Глава тринадцатая

Тронхейм, сентябрь 2010 года

Каждое утро, просыпаясь, он будто снова приходил в себя после операции. Сначала все окутывал туман. Или, может быть, вязкое море белизны и тишины. Безжизненный ландшафт. Затем проступали очертания. Свисающая с потолка лампа с абажуром в цветочек, ночной столик, на нем — стопка выпусков газеты «В розыске» и профессиональная литература: книга одного шведа-полицейского. На ней — мобильник. Ненавистный, как и все, от чего зависел Одд Синсакер. Но сейчас, когда устройство лежало совсем тихо и неподвижно, его присутствие еще можно было как-то переносить.

До опухоли мозга он имел обыкновение начинать день с маленького стаканчика «Красного Ольборга». Чтобы пряный вкус аквавита раскрылся полностью, его следует сначала нагреть до комнатной температуры. Пока шел период восстановления после операции, Синсакер увеличил утреннюю дозу до двух стаканов. Но смаковал он свою живую воду по-прежнему на датский манер: с селедочкой и ржаным черным хлебом. По его мнению, это самое правильное начало дня. Вода жизни и серебро океана. Целительный эффект такого завтрака основывался на том, что после него у Синсакера не оставалось выбора — приходилось идти на работу.

Утром того дня, когда ему предстояло выйти на работу и снова занять должность старшего следователя полицейского отделения Тронхейма, Синсакер вдруг обнаружил бутылку из-под аквавита пустой, последние кусочки селедки, плавающие на дне тарелки, потускневшими, а черный хлеб — зачерствевшим. Если бы он все еще был на больничном, то мог бы сходить в магазин за покупками. А теперь приходилось начинать день на голодный желудок. Отвратительное начало, позже показавшееся Синсакеру предвестием тех ужасных событий, которыми мир встретил его возвращение к нормальной жизни.

Выходя за порог, он заметил соседа, живущего напротив, на другой стороне улицы. Тот, несколько помятый, выезжал на улицу на очень дорогом, но требующем основательного ремонта гоночном велосипеде марки «Сервело». «Ну как можно доводить дорогущий велосипед до такого плачевного состояния?» — подумал про себя Синсакер. И ему тут же пришло в голову, что у соседа наверняка случилась какая-то глубокая личная драма, может быть, жизненный перелом, — одним словом, нечто сделавшее его безразличным к вещам, о которых он когда-то заботился.

Одд Синсакер не водил с ним знакомства, хотя они раньше сталкивались. Это было задолго до опухоли мозга и ухудшения памяти. В его сторону сосед даже не посмотрел — просто поехал своей дорогой в сторону Асюльбаккен.

Срезая дорогу от дома к Баккегата, Синсакер поравнялся с другим своим соседом, который как раз мыл машину, пользуясь осенним солнышком, — с Йенсом Далом. Пожалуй, в этом районе Дал был его единственным приятелем. Разумеется, они никогда не откровенничали друг с другом. Ничего личного, только разговоры о погоде. Синсакер не рассказывал ему ни о том, что недавно развелся и жена, которую он всю жизнь ставил выше себя, за две недели до операции по удалению рака сообщила ему о другом мужчине в ее жизни, ни о том, что во время операции хирурги с равной степенью вероятности могли избавить его от опухоли или, избавляя от опухоли, отправить на тот свет.

Не желая иметь от него секретов, Аниккен поведала ему, что уже давно состоит в связи со строителем из Клэбю. Ему не оставалось ничего другого, как с пониманием отнестись к этому. По всей видимости, опухоль мозга на протяжении двух лет незаметно влияла на его личность. Он превратился в брюзгу, с которым почти невозможно жить, и в этом отчасти — если не целиком и полностью — была виновата опухоль. Если вспомнить, как он временами обращался со своей женой, то просто удивительно, что она не бросила его раньше. Вместо этого она завела себе любовника, строителя, и Одд Синсакер первым должен был признать: она полностью заслуживает всех бетонно-холодных знаков внимания, которые он ей оказывал.

Аниккен не собиралась от него уходить. Наоборот, она порвала со строителем, пытаясь спасти брак, как она сказала. По ее мнению, честность могла обнаружить и удалить семейную опухоль — логика, правда, тут немного хромает. И таким образом, они вдвоем должны были побороть опухоль настоящую — ту, что выросла в его мозгу. После этого, рано или поздно, если только не слишком поздно, они снова стали бы счастливы вместе. Он не верил в такой сценарий. Не верил, будто Аниккен может его спасти. Как и в то, что на ней лежит вина за все произошедшее. Он никогда не считал, что опухоль у него в голове может быть симптомом чего-то другого помимо расшалившихся клеток. Ложь и разваливающийся брак не приводят к образованию опухолей, соответственно, брак крепкий не может их вылечить. Он понимал, почему Аниккен ему изменила, и, может быть, даже наполовину ее простил, но оставаться в таком положении не смог. Эта история позволила ему ясно сформулировать то, что уже несколько месяцев смутно ворочалось в его сознании — с тех пор, как ему поставили диагноз. С этой головной болью он должен справиться сам. Проще говоря, надо экономить силы, чтобы справиться с главной проблемой. Поэтому он съехал от жены.

Вот так он и остался один. Но теперь, после благополучно прошедшей операции, он уже не был уверен, будто развод сыграл свою роль. У хирурга, который вырезал ему опухоль, ни разу не дрогнула рука. Стало быть, семейное положение последнего влияло на исход операции куда больше, чем его собственное.

После операции Аниккен несколько раз его навещала. Она приносила цветы и чай, а последний раз даже аквавит — верный признак, что она рассчитывает на скорое воссоединение.

Ничего из этого Йенс Дал не знал. С ним Одд Синсакер беседовал о погоде, «Русенборге» и автомобильных моющих средствах. Последняя тема, похоже, волновала Дала больше всего. Оно и понятно — он моет машину минимум раз в неделю и редко допускает в этом деле небрежность. Процедура может занимать несколько часов. Иногда Синсакер успевал выбраться за чем-нибудь в город и вернуться, а сосед все это время не переставая надраивал машину. Как полицейский, Одд понимал: такие детальные сведения об автолюбительских привычках соседа часто рассказывают о человеке больше, чем самые интимные подробности.

А сегодня, по словам Йенса Дала, автомобиль оказался особенно грязным. Синсакеру надо было спешить, но он все равно остановился, чтобы не показаться невежливым. В выходные Дал провел за городом с детьми и вернулся домой только наутро, когда жена уже ушла на работу. Если Синсакер правильно помнил их прошлые беседы, жену Йенса звали Гунн Брита Дал и работала она в Библиотеке Гуннеруса.

— Грунтовка, идущая от шоссе к нашему домику, осенью совершенно раскисает. Будет лучше, когда ударит мороз и выпадет снег, — улыбнулся Йенс Дал.

Синсакеру пришлось задрать голову, чтобы поймать его взгляд. Ростом Дал был больше двух метров и очень хорошо одевался — всегда в рубашке и при галстуке, даже когда мыл машину. Синсакер знал: по специальности Йенс археолог — и не переставал удивляться тому, что человек его роста, да еще и любитель дорогой одежды, выбрал подобную профессию. Ему никак не удавалось представить Дала ползающим на четвереньках вокруг кострища каменного века и выковыривающим из земли остатки какого-нибудь мусора. И справедливо: в настоящее время Дал этим не занимался. Будучи сотрудником естественно-научного музея, он сидел не на корточках, а за солидным рабочим столом. На такой работе легко можно освободить себе утро понедельника, чтобы помыть машину, предположил полицейский. А самому Синсакеру пора было идти. Говоря «пока», он вдруг сообразил, что знает о Йенсе Дале куда больше, чем археолог о нем. Сейчас он не упомянул, куда направляется, и вряд ли когда-нибудь рассказывал, где работает.

Быстрыми и широкими шагами, от которых отвык за последние месяцы, он прошел по Баккегата и ступил на мост, ведущий в центр города. Выходя, он надел черный свитер поло, джинсы и куртку. После дождливых выходных понедельник выдался на редкость ясным и теплым. Перейдя мост, он свернул направо, к Хепманнгата, и пошел по тротуару мимо Олафсхаллен; пересек Браттэрканален и оказался прямо перед зданием полиции. Оно выглядело точно так же, как и холодным декабрьским днем в прошлом году, когда он в последний раз уходил отсюда. Постройка в том же псевдоморском стиле, как и большинство домов вокруг Беддинген. Своеобразный гибрид нефтяной платформы, судоверфи и датского паромного корабля. А посредине вздымается серая цементная башня, на которой по-военному написано «Полиция». Прямо новый боевой корабль полиции Тронхейма. С тех пор как они въехали в это здание шесть лет назад, он чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Впрочем, старое здание полиции тоже не являлось для него своей тарелкой, так что это не имело значения. Подходя к служебному входу, он почти задыхался; кожу под волосами, как раз на том месте, где был шрам, слегка покалывало.

Накануне он разговаривал по телефону с Гру Браттберг, руководителем группы по расследованию актов насилия и преступлений против нравственности и своей непосредственной начальницей. Браттберг сообщила, что его рабочее место никуда не делось и ждет его возвращения. По дороге к кабинету Синсакера насторожила подозрительная тишина в коридорах. Он попробовал вспомнить, всегда ли в коридорах царит такая тишина, и испугался, неожиданно обнаружив, как мало он помнит об этом месте и о своей жизни здесь. Хотя, если задуматься, не так уж это и странно. В предшествовавший диагнозу и больничному год он был очень рассеян, его мучили приступы головокружения, картинка перед глазами то и дело расплывалась, случались даже цветные галлюцинации. А еще эта вечная ноющая боль за глазами, с которой не могла справиться даже целая бутылка «Красного Ольборга».

Ступив на занятый кабинетами этаж, он понял, все гораздо хуже, чем он думал. Тишина оказалась не просто подозрительной, это была тишина на месте убийства. Похоже, пустовали все кабинеты по коридору, предшествующие его собственному. Весь этаж обезлюдел. Наконец он вошел в свою дверь и замер, раскрыв рот. Затем заставил себя улыбнуться. Ну как он мог в такой день уйти из дому, предварительно не заправившись аквавитом? Он боялся комитета встречающих. А напоролся на целый конгресс.

Чтобы поздравить его с возвращением, в его кабинет набилась группа по расследованию актов насилия и преступлений против нравственности в полном составе, а также все, кто не находился в это время на дежурстве. Пока он стоял на пороге, в коридоре собралась толпа из других отделов, криминалисты и дорожно-патрульная служба. Не хватало только самой начальницы полиции, Дагмар Эвербю, но и она все-таки присутствовала, хотя мало что об этом свидетельствовало. В качестве руководителя она была более отсутствующей, чем опухоль Синсакера после операции. Острословы из управления полиции даже прозвали ее «призраком, который вряд ли еще бродит». Но благодаря людям вроде Гру Браттберг такой стиль руководства давал неплохой результат. Синсакер даже сомневался, что для Эвербю сейчас нашлось бы свободное место, реши она вдруг материализоваться. Она дама крепкого телосложения, а в коридоре за ним уже стало тесно. Народ как-то умудрялся протискиваться за его спиной, пока он стоял и размышлял, не стыдно ли такому опытному полицейскому, как он, дать себя застигнуть врасплох. Но хуже всего оказалось другое: его растрогали. Во время всей этой истории с операцией, когда он неделями лежал в больнице; когда простыни впитывали литры и литры его пота; когда медсестры изо всех сил старались быть милыми; когда невозможно было отвязаться от мыслей о собственных похоронах, — так вот, в какой-то момент он перестал контролировать свои чувства, прежде подчинявшиеся железной воле. Старый Одд Синсакер стал очень чувствительным. С тех пор как ему сделали операцию, любой пустяк мог довести его до слез: даже глядя дурацкие сериалы о врачах, он рыдал как младенец.

И в ситуации вроде этой — когда стоишь и смотришь на радостные физиономии коллег, на висящий перед столом плакат «С возвращением!», на расставленные по полке цветы и на Гру Браттберг, мнущую в руках бумажку, на которой, очевидно, нацарапано несколько приветственных слов, — он просто не мог повести себя иначе. На шее поплавком дернулся кадык, и по щекам покатились слезы. И все присутствующие впервые увидели, как плачет Одд Синсакер (а ведь многие из них знают его уже больше тридцати лет). Немало нашлось таких, кто захотел его обнять, — вещь неслыханная и небывалая и совершенно не способствующая прекращению слезного потока. Под конец к нему подошел Торвальд Йенсен, положил руку на плечо, наклонился и по-мужски приобнял, избегая касаться кожи. И тут Синсакер ясно осознал: его место в коллективе изменилось необратимо; оно уже не такое, каким он его оставил, уходя на больничный и унося в черепной коробке опухоль размером с мячик для гольфа. Он даже не мог вообразить, как все теперь будет, но точно знал: как прежде, не будет уже никогда.

Старший следователь Одд Синсакер, вдумчивый и немногословный сыщик, изредка отпускавший циничные комментарии, ушел в прошлое. И никому из присутствующих не было известно, кто придет на смену его старому «я». Все знали только одно: все изменилось. И может быть, это даже к лучшему.

К счастью, жизнь довольно быстро вошла в привычную колею. Гру Браттберг произнесла речь. Ему преподнесли подарок — ежедневник молескин (он уж и забыл, что когда-то был неравнодушен к этим легендарным блокнотам). Съели по куску торта. Еще несколько объятий, и они прошли в комнату для совещаний, где с короткого отчета о ночи без происшествий и начался рабочий день. Многие коллеги вели расследования своих дел: довольно серьезный семейный скандал, предполагаемое превышение полномочий в церковном приходе и нападение банды подростков на мальчика их возраста, или «веселое избиение», как это сегодня называют. Ему же предстояло потратить день, приводя себя в порядок и отвечая на вызовы по телефону. Зная, что Синсакер не успокоится, пока не начнет расследовать какое-нибудь преступление, Браттберг пообещала подключить его к приходскому делу, если окажется, что там вообще потребуется расследование.

Оставшись наконец в одиночестве в своем кабинете, он принялся листать подаренный ежедневник и размышлять о том, чем, собственно, отличаются молескины от других записных книжек. Эти книжицы хоть раз помогли ему распутать дело? В рекламных проспектах, прилагавшихся к ежедневнику, говорилось, будто такими же блокнотами пользовались великие писатели, например Хемингуэй. Ему показалось, что он знал об этом и раньше, просто тогда его это волновало, а потом забылось, и теперь ему все равно. Ему нужен новый ежедневник, и подарок кстати, вот и хорошо. Он сразу же вспомнил соседа с разваливающимся велосипедом «Сервело». «Просто нам все равно. Нам обоим», — подумал он.

Немного полистав пустой блокнот, он отправился в столовую и купил черствую булочку с сыром и ветчиной. У себя в кабинете он долго ее жевал, думая о селедке, черном хлебе и аквавите. Потом раздался телефонный звонок. Звонила Браттберг:

— Привет, я тебе обещала какую-нибудь работу. — Она сделала театральную паузу. — Но насколько ты в форме?

— Признан здоровым. Я здесь, чтобы делать свою работу.

— Я думала отправить Йенсена, но он все еще у священника.

— Переходи к делу. Я же сказал — я здесь, чтобы работать.

— Оперативный центр минуту назад получил сообщение об убийстве. В Библиотеке Гуннеруса.

— Как, в самой библиотеке?

— Больше того, в книгохранилище.

— Информация надежная?

— Наши люди уже выехали на место преступления. Подтверждение будет довольно скоро.

— Кто сообщил об убийстве?

— Некто Хорнеман, директор библиотеки.

— А жертва?

Браттберг ответила не сразу; ему было слышно, как она перебирает свои бумаги.

— Гунн Брита Дал, — наконец произнесла она.

Теперь наступила его очередь молчать в трубку. Гунн Брита Дал, жена Йенса Дала, с которым он разговаривал сегодня по дороге в участок? Который беззаботно мыл машину в святой уверенности, будто жена ушла на работу до того, как он вернулся домой? Или… В нем мгновенно проснулся полицейский. А насколько беззаботным выглядел Йенс Дал? Разве не странно, что с наступлением утра он не позвонил жене и не сказал о своем возвращении домой? С другой стороны, может быть, он так и сделал, а у нее телефон оказался выключенным — многие иногда так делают на работе. Слишком рано переходить к выводам. К тому же он находился в несколько необычной для полицейского ситуации: разговаривал с супругом жертвы преступления, не зная о самом преступлении. Это давало ему возможность оценить поведение мужа жертвы глазами беспристрастного свидетеля. У него не осталось ощущения, будто этим утром он разговаривал с убийцей. Йенс Дал выглядел как мирный отец семейства, у которого достаточно свободного времени, чтобы помыть машину.

— Синсакер, ты еще здесь? — откуда-то издалека донесся до него голос Браттберг.

— Здесь, здесь, — отозвался он, — и я беру это дело.

— Ты уверен, что справишься?

— С тем, чтобы сидеть здесь и таращиться в стену, я точно справлюсь куда хуже.

Браттберг попросила его взять с собой Мону Гран, молодую сотрудницу; она поступила на службу как раз перед его болезнью, и он помнил ее весьма смутно. Не она ли отплясывала с Торвальдом дикий танец на рождественском столе накануне того дня, когда он упал в обморок прямо в здании полиции и был госпитализирован в больницу Святого Олафа? Кажется, она. На вид сообразительная.

По дороге через центр города говорили, разумеется, не о рождественском застолье и последовавшем за ним диагнозе.

— Убийство в библиотеке! Неужели правда? Почти Агата Кристи. — Мона Гран была слегка возбуждена, и Синсакер задумался о том, сколько трупов ей уже довелось увидеть.

— Правдивее некуда, можешь не сомневаться. — Он сразу подумал, что его ответ прозвучал слишком резко, и добавил, чтобы смягчить впечатление: — Но звучит необычно, в этом я с тобой согласен.

Лишь придя в библиотеку, они в полной мере осознали, насколько это убийство превосходит все описанное Агатой Кристи. У входа их встретили два полицейских в форме, коротко отчитались о том, что нашли. В книгохранилище действительно лежал труп.

— С нее сняли кожу. Хуже этого я ничего не видел, — шепнул один из полицейских Синсакеру. По доверительному тону говорившего следователь предположил, что до операции они с полицейским были хорошо знакомы.

Во время разговора к ним вышел пожилой господин. Полицейский, который, очевидно, знал Синсакера, представил его:

— Пер Оттар Хорнеман, директор библиотеки.

Они последовали за ним в читальный зал на первом этаже.

— Мы собрали всех сотрудников в Кнутсоновском зале, — сказал Хорнеман. — После того как мы ее обнаружили, никто не входил ни в кабинеты, ни в книгохранилище. За безопасность отвечает Йун Ваттен. Если хотите, он проводит вас на место.

Хорнеман указал на начальника по безопасности. Синсакер сразу его узнал. Это был его сосед, велорыцарь плачевного образа.

«Опять сосед, а расследование еще только начинается», — сразу подумал следователь. Ему почему-то хотелось поздороваться с Ваттеном как со старым знакомым, хотя, насколько он помнил, они ни разу не разговаривали, просто знали друг друга в лицо. К тому же он понятия не имел, как давно они стали соседями. Поэтому просто протянул руку. К немалому его удивлению, Ваттен произнес:

— Мы снова встретились.

Только эти три слова, и ничего больше. Достаточно, чтобы совершенно сбить его с толку. Что этот тип, черт побери, имеет в виду?

Только сейчас Синсакер смог трезво оценить свою боеготовность. И она, оказывается, невелика. Йун Ваттен его узнал. И похоже, они знакомы довольно близко. Он не просто видел его из окна своего дома. Им определенно случалось прежде разговаривать один или два раза, может быть, больше. И, судя по тону, каким Ваттен произнес свою реплику, их свидания и беседы не оставили у него приятных впечатлений. Из этого Синсакер мог сделать единственный вывод: их предыдущие встречи были связаны с его работой. Люди, с которыми он знакомится, будучи при исполнении, не всегда горят желанием видеть его снова. Это часть его работы. А помнить этих людей — другая часть его работы. Стоя перед Ваттеном, он размышлял, сколько всего воспоминаний о разных людях он оставил на операционном столе.

— Да, мы снова встретились, — повторил он растерянно, понадеявшись, что не обнаружил всю меру своей растерянности.

— Что вас интересует в первую очередь? — Ваттен явно не хотел углубляться в воспоминания об их прежних отношениях.

— Думаю, сначала мы осмотрим место преступления, — сказал старший следователь Синсакер, чувствуя облегчение от того, что на этот раз все обошлось.

Гунн Брита Дал лежала на животе. Отрубленную голову куда-то спрятали. Кожи на торсе не было. Рядом с телом стояли два полиэтиленовых пакета. Синсакер взялся за ручку одного из них, желая взглянуть, что внутри. Жир. Подкожный жир. У Гунн Бриты Дал его было предостаточно. Размеры и формы нетронутой части тела подтверждали это. Вонь стояла невыносимая. Мона Гран, последовавшая за ним в книгохранилище, отвернулась и сделала несколько шагов назад. Он был почти уверен: она ищет туалет или, на худой конец, корзину для бумаг и едва сдерживает рвоту. Весь пол в хранилище оказался залит кровью, свободным оставался только небольшой пятачок у двери, который Синсакер и занял, став на него ногами в голубых бахилах. Он обернулся к Ваттену, мрачно разглядывающему пол у него за спиной.

— Вы все нашли вот так? — Он снова посмотрел на невообразимый труп с обнаженными мускулами.

— Мы ничего здесь не трогали, ничего.

— Очень правильно. Не стоит вам здесь стоять и рассматривать подробности. Прошу вас присоединиться к остальным сотрудникам. В Кнутсоновском зале — так вы его называете? — Он вдруг очень ярко представил, где именно находится этот зал.

— Да, это торжественный зал в этом же строении, — пояснил Ваттен.

— Торжественный зал, точно. Идите туда, я скоро приду. — Синсакер на миг задумался. — Еще одна вещь, прежде чем вы уйдете. Не заметили ли вы, что в хранилище чего-нибудь не хватает?

— Честно говоря, у меня не было времени это проверить, — признался Ваттен.

— А вы можете сейчас быстро посмотреть? Как хранитель, вы же знаете, что должно здесь находиться? — Синсакер посмотрел на него испытующе.

— Это входит в мои обязанности, — четко ответил Ваттен.

Пока Ваттен проверял полки, следователь за ним наблюдал. Сторож выглядел сосредоточенным. Он ни разу не остановился и не посмотрел на пол, туда, где лежало тело. Наконец он сказал:

— На первый взгляд все на своих местах.

— Понятно. Впрочем, у меня к вам еще один вопрос. — Сказав это, Синсакер чуть не спросил его, откуда они друг друга знают, но сдержался. — Поскольку вы отвечаете за безопасность, ставят ли вас в известность каждый раз, когда кто-нибудь открывает или закрывает хранилище?

— Мне известен один из двух кодов, необходимых для открытия замка. Поэтому любой, кому нужно попасть в хранилище, вынужден ко мне обращаться. Второй код у одного из библиотекарей, и в последнее время этим библиотекарем была Гунн Брита. Коды секретны и не подлежат разглашению. Единственный человек, который может войти сюда без моего ведома, — Хорнеман. Ему известны оба кода.

— То есть самый главный вопрос, на который нам надо ответить, — старший следователь пронзительно взглянул на Ваттена, — как жертва и убийца проникли в хранилище, не прибегая к помощи Хорнемана или вашей?

Отвечая, Ваттен смотрел ему прямо в глаза:

— Да, я тоже об этом думаю.

Синсакер затруднился бы описать выражение его лица. Ваттен мог оказаться и первоклассным лжецом, и воплощенной невинностью.

— Как вы считаете, сколько времени она здесь находится?

— В субботу во второй половине дня я входил в хранилище вместе с Гунн Бритой. И она не собиралась сюда возвращаться. Сегодня она должна была приступить к работе в другом месте.

— Ах вот как. Но в принципе она могла вернуться сюда позже в любое время? Ну, скажем, она что-нибудь оставила и вернулась за этим, допустим, в воскресенье. Теоретически она сама могла знать второй код. Случалось ли вам открывать эту дверь так, чтобы она стояла рядом, видела, как вы набираете код, и могла запомнить его?

— Конечно, такое возможно, хотя я никогда не забываю прикрывать рукой терминал. Насколько мне известно, она так и не сдала ключи и магнитный пропуск, поэтому могла вернуться сюда в воскресенье. Открывала ли она некоторые входные двери магнитным пропуском, и если да, то когда именно, можно узнать, заглянув в логи.

— В котором часу сегодня утром пришли сотрудники?

— Я был здесь в семь. Большинство приходит между семью и девятью часами.

— А труп обнаружили непосредственно перед тем, как вы позвонили в полицию в пол-одиннадцатого?

— Совершенно верно.

— То есть она точно пролежала здесь много часов, и никто не почувствовал запаха?

— Книгохранилище герметично. Ради сохранности книг в нем поддерживается определенный микроклимат. Через дверь не может просочиться даже капля воды, а в данном случае — молекула запаха.

— Понимаю, — сказал Синсакер, удивленный академической манерой хранителя — а если начистоту, то простого сторожа — формулировать свои мысли. К тому же интонации, обстоятельность и выверенность речи сторожа подсказывали следователю, что его собеседник получал образование не только на курсах вахтеров. — Предположим, она находилась здесь с вечера субботы до утра понедельника. Разве не странно, что никто ее не искал? Есть у нее семья? — спросил Синсакер, разыгрывая неосведомленность.

— Муж и дети. Но они точно уезжали за город на выходные.

— Тогда они должны были забеспокоиться, возвратившись домой в воскресенье вечером. — Синсакер не спешил выдавать свой секрет: ему уже было известно, что они вернулись только в понедельник утром.

— Да, но об этом лучше спросить у них самих.

— Обязательно спрошу.

— Ее муж археолог. Работает в Музее естественной истории, в соседнем здании. Йенс Дал. — Ваттен вышел из хранилища.

Выглядел он потрясенным — впрочем, так на него могло подействовать долгое пребывание в одной комнате с изуродованным и разлагающимся телом.

Синсакер поблагодарил его за сотрудничество и позволил ему присоединиться к остальным, но не стал извиняться за то, что продержал рядом с трупом дольше, чем этого требуют нормы полицейской работы.

Теперь он остался один. Сам он принадлежал к тому сорту полицейских, у которых место убийства никогда не вызывало особенного воодушевления. Хотя он и научился отключать эмоции и не думать о том, что именно здесь закончилась чья-то жизнь, ему никогда не удавалось полностью избавиться от навязчивых мыслей, которые будило в нем каждое убийство: это просто еще одна форма самовыражения, без которой человечество не может обойтись. Убийство всегда отвратительно, неприлично и дурно пахнет. И это совершенно ясно даже для такого бывалого сыщика, как он. Видя труп, он всегда представлял себе убийцу и говорил ему: «Черт тебя подери, паршивец, неужели ты не мог сообщить о своих чувствах как-то иначе?»

Одним богам известно, что пытался сказать убийца, лишая жизни Гунн Бриту Дал. Никогда раньше Синсакер не сталкивался ни с чем подобным. Он думал про детективные сериалы и серийных убийц, про сумасшедших, которые убивают, чтобы убивать, которым мало смерти самой по себе, и поэтому они делают из убийства спектакль. Трагедия в библиотеке выглядит так, будто у нее нет никакого другого мотива, кроме чьей-то жажды убивать. Но прежде всего она заставила его подумать об охоте.

Его коллега и добрый приятель Торвальд Йенсен имел обыкновение каждую осень соблазнять его охотой. Синсакер вовсе не был поклонником спортивной охоты, но Йенсен умел уговаривать, а аквавит в осеннем лесу приобретал совершенно особый вкус. Поэтому на охоту он ходил. И видел развешанные на толстых ветвях туши оленей и лосей, освежеванные и готовые к разделке. Когда он смотрел на тело Гунн Бриты Дал, его поражало то, как похоже становится человеческое тело на звериное, если снять с него кожу и отрезать голову. Труп, лежащий в книгохранилище, больше всего напоминал дичь, с той лишь разницей, что его не подвесили на сук и не было под ним мха и вереска, чтобы впитывать сочащуюся кровь, — вокруг натекла кровавая лужа, покрывавшая почти каждый квадратный сантиметр пола.

Зазвонил телефон. Мысли Синсакера оказались так далеко, что он даже не взглянул на дисплей, чтобы узнать, кто звонит, — люди из полицейского участка, кто же еще?

— Это Ларс, — незнакомо прозвучал в трубке голос, который должен быть родным.

— Ларс? — Он толчком выдохнул вязкий воздух.

— Ларс, твой сын. — Последовало сердитое молчание.

— А, извини. Я глубоко задумался. Первый день на работе.

— С тобой все хорошо? — Ларс попытался говорить мягче.

— Если ты имеешь в виду опухоль, то да. А в том, что касается остального, я не так уверен.

Синсакер догадался: Ларс хотел бы ответить, что ему, Одду Синсакеру, жилось бы куда лучше, если бы он дал себе труд хоть немного поддерживать отношения со своими ближайшими родственниками. Но для этого Ларс был слишком осторожен. Он по-другому не умел: есть основания пожаловаться, но нет жалоб. Синсакер часто замечал, как легко сын позволяет ему увиливать от исполнения родительского долга. Если бы Ларс требовал большего, то получил бы больше. И все-таки отец знал: возлагать всю вину на сына несправедливо.

Он отвернулся от тела и посмотрел в общую комнату. Перед глазами возникла картинка: Ларс, еще маленький мальчик, лежит в кроватке и спит. Сам он вернулся домой слишком поздно, чтобы рассказать сыну сказку на ночь. Эти истории он всегда сочинял на ходу, и они оба были от них без ума. Синсакер знал: когда его нет, сын сопротивляется сну так долго, как только может, ведь сказки на ночь — это лучшее, что у них есть. В этом воспоминании о маленьком Ларсе, которое часто всплывало в памяти, мальчик спит, но лицо его повернуто к двери, словно наблюдая за ней, он и заснул. С тех пор прошли годы, но ужас ситуации заключался в том, что Синсакер до сих пор думал о Ларсе как о том спящем мальчике, которого он мысленно видел перед собой каждый раз, когда разговаривал с сыном по телефону. Ларс все еще оставался для него ребенком, который не смог его дождаться и заснул. А ведь за прошедшие годы сын повзрослел, не мог не повзрослеть. Выучился на инженера, женился, обзавелся ребенком. Синсакер во всем этом как бы не участвовал. Жизнь Ларса превратилась в чужую историю, которую ему рассказывают по телефону, а его сын по-прежнему оставался маленьким мальчиком, снова лишившимся своей сказки на ночь.

— Я звоню сказать: мы собираемся крестить ребенка. — Одду смутно вспомнилось: Ларс с женой вроде бы ожидали второго ребенка, мальчика, примерно в то время, когда Синсакер ложился под нож.

— Да, конечно, — отозвался он.

— Мы бы хотели, чтобы в этот раз ты приехал.

— Когда крестины? — Следователь снова повернулся к трупу. Он понятия не имел о том, когда распутает это дело настолько, чтобы выкроить свободные выходные и съездить в Осло, где живет Ларс.

— Вот поэтому я и звоню. Прежде чем назначить дату, мы хотели посоветоваться с тобой. Ведь обычно у тебя самый напряженный график.

— Обо мне не беспокойтесь. Назначайте крестины когда вам удобно.

— Ладно, но мы надеемся, что ты все-таки сможешь приехать, — сказал Ларс тихо и без особой надежды в голосе.

— Я приеду, — сказал Синсакер. И отключил трубку.

Он отправился искать Мону Гран, которая тихонько куда-то ускользнула. Не прекращая поисков, достал телефон и позвонил Браттберг и услышал автоответчик. Это означало, что она скорее всего вышла в туалет. И этот поход обычно занимал достаточное время. Некоторые детали прежней жизни он все-таки помнил. Торвальд Йенсен, напротив, снял трубку после первого же гудка.

— Ты в участке? — спросил Синсакер.

— Только что вернулся. Думаю, все эти сплетни про священника яйца выеденного не стоят. А у тебя как? Слышал, ты поехал в библиотеку? Работы непочатый край?

— Не то слово. Нам нужно больше людей, нужна уйма криминалистов — все, кто есть под рукой.

— Даже так. Понятно, — ответил Йенсен.

— Нужны также люди, чтобы опрашивать сотрудников библиотеки.

— Будем брать числом.

— Отлично. И еще одна вещь. Выясни, что сможешь, про Йуна Ваттена.

На короткий миг повисла тишина. Потом Йенсен сказал:

— Ты что, шутишь?

Синсакер вздохнул и задумался. Это Торвальд. Отшутиться вряд ли получится.

— Я ведь его знаю, так? — наконец спросил он.

— Похоже, они у тебя в голове не только опухоль изничтожили. — Йенсен сказал это с той грубоватой прямотой, на которую способны только настоящие друзья.

— Торвальд, это уже не первый случай. Я боюсь.

— Не принимай близко к сердцу. Чтобы полностью оправиться, нужно время. Йун Ваттен давал нам показания пять лет назад. Было много трудных допросов. Мы с тобой вдвоем вели расследование. Его подозревали в убийстве жены и сына. Но трупов так и не нашли, а у Ваттена оказалось довольно надежное алиби. Дело все еще открыто, но в группе дел о пропавших без вести. До сих пор не установлено, имело ли место преступление. Но мы свою работу сделали. Черт, везет тебе, что можешь забыть такое. Ваттен, кстати, был перспективным ученым до того, как случилось несчастье. А потом у него вроде как случился нервный срыв. Пришлось отдохнуть в Эстмарке. Затем он поступил хранителем в библиотеку. Когда мне сегодня сказали об этом деле, я сразу о нем подумал.

— Да уж, такого парня нелегко забыть.

— Ну, тебе виднее.

— Думаешь, он как-то связан с этим делом?

— А это ты мне должен сказать. Ты ж в гуще событий.

— Я тебе могу сказать только одно: тому, кто за этим стоит, явно не помешало бы что-нибудь посерьезнее Эстмарка в плане психиатрической помощи. Я имею в виду Бресет.

— Я уже понял, что нам пора ехать к тебе.

— И чем быстрее, тем лучше, — закончил Синсакер и отключил трубку.

Мону Гран он нашел на тротуаре перед главным входом.

— Я даже вообразить себе не могла такой кошмар, — сказала она угрюмо. Лицо бледное, но не похоже, чтобы ее рвало.

— А кто мог? — отозвался он, доставая пачку лакричных пастилок «Друг моряка», которые по счастливой случайности оказались у него в кармане. Он угостил Мону. Не успела она отправить конфету в рот, как у него зазвонил телефон. На дисплее высветилось смутно знакомое имя, не предвещавшее ничего хорошего. Владо Танески, ну да, так его и зовут, определенно родители были из Македонии. А сам Танески — норвежец до мозга костей, даже слишком норвежец, на взгляд Синсакера, и работал он журналистом в «Адрессеависен». «Какой черт сливает ему информацию?» — подумал Синсакер и вспомнил, что у них с Торвальдом вроде были определенные подозрения на этот счет, но никаких имен он уже назвать не мог. Он сбросил вызов, нажав на кнопку с такой силой, что на пальце остался отпечаток.

Чтобы они могли постоять в тишине, каждый со своей лакричной пастилкой.

В 1864 году в возрасте шестидесяти шести лет в Тронхейме скончался Брудер Люсхольм Кнутсон, сын торговца, ненавидевший торговлю и связавший свою жизнь с наукой, искусством и литературой. Сам он ничего выдающегося так и не создал. Большую часть своих личных писем и записей он перед смертью сжег, поэтому доподлинно не известно, обладал ли он хоть сколько-нибудь заметным литературным талантом. В тот вечер в огонь отправились и некоторые письма, полученные Кнутсоном из разных уголков страны и из-за ее пределов, в том числе множество посланий англичанина лорда Байрона, близкого друга Кнутсона. К счастью, бездетный книжный червь не сжег свои книги. Вместо этого он завещал всю свою библиотеку, а также два барельефа и три бюста работы великого датского скульптора Бертеля Торвальдсена Королевскому научному обществу Норвегии. В завещании оказалось условие, согласно которому для хранения книг и произведений искусства надлежало выделить специальную комнату, «где ввиду сохранности экспонатов табакокурение не дозволять». Это дает повод говорить о первом в Норвегии запрете на курение.

В Кнутсоновском зале, в возникшей позже Библиотеке Гуннеруса, книги хранились в шкафах красного дерева с резными пальметтами. Барельефы Торвальдсена «Ночь» и «День» висели на стенах. Здесь же находился и масляный портрет молодого Кнутсона работы Якоба Мунка. С потолка свисала хрустальная люстра. Книжное собрание впечатляло не столько количеством — всего около двух тысяч томов, — сколько качеством. Кнутсоновская коллекция обогатила библиотеку рядом первоизданий французских, немецких, датских, итальянских и английских классиков (в основном лорда Байрона), а также разными путевыми заметками. Некоторые экземпляры, переплетенные в пергамент, телячью кожу или сафьян, сегодня являются большой редкостью. После смерти Кнутсона среди его вещей была обнаружена целая выделанная шкура, которую поклонник литературы приобрел, чтобы переплетать книги.

Входя в Кнутсоновский зал для беседы с сотрудниками библиотеки, старший следователь Синсакер безуспешно пытался вспомнить, когда он в последний раз здесь был, а также где почерпнул все те бесполезные сведения о Брудере Люсхольме Кнутсоне, которые всплыли в его мозгу. Так уж обстояли дела в последнее время. Он мог воскресить в памяти самые незначительные детали из когда-то прочитанного, но оказался бессилен вспомнить важные и крупные события собственной жизни. Сейчас он не сомневался: несколько раз он бывал в этом зале вместе с женой на разных выступлениях. Это случалось в те времена, когда они еще ходили на выставки и концерты вместе. Ему помнилось ощущение единения, возникавшее, когда они потом делились впечатлениями.

Когда старший следователь вошел, сотрудники библиотеки в полном составе сидели на стульях в стиле модерн вокруг длинного стола. На полу лежали персидские ковры ручной работы. Стены украшала зеленая роспись, высокий потолок покрывала побелка. У следователя возникло странное чувство, будто он попал в вымышленный мир; вспомнилось замечание Моны Гран об Агате Кристи. «Труп в библиотеке» — подходящее название для детектива», — подумал он. Следующий эпизод: сыщик входит в помещение, где собрались все подозреваемые, — Кнутсоновский зал. Он сцепил руки за спиной, представился и медленно двинулся вдоль длинной стороны стола. Вдруг у него зазвонил телефон. Это оказалась Браттберг. Синсакер извинился и вышел в коридор. Шеф дала простое и ясное распоряжение:

— Когда приедет Йенсен, возьмешь Йуна Ваттена и привезешь в участок.

— Вас понял. — Синсакер огляделся. — Йенсен только что прибыл.

Закончив разговор, он посмотрел на Йенсена: круглое добродушное лицо, во взгляде дружелюбие, проницательность и ум. Он как раз появился в коридоре в сопровождении трех одетых в белое криминалистов.

— Вся команда сидит там. — Синсакер кивнул в сторону Кнутсоновского зала. — Тебе придется ими заняться. Самое простое, конечно, вызывать их по одному на разговор в отдельную комнату, а затем отправлять домой. С Ваттеном подожди. Сначала покажу мальчикам в белом их место работы. А когда вернусь, заберу его в участок.

Он слишком поздно заметил, что двое из криминалистов — женщины. Они посмотрели на него с неодобрением, как на чудаковатого старика. Третьим был Гронстад. Старый верный пес, отличная ищейка. Гронстад криво ухмыльнулся.

— Long time no see, — сказал он по-английски.

— Рад тебя видеть, — искренне поздоровался Синсакер. Гронстад был трёндером в хорошем смысле слова — жизнерадостным, раскованным, основательным — и лучшим в стране криминалистом.

— Так шеф хочет видеть Ваттена в участке? — спросил Йенсен. — Он у нас уже бывал.

— Что ж, это поможет освежить память. И мне, и ему, — заметил Синсакер.

Оставив следопытов трудиться в книгохранилище и проводив туда же судебного медика, приехавшего прямо с лекции в университетской больнице, Синсакер вернулся в Кнутсоновский зал. Библиотекари по-прежнему сидели в ряд, вытянувшись по струнке. Когда он входил, только Хорнеман был на ногах. Синсакер спросил, начал ли Йенсен опрашивать сотрудников, и получил утвердительный ответ. После этого Синсакер заверил собравшихся, что эта процедура не затянется на весь день: они просто хотят составить представление о произошедшем в библиотеке в выходные и сегодня утром, а потом все смогут разойтись по домам и заняться своими делами. «Да, мы понимаем, для кого-то этот разговор будет тяжелой обязанностью, но поскольку долг полиции — выяснить, кто совершил преступление, нам важно ваше содействие». Его краткая речь была встречена одобрительным бормотанием, из чего он сделал вывод, что Йенсен, очевидно, уже многое из этого им сказал. Затем он прямо обратился к Йуну Ваттену, который сидел ближе всех к двери.

— Есть у вас время отправиться со мной в участок? С вами мы бы хотели побеседовать поподробнее.

Как только он это сказал, до него дошла вся бестактность собственного поведения. Весь зал уставился на Ваттена. Естественно, они знают его историю. Большинство людей о ней почти забыли: повседневные заботы вытеснили ее на задворки памяти или даже стерли совсем. За прошедшие годы Ваттен не сразу, но со временем все же стал для коллег надежным тихим сторожем с трагическим прошлым. Подозрение, павшее на него в тот раз, изгладилось из памяти за время мирного совместного труда, но остался зудящий червячок сомнения. А теперь вот это. Большинство присутствующих наверняка сообразили: Ваттен, возможно, последний, кто видел Гунн Бриту живой. Кроме того, всем известно, что не так уж много людей могло пройти в хранилище вместе с ней. Сидящие вокруг стола мгновенно стали похожи на суд присяжных, который только что вынес обвинительный вердикт. Все, кроме молодой женщины с белокурыми волосами и усыпанным бледными веснушками носом. Она сидела на другом конце стола и смотрела на Ваттена участливо и с беспокойством.

«С ней я тоже непременно поговорю», — подумал Синсакер, кладя руку Ваттену на плечо и выводя его из зала. Воспоминания об их прошлых встречах начали мало-помалу к нему возвращаться.

 

Глава четырнадцатая

Тронхейм, сентябрь 2010 года

Ваттен думал о системе видеонаблюдения. Он по опыту знал: полиция обязательно будет шерстить везде. Совсем скоро они узнают, что он поменял болванку в субботу. Потом он подумал о том, какой мягкой ему показалась собственная кожа в тот вечер, после пробуждения в библиотечной башне, и о смутных воспоминаниях о чересчур тесном общении с Гунн Бритой. Вывод из этого можно сделать только один, продолжал про себя рассуждать Ваттен. Если в действительности Гунн Бриту убили в субботу, после того как он напился в стельку и отключился от реальности, а не позже, в воскресенье, как предположил следователь, то у него будут большие проблемы. В участок он отправился добровольно, но уже сейчас чувствовал себя в ловушке. Когда он в прошлый раз пришел в полицию на допрос, было то же самое.

Тогда допросы проходили в старом здании полиции в районе Калшиннет, недалеко от того места, где он сейчас работает. Помещения для бесед там были уже и теснее, чем здесь. Но эта безликая незнакомая комната и этот жесткий стул все равно будили воспоминания.

Тронхейм, май 2005 года

Северин Блом являлся профессором кафедры истории и классической филологии в Норвежском университете естественных и технических наук. Располагалась кафедра в Драгволе. Он был одним из немногих ее профессоров, если вообще не единственным, кто прочел почти все книги, стоящие у него в кабинете. Довольно, кстати, просторном и светлом, с видом на спорткомплекс. Другое преимущество этого кабинета — короткая дорога до библиотеки. А еще профессор оказался одним из очень немногих преподавателей Драгвола, хотя и не единственным, кто по-прежнему время от времени выкуривал незаконную сигарету прямо в кабинете. Естественно, распахнув окна настежь из-за датчиков задымления.

Поэтому, когда профессор открыл пачку «Мальборо» и предложил ему сигарету, талантливый молодой ученый Йун Ваттен счел это добрым знаком. Прежде им уже случалось курить вместе, но по обычаю того времени на улице перед входом и никогда — в кабинете, наслаждаясь тревожным покоем законспирированной явки. Это не просто хороший знак, это очень хороший знак — «да, спасибо» — Ваттен вызвался открыть окна и впустить теплый весенний воздух. Затем он пересказал слышанный где-то анекдот о двух японских исследователях, приезжавших в университет несколько лет назад. Когда их спросили о том, как им здесь нравится, они ответили, что все хорошо и замечательно, вот только смущают все эти проститутки, околачивающиеся у входа.

Северин Блом, который, конечно же, и раньше слышал эту историю о незадачливых путешественниках, от души посмеялся и сказал, что перекуры куда приятнее проводить у себя в кабинете. Затем он прикурил, затянулся, как морж перед погружением, и дружелюбно глянул на Ваттена.

— Пока ничего не ясно. Но думаю, весы склоняются на вашу сторону.

Ваттен, разумеется, сразу догадался: профессор имеет в виду его заявку на должность старшего преподавателя. Он также понял, что в переводе с академического сказанное профессором Бломом означает: он получит эту работу. Ваттен встретился с профессором под предлогом обсуждения некоторых тонкостей языка Платона, которым он когда-то занимался, но настоящей его целью являлось получение сведений о пока еще вакантной должности. Профессор, однако, прочитал его так же быстро, как он читает книги, и сразу взял быка за рога. Ваттен вздохнул с облегчением. Тогда все упрощается, планы на будущее — тоже.

— Это значит, в будущем мы с вами будем тесно сотрудничать и у нас будет вдоволь времени, чтобы как-нибудь обсудить языковые причуды Платона. А сейчас предлагаю вместо этого выпить по стаканчику виски.

Профессор открыл ящик стола и достал бутылку старого доброго ячменного виски и два стакана.

Ваттен уставился на стаканы; на лбу у него выступила испарина. Он ведь выдержит один стаканчик, правда?

Во время допросов, последовавших за тем злосчастным днем, когда двое будущих коллег позволили себе невинный стаканчик виски, Йун Ваттен не смог связно отчитаться в том, чем занимался с того момента, как отставил от себя пустой стакан, немного невнятно поблагодарил профессора Блома за беседу и вышел из кабинета с единственной мыслью в голове: добраться домой прежде, чем начнет темнеть в глазах. Он не помнил, как заснул в тридцать шестом автобусе и трижды проделал полный круг на маршруте Драгволь — центр, прежде чем уходящий со смены шофер обратил на него внимание. Он отбыл из Драгволя около 15:00, а из автобуса его выкинули где-то после 19:00 на улице Мункегата, в центральной части города. Вот так четырехчасовая поездка на автобусе и стала его алиби.

По дороге домой он пришел в себя, поэтому, оказавшись дома и не найдя там Хедды и Эдварда, сначала расстроился. Ему очень хотелось поделиться с ними радостными новостями и открывающимися перспективами.

У них с Хеддой последнее время не все шло гладко, наверное, ничего серьезного, просто ядовитые замечания в бытовых размолвках стали звучать несколько чаще, а слова привязанности, наоборот, реже. Нет, это не показалось ему странным. Он был почти уверен, хорошие новости, например о новой работе, — это как раз то, что нужно для поправки отношений. Конечно, он любит Хедду, но отдает себе отчет, она из тех женщин, которым необходимо время от времени восхищаться своим мужчиной. Не то чтобы ей нужны были подвиги, но мало что делало ее такой же оживленной, как опубликованная статья или повышение по службе.

Когда прошел час, а он все еще оставался дома один, Ваттен заволновался. Сначала отправил Хедде шутливую смс, чтобы не быть навязчивым. Когда минуло двадцать минут, а она так и не ответила, он позвонил. Ее мобильный телефон оказался выключен. Тогда он всерьез забеспокоился. Набрал номер ее родителей, живущих в районе Синсакер и спросил, не у них ли она сама и не оставила ли им Эдварда, уйдя по своим делам, о которых он забыл. Нет и нет.

— Я разговаривала с ней вчера, — ответила теща с жеманством, которого сама не осознавала и которое всегда его бесило. — Она сказала, что сегодня будет дома, так как надо шить Эдварду костюм для школьного концерта на следующей неделе.

— Странно, я тоже так думал.

Сделав несколько звонков друзьям и коллегам Хедды и ничего не выяснив, он уверился, что случилось нечто серьезное. В 21:30 он позвонил в полицию. Эдвард уже час как должен находиться в постели, но ни от него, ни от Хедды не поступило никаких известий.

В полиции ему ответили, что они обычно не начинают дела спустя столь незначительное время после предполагаемого исчезновения, а кроме того, происшествия вроде этого обычно разрешаются сами собой, когда разыскиваемый объявляется чуть позже, чем его ждали, и правдоподобно — или не очень — объясняет случившееся с ним. Но коль скоро дело касается ребенка и Ваттен настаивает, что в их семье так не поступают, они отправят к нему полицейского.

Полицейский пришел в 22:15. На нем была форма. Когда Ваттен сказал ему, что от Хедды и Эдварда по-прежнему ни звука, на его лице отразилось удивление. Они сели в кухне и снова обсудили всю имеющуюся информацию. По просьбе полицейского Ваттен позвонил еще в несколько мест, где они могли быть. Затем по второму разу позвонил туда, куда уже звонил раньше, — убедиться, что за прошедшее время они не объявились там. Когда и это ни к чему не привело, о чем Ваттен мог сказать заранее, полицейский поднялся.

— Мы разошлем запросы, — сказал он. — Я по-прежнему думаю: все образуется само собой, но это не значит, что мы будем заниматься вашим делом спустя рукава. Если до утра они не появятся, я пришлю к вам криминалиста, который проверит дом на предмет улик — на тот случай если произошло нечто уголовно наказуемое. Лучшее, что вы можете сделать, — дать себе немного поспать.

Ваттен стоял и думал: интересно, как этот полицейский себе представляет спокойный сон в таком состоянии?

Тронхейм, сентябрь 2010 года

— Дело Ваттена не разрешилось само собой, верно? — Одд Синсакер посмотрел на сидящую за своим столом Гру Браттберг: она подпиливала ногти.

Спустя пять лет после возбуждения дела против него Ваттен снова попал в поле зрения полиции. А полицейский, который тогда вел большую часть весьма длинных допросов, за это время перенес операцию на мозге и передумал много всякого, весьма далекого от его работы.

— Ты должна помочь мне освежить воспоминания, — попросил он, стараясь не обнаружить перед начальницей, как основательно он все позабыл.

— Да, — Браттберг отложила пилочку для ногтей, — дело не решилось само собой. Помнишь, как мы на это надеялись? Мы были так уверены, что бедный придурок, прости за выражение, в конце концов расколется и все признает. Но признания так и не последовало, а значит, нам как бы не от чего было оттолкнуться. Если и существует дело, которое с полным правом можно назвать «бесследное исчезновение», то это дело Ваттена. Хедда Ваттен и мальчик — как же его звали, должно быть, Эдвард, — так и не были найдены. Наши криминалисты вернулись от Ваттена с пустыми руками, да и мы поняли много позже, что надо было искать. Никаких оснований предполагать, будто пропавшие покинули дом против воли, не оказалось — во всяком случае, следов насилия мы не обнаружили. Один сосед видел, как они вернулись домой немного позже 16:00 — Хедда забирала Эдварда из детского сада после работы. И с тех пор их не видел никто. Ни на пороге собственного дома, ни в других местах. Они как сквозь землю провалились.

Гру Браттберг рассказывала, а в его памяти всплывали все новые и новые воспоминания.

Тронхейм, 2005 года

Прошло несколько дней, и допросы сделались более жесткими. Вместо того чтобы приезжать к нему домой, Ваттена все чаще просили для разговора прийти в участок; через неделю он получил статус подозреваемого. Это означало, что у полиции пока недостаточно улик, чтобы его обвинить, но они рассчитывают вскоре их получить. Именно тогда проведение допросов взял на себя старший следователь Синсакер.

В деле Ваттена выяснилось множество странностей. Во-первых, удивительное алиби. Как получилось, что Ваттен заснул в автобусе? Водитель автобуса утверждал, будто видел Ваттена дважды — когда тот входил в автобус и когда он, водитель, собственноручно вышвыривал его из салона. Нашлись другие пассажиры, свидетельствовавшие, что видели его спящим на сиденье. Но этих фактов было недостаточно для утверждения, будто Ваттен провел в автобусе все четыре часа. Оставалась вероятность, что на одном из кругов он сошел, вернулся домой, сделал то, что сделал, а затем вернулся в тот же автобус. В этом случае на все у него имелся примерно час. Не так уж и много, если собираешься убить свою семью, а затем припрятать трупы в месте, где их предположительно невозможно будет найти. С другой стороны, следовало учесть, Ваттен сам сообщил об их пропаже. Звонок в полицию имел место спустя два с половиной часа после того, как водитель автобуса растолкал Ваттена в 19:00. Что же касается его занятий в эти два с половиной часа, полиции приходилось полагаться на рассказы самого Ваттена. Вполне возможно, Хедда и мальчик находились дома, когда он вернулся, и трагедия произошла уже после 19:00. Слабое место этой версии заключалось в том, что двое соседей видели, как Ваттен вернулся домой чуть раньше 19:30. И один из них просидел после этого на балконе почти до 21:00, то есть до того момента, как Ваттен начал писать жене смс, звонить сначала на ее выключенный телефон, а потом теще. Это, в свою очередь, легко подтвердилось протоколами операторов связи. Сосед с балкона решил основательно насладиться теплым весенним вечером и отлучался всего два раза, чтобы сходить в туалет. Он был абсолютно уверен: из двери дома Ваттена никто не выходил — дверь эту он хорошо видел со своего балкона на втором этаже. Автомобиль семьи Ваттена все время стоял на подъездной дорожке перед домом. Алиби Йуна Ваттена, таким образом, являлось если не абсолютно железобетонным, то с хорошим стальным каркасом.

С мотивом дело обстояло еще хуже. Сколько ни искала полиция, сколько ни копала — все впустую. По мере того как расследование продвигалось, становилось очевидно, что подозрение ни на чем не основано, если не считать «золотого правила сыщика», гласящего: в таких делах всегда виновен или муж, или любовник. Любой опытный следователь знает: это правило годится в качестве отправной точки поиска, — но в каждом расследовании рано или поздно наступает этап, когда первоначальное подозрение должно подтвердиться вещественными доказательствами. Статус мужа сам по себе еще не является достаточным мотивом для убийства. Следователь должен разоблачить отношения иного рода: выявить имевшие место ранее случаи семейного насилия, собрать свидетельства о шумных ссорах, обнаружить ревность, проблемы с деньгами или что-нибудь подобное, — но в деле Ваттена ничего такого не было. У супругов случались разногласия, как у большинства семейных пар. В их доме, как и в любом другом, происходили ссоры по пустякам, препирательства и взаимные обиды, но в качестве мотива для убийства все это не выдерживало никакой критики. Точно как в шутке полицейских острословов: «Если полиция Тронхейма несколько недель расследует твою семейную жизнь и не находит ни у кого из супругов мотива для убийства, можешь считать, что у тебя идеальный брак». В конце концов полицейским ничего другого не оставалось, кроме как снять с Ваттена подозрение. Это они и сделали, испытывая неприятное ощущение, что дело все-таки нечисто. И чувство это лишь усиливалось в силу отсутствия других зацепок.

Особенно много времени они потратили на выяснение обстоятельств жизни Хедды за пределами семьи, но и здесь почти не продвинулись. Только одна из подруг Хедды рассказывала о давно возникшем у нее подозрении, будто у Хедды есть тайна, которую она ото всех скрывает. Сама подруга принадлежала к тому сорту открытых и простодушных людей, которые свято верят, что настоящие друзья должны делиться друг с другом всеми секретами. Когда она как-то напрямик спросила Хедду, есть ли у той любовник, Хедда довольно убедительно это отрицала. Других улик, указывающих на наличие у Хедды кого-то на стороне, не обнаружили. Но исключить такую возможность все же было нельзя. Она могла очень ловко замести следы. В ее кругу общения не нашлось ни одного человека, у которого имелись бы веские причины желать ей смерти. Кандидатуры проверялись и одна за другой вычеркивались из дела, все с надежным алиби: родители, братья и сестры, друзья и подруги. Дело Ваттена превратилось в неразрешимую загадку.

Сам Ваттен тоже это понял, когда по прошествии нескольких месяцев полиция перестала выходить с ним на связь. К тому моменту он уже давно не разговаривал ни с кем, кроме полицейских, и когда длинные руки закона наконец ослабили хватку, оказался в полном одиночестве. В один из дней — даты он не помнил — ему пришло письмо, в котором говорилось, что его кандидатура на должность старшего преподавателя рассматривается под номером три, а не под номером один, как намекал профессор Блом в лучшие, не такие уж далекие, времена. Слух о том, что его подозревают в убийстве собственной семьи, достиг ученого совета. Те из его коллег в Драгволе, с которыми он поддерживал дружеские отношения, больше не появлялись. Друзья студенческих лет в основном жили в Осло, где он изучал специальность до того, как перебрался в Тронхейм писать диссертацию. Самые верные иногда звонили, но он каждый раз сообщал об отсутствии настроения для общения, поэтому звонки раздавались все реже и реже. Ваттен был единственным ребенком, его родители уже умерли. Шло лето, и не часто выдавались дни, когда ему случалось перемолвиться словом с кем-то, кроме себя самого.

* * *

Когда Ваттен в тот раз вышел из дому, одежды на нем не было. Он не чувствовал пришедшего с севера первого осеннего холода и не замечал ясности воздуха. Он шел, словно укутанный туманом.

На ватных ногах он ступил на подъездную дорожку. Через несколько шагов ему пришлось прислониться к машине, на которой он не ездил уже много недель. Металл оказался мокрым на ощупь — недавно прошел дождь, а он и не заметил. Немного постояв опершись одной рукой о капот, он стал тихонько раскачиваться взад-вперед, а потом снова зашагал. Медленно, как лунатик, он подошел к калитке, открыл ее и сделал несколько шагов по Киркегата. Снова остановился. Качнулся вперед и назад. Взглянул на серое небо и, наконец, упал лицом на землю. И так и остался лежать посреди улицы, пока к нему не подъехал автомобиль.

В автомобиле оказался сосед, возвращавшийся с работы. Вообще-то он спешил, хотел успеть на матч «Русенборг» — «Бранн» на стадионе Леркендал. Но, увидев совершенно голого мужчину, лежащего посреди дороги, и узнав в нем своего несчастного соседа, он понял: не быть ему в этот вечер на трибунах Леркендала. Припарковавшись прямо на улице, он вышел осмотреть бездыханное тело и заметил, что Ваттена недавно стошнило. Блевотина растеклась по асфальту и образовала озерцо вокруг лица пострадавшего. Сосед поискал пульс; пульс был, но слабый. Вызвал «скорую». Ожидая приезда врачей, он перевернул Ваттена и положил на бок, как его учили в армии много лет назад. В руке у несчастного он обнаружил пузырек из-под таблеток, вытащил его и прочел этикетку. На ней значилось «аподорм». О существовании такого снотворного он знал.

Тронхейм, сентябрь 2010 года

Может быть, было бы лучше, если бы в тот раз врачам не удалось его спасти, думал Ваттен, сидя в участке и буравя взглядом стену. В последнее время эта мысль приходила к нему все реже, а после поездки в Америку он и вовсе начал считать, что избавился от нее. А теперь она оказалась актуальной, как никогда.

Он так и не осмелился попробовать еще раз. Он вспоминал обо всем, что еще не известно полиции. Они не знают о смене диска в системе видеонаблюдения и чем они с Гунн Бритой занимались. Этого он и сам толком не ведал. Вопрос заключался в следующем: что ему следует рассказать полиции, а о чем умолчать, чтобы они разбирались без его помощи.

А ведь имелась еще одна тайна, которую он хранил со дня той неудавшейся попытки самоубийства. Если бы кто-нибудь узнал эту тайну и спросил его, почему он сразу не пошел в полицию, чтобы сообщить им сведения, способные пролить свет на исчезновение его жены и ребенка, он не нашелся бы с ответом.

Вероятно, он сказал бы об утрате доверия к полиции. И конечно же, о страхе: вместо того чтобы ему поверить, его самого заподозрили бы в написании того письма. А может, он просто устал искать выход из мрачного лабиринта, в который попал; устал бороться с кошмарами и видениями, от которых выступает холодный пот. Там, в Эстмарке, его состояние классифицировали как посттравматическое стрессовое расстройство. Но главная причина, почему он ничего не рассказал полиции, была еще ужаснее, чем все кошмары, вместе взятые. В тот день, когда он получил письмо, истаяла последняя надежда. Они ушли навсегда, так какая разница, узнает полиция о письме или нет.

Послание написали на пергаменте. Но это не был старинный лист, гордость антикварной лавки, это оказался пергамент современного изготовления. Совсем маленький кусочек. Как раз такой, чтобы поместиться в обычный норвежский конверт. На нем было всего одно предложение. Ваттен ни минуты не сомневался в том, что его отправил убийца его жены и сына. И над тем, где отправитель раздобыл кожу для изготовления пергамента, ему тоже долго ломать голову не пришлось. Ваттен в тот же день сжег послание в духовке и развеял пепел по ветру с балкона над крышами Мёлленберга. А после этого пошел и проглотил целый пузырек снотворного. Просыпаться он не собирался.

Но его все-таки разбудили. И вот теперь, спустя пять лет, он опять сидит в участке. Его опять привлекают к расследованию дела об убийстве. И опять ему известны вещи, о которых он не осмелится рассказать полиции. Наконец, самое важное: в этот раз преступник тоже снял кожу со своей жертвы, но теперь Ваттен отнюдь не уверен в том, что полиция не докопается, как он связан с убитой. Здесь ему не поможет ни снотворное, ни Эстмаркская больница.

Так он и сидел, глядя на готовые сойтись белые стены. И в то же время как будто лежал в обитом шелком гробу и видел, как медленно закрывается его крышка. Зажмуривая глаза, он даже ощущал, как колышется и покачивается гроб, опускаемый в открытую могилу. И слышал стук земли, которую бросают на гробовые доски.

Когда Синсакер вошел в комнату, ведя следом за собой начальницу, горло Ваттена уже свела судорога и стало трудно дышать. Но он справился и усилием воли отогнал грызущую его фантазию.

 

Глава пятнадцатая

Допрос Йуна Ваттена

Присутствуют:

Гру Браттберг, руководитель группы по расследованию актов насилия и преступлений против нравственности полицейского управления Тронхейма;

Одд Синсакер, следователь;

Ваттен, ранее подозревавшийся в совершении убийства.

Место действия: комната для допросов в центральном полицейском участке Тронхейма. Стены выкрашены в белый цвет. В одной из стен — окно из зеркального стекла, благодаря которому каждому находящемуся в комнате все время кажется, будто за стеклом кто-то стоит и наблюдает, по крайней мере когда жалюзи не опущены. Прежде чем сесть, Синсакер опускает жалюзи. Ваттен уже сидит по другую сторону белого ламинированного стола. Он выглядит подавленным. Полицейские включают цифровой диктофон марки «Олимпус». Перед началом допроса старшему следователю Синсакеру поступает два телефонных звонка подряд. Один от его сына Ларса. Другой — от Владо Танески из «Адрессеависен». Полицейский сбрасывает оба вызова и отключает мобильный телефон (перед допросом он обязан это сделать). Сцена начинается с тишины, воцарившейся после оборванных мелодий звонка.

С и н с а к е р (в диктофон). Допрос Йуна Ваттена. Сегодня пятое сентября 2010 года. Расследуется смерть Гунн Бриты Дал. Ваттен привлечен к делу в качестве свидетеля (смотрит на Ваттена). Ну вот, с формальностями покончено. Вы готовы?

В а т т е н. Да.

С и н с а к е р. Это Гру Браттберг, мой начальник. Она будет присутствовать на некоторых частях вашего интервью.

В а т т е н. Интервью?

С и н с а к е р. Допроса, если хотите. Но напоминаю вам: на данный момент вы привлекаетесь как свидетель. Это значит, в частности, что вы не имеете права лгать в отличие от подозреваемого, который может лгать для самозащиты. Разумеется, у вас есть право отказаться от дачи показаний или потребовать присутствия адвоката. Считаете ли вы это необходимым?

В а т т е н. Мне нечего скрывать.

С и н с а к е р. Отлично. Мы с вами, Ваттен, уже встречались. Будете это отрицать?

В а т т е н. Вы меня уже допрашивали раньше.

С и н с а к е р. Не возражаете, если мы вернемся в прошлое и немного поговорим о тех обстоятельствах?

В а т т е н. Не вижу, как это может быть связано с делом.

С и н с а к е р. Я и не утверждаю, что эти два дела связаны, во всяком случае, напрямую. Давайте не устраивать здесь дешевого театра. Вы второй раз оказываетесь поблизости от места серьезного преступления. Сначала это было исчезновение, теперь — убийство. Думаю, вы отдаете себе отчет, как важно полиции установить, есть ли связь между этими преступлениями. Вы оказали бы полиции большую любезность, разрешив все основные недоразумения.

В а т т е н. Да, конечно. Просто я стараюсь не думать о том деле.

С и н с а к е р. И как, удается?

В а т т е н. Нет, конечно.

С и н с а к е р. Полагаю, некоторые вещи никогда не теряют своей остроты. Я хотел бы поговорить о вашем велосипеде.

В а т т е н. Велосипеде?

С и н с а к е р. Да, верно, о велосипеде. В тот день, пять лет назад, вы сели в автобус, чтобы добраться из Драгвола домой, и не нашли там ни жены, ни ребенка. Но на работу тем утром вы приехали на велосипеде, не так ли?

В а т т е н. Именно так.

С и н с а к е р. Значит, приехали. Я проверил это по старым протоколам допросов. Но вот чего не помню, так это того, спрашивали ли мы вас когда-нибудь, почему вы не поехали домой на велосипеде.

В а т т е н. Я был пьян.

С и н с а к е р. Именно. Вы опьянели после одного стакана виски: вы гиперчувствительны к алкоголю, так?

В а т т е н. Так и есть.

С и н с а к е р. Тогда объясните мне, как это получается. Гиперчувствительность к алкоголю, я имею в виду. Такое не часто услышишь. Девочки-подростки, окосевшие от одной бутылки пива, — это да. Но гиперчувствительность? Это медицинский диагноз?

В а т т е н. Если и диагноз, то мне об этом ничего не известно. Но я разговаривал с врачами — этому феномену есть медицинское объяснение. И даже не одно.

С и н с а к е р. И на что они опираются?

В а т т е н. Очевидно, у меня не вырабатывается один или несколько пищеварительных ферментов. Эти ферменты препятствуют всасыванию алкоголя. Однако их эффективность ограниченна — они могут справиться только с небольшими дозами спиртного, — поэтому большинство людей заметно пьянеют после трех-четырех бутылок пива, а не после первых двух. А если у кого-то нет этих ферментов, весь алкоголь с первой капли попадает прямо в кровь. Вы тут вспоминали девочек-подростков. Так вот доказано: у женщин этих ферментов вырабатывается меньше, чем у мужчин. Поэтому они быстрее напиваются. А у девочек-подростков к тому же масса тела меньше, чем у дам постарше.

С и н с а к е р. Вы, Ваттен, конечно, не атлет, но, простите, и не девочка-подросток.

В а т т е н. Я и не притворяюсь. Видимо, в моем случае отсутствие ферментов сочетается с другими факторами.

С и н с а к е р. Например?

В а т т е н. Например, разные физиологические особенности. Индивидуальные особенности биохимии мозга. Честно говоря, не знаю.

С и н с а к е р. То есть правда в том, что ваша способность сильно пьянеть от одного стакана виски не может быть подтверждена медицинской экспертизой?

В а т т е н. Если поставить вопрос ребром, то да. Но не кажется ли вам странным, что я сочинил такую нелепую историю? Мне было бы куда проще сказать, будто я выпил больше одного стакана и опьянел самым обычным образом.

С и н с а к е р. Мы смогли бы это проверить, как вам хорошо известно. Где бы вы взяли остальные стаканы? У вашего коллеги? Или пошли в кафе в Драгволе и купили там пива? В таких вещах нетрудно установить истину.

В а т т е н. Уверен, вам это под силу. И тогда вы уличили бы меня во лжи. А я не лгал. В тот раз вам было не так уж важно, почему я сел в автобус. Загвоздка оказалась в том, что я все-таки в нем ехал, и вам никак не удавалось доказать обратное.

С и н с а к е р. Следует ли вас понимать в том смысле, будто такие доказательства существуют?

В а т т е н (тяжело вздыхает). Мы опять ходим по кругу. Я не говорил, будто эти доказательства существуют. Я ехал в том автобусе. А сегодня я добровольно пришел на допрос по поводу совершенно другого дела. Может, мы наконец начнем разговор по существу?

Б р а т т б е р г. Да, давайте начнем. Верно ли, что это вы обнаружили Гунн Бриту Дал мертвой в книгохранилище?

В а т т е н. Правильно. Я был вместе с коллегой.

Б р а т т б е р г. Кто из ваших коллег был с вами?

В а т т е н. Сири Хольм. Новый библиотекарь.

С и н с а к е р. Что за дело привело вас в книгохранилище?

В а т т е н (после короткой паузы). Мы пришли, чтобы проверить новый код Сири.

С и н с а к е р. Новый код Сири?

В а т т е н. Именно. Как я вам уже говорил на месте, чтобы открыть книгохранилище, нужно два кода. Один известен мне, другой — библиотекарям.

Б р а т т б е р г. Всем библиотекарям?

В а т т е н. Нет, только одному, доверенному библиотекарю.

С и н с а к е р. И эта Сири Хольм только что получила такой код? Она узнала его от Гунн Бриты Дал? Которая как раз закончила у вас работать, не так ли?

В а т т е н. Правильно.

С и н с а к е р. Но вы сказали, что Сири Хольм — новенькая. Она поступила на место Дал?

В а т т е н. Именно так.

С и н с а к е р. То есть это был ее первый день на работе?

В а т т е н. Да, разумеется.

С и н с а к е р. А не приходила ли она раньше в библиотеку?

В а т т е н. Я встретил ее в субботу.

С и н с а к е р. В субботу. Не тогда ли, когда вы встретили Гунн Бриту Дал?

В а т т е н. Тогда. Они были вместе. Гунн Брита проводила краткий инструктаж.

С и н с а к е р. Понимаю. Часто ли бывает, что код в книгохранилище доверяют такому неопытному сотруднику, как Сири Хольм?

В а т т е н. Нет, это необычно. Не знаю, почему Хорнеман выбрал именно ее. Но с ним никогда не знаешь, чего ждать.

С и н с а к е р. Известно ли вам точное время, когда Хорнеман сообщил Сири Хольм код от книгохранилища?

В а т т е н. Думаю, в понедельник утром, прямо перед тем как мы пошли его открывать.

С и н с а к е р. А тогда, в субботу, вы увидели Сири Хольм в первый раз?

В а т т е н. Да, она только что закончила библиотечное училище в Осло. Сама из Эстланна.

С и н с а к е р. И до утра понедельника вы больше ее не видели?

В а т т е н. Это имеет отношение к делу?

С и н с а к е р. Нам важно задокументировать все перемещения сотрудников в выходные. Ведь нам пока неизвестно, когда произошло убийство.

В а т т е н. Мы случайно встретились в воскресенье, когда она выгуливала на Кухаугене свою собаку. Оказалось, она живет неподалеку от того места, где мы столкнулись, и она пригласила меня выпить чаю.

С и н с а к е р. В котором часу это было?

В а т т е н. В первой половине дня. Возможно, около полудня. Я вскоре ушел.

С и н с а к е р. А что так? Чай был невкусный?

В а т т е н. Ничего не могу сказать про чай. Он был зеленый.

С и н с а к е р. Говорят, он очень полезен для здоровья. Способствует выведению шлаков из организма. Но вернемся к субботе. Вы что-нибудь пили в тот день?

В а т т е н. Чай, и тогда тоже. Чай и кофе.

С и н с а к е р. Нет, я имею в виду что-нибудь с градусом?

В а т т е н. После того раза я не пью ничего спиртного.

С и н с а к е р. То есть, если наши криминалисты прочешут ваш кабинет, они ничего не найдут? Ни капли спиртного, никаких пустых бутылок и даже застарелых пятен на полу?

В а т т е н. Я в этом уверен.

С и н с а к е р. А где-нибудь в библиотеке можно что-либо найти? В других местах?

В а т т е н. Алкоголь? Не могу вам сказать. Не в обычаях Библиотеки Гуннеруса пить на работе. Но никогда не знаешь, чем народ занимается.

С и н с а к е р. А если я вам скажу, что мы получили предварительные результаты анализа некоторых красных пятен, обнаруженных недалеко от входа в книгохранилище, и это красное вино, как вы это объясните?

В а т т е н. Ничего про это не знаю.

С и н с а к е р. Понятно, я так и думал. В Библиотеке Гуннеруса установлена система видеонаблюдения, так?

В а т т е н. Так. Работает пять камер: одна в книгохранилище, одна — на служебном этаже, одна — в Кнутсоновском зале, еще по одной — в читальном зале и снаружи у главного входа.

С и н с а к е р. И в ваши обязанности входит за ними следить?

В а т т е н. У меня есть доступ к системе. Но это не значит, что я неотрывно сижу и наблюдаю за происходящим. Ведется запись на DVD. Потом информация переписывается на жесткие диски. Мы можем хранить данные полгода, затем они удаляются. Идея в том, чтобы мы могли пересмотреть записанное, в случае если произойдет нечто незаконное.

С и н с а к е р. Вот как теперь?

В а т т е н. Да, как теперь.

С и н с а к е р. Тогда не проводите ли вы меня обратно в библиотеку и не поможете ли ознакомиться с этими записями, когда мы тут закончим?

В а т т е н. Само собой. Но боюсь, часть выходных оказалась не записана.

С и н с а к е р. А почему так?

В а т т е н. В субботу я вспомнил, что накануне, меняя болванки для записи, забыл вставить новую. И с вечера пятницы до вечера субботы, когда я обнаружил ошибку, система работала вхолостую.

С и н с а к е р. Вечер субботы. Разве вы не говорили, что в субботу были в библиотеке в первой половине дня?

В а т т е н. Я просидел там до вечера. Случается, я задерживаюсь, чтобы немного почитать.

С и н с а к е р. И когда вы собирались нам сообщить об этом? Ведь вы находились в библиотеке значительную часть того времени, когда могло быть совершено убийство, так получается?

В а т т е н. Я сидел в совершенно другой части здания. Оттуда я никак не мог следить за происходящим на административном этаже.

С и н с а к е р. А где вы были?

В а т т е н. В библиотечной башне, наверху магазина.

С и н с а к е р. Магазина?

В а т т е н. Места, где хранятся книги. Я люблю читать. И провожу свободные вечера за чтением. Я одинокий человек. Вам это кажется странным?

С и н с а к е р. Не особенно. Но почему вы об этом ничего не сказали, когда я с вами беседовал в первый раз?

В а т т е н. Наш разговор был коротким. И я вам рассказывал, где и когда в последний раз видел Гунн Бриту.

С и н с а к е р. Что вы делали после того, как ушли из магазина?

В а т т е н. Поехал домой.

С и н с а к е р. Не заходя к себе в кабинет?

В а т т е н. Нет, я туда заглянул.

С и н с а к е р. А в комнату возле книгохранилища?

В а т т е н. Только в кабинет.

С и н с а к е р. И тогда-то вы и вставили новый диск?

В а т т е н. Верно.

Б р а т т б е р г. Это означает, что если убийство было совершено после вашей встречи с Дал в первой половине дня, но до того, как вы вечером зашли к себе в кабинет, то у нас нет никаких записей.

В а т т е н. Именно так.

С и н с а к е р. Как удобно для убийцы.

В а т т е н. Конечно, я виноват и приношу свои извинения. Но ошибки случаются.

С и н с а к е р. Ошибки вроде той, когда кого-то убивают в библиотечном книгохранилище?

В а т т е н. Могу вас заверить: я к этому убийству не имею никакого отношения.

С и н с а к е р. Мне кажется, я это уже слышал.

Б р а т т б е р г. Так мы никуда не продвинемся. Синсакер, берите с собой Ваттена, отправляйтесь в библиотеку и просматривайте записи. Проверьте новый DVD-диск, который был вставлен в субботу вечером. Если последняя запись покажет, что тело уже находится в книгохранилище, мы по крайней мере будем знать точнее, когда совершено преступление. В противном случае у нас будет снятый на камеру убийца. Конечно, если господин Ваттен сказал нам правду.

С и н с а к е р. Хорошо, если так.

 

Глава шестнадцатая

По вечерним пробкам они ползли через центр города к Библиотеке Гуннеруса как улитки.

В кабинет им удалось пройти, никого не встретив по дороге. Ваттен включил монитор и ввел в программу видеонаблюдения логин и пароль.

— Почему вы не пишете данные сразу на жесткий диск? — спросил старший следователь Синсакер, осматривая комнату.

— Система несколько устарела. Но мы используем для записи DVD-диски, регулярно переносим данные на жесткий диск, и к тому же запись получается хорошего качества.

В DVD-плейере, пристроившемся около монитора, что-то зажужжало. Синсакер стоял и ждал, что сейчас будет. Возможно, они увидят снятое на камеру убийство. Чудовищное убийство, с которым не могло сравниться ничего из того, что ему доводилось расследовать. Возможно, они увидят его на экране прямо сейчас. И это в первый рабочий день после продолжительного отпуска по состоянию здоровья.

— «Суббота, 22:21», — вслух прочитал Ваттен и щелкнул мышкой. Жужжание сделалось тише, и началось воспроизведение записи. На экране монитора появилось книгохранилище. Представшая мизансцена обоим оказалась знакома. Комната с распростертым на полу изуродованным трупом Гунн Бриты Дал. Вывод напрашивался сам собой:

— Значит, ее убили в субботу раньше 22:21, когда вы вставили этот диск в компьютер?

— Значит, так.

— То есть в то время, когда вы были в библиотеке?

— Да, похоже, что так, — покорно согласился Ваттен.

— То, что мы сейчас видим в записи, можно было увидеть с этого монитора в прямой трансляции?

— Разумеется. Я могу сидеть в кабинете и наблюдать все, что «видят» наши пять камер. Но смысл не в этом. Система видеонаблюдения нужна в первую очередь для документирования событий.

— Поэтому в субботу вечером, когда вы ставили болванку в компьютер, монитор не был включен?

— Нет, конечно. Иначе я бы увидел труп в хранилище.

— Думаю, вам лучше всего вернуться вместе со мной в участок, — сказал Синсакер, осторожно кладя руку Ваттену на плечо. Тот тяжело вздохнул. Запустил руку в гриву волос. И не сказал ни слова.

«Он постарел на пять лет, — подумал Синсакер, — а волосы все такие же густые. И вздыхает так же тяжело, как тогда».

В ходе короткого совещания в участке, на котором, кроме Браттберг, Йенсена и Синсакера, присутствовал прокурор Кнутсен, Ваттена перевели на положение подозреваемого. Но пока надежных улик против него не было. Хотя его объяснение сильно хромало, они не могли найти нестыковок. Факты, которыми они располагали, сводились к следующему: во-первых, он находился в библиотеке в то время, когда Гунн Бриту Дал лишили жизни; во-вторых, он был одним из очень немногих, кто мог попасть вместе с ней в книгохранилище, и, в-третьих, ранее он оказался замешан в деле о предполагаемом убийстве. На допросе им немного повезло — они выудили признание в том, что именно он отвечает за систему видеонаблюдения и как раз во время убийства в компьютере отсутствовал диск, куда могла быть записана трансляция с камеры в хранилище. Естественно, возникал вопрос — халатность это или злой умысел. По мнению прокурора, осторожного лысого человека, которому до пенсии оставалось еще меньше, чем самому Синсакеру, строить обвинение на таких уликах — занятие весьма сомнительное.

— Значит, даем ему побыть на свободе еще день или два, — подвела итог Браттберг. — Да, прежде чем он уйдет, мы должны взять у него пробу слюны.

— Думаю, у нас есть данные с прошлого раза, — сказал Йенсен. Он сидел за столом и смотрел в раскрытый ноутбук, осторожно поводя мышью. Торвальд Йенсен, как и Синсакер, относился к тому поколению следователей, которые чувствуют себя неловко, когда им приходится обращаться за помощью к персональному компьютеру. У нового поколения все не так. Молодежь скачет по сайтам и пребывает в уверенности, что можно раскрыть дело, не выходя из Интернета.

— Да, все необходимые данные по Ваттену мы получим: полный анализ ДНК, отпечатки пальцев и все остальное, — через некоторое время подтвердил Йенсен.

— Отлично! А то из больницы Святого Олафа уже просочилась информация, что обнаружены улики биологического происхождения, — отозвалась Браттберг.

— То есть речь идет о…

— Сексуальном контакте, — сухо констатировала Браттберг.

Этим коротким ответом она в то же время почти незаметно сумела выразить свои истинные чувства: отвращение к преступлению, скорбь, сострадание и незаурядное понимание слабостей человеческой природы. Синсакер подумал, что именно это нравится ему в шефе больше всего. Суховатый деловой стиль, скрывающий мудрость и человеколюбие; этими качествами мало кто обладает.

— Само собой, окончательный отчет о вскрытии мы получим через некоторое время. Тело поступило в распоряжение патологоанатомов меньше часа назад. Анализ ДНК может занять дни, если не недели. То, что уже есть, пригодится на следующем допросе, чтобы немного расшевелить Ваттена. Но не следует забывать и о других ниточках. Прежде всего супруг, Йенс Дал. Мне кажется, эта Сири Хольм тоже может представлять интерес. Ведь она была в библиотеке перед самым убийством. Но если Ваттен не ошибается и она действительно недавно приехала из Осло, вряд ли к ней потянется горячий след. Йенсен, ты продолжаешь опрашивать сотрудников библиотеки. На этот раз постарайся незаметно наводить разговор на Ваттена. Да, Синсакер, твой блеф о найденных Гронстадом маленьких красных пятнах, оставленных вином, похоже, произвел на него определенное впечатление. А теперь вот выяснилось — это вовсе не блеф. Пришли настоящие результаты анализов: действительно вино. Пятна довольно свежие. Вполне возможно, их оставили в субботу. Но с этим мы подождем, пока криминалисты не накопают побольше. Кроме того, в книгохранилище найдены отпечатки пальцев. Вот увидите, скоро у нас будет что выложить на стол. А до тех пор ты, Синсакер, занимаешься мужем и новенькой библиотекаршей.

— Ay, ay, sir.

— Ay, ay, madam, — с улыбкой поправила начальница.

— А как поступить с прессой? — допытывался Торвальд Йенсен. — Дело уже стало главной темой во всех сетевых газетах; растрезвонили даже о том, что мы забирали Ваттена на допрос. Сомневаюсь, чтобы журналистам оказалось трудно разговорить библиотечный народ.

— С прессой стараемся общаться как можно меньше. Пусть ждут: завтра будет пресс-конференция. Если повезет, мы сможем сообщить им о Ваттене значительно больше, — ответила Браттберг.

— Еще одна вещь.

Все уставились на Синсакера.

— Есть ли у нас в Норвегии специалисты по серийным убийствам?

— А зачем они нам? — резко спросила Браттберг. — У нас одно убийство, никакой серии нет.

— Верно, но меня смущает способ, которым совершено убийство. Кроме того, осталось старое дело Ваттена.

— Есть один полицейский в Осло. Не помню, как его зовут, — сказал Йенсен. — В девяностые годы он успешно расследовал серию убийств и изнасилований в Австралии. С тех пор никак не расстанется с бутылкой.

— То есть слывет не вполне надежным?

— Попытка не пытка. — Йенсен со своим всегдашним оптимизмом не признавал драм.

— Такую попытку мы испытывать не будем, — решила Браттберг. — Это только в американских сериалах полиция вызывает эксперта по серийным убийствам сразу после первого трупа. У нас, во всамделишной Норвегии, расследование так не ведут.

Синсакер достаточно долго знал Гру Браттберг, чтобы понимать: этот мяч не просто улетел в аут, но отмечен, взвешен и никогда больше не войдет в игру. Стыд и срам! Он почти радовался предполагаемому знакомству с этим непросыхающим типом.

А вероятность знакомства между тем висела в воздухе. Когда Браттберг была уже в коридоре, Йенсен заговорил:

— Очень мило, что Браттберг не придает большого значения специализации сотрудников, но все-таки есть один вопрос, ответ на который я очень хотел бы знать.

— И это?

— Что, черт побери, он собирается делать с ее кожей? — Йенсен недоуменно развел руками и последовал за начальницей.

Синсакер еще немного постоял, размышляя о его словах. Интуиция подсказывала ему, что Торвальд задал важный вопрос. Возможно, даже более важный, чем ему хотелось думать.

После совещания Синсакер позвонил сотруднику, который должен был сообщить Йенсу Далу о несчастье. Тот сказал, что они застали его дома: когда они пришли, он как раз собирался на работу. Дома он оказался один. Все выглядело так, будто сообщение о бесчеловечном убийстве его жены сильно потрясло его. По словам полицейских, он обещал им оставаться дома до тех пор, пока они снова с ним не свяжутся.

Прежде чем отправиться к Далу, Синсакер решил поискать что-нибудь о нем в Интернете. Результаты недвусмысленно показывали: Йенс Дал — ученый. Кроме обязательных ссылок во всяких телефонных справочниках и бесполезных сведений о месте, занимаемом Далом в реестре налогоплательщиков (довольно высокое место, надо сказать), все результаты касались научных публикаций, семинаров, конференций и лекционных курсов. Всплыло и что-то из ежедневной хроники. Большая часть информации выглядела невыразимо скучной, особенно для человека, который остался без своей дозы аквавита, да к тому же расследует самое хреновое дело за всю свою службу в полиции, насколько об этом позволяла судить сотворенная скальпелем пустота в черепной коробке.

Одна статья заинтересовала его больше других. Она была написана по-английски и лежала на сайте, который с чисто академической скупостью предоставлял общественности доступ всего к одной странице. Чтобы ознакомиться со всей статьей, нужно было оплатить абонемент, а его могли себе позволить только самые рьяные поклонники науки и официальные организации. Синсакеру хватило и заголовка: «Forensics of time» — «Современное расследование». Прочтя аннотацию, он понял: теперь ему есть о чем поговорить с Йенсом Далом.

Вопреки кричащему названию статья оказалась посвящена раскопкам на полуострове Фосен, проводившимся лет двадцать назад. Археологи работали со старыми захоронениями, датированными поздним Средневековьем. Уже в первых абзацах Дал делал полицейское заявление, как следует сдобренное академическим хладнокровием. Он утверждал, что, судя по повреждениям множества найденных скелетов, эти останки принадлежат жертвам убийств. На костях остались следы рубящих ударов и зверских пыток. Для захоронений той эпохи это не так уж необычно — если верить Далу, времена были жестокие и убийства являлись совершенно заурядной причиной смерти. Особенность этого захоронения, продолжал автор, не теряя ученой осторожности, заключается в следующем: на многих останках наблюдается разительное сходство травм. Предложение, на котором заканчивалась бесплатная страница, наконец разожгло любопытство старшего следователя Синсакера: «Возможно, в этом случае мы имеем дело с безымянным серийным убийцей из прошлого».

Обед давным-давно миновал. Машина Йенса Дала, сверкая после мытья, по-прежнему стояла на подъездной дорожке. От утреннего путешествия по грязи не осталось и следа.

Синсакер позвонил в дверь. Пока он ждал, ему вспоминался утренний разговор. Тогда Йенс Дал казался таким крепким и довольным жизнью; Синсакеру никак не удавалось вспомнить его другим. Во время их немногочисленных бесед он всегда выглядел как психически здоровый норвежец. Хорошо одетый тип, у которого под воротничком рубашки даже белье высшего класса. Из тех, кто, отправляясь на выходные за город, легко превращается из конторской крысы в заядлого походника.

Прошла почти минута, прежде чем по ту сторону двери раздался звук шагов. Он спал? Щелкнул замок, и дверь медленно открылась. Синсакер ожидал увидеть удивление на лице Йенса Дала. Ведь до сих пор следователь оставался дня него просто соседом, от случая к случаю проходящим мимо. Однако ничего похожего Дал, по-видимому, не ощущал.

Йенс Дал выглядел раздавленным. Даже яркий дневной свет не мог согнать с его лица тень, залегшую во всех вдруг обозначившихся морщинках и складках. «А он старше, чем я думал», — вдруг пришло в голову Синсакеру. Йенс Дал являлся отцом двух детей-школьников, но только сейчас следователь сообразил, что Дал — сравнительно пожилой отец. Пожилой и печальный. И хотя ему и раньше случалось встречать убийц, бывших чьими-то отцами и мужьями и убедительно скорбевших, когда им сообщали о гибели их собственных жертв, он по-прежнему не считал, что перед ним убийца.

— Извини, что я так долго шел. Чем могу помочь?

— Спасибо, ничем, — ответил Синсакер. — Это я пришел помочь тебе.

— Ах вот как. А о чем идет речь?

— Не знаю, рассказывал ли я когда-нибудь о себе, но я полицейский. И я пришел поговорить с тобой о твоей жене и о случившемся с ней. — Говоря это, он не сводил глаз с Дала. Его удивило, как мало изменилось лицо соседа. Оно осталось таким же темным и мрачным.

— Так ты полицейский? — только и спросил он.

— Да. Есть у тебя время со мной поговорить?

Йенс Дал широко открыл дверь и сделал шаг в сторону.

— Проходи.

Внутри оказалась прихожая в состоянии ремонта: обшивка из ели требовала доделки, на полу не хватало половиц. Стало ясно: ремонт Дал делает своими руками. И вряд ли закончит, пока дети не подрастут. В обычной ситуации ремонт послужил бы отличным поводом, чтобы завязать разговор: они поговорили бы о размере досок и прочем, но всему свое время.

— Соболезную, — сказал Синсакер. — Ты в шоковом состоянии, мы понимаем.

Йенс Дал посмотрел на него из-под набрякших век.

— Не знаю, что сказать, — ответил он. — Честно говоря, я до сих пор жду, что она вот-вот придет с работы. Когда ты позвонил, я лежал на диване и спал. Мне снилось, будто я готовлю для нее еду. Рыбный суп. Она любит рыбный суп, и я готовил его для нее, хотя знал: дети будут протестовать. Давно не видел во сне таких повседневных мелочей.

Синсакер испугался, что Дал не так адекватен, как ему показалось сначала, и, желая убедиться во взаимопонимании, сказал:

— Все это немного странно, ведь мы и раньше общались друг с другом, но теперь очень важно, чтобы ты ясно понимал: я старший следователь Одд Синсакер. И я пришел как представитель полиции Тронхейма поговорить об убийстве твоей жены, Гунн Бриты Дал.

Йенс Дал немного встряхнулся.

— Я в шоковом состоянии, но с ума не сошел. Я отлично осознаю, кто ты такой, — произнес он.

— И ты готов ответить на несколько трудных вопросов?

Подумав, Синсакер добавил:

— Хотя с этим, конечно, можно подождать. Но чем раньше ты будешь в состоянии с нами сотрудничать, тем скорее расследование сдвинется с мертвой точки.

— Я охотно отвечу на твои вопросы прямо сейчас, — согласился Дал. — Присядем?

Хозяин провел следователя в кухню. Здесь ремонт закончили. Дуб и белый ламинат. Сделано со вкусом. Была видна рука профессионалов, и это свидетельствовало о том, что у Дала есть не только тяга столярничать своими руками, но и неплохие финансовые возможности. Они уселись за массивный дубовый стол, занимавший большую часть кухни.

— Кофе? — вежливо предложил хозяин.

— Только если тебе самому хочется.

— Я не знаю, чего мне хочется. — Он подошел к встроенной кофе-машине, и не из дешевых. — Эспрессо?

В данных обстоятельствах Синсакеру вопрос показался совершенно нелепым. Ему вдруг пришел на ум их с Аниккен старый спор. По его мнению, слово «эспрессо» по-норвежски следовало произносить «экспрессо», как произносят «эксплицитно» и «экспресс», поскольку все эти слова происходят от латинского глагола «expressare», означающего «выражать» и «выдавливать». Вполне приемлемый аргумент Аниккен состоял в том, что «эспрессо» — итальянское слово, поэтому его следует говорить по-итальянски, а не по-латыни. Но она соглашалась, что он по крайней мере придумал изощренное обоснование для своего варварского произношения. А теперь он сидел и размышлял, зачем Йенсу Далу, произносящему «эспрессо» как заправский итальянец, беспокоиться и подавать гостю нечто отличное от черного норвежского кофе. Тем не менее он согласился на эспрессо и поблагодарил. Пока Дал варил двойной кофе, в машине звонко хлюпало и хрипело. Взяв стакан воды, он вернулся за стол.

Прежде чем начать разговор, Синсакер еще раз рассмотрел безутешного супруга. Рубашку и галстук, бывшие на нем утром, Дал снял и переоделся в свободный свитер из тонкой шерсти с открытым горлом. Немного смешно мыть машину в рубашке и при галстуке, а потом переодеваться в старый свитер. Но Синсакер мог себе представить, как все происходило. Когда он встретил Дала утром, тот собирался быстро помыть машину и отправиться на работу. Одеваясь, он еще не знал, что сегодня на работу не пойдет. «Но кто идет переодеваться сразу после того, как ему сообщают об убийстве его жены?» — подумал Синсакер. По опыту он знал: размышления на подобные темы редко приводят к логическому объяснению. Не существует однозначного ответа на вопрос, что должен делать человек, узнав об убийстве своей жены.

— Давай сначала разберемся с самым важным. Мы уже знаем: Гунн Брита Дал, твоя жена, была убита в субботу, раньше десяти вечера.

— Знаете наверняка?

— Это зафиксировано системой видеонаблюдения за книгохранилищем.

— У вас есть запись самого убийства? — Дал не на шутку перепугался.

— Нет, не самого убийства. Конечно, запись существенно облегчила бы нашу работу. У нас есть только позднейшая запись, на которой видно, что в десять часов вечера в субботу тело уже находилось в книгохранилище. Возможно, убийство произошло много раньше. Поэтому я обязан тебя спросить, можешь ли ты сказать, где находился в субботу с обеда до вечера и есть ли у тебя что-то подтверждающее твои слова.

— Я тебе утром уже говорил, что был за городом. Вы же не думаете, будто это я ее убил?

— В настоящий момент мы вообще ничего не думаем. Мы просто собираем информацию. Вот и все. Если ты чувствуешь, что не в силах отвечать, это может подождать.

— Нет, продолжим. Просто я не в себе, и все.

— Понимаю. — Синсакер спокойно продолжил: — Но может ли кто-нибудь подтвердить, что ты был именно там в интересующий нас промежуток времени?

— Только дети. Мы целый день находились неподалеку от дома. Я заходил и выходил. Дети возились с «Лего» и играли в «Нинтендо». Мы рано легли спать.

— Понятно. А сколько детям лет?

— Дочке десять, а сыну — восемь. — Похоже, Дал обиделся.

— А, ну да, а где они сейчас?

— Когда они пришли из школы, я отправил их в гости к друзьям. Они пока ничего не знают.

— Ясно. А ваш загородный дом где он находится?

— На Фосене, недалеко от Брекстада.

— Можно сказать, он в пустынных краях, или есть другие дома, из которых его видно?

— Он прячется в рощице между двумя поросшими лесом холмами. Мы там сами по себе. До соседних владений около километра. Там хозяйничают Исак и Элин Крансос, наверняка они смогут подтвердить время нашего приезда и отъезда. Они обычно следят за дорогой. Но боюсь, они не знают, действительно ли мы пробыли в доме все выходные.

— Как по-твоему, сколько времени занимает дорога от Брекстада до Тронхейма?

— Из Брекстада в Вальсет на другой стороне фьорда ходит паром. Еще можно доехать до Рёрвика и там переправиться на пароме до Флакка. Какой маршрут ни выбирай, до Тронхейма ехать около двух часов, считая паромную переправу, если, конечно, знаешь расписание.

— Два часа, и, полагаю, на обоих паромах проверяют автомобильный паспорт?

— Нет, только на пароме между Флакком и Рёрвиком.

— То есть, если выбрать паром в Вальсет, можно доехать до Тронхейма и вернуться, ни разу нигде не отметившись, ты это хочешь сказать? — Синсакер испытующе посмотрел на собеседника. Горе Йенса Дала бросалось в глаза. Не было никаких оснований подозревать его в убийстве. И все же где-то подспудно Синсакеру хотелось заставить Дала вспотеть от страха. Не самое лучшее из его качеств, но именно оно делало из него сыщика. От последнего вопроса Йенс Дал вспотел, но не так сильно, как желал этого полицейский.

— На пароме можно просто заплатить или как-то еще увильнуть от фотобоксов, но остаются еще шлагбаумы вокруг Тронхейма, поэтому просочиться нелегко.

Конечно, Синсакер и сам помнил о местах уплаты дорожного сбора на подъездах к городу; его больше интересовал тот факт, что Йенс Дал тоже о них подумал. Определенно у него светлая голова. В участке кому-то придется проверить все шлагбаумы, все контроллеры скорости и паромные переправы в поисках номера машины, номера кредитной карточки и других возможных следов Йенса Дала. Но эти поиски скорее всего только укрепят его алиби. Йенс Дал оказался совсем не прост. Если бы Синсакер любил ставить на кон что-то отличное от своего здоровья, то поставил бы деньги на то, что Дал действительно провел все выходные за городом; правда, выигрыш от такой ставки оказался бы невелик.

— Как ты понимаешь, мы обязаны все проверить.

— Понимаю. — Йенс Дал поднял стакан и одним глотком выпил половину.

— Ты ведь археолог, верно?

— Верно.

— И работаешь в Музее естественной истории?

— Да, работаю.

— То есть прямо за стенкой от жены? Тогда ты наверняка довольно хорошо знаешь ее круг общения в Библиотеке Гуннеруса?

— Более-менее. На работе мы старались навещать друг друга как можно реже. Мы решили, что каждый должен жить своей профессиональной жизнью. Я действительно знаком со многими библиотекарями, поскольку мне приходится часто обращаться к ним по долгу службы. Две наши организации довольно много сотрудничают. Кроме того, для моей работы мне часто требуются материалы из их собрания.

— То есть ты злостный читатель?

— Можно сказать и так.

— Исходя из известного тебе, можешь ли ты сказать, с кем из своих коллег твоя жена общалась больше, чем с остальными?

— Пожалуй, нет. Гунн Брита поддерживает, то есть поддерживала, хорошие отношения со всеми, но ни с кем близко не дружила.

— И не было кого-нибудь, кто имел на нее зуб?

— Мне об этом ничего не известно.

— То есть ты не думаешь, будто в библиотеке кто-то мог желать ей смерти?

— Честно говоря, я вообще не представляю, чтобы кто-нибудь захотел ее убить, будь то на работе или где-либо еще.

— Ну, тебе виднее. — Синсакер замолчал и сделал маленький глоток эспрессо, который Дал ему сварил. Кофе уже почти остыл, но все равно стало ясно, что он отлично приготовлен. Семья Дал установила у себя на кухне серьезную кофе-машину, а не какую-нибудь дешевку. Он немного подумал о том, кто из супругов настоял на покупке этого чуда. Но сейчас было не время задавать подобные вопросы.

— А в чем, собственно, заключается твоя работа в музее?

— Сейчас я сотрудник на научной должности. Это значит, я руковожу частью раскопок, немного преподаю и пишу статьи.

— Но своими руками не копаешь?

— Редко. Земляные работы, как правило, выполняют студенты в качестве летней подработки и нанятые на время археологи. Это же довольно грязная отрасль. С точки зрения трудового законодательства мы действуем на грани допустимого. — Дал иронически улыбнулся.

— Мне как-то раз попадалась на глаза одна твоя старая статья.

— Да? И как она называлась?

— «Forensics of time».

Йенс Дал на минуту задумался. Потом улыбнулся и сказал:

— Ах эта. Ее едва ли можно назвать научной статьей. Я написал ее много лет назад, еще когда работал над докторской, если не ошибаюсь. Где ты ее нашел?

— Лежит в Сети, в банке данных.

— Да-да, в Интернете за жизнью своих текстов никак не уследишь. Полагаю, все правовые вопросы с журналом, в котором она была опубликована изначально, они уладили.

— Я прочел только первую страницу. А о чем в ней говорилось дальше?

— Статья посвящена находке, сделанной нами в тот раз на Фосене, во владениях Крансосов. То есть неподалеку от нашего загородного дома. В Средние века там была небольшая церковь, и при ней — кладбище. Отправной точкой для статьи послужил факт обнаружения на многих скелетах удивительно схожих повреждений. Мы предположили, что это останки многочисленных жертв, убитых одинаковым способом. Но, будучи археологом, я, разумеется, не могу по пятисотлетним костям сколько-нибудь надежно установить причину смерти. Все это по большому счету спекуляции. Однако статья все равно получила известность, я помню. Самое главное другое — во время тех раскопок мы нашли Йоханнесову книгу.

— Йоханнесову книгу?

— Да, это один из важнейших источников по истории трендского Средневековья. Эта книга написана от руки на пергаменте, хотя в ту эпоху бумагой пользовались все чаще и чаще. Ее написал фосенский священник сразу после Реформации. Редчайшая драгоценность. Книга прославилась благодаря содержащимся в ней медицинским сведениям, удивительно точным для своего времени. И благодаря своим афоризмам.

— Афоризмам?

— Да, мудрым изречениям. Как, например, вот это: «Центр Вселенной везде, а предела — нет». Для ученых афоризмы Йоханнесовой книги представляют немалый интерес. Почему священник Йоханнес пишет о Вселенной, а не о Боге? Он утратил веру? Был ли он северным представителем зародившегося в эпоху Ренессанса научного течения? Откуда родом этот Йоханнес? Учился ли в университете? Афоризм, который я упомянул, особенно интересен по нескольким причинам. Уже в 200-м году до Рождества Христова в книге под названием «Corpus Hermeticum», принадлежащей к гностическому учению, было написано: «Бог есть умопостигаемая сфера, центр коей находится везде, а окружность нигде». Затем в двенадцатом веке французский теолог и поэт Алан Лилльский утверждал то же самое в одном из своих трудов. Почти пять сотен лет спустя, в 1584 году, в Италии, мистик по имени Джордано Бруно провозгласил: «…вся Вселенная есть центр, или центр Вселенной повсюду, а окружности нет ни в какой части, поскольку она отличается от центра». Любопытно, но Джордано Бруно записал свою мысль на несколько десятилетий позже автора Йоханнесовой книги, возраст которой мы датируем серединой XVI века. Но это еще не конец. Двести лет спустя эти же слова повторяет математик и философ Паскаль: «Природа — это бесконечная сфера, центр которой везде, а окружность нигде». На эту цитату, которая возникает снова и снова, обратил свое внимание и аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес. В его книге «Вымыслы», вышедшей в 1944 году, есть эссе на эту тему. Эту фразу можно рассматривать в качестве примера того, как мы вечно повторяем самих себя и как мало на самом деле оригинальных мыслей. Борхес написал свое эссе раньше, чем мы нашли Йоханнесову книгу, поэтому она в его эссе не упоминается. Благодаря таким деталям нашу странную находку окружает мистический ореол, и ученые никак не могут разгадать ее загадку. Был ли священник Йоханнес мистиком? Был ли он сектантом-гностиком? Или просто вольнодумцем, который отказался верить в Бога как в основополагающий принцип?

Йенс Дал умолк. Рассуждая о своем предмете, он как будто забывал об окружающем мире.

— Похоже, эта книга стала большим открытием. И как же вам удалось найти ее на кладбище?

— Книгу мы не откопали. Она стояла у Крансосов на книжной полке. Хозяева даже вообразить себе не могли, какую ценность они хранят и как много она значит. Книга находилась во владении семьи с девятнадцатого века. Однажды вечером хозяева пригласили меня на кофе. Тогда-то я ее и заметил. Владелец рассказал довольно странную историю о том, как эта книга к ним попала. Получил ее прапрадед хозяина.

— Получил?

— Да. Когда-то — примерно сто пятьдесят лет назад — у них на дворе объявился щеголеватый городской господин. Он назвался собирателем книг и сказал, будто хочет отдать книгу тем, кто здесь живет. Прапрадед, разумеется, спросил его почему. Незнакомец ответил, что она принадлежит этому месту. Если верить прапрадеду, незнакомец утверждал, будто над книгой тяготеет проклятие и единственное место, где оно никому не причинит вреда, — это владения Крансосов. Кроме того, прежде чем покинуть двор, собиратель вроде бы намекнул, что книгу эту написал убийца. С тех пор его больше не видели. В семье это замечательное предание с гордостью передавали из поколения в поколение. Во время рассказа глаза хозяина блестели. По его словам, никакое проклятие их не коснулось. Кто-то из нас заметил на это, что собиратель, очевидно, сказал правду — книга должна храниться на Фосене. «Верно, верно», — согласился хозяин и добавил, что, если книгу у них заберут, а потом случится какая-нибудь беда, он тут ни при чем.

В тот вечер я одолжил книгу почитать на ночь, а следующим утром уже знал, какой клад нашел.

— И что дальше стало с книгой?

— Ее передали Библиотеке Гуннеруса. И она до сих пор там. — Дал вдруг замолк, и по его глазам Синсакер понял, что он вернулся в настоящее.

— Есть какие-нибудь догадки о том, кто был тем собирателем? — спросил следователь, просто чтобы поддержать разговор.

— Нет, это загадка. Разумеется, многие пытались это выяснить. Но никому не удалось. Большинство спекуляций указывает на Брудера Люсхольма Кнутсона.

— Это который в Кнутсоновском зале?

— Именно он. Он был известным собирателем книг. Но, кроме совпадения занятий, с загадочным фосенским гостем его ничто не связывает. Несомненно одно: человек, отдавший книгу Крансосам, не хотел, чтобы другие узнали о том, кем он был. Он приехал, передал книгу, ничего толком не объяснил и пропал со страниц нашей истории.

— А откуда мы знаем, что книгу написал священник, а не убийца?

— По содержанию видно: ее писал священник. Он сам так себя называет. Некоторые его идеи выходят за рамки постулатов лютеранской веры. И ничто в тексте не указывает, будто он кого-то убил. Правда, в книге не хватает нескольких листов пергамента. Судя по следам, их вырвали. О том, что на них было написано, ничего, разумеется, сказать невозможно. Помню, мы еще шутили: уж не этому ли предполагаемому душегубу-писателю принадлежит и «авторство» останков жертв из старого захоронения на лугу за домом.

Дал опять замолчал. У него ясно возникло желание отвлечься и не думать о произошедшем? Не потому ли он так подробно рассказывал об этой книге? Синсакеру требовалось, чтобы он говорил. Не важно о чем. Пока он рассказывает, старший следователь может добавлять детали к составляемому портрету. К тому же у полицейского появилось необъяснимое ощущение, будто история этой книги имеет какое-то отношение к расследованию.

— Что касается вырванных страниц. Нет ли у тебя предположений, кто и когда мог это сделать?

— Ну, этого никто не знает. Однако это определенно случилось до того, как книга попала к Крансосам. Не забывай, пергаментные страницы сами по себе большая ценность, безотносительно текста, написанного на них. Бумагой начали пользоваться в XII веке, время шло, и к пергаменту прибегали все реже и реже. Но вплоть до наших дней на него поддерживался спрос — например в индустрии роскоши. Пергамент стал признаком высокого положения. Собиратель книг мог вырывать пергаментные страницы и продавать их по одной. Или они могли пойти на переплеты других книг, вместо кожи. Другое объяснение состоит в том, что эти страницы выпали сами собой, так как с книгой недостаточно бережно обращались.

— Эта книга, Йоханнесова книга, она ведь стоит целое состояние, не так ли?

— Она из тех книг, чью рыночную стоимость определить невозможно. Она абсолютно уникальна. Легально у нас в стране никогда ничего подобного даже не продавалось. Да и за границей тоже, — ответил Дал. — Думаю, она мало подходит для воровства в целях обогащения, разве что найдется подходящий миллионер-эксцентрик.

— То же самое справедливо и для многих других книг в книгохранилище?

— Несомненно. Но вы ведь не думаете, будто мотивом стало желание что-нибудь украсть?

— Пока мы ничего не можем исключать.

Но, вспомнив, каким способом совершили убийство, Синсакер должен был признать, что версия об убийстве во время ограбления кажется абсолютно неправдоподобной. Во всяком случае, во время ограбления с целью наживы. Правда, иногда у воровства бывают и другие, менее разумные мотивы. И тут его осенило: до сих пор они считали, будто ничего не пропало, опираясь лишь на свидетельство Ваттена. Нужно найти другие подтверждения, и как можно скорее.

Еще немного поболтав о пустяках и произнеся несколько бессмысленных слов утешения, Синсакер начал прощаться. Когда они уже встали из-за кухонного стола, Синсакеру пришла в голову еще одна мысль.

— Ты должен оказать мне услугу. — Он положил руку Далу на плечо. — Хотя это будет очень тяжело.

— Какую услугу? — Дал казался совсем измотанным.

— Ты должен рассказать детям о произошедшем. Нам нужно поговорить с ними в участке. Это, конечно, не очень срочно. Но будет хорошо, если в течение дня ты это сделаешь. Лучше им узнать все от тебя, а не от кого-то постороннего. Да и не получится навсегда скрыть от них правду.

Йенс Дал кивнул. Он понял, что Синсакер имел в виду.

 

Глава семнадцатая

Одд Синсакер пошел в сторону своего дома, но, вместо того чтобы идти короткой дорогой, он двинулся вверх по Ноннегата к школе Русенборг. Не останавливаясь, достал телефон и позвонил в участок. Попросил соединить с Моной Гран, которая сопровождала его в Библиотеке Гуннеруса, но ему сообщили, что она уже ушла с работы. Только теперь он вспомнил, что и ему самому давно пора закругляться. Это ведь его первый рабочий день. Ко всему прочему, он несколько месяцев провел на больничном, и не просто так. Но, что удивительно, он не чувствовал себя таким уж утомленным. То есть он, конечно, устал, но не так сильно, как к вечеру бесконечного дня, когда просто сидел дома, мечтал и ждал выздоровления.

Тогда он попросил соединить его с кем-нибудь другим. Годился кто угодно, лишь бы состоял в группе по расследованию актов насилия и преступлений против нравственности и нес дежурство. Его переключили на сотрудника, которого он не помнил.

— Можете выяснить для меня адрес женщины по имени Сири Хольм? Она новый сотрудник Библиотеки Гуннеруса.

— И это все, что вам о ней известно?

— На данный момент да.

— Хорошо. Давайте я перезвоню вам позже.

Закончив разговор, Синсакер продолжил движение в сторону недавно построенной школы. Миновав ее, он вошел в новую часть города, в парк Русенборг. Эта территория была такой же новой, как и школа, и состояла, помимо паркового хозяйства, из домов-коробок, в которых дисбаланс цены и размера был на общемировом уровне. И все же сам парк оказался одним из удачнейших проектов, воплощенных в Тронхейме за многие годы. Наконец-то Фестнингспаркен, старый Русенборгбанен и Кухауген соединили, и образовалась одна большая прогулочная зона.

В ожидании звонка Синсакер присел на скамейку у искусственного водоема, украшенного вытянутыми, вдохновленными Гауди металлическими скульптурами, среди которых находились рыба и балерина. Общим для них было одно: у каждой фигуры откуда-нибудь текла или брызгала вода. В целом эта скульптурная группа его нервировала: рыба единственная выбрасывала мощную струю вертикально вверх, но ее установили на краю фонтана и общая композиция получалась асимметричной. Он мог бы поклясться, что все так и задумывалось, но как полицейского его это мучило — у него были напряженные отношения с асимметрией.

Пока он так сидел, ему на ум пришла Йоханнесова книга. Ничего себе приключение с этим коллекционером. Налицо — все составляющие хорошей истории с привидениями: старое кладбище, проклятие, книга загадочных афоризмов. «А теперь дело обернулось так, будто тот коллекционер говорил правду», — подумал он с иронией. Книгу, правда, забрали с Фосена почти двадцать лет назад, но, может быть, проклятие пробудилось только сейчас. Он почувствовал, что криво улыбается. Немного «Красного Ольборга» ему бы не помешало.

Он посмотрел на часы и понял, что идти в монополию уже поздно. Таким образом, завтрашнее утро испорчено безнадежно. Расследование полностью его захватило. Почему именно Гунн Брита Дал? Почему с нее сняли кожу? Почему прямо в книгохранилище? Он попробовал убедить себя, что убийство есть убийство и расследование всегда надо проводить одинаково. Находим улики, анализируем, допрашиваем свидетелей и возможных подозреваемых, складываем вместе кусочки головоломки и, в конце концов, получаем ясную картину. Только в этом деле всплывали такие кусочки, каких он никогда раньше не видел. Вроде бы есть кандидат в убийцы, который ранее подозревался в том, что лишил жизни собственную жену, а в этом случае находился недалеко от места преступления в то время, когда было совершено убийство. Но почему преступник, показавший себя в прошлый раз виртуозом по заметанию следов, теперь оставляет на месте преступления столько грязи? Есть улики органического происхождения и отпечатки пальцев. К тому же раньше у Ваттена имелось алиби, в котором они так и не смогли пробить брешь. А теперь он сам свидетельствует о своем пребывании чуть ли не на месте преступления сразу после убийства и даже не заботится о представлении чего-либо хоть отдаленно напоминающего правдоподобное объяснение. Если смотреть объективно, у гипотезы, согласно которой два преступления, связанных с именем Ваттена, совершил один и тот же человек, нет доказательств. Налицо — две абсолютно разные манеры. И какая же из них принадлежит собственно Ваттену?

Есть еще Йенс Дал. Супруга нельзя исключать, даже если его алиби выглядит надежным. Мужья убивают своих жен, известное дело, но какой же супруг захочет еще и освежевать дражайшую половину? Да уж, похоже, книга с лежащим на ней проклятием остается самой логичной отправной гипотезой. Звонок незнакомого сотрудника оторвал его от этих размышлений. Тот сообщил, что Сири Хольм проживает на улице Асбьёрнсена, то есть в пяти минутах ходьбы от места, где он сидел.

Когда Сири Хольм открыла дверь, из одежды на ней было только полотенце, закрывавшее тело от груди до середины бедер. Мокрые белокурые волосы, капли воды на плечах и на ногах. В проницательных глазах искорки веселья.

— О, простите, не думала, что придет полиция. — Она увидела на его лице легкое удивление. — Тогда я сначала оденусь. Была в душе.

— Да, я из полиции. Полагаю, вы видели меня в библиотеке в первой половине дня. Меня зовут Одд Синсакер. Вы кого-то ждете? — Он чувствовал себя неловко.

— Да нет, собираюсь на тренировку.

— Вы принимаете душ перед тренировкой?

— Тейквондо. Неизбежный физический контакт. Поэтому хорошо пахнуть не лишнее. Никаких проблем, я и после тренировки принимаю душ. Проходите, пожалуйста. Думаю, вы пришли не затем, чтобы следить за моей личной гигиеной.

Он чуть не рассмеялся. Хозяйка провела его в квартиру с фантастическим видом на фьорд. И с фантастическим беспорядком. Вероятно, это было самое неряшливое жилище из всех, которые он когда-либо видел. На минуту он замер, завороженный зрелищем разбросанных по комнате вещей.

— Я вижу, вы собираете антиквариат, — сказал он в конце концов, подбирая с пола нечто напоминающее старинный компас.

— Большая часть осталась от мамы. Она умерла год назад. Мне в наследство досталась куча вещей, которые папа не хочет хранить у себя. К сожалению, я унаследовала и нежелание их выбрасывать.

Наклонившись, он положил компас на место и подобрал нож. У него была красивая широкая рукоятка из резной кости, представляющая собой мужчину в длинном плаще, и маленькое, тонкое и острое лезвие, напоминающее современный скальпель. Но несмотря на это, нож казался старинным. Металл потемнел, на нем остались следы ржавчины, которые явно старались заполировать.

— А у вас есть чутье, — сказала Сири Хольм. — Это жемчужина моей коллекции. Единственная вещь, продав которую, я смогу получить кругленькую сумму, на случай если папа когда-нибудь перестанет присылать мне деньги. Этот нож принадлежал знаменитому итальянскому медику, жившему в начале XVI века. Его звали Алессандро Бенедетти.

— Никогда о таком не слышал.

— Еще бы вы слышали, — строго произнесла Сири. — Он был первым в мире пластическим хирургом. Прославился тем, что впервые в истории произвел ринопластическую операцию. Он взял кожу с руки и с ее помощью воссоздал кому-то нос. Но прежде всего он являлся анатомом. Человеком, которому интересно строение человеческого тела.

— А вам тоже интересны человеческие тела? — спросил он, продолжая изучать нож.

— Только пока они живы. — Она засмеялась. Для человека, в присутствии которого этим утром обнаружили труп, она смеялась слишком много. — Нет, правда, — продолжила она, — если человек не интересуется телами других людей, значит, он вообще не интересуется людьми. И где бы мы сегодня были, если бы такие, как Алессандро Бенедетти, не вскрывали трупы и не изучали человеческие внутренности?

— А ножи, они вас интересуют?

— Если честно, то единственный нож, которым я довольно часто пользуюсь, — это хлебный. А тот нож, который вы держите в руках, — это своего рода страховой фонд.

— Но откуда вы знаете, что это не подделка?

— Мама приобрела его у одного уважаемого антиквара на площади Сан-Маурицио в Венеции. К нему прилагался сертификат. Она потратила половину дедушкиного наследства, а это немалые деньги. К тому же я показывала его одному эксперту в Осло. Если он и не принадлежал Бенедетти, то являлся собственностью другого хирурга или анатома той эпохи из Венеции или Падуи. Это не сильно снижает его стоимость. Но особенно мне в нем нравится то, что, возможно, с его помощью какому-нибудь венецианцу XVI века починили нос. Наглядный пример прогресса, который идет во много раз медленнее, чем нам бы того хотелось.

Говоря это, она без всякого стеснения начала вытираться полотенцем. Затем бросила полотенце на диван, заваленный чем попало: грязная посуда, клубки шерсти, старая швейная машинка. Полностью обнаженная, она потянулась к спортивному костюму для тэйквондо, надетому на старый манекен, стоящий посреди комнаты. Синсакер повернулся к окну и стал смотреть на фьорд; мимо Мункхольма медленно скользил парусник. За спиной слышался шорох надеваемой одежды.

— Ну вот, теперь можете повернуться, — наконец позвала Сири.

Он обернулся вовремя, чтобы увидеть, как она затягивает на талии черный пояс. Мгновение он колебался, стоит ли ему комментировать увиденное, но решил оставить свое мнение при себе.

— Я пришел, чтобы задать вам несколько вопросов об убийстве в библиотеке.

— Да, я это поняла. — Убрав с дивана несколько грязных тарелок, она села. Затем переставила на пол швейную машину, освободив место и для него. Он остался стоять.

— У вас есть время ответить на них до того, как вам надо будет уходить на тренировку?

— Естественно. Я тренируюсь без фанатизма.

— Вы присутствовали при обнаружении тела?

— Да, его нашли мы с Йуном.

Синсакеру было даже странно встретить человека, который называл бы Ваттена по имени.

— Что вы тогда почувствовали?

— Ужасное зрелище. Я провела с Гунн Бритой всю первую половину субботы и успела немного ее узнать. Она была приятной дамой, чуточку строгой. Словом, именно такой, какой должна быть библиотекарша. Я и представить себе не могла, что с ней такое сделают. Да еще в этом месте.

— А Йун Ваттен, который был с вами? Как вам показалось, что почувствовал он?

— Я знаю, вы его подозреваете. Но боюсь, вы ошибаетесь. — Сири Хольм проговорила это таким тоном, будто изрекла всем известную и непреложную истину.

— Почему вы так в этом уверены?

— Просто знаю. Так же как знаю, что вы разведены, недавно пережили серьезный жизненный кризис и только притворились равнодушным, когда увидели меня без одежды.

Глядя на нее, он старался скрыть удивление. Впрочем, разве он был удивлен? В этой комнате Сири Хольм оказалась не единственной, кто умел читать людей. Стоило ему в первый раз увидеть девушку в библиотеке, как он уже знал: она нечто совершенно необыкновенное.

— Знание всегда на чем-то основано. Если, конечно, не играть в угадайку. Тогда, похоже, вам сегодня везет.

— Вы читаете детективы? — вместо ответа спросила она.

— А врачи читают медицинские романы?

— Если бы вы читали детективы, то знали бы: существуют следователи двух типов, — невозмутимо продолжила она. — Первый тип — это рационалисты и систематики, которые тщательно собирают информацию и находят решение путем анализа всех имеющихся в деле улик. Второй тип — люди менее прагматичные: они доверяют своей интуиции и часто охотятся за одной, самой главной уликой. Большинство литературных сыщиков представляют собой смесь обоих типов. Суть в том, что и те и другие на самом деле занимаются одним и тем же: взвешивают факты. Просто некоторые следователи строят логические цепочки и перебирают разные ассоциации быстрее, чем другие. Возьмем Шерлока Холмса. То, что выглядит как потрясающе развитая интуиция, на деле оказывается просто систематической и очень быстрой обработкой информации.

— И вы считаете, будто это суждение соответствует действительности?

— Конечно. Возьмем вас. С тех пор как вошли в квартиру, вы примерно пятнадцать раз почесали совершенно определенное место надо лбом. Это может быть просто дурной привычкой, но люди, у которых есть подобная привычка, редко чешут строго одно и то же место. Следовательно, вы чешете не потому, что такова ваша старая привычка. Затем ваша манера чесать голову. Быстро, отводя взгляд. Значит, вы не хотите, чтобы другие обращали внимание на то место, которое чешется. Следовательно, там есть то, о чем вы не хотите говорить. Предполагаю, у вас там шрам, оставшийся после операции. И я думаю, среди тех, кому делали операцию на мозге, большинство так или иначе прошли через жизненный кризис.

— А развод?

— С ним проще. Вы развелись этим летом. У вас на пальце до сих пор есть след от обручального кольца. Значит, летом вы успели его поносить достаточно, чтобы руки немного загорели, и лишь потом сняли. Само собой, остается возможность, что вы просто оставили его дома. Но если принять во внимание вашу манеру держаться, это кажется крайне сомнительным.

— И какая у меня манера держаться?

— Как у человека, который хочет управлять. Не обстоятельствами — иначе вы не позволили бы мне так свободно болтать о всяком разном, — самим собой. Вас выдало то, что вы отвернулись, когда я осталась нагишом, хотя вам совсем не хотелось отворачиваться, и то, как вы рассматривали комнату. Могу предположить, вы перенесли довольно тяжелую болезнь, заставившую вас почувствовать, что вы больше не властны над своей жизнью. В неудачной попытке вернуть себе контроль вы и разъехались с женой.

— Впечатляет, — сказал он. — Но как насчет третьей вещи, которую вы обо мне сказали?

— Что вы только делаете вид, будто я вас ничуть не возбуждаю? Если бы вы действительно меня не хотели, то давно сели бы на диван рядом. — Она похлопала рукой по освобожденному от швейной машинки дивану. — Ведь в комнате не так уж много мест, куда можно сесть, не правда ли?

Он не мог себе позволить рассмеяться. И развлекать себя разговорами тоже. Редко встретишь человека, напрочь лишенного комплексов, как Сири Хольм, особенно если работаешь в полиции. Человека, который обо всем говорит напрямик, да еще так метко судит о собеседнике. Удивляясь самому себе, он пошел и сел на предложенное место. Волосы у нее до сих пор оставались влажными.

— Вернемся к убийству. Вы сказали, что Ваттен ни при чем.

— Я не говорила, что он ни при чем. Я сказала: он не убийца. Вы подозреваете не того.

— И как вы это обоснуете?

— Скажите, Синсакер, вы просите меня сделать за вас вашу работу?

— Нет, но если у вас есть сведения, важные для следствия, я должен просить вас их мне предоставить.

— У меня нет никаких других сведений, кроме убежденности в том, что Йун абсолютно не в состоянии перерезать кому-нибудь горло и снять с этого кого-нибудь кожу. А выяснять все остальное я предоставляю вам.

Он понял, что больше ничего здесь не добьется, и вздохнул, признавая себя побежденным.

— Я вижу, вы очень наблюдательны. — Он решил зайти с другой стороны. — Когда вы вошли в книгохранилище и обнаружили труп, заметили ли вы что-нибудь еще?

— А что я должна была заметить?

— Например, отсутствие какой-нибудь книги.

— Этого я знать не могла, поскольку попала в хранилище впервые.

— Ах да, верно.

— Вы думаете о какой-то конкретной книге?

— Не уверен. А вы, случайно, не слышали о Йоханнесовой книге?

— Разумеется, я о ней слышала.

— А это должно разуметься?

— Если ты только что поступил на работу в Библиотеку Гуннеруса, то не можешь о ней не знать. Йоханнесова книга у книжных людей в некотором роде знаменитость. Ну а я знаю ее лучше, чем большинство библиотекарей. В высшей библиотечной школе я писала о ней работу.

— Интересно. А доводилось вам слышать, будто на книге лежит проклятие?

— Разумеется. — Посмотрев на него, она рассмеялась. — Но, Синсакер, вы ведь не думаете всерьез, что… Должна признать, вот теперь вы меня удивили.

— Нет, я не верю в проклятие и не верю, будто оно пробудилось, — решительно сказал он. — Но, мне кажется, другие могут в это верить.

— Да, так-то лучше. А то я даже испугалась. Я думаю, мы можем иметь дело с иррациональным убийцей. — Она говорила немного театральным тоном, который странно ее преображал: она словно сошла со страниц многочисленных детективных романов, которые, очевидно, прочла. — Но я также не исключаю вероятность столкновения с кое-кем похуже.

— И это?..

— Расчетливый убийца, который старательно прикидывается иррациональным.

— Мне кажется, вы читаете слишком много детективов, — указал он на книжные полки, очень аккуратно заполненные рядами романов о преступлениях.

— Читая детективы, нельзя научиться разгадывать настоящие преступления. Распутывание вымышленного дела — занятие совершенно особое. На самом деле сначала нужно распутать, что в голове у писателя.

— Интересный взгляд на вещи.

— То, как быстро читатель детектива вычисляет убийцу, целиком зависит от умения писателя хорошо его спрятать. А с точки зрения писателя, основная трудность заключается, конечно, в том, что убийца так или иначе должен присутствовать в повествовании. Чаще всего это один из нескольких подозреваемых. Не самая редкая писательская ошибка заключается в попытке сделать убийцу менее подозреваемым, чем остальные подозреваемые. Тогда разгадать загадку легко. Но иногда преступник «спрятан» очень элегантно. Агата Кристи виртуозно умеет маскировать убийц. Среди ее интриг есть множество вариантов, где убийцей оказывается ребенок, или рассказчик, или все подозреваемые сразу, или даже мнимая жертва. Существует целый ряд романов, в которых сам следователь — преступник. В некоторых из них суть интриги в том, что у следователя случился по какой-то причине провал в памяти, или амнезия, и он расследует убийство, совершенное им самим.

Пока она говорила, ее рука легла ему на колено. Синсакер почувствовал, что краснеет и больше не следит за тем, о чем она говорит. Он думал только об одном: у него был долгий-долгий день, и вот теперь молодая женщина кладет руку ему на колено, и не просто молодая женщина, а такая, которая с одного взгляда поняла, что он в разводе.

— Мне действительно пора потренироваться, — сказала Сири, — тем или иным способом. — Покинув колено, рука оказалась у него на щеке.

После первого же поцелуя Синсакер пропал. Теперь он — пропавший полицейский.

* * *

Сири Хольм потянулась. Лежа на диване, она перебирала приятные воспоминания. У нее на талии до сих пор был черный пояс. Остальные части тренировочного костюма валялись на журнальном столике возле дивана. Она поднялась, засунула большие пальцы за пояс и улыбнулась. «Черный пояс за любовные бои», — подумала она, спуская пояс на бедра и давая ему соскользнуть на пол. Затем сходила в ванную и приняла душ. Правила личной гигиены Сири Хольм соблюдала строго.

На голое тело, пренебрегая нижним бельем, натянула джинсы, разноцветную кофту и красный дождевик. Посмотрев на висящие возле кухонной двери древние часы, убедилась, что на дворе поздний вечер. И вышла из квартиры.

«О да, в этом наш дорогой полицейский прав. Я очень наблюдательна», — подумала Сири Хольм, набирая на замке код, с помощью которого Ваттен утром отпирал книгохранилище Библиотеки Гуннеруса. Свой код она уже ввела. Бронированная дверь щелкнула, теперь ее можно открывать. Зайдя внутрь, она немного постояла, глядя на закрепленную под потолком камеру видеонаблюдения. Система была отключена — это она уже проверила, заглянув в кабинет Ваттена, который почему-то оказался незаперт.

«Полиция следит за безопасностью спустя рукава. Раз преступление уже совершено, второго никто не ждет», — подумала она. Кругом витал знакомый запах. Полицейские увезли все, кроме непереносимого запаха смерти. Впрочем, он не сильно досаждает. Ведь она не собирается провести здесь много времени. Сири решительно двинулась к определенной полке и сняла небольшую книгу в кожаном переплете. Тщательно осмотрела каждую страницу. Затем обложку.

«Так я и думала», — вполголоса сказала сама себе Сири. Она убрала книгу в предусмотрительно захваченный целлофановый пакет и засунула в карман дождевика. В ту ночь Сири Хольм покинула Библиотеку Гуннеруса в 00:13. Ее приход и уход не зафиксировала ни одна из камер слежения. И поскольку в ожидании собственного электронного ключа она использовала администраторский, никто никогда не сможет отследить ее перемещения по сохранившимся логам.

 

Глава восемнадцатая

Ричмонд, июнь 1996 года

— Шон Невинс? Ты серьезно? — Сьюзен засмеялась.

— А что с ним не так? — допытывалась Фелиция. — И вообще, какая разница, он или другой? Я просто не хочу окончить старшую школу девственницей.

— Но Шон Невинс? Этот папочкин сынок? Будь у его родителей меньше денег, все бы увидели, какое он ничтожество.

— Эй, ты кого ничтожеством называешь? Парня, с которым у меня свидание?

— Так он ничтожество и есть.

— А мне он, пожалуй, нравится. К тому же он красавчик, — вмешалась Холли.

— Спасибо, Холли, — сказала Фелиция и заставила себя рассмеяться.

— С тем, что он красавчик, никто и не спорит. — Сьюзен глубоко затянулась. — Кроме того, мы же не собираемся выходить за них замуж. Нужно просто с этим разделаться. Осталась только ты, Фелиция. Точно не хочешь курнуть немного? — Она протянула подруге косячок, от которого почти ничего не осталось.

Фелиция покачала головой и затянулась самой обычной сигаретой, зажатой у нее между пальцами.

— Лучшие в Виргинии. Они, конечно, не сильно полезнее твоей, — сказала она сухо, — но я хочу, чтобы у меня была ясная голова.

Они сидели на берегу реки Джеймс. Сьюзен Мэддокс, Холли Ле Вольд и Фелиция Стоун. Три подруги, привыкшие всем делиться. Даже самым личным. Даже тем, чем Фелиции вообще-то делиться не хотелось, но она поддавалась и говорила против своей воли. Например о том, что она все еще девственница, хотя скоро уже заканчивает школу. Сьюзен смотрела на вещи просто:

— Главное, чтобы тебя трахнули, и если это будет сделано более-менее культурно, это плюс.

— Блин, ну он должен суметь хотя бы соблазнить тебя по-настоящему, если, конечно, тебе не все равно, — сказала Холли.

— Мне не обязательно быть влюбленной, не в этом дело, но, думаю, я должна быть уверена, что могла бы влюбиться в этого человека, — попыталась объяснить Фелиция.

— Нет, правда, ты собираешься замуж или перепихнуться? — опять взялась за свое Сьюзен.

На самом деле Фелиции часто хотелось обойтись и без того, и без другого. Но далеко не всегда. А последнее время она пришла к заключению: одноразовый необременительный секс — это именно то, что ей надо. Не только для того, чтобы с этим разделаться, — ей ведь скоро исполнится восемнадцать, и она готова к этому. Так ей казалось правильнее, и на то были разные причины. Ей удалось продержаться до тех пор, пока у нее не созрело убеждение — она сама этого хочет. Поэтому по большому счету Сьюзен права. С влюбленностью можно подождать до более серьезного случая. Но все-таки кое-что было важно: он должен быть красавцем.

Сьюзен в последний раз затянулась и швырнула окурок в воду; Фелиция проследила взглядом за еще не потухшим огоньком. У них за спиной, там, куда вела идущая к Ривер-драйв тропинка, гремела вечеринка Брайана Андерсона, с которой они ненадолго сбежали. Крики и вопли достигали все новых и новых высот. Фелиция знала: еще немного — приедет полиция и попросит их прекратить. Если она хочет уйти отсюда с Шоном, избежав встречи с кем-нибудь из папиных коллег, пора возвращаться на вечеринку и уводить его с собой. Но как это сделать, не показавшись безнадежно влюбленной? Поскольку если она и хотела что-нибудь сохранить, так это некоторое достоинство.

Назад они возвращались через сад семьи Андерсон, полный цветущих вишневых деревьев. Цветы чудесно пахли. Фелиции вспомнилось кое-что из прочитанного на уроках поэзии о японском поэте Басё, жившем в XVII веке. Каждый год, когда в мае зацветали вишни, он собирал своих друзей. Они лежали под деревьями и слагали длинные стихотворения, называющиеся «рэнга» — нанизанные строфы. Каждое следующее хайку подхватывало мысль предыдущего. Все участники должны были придерживаться строгой формы рэнга. Но сочинять надо было не задумываясь, не обращаясь к величественным образам, а передавать сиюминутные ощущения и мгновенные впечатления. Такая длинная импровизация. Своего рода джаз в словах.

— Старый пруд! Прыгнула лягушка. Всплеск воды, — вдруг произнесла Фелиция.

Посмотрев на нее, Сьюзен захихикала — она всегда была сухарем по натуре. Холли, которая ходила на уроки поэзии вместе с Фелицией, напротив, узнала слова.

— Это хайку, — сказала она.

— Басё, — уточнила Фелиция.

— Хайку — это правильно. Освободи голову от мыслей и позволь вещам быть самими собой. Позволь лягушке прыгнуть, — улыбнулась Холли.

— А как же всплеск воды? Каким он кажется лягушке? — спросила Фелиция скорее у вишен, чем у Холли.

Ей не пришлось уводить Шона с собой против его воли. Она нашла его с банкой пива в руке, в компании парней из футбольной команды. Парней, которые играют в европейский футбол и ездят на «фольксвагенах» или «БМВ» в зависимости от достатка родителей. Они носят топ-сайдеры и рубашки с изображением клюшки для поло на нагрудных карманах и слушают особенные британские рок-группы, например «Смитс». Шон презирал все вульгарное, в духе реднеков, как он говорил. Кто-то мог бы сказать, что вульгарен как раз сам Шон или по крайней мере слишком напыщен, но у него было чувство юмора. Кроме того, он ходил на уроки поэзии вместе с Фелицией, и многие из его суждений были по-настоящему продуманными и тонкими. И все-таки сегодня вечером важнее всего оказалась его внешность. Заметив приближающуюся Фелицию, он оставил приятелей и подошел к ней. По-прежнему с пивом в руке.

— Ну, и как поживает моя девушка?

— Неплохо, — сказала Фелиция тоном, который ясно говорил, что ей определенно было бы не хуже в каком-нибудь другом месте. Шон уловил намек. Он хорошо умел читать между строк.

— Вообще-то вечеринка довольно скучная. Не хочешь прокатиться со мной на машине?

— А ты, часом, не выпил больше положенного? — спросила Фелиция.

Шон допил остававшееся в банке и бросил ее на траву.

— Всего лишь банка или две.

Фелиция засмеялась.

— Тогда, пожалуйста, веди осторожно. В мои планы на вечер совсем не входит навещать папу на работе.

— Я, знаешь ли, всегда вожу осторожно.

Сначала они долго ехали вдоль реки, пока не оказались за городом. Шон был из тех, кто водил «БМВ», — правда, машина не самая новая. Родители, видимо, не хотели баловать его так сильно, как позволял достаток. Они остановились на пустыре под железнодорожным мостом. Внизу под обрывом смутно виднелась темная лента реки Джеймс. Не успел автомобиль замереть на месте, как они начали страстно целоваться. Шон почти сразу потянулся к ее груди, и она не стала ему мешать. Но когда его рука передвинулась ниже, она резко ее отвела. Не давая себя остановить, он снова попытался запустить руки ей между ног и дальше под юбку. Она вырвалась из его объятий.

— Я хочу секса, но не в машине.

Он сел и поправил воротничок рубашки, за который она только что хваталась. Фелиция заметила, что он злится. Она вдруг усомнилась — а так ли уж он красив?

— Хорошо, поехали ко мне. Предки укатили в наш летний дом под Хоупвеллом и вернутся только завтра.

У нее в груди что-то сжалось. В голове зашумело, шум напоминал печальный плеск реки, тяжело катившей под ними свои воды. Но она по-прежнему чувствовала к Шону странное влечение.

Он медленно поехал по извилистой дороге обратно в город. Впереди были только конусы отбрасываемого фарами света и ночная тьма. Казалось, эти-то конусы и тащат их вперед. По радио Крис Айзек пел свои завораживающие «Грязные игры». Когда они уже подъезжали к городу и песня закончилась тягостным признанием «В мире нет любви», Фелиция вдруг почувствовала, что больше не владеет ситуацией. Тут бы ей и попросить Шона немедленно отвезти ее домой. Почему она этого не сделала? Она до сих пор не знает.

В 23:30 они оставили машину в гараже семьи Невинс между маленьким японским автомобильчиком и еще одним свободным местом. Они поднялись прямо к Шону. Он жил в большой комнате с окном, выходящим в заросший сад, который спасал от взглядов соседей, но не от дневных солнечных лучей. Посреди комнаты стояла двуспальная кровать, напомнившая Фелиции комнату ее родителей. Все остальное тоже оказалось похоже — все, кроме температуры.

В остальном доме поддерживалась прохлада, только в комнате Шона царила жара. Кондиционер выключили, а окно было распахнуто, чтобы с улицы в комнату входил густой и влажный воздух.

— У меня есть маленькая странность, — сказал Шон, — мне лучше спится в жару.

Фелиция улыбнулась.

— Если тебе слишком жарко, мы можем раздеться.

У Фелиции перехватило дыхание.

— Лучше выключи свет, — попросила она.

Все это больше не казалось правильным. Они разделись в темноте. Шон — быстро и сноровисто, словно готовился ко сну. Фелиция — медленно и нерешительно. Никак не получалось расстегнуть лифчик. В какой-то момент она вдруг испугалась, что Шон, лежащий возле нее на кровати и полностью раздетый, решит ей помочь. Если бы он это сделал, с ней случилась бы истерика. Но он просто лежал в тишине, темный силуэт в темноте, и она даже не знала, смотрит он на нее или закрыл глаза. Наконец она избавилась от лифчика. Трусики она решила оставить. Легла рядом с ним на кровать и потянулась его поцеловать. Он не ответил на поцелуй. Вместо этого он взялся за резинку от ее трусов и рванул. Она лопнула.

— Так-то лучше. — Его голос изменился до неузнаваемости. Он рвал и рвал ее трусики до тех пор, пока они не слетели сами. Тогда он, рассмеявшись, бросил на пол разорванную в клочья тряпку.

Капли пота на коже вдруг показались ей ледяными.

— Нет, этого я не потерплю. — Она села в кровати.

— Да что с тобой такое? Всем девчонкам нравится немного грубый секс. Не так, что ли?

— Нет, совсем даже не нравится. — Фелиция почувствовала, что ее голос дрожит. Она хотела говорить решительней, но ничего не получалось.

— Только попробуй уйти. Слышал, что ты стопроцентная динамщица. Знаешь, со мной этот номер не пройдет.

Фелиция не верила собственным ушам. И как она могла хотеть оказаться в постели с этим идиотом, который теперь лежит рядом? Она отвернулась, чтобы встать. Но не успела она спустить на пол ноги, как он поднялся и одной рукой ухватил ее за волосы, а другой раздвинул бедра и быстро проник во влагалище. Низ живота пронзила острая боль. А он резко вынул руку.

— Вот черт, ты же суше сортирной бумаги! Ну, раз не хочешь трахаться, придется тебе, черт подери, как следует у меня отсосать.

Он потянул ее за волосы. Она закричала. От страха и от злости. И поняла, что кричит как ребенок.

— Отпусти мои волосы, ублюдок! Я все сделаю, идет?

— Так-то лучше. Чертова шлюха.

Фелицию трясло от ярости, но она проглотила подступивший плач. Нет уж, слез от нее он не дождется. «Надо только сделать это, а потом я пойду домой», — подумала она.

Она наклонилась и открыла рот. Он тут же вошел в нее. Толчки были сильными и ритмичными. Каждый раз, подаваясь назад, он будто высасывал из нее что-то. И каждый раз он испускал тяжелый стон. Наконец он кончил. Она попыталась отвернуться, но он держал ее голову и заставил взять сперму в рот. Глотать она не стала. Опустошенный, он ее выпустил. Фелиция рухнула было на кровать, но вскочила так быстро, как только могла. Сгребла с пола платье и натянула на себя. Быстро обулась. Шон лежал на кровати, закинув руки за голову.

— Надеюсь, тебе было так же хорошо, как и мне. — Он смеялся.

Она пощупала языком сперму, которая все еще была у нее во рту. И плюнула прямо ему в лицо.

— Говнюк гребаный, — холодно и спокойно сказала она. Развернулась и выбежала из дома, чувствуя облегчение от того, что он не стал ее догонять.

 

Глава девятнадцатая

Всю дорогу до дома на Моньюмент-авеню-парк Фелиция шла пешком. Она дрожала всем телом, хотя ночь была душной и теплой. Гнев то и дело сменялся парализующим ощущением опустошенности, которое несколько раз заставляло ее останавливаться прямо посреди дороги. Она снова и снова задавала себе один и тот же вопрос: как можно было так ошибиться в человеке? Из-за красивых глаз? Чертов псих ненормальный. А она взяла и позволила сделать с собой такое. И кто она после этого?

Поднявшись к себе на второй этаж, она заметила свет в гостиной. Отец недавно вернулся с ночного дежурства. У нее в гостиной сидел полицейский, но пойти и рассказать ему, что ее сейчас изнасиловали, было совершенно немыслимо. Она просто не могла. Невозможно, и точка. В этот миг ее обожгла догадка. Шон знал об этом. Знал: она ни за что не обратится в полицию, не осмелится рассказать об этом своему собственному отцу. От этой мысли ее затошнило так, как никогда не тошнило прежде. Она прокралась мимо двери гостиной в ванную и засунула два пальца в рот, вызывая рвоту. Старалась делать все как можно тише, чтобы папа ничего не услышал. О матери она не беспокоилась. Та уже спит, и в крови у нее растворена таблетка снотворного. После рвоты Фелиция почистила зубы. Раз двадцать прополоскала рот, и только после этого проскользнула из ванной к себе в комнату. «Папа решит, будто я вернулась пьяная, — подумала она. — Хотя какое это теперь имеет значение?»

В ту ночь она не сомкнула глаз — лежала и пялилась в потолок, чувствуя одновременно и жар, и озноб. Она думала о том, что все пропало. Ей скоро исполнится восемнадцать, через две недели она закончит школу. Но теперь она вряд ли еще хоть раз туда пойдет. Мысль снова увидеть Шона Невинса, естественно, была для нее невыносима, но и взглянуть в глаза подругам казалось не легче. Думая о Сьюзен и Холли, она испытывала странную смесь стыда и злости. В каком-то смысле она сохранила девственность, но потеряла все остальное. Осенью она должна поступить в колледж, завести новых друзей, может быть, найти любимого, уехать. Теперь ничего из этого не выйдет.

В пять часов утра она проскользнула в ванную и украла две маминых таблетки от бессонницы. Проглотив их, она мгновенно уснула и проснулась только далеко за полдень. Родители не стали ее будить.

В ушах шуршало, как в больших раковинах, если приложить к ним ухо, — говорят, это эхо прибоя. На смену дрожи в руках пришло тупое онемение. Волнами накатывала тошнота; каждый раз, когда она пыталась встать с кровати, у нее кружилась голова. Чем ближе к вечеру, тем хуже ей становилось — точь-в-точь похмелье, только наоборот. Когда Фелиция в воскресенье не вышла к обеду, к ней зашла мама, присела на край кровати и погладила ее по волосам. Рука у нее была ледяная.

— Фелиция, ты не заболела? — Мама искренне беспокоилась и наверняка уже заметила: в комнате дочери перегаром не пахнет.

— Мне нездоровится. — Фелиция надеялась, что мать перестанет гладить ее по волосам, а не то она расплачется.

— Принести тебе обед в комнату? У нас стейк из телятины.

— Нет, у меня болит живот. А вот выпить воды было бы здорово.

Мать принесла воды и до конца дня больше не беспокоила ее.

Еще три дня она пропускала школу по болезни. Воровала у матери таблетки, чтобы спать по ночам. На четвертый день голова больше не кружилась, но онемение так и не прошло. Она даже начала ценить это состояние бесчувственности и желать, чтобы оно усилилось. Она хотела, чтобы с пальцев и чувствительных слоев кожи онемение распространилось на всю нервную систему и она больше вообще ничего не ощущала бы. Единственное, что она согласна была оставить, — это ощущение, посещавшее ее прямо перед тем, как провалиться в сон, приняв снотворного: тогда ей казалось, будто она легкая, как воздух, и ее сейчас унесет ветром. На четвертый день она сказалась здоровой и пошла на остановку школьного автобуса, но только для того, чтобы встретиться с соседом, обдолбанным Брэдом Дэвисом.

Он, как всегда, стоял и ждал автобуса, попутно приторговывая тем, чем некоторые подростки приводят себя в порядок с утра пораньше. Фелиция, как всегда, с ним поздоровалась — по старой памяти. Забавно, но именно он когда-то в самый первый раз ее поцеловал. Вернее сказать, это она украла у него свой первый поцелуй, так как он слишком стеснялся ее целовать. Это случилось в деревянном сарае на заднем дворе семьи Дэвис, им тогда было лет по восемь. Целоваться оказалось странно и мокро, а Брэд так обрадовался, что на следующий день подарил ей леденец на палочке в форме сердечка. Они никогда больше не целовались, но оставались близкими друзьями. До тех пор пока им не исполнилось тринадцать и у Брэда не появились прыщи и наркотики, а у Фелиции — маленькая грудь, которая так никогда и не увеличилась, и поэзия. Но они по-прежнему каждое утро здоровались у школьного автобуса.

В этот раз Фелиция направилась прямо к нему. Решение она уже приняла. Когда она протянула ему двадцать долларов, он удивленно на нее посмотрел. Их руки уже много лет не встречались.

— Мне нужно что-нибудь успокоительное, — сказала Фелиция.

— Нервничаешь перед экзаменами?

Фелиция уставилась на него недоуменно, словно вообще не поняла, о чем он говорит. Она напрочь забыла, что через неделю выпускной экзамен, а еще через неделю состоится церемония окончания: они наденут мантии и шапочки с кисточками, и им вручат дипломы, а Холли скажет перед всеми родителями торжественную речь.

— Самое сильное из того, что сможешь достать, — только и ответила она.

— Придется немного подождать.

— Вернусь завтра рано утром.

И она пошла обратно к своему кирпичному дому. Однако подниматься на второй этаж не стала. Вместо этого она спустилась в подвал. Там внизу, в самом конце коридора, располагалась комната. На двери детской рукой были нарисованы разноцветные буквы: «Секретный клуб! Вход только для Холли, Сьюзен и Фелиции». Фелиция до сих пор помнила, как она писала эти буквы примерно восемь лет назад. Стены внутри они украсили принцессами, лошадями, звездами и планетами. Середину комнаты занимал стол, на нем — огарок свечи в бутылке с затвердевшими потеками стеарина. Вдоль стены, прямо под подвальным окошком, стоял диван. Окошко закрывала штора в цветочек, едва пропускавшая яркий дневной свет. Фелиция Стоун, неполных восемнадцати лет, легла на диван и уставилась в потолок без малейшей надежды заснуть. Она услышала, как в двенадцать часов мать ушла в районную библиотеку, где она работала на полставки. Тогда она поднялась наверх и снова украла таблетки. В этот раз она увеличила дозу до трех штук, прекрасно понимая, что ее разоблачение — это только вопрос времени.

Только бы Брэд не подвел.

Он не подвел.

Валиум обладает седативным эффектом, а если человек превышает рекомендованную дозировку, все ощущения притупляются почти до полной бесчувственности. От Брэда Фелиция получила достаточно валиума, чтобы пережить экзамен и церемонию окончания школы. Подружкам она соврала, что все в порядке и у нее с Шоном Невинсом ничего не было, хоть он и хвастает на всю школу, как отымел ее в рот. Еще она им сказала, что секс ее больше не волнует и она начнет, когда сочтет нужным. Про себя же решила: этого не случится никогда.

К счастью, выпускной экзамен они с Шоном писали в разных классах, а во время церемонии его место оказалось далеко от нее, и ей так больше и не пришлось взглянуть ему в глаза. А затем он и вовсе пропал: сначала отправился на каникулы в Европу, потом наверняка в какой-нибудь престижный университет на востоке страны, а она осталась в Ричмонде со своими таблетками.

В последовавшие за окончанием недели эффект от таблеток, благодаря которому она продержалась последние ужасные дни в школе, стал ослабевать, и она начала запивать их пивом или бурбоном. Она часами сидела в подвале, полубезумная от таблеток и спиртного, а родители думали, будто она у Холли. Холли думала, что она у Сьюзен, а Сьюзен была уверена, что она дома.

Оглушенные таблетками рецепторы время от времени все же просыпались, и тогда она почти ощущала у себя во рту член Шона Невинса. Чувствовала его резкий, отдающий нашатырным спиртом запах. Рвотный спазм, возникающий от того, что головка члена там, в глубине, давит на пищевод, и сосущую пустоту, когда член подается назад для нового толчка. Она вспоминала, как остро ей хотелось впиться зубами, откусить все, когда он целиком внутри, — может, она вырвала бы то, что делает его таким дерьмом. Но она не решилась. Иногда она думала об этом часами и замечала, как стискивает зубы и напрягает жевательные мышцы, только тогда, когда они начинали болеть. Тогда она решала увеличить количество таблеток или алкоголя. Сначала она пила спиртное только утром, чтобы запах успел выветриться прежде, чем родители придут с работы, а днем и вечером обходилась таблетками. С получением таблеток никаких проблем не возникало. Брэд рад был помочь. Фелиция брала их по такой дешевой цене, что и сама понимала: Брэд определенно залезает ради нее в долги. Он давно, вероятно, понял: ее мучает кое-что посерьезнее предэкзаменационного волнения. Обдолбыш Брэд, ясное дело, думал, будто таким образом помогает ей. Он и в самом деле ей помог.

Мало-помалу ей все стало безразлично. Она начала пить днями напролет и перестала сторониться родителей по вечерам. Она или сидела у себя в комнате, или делала вид, будто уходит гулять допоздна, стараясь возвращаться домой, когда отец еще на работе, а мать уже легла. Но рано или поздно кто-то обязательно должен был что-нибудь заметить, ведь маскироваться ей удавалось все хуже и хуже. Это она понимала ясно, какой бы пьяной ни была. Лето шло, и она становилась все безразличнее к происходящему и все меньше жила действительной жизнью. Ей повезло: обе подружки уехали на каникулы, не успев ничего заподозрить. Родителям об их отъезде она ничего не сказала, чтобы по-прежнему иметь возможность пользоваться их именами для прикрытия. Но родителям и самим хватило бы ума ее разоблачить, она понимала. Кроме того, она знала, как они поведут себя, когда узнают правду. Тогда начнется реабилитация. А Фелиция если и боялась чего-то, так это того, что для нее еще не все потеряно. Что есть кто-то вполне способный помочь ей выбраться из того туманного мира, в котором она существует. Это означало бы для нее провести остаток жизни, непрерывно ощущая вкус его члена у себя во рту. В конце концов она пришла к выводу, что из ее положения существует только один выход.

Как-то утром в начале августа она открыла конверт, который мать положила на кухонный стол. Это оказался ответ из Университета Ричмонда. Фелиция зачислена студенткой для изучения английской литературы. Она скомкала письмо и положила его в карман. И ничего не почувствовала. Вышла из дому. Подошла к соседскому дому и позвонила к Дэвисам. Дверь открыт Брэд, как она и надеялась.

— Ты что, опять на мели? — Брэд закатил глаза. Пригласил войти.

— Нет, я ненадолго. В этот раз я не за таблетками.

— Нет?

— Зашла спросить, сможешь ли ты достать для меня кое-что другое.

— Что, например?

— Героин, — сказала она равнодушно.

Брэд долго на нее смотрел своими крохотными зрачками.

— Героин? Хочешь покончить с собой?

— Не знаю. — Но про себя она согласилась, так как именно это и собиралась сделать, только медленно.

 

Глава двадцатая

Ричмонд, сентябрь 2010 года

Наступил сентябрь, почти такой же жаркий, как и август, и такой же душный. Когда полиция обнаружила фрагмент человеческой кожи пятисотлетней давности, который Эфраим Бонд отправлял на экспертизу в УСВ, расследование убийства заведующего музеем пошло в новом направлении. Теперь все сосредоточились на книге без корешка, замеченной госпожой Прайс. Вскоре Лаубах обнаружил и книгу, и корешок в кабинете господина Бонда, в одном из ящиков письменного стола.

— Переплет из человеческой кожи. Ты когда-нибудь о таком слышал? — Фелиция Стоун сокрушенно покачала головой. Они с шефом сидели вдвоем в его кабинете, и сегодня Джонс хрумкал морковкой чуть громче обычного.

— Вообще-то да. Даже видел один такой, — ответил Джонс, и только по крохотным искоркам, блеснувшим в уголках глаз, можно было догадаться, что он весьма доволен своим ответом. Она взглянула на него с интересом. Фелиция уже давно поняла: эрудицию Джонса трудно переоценить. А вот недооценить очень легко. — Виденная мною книга находится в Музее анатомии при Эдинбургском университете. Мы с женой посещали его во время свадебного путешествия много лет назад. Такой музей нелегко забыть.

— Да ну? И какому же несчастному принадлежала эта кожа?

— Никакому не несчастному, а самому Уильяму Бёрку, серийному убийце. Раз ты изучала серийных убийц, то, конечно, слышала об Уильяме Бёрке и Уильяме Хэре?

— Спрашиваешь! Они известны как похитители трупов в Шотландии в девятнадцатом веке, так? Продавали покойников анатомам.

— Верно. В то время британские законы дозволяли проводить только вскрытия казненных преступников. Это никак не могло удовлетворить растущие запросы стремительно развивающейся медицинской науки. Чтобы проводить исследования и преподавать, анатомы оказались вынуждены покупать трупы у разорителей могил. Правительство смотрело на такие сделки сквозь пальцы. Преступление Бёрка и Хэра состояло в том, что от добывания трупов они постепенно перешли к их производству. В общей сложности они убили не меньше семнадцати человек, чьи трупы продали врачу Роберту Ноксу. Знал ли Нокс о происхождении покупаемых тел, до сих пор достоверно не известно.

— Но как кожа самого Бёрка попала в переплет?

— Ну, Бёрка и Хэра в конце концов осудили и приговорили к смерти. Их тела, как тела казненных, по иронии судьбы подлежали законному анатомическому вскрытию. Во время вскрытия Бёрка его кожу украли. Несколько недель спустя ее обнаружили, но уже в виде украшения некоторых предметов, среди которых был и дневник из музея Эдинбурга.

— У меня мурашки по коже. — Фелиция посмотрела на свою руку. Она подумала об Эде Гейне, убийце, о котором они с Лаубахом говорили сразу после обнаружения тела Эфраима Бонда. Ей смутно вспомнилось, что после того, как Гейна арестовали, в его доме нашли множество предметов, изготовленных из человеческой кожи. Например, костюм в виде женского тела, который Гейн надевал, чтобы на время превратиться в свою покойную мать. Но были и обыкновенные вещи: абажуры, обивка стульев.

— Да, приятного мало, — согласился Джонс. — Но Бёрк оказался не единственным, с кем такое приключилось. В музее гид нам рассказывал, будто существует еще издание знаменитого анатомического атласа, составленного итальянским анатомом эпохи Возрождения по имени Везалий или что-то похожее. Так вот, это издание девятнадцатого века тоже переплетено в человеческую кожу. Еще есть какие-то мемуары разбойника с большой дороги по имени Джеймс Уолтон, известного также как Парень с большой дороги. Эти мемуары скорее всего переплетены в его собственную кожу.

— Будь так добр, скажи мне, что ты выяснил все это прямо перед моим приходом, а не помнишь со времен своего свадебного путешествия.

— У полицейского, знаешь ли, должна быть хорошая память. А в остальном путешествие было весьма приятным. Теперь вот и нам приходится разбираться с еще одним образчиком переплетного искусства в духе Memento mori. Думаю, нам следует побеседовать с реставратором Музея Эдгара Аллана По, и поскорее. Наша первоочередная задача — выяснить как можно больше об оторванном от корешка томе лорда Байрона и о человеческой коже, которая крепко на нем сидела. Важнейший вопрос — зачем Эфраиму Бонду понадобилось снимать корешок?

— Где мне искать этого реставратора и как его зовут?

— Подожди минутку. — Джонс, перекатывая во рту комок полупрожеванной морковки, принялся рыться в больших тетрадях, которые он использовал для заметок. Делать записи в тетрадях такого формата может только следователь, почти никогда не покидающий кабинета, чтобы поработать «в поле».

— Джон Ш. Невинс, — наконец сообщил он. — У него есть кабинет в Мемориальной библиотеке Боутрайта, на кампусе Университета Ричмонда.

Фелицию как будто выбросило в невесомость. Она где-то читала, что у человека орган равновесия расположен в ухе и заполнен жидкостью. Положение тела корректируется таким образом, чтобы скомпенсировать движения и колебания этой жидкости. Если ее хорошенько взболтать, как делает ребенок, когда крутится волчком, у человека закружится голова. Может даже затошнить. Но она-то спокойно сидела на стуле и смотрела на шефа, который все копался в своих тетрадях. И все-таки у нее появилось такое ощущение, словно ее вестибулярный аппарат побывал в блендере. Она посмотрела на свои руки и увидела, как они у нее дрожат. Чувства, которые она вроде бы научилась контролировать, готовы были вырваться на свободу.

— Джон Шон Невинс, — произнесла она глухо себе под нос.

— Да, я тоже думаю, что Ш. означает Шон. Реставратор, профессор и, похоже, библиофил-коллекционер. Я вот тут записал. Пятьдесят девять лет. Это все, что у нас есть. Ты его знаешь?

— Когда-то знала его сына, Шона Невинса, без Джона в начале.

— Ну да, ну да. Сын должен быть примерно твоего возраста, угадал? — Джонс, очевидно, был расположен поболтать.

— К сожалению, — ледяным тоном ответила Фелиция, столь же очевидно расположенная уклониться от беседы на эту тему.

— Другими словами, знакомство оказалось вовсе не из приятных. Надеюсь, это тебе не помешает мило пообщаться с его отцом. У тебя лучше всех получается идти по этому следу, ты же сама нас на него вывела.

Она задумалась и почувствовала, как головокружение проходит.

— Я этим займусь. — Она поднялась, с удивлением обнаружив, что может твердо стоять на ногах. — Ты приобщил все известное об этом типе, Невинсе, к делу?

— Мы не заводили на него отдельный файл, если ты это имеешь в виду, — отозвался Джонс. — Почти наверняка ключевая фигура в этом деле не он. До тех пор пока не выяснится что-нибудь подозрительное, предпочитаю видеть в нем обыкновенного эксперта.

— До тех пор — да.

— Думаешь, он в этом каким-то образом замешан?

— Я не знаю. Чувствую кожей.

— Дело из ряда вон, поэтому все может быть, — согласился Джонс. — Я все думаю об этой коже, которой не меньше пятисот лет. Она тебя ни на какие мысли не наводит?

— На мысли о том, что с двух человек сняли кожу два чертовых психа, незнакомых друг с другом, — бодро ответила Фелиция. — Между преступлениями — пять сотен лет; следовательно, рассматривая садистские убийства, сексуальных маньяков и извращенцев как современный феномен, мы допускаем серьезную ошибку. В Европе шестнадцатого века царили куда более жестокие нравы, чем в Штатах сегодня. Поэтому обнаружить, что и тогда находились чокнутые преступники, вполне естественно. Но какая связь между нашими двумя преступлениями, я не представляю.

— Призрак из прошлого, — улыбнулся Джонс, звонко откусывая от морковки. — Почти как у Эдгара Аллана По. Безумный убийца, восставший из-под книжной обложки.

— Свежеватель возвращается, — по-черному пошутила Фелиция. — Нет, я серьезно. Мы должны учитывать вероятность того, что убийца относительно много знал об этой обложке и в какой-то степени ею вдохновлялся. И если искать человека, который досконально знаком с книгами музея и с материалами, из которых они изготовлены, начинать надо именно с реставратора.

— Логично. Но не забывай, пока — это гипотеза. Я предпочитаю видеть реставратора среди наших друзей, по крайней мере сначала.

— Я поняла. Просто женская логика подала голос, вот и все, — сказала Фелиция и вышла.

Разумеется, это не просто женская логика. Фелиция рассуждала так: человек, у которого не сын, а кусок дерьма, скорее всего и сам чокнутый псих. Подобные мысли могли бы означать, что она поручит предстоящее интервью кому-нибудь другому. Но на самом деле именно благодаря им она этого не сделала. Она была уверена: в конце расследования их будет ждать загнанный в угол социопат. К одному такому уже потянулась ниточка. Ей остается только пойти по следу.

Мемориальная библиотека Боутрайта располагалась в величественном здании из красного кирпича, с окнами, выходящими на небольшое озеро Уэстхэмптон, сердце кампуса. Как и большая часть зданий университета, библиотека была выстроена в неоготическом стиле. Многим американцам именно этот стиль представляется высшим воплощением почтенной древней учености. Само здание возвели в пятидесятых годах XX века, чтобы наконец привести в порядок готовое выйти из-под контроля собрание книг. Возможно, это здание и выглядело почтенным, но древним оно точно не являлось. Кроме того, Фелиция знала, что бросающаяся в глаза часовая башня оснащена электронным механизмом, который два раза в день развлекает музыкой погруженных в глубокие раздумья студентов и преподавателей.

Она припарковала машину у самого озера и по тропинке мимо часовой башни поднялась к библиотеке. На третьем этаже она обнаружила кабинет Невинса-старшего. Она постучалась; звучный бас пригласил ее войти.

Кабинет Невинса определенно принадлежал человеку, для которого книги являлись не только источником знаний, но и признаком высокого общественного положения. Стены от пола до потолка закрывали книжные полки. Невинс стоял перед массивным письменным столом и приветственно протягивал руку. К ее большому удивлению, он выглядел очень дружелюбным. И одет оказался не строго: в рубашку на кнопках с короткими рукавами и бежевые штаны для отдыха. Волосы — совершенно седые, но все еще густые. Морщины на лбу и мешки под глазами придавали ему вид доброго дедушки. Меньше всего он напоминал человека, готового ударить ближнего, к примеру, монтировкой, и еще того меньше — преступника, сдирающего кожу с еще не убитой жертвы. Она тоже протянула руку для знакомства; у него оказалось образцовое рукопожатие, не слишком слабое, но и не очень крепкое. С первого взгляда Невинс-старший произвел на нее приятное впечатление, насколько это вообще было возможно в ее случае.

Ранее с Невинсом уже беседовал Рейнольдс, поэтому они могли пропустить некоторые обязательные вопросы. К тому же Фелиция заранее предупредила о своем приходе по телефону и сообщила, о чем хочет побеседовать.

— Принадлежавшая По книга Байрона… Она считалась маленькой загадкой музея. Никто точно не знает, откуда она взялась. Разумеется, это настоящая драгоценность — первое издание «Паломничества Чайльд Гарольда» само по себе большая редкость, — однако у этого экземпляра обнаружился вдобавок целый ряд интересных особенностей. В первую очередь обложка. Я всегда был уверен: она исключительного качества — об этом говорил ее цвет — серый, почти белый. Но человеческая кожа? Это же ужасно! Несколько месяцев назад мы открыли, что обложка скорее всего является палимпсестом.

— То есть вы хотите сказать, на ней раньше было что-то написано? — спросила она, радуясь возможности блеснуть недавно приобретенными знаниями и одновременно раздражаясь своему желанию что-то доказать отцу Шона Невинса.

— Правильно, — не без удивления согласился Невинс. — Она у вас с собой?

Фелиция открыла папку, которую держала под мышкой, достала из нее прозрачный пластиковый пакет с обложкой, а затем и саму книгу и положила оба пакета на стол перед Невинсом.

— Позволено ли мне? — вежливо спросил он, берясь за пакет с обложкой.

— А у вас есть перчатки?

— Естественно, они являются неотъемлемой частью рабочего набора реставратора. — Он с улыбкой достал из ящика стола пару белых шелковых перчаток, надел их и извлек обложку из пакета.

— Подойдите сюда. — Невинс проследовал к высокому белому столу в одном из углов комнаты и поманил ее за собой. Положив обложку на стол, он аккуратно ее расправил. Включил рабочее освещение над столом и достал лупу. Держа ее над обложкой, он дал Фелиции взглянуть. Она смогла различить буквы, как бы отпечатавшиеся на коже, но не разобрала ничего из написанного.

— Это латынь. Боюсь, этот палимпсест пока не вызвал в научных кругах большого интереса. Мы только недавно его открыли, и никто еще не приступал к систематической работе по его расшифровке. Скорее всего виной тому его статус: в нем привыкли видеть принадлежавший По раритет, а не возможный исторический источник.

— А его вообще можно прочитать?

— Да, скорее всего. Существуют различные технологии исследования текстов такого рода — например рентген или мультиспектральная фотосъемка, позволяющая усилить контраст фона и следов смытых чернил. Благодаря этим технологиям специалистам Института Джона Хопкинса удалось прочитать четыре пятых скрытого текста знаменитого палимпсеста Архимеда. Восстановленный текст оказался не чем иным, как неизвестным доселе трактатом греческого ученого Архимеда.

— Того, кто сказал «эврика»?

— Точно. Кстати, а вы знаете, что единственная научная работа Эдгара Аллана По называлась «Эврика»?

— Нет.

— Этот факт, конечно, совершенно не относится к делу, зато дает довольно ясный пример того, что литературоведы называют интертекстуальностью. Пример, как некоторые слова и предложения переходят из произведения в произведение и фрагменты старых текстов встраиваются в новые, образуя своего рода подтекст.

— То есть когда мы называем какое-либо произведение глубоким, это всего лишь значит, что в него включены куски написанных раньше вещей? — спросила Фелиция.

— Можно сказать и так, — со смехом согласился Невинс. — Понятие палимпсеста можно использовать как наглядный образ того, что все тексты так или иначе написаны «поверх» своих предшественников. Но вернемся к вашему вопросу. В настоящее время палимпсест Архимеда хранится в Художественном музее Уолтерса. Чтобы прочесть оставшуюся пятую часть палимпсеста, использовали рентгенофлуоресцентный анализ. Но на нашем палимпсесте я вижу признаки многократных переписываний: больше двух раз, может быть, даже четыре-пять. Согласитесь, это значительно усложняет расшифровку. Но не делает ее невозможной.

— А вы, неужели вы никогда не думали сами провести этот анализ? — бесцеремонно спросила Фелиция.

— Собственноручно — нет. Книга является собственностью музея. Честь открытия палимпсеста принадлежит Бонду. Он обнаружил скрытый текст этой весной. У меня сложилось впечатление, что он развернул некую исследовательскую работу, но я об этом практически ничего не знаю. На мою долю выпала регистрация новых сведений о книге и исправление разных каталогов, а также информирование некоторых специалистов. Я даже упомянул эту находку на одной из конференций, на которой мне довелось присутствовать. Но, как я уже говорил, пока никто не клюнул. В академических кругах, к сожалению, это обычное дело. Вы не поверите, сколько неизученного пылится на полках. Теперешние ученые не берутся исследовать подозрительные объекты, боясь зря потратить время и подставить под удар репутацию. Да и записаны тут скорее всего какие-нибудь средневековые бредни. Материал для дипломной работы, не больше.

— Но ведь этот палимпсест может оказаться и важным историческим документом?

— Может. Сложность в том, что мы не знаем точно, откуда эта обложка взялась. Никто ее не проверял. Хотя есть хорошая зацепка, если кто-нибудь заинтересуется. На титульном листе книги написано имя.

Невинс вернулся к столу и взял внутренности книги. На первой странице действительно оказалась надпись, на взгляд Фелиции, абсолютно неразборчивая.

— Не знаю, как правильно произносить это имя, — продолжал Невинс. — Если буквы вам кажутся неясными, я охотно его для вас перепишу. — Он что-то нацарапал на липучем квадратике для заметок и протянул ей.

Теперь буквы складывались в имя: Broder Lysholm Knudtzon — Бродер Лисхолм Кнудтзон.

— Если бы спросили меня, я бы сказал, что имя — скандинавское, — заметил Невинс.

— Вы ведь являетесь коллекционером-библиофилом, господин Невинс? — начала Фелиция, убирая листок с именем к себе в папку.

— Да, это вполне верно.

Фелиция обвела взглядом комнату.

— Все эти книги, они ваши или принадлежат библиотеке?

— Почти все мои. Но ни одна из них не представляет такой большой ценности, какой, возможно, кажется. Эти книги я использую для работы.

— Но у вас есть и ценные книги?

— Есть.

— И где вы их храните?

— Дома. — Этот ответ Невинса поражал своей лаконичностью.

— Это надежное место? — продолжала допытываться Фелиция.

— В моем доме имеется сигнализация. Скажите, а какое это имеет отношение к расследованию?

— Никакого. Простите, я заболталась. — Но Фелиции показалось, будто она задела больное место. Интересно, что бы это могло быть?

— А нет ли у вас сейфа, в котором вы храните самые ценные экземпляры?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Я читала о коллекционерах — они держат самые большие свои сокровища под замком. Мне всегда становилось интересно, зачем собирать что-либо, если намереваешься прятать свою коллекцию от всего мира?

— Хороший вопрос, — усмехнулся Невинс. Была ли эта усмешка нервной?

— Воображаю, как много вы знаете о других библиотеках — наверняка не меньше, чем о своей собственной. — Фелиция подпустила в голос восторженности.

— Можно и так сказать. — Он заметно расслабился, когда разговор перешел от его собрания книг на другую тему.

— А вы хорошо знакомы с библиофилами из других стран?

— Ну конечно — я же часто бываю в Европе.

— Вы ездите как частное лицо, чтобы приобретать книги себе в коллекцию?

— Так или по работе, на какую-нибудь конференцию. Это тоже бывает. Кроме того, время от времени я выполняю заказы по оценке имущества для страховых компаний.

— То есть если такой человек, как вы, не знает, кто такой Бродер Лисхолм Кнудтзон, это означает: Кнудтзон не владел и не владеет сколько-нибудь значимым собранием?

Фелиция наблюдала за выражением его лица. Она задела важный нерв — в этом не было ни малейшего сомнения. Он колебался, прежде чем ответить.

— Я этого не говорил. Мир книголюбов огромен, и как раз скандинавские коллекции мне мало известны.

— Понимаю. Но вы, конечно, не будете возражать, если мы попросим вас выяснить о Кнудтзоне побольше. Я уверена, вы справитесь с этим делом значительно быстрее нас. Полиции важно узнать об этой книге все возможное. Как об обложке, так и о начинке.

— Приложу все усилия. — Невинс надолго задумался. Наконец он произнес: — Кстати, я еду в Европу на следующей неделе.

— Правда? И куда вы направляетесь?

— Во Франкфурт.

— Там, кажется, каждый год проходит книжная ярмарка? — Фелиция сама удивилась тому, сколько всего знает.

— Да, но я еду не на ярмарку. Буду оценивать частное собрание. Владелец хочет застраховать его в американской страховой компании, а компания приглашает меня для определения его стоимости.

— Да-да, понимаю.

— Я планирую встретиться с некоторыми своими немецкими коллегами. Возможно, они смогут нам помочь с этим Кнудтзоном.

Фелиция взяла обложку и убрала ее обратно в пластиковый пакет, а пакет спрятала в папку. Поблагодарила любезного хозяина и попрощалась. Когда она уже выходила, Невинс вдруг сказал:

— Фелиция Стоун. Ваше имя кажется мне знакомым. Скажите, вы, случайно, не учились в одном классе с моим сыном, Шоном Невинсом, в старшей школе?

Она вздрогнула.

— Так и есть. — Ей очень хотелось добавить: «Не так-то легко забыть человека, который насильно заставил тебя сделать ему минет». Вместо этого она спросила: — Как дела у Шона?

Ее расстроило открытие, что ответ на этот вопрос не совсем ей безразличен. Всю свою взрослую жизнь она старалась забыть этого ублюдка, но он застрял в ней как заноза; сейчас она вдруг поняла: ей доставило бы удовольствие услышать, что с Шоном не все в порядке. Правда, вероятность такого ответа была весьма невелика.

— Он женат, у него две славные дочурки. Работает юрисконсультом в Нью-Йорке.

И почему она не удивлена?

— Это очень удачно. — Сказав это, она закрыла за собой дверь и направилась к выходу.

По дороге из библиотеки она размышляла: «Я точно не знаю, но не была ли та сдержанность, с которой он говорил об этой обложке, несколько преувеличенной? Разве не должен только что открытый палимпсест вдохновлять реставратора так же, как вдохновляют археолога неисследованные руины города, бредни там написаны или не бредни? Уж не скрывает ли чего добрейший господин Невинс?»

Подойдя к своей машине, она не сразу села за руль. Сначала достала айфон и позвонила Лаубаху. Он тут же снял трубку.

— В чем дело, золотце?

— Когда вы нашли эту книгу, — с места в карьер начала Стоун, — как много других бумаг Бонда вы успели просмотреть?

— Большую часть, но весьма поверхностно. Мы целенаправленно искали книгу без обложки. Вторым номером в списке приоритетов шли технические задачи. Вы, стратеги, получите свое чтиво только после того, как мы разглядим в свои лупы каждый квадратный сантиметр места преступления. Ты же знаешь порядок.

— Знаю. Но меня интересует, не заметил ли кто-нибудь среди бумаг в кабинете Бонда фотографий или даже рентгеновских снимков?

Лаубах ответил не задумываясь:

— Нет, насколько мне известно.

— Ну ладно, — разочарованно протянула Фелиция.

— А они должны быть там? У тебя есть куски головоломки, которые никак не встают на место?

— Не знаю. Сейчас, мне кажется, я на правильном пути и узнаю все больше и больше, но ничего не складывается.

— Понимаю. Но тебе следовало бы кое о чем подумать первой, раз ты моложе меня.

— И о чем же?

— Сегодня большинство картинок под ногами не валяется.

— Ну конечно, нет. Только я могу вообразить себе большие рентгеновские снимки, какие обычно вешают на экраны.

— Ты смотришь слишком много медицинских сериалов.

— Возможно. А мобильник и компьютер Бонда вы уже изучили? — спросила она, снова загоревшись.

— Мобильник у него допотопный, с небольшой картой памяти. Не забывай, он был пожилым человеком. У многих людей его возраста мобильника вообще нет. Он пользовался компьютером на работе, а дома никакой навороченной техники не имел, и это тоже свойственно пожилым людям. Первое, поверхностное изучение файлов на компьютере показало, что зашифрованных и защищенных паролями данных нет. Содержимое файлов еще не проверяли.

— Можешь это кому-нибудь поручить? Думаю, это важно. Ищите фотографии или рентгеновские снимки с текстом. Текст будет скорее всего неразборчивый, картинка — нечеткая.

— Рентгеновские снимки с текстом? Мы что, ищем тайное послание?

— Называй как хочешь, — сказала Фелиция и нажала отбой.

Фелиция Стоун села в машину и повернула ключ. Заиграло радио. И конечно, из динамиков раздался голос Криса Айзека, призрака из прошлого. Не успела она переключиться на другую волну, как песня уже въелась ей в кожу. Да, осталось именно такое ощущение. В буквальном смысле. Как будто текст песни, слово за словом, пишут на ее коже. Как пишут чернилами на пергаменте. Она сидела не шевелясь, пока не затих последний звук песни. Фелиция посмотрела на свою руку. Там, под кожей, что-нибудь написано? Слабый, почти неразличимый отпечаток слов? «В мире нет любви». У нее перехватило дыхание. «Я перетрудилась, — подумала Фелиция. — Нормальная реакция на встречу с отцом этого ублюдка. Да еще эта песня. Чертовы совпадения». Она снова взглянула на руку. Внимательно рассмотрела кожу. Но смогла разглядеть только вены. Естественно, никаких надписей не обнаружилось. Пришла запретная мысль: «Мне надо выпить». А сразу за ней — еще более запретное обоснование: «Я же зависела не от спиртного. Я зависела от таблеток. А со спиртным я справлюсь».

Она заглушила двигатель, и радио сразу замолкло — ведущий даже не успел объявить следующую песню. Фелиция вышла из машины. Остановилась, ощутив головокружение, и стала смотреть на тихое озеро. Поплыли воспоминания, как когда-то она мечтала учиться в этом университете. Собиралась изучать литературу и историю, разгадывать великие загадки жизни. Она знала, что раз в год студенты выпускного курса собираются вокруг этого озера, зажигают свечи и устраивают красивую церемонию прощания. Тогда, очень давно, она надеялась поучаствовать в такой церемонии. Вместо этого ее ждал курс лечения, Аляска и полицейская академия. Не она это выбрала, так о чем сожалеть?

Она медленно спустилась к самой воде. Наклонившись, сложила ладони лодочкой, зачерпнула воды и ополоснула лицо. В голове прояснилось, и она вдруг подумала: «Мне не выпить надо, а мне надо домой».

Домом Фелиция называла квартиру на Моньюмент-авеню-парк, где до сих пор жил ее отец. Мать несколько лет назад умерла от сердечной недостаточности.

Она припарковалась на тротуаре у дома Брэда Дэвиса. Он по-прежнему обретал здесь, она знала, хотя не встречала его уже несколько лет. Наркотиками он больше не торговал, но бросил это занятие уже после того, как она съехала от родителей. Перестал он скорее всего потому, что круг его клиентов ограничивался приятелями по школе, а они, поступив в колледжи, разлетелись кто куда. Вероятно, он и сам стал глотать меньше колес. Во всяком случае, женился, тоже окончил колледж и стал работать рекламщиком. У него двое детей — мальчик и девочка, которые иногда играли в саду. Фелиция заметила, что он помог детям привести в порядок сарай, где давным-давно случился ее первый слюнявый поцелуй. Жену его она ни разу не видела. Сейчас, в первой половине дня, дом Дэвисов был пуст.

У нее до сих пор имелся свой ключ. Она отперла дверь, за которой начиналась ведущая к ним на второй этаж лестница. Войдя, остановилась и долго смотрела на дверь в подвал. Каждый раз, когда она приходила к отцу, эта дверь попадалась ей на глаза, но после тех событий она ни разу туда не спускалась. Ей стало тяжело дышать.

Медленно подошла она к подвальной двери, отперла ее и спустилась вниз. Здесь по-прежнему пахло сыростью. Фелиция не торопясь миновала коридор и очутилась у той комнаты, где у нее с подружками в детстве был тайный клуб на троих. Она ничуть не удивилась, увидев, что нетвердые детские буквы никуда с двери не делись. Осторожно открыла дверь и вошла. Все осталось на своих местах. На столе стояла та же самая свеча. А рядом с ней — стакан. Тот самый, из которого она пила тогда. Потрясенная, она подумала: «С тех пор сюда никто не заходил». Хотя не совсем так. Не было шприца, пузырьков от таблеток и пустых бутылок. Кто-то убрал все, что следовало убрать, не тронув остальное.

Она немного постояла, осматриваясь, и, к своему удивлению, стала вспоминать, как они устраивали тайный клуб. Лучше всего она помнила, как они разрисовывали стены. Как спорили, выбирая мотивы, какие строили планы. Чем они тут занимались потом, когда клуб был уже готов, она помнила смутно. Придумывать, создавать проекты — вот что больше всего их занимало. Самым ярким воспоминанием остались их мечты. Мечты быть только втроем, и никаких взрослых. И иметь место, в котором всем распоряжаются они. Мечты о неограниченной свободе в ограниченном пространстве маленькой тесной комнатки.

Фелиция легла на диван. Здесь она и пролежала все лето, пока чуть не умерла от передоза. «И лежать-то было неудобно», — подумала она и встала. Поглубже вдохнула затхлый запах подвала. Желание выпить тут же пропало.

Из подвала она поднялась в квартиру к отцу. Открыла не стучась. Отец дремал на диване.

— Здесь отдыхает умаявшийся пенсионер, — громко провозгласила Фелиция.

Отец открыл глаза, узнал дочку, поднялся и сразу начал убирать со стола. Пустая бутылка из-под пива затерялась в охапке скрученных трубочкой газет, и все вместе было унесено на кухню. Вернувшись, он заметил:

— Не думал, что увижу тебя раньше чем через несколько недель. Ну и дело вам досталось — мама, не горюй!

— В точку, — согласилась Фелиция, радуясь, что он не перестает следить за происходящим в участке. В последнее время она часто думала о разнице в возрасте между ней и отцом. Когда она родилась, ему было уже за сорок. Когда она ходила в школу, а он — на работу, эта разница не казалась чем-то необычным. А сейчас между ними почти вечность — будто отец внезапно из папы превратился в дедушку. Она не знала, как долго он еще с ней пробудет, и часто боялась его потерять, боялась лишиться его трезвого ума.

— Я пришла поговорить, но не о текущем расследовании.

На лице отца отразилось разочарование, весьма порадовавшее Фелицию. В душе он все еще полицейский, как и раньше.

Она уселась в кресло, в котором папа обычно смотрел спортивные матчи. Он вообще включал телевизор исключительно ради них. Только матчи, и только бейсбол, ничего больше.

— Я пришла поговорить про тот случай, — призналась Фелиция.

Его лицо дрогнуло. От удивления, от страха или от облегчения?

Сама Фелиция испытывала последнее. Она долго ждала, чтобы сказать это, хоть и понимала: нельзя тянуть слишком долго — ведь отец не молодеет.

Некоторое время он сидел молча, а потом сделал то, что ее очень удивило. Возможно, он и сам удивился не меньше. Он поднялся, пошел на кухню и достал пиво. После того лета он никогда не пил пиво у нее на глазах. Вернувшись в гостиную, он отхлебнул из бутылки и поставил ее на журнальный столик.

— Думаю, ты достаточно продвинулась, чтобы перенести это зрелище.

— Я перенесу. Если, конечно, ты не хватишь лишнего, — сказала она тоном материнской заботы, на который то и дело срывалась с тех пор, как отец остался один.

— Обо мне не беспокойся. Я старый человек и наконец-то могу себе позволить делать все, что захочу, — улыбнулся он. И без лишних предисловий начал рассказывать: — Тебя нашла Холли. Ты впервые ввела себе героин, и сразу — передозировка. Бог тебя спас — Холли именно в этот день вернулась домой с каникул и решила во что бы то ни стало тебя отыскать. На отдыхе она много размышляла и догадалась, что ты в беде. Она решила не сдаваться, пока тебя не увидит. Расспрашивала нас, обошла всех твоих друзей. Наконец позвонила соседскому парню, Брэду. Вот тут и выяснилось, что он тебя уже один раз спас неделю назад. Ты попросила у него дозу героина, но он отказал. Он думал, ему удалось отговорить тебя от этой затеи, но спасти тебя было не так-то просто. Ты отправилась на другой конец города и там купила все необходимое. Именно Брэд подал идею поискать тебя в подвале, в тайном клубе, — он предположил, что ты можешь быть там. Странно, но никто из нас не подумал об этом раньше. Не знаю, известно ему это было наверняка или он просто догадался. И не хочу знать. Сколько таблеток он для тебя достал тем летом, пока ты травилась, а мы ничего не замечали, тоже не знаю и знать не хочу.

Он замолчал и отхлебнул пива, а потом продолжил:

— Ты лежала на диване без сознания, а на полу рядом с тобой валялся шприц. Холли вбежала к нам наверх и вызвала «скорую». Помню лицо твоей матери — она вся побелела. Не могла поверить в случившееся. Мы поехали с тобой в больницу, но сидели в комнате ожидания, пока врачи возвращали тебя к жизни. За все время твоя мать не проронила ни слова. Когда нас пустили к тебе, а ты лежала, почти такая же бледная, как раньше, и краски только-только начали возвращаться на твое лицо, пришли слезы. Твоя мать разрыдалась. Никогда не видел, чтобы она так убивалась.

Фелиция сидела и смотрела на отца. Он никогда раньше не рассказывал о том дне. Сама она почти ничего не помнила. В голове осталась какая-то каша. Возвращение для нее стало адом, родители отправили ее в реабилитационный центр в Западной Виргинии. Место ей понравилось. Поэтому она смогла пройти там курс восстановления. Потом приехал отец и забрал ее оттуда. Они переехали на Аляску, где отец получил должность начальника полицейского участка в маленьком городке. Родители уехали на Север ради нее. Это был символический акт. Один год во льдах. Один год на краю света. Новое начало. На Аляске она пошла работать в полицию, стала помогать отцу в участке. К ее большому удивлению, эта работа ей понравилась. Когда испытательный год подошел к концу, родители решили, что настало время отпустить ее на свободу, поскольку они не могли вечно оберегать ее от жизни, и вернулись в Ричмонд. Тогда она поступила в полицейскую академию.

Вообще-то Фелиция пришла не для того, чтобы слушать отца. Это она всегда создавала вокруг себя тайну. Родители никогда не спрашивали, почему за два месяца она превратилась из жизнерадостной выпускницы в самоубийцу с героиновым шприцем. Она могла себе вообразить, как они страдали от неизвестности. Но так или иначе, они позволили ей сохранить свою тайну. Видимо, надеялись, что в один прекрасный день она найдет в себе силы и сама обо всем расскажет.

— Мы никогда об этом раньше не говорили, — сказала Фелиция.

— Никогда. — Отец одним глотком допил остававшееся в бутылке пиво.

— Хорошо, что разговор все-таки начался.

— Да.

«В следующий раз наступит моя очередь рассказывать, — подумала она про себя. — В следующий раз».

— Мне пора возвращаться к работе. Сам знаешь, как бывает. — Фелиция поднялась.

Отец молча кивнул. Он очень хорошо знал, как бывает.

— Ты должна все время себя спрашивать, — вдруг заговорил он. Фелиция остановилась на полдороге. — …что он сделает с этой кожей, — закончил мысль отец.

Она кивнула и задумалась. Вышла из квартиры. Все-таки хорошо, что сделала крюк и заскочила домой.

Пока она спускалась по лестнице, ее мысли вновь обратились к Эду Гейну. «Он и правда существовал», — сказала она себе. Есть убийцы, которые снимают кожу со своих жертв. И все-таки она вынуждена признать, что расследует очень необычное дело, и необычным его делает странное ощущение ирреальности происходящего. Она не знала, стоит ли думать об Эде Гейне. Может, поискать вдохновения в кино: «Психо», «Техасская резня бензопилой» или «Молчание ягнят»?

Убийца, которого она преследует, в одном похож на Эда Гейна: надев костюм из кожи убитых им людей, танцует в нетронутой спальне своей покойной матери. Оба они словно пришли из другого мира.

«Ты должна все время себя спрашивать, что он сделает с этой кожей», — сказал ей отец. Но как на такой вопрос найти разумный ответ? Нормальные люди ничего не делают с кожей мертвецов. И все-таки ответ она знала. «Он на ней что-нибудь напишет», — подумала она, закрывая за собой входную дверь отцовского дома.

Вернувшись в участок, Фелиция Стоун заняла свое место в просторной рабочей комнате отдела убийств. Перед ней стоял ноутбук. Криминалисты уже обследовали компьютер Бонда и извлекли из него все файлы, даже те из удаленных, которые смогли восстановить. Электронный адрес Бонда, как оказалось, располагался на домене музея, но он пользовался им только для служебной переписки, то есть крайне редко. По большому счету он просто отвечал на те из поступающих запросов, которыми не мог пренебречь. Оставалась возможность, что руководитель музея использовал для личной переписки какой-нибудь сетевой почтовый сервис, например джи-мэйл. Но никто из тех, с кем он работал, не помнил, чтобы этот одинокий старый человек давал кому-нибудь свой электронный адрес, поэтому, если он и существовал, обнаружить его было почти невозможно.

Она перенесла все содержимое компьютера Бонда к себе в папку и вплотную занялась поиском файлов с изображениями. К своему большому разочарованию, она не нашла того, что искала. Ей попались фотографии экспонатов музея, несколько неудачных фотографий коллег Бонда с закрытыми глазами, сделанных на каких-то рабочих встречах, и еще что-то по мелочи. Заинтересовала ее только одна фотография, с изображением довольно пышной рыжеволосой дамы. Фелиция понятия не имела, кто бы это мог быть. Наверное, родственница — например дочь. Эта фотография разбудила ее любопытство, так как она оказалась единственной из всех, снятой не в Музее Эдгара Аллана По. Фоном служило знакомое Фелиции озеро — Уэстхэмптон на территории университета, около которого она недавно парковалась. Она принялась размышлять, кто мог сделать этот снимок, но так ни к чему и не пришла. Подавленная, она закрыла ноутбук и позвонила Лаубаху.

— Ты где? — спросила она.

— Здесь, — отозвался абонент, кладя на стол перед ней свой мобильный.

— Господи, я даже не слышала, как звонил твой телефон, — рассмеялась Фелиция.

— Вибрация, — пояснил Лаубах, — старый индейский трюк. Полезен, когда собираешься внезапно возникнуть у кого-нибудь за спиной.

— Внезапность тебе отлично удалась. Послушай, среди файлов с компьютера Бонда я ничего не нашла.

— Ну, понятно. А почему ты так уверена, будто эти фотографии вообще существуют?

— Не знаю. Просто у меня такое чувство. Если они есть, многое встает на место.

— То есть ты просто хочешь, чтобы они нашлись.

— Да, наверное. — Она тяжело вздохнула.

— Как правило, наилучший результат приносит работа с теми уликами, которые у нас есть, а не с теми, какие нам бы хотелось иметь.

Фелиция слабо улыбнулась.

 

Глава двадцать первая

Остаток той недели и всю следующую они потратили на безрезультатные допросы и бесконечное копание в имуществе Бонда и его бумагах. Никаких новых фотографий обнаружить не удалось. Встречи Рейнольдса и Паттерсона с родственниками ничего нового не принесли. Разве что Паттерсон засвидетельствовал: рыжеволосая дама с фотографии членом семьи не является. «У них в роду сплошь темноволосые доходяги», — отрапортовал он. По мнению Фелиции Стоун, это сообщение делало фотографию толстой рыжей женщины еще более интересной. Поскольку Бонд собственного фотоаппарата не имел даже в мобильном телефоне и не получал снимок по электронной почте, чтобы сохранить на компьютере, как это было с другими снимками, в команде разгорелась дискуссия о том, как фотография могла у него очутиться. Паттерсон считал, что наличие снимка указывает на существование у Бонда еще одного электронного адреса, о котором они не знают, и Бонд загрузил картинку оттуда, но в действительности нельзя было исключать и массу других способов, какими файл мог попасть на компьютер. Поэтому вопрос повис в воздухе.

Кроме того, Паттерсон надежно установил, что Эфраим Бонд не был семейной птицей. Его дети ничего плохого о нем напрямую не говорили, напротив: похоже, они на свой лад любили отца, — но после тщетных попыток поддерживать слабеющие родственные узы вроде как махнули на него рукой. Он никогда сам не звонил и других попыток сблизиться не делал. С течением лет он все больше и больше отдалялся.

Рейнольдс лишь смог добавить, что у всех родственников надежное алиби и ни у кого на первый взгляд нет мотива таким дьявольским способом убивать собственного отца.

Короче говоря, расследование зашло в тупик. Даже то, что казалось многообещающим началом — обнаружение фрагмента выделанной человеческой кожи, — никуда их не привело.

Несколько дней спустя Фелиция Стоун самостоятельно решила поинтересоваться в Интернете реставратором Невинсом. Не то чтобы раньше в Сети они не смотрели. Его проверили со всех сторон, а значит, основательно покопались и в Интернете, и в различных базах данных, но Фелиция знала по опыту: чем больше разных запросов введешь в поисковик, тем больше шансов найти неожиданные связи.

Оказалось, у квотербека университетской футбольной команды по имени Джон Стюарт Невинс был удачный сезон на севере. В результатах поиска он попадался чаще, чем консультант-реставратор. Но даже этот «шум» не заставил Фелицию ввести в поле поисковых запросов его полное среднее имя — Шон. Ведь тогда ей попалось бы на глаза куда больше упоминаний Невинса-младшего, чем ей хотелось бы. Поэтому она продолжала листать длинный список результатов, в котором находилось все больше и больше ссылок на нужного Невинса. Значительная часть их вела на сайты библиотеки и университета. Присутствовали также ссылки на местные газеты, по большей части давнишние, — в них Невинс комментировал творчество того или иного писателя-юбиляра и иногда демонстрировал экземпляры первоизданий из университетского собрания. Фигурировал Невинс и как автор ряда научных публикаций, и как участник разных семинаров по всей стране. Ничего из этого, похоже, к ее расследованию не относилось.

Так она и сидела, в задумчивости покусывая карандаш и пустым взглядом рассматривая очередную найденную фотографию Невинса. Он стоял — руки в неизменных тонких белых перчатках — и держал перед собой старую книгу. Фотография была напечатана в газете «Ричмонд таймс-диспэтч». Заголовок статьи, к которой относилась картинка, гласил: «Местный коллекционер приобретает ценное собрание».

Речь в статье шла о покупке Невинсом нескольких ценных книг из наследства старой вдовы, которая была родом из почтенной семьи ричмондских табачных магнатов. То, что Невинс собирает книги как частное лицо, новостью для Фелиции не являлось. Но ее внимание привлекло название тома, который Невинс держал в руках: «Пер Гюнт. Генрик Ибсен». Позолоченные буквы на красном фоне. «Что-то знакомое, — подумала Фелиция. — Генрик Ибсен… Не швед ли? Во всяком случае, он точно из Скандинавии. Невинс же в скандинавских книжных коллекциях не разбирается, по его словам». Но здесь он стоит с книгой Генрика Ибсена. Конечно, она допускала, это может быть простое совпадение. Книга на фотографии не была частью зарубежного собрания. Она куплена здесь, в Виргинии. Но почему Невинс выбрал именно ее, чтобы позировать фотографу, если скандинавские книги вовсе его не интересуют?

У нее родилась идея. В верхнем правом углу поисковой страницы «Гугл» она зашла в настройки поиска. Нашла список вариантов в рубрике «Язык поиска». Отметила галочкой шведский, норвежский и датский. В этот раз она запрашивала по полному имени — Джон Шон Невинс. Только одно совпадение. Это оказалась статья на сайте adressa.no. Скорее всего какая-нибудь газета.

Похоже, у него есть какой-то замысел, у этого Невинса. Он старался особенно не светиться в Скандинавии. «И все-таки я тебя нашла», — с торжеством подумала Фелиция. Ее взгляд упал на картинку, сопровождавшую коротенькую заметку. В комнате, которая выглядела так, будто ее обставляли в прошлом веке, с книгами у каждой стены — совершенно во вкусе Невинса, — стояла группа улыбающихся людей. В середине находился Невинс. Его имя упоминалось один-единственный раз, в подписи к фотографии. Ясно, реставратор Невинс здесь не главная фигура. Но что он вообще делает на этом снимке?

Она не могла сама определить, на каком языке написана статья, но домен указывал на Норвегию. А может, фотография сделана вовсе не в Скандинавии? Может, это норвежское сообщение о чем-нибудь произошедшем в Соединенных Штатах? Откуда ей знать? Она продолжала вглядываться в текст подписи. Остальные имена, кроме Невинса, похоже, были иностранными, но все ли они скандинавские, сказать она не могла. Наконец она взглянула на самые первые слова, с которых начиналась подпись: «I Knudtzonsalen». Она открыла ящик стола и достала листок, который ей дал Невинс. Перечитала имя — Broder Lysholm Knudtzon. Knudtzon и Knudtzonsalen. Ей стало ясно: она должна получить перевод этой заметки, и как можно скорее.

Она просмотрела сайт Университета Ричмонда в надежде найти того, кто в состоянии переводить со скандинавских языков. Но не успела она дойти до конца списка сотрудников университета, как ее озарило. Побарабанив немного по крышке ноутбука, на котором работала, она взялась за телефон и позвонила по внутреннему номеру в подвал, в прозекторскую.

— Кнут Йенсен, — ответил голос из глубин. И снова удача! К телефону подошел тот, кто был ей нужен.

— Фелиция Стоун с верхних этажей. У меня к тебе немного необычный вопрос.

— А у меня необычная профессия, так что смелей в атаку, — отозвался Йенсен.

— Твои предки чисто случайно не скандинавы?

— Вот черт, неужели это так заметно? И что меня выдало? Фамилия или голубые глаза?

— И то и другое, — засмеялась Фелиция.

— Хорошо, признаю свою вину. Мой отец родился в Норвегии. Перебрался сюда в возрасте пятнадцати лет вместе со своими родителями. И какое наказание меня ждет?

— Приговор еще не вынесли. Твой отец когда-нибудь учил тебя норвежскому?

— Папа настаивал, что мы теперь американцы. Дома мы говорили только на английском.

— Как жаль.

— Да, жаль. Но этот запрет не помешал моей бабушке разговаривать с нами по-норвежски. Она даже немного учила меня, чтобы я смог читать ей газеты, когда она станет совсем старенькая, как она говорила. Газета называлась «Бергенс Тиденде», родственники каждый месяц присылали ей номер. Бабушка до самого конца сохранила отличное зрение, поэтому много читать вслух мне не довелось. Но сквозь простенький текст продраться могу.

— Тогда ты приговариваешься к получасу незамедлительных штрафных работ у меня в кабинете, — весело сказала Фелиция.

— Обвинен и осужден, а я всего-то по телефону поговорил. У нас что, полицейское государство? — отшутился Кнут Йенсен.

— Нет, у нас полицейский участок, — ответила Фелиция, а про себя подумала: «А мы, часом, не флиртуем?»

— Иду, — отозвался Йенсен и положил трубку.

Кнут Йенсен долго сидел и вникал в текст.

— Обычные местные новости. Сайт принадлежит газете из Тронхейма, третьего по величине города в Норвегии. Вообще-то маленький город, но там есть университет. Фотография сделана в университетской библиотеке, где проводилась какая-то конференция, посвященная средневековым норвежским рукописям и манускриптам. В статье подчеркивается: таких манускриптов существует очень немного, но те, что есть, представляют немалый интерес. Особенно всех занимает книга, принадлежащая перу некоего священника Йоханнеса.

Йенсен посмотрел на Фелицию.

— Это как-то связано с нашим делом?

— Понятия не имею. А вот тут, под картинкой, что написано?

— Только то, что фотография сделана в Кнудтзоновском зале, скорее всего названном в честь кого-то по фамилии Кнудтзон. А дальше идут имена людей на фотографии. Полагаю, это участники конференции.

— Один из людей с фотографии в моем присутствии утверждал, будто не знаком ни с одним скандинавским книжным собранием. Что ты на это скажешь?

— Скажу, что это немного странно. Он ведь не просто мимо проходил, когда делался снимок.

— Я тоже так думаю. А когда эта статья была написана?

— Дата указана вот здесь. — Йенсен показал на мониторе. — Они там просто пишут задом наперед. Заметка опубликована в апреле этого года.

— Введи запрос о помещении, об этом Кнудтзоновском зале, — попросила Фелиция.

Йенсен повиновался. Он искал только среди норвежских сайтов. Нашлось несколько ссылок. Он открыл первую и стал читать.

— Зал назван в честь парня по имени Бродер Лисхолм Кнудтзон, — сказал он, изучив страницу, похожую на официальный сайт какой-нибудь организации — например библиотеки или университета. — Несомненно, знаменитый библиофил.

— И почему я не удивлена? — пробормотала себе под нос Фелиция Стоун.

Йенсен ушел с этой страницы и открыл следующую ссылку. Фелиция заметила, что эта новая страница тоже принадлежит газете «Адресса». Теперь, зная, как нужно читать дату, она поняла: статья совсем свежая. Опубликована сегодня.

Кнут Йенсен долго сидел молча и читал.

— Не понимаю. — Он наконец нарушил тишину.

— Трудности перевода?

— Нет, язык вполне ясный. Меня сбило с толку содержание. Кнудтзоновский зал здесь упоминается в связи с тем, что сегодня в ходе полицейского расследования там были собраны все сотрудники Университетской библиотеки Тронхейма. Преступление, которое расследуется… У меня просто нет слов. Это совершенно меняет дело. Или ты гениальный сыщик, или тебе невозможно, фантастически везет.

— Да говори же наконец, что случилось! — Фелиции хотелось схватить Йенсена за воротник и хорошенько встряхнуть.

— Почти ровно двенадцать часов назад в книгохранилище Университетской библиотеки Тронхейма был найден труп женщины.

— Ну да, очень странное совпадение.

— Да, но сейчас ты увидишь, что такое по-настоящему странное совпадение. Эта женщина была обезглавлена, и с нее сняли кожу.

Фелиция тупо уставилась на Йенсена. «Вот все и раскрылось, — думала она. — Вот все и вправду раскрылось». Возможно, она чувствовала бы себя еще лучше, если бы не так случайно наткнулась на это сообщение. Да и какая разница, в конце-то концов? Ради таких мгновений следователь и работает. Ощущение все равно очень приятное. Прорыв в расследовании. Наконец!

Она еще немного посидела, разглядывая картинку на экране: фотографию полной рыжеволосой женщины. Она вдруг поняла, где видела ее раньше. Это была дама с загадочной фотографии Бонда.

— Чья это фотография? — Показывая пальцем на экран, она уже знала ответ.

— Это и есть убитая.

Фелиция посмотрела на Кнута Йенсена долгим взглядом, размышляя, стоит ли наградить его поцелуем. Она ограничилась тем, что положила руку ему на плечо.

— Йенсен, нам нужен письменный перевод этой статьи, и как можно скорее. Я созову всю группу на совещание. Хочу, чтобы ты тоже присутствовал.

Через час все собрались в комнате для переговоров. Вначале судмедэксперт зачитал свой перевод статьи из газеты «Адресса». Кроме того, он потратил остававшееся перед совещанием время на то, чтобы просмотреть другие крупные норвежские сетевые издания, и сообщил, что там, на севере, дело попало на первые полосы всех газет. Он выяснил: тамошняя полиция уже допрашивает подозреваемого. На это Рейнольдс, не переставая жевать свою ужасную жвачку, заметил:

— Если норвежская пресса хоть в чем-то похожа на нашу, мы можем смело поделить результат на десять. Я хочу сказать, у нас ведь тоже есть подозреваемый.

— А он у нас правда есть? — спросила Фелиция, которая успела много чего передумать и проверить после того, как схлынул первый восторг от открытия. — Насколько вероятно, что Невинс сейчас в Норвегии?

— Теоретически он может быть в Норвегии, — сказал Рейнольдс. — Три дня назад он улетел в Европу.

— В Германию, — уточнила Фелиция. — На прошлой неделе он упоминал об этой поездке при мне.

— А я уже проверил его алиби на тот день, когда убили Бонда. Тогда он встречался с книготорговцем в Луисвиле. Я поговорил и с тем парнем, и с персоналом отеля, где Невинс якобы останавливался в ночь убийства. Нет никаких оснований сомневаться в его алиби.

— Пока у нас нет ничего конкретного, что можно было бы ему предъявить, — взял слово Джонс, до сих пор безмолвно сидевший во главе стола. — Но если он не совершал убийства собственноручно, это еще не значит, будто он вообще не замешан в деле. Не стоит забывать о главном открытии, которое мы сегодня сделали. У нас не одно убийство, а два. Невинс выглядит связующим звеном между ними, но вероятен также факт, что жертвы могли быть знакомы между собой. У Бонда на компьютере оказалась фотография этой норвежки, Гунн Бриты Дал.

— Да, но есть еще одна связь. Старинные книги, — заметила Фелиция. — Думаю, нам стоит сосредоточиться на них. В деле фигурируют книги и кожаные переплеты.

— Основная задача сейчас — доказать, что эти убийства действительно так похожи, как кажутся на первый взгляд. Йенсен, как, ты сказал, зовут следователя, занимающегося норвежским убийством в библиотеке? — спросил Джонс.

— Я этого еще не говорил. — Йенсен совсем уткнулся носом в свой компьютер. — Дайте посмотреть. Его зовут Одд Синсакер.

— Одд? Вот же ур-одд-ливое имя, — хмыкнул Паттерсон.

Фелиция только закатила глаза.

— Стоун, выйдешь с ним на связь, чтобы сравнить детали. И вспоминай, где ты в последний раз видела свою дорожную косметичку.

— Да, сэр. Не хочу показаться занудой, но разве так можно?

— Что ты имеешь в виду?

— Мы говорим о зарубежном деле. Разве не предусмотрены особые процедуры, которые надо выполнить? Не обязаны ли мы сначала обратиться в вышестоящую инстанцию?

— Нет, пока не узнаем больше. Пока у нас есть наше дело, которое мы расследуем, а у них — свое дело. Все, чего мы хотим, — это обменяться информацией. Я рассчитываю, что они столь же заинтересованы в разговоре с нами, как и мы — с ними.

— Ладно. Но не лучше ли будет, если позвонит Йенсен? Он же знает язык.

— Йенсен не полицейский. Не в обиду тебе будь сказано. — Последние слова Джонс обратил к Кнуту.

— Джонс прав, — согласился Йенсен. — Кроме того, в Норвегии все неплохо говорят по-английски. Два года назад ездил туда в отпуск. Пытался говорить по-норвежски, но как только народ слышал мой тягучий выговор южанина, все переходили на английский.

— То есть норвежцы, всю жизнь живущие в Норвегии, говорят по-английски лучше, чем ты — по-норвежски? — спросил Паттерсон.

— Ну-у, похоже, тут ты прав, — улыбнулся Йенсен.

— Тогда как мы можем полагаться на то, что ты тут напереводил? — не отставал Паттерсон.

Все посмотрели на него с недоумением. Паттерсон пожал плечами.

— Я пошутил, — сказал он и расплылся в идиотской улыбке.

Через час, не успев прийти в себя от открытий, Фелиция Стоун сидела и сжимала в руке телефонную трубку. На спине у нее резвился целый муравейник необыкновенно шустрых мурашек. Несмотря на все заверения Йенсена о том, будто норвежцы прекрасно говорят по-английски, она опасалась быть непонятой. Приятная дама в международном справочном отделе дала ей номер полицейского управления Тронхейма. Когда она позвонила в управление и представилась по-английски, не менее приятная дама перешла на ее родной язык. Говорила она с мелодичным акцентом, но очень понятно.

Затем ее соединили с Оддом Синсакером.

 

Глава двадцать вторая

Падуя, 1518 год

«Обезьяны! — не произнес, а прямо-таки выплюнул слово мессер Алессандро. — Обезьяны!»

Цирюльник и мальчик сидели на лавке в той же комнате, где незадолго до этого съели свой завтрак — черный хлеб и ветчину. Мессер же расхаживал перед ними взад-вперед. Он только что вернулся домой после утренней прогулки. Как обычно, в голове его теснились мысли, которые ему обязательно нужно было высказать, прежде чем он отправится отдохнуть. Временами это оказывались возвышеннейшие идеи и всеобъемлющие проекты, иногда — ропот и возражения. Последние редко относились к Галену из Пергамона, великому знатоку человеческого тела, но сегодня настал и его черед быть опровергнутым. Мессер даже не снял свой новый бархатный желто-охристый плащ с расшитой цветами грудью и горностаевым воротом. Плащ этот совсем недавно принесли от портного, и предназначался он только для утренних прогулок и выступлений с кафедры. Сейчас он развевался вокруг мессера подобно осенним листьям, взвихренным ветром. Мальчику и цирюльнику ничего иного не оставалось, как слушать не перебивая. Гален и внутреннее устройство человеческого тела всегда были темой, зажигавшей румянец на щеках мессера и заставлявшей его брызгать слюной во время речи, но не от гнева.

— Господь мой создатель! Обезьяны!

Мальчик никогда раньше не видел обезьян. Уличные мальчишки могли без умолку болтать о торговце, который прошлым летом брал с собой на площадь целых трех. Было это до того, как они с цирюльником приехали в Падую. Тот торговец сшил для обезьян шляпы, и они разыгрывали целое представление — изображали ремесленников с разными инструментами. Их прогнали с площади после того, как одна из обезьян своим молотком ударила по голове какого-то маркграфа. Беднягу спасла только высокая шляпа, купленная им в тот же день. Удивительное дело, но тот же знатный человек с севера Германии, находившийся здесь в качестве студента, перекупил у торговца его обезьян, когда тот больше не смог с ними развлекать публику. И из-за того, что он с ними сделал, мессер Алессандро теперь расхаживал из угла в угол и сердился.

Хоть мальчику и не довелось ни разу увидеть живую обезьяну, он рассматривал рисунки, которыми другие дети разукрасили стены домов в квартале. Рисованые обезьяны напоминали длинноруких людей. А еще однажды в книге, привезенной мессером с Востока, он нашел картинку с изображением обезьяны, выполненную более искусным художником, чем соседские сорванцы. На ней было ясно видно, что обезьяна — это зверь с густой шерстью и большими глупыми глазами. Об этом-то и рассуждал мессер, расхаживая по комнате и помахивая перед собой пером, как будто он что-то пишет на воздухе.

— Бессловесная тварь, ни в чем с человеком не сходная. Разве можем мы по ним судить о тайнах человеческого тела?

Тайны человеческого тела. Да, он возвращался к этому предмету снова и снова; мальчик знал, как мессер любит это выражение, — быть может оттого, что больше остальных в этих тайнах преуспел. Для него еще многое оставалось неясным, но все же к тайнам тела он сам, с позволения сказать, был причастен. Из того, о чем он теперь говорил с пылающим лицом, шагая из угла в угол, следовало, что ему были ведомы вещи, о которых Гален и не подозревал.

Знаменитое учение Галена об анатомии преподносилось как основа основ, и не только в самой академии Галена, существовавшей в незапамятные времена на окраине блистательного города Пергамона, но и всеми последующими школами, изучавшими человеческие внутренности, — врачебной школой в Салерно, всяческими университетами и даже здесь, в Падуе, где сам мессер Алессандро и преподавал.

Много раз слышал мальчик, как мессер излагает учение Галена. С кафедры мессер не моргнув глазом именовал прямую кишку rectum, то есть «прямая», забывая упомянуть, что у человека она не прямая, а извилистая — поскольку так учил Гален. А теперь на столе мессера Алессандро очутились эти обезьяны, так как мстительный северогерманский маркграф, купив безработных зверей, почти год держал их у себя в кабинете, а затем преподнес в дар медицинскому факультету университета, где они попали под искусные ножи цирюльника и мессера Алессандро. Не на потеху публики, а ради долгих ночных студий обезьяньей анатомии.

Мальчику в тот вечер присутствовать не разрешили. Он очень расстроился — ведь это была последняя возможность увидеть обезьян. Мессеру же этот сеанс открыл глаза. Он, конечно, знал: Гален познавал анатомию, вскрывая животных. Внезапное озарение мессера заключалось вот в чем: он увидел, что строение обезьян сильно отличается от человеческого, и потому обезьяны не годятся, чтобы на их примере изучали анатомию человека. Он оказался сражен новой идеей, мальчик все понял. Мессеру не терпелось кричать об этом прямо с кафедры. О том, что это у обезьян rectum, но не у человека. Однако он этого не сделал, а продолжал тайком размышлять, делясь своими мыслями только с избранным кругом — с коллегами и студентами, которым особенно доверял, с цирюльником. Мальчик слышал своими ушами, что в величайших медицинских школах по всему христианскому миру преподают одно и то же: строение тела человека схоже с телом обезьяны. В иных университетах сомнения в учении Галена, возглашающего последнюю истину о строении человека, сочли бы святотатством; нет, хуже — ересью, а попытки найти надежные доказательства неправоты Галена могли привести смельчака на костер инквизиции.

Не таковы были нравы в Падуе, покорной мудрому правлению Венеции. Законы могущественного торгового города, напротив, вменяли в обязанность каждому практикующему врачу по меньшей мере раз в год присутствовать на вскрытии казненного преступника. В Падуе каждый год имели место хотя бы два анатомических представления. Многие из них сопровождались разъяснениями мессера Алессандро. Во время последнего такого вскрытия, состоявшегося на дому у одного благородного господина, рассечения выполнял цирюльник, новый доверенный помощник мессера.

На официальных вскрытиях мессеру не полагалось стоять возле трупа. Ему отводилась роль лектора, объясняющего происходящее с кафедры. Мальчик понимал: именно здесь начинается глубокая трещина, раскалывающая ум мессера, поскольку возле кафедры источником мудрости являлся Гален, а возле трупа — собственные глаза. Цирюльник мог свободно разглядывать то, чего Гален никогда не видел, в то время как взгляд мессера был прикован к писаниям знаменитого врача древности, словно заключенный, брошенный в рукописную темницу.

Однако на каждое официальное вскрытие приходилось по меньшей мере пять неофициальных. Некоторые из них мальчик наблюдал своими глазами на чердаке мессера Алессандро и сам помогал доставать для них тела. На этих вскрытиях мессер мог себе позволить самому работать скальпелем. На чердаке он увидел собственными глазами, ощутил собственными пальцами, унюхал собственным носом, как бесконечно мало известно нам о нас самих.

Подозрение, что Гален кое в чем серьезно ошибался, мало-помалу перерастало в уверенность. Наконец, вскрыв трех диких обезьян, мессер понял, в чем заключается самая большая ошибка Галена. Человек превосходит животных не только своими свершениями, не только духовностью. Наши органы столь же возвышенны. В теле человека происходит много такого, в чем нельзя разобраться, исследуя обезьяну.

Завтра свершится небывалое. Мессер давно имел такое желание, но долго не мог решиться. Он пригласил только ближайших друзей — в первый раз во время вскрытия мессер собирался собственноручно препарировать труп на глазах у зрителей. Вскрытие проводили неофициально, поэтому труп они должны были раздобыть сами.

Анатомический театр являлся его собственным изобретением. Мессер долго вынашивал мечту о подобном сооружении. Замысел складывался постепенно, из ментальных образов и маленьких умозрительных набросков. В конце концов он смог нарисовать все целиком — оставалось только отнести рисунки Альфонсо, зодчему.

По воле мессера театр возвели на заднем дворе его падуанского дома. Он представлял собой круглый амфитеатр с тремя рядами скамей. Скамьи располагались друг над другом, и даже с самого дальнего ряда зрители хорошо видели сцену. Крыша у театра отсутствовала, чтобы глазу, следящему за исследованием тела, помогал дневной свет. В центре установили вращающийся стол и на него укладывали труп. Сооружение построили целиком из дерева.

По этому поводу мессер заметил:

— Такие строения должно возводить в камне. И место им на главной городской возвышенности, со скамьями для сотен зрителей. Не подобает анатомическому театру прятаться на заднем дворе, как наша простая постройка.

Алессандро снял с себя плащ и посмотрел на мальчика и цирюльника. Взгляд выражал прежнее спокойствие. Умные глаза вновь стали такими, какими мальчик их знал.

— Вчера вечером Альфонсо завершил свой труд, — сказал он. — Дело за трупом. После заката будет и он.

За городской стеной по дороге в Венецию, в часе езды на двуколке, находилось то, что местные жители с мрачной двусмысленностью называли Кладбищем невинных. Его и кладбищем-то назвать было трудно — просто кусок земли, огороженный каменной стеной. Сюда свозили бедняков, скошенных чумой в те годы, когда она так свирепствовала, что городские погосты при церквях уже не могли приютить всех мертвецов. Здесь же хоронили казненных преступников, самоубийц и всех остальных, чья душа почему-либо оказалась обречена на вечные муки.

В округе обреталось множество бродячих собак и воронов. Если кому занадобится человеческий труп — лучшего места не найти. Могилы копались неглубокие, сторожа — ненадежные, меток негусто. Мальчик уже наведывался сюда вместе с цирюльником. Своей ученостью мессер Алессандро во многом был обязан этому месту.

Не всегда случалась такая удача, что они находили целый труп. Но велика была у мессера жажда знаний, и потому довольствовалась она и костями без плоти, связанными одними сухожилиями, и одним-двумя мускулами, по случайности оставшимися на своем месте. Вместе с цирюльником мальчик очищал от гнили скелеты разлагающихся трупов. Однажды они раздобыли лопатку, плечо и кисть, на которой не хватало пальцев, и еще ногу. Увидев добычу, мессер в ту же ночь отправил их назад на поиски грудной клетки. На следующий день они, стараясь быть незамеченными и выбирая каждый раз новую дорогу, свозили кости в дом мессера Алессандро, так что под конец у него оказался почти целый скелет.

Вдвоем сидели они на стене, окружающей Кладбище невинных, каждый со своей лопатой, и болтали ногами, а солнце садилось у них за спиной. Цирюльник насвистывал песенку, которую они выучили в Германии. В ней пелось про лентяя, который ленился-ленился, да и заснул, а проснувшись, обнаружил, что заживо похоронен. Мальчик прислушивался к ночи.

Наконец они заметили, как к калитке за углом подкатила двуколка. Им было видно, как ходят задвижки. Оба спрыгнули со стены и остались стоять снаружи. Солнце пряталось за горизонт, темнота вступала в свои права. Они слышали, о чем разговаривают копающие с другой стороны стены. О казни.

Служанку приговорили к смерти за то, что она до смерти забила своего собственного ребенка, которого прижила неизвестно с кем. Ходили слухи, будто обрюхатил ее сынок хозяина, богатого местного торговца. Так или нет, а сегодня после обеда ее повесили на городской площади, и теперь два могильщика, болтая о пустяках и не обращая никакого внимания на труп, рыли могилу, глубокую ровно настолько, насколько им позволяла их куцая совесть. Им потребовалось не так уж много времени, и под конец разговор крутился вокруг жены одного из них, которая — «точно тебе говорю» — раздобыла на рынке знатного петуха. Главный вопрос заключался в том, куда его теперь пустить: на бои или на развод?

Когда могильщики наконец закончили и свою болтовню, и свою отвратительную работу, цирюльник с мальчиком услышали через стену, как запирается калитка и исчезает в ночи скрипучая телега.

Стену возводили не для защиты кладбища от расхитителей могил, а только для того, чтобы спрятать их от глаз прохожих, поэтому она была лишь немногим выше цирюльника. Легко перемахнув через ограду, они нашли место, где могильщики закопали труп. Оба знали: то, что они ищут, лежит неглубоко, долго копать не придется. Они не перекидали и дюжины лопат земли, как наткнулись на упругую плоть.

Цирюльник велел мальчику встать на колени и завершить остальную работу руками. Мальчик начал с того конца, где, по их мнению, находилась голова. Когда он разгреб рыхлую землю, показалось белое как мел лицо. Раскрытые глаза засыпало черной землей. Кожа была гладкой и холодной. Черные волосы сливались с окружающим мраком. Мальчик просунул руку ей под шею и приподнял голову. Мгновение он сидел, поддерживая руками мертвую голову, будто хотел ей что-то сказать. Долго смотрел на бледно-голубые губы. Его вдруг охватила печаль, равной которой он никогда прежде не испытывал, оказываясь рядом с трупом.

— Что ты застрял? Продолжай копать, — раздраженно поторопил его цирюльник.

Мальчик повиновался. Очистил от земли грудь, живот, бедра и ноги. Потом они подняли ее из могилы.

Чтобы перетащить труп через стену, понадобился трос. Цирюльник стоял снаружи и тянул за трос, пропущенный в подмышки тела, а мальчик толкал ноги. Наконец тело было переброшено за стену и крепко привязано к двуколке. Путь до города предстоял тряский. Прежде чем стегнуть осла, они закрыли ее покрывалом. Пока цирюльник закрывал ей лицо, мальчик смог его разглядеть. Служанка походила на его мать, которая осталась там, в Тронхейме. Мальчик задумался о том, заметил ли это сходство цирюльник.

На следующий день мальчику разрешили вымыться в бадье мессера Алессандро и натереть кожу самым лучшим оливковым маслом. После того как он высох и надел сухую и чистую одежду, его допустили к мессеру Алессандро в рабочий кабинет. Они уселись на два мягких стула по разные стороны стола. Мальчик все еще думал про обезьян торговца и поэтому вспомнил и другие истории об обезьянах, которые мессер ему рассказывал.

— Пожалуйста, расскажите об обезьяне из Александрии. — Мальчик потянулся к яблоку.

— Да-а, обезьяна из Александрии. — Мессер потер рукой гладко выбритый подбородок. Этим утром цирюльник славно потрудился, и у мессера был такой же гладкий подбородок, как у мальчика. Мессер взял сушеную фигу и стал пристально ее рассматривать, а потом положил в рот. Мальчик не сводил с него глаз затаив дыхание. Все, что делал мессер, выглядело таким глубокомысленным, будто даже малейшее движение руки имело тайное значение, пока непонятное мальчику. «Но однажды я пойму, — подумал он. — Придет день, и я сам буду думать так же». Он восхищался мессером. Не то чтобы он совсем не уважал цирюльника, но цирюльник его пугал. Не раз в немецком кабаке случалось мальчику видеть его норов. Цирюльник оправдывался тем, что у него внутри слишком много желтой желчи, и время от времени принимал снадобья из лекарственных трав и белого хлеба для обуздания внезапных приступов гнева. Ничего не помогало. В первый же праздник после лечения он мог затеять очередную драку. Правда, на мальчика он ни разу руки не поднял.

Но не только свирепость цирюльника его пугала. Мальчик видел, как цирюльник забавляется с другими мальчиками не старше его. В те разы, когда они снимали на постоялом дворе две комнаты, мальчик получал одну для себя, а в другую цирюльник приводил какого-нибудь сорванца. Свой счастливый талисман, своего спутника цирюльник и пальцем не трогал — таков был уговор. Но что теперь, когда счастье нашлось? Можно ли по-прежнему полагаться на цирюльника? Мальчик не знал. Но был убежден: можно положиться на мессера Алессандро. Он верил не доброму сердцу мессера, хотя и чувствовал теплое отношение с его стороны. Мальчик рассчитывал на его ум. От человека, всеми прочими частями тела которого правит голова, всегда знаешь, чего ждать. На мессера можно положиться, как полагаются на надежный аргумент.

— Тебе нравится история про обезьяну из Александрии, верно?

Мальчик кивнул.

— И не напрасно, — сказал мессер Алессандро. — В этой истории сокрыта удивительная мудрость. Я сам видел эту обезьяну. Обезьяну из Александрии. Обезьяну, которая умела писать все буквы греческого алфавита. Неделю пробыл я в этом городе, столь великом в прошлом, а теперь померкнувшем. В этом городе в незапамятные времена была собрана вся мудрость мира. Там я отыскал несколько необычайных книг. Немало беседовал я и с городскими медиками, которые первенствуют во многих областях и блестяще говорят по-гречески, хотя все они арабы и евреи. От одного из них я и услышал об искусном ремесленнике и торговце по имени Киншар Переписчик. Родом он был из Багдада, но жил в Александрии. У этого Переписчика наверняка имелись книги из тех, которые хранились в знаменитой старинной библиотеке еще до пожара. А ты меня знаешь, — сказал мессер таким тоном, что мальчик почувствовал гордость — он хорошо знает мессера, — ты меня знаешь. Я во что бы то ни стало должен был повидать этого Переписчика. Через несколько дней посланный слуга сообщил мне, когда состоится встреча. К сожалению, с книгами меня постигло разочарование. Все они оказались недавними списками, ни одного старше нескольких десятилетий. Я все-таки приобрел несколько хороших копий с трактатов Архимеда, которых у меня еще не было и где, по моему мнению, могло быть хоть несколько слов, действительно принадлежащих Архимеду. И все-таки, зайдя к Переписчику, я не зря потратил время. Он показал мне свой скрипторий. Это был один из лучших скрипториев, какие мне случалось видеть во время путешествий. В нем трудилась дюжина человек, и книг там изготовили не меньше, чем в городе у моего друга, книгопечатника Мануция.

Городом мессер Алессандро называл Венецию. Вот как много мальчик уже знал о мессере.

— Но не поэтому встреча с Киншаром Переписчиком навеки запечатлена в моей памяти. Виной тому первейший его писец, обезьяна по имени Александр.

— Обезьяна? — засмеялся мальчик, как будто слушал эту историю в первый, а не в десятый раз.

— Совершенно верно, обезьяна, — подтвердил мессер, отправляя себе в готовый рассмеяться рот еще одну фигу. Он продолжил: — Обезьяна была непростая. Она умела писать. Зверь брал перо и писал на больших листах бумаги крупные корявые буквы в ряд, одну за другой. Он знал все буквы греческого алфавита и расставлял их по бумаге так, будто писал слова и предложения. Представь себе: он даже научился время от времени оставлять промежутки между буквами, точно это слова. Знаков препинания он не освоил, точек и запятых не различал, а о гениальном изобретении Мануция, о точке с запятой, в той стране не знали даже сами переписчики. И все же обезьяна писала. Но, оставаясь зверем, не разумела, что пишет, поэтому распоследний пьяница на генуэзской верфи мыслит яснее, чем она. Обезьяна просто выводила буквы одну за другой, без смысла и порядка. Каждый день Александр сидел в скриптории и писал, являя остальным переписчикам образец прилежания. И в один прекрасный день произошло чудо. Или не чудо, поскольку Киншар Переписчик убедил меня, будто это событие с необходимостью должно было произойти. Как он говорил, если взять достаточно много обезьян и заставить их достаточно долго писать буквы в ряд, то одна из них обязательно напишет что-нибудь разумное, рано или поздно. Если же взять бесконечно много обезьян, которые бесконечно пишут буквы в ряд, то где-то среди чепухи ты найдешь и повторение работ Платона, и стихи Горация. От этой мысли захватывает дух.

Обезьяна Киншара Переписчика написала только одно разумное предложение. Но, как я понял позднее, предложение очень хорошее. Понимание зрело долго. Теперь это своего рода мой символ веры.

— И что же написала обезьяна? — спросил мальчик, с волнением и радостью ожидая вновь услышать загадочные слова.

— «Центр Вселенной везде, а предел — нигде», — произнес мессер Алессандро на звенящем греческом. — Таковы были слова обезьяны. Киншар дал мне взглянуть на них собственными глазами. Он повесил исписанный обезьяной лист высоко на стену, и каждый мог сам во всем убедиться. Я уже видел, как пишет обезьяна, и ни на мгновение не усомнился в том, что слова на бумаге писаны ее рукой.

Они немного посидели молча.

— Это моя самая любимая история, — наконец произнес мальчик. А про себя добавил: «Правдива она или нет».

Затем мессер почти час читал ему вслух из «Физики» Аристотеля. Он читал по-гречески плавно и напевно, и мальчик понимал его с пятое на десятое. «Это язык ангелов, — думал он. — Мы, смертные, в силах понять лишь малую его часть. Но от этого он не становится менее истинным и достоверным». Мальчик брал яблоки с блюда, стоящего между ними на столе, и ел, уносясь мечтами в непостижимый мир Аристотеля. Мир более достоверный, чем его собственный.

Через час мессер отложил от себя книгу, поднялся, подошел к мальчику и погладил его по волосам.

— Ты загадочный и мудрый мальчик, — сказал он. — Понимаю, почему цирюльник взял тебя с собой. — Он постоял еще немного, глядя на мальчика, а потом сказал: — Ну а теперь пойди поиграй.

В этот день мальчик не пошел играть, хотя знакомые ребята сделали мяч из свиных потрохов и затеяли игру, в которой победителю причиталась пригоршня изюма.

Вместо этого он бродил в одиночестве и думал. Слоняясь по улицам, он дошел до площади. В лужах плавал мусор, оставшийся вчера после казни.

Мальчик размышлял о том, почему мать отослала его с цирюльником. «В моем сыне сидит дьявол» — так она сказала. Это правда? И что тогда делать? А в цирюльнике тоже сидит дьявол? Разве могут такие люди когда-нибудь найти счастье?

Труп, который они вчера привезли, уже лежал на вращающемся столе в анатомическом театре. Цирюльник и мессер Алессандро долго совещались и решили: поскольку труп достаточно свежий, его можно оставить под тем же покрывалом, что и ночью. Мессер уже имел печальный опыт работы со старыми, разлагающимися трупами — обильно выделяемая ими липкая трупная жидкость, происходящая, очевидно, от смешения и порчи четырех жизненных соков, наполняла зал вонью, и читать лекции становилось просто невозможно.

Мальчик по-прежнему верил: Солнце движется по небу, — хотя мессер объяснял ему, что на самом деле все по-другому.

— Это мы движемся мимо Солнца, а не наоборот, — говорил мессер. И каждый раз добавлял: — Это истина, и, я уверен, в один прекрасный день, совсем скоро, кто-нибудь осмелится и напишет об этом книгу. Но остерегись говорить об этом священнику, если тебе дорога жизнь.

Но мальчик все равно думал, что это Солнце движется по небу, и даже вообразить себе не мог, будто люди когда-нибудь будут иначе смотреть на устройство небес, как бы сведущи они ни стали. «Иногда наша ученость превосходит нас самих», — думал он.

В тот день чем выше забиралось на небо солнце, тем сильнее мальчика тянуло к театру. Он знал: театр заперт на замок, на чудесный замок кузнеца Анджело, который никому не под силу взломать. Но где лежит ключ, он тоже знал. В кабинете мессера, на блюде для фруктов. Среди яблок.

После седьмого часа он уже не мог утерпеть. Ему обязательно нужно ее увидеть. В конце концов он вернулся домой в то же время, что и всегда. В его приходе не было ничего странного. В этот час хочется есть, а голод не щадит и академика в трудах его, поэтому на стол обычно выставляли еду. Но сегодня слуги не накрывали стол. Они сказали мальчику, что мессер Алессандро и цирюльник обедают в таверне, в городе, вместе с теми, кто будет сегодня присутствовать на вскрытии. Затем они всей толпой пойдут в театр, пока солнце еще высоко и ярко светит, облегчая глазам их работу. Однако для него оставили несколько вареных яиц, немного копченого мяса и миску свежих овощей.

Поев, он пробрался в кабинет мессера. Ключ оказался на своем месте. Он взял его и вышел в сад. Никто из слуг ни в чем его не заподозрил — он часто там играл. Иногда садился у пруда и смотрел на кувшинки. Ему казалось, что плывущие по воде листья напоминают сердца. А жадно разевающие рты карпы словно пытаются ухватить эти сердца и разорвать в клочья. В этот раз он прошел мимо пруда и обогнул новенький анатомический театр. В лучах солнца свежая древесина отливала золотом. Он подошел к плотно закрытой на знаменитый замок двери. Из дома его никто не мог видеть — вход в театр загораживали два оливковых дерева и стена из красного кирпича, идущая вокруг сада. Ключ легко скользнул в скважину и повернулся.

Открыв дверь, он на миг застыл на пороге. Посмотрел вниз. Под ногами была сырая глина. Запах тления он почувствовал, еще когда находился снаружи. Войдя в театр, он залюбовался тем, как солнечный свет заполняет внутреннее пространство.

На столе, окруженная солнечным сиянием, подобная божественному видению, лежала она. Теперь он видел еще яснее, чем раньше, — она совсем как мама. Зачарованный — да, его словно влекли чары, над которыми не властен ни Бог, ни дьявол, — он подошел к столу. Ее лицо казалось белее бумаги. «Как снег», — подумал мальчик и вспомнил северные зимы. Белое как снег, который засыпает город и каждую зиму скрывает темный и нескладный мир людей, — у мамы было такое же. Холодная кожа женщины — это сама зима. Он коснулся ладонью ее щеки. Провел рукой по сухой ледяной коже на шее, между грудей и по животу. Внизу живота — иссиня-черные волосы, похожие на перепутанные ветви деревьев в лесу. Его рука замерла, он стоял и тяжело дышал. Он думал о мужчинах, которые приходили к матери в постель, пока не появился цирюльник. Приходили они после того, как он уехал с цирюльником? Или мама пускала их только из-за него?

Тень за спиной затуманила его мысли, как взбаламученный ил холодную чистую воду. Он не слышал ни звука, только вдруг заметил тень, которая словно обступила его со всех сторон. В то же мгновение цирюльник хищно впился ногтями ему в плечо. Мальчик отдернул пальцы от трупа и поднял глаза. Цирюльник смотрел на него так, как никогда прежде. Это был не тот взгляд, каким цирюльник, упившись пивом, смеривал противников в немецких кабаках. Теперь в его глазах плескалась невиданная злоба, точь-в-точь как мальчик себе воображал. На него глядел сам дьявол.

Цирюльник взял его за шею и крепко сжал. Не ослабевая хватки, вывел мальчика из театра. И отпустил, только когда они оказались за его пределами.

— Это еще не конец, — бросил цирюльник, запирая дверь.

Мальчик опустился на землю, не в силах разобраться в своих ощущениях. Болела шея, и все. Мальчик удивлялся, что взгляд цирюльника не очень-то его напугал. Все случилось точно так, как он себе и представлял.

Снова встав на ноги, он пошел и сел на скамейку возле пруда. Некоторое время спустя из двери дома вышел мессер Алессандро и прошествовал к театру. Его сопровождала целая свита жадных до зрелища студентов, врачей и знатных господ. Проходя мимо, мессер ему улыбнулся с несколько отсутствующим видом. Мальчик кивнул, но не ответил на улыбку.

Скоро все вошли в театр.

В усадьбе у мессера Алессандро были богатые и изобильные огороды, птичник и множество деревьев, на которых зрели оливки и персики. Утопающий в зелени сада дом побелили известью, а между домом и прудом с карпами располагался сарай, где слуги хранили свои инструменты. Ведь для ухода за таким хозяйством нужно много всего — например большая приставная лестница.

Когда мессер Алессандро и его шумная свита исчезли внутри анатомического театра, мальчик пошел в сарай и взял лестницу. Она оказалась большой и тяжелой, а мальчик — маленьким и легким, и тащить ее по тропинке от сарая к театру было невообразимо тяжело. Еще труднее — поднять один конец лестницы и прислонить к стене театра, но кто хочет, тот добивается, как не раз говаривал цирюльник. Лестница весит столько, сколько весит. А ему нужно наверх. Взгляд цирюльника его напугал, но не смог остановить, и он начал карабкаться вверх по лестнице.

Забравшись на самую верхнюю ступеньку, он встал на цыпочки: только так ему хватало роста, чтобы заглянуть за край стены. С его места анатомический театр был виден как на ладони.

Представление шло полным ходом. Мальчик сразу понял: по сравнению с виденными им раньше вскрытиями кое-что изменилось. Медик работал скальпелями лично. Алессандро как раз склонился над трупом, чтобы взрезать живот. Всякое правильное вскрытие начинается с маленького надреза в утробе. Мессер называл эту точку непосредственно под пупком центром кожи.

Мальчик посмотрел на цирюльника, стоявшего рядом с мессером. Взгляд его все еще был темен, но мальчик сомневался, что мысли цирюльника обращены к произошедшему между ними. Мальчик прожил с ним бок о бок два года, не расставаясь ни на день, и хорошо его знал. Он догадывался, в чем причина. Самолюбие. Цирюльник страдал от того, что вынужден уступить свои ножи другому. Мальчик мог подробно разглядеть каждый из них. Ножи лежали там, внизу, блестящие и обоюдоострые. Кто-то аккуратно и красиво разложил их на белой скатерти маленького столика, стоящего возле трупа. Сегодня роль цирюльника сводилась к тому, чтобы подавать мессеру ножи, которые тот просил. Из хирурга его низвели в подавальщики. Он будет наблюдать за вскрытием с близкого расстояния, будет даже причастен к нему, но мальчик уже понял: для цирюльника в отличие от большинства людей вскрытие — это не развлекательное зрелище. Суть вскрытия для него заключалась в рассечениях, в порезах, в дроблении костей. Это захватывающее и поучительное приключение пальцев. Танец ножей. Если что и стоило труда, так это ощущение вспарываемых ножом тканей, а не возможность увидеть скрытое под ними. Уязвленное самолюбие и зависть разглядел мальчик во взгляде цирюльника, покорно стоящего за спиной своего учителя.

Вскрытие длилось пять часов, пока не наступила темнота. Мальчик спустился с лестницы, когда они приступили к голове и глазам. Он не хотел видеть, как будет уничтожено ее лицо. Он пошел к себе и лег спать. Заснув, он видел сны, от которых свербило в носу.

Когда вечером дверь в его каморку рывком отворилась, мальчик не сразу сообразил, что сон кончился и в его каморку ломится явь. Цирюльник воспользовался его замешательством. Он прыгнул вперед и рукой зажал мальчику рот.

— Что ты делал с трупом, щенок? — прошептал он.

Мальчик не мог ответить — цирюльник слишком плотно стиснул его губы.

— Все, все осквернено. Труп предназначен для ножей. Всегда только для ножей. К нему не прикасаются так, как ты прикасался. Что на тебя нашло? Твоя мать говорила, будто в тебе сидит дьявол. Долгое время я думал, что она ошибалась и на самом деле это ангел-хранитель, но, похоже, она все-таки оказалась права.

Свободной рукой он схватил мальчика за горло и стал его душить. Тот вытаращил глаза и в льющемся через окно слабом свете луны увидел, как по щеке цирюльника скатилась слеза — или ему только показалось? Сначала у мальчика закружилась голова. Потом ночь прорезал яркий свет, и снова опустилась тьма, еще чернее прежней.

— Счастье снова меня оставило, — где-то во тьме произнес цирюльник.

Мальчик ощутил, как его трясет и покачивает. Тряска то прекращалась, то начиналась снова. Блеснула первая мысль: «Я спускаюсь под землю, это дорога в ад». Затем ожили его веки. Он несколько раз непроизвольно моргнул, пока веки не начали снова ему повиноваться. Когда моргание закончилось, он стал смотреть. Увидел, что лежит на двуколке. Впереди, спиной к нему, сидел цирюльник и правил ослом. «Значит, мы вместе спускаемся в ад», — подумал мальчик. Он начал озираться, стараясь рассмотреть темные пейзажи. Они ехали по знакомой дороге. Оказалось, дорога ведет вовсе не в геенну огненную, но от того места, куда они направлялись, до нее было рукой подать.

Чтобы спастись, мальчик должен был лежать неподвижно и дышать как можно реже и незаметнее. Он так и делал. Двуколка наконец завернула за угол стены и остановилась на задворках Кладбища невинных. Пока цирюльник копал ему могилу у стены, он лежал не шевелясь. Когда могила показалась цирюльнику достаточно глубокой, он вернулся к двуколке и взялся за мальчишку. Большой и сильный мужчина стащил его с телеги за волосы, будто он не человек, а звериная туша. Мальчик стиснул зубы, чтобы не закричать. Затем цирюльник пинками катил его по земле до могилы и ногами столкнул в яму. Мальчик упал на спину и прикрыл рукой лицо. Цирюльник торопился и сразу начал забрасывать яму землей. Мальчик посчитал себя счастливцем — благодаря темноте он смог прикрыть рот рукой и сохранить немного воздуха для дыхания. Скоро наступила кромешная тьма, а на грудь легла страшная тяжесть. Мальчик прислушивался. Наконец упала последняя лопата земли. Ему тоже досталась неглубокая могила. Он мог расслышать, как цирюльник садится на двуколку и хлещет вожжами осла.

Когда все звуки над ним стихли, мальчик пошевелил рукой, лежащей на лице и слабее всего прижатой землей. Он развернул ее ладонью вверх и начал копать. Земля подалась и тут же засыпала ему все лицо. Его внезапно охватила паника. С каждым вдохом в легкие попадало немного земли, а толща над ним все тяжелее налегала на грудь, понемногу выдавливая из него жизнь.

Но разгребать землю он не бросил. Напротив, паника заставляла его копать быстрее и яростнее. По счастью, земля оказалась рыхлой, а путь наверх — коротким. Сначала одна рука оказалась на поверхности, потом другая; теперь он мог расширить туннель и видеть над собой звездное небо. Вдохнув свежего воздуха, он непроизвольно закашлялся. Изо рта посыпалась земля и камушки, а легкие с каждым вдохом жадно впитывали свежий воздух. Прошло онемение и покалывание, которое он чувствовал во всех членах. Голова перестала кружиться. В первый раз с тех пор, как наступили сумерки, он почувствовал себя полностью проснувшимся.

Может быть, он и в самом деле проснулся только сейчас, а до этого ему снился кошмар? Может, это не земля на него давила, а тяжелые шерстяные покрывала мессера Алессандро? Он принялся ощупывать руками, что под ним. Да нет, земля. Все случилось наяву. Как гром с ясного неба грянула над ним беда. Он впал в немилость, и цирюльник в припадке ярости, как это с ним бывало, сразу, без всякого предупреждения, попытался его убить. Мальчик лежал и думал о том, что же такого он сделал сегодня с трупом, почему это вызвало у цирюльника припадок сумасшедшего гнева. Он ничего не понимал. Он же только до нее дотронулся, и все. Он только представил себе, что это мама и он может вернуть ее к жизни. Если бы цирюльник знал, как он по ней скучает, он бы так не разозлился. Или нет? Должно быть, это все желтая желчь, подумал мальчик. А что же еще?

Той осенью выпало мало дождя. Земля оставалась сухой и рыхлой. И это спасло его от жестокой смерти там, внизу. Он снова начал копать руками. Ему понадобилось много времени, чтобы откопать грудь и живот, но когда он закончил, освободить ноги оказалось сущим пустяком. Живой мертвец поднялся из могилы. Он вспомнил песенку, которую цирюльник насвистывал, когда они в последний раз были здесь, на кладбище. Пророчество, которого никто из них не понял, или цирюльник давно решил с ним расправиться?

Он немного постоял, вглядываясь в темноту могилы. Затем развернулся и направился к дороге. Выйдя на дорогу, он пошел прочь от Падуи, все дальше и дальше. Он брел всю ночь. На перекрестке он выбрал дорогу не в Венецию, а в сторону от моря. Только с рассветом он прилег на обочине, чтобы вздремнуть. Когда он проснулся, было далеко за полдень. Разбудил его человек в сером балахоне. Он и раньше видел на дорогах нищенствующих монахов и знал, что они за люди.

— Похоже, ты ушел очень далеко от дома, — сказал серый брат и посмотрел на него весело и участливо.