Если бы в многочисленных гражданских войнах, которые постоянно велись в средневековой России, победу одержала Новгородская торговая республика с ее примитивной демократией, а не мрачная, сосредоточенная на своих внутренних делах и деспотичная система, созданная великими князьями Московии, Россия стала бы совершенно другим государством. Новгород Великий был так же древен, как и Киев, а его владения — даже более обширными. Это был торговый город, входивший в Ганзейский союз, окно России на Запад. По сравнению с ним Москва была просто выскочкой, лесистым убежищем от татарских набегов. Новгород управлял своими делами через выборных чиновников, а права его князей были строго регламентированы внутренним договором. Власть принадлежала городскому собранию, вече, которое созывалось звоном колокола. Конечно, права, теоретически признававшиеся за вече, на практике жестоко ограничивались местными олигархами. Но по меркам того времени конституционные порядки Новгорода Великого были довольно-таки просвещенными. Однако они были неприемлемыми для московских князей. Иван III и Иван Грозный (первый, кто официально назвал себя царем) чинили расправу над новгородцами, подавив их независимость и свободы, уничтожив вечевой колокол и задушив демократию в самом зародыше. Впоследствии более просвещенные цари и их советники время от времени создавали законодательные органы. Но до последнего десятилетия существования старого режима эти органы были назначаемыми, а не выборными. Принятые ими законы регулярно отменялись указом императора или каким-нибудь актом правительства — вернейший способ порождать неразбериху, которая продолжала царить и в постсоветской России. Половинчатые попытки создания законодательных собраний проваливались одна за другой или просто оказывались неэффективными.

Готовясь все это изменить, Горбачев опирался на свой юридический опыт, хотя это и был опыт человека, обучавшегося в системе советского права. Он твердил, что страна должна, наконец, стать правовым государством, Rechtsstaat, страной, где даже высшая политическая власть подчинена закону. Возможно, Горбачев не представлял себе всех практических и институциональных последствий своих идей: учитывая его жизненный опыт, было бы странно, если бы дело обстояло иначе. Скептики в Советском Союзе и на Западе говорили, что «демократизация» совсем не то же самое, что «демократия», добавляя: все это просто еще один коммунистический заговор. Однако, когда Горбачев заявил в декабре 1988 года на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, что он твердо намерен осуществить «демократическую реформу всей системы власти», он имел в виду именно то, что сказал. Николаю II демократию навязали после революции 1905 года, и он со своими реакционными советниками делал все, чтобы подрывать ее. Горбачев ввел демократию добровольно и успешно. После того как Советский Союз распался, общепринятым мифом в самой России и на Западе стало утверждение, что демократия возникла в стране лишь после того, как президентом стал Ельцин. Это большая несправедливость в отношении Горбачева и миллионов людей, которые воспользовались возможностями, представленными им Горбачевым, для выражения своих взглядов.

В конце октября 1988 года Горбачев вынес на публичное обсуждение конституционные предложения, ранее изложенные им на 19-й партконференции. Политическая обстановка становилась все более бурной. Произошли националистические демонстрации в прибалтийских республиках и в Тбилиси. Литовцы отказались от советского флага. Эстонский парламент принял декларацию о суверенитете и присвоил себе право налагать вето на любые советские законы. В конце ноября в Большом Кремлевском дворце, построенном в 1832 году как московская резиденция царей, — массивном здании, расположенном прямо напротив дома Харитоненко, — в последний раз собрался Верховный Совет старого образца. В середине 30-х годов Сталин устроил из двух элегантных залов дворца длинную, узкую безобразную палату, стены которой были обиты столь любимой советским режимом бледной фанерой, а мебель покрыта плюшем — обстановка, рассчитанная на то, чтобы усмирить наиболее непокорных парламентариев, подобно тому, как в чай солдатам подмешивают бром. Политическое руководство сидело на высокой трибуне лицом к делегатам, прижатым друг к другу на выстроенных в несколько рядов узеньких сиденьях, подобно судьям из «Приключений Алисы в Стране Чудес». Дипломаты, журналисты и все остальные, кому удалось получить билет, были тщательно изолированы от всякого контакта с депутатами. Их запихнули в маленькие ложи, похожие на открытые ящики комода. Следить за происходящим они могли, лишь опасно перегнувшись за барьер и чуть не вывихивая шею. Палата была идеально непригодна для свободных дебатов на глазах всей страны.

Депутатам, участвовавшим в этом последнем заседании, было предложено одобрить порядок избрания своих преемников на Съезд народных депутатов нового образца. Они одобрили предложения с традиционной дисциплинированностью, послушно поднимая руку, когда происходило голосование. Это была последняя столь упорядоченная картина в истории Советского Союза.

И все-таки голосование не всегда было единогласным. В соответствии со своими собственными новыми конституционными поправками, правительство было обязано внести на утверждение Верховного Совета два постановления, регулирующие действия властей в случае общественных беспорядков. Члены прибалтийских делегаций проголосовали против обоих. Почти наверняка это был первый случай негативного голосования, имевший место в советском общественном собрании, с тех пор как Сталин вывел подобные протесты из моды. Инцидент произвел на короткое время сенсацию как за границей, так и в стране. Это был предвестник неуправляемой демократии, воцарившейся в Советском Союзе весной 1989 года.

1 декабря 1988 года Верховный Совет утвердил в качестве закона избирательную систему, положившую конец его бесславному существованию.

Ельцин был естественным центром притяжения для всех, кто надеялся на радикальные перемены. Мы увидели его впервые в 1988 году на приеме в Кремле по случаю годовщины Октябрьской революции. Он стоял в стороне от руководителей политбюро и правительства. Некоторые нерешительно к нему подходили, другие осторожно избегали. Джилл хотела сразу же подойти к нему и заговорить. Но я считал, что во время нашего первого появления на публике нас не должны были видеть общающимися запанибрата с человеком, все еще пользующимся скверной политической репутацией. С моей стороны это было проявлением малодушия и одновременно дипломатического благоразумия, о котором я впоследствии сожалел. Джилл могла подойти и поговорить с ним, не обращая на меня внимания, а я бы потом был ей за это благодарен. Но в те первые дни она еще склонна была думать, что я знаю, что делаю. Так или иначе, но мы, по крайней мере, получили представление об этом человеке: солидный, с внушительной внешностью — полная противоположность маленькому непоседливому Горбачеву. Его кажущееся здоровье опровергалось его историей болезни. У него было больное сердце, больной позвоночник, частые приступы депрессии. Даже в самом начале своей политической карьеры он исчезал с публичной сцены иногда на несколько дней, а иной раз и на несколько недель. Но в общем он выглядел как обычный русский мужик или даже русский богатырь, герой фольклорной сказки и народного мифа. Простым русским он понравился с самого начала. Понравился потому, что, в отличие от Горбачева, пил и сваливался в реку так же, как и они сами. А также потому, что выступал против системы, которую они ненавидели, боялись и презирали. И еще он понравился им потому, что был жертвой несправедливости, а у русских слабость к ее жертвам. Он был не чужд личного тщеславия, его седой хохолок был всегда безукоризненно причесан и выложен волнистой линией, которая сохранялась даже в разгар игры на теннисном корте или во время плавания.

Выборы дали Ельцину возможность восстановить свои позиции. Конечно, он был еще далек от того, чтобы его можно было считать либеральным демократом, ориентирующимся на рыночную экономику: он все еще стоял за «социализм с человеческим лицом» и еще не отказался от однопартийной системы. Собственно говоря, прошел почти год, прежде чем он вышел, наконец, из коммунистической партии. Но вокруг него группировалось все большее число демократов и антикоммунистов. Егор Яковлев, считавший Ельцина малопривлекательной личностью, полагал, что его успех на предстоящих выборах был бы событием величайшего символического значения для новой советской демократии. Так оно и оказалось. Ельцин участвовал в блестяще организованной избирательной кампании. По всей стране люди соревновались за то, чтобы иметь его своим кандидатом: в его родном Свердловске и в таких местах, как, например, Архангельск, с которыми раньше он никак не был связан. Но его окончательный выбор пал на Московский регион, электорат которого был равен почти семи миллионам. Как рассказал мне впоследствии Андрей Сахаров, в день голосования Ельцин поставил возле каждой кабины для голосования двух или трех человек, которые должны были следить за тем, чтобы все было по-честному. Это почти десять тысяч человек — громадное достижение, учитывая, в сколь невыгодное положение он был поставлен.

Обратившись к Московскому избирательному округу, Ельцин поднял ставки до предела. Горбачев или, возможно, кто-то из его окружения принял контрмеры. Вновь начала циркулировать очерняющая пропаганда по поводу характера и поведения Ельцина, как это было во время его опалы в 1987 году. Реакционеры в ЦК пытались вычеркнуть из списков его кандидатуру на том основании, что он нарушил партийную дисциплину, высказавшись в пользу многопартийной системы, — курьезный анахронизм, имевший место тогда, когда политическая монополия партии уже явно исчерпала себя. Соперничество между Ельциным и Горбачевым стало теперь движущим фактором русской политики. Однако в этом заключался главный парадокс. Оба они проделали путь от нищеты и безвестности в провинции к центральной власти, и путь этот был ими проделан самым традиционным советским образом — благодаря их личным талантам и покровителям в самой партии. Оба деятеля любили власть, как ее должен любить всякий преуспевающий политик. Однако Горбачев обладал кроме этого чувством стратегии, хотя иногда оно казалось наивным. Но у него были осознанные цели и целый набор тактических приемов для их достижения. Ельцин же в своем стремлении к власти гораздо больше руководствовался интуицией. До последнего момента он высказывался в пользу сохранения федеративных или хотя бы конфедеративных связей между составными частями старой русской империи. В то же самое время на практике он пользовался идеей независимой России для того, чтобы ослабить и дискредитировать советское правительство и таким образом изолировать Горбачева — шаг к тому, чтобы вовсе его устранить. Если не считать нескольких лозунгов, никакой политической философии у него не было. Различные тонкости насчет правового государства, нового мышления в вопросах внешней политики, мира, свободного от ядерного оружия, — все это было не для него. Его познания в области экономики были скудны. Он часто не следил систематически даже за повседневной политической жизнью. Номенклатурные чиновники и их жены либо презирали Ельцина, как клоуна, либо боялись его, как демагога. Я относился к нему с подозрением почти до самого конца, отчасти, без сомнения, под влиянием слухов и сплетен не всегда ложных, усердно распространявшихся против него.

В отличие от самого Ельцина, многие новые демократы, бросившие вызов системе, были интеллектуалами. Большинство из них были выходцами из Москвы и Ленинграда и почти все без исключения были членами коммунистической партии. Некоторые были непоколебимыми поборниками «нового мышления», впервые позволившими себе смотреть на вещи не ортодоксально еще в 60-х годах. Среди них были университетские профессора, не имевшие, несмотря на свое членство в партии, никакого политического опыта. Некоторые весьма успешно проявляли себя на ораторских трибунах, на улицах и в парламенте. Им нравились внешние атрибуты власти. Они делали все что могли для продвижения реформы. Но большинство из них не обладало целеустремленным и интуитивным умением Ельцина эффективно пользоваться властью. Они начинали как союзники Горбачева, разочаровались в нем и в итоге обратились против него. Горбачев сам в скором времени стал называть их «демократами» в кавычках и считать ненадежными и даже настроенными предательски. К концу 1990 года они сникли. После крушения Советского Союза некоторые из них остались на политической арене новой республики, некоторые нашли себе странных попутчиков в среде левых неокоммунистов или отъявленных правых националистов, кое-то вернулся в мир науки или бизнеса, а кое-кто в безвестную частную жизнь.

Поразительный пример являл собой Юрий Афанасьев, красивый коренастый человек родом из Ульяновска, где родился Ленин. В 1986 году он стал ректором Московского государственного историко-архивного института, расположенного в видавшем виды старом здании неоготического стиля в Китай-городе, на месте первой в России типографии и совсем рядом со зданием ЦК. С этого удобного пункта он вел беспощадное наступление на советскую версию истории России. Он считал, что никакие реформы долго не продержатся, если страна не будет знать правду о своем прошлом. Он был одним из первых среди тех, кто утверждал, что Ленин так же преступно виновен в бедствиях, которые начались после Октябрьской революции, как и Сталин. Впоследствии он стал весьма умелым публичным политиком, организуя одну за другой демонстрации против старого режима и против Горбачева. Однако он не был будничным политиком, и когда все кончилось, он вернулся к академической жизни в роли ректора нового независимого Гуманитарного университета в Москве.

Я впервые посетил Юрия Афанасьева в декабре 1988 года. Мы немедленно углубились в спор относительно смысла истории, о вине и о покаянии. В России история никогда не была политически нейтральной. И Сталин, и цари преследовали неортодоксальных историков, всякий раз переписывали историю заново, когда это было политически выгодно. Пересмотр советской истории в условиях гласности начался как акт протеста. Некоторые стыдились того, что делалось от их имени, и просто хотели установить правду. Другие стремились воссоздать ощущение единства их прошлого, ликвидировать брешь, образовавшуюся в результате господства коммунистического режима. Были и такие, кто считал, что исторические споры можно использовать как еще один рычаг для свержения тех, кто находился у власти. Какое-то время царило радикальное отвержение всего, что произошло в России за предыдущие семьдесят лет.

Простые люди, знавшие только ту версию истории, которой их обучали в советских школах, были ошеломлены потоком новых фактов, разоблачений и новых интерпретаций. Они говорили в шутку, что Советский Союз — страна с непредсказуемым прошлым. Летом 1988 года в школах были отменены экзамены по истории, потому что в них больше не было никакого смысла. К осени либеральные газеты состязались друг с другом в описании сталинских зверств. Одно за другим массовые захоронения — 200 тысяч человек под Минском, столько же под Киевом, — которые раньше скрывались или объявлялись делом рук немецких оккупантов, признавались результатом «работы» НКВД — довоенной, периода войны или даже послевоенных лет. Количество людей, пострадавших во время террора и коллективизации, публично обсуждалось. Начали издаваться труды ученых, писателей и экономистов, уничтоженных Сталиным.

Какое-то время Бухарин, старый большевик, казненный по приказу Сталина в 1938 году, превозносился как образец либерального коммуниста, чьи идеи еще могли спасти систему, и его вдова начала давать интервью прессе. Все более объективно исследовалась роль Троцкого. Советская внешняя политика также подвергалась тщательному анализу; прибалты объявили, что пакт Молотова-Риббентропа был не только несправедливым, но и незаконным. Наиболее отважные иконоборцы шли еще дальше и публично провозглашали свой окончательный вывод: эксцессам Сталина предшествовали эксцессы Ленина и, возможно, они были изначально заложены в идеологии самого Маркса. Когда солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» был, наконец, в 1990 году опубликован в Советском Союзе, он стал бестселлером. Еще более шокирующим рядового советского гражданина был беспощадный обвинительный акт против Ленина в книге Василия Гроссмана «Все течет…» и сравнение, которое он проводил между режимом Сталина и Гитлера в романе «Жизнь и судьба».

Дискуссии имели немедленные и мощные политические последствия. По какому праву партия, направлявшая все эти преступления, осуществляет «руководящую роль» в стране? Демократы вовсю использовали этот довод. Реакционеры среди коммунистов пытались положить конец дискуссии. Однако эта проблема, как и многие другие, быстро вышла из-под контроля партии.

Во время нашей первой встречи с Афанасьевым я пытался убедить его, что пересмотр истории уже достиг значительного прогресса. Но все политические системы нуждаются в мифах, которые придавали бы им легитимность. У англичан есть их монархия. Что будет у Советского Союза, если Ленин и Октябрьская революция будут демифологизированы? Сталина и его преступления необходимо было разоблачить и осудить. Советский Союз должен стать правовым государством. Но мог ли Горбачев на практике проводить политику, развенчивая основополагающие мифы? Не даст ли это его противникам важное оружие против него?

Афанасьев решительно с этим не соглашался. У Горбачева могут быть свои тактические проблемы. Но наружу вышли ужасающие факты, а значение их почти никак не было подвергнуто обсуждению. Горбачев все еще пытается доказывать, что коллективизация была оправданным шагом в направлении социализма, хотя за нее и было заплачено слишком дорогой ценой. Но коллективизация вообще не имела к социализму никакого отношения. И пока Ленин и Октябрьская революция остаются окутанными мифами, пока с ними невозможно обращаться как с «объективными фактами» научного исследования, с относительной свободой, которой пользуются историки, может быть в один миг покончено. Афанасьев признал, что всякая попытка подавления натолкнется теперь на сопротивление, и тогда может пролиться кровь. Многие московские интеллектуалы, с которыми я встречался в те первые месяцы, разделяли его пессимизм. Статья, появившаяся в ту зиму в «Новом мире», заканчивалась призывом к свободной переоценке доктрин отцов-основателей советского государства. «Но без пуль и кровопролития. Этого у нас и так было более чем достаточно. Давайте вместо этого сражаться аргументами и фактами».

Афанасьев затронул радикально важную проблему. Сможет ли нация признать свою вину? Психологическая драма, которую испытали русские в связи с крушением Советского Союза, была столь же сильна, как и драма, пережитая немцами и японцами после 1945 года. Многие, как внутри страны, так и за границей, доказывали, что русские не смогут смириться с настоящим, пока не поймут свое прошлое.

Но для них эта задача оказалась еще более трудной, чем для немцев. Немцы боролись с прошлым, которое длилось всего двенадцать лет и которое никто, кроме горстки фанатиков, не намерен был оправдывать; кроме того, они потерпели неоспоримое поражение в войне. Русские выиграли войну, и победа казалась многим своего рода оправданием режима.

К тому же, сколь бы ни был режим действительно жестоким, он опирался на благородную традицию. Европейцев, совершавших революции на континенте во имя «прав человека», «свободы, равенства и братства», воодушевляли благородные идеи. В Западной Европе современники свержения русского царя рассматривали это событие как избавление от тирании, как часть более широкой революционной традиции, родившейся в Европе из движения романтизма и французской революции. Эти образы революции все еще живут в сознании солидных слушателей, аплодирующих музыкальной версии «Отверженных».

Идеалы революционного социализма были дискредитированы преступлениями, которые были совершены под его знаменем. Но некоего рода романтическая традиция продолжала жить в Советском Союзе и в период террора, и в годы войны с Германией, и в годы послевоенного восстановления. Она владела умами и чувствами не только партийной элиты, но почти всех граждан Советского Союза, включая даже тех интеллектуалов, которые воображали, что освободились от своих идеологических цепей. Советский народ, отрезанный от внешнего мира, действительно верил в то, что в наиболее существенных отношениях его система превосходит систему Запада: социализм и идеи Ленина — это ключ к более процветающему и справедливому будущему человечества. Люди сами пережили победы, надежды и бедствия советского периода. И после крушения они не могли согласиться с тем, что их жизни и многочисленные жертвы были напрасны в погоне якобы за ложным и разрушительным идеалом. Они не могли попросту отмахнуться от истории своей страны, как от непрерывной серии катастроф.

Поэтому некоторые из них подчеркивали технические достижения Советского Союза, его победу в войне и его успехи — пусть недолговечные — в состязании с американцами. Незначительному меньшинству удалось себя убедить в том, что преступления большевиков и советского режима были сильно преувеличены внутренними и внешними врагами, или что их вовсе не было, или что это были вовсе не преступления. Хотя было при этом, конечно, немало и тех, кто находил обидным тот факт, что начальники концентрационных лагерей, палачи и агенты тайной полиции живут на государственную пенсию в государственных квартирах, в то время как их жертвы все еще бедствуют. Время от времени раздавались призывы отдать виновных под суд.

Общество «Мемориал», основанное Сахаровым и возглавляемое академиком Лихачевым и другими видными либеральными интеллектуалами, делало что могло, чтобы установить факты и поставить монументы в память миллионов погибших. Однако, в конечном счете, так ничего и не было сделано. Были разоблачения в конце 80-х годов. Было несколько ярких речей Ельцина и его сторонников, сразу же после путча 1991 года. Однако позже лидеры России уже не выступали с официальными признаниями вины, лежащей на советском режиме.

Многие лица, особенно иностранцы, никогда не жившие в России или при каком-либо тоталитарном режиме, считали это роковым упущением. Если русские не предадут виновных суду, если они не признаются в своих коллективных грехах, не может быть никакой гарантии того, что грехи не повторятся. Однако говорить так — значило подходить к России со слишком суровой меркой. В отличие от немцев, чехов или даже южноафриканцев, русские на протяжении трех поколений жили под властью режима, при котором взаимное доносительство и «юридические» убийства были неотъемлемой частью повседневной жизни. Очень немногие люди, принадлежавшие к доперестроечному поколению, имели вполне чистую совесть. Люстрация по примеру чехов, несомненно, выявила бы главных преступников. Но она разоблачила бы и бесчисленное множество в остальном порядочных людей, которые под нажимом полицейского государства были вынуждены идти на компромисс, лгали, доносили на своих коллег или даже на своих друзей и родственников. Бремя, которое легло бы на общество, и без того трудно переносившее травмирующие перемены, могло бы стать совсем нестерпимым. Иллюзией было думать, что в этом случае можно было организовать какой-нибудь приемлемый судебный процесс. Для всех русских это просто был бы еще один процесс в зловещей серии показательных судов, веками калечивших русскую историю. Со временем болезненная проблема рассосется: помогут время, уход поколений, живших при социализме, и радикальные перемены, преобразующие характер русского общества. Хотя это едва ли удовлетворит тех, кто привык мыслить строго и логично, и тех, кто стремился к отмщению или жаждал полной справедливости. Но, вероятно, это было единственно возможное решение, и ему отдавали предпочтение как Горбачев, так и Ельцин.

Анатолий Собчак, в отличие от Афанасьева, предпочитал действовать в политических организациях, а не на улицах. Собчак тоже был профессором. Он родился в Сибири и впоследствии стал деканом юридического факультета Ленинграда. Он вступил в партию, по причинам, до сих пор кажущимися неубедительными, лишь в 1988 году. Мы впервые встретились с ним на триумфальном концерте Ашкенази, который только что вернулся на родину — в конце 1989 года. Это историческое событие закончилось фарсом. Вышла из строя звукозаписывающая аппаратура. Аудитория, естественно, решила, что она была советского производства, и испытала громадное облегчение, узнав, что виновником была Би-би-си. Собчак на концерте был с женой. Это была красивая и привлекательная пара. К тому времени он был уже известным политическим деятелем, горячим сторонником Горбачева и перестройки и неутомимым критиком партии. Он провел блестящую кампанию во время выборов в марте 1989 года, баллотируясь в качестве независимого кандидата в одном из избирательных округов Ленинграда против ставленника партии, и одержал сокрушительную победу во втором туре. Он был действенным парламентским реформатором и во многих отношениях искусным политическим деятелем. В мае 1990 года он был избран председателем Ленинградского горсовета, а в июне 1991-го — мэром города, который в скором времени был переименован в Санкт-Петербург. Одно время о нем поговаривали, как о будущем Президенте России.

Но у Собчака было несколько слабостей. Он оказался плохим администратором, и его практические действия на посту мэра не оправдали надежд избирателей. Как и Горбачев, он слишком много говорил как публично, так и в узком кругу, и его высокого тембра голос стал в конце концов действовать слушателям на нервы. Жители Санкт-Петербурга обвиняли его жену в том, что она слишком много себе позволяет, и сравнивали ее с Раисой Горбачевой. Радикалы в городском совете, неспособные, как и многие русские радикалы, к компромиссу ради общего дела, нападали на него еще более ожесточенно. Он держался до момента поражения на выборах мэра летом 1996-го: к тому времени от его популярности ничего не осталось. Политические соперники обвинили его в коррупции, и он попросил политического убежища во Франции. Вскоре после возвращения в Россию весной 1999 года, он умер. В качестве жеста верности (одна из наиболее привлекательных черт президента) Владимир Путин, работавший в свое время в должности заместителя Собчака в Санкт-Петербурге, присутствовал среди тех, кто пришел на его похороны.

Гавриил Попов и Галина Старовойтова были тесно связаны с Собчаком и Афанасьевым. Попов был коммунистом и профессором экономики Московского университета. Это был человек с неуклюжей фигурой, седыми щетинистыми волосами и седыми же усами. Я никогда не видел его в галстуке, кроме одного случая, когда он надел его ради г-жи Тэтчер. Совсем не похожий на смутьяна, он участвовал вместе с Афанасьевым в организации самых массовых демонстраций в Москве в 1990 и 1991 годах. Но он тоже попытался войти во власть. В апреле 1990 года его избрали мэром Москвы. На этом посту он придерживался разумных и умеренных взглядов. Гостям он говорил, что экономика будет функционировать нормально лишь при условии, если правительство, а главное — партия, перестанут в нее вмешиваться. Демократические свободы могут быть обеспечены лишь на основе частной собственности. Однако ему скоро стали завидовать, и он начал подвергаться критике. Критики заявляли, что его методы авторитарны, а меры по приватизации неэффективны. Его обвиняли в том, что он по собственному произволу раздает муниципальную собственность своим дружкам. Фалин, начальник международного отдела ЦК, довольно несправедливо сказал о нем: «Не государственный деятель, даже не профессор, а всего лишь мелкий чиновник, пятая спица в колесе». К концу 1991 года Попов заговорил об уходе в отставку и вскоре вернулся в мир науки.

Галина Старовойтова родилась на Урале в 1945 году. Это была крупная, общительная, энергичная и бескомпромиссная женщина. Она изучала в Ленинграде военно-инженерное дело, но затем переключилась на психологию и этнографию. Ее специальностью были проблемы этнических меньшинств, и хотя она была русская, ее избрали в марте 1989 года депутатом от избирательного округа в Армении — говорить в Верховном Совете о горестях армянского народа, что она и делала с большим жаром.

Старовойтова была одной из горстки женщин-политиков, обязанных своей карьерой только самим себе, женщин, которые выдвинулись на видные роли в последние годы существования советского режима. Несмотря на риторические декларации о социалистическом равенстве и сиропные сентиментальности, которыми сопровождались (даже по сей день) такие события как Международный женский день, всего три женщины за время существования СССР входили в состав политбюро, две из них в годы правления Горбачева. В ЦК партии женщины никогда не составляли более 4 процентов от общего числа членов. В «беззубом» Верховном Совете, не избиравшемся, а назначавшемся, пропорция была выше, отчасти потому, что здесь действовала система квот. Такое же положение наблюдалось в верхних эшелонах Академии наук, в университетах и в организациях, управлявших советской журналистикой, литературой и культурой. Женщин в массовом масштабе обучали различным профессиям, но незримый потолок беспощадно давил на них. Одна женщина, подходившая профессионально на должность в Министерстве иностранных дел, ушла с возмущением, потому что единственное, что ей предложили — работать секретаршей. Женщины больше мужчин страдали от скверного состояния здравоохранения. Отсутствие противозачаточных средств вело к очень большому числу абортов.

В новой России положение несколько улучшилось. Предприимчивые женщины получили возможность заняться бизнесом или своими собственными проектами, и на общественной сцене стали появляться женщины-политики. Но число их оставалось ничтожным. Руководителями новой политики и нового бизнеса по-прежнему оставались мужчины. С отменой квот пропорция женщин в русском парламенте, избранном в 1993 году, оказалась еще меньше, чем в предшествовавшем ему советском. Независимые женские организации, начавшие при Горбачеве борьбу за права женщин, при Ельцине утратили свое влияние. Некоторые учреждения, функционировавшие при старой системе, пришли в упадок. Детские сады и летние лагеря для детей закрылись из-за отсутствия денег. Женщинам пришлось нести на себе еще более тяжелое бремя ответственности за свои семьи, ибо мужья их потеряли работу и впали в депрессию. Россия остается обществом, в котором власть принадлежит мужчинам, и, судя по всему, положение это изменится еще не скоро.

Старовойтова впала в немилость сначала Горбачева, а потом Ельцина: оба они не соответствовали ее неистово пылким идеалам. О ней говорили как о возможном министре обороны (сколь бы невероятно это ни звучало в стране, где вооруженными силами никогда не руководило гражданское лицо, не говоря уже о женщине), и в 1996 году она выдвигала свою кандидатуру на пост президента. В 1995-м ее выдвинули кандидатом от одного из избирательных округов в Санкт-Петербурге. В ноябре 1998 года она была убита наемными убийцами по причинам, невыясненным до сих пор.

Андрей Сахаров был одним из главных наставников Старовойтовой. Я виделся с ним только однажды, так как стеснялся стать еще одним иностранцем, приходившим просто поглазеть на него. Однако в марте 1989 года я должен был передать ему письмо — в связи с подготовкой к предстоящему летом присвоению ему почетного докторского звания в Оксфорде. Он встретил меня очень вежливо, предложив место на диване в маленькой комнате его квартиры. Его тонкое лицо и утонченные манеры излучали атмосферу чистоты. Он был в это время в самой гуще ожесточенной и противной борьбы за избрание на Съезд народных депутатов. Но он считал своим долгом — и я ему верил — стойко выдержать все. Особое беспокойство в тот момент у него вызывала Абхазия. Абхазское меньшинство хотело отделиться от Грузии, и это было чревато большой бедой. Я не признался в том, что имею лишь самое смутное представление, где находится Абхазия, хотя позже вспомнил, что в 1964 году мы с Джилл случайно там побывали, когда местный автобус въехал на ее территорию с одного конца и выехал с другого. В то время это была территория, закрытая для иностранцев, и нам повезло, что нас не задержали и не отправили с позором назад в Москву.

Сахаров тратил массу энергии как на Съезде народных депутатов, так и в отчаянных попытках посредничать в кровавых этнических конфликтах, перекидывавшихся, словно лесной пожар, с одного района на другой. Он постоянно предостерегал, уговаривал, критиковал Горбачева за то, что тот недостаточно быстро продвигается в направлении конституционного государства. Его политическая наивность иной раз вызывала конфликты. Так, он заявил на съезде, что советская авиация бомбила собственные войска в Афганистане, чтобы они не попали в плен к противнику. За это на него жестоко накинулись два высших армейских офицера. Справедливо ли было высказанное им обвинение или нет, оно неизбежно должно было вызвать ярость патриотов и вряд ли могло привести к каким-либо положительным результатам, поскольку афганская война уже закончилась. Надо было быть очень уверенным в своих выводах, прежде чем позволить себе унижать людей в военной форме. В этом убедилась на личном горьком опыте в свое время Барбара Касл, член британского парламента от лейбористов, обвинившая английские войска в том, что они применяли пытки на Кипре.

Я иногда думал, что Сахаров настроен слишком критически, что он делает жизнь для Горбачева излишне трудной и что он с большей легкостью достиг бы своих целей, если был менее категоричен в своих суждениях. Я был неправ. Его противостояние советской системе, его идея, что Россия сможет выжить лишь при условии, если она станет открытым обществом, были незаменимой интеллектуальной и политической предпосылкой перестройки. Его мужество, его стойкость, его целеустремленность заставляли чувствовать себя маленьким рядом с ним. В отличие от Солженицына, он никогда не участвовал в междоусобицах, которые так часто портили отношения между диссидентами. Новая Россия, отчаянно боровшаяся за то, чтобы наконец родиться на свет, нуждалась в таком человеке, как он, — мужественном воплощении совести нации. После его преждевременной смерти, когда перестройка все больше сбивалась с пути, его голоса отчаянно не хватало.

Новая избирательная система Горбачева была причудлива по своей сложности. С ее помощью предполагалось достигнуть двух целей: дать избирателю возможность действительного выбора между кандидатами и обеспечить коммунистической партии господствующее место в парламенте. Независимые кандидаты в этой ситуации не могли быть уверены в своем избрании, и никакого положения об организованных политических партиях не предусматривалось. Горбачев все еще не смирился с идеей многопартийной системы — для окружавших его «твердолобых партийцев» она была настоящим проклятием.

Порядок предлагался следующий. 1500 депутатов должны были избираться от территориальных округов. Половину — составлять депутаты от 750 одномандатных округов, каждый из которых насчитывал около 300 тысяч избирателей. Такие округа должны были появиться по всей стране. А другую половину — депутаты от 750 «национально-территориальных» избирательных округов, созданных на основе составных частей Советского Союза: прибалтийские республики, Грузия, Армения и так далее. Москва, которая была разделена на ряд нормальных избирательных округов, также была «национально-территориальным» округом со своими 6,7 миллионами избирателей. И еще 750 депутатов должны были избираться так называемыми общественными организациями, действовавшими в роли избирательных коллегий. Крупнейшей среди них была Коммунистическая партия Советского Союза, за которой было закреплено сто мест, для того чтобы — признавался Горбачев — гарантировать, что ведущие члены партийного руководства не будут отвергнуты избирателями. Самой маленькой из общественных организаций был Союз советских филателистов, располагавший всего одним местом. В числе других общественных организаций были Академия наук, творческие союзы (писателей, музыкантов, кинематографистов и так далее). Этот явно недемократический порядок вызвал большую критику за рубежом. Мои друзья его защищали. Без какой-то подобной системы, говорили они, в новый законодательный орган будет избрано недостаточно интеллектуалов. На это я возражал, что в Англии большинство из нас меньше всего хочет иметь парламент, в котором много интеллектуалов, — больно много умников! Моих друзей эта шутка не смешила.

Избирательная кампания развернулась в начале января 1989 года. Дело было нешуточное: предвыборные махинации, а то и кое-что похуже, полемика в прессе, публичные скандалы в связи с выдвижением кандидатов, попытки правящей коммунистической партии нарушать свои же собственные правила, когда они приводили к нежелательным результатам. Всюду, где только можно, местные партийные боссы манипулировали процедурой отбора, стараясь обеспечить, чтобы на каждое место был только один кандидат. Они считали, что народ, запуганный и как всегда апатичный, послушается их указки. Но они ошиблись. Избирательный закон предусматривал два основных условия признания результатов выборов правильными. Победивший кандидат должен был получить 50 процентов голосов плюс один голос. И в голосовании должны были принять участие более 50 процентов лиц, имеющих право голоса. Если какое-либо из этих условий не было соблюдено, через две недели назначались новые выборы, в которых два кандидата, набравшие большинство голосов в первом туре, состязались друг с другом. Но если в первом туре был лишь один кандидат, а названные условия не соблюдались, он больше не мог участвовать в выборах. В ряде важнейших избирательных округов быстро сообразили, что если на выборы придет меньше половины избирателей или большинство из них испортит свои бюллетени, можно заблокировать выборы даже в случае, если выдвигается лишь один кандидат.

Таким образом, так же как и на демократических выборах в странах Запада, первая битва велась за то, чтобы быть выдвинутым в кандидаты. Впервые либералы, демократы, политические новички и просто честолюбцы получили возможность прорваться на политическую арену, не проходя трудный путь утверждения различными партийными органами. Между тем могущественные чиновники номенклатуры со всей решимостью держались за свою монополию власти. Баталии происходили на публичных собраниях, на работе, дома, в наполненных табачным дымом комнатах. Произносились страстные речи, шли бесконечные собрания, проводились повторные выборы, результаты фальсифицировались и оспаривались. То был не слишком опрятный демократический процесс, во всех подробностях освещавшийся печатью, которая становилась все более любопытной и все более откровенной. В больших городах — Ленинграде, Киеве и в несколько меньшей степени в Москве — местная партийная машина была достаточно сильной, чтобы уменьшить шансы нежелательных кандидатов, а то и вовсе заблокировать их избрание. В некоторых городах и во многих сельских избирательных округах число вакансий было равно числу кандидатов, каждый из которых был проверенным и испытанным членом номенклатуры. Кандидаты от «общественных организаций» отбирались партийными карьеристами, занимавшимися подобной работой десятилетиями. Они тоже пытались с помощью тайных манипуляций сократить списки, доведя дело до знакомого и удобного порядка: одно место — один кандидат.

Угодливые слуги тоже добивались известных успехов. Многим либералам не удалось стать кандидатами. То там то сям в ход пускались силовые приемы. Собрание избирателей, обсуждавших кандидатуру Коротича, редактора либерального еженедельника «Огонек», было сорвано хулиганами из организации «Память», выкрикивавшими антисемитские лозунги. Однако подручным реакционеров не всегда удавалось добиться своего. В коммунистической партии процесс отбора принес ожидаемые плоды. Было выдвинуто сто кандидатов на сто мест, зарезервированных для партийных руководителей. На заседании ЦК, игравшего роль коллегии выборщиков, присутствовал 641 человек. 78 из них проголосовали против выдвижения Лигачева и 59 — против Яковлева. Собственно говоря, эти люди голосовали против всякого, кто хоть чем-нибудь выделялся: представителей как левого, так и правого крыла в политбюро, представителей либеральной интеллигенции, против любого, на кого было обращено внимание общества. Только никому не ведомые личности получали единогласную поддержку — рабочие и доярки, которые по традиции неизменно получали места в прошлых Верховных Советах. Против самого Горбачева было подано 12 голосов. В Академии наук борьба была более ожесточенной. Процедурой отбора руководил академик Кудрявцев, директор Института государства и права. Он прибегал к всевозможным ухищрениям, чтобы помешать включению в список кандидатов Сахарова и других либеральных ученых. Но либералы не желали, чтобы им навязывали чужое мнение. Они проголосовали против заранее составленного списка, и процедуру отбора пришлось начинать сызнова. На этот раз Сахаров получил место в списке. Обо всех этих волнующих событиях подробно сообщала московская «фабрика слухов» и все более регулярно — печать.

В марте мы с Джилл отправились в северные города Мурманск и Архангельск, чтобы посмотреть, как избирательная кампания проходит в провинции. Мурманск был основан как база для поставок Антантой вооружения во время Первой мировой войны. Этой же цели он служил и в период Второй мировой войны, когда арктические конвои доставляли туда оружие союзников. Тогда его разбомбили вдребезги. В теплую слякотную погоду он выглядел не самым лучшим образом: строй ничем не примечательных советских жилых домов и служебных зданий, протянувшихся на двадцать один километр вдоль голого залива. У северной его оконечности возвышался громадный военный монумент — памятник советскому воину, которого местные жители называли «Алеша». Сюда молодые пары приходили фотографироваться на память о своей свадьбе. Лишь небольшая часть города в самом центре имела сколько-нибудь характерную архитектуру: это была улица сталинских дворцов в стиле барокко, построенных еще в 50-е годы и окрашенных в цвета, характерные для Санкт-Петербурга: охра, желтый, зеленый, голубой.

Архангельск был гораздо более старым городом. Иван Грозный основал его в 1584 году; первые английские гости проезжали через него по пути в Москву, и здесь Петр I производил свои первые опыты в области кораблестроения. Когда-то это был привлекательный город, но Сталин взорвал местный собор, а Хрущев начал заменять деревянные дома многоэтажными бетонными чудищами. К своему удивлению, я обнаружил у себя в дневнике запись о том, что еда и обслуживание в архангельском отеле «Двина» «отличные по любым меркам». Правда, это впечатление было испорчено, когда на следующее утро мы остались без горячей воды и электричества.

В обоих городах наибольший интерес для туристов представляли местные музеи. Здесь мы впервые встретили женщин, посвятивших себя их спасению, — одетые нищенски бедно, так как им очень мало платили, они преследовали всю жизнь одну цель — «не дать погаснуть огню». Так было повсюду в России. Без их незаметного героизма не было бы основы для возрождения русской культуры в 80-х годах. Майя Мицкевич возглавляла Музей пластических искусств в Архангельске. Ее коллеги-женщины совершали экспедиции в глубь сельской местности, чтобы отыскать там остатки умирающей народной культуры и те немногие иконы, что уцелели в разрушенных церквах. Марфа Меншикова, женщина 70 с лишним лет, партийный работник с 50-летним стажем, чистенькая и нарядная, величайший энтузиаст сохранения местного народного искусства, церквей, деревень, руководила учреждением под унылым названием «Дом пропаганды памятников истории и культуры». Это она добилась от городского совета согласия сохранить целую улицу с деревянными мостовыми и фонарными столбами в виде музея старого Архангельска. Старые постройки переносились сюда из других частей города. То был памятник прошлому, а также свидетельство вандализма советской эпохи.

Женщины руководили также монастырем на острове Соловки в Белом море. Это был памятник героизму иного рода. Монастырь, основанный в 1429 году, — сказочное место со своими луковичными куполами, окруженный цепью оборонительных башен; он вырублен на громадной скале. Почти столь же величественный, как Московский Кремль, он опирается на более древнюю архитектурную традицию северо-западной России. При свете бледного зимнего солнца он выглядел особенно красивым. Однако он пользовался зловещей репутацией. Цари использовали его как место ссылки. Пушкин чуть было не был туда сослан. Большевики же превратили Соловки в концентрационный лагерь. В «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицын рассказывает, какие там царили порядки. С первой волной на Соловки отправили женщин среднего класса из Ленинграда: когда их привезли, на некоторых из них были вечерние платья. В дальнейшем заключенных эксплуатировали до смерти на строительстве Беломорканала, этого «достижения социализма», полюбоваться на которое в 30-х годах обычно возили западных «попутчиков». Периодически заключенных расстреливали целыми группами. Дмитрий Лихачев, один из самых уважаемых литературных и научных деятелей России, в свое время отбыл там срок заключения. Он спасся по чистой случайности в ту ночь, когда было расстреляно 300 человек — ровно столько, сколько было отправлено на Соловки за пятьсот лет до того, как случилась Октябрьская революция. Директор музея Людмила Лопашкина не говорила об этих ужасах. Она заострила наше внимание на бомбардировке монастыря во время Крымской войны двумя английскими фрегатами «Миранда» и «Бриск» — тогда в течение девятичасового обстрела было выпущено две тысячи снарядов.

Местные чиновники и журналисты были люди достойные, но скучные. Климентюк, хитроватый секретарь Мурманского горсовета, гордо сообщил нам, что мурманские коровы дают самые высокие надои молока в Советском Союзе, — факт (если это был факт), который выглядел к концу перестройки довольно странно. Климентюк и его коллеги пытались — без заметного успеха — убедить себя, что перемены, вводившиеся по приказу генерального секретаря, — это то, что нужно. Они не могли поверить, что простым людям отныне позволено свободно высказывать свои взгляды. Поэтому они делали что могли, дабы «ответственно» обеспечить осуществление народного выбора, то есть в пользу партии и кандидатов, обладающих «надлежащим» опытом. Партийный босс в Мурманске, разумеется, поддерживал перестройку — само собой! Но он не видел ничего хорошего в быстрой перемене. Рыночная экономика вещь, конечно, нужная. Но Советскому Союзу до рынка еще далеко, а в переходный период надо подчиняться приказам.

В Архангельске партийного секретаря повидать не удалось: он сломал ногу, проводя избирательную кампанию, — предлог настолько оригинальный, что я был склонен ему поверить. Его предшественника убило шальной пулей во время демонстрации в середине 50-х годов. Архангельск был явно опасным местом для политиков. Под нажимом партии Архангельская избирательная комиссия сократила число потенциальных кандидатов с 46 до 12 — по два от каждого из четырех избирательных округов и трех от города Архангельска. Один округ был зарезервирован для одного кандидата — члена ЦК Горшкова. Все знали, что, если у Горшкова будет соперник, его не выберут, а потому Избирательная комиссия сумела устранить других претендентов. Все кандидаты были членами партии: несколько рабочих, несколько партийных чиновников, один представитель молодежи, одна женщина, один директор завода — вполне традиционный набор.

Вернувшись накануне выборов в Москву, мы с Джилл пошли посмотреть на заключительный проельцинский митинг в Лужниках — на открытой площади в излучине Москвы-реки неподалеку от Новодевичьего монастыря, где в начале оперы Мусоргского «Борис Годунов» происходят подтасованные выборы. День был солнечный, но очень холодный. Я нахлобучил на голову меховую шапку, чтобы представителям советской тайной полиции и английским журналистам труднее было узнать английского посла, участвующего в политической демонстрации, организованной оппозицией. Власти закрыли ближайшие станции метро — обычная тактика, не помешавшая, однако, массам людей стекаться сюда пешком. Один оратор подсчитал, что собралось сорок тысяч человек. Все были опрятно одеты, настроены добродушно и вели себя спокойно. Среди собравшихся была даже горстка армейских офицеров в форме. Какая-то женщина, принадлежавшая, судя по всему, к среднему классу, уговаривала группу солдат голосовать за Ельцина, а те нервно хихикали в ответ. Впечатление было такое, что все эти люди изо всех сил старались доказать самим себе, что они достаточно зрелы для того, чтобы доверить им кое-какие прерогативы демократии. Тогда как власть была в этом не столь уверена. Люди в штатском, вооруженные фотоаппаратами, фотографировали отдельные лица в толпе. Площадь была окружена кольцом солдат и милиции. По ту сторону железнодорожной насыпи, премыкающей к площади, было размещено 28 армейских грузовиков с солдатами.

Демонстранты несли мало лозунгов и флагов. Красные флаги терялись среди флагов с изображением Креста св. Андрея (диагональный голубой крест на белом поле), считавшегося покровителем флота Российской империи и символом крайне правого национализма. К всеобщему разочарованию, сам Ельцин не появился. Ораторы требовали «хлеба и свободы» — лозунги, послужившие сигналом к революциям 1905 и 1917 годов. Они напоминали слушателям, что партия боролась жестокими и грязными методами, чтобы ограничить выбор делегатов и преградить путь Ельцину Один оратор прибег к типично русскому сравнению, уподобив страдания, пережитые Россией после 1917 года, страданиям Христа на Голгофе. Люди повсюду раздавали самодельные предвыборные листовки и плакатики. Толпа буквально дралась, чтобы заполучить их. Каким образом, недоумевал я, активистам удалось раздобыть компьютер, копировальные машины, факс, — все это оборудование, которое еще хранилось под крепким замком КГБ. Одно стихотворение, размноженное на ксероксе, звучало так:

Стихи чудовищные, но политический смысл их весьма знаменателен.

По всей стране люди впервые в жизни принимали активное участие в политической жизни. Саша Мотов был охвачен лихорадочным политическим возбуждением. Он ходил по улицам, агитировал избирателей у них на квартире и в универсамах, вел кампанию против непопулярных кандидатов. По мере приближения выборов его возбуждение нарастало. Он повторял разнесшийся слух о том, будто Ельцина сбила машина и он умирает, а может быть, уже умер в Кремлевской больнице. Выводы были очевидны. Кто-то пытался избавиться от Ельцина тем же способом, каким несколько лет назад избавились от популярного секретаря Белорусской компартии Машерова. Слух оказался ложным — Ельцин был жив и здоров. Но, окажись он правдой, вполне мог бы произойти народный взрыв.

День выборов в Москве, воскресение 26 марта, прошел спокойно, без беспорядков. Мы заглянули на избирательный участок возле посольства. Люди выполняли свой гражданский долг, и голосование, судя по всему, было действительно тайным. Во всяком случае, в Москве чиновники, руководившие выборами, вели себя безукоризненно. На каждом избирательном участке находился юрист, консультировавший избирателей по поводу их прав. Саша Мотов спросил, будет ли его бюллетень действительным, если он вычеркнет всех кандидатов. Юрист сказал, что будет. Подобно другим «маленьким людям», Саша понял, что он может разрушить надежды партийных боссов, пытавшихся подтасовать списки, просто вычеркнув всех значащихся в бюллетене кандидатов.

Результаты выборов оказались гораздо более эффектными, чем кто-либо мог ожидать. «Тактическое» голосование в одном избирательном участке за другим сводило на нет интриги номенклатуры. Тридцать один человек из первых секретарей обкомов — местных диктаторов, которые при старой системе всегда добивались чего хотели, потерпели поражение — почти каждый четвертый от общего числа. Руководство Ленинграда (включая Соловьева, кандидата в члены политбюро) было сметено. Мэр Киева уныло заметил: «Я проиграл потому, что у меня не было соперника». Мэр Москвы Сайкин не прошел. Такая же участь постигла реакционного писателя Бондарева, командующего советскими вооруженными силами в Германии, и 13 командующих других военных округов, в том числе Московского и Дальневосточного. Все крайние националисты «Памяти» и кандидаты-антисемиты потерпели поражение. Кое-где еще возобладали старые порядки угодливого голосования, но это наблюдалось преимущественно в более отдаленных от центра городах и в Средней Азии.

Самым замечательным было то, что Ельцин получил более 90 процентов голосов в Московском «национально-территориальном» округе, где избиратели решили, что голос, поданный за него, — действенный голос против руководства и системы. Подпольная кампания, развернутая против него партией, дала прямо противоположный результат. Он был избран более чем пятью миллионами простых людей. Горбачева, состоявшего в списке ста членов ЦК, избрали только его коллеги по ЦК. Ельцин располагал теперь неоспоримой политической базой и легитимностью — и в этом никто не мог с ним сравниться. В противоположность ему, Горбачев не желал, а быть может, боялся подчиниться демократическим правилам, которые он устанавливал для своих соотечественников. С этого момента началось неумолимое снижение его политического статуса. Менее чем три года спустя он передал ключи от своего кабинета человеку, чью политическую карьеру когда-то объявил конченной.

Конечно, оставалось еще много острых углов. Нужно было проводить новые выборы во многих избирательных округах, где не было получено ясных результатов. Наемные слуги партии, отрезвленные, но и обогащенные опытом поражения, вступили в решительную борьбу во втором туре. В древнем городе северо-западной России Пскове они добились того, что их человек прошел, не имея соперников. Партийный деятель в Душанбе, столице среднеазиатской республики. Таджикистан, победил, приведя звучащие очень по-старому цифры: 70 процентов голосов при явке избирателей свыше 90 процентов. Но добились успеха и либералы. Сконфуженная Академия наук, в конце концов, выбрала Сахарова. Коротич достойно победил при наличии полудюжины соперников. Иванов, Генеральный прокурор, в свое время привлекший к ответственности по обвинению в коррупции зятя Брежнева Чурбанова, боролся в Ленинградской области под знаменем искоренения коррупции. Накануне голосования он выступил по телевидению и заявил, что его новейшие расследования ведут его к самым верхам. Он сообщил, что располагает уликами против членов политбюро Романова и Соломенцева и даже против Лигачева. Он получил более 60 процентов голосов при наличии 26 претендентов. Его впечатляющая победа, сравнимая с ельцинской, была еще одним свидетельством глубочайшей непопулярности партийного руководства. Власти пытались его дискредитировать. Однако он тут же стал народным героем. Саша и Константин горячо верили даже самым крайним его обвинениям в адрес партийных боссов, хотя обещанных им убедительных улик он так никогда и не предъявил.

Новый Съезд народных депутатов собрался 25 мая 1989 года в Кремлевском Дворце съездов. Он заседал до начала июня, и сразу же после него открылась сессия нового Верховного Совета, исполнительного органа Съезда, который включал 542 депутата. «Президиум» Съезда восседал на сцене. В основном это были никому не известные личности, если не считать киргизского писателя Чингиза Айтматова, члена политбюро Воротникова и самого Горбачева. Остальные члены политбюро и правительства сидели в огороженных закутках сбоку. Делегаты занимали основное помещение зала. Журналисты, дипломаты, и зрители находились на галерее. В отличие от Большого Кремлевского дворца, где обычно собирался старый Верховный Совет, Дворец съездов был хорошо приспособлен для дебатов. Он был скорее широк, чем длинен, отовсюду было хорошо видно, и если вы вставали и хотели попросить слова, честному спикеру трудно было вас не заметить. Дипломатам и журналистам, если они были достаточно упорными, удавалось даже проникнуть в столовую депутатов, чтобы потолкаться среди них, посплетничать и обратиться с вопросами к ранее недосягаемым столпам советского истеблишмента.

Работа Съезда и последовавшего за ним Верховного Совета вышла далеко за рамки гласности, установленные 19-й партийной конференцией. Делегаты с самого начала постановили, что их работа должна транслироваться по телевидению. Результатом явилась политическая «мыльная опера», передававшаяся круглые сутки по всей стране. Всякая работа прекратилась: люди наблюдали за тем, как доселе никому неведомые депутаты подвергали перекрестному допросу своих руководителей и беспрепятственно нападали на «священных коров» советского государства. Даже споры по процедурным вопросам были взволнованными и порой очень горячими. Главную роль в дебатах играли прибалты, грузины, армяне и интеллектуалы из Москвы и Ленинграда, что вызывало ярость правых и гораздо более многочисленных делегатов от провинций. Люди говорили о том, что страна на краю бездны. Это походило на шумные, беспорядочные дебаты в Петрограде 1917 года, описанные Джоном Ридом в его книге «Десять дней, которые потрясли мир».

В первый день Горбачева выдвинули кандидатом для избрания Председателем Верховного Совета (фактически — главой государства). Депутаты воспользовались случаем, чтобы подвергнуть его беспрецедентному перекрестному допросу. Почему он хочет сохранить должность президента и генерального секретаря? Знал ли он заранее о кровавой расправе в Тбилиси, во время которой парашютно-десантные войска убили около 20 человек? Что он может сказать по поводу своей роскошной дачи на Черном море? Жена Наполеона убедила его стать императором — усматривает ли Горбачев тут какую-то параллель? Последние два вопроса были явно направлены против Раисы Горбачевой, а одна женщина-делегат вскочила, чтобы заявить, что в цивилизованных странах жены глав государств сами выполняют государственные функции. Некий никому неизвестный делегат предложил свою кандидатуру в противовес Горбачеву, так как, по его мнению, ни один кандидат не должен выступать на выборах без соперника. Естественно, Горбачев выдержал вызов. В речи по поводу своего избрания он обязался уважать закон и права человека. Людям не надо выходить на улицы, чтобы добиваться своих целей, сказал он. Нужна дисциплина, а не деспотичное, жестокое правление. Всему этому с должным почтением аплодировали.

С Лукьяновым, которого Горбачев предложил на должность заместителя председателя Съезда, обошлись более сурово. Делегаты обвинили его в том, что он плохо справился с подготовительными мероприятиями, связанными со Съездом. Его пытались обвинить в причастности к убийствам в Тбилиси и в очернительной кампании по дискредитации Генерального прокурора Иванова. Однако в конце концов они позволили Горбачеву получить в помощники того, кого он хотел. Это был первый, но не последний случай, когда он протолкнул кандидатуру человека, который впоследствии его предал.

Новые порядки предусматривали, что президент (Горбачев) имеет право сам назначить премьер-министра (Рыжкова), но остальные министры должны предлагаться на утверждение депутатов. Этот шаг в сторону демократии не имел прецедента ни до ни после Октябрьской революции. Рыжков сразу же попал в беду. Он составил свое правительство с большой тщательностью и считал, что это «самое квалифицированное, самое независимое правительство в советской истории». Но депутаты оказались беспощадны. Ему пришлось взять обратно предложенные им кандидатуры безнадежно непопулярных лиц, таких как Захаров, назначенный на пост министра культуры. Собчак обвинил Каменцева, первого заместителя премьер-министра по внешнеэкономическим связям, в коррупции и кумовстве. Депутаты его отвергли, и его политическая карьера кончилась. Бирюковой, кандидату в члены политбюро и заместителю премьер-министра по социальным вопросам и делам потребителей, пришлось потратить семнадцать часов, чтобы защищаться перед восемью различными комиссиями. Шесть из шестидесяти девяти рыжковских кандидатов не прошли. Он утверждал, что это нормальная пропорция. Это верно, но советские парламентарии никогда прежде не имели возможности осуществлять власть такого рода.

Министерства иностранных дел, внутренних дел и обороны, а также КГБ подчинялись не премьер-министру, а непосредственно Горбачеву. Поэтому предлагать кандидатов на эти посты должен был он. Он выдвинул кандидатуры Шеварднадзе, Бакатина, Язова и Крючкова. Горбачев тут же столкнулся с неприятностями. Власов, бывший олимпийский чемпион по поднятию тяжестей, обрушился с резкими нападками на КГБ и его практику массовых убийств, пыток и запугивания. Он потребовал, чтобы КГБ был подчинен парламентскому контролю, чтобы он открыл свои архивы, предал гласности численность своего штата и свой официальный бюджет, отказался от своей привилегированной больницы на окраине города и освободил помещение на Лубянке. Его речь была напечатана в «Правде», и ее с удивлением читали по всей стране. Крючкову, председателю КГБ, без конца задавали вопросы типа: «Когда вы в последний раз били свою жену?». Он утверждал, что пытки и подслушивание телефонов более не практикуются. Важнее, говорил Крючков, реформировать КГБ, чем перевести его куда-то с Лубянки. Его слушали без всякой симпатии. Но когда было объявлено голосование, против него поднялись только две смелых руки. И наблюдатели нервно захихикали. Министра обороны Язова спросили, собирается ли он организовать переворот. Он это категорически отрицал. Он пытался сыграть на том, что является последним генералом, участвовавшим в Великой Отечественной войне. На это ему грубо ответили, что есть генералы помоложе, воевавшие в недавних войнах. Он едва «проскочил» при энергичной поддержке Горбачева.

Советский правящий класс всегда складывался тайно. Теперь въедливые вопросы, адресованные каждому кандидату на высшую должность, развеяли атмосферу тайны и угрозы. Выборы вовлекли в политический процесс совершенно новые фигуры. Избиратели получили возможность составить собственное мнение о людях, претендовавших на то, чтобы руководить ими. Именно это и входило в планы Горбачева. Однако на практике процедура оказалась более болезненной, чем он рассчитывал.

Консерваторы и делегаты от провинций все еще составляли большинство. Они были в ужасе от происходящего и полны решимости нанести ответный удар. Новые конституционные порядки Горбачева предусматривали, что Съезд народных депутатов избирает из своей среды новый Верховный Совет. Это открывало возможности перед консерваторами. Они использовали силы своих избирателей, чтобы создать то, что Юрий Афанасьев со свойственным ему красочным преувеличением назвал «Советом сталинско-брежневского агрессивно-послушного большинства». Ельцин и большинство либеральных реформаторов-депутатов съезда в Совет не прошли. В знак протеста люди вышли на улицы. Казанник, неизвестный депутат из Сибири, успешно набравший голоса и избранный в Совет, предложил освободить свое место, но лишь при условии, что его займет Ельцин. После некоторых препирательств этот находчивый трюк был санкционирован — решение умелое с политической, но сомнительное с процедурной точки зрения. Ельцин вошел в Верховный Совет и продвинулся еще на один шаг к той позиции, с которой он мог реально угрожать своему сопернику.

Различие между «Съездом» и «Верховным Советом» СССР было сохранено, когда в 1990 году был избран Съезд депутатов РСФСР. Это различие только сбивает с толку и не имеет особого практического значения. Проще пользоваться выражением «Советский парламент» для обозначения обеих организаций, избранных в 1989 году, и «Российский парламент», избранный годом позже. После выборов 1993 года Российский парламент стал именоваться Думой, дабы подчеркнуть преемственную связь с ее дореволюционной предшественницей.

Сразу же после начала работы делегаты начали кружить вокруг ряда основополагающих проблем. Мог ли Советский Союз выжить без сильной, а в случае необходимости и суровой центральной власти? Какие могут быть созданы гарантии против появления нового Сталина? Как можно подчинить власти закона бюрократию, которая привыкла веками издавать декреты, распоряжения и указы, не считаясь ни с каким кодексом? Ничто и никто, даже Ленин, не были священно неприкосновенными: Юрий Карякин, исследователь творчества Достоевского, предложил вынести тело Ленина из Мавзолея на Красной площади. Какой-то никому неизвестный делегат ворчал, что он не слышал, чтобы в выступлениях хоть раз прозвучало слово «коммунистический». В Министерстве иностранных дел качали головой и бормотали, что страна гибнет. Начали расти националистические настроения. Парламент создал комиссию, чтобы установить, кто несет ответственность за расправу военных с мирными демонстрантами в Тбилиси. Затем состоялось закрытое заседание, на котором обсуждалось ужасающее положение в Узбекистане, где узбеки убивали турок-месхетинцев, депортированных с Кавказа Сталиным в 1944 году. Прибалты и грузины требовали экономической автономии. Эстонцы настаивали на том, что их законы имеют преимущество перед советскими законами. Русские и эстонцы пререкались по поводу того, кто извлекал больше выгоды из пребывания в составе Советского Союза, причем обе стороны пытались шантажировать друг друга.

На Кавказе обменивались не словами, а пулями, как того опасался Сахаров. Грузинское правительство решило открыть отделение Тбилисского университета в Сухуми, столице грузинской провинции Абхазии. Абхазы усмотрели в этом проявление сознательного культурного империализма со стороны грузин. Напряженность усиливалась, так что нашему другу, грузинской скрипачке Лиане Исакадзе пришлось отменить свои ежегодные выступления на абхазском курорте Пицунда, в древней Колхиде. К середине июля было убито 16 человек. Совершались налеты на милицейские участки и всюду находили оружие. Все это показывали по национальному телевидению. Мераб Мамардашвили, в высшей степени либеральный, умный и рационально мыслящий человек, впадал в такое страстное волнение, что не мог связно говорить, стоило кому-нибудь среди друзей у Сенокосовых упомянуть об Абхазии. «Абхазы, — заявлял он, — это не нация, это — заговор. У них вообще нет своей культуры. Грузинам пришлось создать для них алфавит. И вот видите, как абхазы отблагодарили грузин за их великодушие». Как и в большинстве этнических споров, в абхазском споре было крайне сложно определить, кто прав, а кто виноват: стороны, участвовавшие в нем, изображали все немногими красками — черной, белой и красной — цветом крови. Посторонние, высказывавшиеся в пользу того или другого участника конфликта, имели серьезные неприятности. Еще большие неприятности обрушивались на тех, кто высказывал мнение, что виноваты обе стороны. Даже выражать полный нейтралитет было небезопасно. В реальной жизни философия имеет свои границы.

Зашевелилась даже Украина. Щербицкий, первый секретарь компартии Украины, все еще прочно правил страной от имени «москалей». Однако инцидент, происшедший в начале июля, был весьма симптоматичным. Группа украинцев решила превратить 280-ю годовщину победы Петра Великого под Полтавой над шведским королем Карлом XII и его украинским союзником Мазепой в празднование украинской государственности. Украинцы считают Мазепу героем. Русские смотрят на него, как на предателя. «Память» мобилизовала своих хулиганов, чтобы сорвать празднество. Коротич, сам по национальности украинец, убедил московские власти принять контрмеры. Беду предотвратили, но лишь на время.

Когда лето подходило к концу, рабочие тоже пришли в движение. Беспорядки в среде рабочих, сообщал я в Форин Оффис еще в январе, один из симптомов, указывающих на то, что перед Горбачевым встают все более серьезные проблемы. Самыми организованными были шахтеры, отличавшиеся также наибольшей стойкостью. Они забастовали в Кузбассе и Донбассе. Шахты Кузбасса были высокопроизводительными, приносили прибыль, и шахтеры хотели, чтобы деньгами распоряжались они. Но добытый ими уголь скапливался на шахтах, потому что разваливавшаяся транспортная система не могла обеспечить доставку его потребителю. В результате внезапного самовозгорания на угольных складах возникали пожары. Шахтеров возмущало, что их труд таким образом терял всякий смысл. В противоположность Кузбассу, шахты Донбасса были уже выработаны и приносили убытки. Украинские шахтеры меньше всего хотели экономической независимости: они бастовали, добиваясь увеличения субсидий из Центра. Впрочем, шахтеры повсюду жили в невыносимых условиях. Пилар Бонет, многоопытный корреспондент испанской газеты «Эль Паис», писала, что шахтеры Кузбасса требовали выдачи одного куска мыла и одного полотенца в месяц, а также покрытий для полов бараков, в которых они жили. А один шахтер как-то спросил, есть ли коммунистическая партия в Испании. «Да, — ответила она. — Маленькая, и становится все меньше». «Хорошо, — заметил он. — Такой ее и держите».

В советском парламенте депутаты от рабочего класса тоже все более настойчиво требовали, чтобы болтливые интеллектуалы и бюрократы уступили трибуну им. И настаивали на том, чтобы место существующих профсоюзов, не боровшихся за интересы своих членов, заняли настоящие представительные организации рабочих. Они хотели, чтобы были изданы новые законы о собственности и о правах рабочих, чтобы правительство приняло должную экономическую программу. Вновь и вновь они заявляли, что не доверяют директорам своих заводов, местным властям, партии, министерствам, вообще кому бы то ни было, облеченному властью. Неприкасаемыми оставались пока только Горбачев и Рыжков.

Рыжков, сын шахтера, побывал на шахтах, проявил свою слезливую эмоциональность, которая становилась уже скандально известной, но которой сам он, видимо, втайне гордился, и успокоил бастующих обещаниями щедрых подачек. Эти последние еще больше подорвали бы экономику и усилили инфляцию. Однако к этому моменту у Рыжкова даже для такой меры не было средств. Независимые лидеры шахтеров, между тем, поддерживали дисциплину. Никаких беспорядков не было. Шахты содержались в надлежащем порядке. Шахтеры отказались, по крайней мере, на время, даже от водки. Они все чаще наведывались в Москву. Весной 1991 года их требования стали приобретать все более политический характер. Они заявляли, что если реакционеры устроят переворот, они затопят свои шахты. Волынко, один из их лидеров, сказал мне, что шахтеры теперь настаивают (существенная перемена) на отставке Горбачева и его правительства. «Несмотря на все трудности жизни, — говорил Волынко, — шахтеров полностью поддерживают их жены, снабдившие их в первый день забастовки бутербродами и велевшие не возвращаться домой без победы». «Со щитом иль на щите», — заметил я.

Наблюдая русскую демократию в действии, я, как и все, был охвачен энтузиазмом. Я тоже следил по телевизору за работой депутатов, слонялся возле зала съездов, дискутировал в коридорах. Однако мои донесения в Форин Оффис были более трезвыми. Новый парламент заслуживал высших отметок за свои старания, но не за реальные достижения. Он задавал правильные вопросы, но не умел дать правильных ответов. Парламент ничего не сделал для разрешения экономического кризиса, о котором говорили один оратор за другим. Он не имел влияния на лежавшие в основе всего конституционные и чисто практические проблемы. И рисковал превратиться просто в говорильню, которую игнорировали как правительство, так и партия. Сам Горбачев в первые недели действовал отлично. Он неизменно играл главную роль во время дебатов. Без его умения убеждать, его готовности разрешить обсуждение самых щекотливых вопросов, его политической хитрости и неутомимой энергии весь этот спектакль сразу бы развалился. Горбачев все еще публично высказывался за Ленина, социализм и ведущую роль партии. Однако его политические методы и его стратегический план демократизации и модернизации государства неумолимо вели и от Ленина, и от социализма, и от ведущей роли партии. Я верил в то, что он искренне хотел создать настоящий парламент, где дискуссии были бы свободными, но велись бы по правилам, где разрабатывались бы законы, обязательные как для правительства, так и для народа, и где власть можно было всерьез призвать к ответу за злоупотребление полномочиями.

Но Горбачев действовал на двойственной платформе. Он продолжал произносить идеологически «правильные» формулы, чтобы сохранить единство партии. Тогда как его мысль уводила прочь от старой ортодоксальности, хотя он сам все еще считал себя коммунистом. Впрочем, я сомневался в том, что его сильно волновали идеологические тонкости. Чингиз Айтматов заявил в парламенте, что Швеция, Швейцария и Англия ближе к настоящему социализму, чем Советский Союз. И если бы Ленину и партии со временем пришлось уступить место нормальной советской сверхдержаве, Горбачев тоже с легкостью назвал бы результат такой замены «социализмом».

Таким образом, лихорадочная атмосфера эйфории, господствовавшая при открытии нового парламента, продержалась недолго. Горбачев и сам начал сникать. Его речи по поводу экономики и нарастающих этнических конфликтов были слабыми — в них было много риторики и мало конкретных идей. Он прибег к смутным угрозам, заявив парламенту, что «страна может оказаться в таком положении, когда придется подумать, какие формы (!) применить, чтобы не дать ситуации выйти из-под контроля». Несмотря на свою загруженность делами, он нашел время съездить в Париж, побывать на встрече стран-членов Варшавского договора в Бухаресте, а также провести чистку партийного руководства в Ленинграде. Даже если эти поездки давали некоторый отдых от московской жизни, они означали, что темп не снижается. Но он все чаще, что называется, тянул резину. Не успела закончиться парламентская сессия, как в обществе стали распространяться мрачные настроения. Московские интеллигенты беспокоились, что русские попадут в старую ловушку: они не смогут поддерживать дисциплину, необходимую для демократических дебатов; «твердолобые» опять возьмут все под контроль, и парламент будет распущен, подобно тому, как Ленин распустил Учредительное собрание в 1918 году. Саша Мотов и Константин Демахин были настроены цинично, их раздражало позирование депутатов, манипуляции Горбачева и Лукьянова и то, что правительство не принимало никаких практических мер в области экономики. В конце июля 1989 года Сахаров заявил редактору «Огонька», что существует опасность переворота либо чрезмерной концентрации власти в руках Горбачева или его преемника. Коротич считал, что Горбачев в панике и что фашистский переворот — реальная угроза. Польский либерал Адам Михник высказал мнение, что Россия вернулась к положению, в каком она была в 1917 году. Хотя пока еще не было ни Ленина, ни Финляндского вокзала, у меня тоже настроение начало портиться из солидарности с московскими интеллигентами. Достиг ли Советский Союз той стадии, на какой находилась Франция в 1789 году — на полпути процесса реформ, запущенного в действие слишком поздно, чтобы можно было избежать катастрофы?

Я сообщил об изменившемся настроении в телеграмме в Форин Оффис, которую озаглавил: «Послесъездовское уныние». Затем стал набрасывать черновик пессимистического письма. Но прежде чем отправить его, решил посоветоваться с моим американским коллегой Джеком Мэтлоком. Джек был большим специалистом по России и необыкновенно опытным дипломатом. Он регулярно и с большим успехом выступал по советскому телевидению. После того как и я стал появляться на телевидении, меня постоянно окликали незнакомцы в самых отдаленных уголках страны. «Нам нравится вас видеть по телевизору, мистер Мэтлок», — говорили они мне. Очевидно, им и в голову не могла прийти мысль, что в Москве могли находиться послы двух англо-саксонских стран, говорящих с телеэкрана по-русски. Эффендиев, главный инженер Азербайджанской нефтяной компании, человек с черными усами и грустным рябым лицом, похожий на бея из «Семи столпов мудрости», даже попросил меня два года спустя передать от него привет «вашему премьер-министру, мистер Мэтлок». Такова слава.

Джек, в отличие от меня, был гораздо ближе к советским руководителям (на что я мог лишь надеяться), ибо ему приходилось вести с ними крупномасштабные деловые переговоры. Он не считал, что Горбачев находится в опасности. Не было никаких признаков того, что КГБ перестает ему подчиняться, — признаков, предшествовавших падению Хрущева. Однако я продолжал считать, что мы вряд ли получим заранее предостережение о каком-либо выступлении против Горбачева. Впрочем, пока что я решил, что начал слишком поддаваться греху московских интеллигентов, резко колебавшихся между эйфорией и отчаянием. Письмо я не отправил. Но черновик сохранил — на тот случай, если в будущем он мне понадобится.

Восстановить душевное равновесие мне помог Константин Демахин. Он считал, что настроения ярости и недовольства идут на спад, поскольку простые люди начали верить в то, что в конечном итоге они могут влиять на ход событий. И привел небольшой пример. Каждый вечер возле парламента и гостиницы «Москва», где жили депутаты, собирались демонстранты. Это были матери студентов и молодых солдат, протестовавшие против жестокого обращения в армии с новобранцами. Константин, который вел свою личную войну против армии, начал участвовать в их демонстрациях. Вскоре женщины приняли его в свою среду, присвоив ему звание «почетной матери». Нажим оказал свое действие. К ярости генералов, бубнивших, что страна катится в бездну, парламент постановил, что студенты должны быть освобождены от военной службы. Матери вывесили на здании гостиницы плакат: «Спасибо вам, депутаты!». Константин ликовал. Наконец-то «маленькие люди», рядовые граждане, настояли на своем.

Я посетил Лаптева. Он отмел всякие разговоры о военном перевороте. Некоторые сторонники «железной руки» хотели бы, чтобы такой переворот произошел. Но армия находится и всегда находилась под политическим контролем, и Горбачев продвигает наверх более молодых офицеров. Нет кандидата на роль Всадника на белой лошади, сказал он мне, генерала, который собирается отбирать власть у коррумпированных политиков, как это происходило во время латиноамериканских переворотов. После расстрелов в Тбилиси армию уже никогда больше не станут использовать для поддержания порядка внутри страны. Это дело КГБ и войск Министерства внутренних дел. Что же касается забастовок, то строгая дисциплинированность, проявлявшаяся до сих пор, свидетельствует, что они тщательно и заранее планируются. Официальным профсоюзам придется позаботиться о сохранении своих лавров. Так что серьезной опасности возникновения движения наподобие «Солидарности» не существует. В отличие от Польши, в России бастующие поддерживают правительственную программу реформ. Гласность процветает. Теперь, когда опубликованы и Солженицын и Гроссман, ей уже, по сути, некуда развиваться дальше. Я покинул кабинет Лаптева в более радостном настроении, чем входил в него.

В конце пушкинского «Бориса Годунова» толпу, собравшуюся возле Кремля, призывают приветствовать нового царя, самозванца Дмитрия. Но «народ безмолвствует». Русские ученые до сих пор спорят о том, кто написал эту самую знаменитую в русской литературе ремарку, равноценную шекспировской «уходит, преследуемый медведем», — Пушкин или царь Николай I, исполнявший роль личного цензора Пушкина.

Горбачев дал русскому народу Голос. Лето 1989 года знаменовало собой гигантский, но пока еще не совсем необратимый шаг в направлении демократизации Советского Союза. То, что было сказано публично о скверном управлении экономикой, о тайной полиции, о будущности империи, — невозможно было считать несказанным. В марте 1989 года и позже рядовые граждане отказывались молчать. В последние дни существования Советского Союза и в новой России они массами пришли на общенациональные и местные выборы, чтобы заставить прислушаться к их голосу. Вышестоящие лица не всегда одобряли взгляды, которые они высказывали. Иногда избиратели поддерживали коммунистов, а случалось — и крайних националистов. Правительство все еще пыталось всюду, где могло, манипулировать голосами. Но кое-что изменилось и, по-видимому, навсегда. Русские лидеры уже не могли рассчитывать на то, что послушные избиратели будут до бесконечности сохранять их власть. Это было нечто качественно новое в русской истории.

Окончательное крушение Советского Союза произошло после падения Берлинской стены и «бархатных» революций 1989 года в Восточной Европе. В результате полякам, венграм, чехам, восточным немцам и даже румынам приписали заслугу, что это они-де были первыми, сбросившими иго коммунизма в своих странах. Но наши польские друзья были правы, предсказывая в самый разгар их эйфории в конце 50-х, что перемены в Восточной Европе могут быть прочными, только если им будут предшествовать или хотя бы сопутствовать настоящие перемены в России. Эта истина была им наглядно втолкована и подавлением Пражской весны в 1968 году, которое было оправдано доктриной Брежнева (согласно этой доктрине Советскому Союзу было позволено применять силу в стране, где создается угроза «социализму»), и введением в 1980 году военного положения в Польше под контролем советской армии.

Советские выборы в марте 1989 года были первыми в социалистической стране, когда избирателям была дана возможность настоящего выбора, и на которых простые люди воспользовались случаем, чтобы нанести смертельный удар правящей партии. Прошло два месяца, прежде чем 4 июня 1989 года состоялись выборы в Польше. Они были подтасованы в пользу коммунистов и характеризовались в то время в западной прессе всего лишь как «отчасти открытые» или «полусвободные». Но в Польше простые избиратели тоже сообразили, как воспользоваться сложной избирательной системой, чтобы изгнать коммунистов. К тому времени, когда собрался новый польский парламент, поразительные дебаты в советском парламенте уже продемонстрировали, что некий вид демократии, наконец, утвердился в самом Советском Союзе. Посетив обе страны в июле 1989 года, президент Буш сказал своим помощникам: «Если бы не Горбачев, не было бы ничего из того, что мы только что видели в Польше и Венгрии». 25 октября 1989 года Горбачев заявил в Хельсинки, что Советский Союз не имеет ни морального, ни политического права вмешиваться в события, происходящие в Восточной Европе. Доктрины Брежнева больше не существовало.

Парламент 1989 года был вершиной политической карьеры Горбачева внутри страны. После этого он получал похвалы только от иностранцев. Критика по его адресу, звучавшая в зале съездов, почти мгновенно распространилась среди интеллигенции и рабочих и проникла в печать. Генеральный секретарь коммунистической партии сам теперь был уязвим. Горбачева вынудили пойти на еще более сложные и неясные маневры и компромиссы. Сделав руководство открытой мишенью для критики, он подвел запал под свою собственную позицию.