонид Шершнев. Он взял за правило обходить кишлаки и выслушивать мнение местных жителей, пытаясь понять их нужды. Шершнев участвовал в подготовке брошюры об афганских обычаях и культуре, которую распространяли в 40-й армии. В 1981 году он работал в 190-м боевом агитационно-пропагандистском отряде, одной из многих частей, сформированных, чтобы сражаться за сердца и умы афганцев. Отряд состоял из советских служащих — врача, кинооператора, комсомольского советника, двух или трех офицеров по политической части, — а также группы молодых афганских артистов, партийных пропагандистов и муллы. Предполагалось, что отряд будет посещать кишлаки к северу от Кабула, раздавать пищу, лечить больных и показывать крестьянам кино. Предприятие утратило часть изначального блеска, поскольку отряд должны были сопровождать пара БТР и танк-тральщик для очистки дороги от мин. А жизнерадостный командир танка придерживался того мнения, что хороший афганец — это мертвый афганец.

Шершнев заключил, что война обречена на эскалацию, пока армия не начнет помимо участия в боевых действиях помогать местным жителям. В докладе начальству он написал:

С конца марта 1981 года военно-политическая обстановка в Афганистане почти повсеместно заметно обострилась. Процесс стабилизации застопорился. Положение в стране сейчас хуже, чем в этот же период прошлого года. Примечательно, что обстановка стала чрезвычайно острой даже в ряде тех районов, где не было крупных бандформирований и где в силу географических условий нет благоприятных возможностей для их деятельности (север, равнинные, пограничные с СССР районы). Это значит, что в борьбу против народной власти и советских войск включилась часть населения, относящаяся к национальным меньшинствам, родственным народам СССР (узбеки, туркмены, таджики), которая ранее занимала выжидательные позиции.

Противник наносит удары по самым чувствительным местам: убивает партийных активистов, патриотов (в том числе старейшин), оседлал все стратегические коммуникации и нарушил работу транспорта, разрушает важные экономические объекты (так, взорваны две буровые установки на Айнакском месторождении, стоимостью двести тысяч рублей каждая, школы — их уничтожено уже 1400, — больницы, административные здания). Серьезный урон причиняется сельскому хозяйству: неизменно сокращается поголовье крупного и мелкого скота… Мятежникам удалось изгнать народную власть из ряда освобожденных в течение зимы уездов и волостей и насадить контрреволюционные органы власти (так называемые «исламские комитеты»).

Далее Шершнев критиковал афганское политическое руководство и армию. Он с похвалой отзывался о военных навыках повстанцев и предупреждал, что они смогут не только оказывать упорное сопротивление слабому кабульскому режиму, но и решительно противостоять советским силам.

Когда Шершнев довел свои соображения до руководства, замкомандующего 40-й армией ответил, что его задача — думать о своих солдатах, а не об афганцах. Он обратился к Ахромееву, и тот выслушал его внимательно, но затем сказал: «Армия для того и существует, чтобы воевать. Заниматься политикой — не ее дело».

Шершнев не был одинок. Куда более высокопоставленный чиновник, генерал Александр Майоров — главный военный советник в первые годы войны — вскоре пришел к убеждению, что войну в Афганистане выиграть невозможно. Он по-прежнему был уверен, что Советский Союз вторгся в Афганистан, преследуя свои вполне легитимные интересы. Вторжение вписывалось в логику холодной войны, побуждавшую сверхдержавы к попыткам обойти противника всякий раз, когда это возможно. Однако афганцы, которых Майоров уважал, в том числе действующие офицеры афганской армии, говорили ему, что Афганистан невозможно покорить. Наверное, его можно было бы купить, но Советский Союз был для этого недостаточно богат. Майоров видел, что Кармаль — слабый лидер, к тому же пьющий. Он заключил, что Кармаля следует заменить кем-то другим, а войска — вывести как можно скорее.

В 1984 году Шершнев зашел еще дальше и направил длинный критический доклад непосредственно на имя генерального секретаря Константина Черненко. Он писал, что военные действия в Афганистане приобрели характер карательных операций, мирное население подвергалось систематическому и масштабному насилию, оружие применялось произвольно и без достаточных оснований, уничтожались дома, осквернялись мечети, повсюду происходили грабежи: «Мы втянулись в войну с народом, а она бесперспективна».

Как ни удивительно, Шершневу это сошло с рук. Черненко нацарапал на его записке: «Шершнева не трогать». Шершнева не стали выводить из игры и не уволили из армии, отчасти благодаря защите офицеров-единомышленников вроде Дмитрия Волкогонова, который в то время был замначальника Главного политического управления Вооруженных сил. Но присвоение генеральского звания Шершневу отложили, его карьера зашла в тупик, и в 1991 году он вышел в отставку.

Другому военному критику, полковнику Цаголову, повезло меньше. В августе 1987 года он написал личное и весьма критическое письмо министру обороны Язову. В резких выражениях он сообщил, что советские военные операции в Афганистане не имели никакого смысла: «Расход огромных материальных средств и немалые людские потери не дали положительного конечного результата». Политика национального примирения Наджибуллы не привела к радикальному улучшению военной или политической ситуации, поскольку в сельской местности, где жило большинство афганцев, режим вызывал отторжение. На НДПА невозможно опереться, утверждал Цаголов, партию уже не спасти, а идея коалиции между НДПА и любой из оставшихся семи партий, управляемых из Пакистана, — утопия. Цаголов рекомендовал принять «радикальные меры», чтобы помочь прогрессивным силам сохранить демократию в афганском обществе и восстановить дружбу между СССР и Афганистаном. Эти соображения были слишком абстрактными, чтобы принести какую-то пользу. Язов не ответил, и Цаголов отдал свой текст для публикации в «Огоньке». Из армии его уволили.

Недовольство копилось и на нижних уровнях армейской иерархии. Прапорщик Растем Махмутов прибыл в Афганистан вместе с 860-м отдельным мотострелковым полком. Осенью 1982 года он вернулся в Советский Союз, а полгода спустя уволился из армии из чувства протеста. Другим офицерам, решившимся на такой шаг, приходилось несколько раз подавать заявление, им выносили предупреждения и запугивали, а некоторые предстали перед «судом чести». Махмутову сравнительно повезло. Он благополучно покинул армию и устроился на работу инженером-испытателем на завод, производивший ракетные двигатели. Там он регулярно выступал на тему войны перед коллегами и иллюстрировал свои речи фотографиями, сделанными в Афганистане. Начальство это очень злило. Потом он радикально сменил образ жизни: отпустил бороду и пас коз на Волге. Наконец, Махмутов переехал в Москву и занялся малым бизнесом.

Главной задачей простых бойцов (как и большинства солдат во время большинства войн) было не думать о политике или пытаться изменить ход событий, а драться, помогать товарищам и вернуться домой целыми и невредимыми. Сержант Александр Гергель, оператор-наводчик 860-го отдельного мотострелкового полка, рассказывал: «В СССР была очень сильна пропаганда, Настолько, что мы, даже понимая, что страна в тупике, никогда не сомневались в правильности конечной цели (а ее можно было выразить словами “свобода, равенство и братство для всех людей на планете!”). Как ни смешно это звучит, но во что-то вроде этого мы и верили. Мы сами, даже будучи циниками, верили в это, пусть и глубоко внутри».

Большинство солдат не могли позволить себе сомнения и критику. Люди, писал генерал Ляховский, винили армию и ее руководство в том, что те следовали преступной политике руководства страны: «Но когда армия начинает выбирать, какие приказы ей выполнять, а какие — нет, она перестает быть армией. Ведь давно известно, что армия в своих действиях никогда не руководствуется ничем, кроме приказа (ни здравым смыслом, ни необходимостью и т.д.). В этом она и отличается от всех других органов. Этим она и уязвима».

 

Народ против войны — и армии

В 1982 году диктор всемирной службы Московского радио Владимир Данчев начал вставлять в свои англоязычные передачи фразы вроде «Народ Афганистана играет важную роль в борьбе за освобождение своей страны от советских оккупантов» или «Племена, живущие в провинциях Кандагар и Пактия, присоединились к борьбе против советских захватчиков». Иностранные радиостанции передавали его слова назад, в Советский Союз. Как ни странно, около года Данчеву удавалось избегать неприятностей. Но в мае 1983 года он разошелся и раскритиковал советское вторжение в трех выпусках новостей подряд. Его исключили из партии, уволили с работы и поместили в психиатрическую больницу.

Однако к тому времени общественное мнение в СССР и так было против войны, и даже простые люди все чаще критиковали вторжение. В газеты и инстанции приходили письма со всей страны, особенно от тех, чьи родственники воевали или погибли в Афганистане. Шершнев проанализировал письма в «Комсомольскую правду», переправленные маршалу Соколову — главе Оперативной группы Министерства обороны в Афганистане. Анализ показал, как много люди знали о войне даже в первые ее годы и как мало верили пропаганде.

Большинство писем приходили от матерей, чьи сыновья погибли, служили в Афганистане или вот-вот должны были быть призваны. Но писали также и сестры, и невесты солдат, и сами юноши призывного возраста. Темы писем были самыми разными. Их авторы горевали о сыновьях и ровесниках, погибших на войне, и опасались за тех, кого могут туда отправить. Особенно страдали родители, у которых был единственный сын. В некоторых письмах прямо говорилось, что происходящему в Афганистане нет оправданий: «На чужбине наши сыновья проливают кровь за чужие интересы»; «Погиб бесславно на чужбине»; «Какое право наше правительство имеет держать войска в Афганистане?» Служба в Афганистане, мягко говоря, не была престижной: автор одного из писем сравнил ее с каторгой. Антивоенные настроения росли: афганский коммунистический режим, писали люди, держался на советских штыках: «Их революция, пусть сами ее и защищают». Авторы писем жаловались на безразличие властей к родственникам погибших. Они просили об увековечении их памяти и предлагали свои варианты. Они жаловались на негодность официальной информации: «Как противно читать в наших газетах статьи про Афганистан, в которых тишь да гладь».

Общественность была настроена не только против войны, но и против солдат, хотя большинство их попало в Афганистан по призыву, против желания. Рассказы о зверствах, массовом уничтожении кишлаков, убийствах теперь слышались повсеместно. Не многие задумывались над тем, что несправедливо винить людей, которых политическое руководство отправило на войну с повстанцами, ведь сама природа этой войны побуждает к особой свирепости. Одна девушка из семьи среднего достатка услышала о том, что советские войска участвуют в афганской войне, почти в самом ее начале — когда побывала зимой 1980 года в комсомольском лагере. Тогда ей было четырнадцать. Они с друзьями понимали, что об услышанном рассказывать не стоит, и не критиковали происходящее. Но никто из них не стал выступать и в защиту этой политики. Два года спустя она уже боялась, что ее бойфренда могут призвать в армию, и заявила его отцу-офицеру, что война — это преступление.

В 1983 году она поступила в МГУ, и к этому моменту уже ходили слухи о советских зверствах. Ее шокировала история, рассказанная одним из студентов, который служил в Афганистане. Из кишлака, который его часть вроде бы зачистила, послышались выстрелы. Тогда было уже темно, и вместо того чтобы войти в деревню и найти снайпера, командир приказал уничтожить весь кишлак артиллерийским огнем. Студентам рассказывали, что моджахеды применяют американские мины-«бабочки», чтобы калечить детей, и перекладывают вину на советских солдат. Но в 1988 году она услышала по радио, что это советские войска применяли такие мины, и ей стало плохо при одной мысли о том, что происходило с теми детьми.

Она была уверена, что ветераны Афганистана не могли остаться здоровыми, нормальными людьми, что все они принимают наркотики, что они не умеют ничего, кроме как убивать, что все они кончат тем, что станут преступниками или пойдут работать охранниками, что они уже не смогут заново интегрироваться в общество. Тогда она не испытывала к ним никакой симпатии: в ее представлении «афганцы» были темной грозной силой, которую нужно держать под контролем.

К концу 80-х годов советскую прессу заполнили истории о войне. Для людей из поколения той девушки, имевших сходный уровень образования и учившихся в то время в хороших московских вузах, афганская война была ужасным преступлением, вторжение не имело никаких оправданий, и войну нужно было остановить любыми средствами. Они сравнивали ее с войной во Вьетнаме и с ужасами, творившимися там. Они искали параллели в американских фильмах «Охотник на оленей» и «Взвод». На них не действовал аргумент, что солдаты лишь выполняли приказы. Саму подоплеку той войны они находили отталкивающей.

В 90-е годы ее отношение начало меняться. Единственные знакомые ей два ветерана афганской войны были счастливыми, дружелюбными людьми. О любви к жизни, присущем одному из них, знали буквально все. Другой отложил учебу в МГИМО ради службы в отряде спецназа в Афганистане. Он тоже выглядел чрезвычайно веселым, общительным и артистичным человеком. Тогда она поняла, что солдаты, которых отправили в Афганистан, — обычные парни, у которых не было выбора, кроме как служить там и тогда, где им приказали.

Когда Горбачев допустил определенную свободу слова, в советской прессе стали возможны публикации на афганскую тему, и действия армии в Афганистане стали критиковать. Контраст между ощущением, что они много выстрадали, но выполнили свой долг, и безразличием либо даже враждебностью собственных сограждан, был одним из самых тяжелых испытаний, которые легли на плечи солдат. Их горечь выразили Владимир Пластун и Владимир Андрианов, тоже побывавшие на афганской войне: «Попытаться их [корни причин, заведших политику руководства КПСС в Афганистане в тупик] обнажить придется, хотя это и болезненно. Нелицеприятно зреть на содеянное тобою зло, хотя ты и убеждал себя, что исходишь из лучших побуждений. Но сделать это необходимо, поскольку слово “Афганистан” и, хуже того, — “выполнение интернационального долга в Афганистане” — еще долгие годы будет ассоциироваться в сознании честных советских людей с позором для русских, с пятном на КПСС, с кровью наших мальчишек, так и не понявших поставленной перед ними цели (если она была), с ненавистью к тем, кто столкнул нас в “афганское болото” и кто вызвал ненависть к нам».

Эти чувства, в отличие от возмущения американцев войной во Вьетнаме, не вылились в открытый антиправительственный протест. Массовые демонстрации в крупнейших городах СССР были еще впереди. И направлены они были не против войны, к тому моменту оконченной, а против советского режима, партии, спецслужб, несправедливости, неэффективного управления экономикой. Но лидерам страны, пытающимся найти выход из афганского хаоса, все труднее было игнорировать этот фон.