1

Год выдался урожайным. Дожди в начале лета сменились сухим теплом под плодоносным солнцем, и последний покос верхнего луга был лучшим из всех, что видела Бесс. Девушка закатала рукава, темные прядки волос, выбившиеся из-под чепца, свернулись в выемке ее хрупкой шеи, когда она наклонилась. Бурые юбки Бесс мели скошенную траву, подхватывая выпавшие стебельки, пока она собирала охапки сена. Впереди отец девушки, Джон, быстрыми, отточенными движениями взмахивал вилами, глубоко вонзая их в сено, прежде чем бросить его в стог, судя по виду – без всякого усилия. На вершине стога стоял Томас, в свои шестнадцать бывший на год старше Бесс и на голову ее выше, он ловко укладывал сено, придавая ему форму, которая позволит выдержать погоду и устоять в осенние ветра. Томас был одной масти с сестрой и такой же угловатый, этим они удались в мать, Энн, как и серьезностью, которую Томас носил, словно плащ, окутывавший плечи; но практичная манера общаться с миром и сдержанность во всем достались ему от отца.

Бесс остановилась, размяла поясницу, распрямилась, чтобы потянуться и расправить усталые мышцы. Ей нравилось на покосе: радовало сознание того, что завершился еще один цикл сева и роста, что собран добрый урожай, что животные обеспечены кормом, а значит, в грядущие зимние месяцы будет еда и у семьи. Но радость, однако, не мешала ее телу жаловаться на тяжелую работу. Жара утомляла. На мокрой от пота коже запеклась пыль, она горела из-за тысяч семян. В носу и глотке у Бесс неприятно пересохло. Она прикрыла глаза рукой, сощурившись на изгородь с подветренной стороны. Там показались две фигуры. Одна – высокая и тонкая, как сама Бесс, двигалась решительно и сдержанно; другая, – темная, шустрая, сгусток энергии, – прыгала по земле, словно та была слишком горяча для ее маленьких ножек. Бесс улыбнулась. Улыбку эту могла вызвать только ее сестра. Малышка была для семьи источником постоянной радости. Отчасти это объяснялось ее счастливым нравом, тем, какая она была хорошенькая, милым смехом, перед которым никто не мог устоять. Но дело было еще и в тяжелых годах, предшествовавших ее появлению на свет. Бесс и Томас родились быстро, без труда, но их младшим братьям и сестрам не так повезло. У Энн было два выкидыша, а двое младенцев, переживших роды, угасли у нее на руках. Еще одного, румяного мальчика, Бесс помнила: он прожил до двух лет, а потом умер от кори. К тому времени, как появилась Маргарет, семья ожесточилась, готовая к новым потерям и горю, но вскоре стало ясно, что эта малышка ухватится за жизнь обеими руками и проживет в полную силу каждый день, сколько бы их ни было впереди.

– Пришли, – сказала Бесс мужчинам.

Те побросали вилы, не дожидаясь приглашения, поскольку после утренних трудов были более чем готовы поесть.

Маргарет взвизгнула и, подбежав к сестре, бросилась в ее объятия. Бесс подхватила ребенка и кружила, пока обе они не рухнули, потеряв равновесие и хихикая, на усыпанную сеном землю.

– Бесс!

Мамин голос, она делает вид, что сердится.

– Осторожнее.

– Да уж. Хорошо.

Отец отряхнул рубашку огрубевшими руками.

– Кобыла есть не станет, если весь вкус из еды выжать.

Его попытка рассердиться оказалась еще менее успешной.

Вся семья дружно отправилась к ближайшему дубу и устроилась в его приветливой тени. Энн поставила корзину на землю и начала доставать еду, которую принесла труженикам.

– Мы напекли овсяного печенья, Бесс, смотри.

Маргарет сунула сестре под нос полотняный узелок и дернула за углы, чтобы показать угощение.

Бесс глубоко вдохнула, смакуя запах теплого печенья.

– Ммм! Маргарет, до чего хорошо пахнет.

– Хорошо? – рассмеялся Джон, принимая у Энн кувшин сидра. – Ты что, Бесс, не поймешь, что перед тобой лучшее овсяное печенье в Бэткоме, даже если тебя в него носом ткнуть?

Маргарет подпрыгнула от радости и неуклюже прошлась торжествующим колесом. Бесс смотрела, как пересохшую землю метут юбки и полы рубашки. Печенье на вкус напоминало нынешний день – с его солнечным светом, изобилием и любящими руками. Бесс хотелось, чтобы на дворе всегда стояло это время года, ленивая макушка лета, с ярким солнцем, долгими ясными днями, привольем тепла и обильной еды.

– Почему нельзя, чтобы всегда было лето? – спросила она, ни к кому не обращаясь.

– Глупости, – ответил Томас с полным ртом сыра. – Если бы всегда было лето, не было бы дождей, не было бы времени сеять, пахать, земля бы не отдыхала, не набирала соков. Фермеры бы с толку сбились.

– Ох, Томас, – Бесс легла на спину, закинув руки за голову, закрыла глаза и стала смотреть, как танцует солнечный свет на веках, – обязательно всегда быть таким рассудительным?

– Объевшись рассудительности, еще никто не умирал, – заметил Томас.

Бесс рассмеялась.

– Но и не жил по-настоящему, если ничего больше не ел.

– По-моему, ты хочешь всю жизнь провести ребенком, – сказал Томас, скорее в качестве наблюдения, чем в осуждение.

Бесс открыла глаза и посмотрела на Маргарет, плясавшую на стерне.

– Это же лето нашей жизни. С чего бы мне хотеть из него уйти? Такая свобода. Вся жизнь – возможность. А потом мы вырастаем, и выясняется, что выбора-то и нет. За нас все решено. Кем нам быть. Где селиться. Как жить.

Энн покачала головой.

– Люди по большей части были бы благодарны за дом, место и положение. За уверенность в том, кто они.

– Но не наша Бесс.

Джон помедлил, не спеша отпил сидра и продолжил:

– Наша сестра скорее полетит по воле ветра. – Он засмеялся. – Приключения за холмами или за океаном, но не в Бэткоме. Разве не так, Бесс?

– А что плохого в том, чтобы хотеть заняться чем-то другим? – Глаза девушки загорелись при мысли об этом. – Что-то изменить?

– Осторожнее, Бесс, – произнесла мать. – Такие разговоры могут счесть тщеславием. Скажут, что не по-божески это: хотеть чего-то, кроме того, что Он для тебя избрал.

Бесс вздохнула; ей хотелось, чтобы мама хоть раз позволила ей поделиться своей мечтой, не растоптав ее по суровой земле действительности.

– Смотрите! – Маргарет перестала танцевать и взволнованно указывала на дальний край поля. – Уильям! Бессин Уильям!

Щеки Бесс залились краской.

– Никакой он не «Бессин Уильям», – сказала она, встав, чтобы скрыть неловкость.

– Еще какой! – не унималась Маргарет. – Ты знаешь, что он в тебя влюблен. Все знают.

Она радостно рассмеялась.

Бесс изо всех сил пыталась сохранить суровость, но уголки рта приподнялись в улыбке.

– Никто ничего такого не знает, Маргарет.

Бесс украдкой взглянула туда, куда по-прежнему указывала пальцем сестренка. По узкой тропе между лугом и лесом ехали двое всадников. Уильям, как подобало юноше его рода и достатка, сидел на прекрасном коне цвета осеннего папоротника. Второй мужчина ехал на простом пони, коренастом и неказистом. Они были достаточно далеко, но Бесс ясно различала молодое, но серьезное лицо Уильяма. Сын сэра Джеймса Гулда, местного сквайра и хозяина Бэткомского леса, Уильям часто разъезжал по делам отца, помогая ему управлять поместьем и землями, принадлежавшими Бэтком Холлу, которым его семья владела столько поколений, что не упомнишь. Сейчас Уильям внимательно слушал своего спутника, временами кивая, и лицо у него было серьезным как никогда. Взгляд Бесс скользнул по старшему мужчине. Она знала, кто он; его темную одежду и неподобающе гордую манеру держаться трудно было не узнать. По возрасту он был ближе к отцу Бесс, чем к брату, но еще не стал с виду таким же пожившим, что для человека, ведущего простую сельскую жизнь, было странно. Гидеон Мастерс. Все знали, кто такой Гидеон, но Бесс сомневалась, что нашелся бы кто-то, кто знал мужчину по-настоящему. Он редко появлялся в деревне, не ходил в церковь, не пил эль в трактире, а показываясь в обществе, не был склонен к беседам. Жизнь угольщика и предполагала, что он большую часть времени должен проводить в домике в лесу, но Бесс все же думала, что Мастерс сам выбрал уединенное существование и скорее занялся своим ремеслом ради этого, а не вопреки. В конце концов, не испытывал же Гидеон нужды в жене или семье? Сейчас он, не глядя на землевладельца, то и дело указывал на какой-то участок леса. Потом внезапно обернулся и улыбнулся Уильяму. Даже издали Бесс видела, какая власть в этой улыбке, как она изменила его суровые черты. Как всегда, он показался Бесс странно притягательным. Наблюдая за ним, она вспомнила, как малышами они с Томасом лежали ничком в траве, подперев руками подбородки, и завороженно смотрели, как кошка грызет живую мышь. Бесс хотелось отвернуться, но она не могла, она с ужасом понимала, что нечто заставляет ее смотреть, как острые кошачьи зубы вонзаются в дергающегося грызуна. С Гидеоном было так же. Она бы предпочла не видеть его подле нежного Уильяма, и все же из двух всадников ее взгляд притягивал именно взрослый мужчина, а не юноша. В этот миг Гидеон, словно почувствовав, что за ним наблюдают, взглянул прямо на Бесс. Между ними простирался широкий луг, но девушка была уверена, что он смотрит ей точно в глаза. Она быстро отвернулась, кусая хлеб. И поняла, что на нее устремлена еще одна пара глаз. Мать пристально за ней наблюдала.

– С этим человеком лучше дружбы не искать, – вслух, для всех, произнесла Энн.

– Он наособицу держится, – согласился Джон.

– Может, ему одиноко.

Едва выговорив эти слова, Бесс пожалела, что произнесла их. Она понятия не имела, что заставило ее высказать такое соображение.

– Он предпочитает жить один, – сказала мать. – Это не одно и то же.

Дневная работа спорилась, семья сосредоточилась на том, чтобы завершить свой труд. Но когда они собрали инструменты и направились к дому, солнце уже клонилось за деревья. Длинные тени тянулись за ними по участку, остатки полуденного зноя гасли в вечернем воздухе. По дороге домой Бесс отпустила свой слух на волю, чтобы за щебетом щеглов и кружением грачей различить далекие вздохи моря. В ветреный день его можно было услышать сквозь открытую дверь дома, но по нынешнему безветрию и жаре до нее долетало только пыхтение безобидных летних волн. Ей нравилось, что их дом так близко от берега. Из сада море видно не было, но до вершины скалы идти – всего ничего. Бесс решила, что завтра, с утра пораньше, поведет Маргарет на берег, искать ракушки.

Когда они добрались до дома, Маргарет висела на руке Бесс и громко зевала. Домик стоял в низинке, его беленые стены розовели от закатного солнца, соломенная крыша, словно уютно сидящая шляпа, нависала над окнами. Из-за деревянного амбара слышалось звучное мычание коров, с нетерпением ждавших дойки. Томас и Джон достали ведра, а женщины зашли в дом.

Домик был одноэтажным, в нем имелись гостиная, коридор, комната, служившая семье спальней, и сыроварня. Здесь поддерживали прохладу с помощью тяжелых каменных плит, на которых лежало завернутое в муслин масло. На деревянных полках зрели сыры. Возле окна стояла маслобойка, за которой Бесс провела много времени, помогая матери делать блестящие кирпичики масла, которые они по пятницам продавали на бэткомском рынке вместе с хорошо расходившимся сыром блювинни. В этом отношении сыроварня была точно такой же, как любая другая на двадцать миль вокруг. Лишь дальняя стена и крепкие полки на ней отличались от общепринятого. Тут с потолка свешивались туго перевязанные пучки трав. Под ними стояли корзины с пахучими полотняными свертками. А на полках в боевом порядке красовались глиняные горшочки и керамические кувшины. В каждом содержалось снадобье, приготовленное Энн, рецепты знала она одна, лишь некоторые в последнее время стали известны Бесс. Здесь было лавандовое масло для лечения шрамов и ожогов; розмарин и мята от кашля и лихорадки; живокость, чтобы сращивать сломанные кости; чай из листьев плодовых деревьев для облегчения родовых мук; чесночный порошок для очистки крови и розовое масло, чтобы возвращать силу мозгу. Горшки меда с пасеки Джона стояли, выпятив брюшки, в ожидании плохо заживавших ран и младенцев, ослабевших после болезни. В этом темном тихом углу ничем не примечательной комнаты жили тайны исцеления и рецепты снадобий, поколениями передававшиеся от матери к дочери.

– Оставь дверь открытой, Бесс, – сказала мама. – Пусть солнце будет с нами, пока можно. Твой отец не поскупится нам на свечи, но и без них сейчас хорошо.

Бесс и Маргарет принялись накрывать на стол, пока мать разводила огонь под похлебкой. Им повезло жить так близко к лесу, к тому же их скромный участок окружали большие деревья. Это означало, что топлива им хватало, и навозом от скотины они могли удобрять поле, а не собирать его, сушить и топить им зимой дом. Маргарет принесла оловянные миски, а Бесс отправилась с кувшином в сыроварню. Она помедлила мгновение, дожидаясь, чтобы глаза привыкли к сумраку. Как ей нравилось в этой комнате! Она подошла к головкам сыра, принюхиваясь к ореховому аромату, рот у нее наполнился слюной при воспоминании о сливочной кислинке куска блювинни, когда ешь его с теплым хлебом. Потом она шагнула в угол и провела пальцем по горшкам, повторяя вслух названия того, что в них лежало, запоминая порядок, в котором все хранилось.

– Розмарин, тимьян, чеснок. Златоцвет, нет… живокость, еще живокость, чай из листьев малины…

Поставив горшок на место, она вынула пробку из бутылки и вдохнула исходившие из нее пары.

– А, сладкий шиповник!

Целительский дар матери неизменно завораживал Бесс. Она сотни раз видела, как мать готовит отвары, мази и настои, и всякий раз это ее поражало. Мудрость матери передала ей ее мать, а до того ее мать собирала травы и растения, чтобы готовить лекарства и снадобья. Бесс не хватало материнского терпения, ей хотелось быть более уравновешенной, чтобы однажды продолжить ее работу. Она знала, что ей многому предстоит научиться, и временами слышала в голосе матери раздражение, когда забывала, какой чай облегчает родовые муки или какое масло давать от глистов.

– Бесс? – позвала мать от очага. – Побыстрее там с сидром.

Девушка поспешно поставила масло на место и занялась чем было велено.

Ужинали они в привычной тишине, разве что Маргарет иногда что-то говорила да потрескивал огонь. Долгие летние вечера были благословением, но они приносили с собой тяжелую работу в поле, и никто из домашних не был настроен на оживленные беседы. Когда убрали со стола, Джон сел к очагу, где горело последнее полено, с трубкой. Томас вышел проверить скотину на ночь. Энн зажгла две свечи и уселась в любимое кресло-качалку возле девочек, которые уже достали из бельевого сундука кружево и коклюшки. Бесс не любила это суетливое занятие и никогда не бывала полностью довольна плодами своих трудов. Маргарет, напротив, от природы была способна к ремеслу кружевницы, ее ловкие пальцы быстро крутили коклюшки туда-сюда, не оставляя ни единой спущенной петли или неровной кромки. Бесс она напоминала крохотного садового паучка, плетущего паутину, на которую по утрам садится роса. Сестренка заметила, что Бесс на нее смотрит, и широко улыбнулась. Они молча обменялись едва заметными кивками, сдавленно хихикнули.

– Ну же, Бесс! – прошептала Маргарет. – Пожалуйста!

Бесс улыбнулась, но покачала головой, взглядом напомнив сестре, как близко сидит мать. Потом попыталась сосредоточиться на кружеве. Тусклый свет свечей заставлял ее щуриться на тонкие нитки, и от усилий у нее начал болеть лоб. В ней понемногу росло раздражение. Зачем губить себе зрение и испытывать терпение утомительной работой? Где написано, что она, Бесс, должна столько часов проводить за таким изматывающим трудом просто ради того, чтобы положить в семейный кошель пару монет? Мысль о какой-то состоятельной леди – без сомнения, тратившей время на куда более интересные занятия, – которая украсит себя творениями Маргарет, затянула в голове Бесс еще один узел злости. На мгновение она упустила поводья, обуздывавшие гнев, и он вырвался на волю невидимым шаром чистой энергии. Свечи на столе тут же заплевались. Потом, подпитываясь жирным топливом ненависти, пламя подросло, быстро потянулось вверх, разгораясь все ярче. Энн ахнула и вскочила на ноги. Маргарет взвизгнула от восторга.

– Да, Бесс! – выкрикнула она, хлопая в ладоши. – Да!

Комнату залил свет, точно зажгли сотню свечей. Пламя возвышалось над столом, угрожая добраться до потолка. Джон подскочил и готов был залить огонь своим сидром, но тут свечи внезапно погасли. В темноте Бесс не могла различить лицо матери, но была уверена, что слышала, как та щелкнула пальцами за мгновение до того, как пламя потухло. В воздухе тяжело висел сальный запах тлеющих фитилей. Джон запалил от очага лучину и снова зажег свечи. Лицо у Энн было суровым.

– Работа не ждет, девочки, – произнесла она.

Громкий стук в дверь так напугал Бесс, что она уронила кружево, которое сжимала в руках.

Джон впустил раскрасневшегося мальчика лет двенадцати. Он почти упал через порог, тяжело дыша.

– Это же малец Билла Проссера, – сказал Джон. – Присядь, парень. Что за черт тебя гнал?

– Наша Сара, – выпалил мальчик. – Ребенок…

Он поднял на Энн полные слез глаза.

– Вы придете, миссис? Придете?

– Разве за твоей сестрой ходит не старая Мэри?

– Старая Мэри меня к вам и прислала, миссис. Сказала, чтобы я вам передал, что ей нужна ваша помощь.

Бесс встала. Она заметила, как родители встревоженно переглянулись. Энн много раз помогала принимать роды, и все знали, как бережно она действует, но старая Мэри научила ее почти всему, что умела сама. Старуха, несомненно, была лучшей повитухой в Бэткоме. Если ей нужна была помощь, значит, дело и в самом деле плохо.

Энн поспешила в сыроварню и вернулась со своей сумкой. Взяла шерстяную шаль и протянула такую же Бесс.

– Идем со мной, – велела она и, почти вытолкнув мальчика обратно за порог, потащила его по дорожке.

– Скорее, Бесс! – крикнула она через плечо.

Девушка встряхнулась, пришла в себя и побежала следом.

Дом Проссеров, крепкий, с деревянными балками, стоял в конце главной улицы. Билл Проссер был торговцем и, в отличие от Джона, жил в собственном доме. Он не был ни огромным, ни роскошным, но бросавшиеся в глаза стоимость и качество материалов выдавали в нем жилище человека с достатком. В Бэткоме в последнее время и в самом деле появилось несколько таких жителей: торговцев, которые увидели в меняющихся временах возможность разбогатеть и улучшить свое положение. Многие из них, в том числе Проссер, добились такого успеха, что обзавелись не только деньгами, но и репутацией. В новом мире они считались не просто расчетливыми людьми, немногим лучше рыночных торгашей, просто продававших свои товары с большим размахом; теперь в них видели коммерсантов, людей сметливых, тех, кому предстоит сыграть важную роль в жизни, рождающейся из темных веков. Мистрис Проссер полагала, что ее благополучие – целиком и полностью ее заслуга, поскольку она выбрала мужа за его выдающиеся качества и рассудительность, была ему хорошей женой, родила троих сыновей и трех дочерей (чудесным образом все они были до сих пор живы) и получила в награду благосостояние и положение в обществе, превосходившее все ее мечты. Она гордилась тем, что обставила дом лучшими и наимоднейшими вещами, вместе с тем, разумеется, не нарушая благочестивой умеренности. Осуществить это было непросто, тем более что товары ее мужа прибывали с дальних берегов: изысканнейшие вышивки, тончайшее полотно, прекраснейшее венецианское стекло и испанское серебро. Итог вышел поразительный, хотя несколько и посягающий на умеренность. Билл Проссер гордился своими достижениями и с радостью позволял жене украшать дом свидетельствами успеха. Еще большую радость ему доставляло то, что все его дочери удачно вышли замуж. И он, и мистрис Проссер прекрасно знали, что их зятья еще несколько лет назад были бы девочкам не по зубам. Но богатство укорачивает память света. Однако болезни и несчастью светские рамки нипочем. Как и крайне опасному делу деторождения.

Картина, которую застала Бесс в спальне молодой Сары, кричала о смятении и боли. Молодая женщина и года еще не пробыла замужем, когда вернулась в отцовский дом рожать. Мужчины с суровыми бледными лицами сидели в кухне, пока женщины суетились возле испуганной роженицы. Ее мать, старшая сестра и по крайней мере две тетки толкались у кровати. Сара казалась совсем ребенком, ее влажные волосы путались на подушке, лицо горело и блестело, тело словно сковало из-за раздутого живота. Комнату освещала лишь маленькая лампа и свеча, воздух был смраден и горяч. Бесс, когда за ней закрыли дверь, зажала рот рукой. Энн быстро прошла к окну и распахнула его.

– Ах! – воскликнула мать Сары. – Моя дочь застудится от ночного воздуха в таком-то ослабленном состоянии!

– Ваша дочь упадет в обморок, когда ей нечем станет дышать в такой душной комнате, где столько народу.

Женщина постарше хотела и дальше возражать, но Энн ее остановила.

– Я пришла помочь, мистрис Проссер. Позвольте мне это сделать.

Как ни старалась старая Мэри, роды свелись лишь к часам боли, потуг и крови, а ребенок так и не появился. Сара лежала, широко распахнув глаза, сжимала руку матери, и на ее вспотевшем лице мешались усталость и страх. Сестра Сары бестолково промокала ее лоб влажной тряпкой.

Мэри отвела Энн в угол и стала тихо с ней говорить, временами вынужденно повышая голос из-за жалобных криков Сары.

– Благослови тебя Бог, что пришла так скоро, Энн. Все идет скверно. Бедное дитя уже выдохлось, а признаков того, что младенец выходит, нет.

Энн кивала, склонившись к старухе. Бесс подумала, что Мэри и сама, похоже, валится с ног. Что, по ее мнению, могла сделать для бедной девушки Энн – кроме того, что уже сотворила Мэри? Бесс следила за тем, как две женщины еще пару мгновений совещались, а потом ее мать подошла к кровати и положила руки на живот Сары.

– Тише, дитя, не бойся.

– Ох, миссис Хоксмит! – Сара ухватилась за Энн липкой рукой. – Младенец точно умрет, и я с ним!

– Нет, нет. Все так, как сказала Мэри. Твой младенец неловко лежит, вот и все. Надо его развернуть, чтобы он нашел дорогу наружу.

Она едва договорила, когда по телу Сары прошла мощная судорога. Девушка издала крик, сорвавшийся на визг, а потом перешедший в душераздирающий стон. Энн снова положила руки на живот Сары, бережно, но твердо пытаясь направить младенца, чтобы тот поменял положение. На мгновение показалось, что у нее может получиться, но потом, когда ребенок вроде бы уже был готов появиться на свет, он снова развернулся не туда. Энн не оставляла надежд. Трижды она почти справилась, но всякий раз младенец в последнюю минуту выворачивался. Энн выпрямилась, когда Сару настигла новая схватка. Бесс изумленно смотрела, как все ее тело вздымается, словно в него вселилась невидимая сила. Сила, которая должна была помочь нерожденному ребенку появиться на свет, но вместо этого, похоже, лишь приближала его смерть.

Энн тихо обратилась к Мэри:

– Ты пробовала развернуть его изнутри?

– Пробовала, – кивнула Мэри, – но она такая худышка. Мои скрюченные руки не пролезают.

Обе женщины взглянули на изогнутые подагрические пальцы Мэри, потом на руки Энн – ровные, но широкие. Тогда мать повернулась к Бесс.

– Покажи руки.

– Что?!

– Быстрее, Бесс, покажи.

Девушка сделала, как велела мать. Энн и Мэри пристально осмотрели ее руки. Потом переглянулись и посмотрели ей прямо в глаза. Энн подняла ее руки и, сжав их, заговорила:

– Бесс, слушай меня. Делай, что скажу, точь-в-точь, ни больше ни меньше. Двигайся бережно, но твердо.

– Ты что, хочешь… но я же не могу, мама, я не смогу!

– Ты должна! Только у тебя получится. Если не возьмешься, и мать, и дитя умрут нынче ночью. Ты меня слышишь?

Бесс открыла рот, собираясь и дальше спорить, но не смогла найти слов. Она принимала телят, помогая отцу, который давно оценил пользу от ее маленьких ручек. Была вместе с ним, когда ягнились овцы. Она даже сидела в комнате, когда родилась Маргарет, хотя мало что помнила, кроме решительного лица матери. Сейчас она видела на нем то же сосредоточенное выражение и понимала, что не в ее власти его изменить. Она ни о чем не успела подумать, когда мать велела принести таз горячей воды и вымыть руки. Энн вытерла их чистым полотном, потом натерла лавандовым маслом. Все это время мистрис Проссер и присутствовавшие женщины брезгливо смотрели на непривычные ухищрения. Энн подвела Бесс к кровати, потом встала сбоку от Сары и снова положила руки на ее живот. Кивнула дочери.

Бесс взглянула на распростертую перед ней молодую женщину. Ее грудь вздымалась от родовых потуг и боли. Щеки залила тревожная бледность. Она умоляюще смотрела на Бесс. Девушка склонилась вперед и медленно ввела пальцы правой руки внутрь Сары.

– Что чувствуешь, Бесс? – спросила Энн.

– Не пойму… это не голова, не руки-ноги. – Она взглянула на мать, сдвинув брови, пытаясь представить, как мог улечься ребенок в материнской утробе. – По-моему… да, я чувствую спинку младенца, а вот его плечо.

Старая Мэри тихо выругалась.

– Как я и боялась, лежит наискось.

Мистрис Проссер заплакала.

Энн не сводила глаз с Бесс.

– Найди верхний край плеча. Перебери пальцами поверх кости. Я тебе помогу снаружи, а ты должна развернуть младенца, чтобы его голова смотрела вниз.

– Места нет. Не могу ухватиться…

– Должна!

Бесс шарила кончиками пальцев, пробираясь к основанию шеи нерожденного ребенка, а потом поверх его крохотного плечика. Потянула, сперва легко, потом с усилием.

– Не идет.

Старая Мэри шагнула вперед, чтобы шепнуть Энн на ухо, но ее слова услышали все.

– У меня с собой крючья.

– Нет! – Энн была непреклонна. – До тех пор пока младенец жив, нет.

Она снова повернулась к Бесс.

– Попытайся еще, – сказала она.

Бесс делала что велели, но боялась, что ее усилия ни к чему не приведут. Скользкий младенец, казалось, накрепко застрял в этом немыслимом положении. У Бесс перед глазами встала жуткая картина. Она с пугающей ясностью вспомнила, как у отца не получилось принять особенно крупного теленка. Пробившись много часов, он сдался и послал Бесс в сыроварню за проволокой для резки сыра. Проволокой, медленными и решительными движениями, он разрезал теленка на куски, чтобы вынуть его и спасти корову. Никто не мог бы сказать, был ли тот уже мертв, когда отец принялся его резать. Бесс и сейчас видела жалкие ножки с копытцами, лежащие в кровавом месиве возле матери теленка. Сама корова умерла на следующий день. Бесс моргнула, чтобы прогнать видение. Надо сохранять спокойствие. Надо проявить упорство. Если она отступит, Саре это будет стоить жизни. Бесс удвоила усилия, запретив себе думать о том, что может навредить младенцу: тот должен выйти. Наконец она почувствовала, что он слегка изменил положение. Энн это тоже заметила.

– Не давай ему вывернуться обратно, – сказала она.

Бесс подвинула плечо младенца в сторону и ощутила, как его голова пошла вниз, к родовым путям. В этот миг тело Сары изогнулось от мощной схватки. Она уже слишком ослабела, чтобы кричать, и вместо этого издала жутковатый вой.

Старая Мэри шагнула ближе.

– Ступай вниз, детка! Не подведи. Тужься!

Последним, чудовищным усилием, взяв силы в том неведомом, что таится внутри каждой матери, роженица закричала и стала тужиться.

Бесс ахнула, когда ее руку и младенца вытолкнуло наружу. Все случилось с такой скоростью, что она едва успела схватить младенца, когда тот скользнул на пропитанные кровью простыни.

– Смотрите! – воскликнула Бесс. – Вышел! Мальчик!

Энн осмотрела младенца, который громко возражал, к облегчению всех собравшихся.

– Хвала Господу! – обрадовалась мистрис Проссер, поднося руку дочери к губам.

Старая Мэри улыбнулась беззубым ртом.

– Господу и нашей малышке Бесс, – сказала она. – Умница вся в Энн.

Девушка смотрела, как ребенка заворачивают в теплые пеленки и дают матери. Сара поцеловала новорожденного в макушку, ее лицо переменилось, с него сошла тень смерти, сменившись теплой радостью жизни. Она взглянула на Бесс.

– Спасибо, милая, – прошептала она.

– Мне не нужно другой благодарности, только бы видеть, что ты и ребенок живы и здоровы.

– Я никогда не забуду, что ты для нас сделала, – произнесла Сара, прежде чем закрыть глаза.

Бесс ощутила, как мать взяла ее за руку.

– Идем, дочка. Пусть отдыхает.

– Я боялась, у меня не получится, – призналась Бесс.

Ее мать улыбнулась. Улыбнись так кто другой, сказали бы, что это улыбка гордости.

– Ты справилась, дитя мое, – сказала Энн дочери. – Ты молодец.

2

Неделю спустя, утром, едва рассвело достаточно, чтобы видно было, куда идешь, Бесс взяла корзину и отправилась в лес собирать мох и лишайник для материнских лекарственных снадобий. Ранний утренний свет не давал теней, он смягчил очертания деревьев и камней, так что мир казался нежнее и уступчивее. Дойдя до края луга, Бесс остановилась. Она любила лес, и все же ей всегда казалось, что, вступая в его ветвистые объятия, она входит в другой мир. Здесь все было тайным и скрытым. Среди перепутанных корней и зеленеющего подлеска жили самые разные чудеса. Деревья создавали непостижимое и таинственное обиталище для робких и мифических созданий. Лес был местом для фей, эльфов и дриад. Местом, где жило волшебство.

Углубляясь все дальше в чащу, Бесс поняла, что ступает осторожно. Она не боялась, даже не тревожилась; скорее чувствовала, что должна выказать уважение, почтение лесным божествам, в чьи кладовые вторгалась. Она остановилась ободрать толстый, как волчья шкура, мох с затененного камня. Бережно уложила его на дно корзины и пошла дальше. На терновнике обильно рос серебристый лишайник. Она отламывала с нижних ветвей хрупкие рожки, пока не набрала достаточно. Узкий ручеек создавал прекрасные условия для влаголюбивых мхов, которые хорошо заживляют открытые раны. Бесс как раз пробиралась по камешкам через поток воды, когда услышала, вернее, почувствовала что-то неладное. Словно не звук достиг ее ушей, но изменился сам воздух вокруг. Прошла едва уловимая волна. Бесс вскинула голову и прислушалась, потом медленно двинулась в направлении того, что ее так удивило, чем бы оно ни было. Через несколько шагов она и в самом деле различила звуки. Рычание и оханье, звериные, грубые. Теперь она ясно слышала вздохи и стоны. Движение впереди заставило ее остановиться. Она отвела в сторону завесу плюща, заслонявшую вид. То, что ей открылось, заставило ее содрогнуться.

Две фигуры, одна в темных одеждах, высокая и мощная, вторая женская, – нет, девичья, – почти обнаженная, если не считать нескольких белоснежных лоскутков от разорванной сорочки. Девушка была прижата к ясеню, мужчина стоял к Бесс спиной. Она не смела шевельнуться, боясь, что они поймут, что за ними наблюдают, но вместе с тем понимала, что пара слишком увлечена друг другом, чтобы ее можно было отвлечь. Бесс уже собиралась отвернуться и тихонько скользнуть обратно в чащу, когда нечто привлекло ее внимание. Потертая веревка. Девушка была привязана к дереву. Присмотревшись, Бесс поняла, что девушка стонет не от упоения, а от боли. Она не наслаждалась вниманием пылкого любовника, ее насиловали. Бесс открыла рот, чтобы закричать, но одумалась. Нужно было сделать что-то, чтобы спасти бедную молодую женщину, но человек, способный на такое, не отдал бы свою добычу так легко. У Бесс не было оружия, чтобы защититься или пригрозить ему. Она огляделась в поисках толстой палки или тяжелого камня. В этот миг она услышала крики из глубины леса, с запада. Мужчина их тоже услышал и обернулся посмотреть через плечо. Бесс ясно видела его лицо; без сомнения, то были суровые черты Гидеона Мастерса. Черты, искаженные звериной похотью. И нечеловечески красные от ярости глаза. Девушка различила голоса тех, кто мог ее спасти, и закричала, призывая на помощь. Гидеон отступил. Пальцем поднял подбородок девушки, обращая ее лицо к себе. Глядя ей в глаза, он быстро зашевелил губами, словно произносил какую-то молитву или заклинание. Веки жертвы отяжелели, и она повалилась вперед, повиснув на веревке. Гидеон шагнул на тропу, ведшую на восток, но потом остановился. Резко развернувшись, он прищурился в сторону Бесс, разглядывая подлесок. Но та уже упала на землю. Она слышала, как он побежал через лес. Оставшись на месте, Бесс смотрела сквозь листву, дожидаясь, когда несчастную найдут. В появившихся людях она признала семью цыган, которые проходили через деревню несколько дней назад. Мать бросилась к дочери и прижалась к ней с громким плачем. Отец бесновался, ругаясь на неведомом Бесс языке и потрясая кулаком в небеса, потом отвязал дочь и понес ее прочь на руках. Бесс бросила корзину и крадучись двинулась в ту сторону, откуда пришла, не смея остановиться или побежать, пока не уверилась, что ее не увидят, что ушла достаточно далеко от места, где случилось страшное, навеки запечатлевшееся в ее мозгу. Она почти вышла на опушку, когда перед ней вырос Гидеон, преградив путь. Бесс инстинктивно отшатнулась от него, но потом гнев придал ей смелости. Она не даст ему увидеть свой страх.

– Надо же, юная Бесс Хоксмит. Я так и думал, что видел тебя.

– Дайте мне пройти.

– Сколько ты тут прячешься, а? Сколько подглядываешь?

– Я собирала мох и лишайник.

– Неужели? Что-то я их не вижу.

Бесс выругала себя за то, что бросила корзину, как напуганный ребенок. Гидеон шагнул ближе. От его тела исходило ясно ощутимое тепло и землистый запах. Бесс отвернулась. Когда он снова заговорил, она почувствовала, как он дышит ей в ухо.

– Девушка была не так уж против, как ты думаешь, – прошептал он.

Бесс развернулась к нему лицом.

– Думаю, она не сама привязала себя к дереву.

– Может, она меня попросила.

– Или вы ее заставили силой.

– Что же это за сила? Ты что, видела отметины на ее налитом страстью молодом теле? Хоть один синяк или след жестокого обращения?

– Я знаю, что видела. Знаю, что вы сделали.

Гидеон улыбнулся.

– Осторожнее, Бесс. Твой язык тебя однажды доведет до беды. Ты что, собираешься бежать домой и рассказать, что видела? Думаешь, тебе поверят?

– Я буду свидетелем девушки-цыганки, если она попросит.

– А, ну тогда вопрос закрыт. Поскольку она ничего не вспомнит о своем… опыте. Я об этом позаботился.

Он пальцем поднял лицо Бесс под подбородок, так же, как ту девушку. Бесс хотела отвернуться, но поняла, что ее взгляд прикован к его глазам. Она сжала зубы, сопротивляясь странному кружению, начавшемуся в уме. Голос Гидеона доходил до нее, как сквозь ноябрьский туман.

– Большинство уступает без борьбы. На некоторые умы легко влиять, они спокойно подчиняются сильной воле. А на другие, как твой, труднее.

Он опустил руку.

Бесс оттолкнула его и бросилась прочь, склонив голову.

– Бесс, – тихо позвал он, – не уходи, не забрав свое.

Вопреки себе девушка остановилась, оглянулась и вздрогнула. Гидеон держал ее корзину, наполненную до краев зеленейшим мхом и нежнейшими лишайниками.

– Моя корзинка! Но как?..

Она не смогла задать вопрос, потому что знала: разумного ответа не будет. Вместо этого Бесс ухватилась за плетеную ручку и пошла к дому, убегая прочь от Гидеона, мягко напевавшего «Зеленые рукава», мелодию, слишком красивую, чтобы вынести, что исходит она от такой темной и страшной души.

По правде говоря, деревня Бэтком была достаточно велика, чтобы считаться городом, но память у населявших ее семей оказалась слишком долгой, поэтому Бэтком по-прежнему упорно называли деревней. И для деревни там хватало лавок и прочих затей. Пивных было более чем достаточно, даже чтобы утолить жажду во время жатвы. Имелись два мясника, пекарь с множеством постоянных покупателей. Стояли кузница и портняжная мастерская. Все эти заведения располагались по обеим сторонам главной улицы, на которой разместился еженедельно открывавшийся рынок, где своим товаром торговали все и каждый. На первом его этаже заседали магистратский суд и городской совет, на верхнем хранились городские записи и государственные бумаги, а весь подвал занимала тюрьма. С разрастанием Бэткома постройки его попали под влияние моды и разных причуд, оттого архитектурный стиль лишился единства и последовательности, а фасады домов сделались весьма разнообразными. Были здесь и каменные дома, частью беленые, частью из простого бурого песчаника. Стояли особняки из теплого кирпича, а также глинобитные домишки на бревенчатом каркасе. Рядом возвышались вплотную друг к другу здания, с превеликим трудом вытесанные из твердого камня. Кровли покрывали солома и тростник, а кое-где – каменная черепица.

Дома наличествовали на любой вкус, все новшества были испробованы. И все же в целом от Бэткома оставалось впечатление некоторого небрежения и распада. Каждая постройка была словно отдельным жилищем, оказавшимся рядом с другими лишь по воле случая, а не по задумке общины.

Можно сказать, что в Бэткоме отражалось минувшее бурное столетие. Ветра политических перемен клонили его во все стороны, и за сто лет деревня и ее население поняли, что вернейший способ выжить – подстраиваться и быть гибкими. И памятником податливости их натуры служили развалины монастыря к западу от деревни. Словно и не было столетий мирного сосуществования церкви и богобоязненных местных жителей. Словно никогда они не трудились в монастырских садах, не получали работу, помогая монахам во время жатвы, не отдавали ежегодно нескольких мальчиков в учение каменщикам на строительстве величественного дома слуг Божьих, не протягивали руки за милостыней во времена нужды и бедствий. Когда Генрих VIII рассорился с Римом и монастыри разграбили, Бэтком отвернулся от них, ни один деревенский житель не поднял вилы от возмущения. Место, где веками жили и молились монахи, разорили, разграбили и осквернили, оставив кучу камней.

Скромная церковь на южном конце главной улицы, напротив, процветала. Она была без затей выстроена из простого камня, окна ее большей частью украшены не были. Только в одном светился богатый витраж, изображавший воскрешение Лазаря. Церковь стала средоточием жизни и, разумеется, местом поклонения Богу. Один за другим осмотрительные церковные старосты изжили любые приметы папизма или неприкрытого богатства, оставив пустое, сдержанное помещение, отвечавшее желаниям сперва одного монарха, потом другого и зловеще говорившее о спартанских вкусах грядущих лет. Прихожане тихо проскальзывали на свои места на скамьях без подушек и считали за счастье, что их не вверили попечению кого-нибудь из более радикальных проповедников, бродивших по Уэссексу в поисках отзывчивых ушей для пуританской веры. Приходским священником, к тому времени утвердившимся во главе церковных и мирских дел, служил в Бэткоме достопочтенный Эдмунд Бердок, шириной в ладонь, тщедушный, с тихим голосом – но не стоило обманываться, воля у него была стальная.

Бесс нравилось на воскресных службах. Обиходив скотину и завершив дела по дому, женщины семейства Хоксмит, как и все женщины в округе, облачались в новые платья, если такие у них водились, надевали свежие воротнички, манжеты и фартуки, если нарядов поновее не было, крепили чепцы и отправлялись в церковь. Если день выдавался погожий, шли пешком; если нет, Джон уговаривал кобылу встать в оглобли возка, и они ехали в деревню.

В тот день солнце быстро поднималось в ясном небе, и семейство счастливо шагало по сухой дороге в Бэтком, радуясь грядущему общению с людьми. Для Бесс то была единственная на неделе возможность посмотреть на деревенских жителей и послушать местные сплетни. Мать беседовала с ней о бедах, проистекающих из подслушивания, но было что-то непреодолимо привлекательное в обрывках разговоров, в быстро мелькавших перед глазами чужих жизнях. Жизнях, в которых, казалось, было куда больше разнообразия и веселья, чем в ее. Как ни любила Бесс свою семью, ей втайне хотелось чего-то большего. Что бы это могло быть, она понятия не имела, но была уверена, что оно где-то есть, если бы только понять, как его отыскать! Пока же она довольствовалась тем, что могла почерпнуть из материнского ремесла и подпитывала стремление к приключениям крохами чужой жизни. Богослужебный обряд ее не интересовал. Она смутно помнила часы, когда во время пения гимнов играли музыканты и на стенах церкви мерцали поразительные хоругви и гобелены. Теперь, однако, все было куда безрадостнее. Церковь ничем не была украшена, если не считать цвета, привнесенного паствой, хотя даже женские платья неуловимо изменились, следуя нынешним требованиям умеренности и простоты. Бесс считала это большим огорчением. Священник, истинное воплощение сдержанности и смирения, с кафедры призывал паству жить жизнью божеской в безбожном мире. Бесс желала принять Господа и изо всех сил старалась вести себя, как – согласно тому, чему ее учили, – Ему угодно. Она завидовала истинно верующим. Видела, как сияют их лица, когда они молятся или поют, сидя на скамьях. Смотрела, как они кивают и улыбаются, когда проповедник напоминает о милости Господа и Его любви. Бесс никогда бы не осмелилась высказать свои мысли ни одной живой душе, но она не замечала проявлений всей этой любви. Где их искать? Не в бедности и голоде, которые ждали бы всех, если посевы погибнут и урожай будет плох. Не в жестокой поступи болезни, шедшей по следам семей и крушившей под своей пятой слабых и старых. Не в муках родов и не в горе от потери детей.

Подхватив завершающий гимн, Бесс почувствовала, как Маргарет толкает ее локтем. Она опустила взгляд и увидела, как сестренка улыбается и кивает в сторону скамьи напротив. Бесс подняла глаза – и встретилась взглядом со светло-серыми глазами Уильяма Гулда. Увидела, как густо он покраснел: почти так же густо, как она сама. Бесс потупилась, а потом снова медленно подняла глаза. Теперь Уильям ей улыбался, даже не делая вид, что поет. Бесс подчеркнуто задрала нос и запела с убежденностью, которой и близко не ощущала. Она сознавала, что Уильям не сводит с нее глаз.

Когда служба завершилась, богобоязненные прихожане медленно потянулись к дверям. Маргарет не смогла удержаться.

– Мам, ты видела? Уильям здесь. Он, наверное, пришел только затем, чтобы взглянуть на нашу Бесс.

– Тише, Маргарет!

Энн взяла дочь за руку.

– Затем, затем! – настаивала малышка. – Иначе с чего ему идти в нашу простую церквушку, а не к себе в красивую часовню?

Бесс поймала суровый взгляд матери, но обе они знали: правда в том, что говорит Маргарет, была. Гулды молились в часовне Бэтком Холла с тех пор, как этот огромный дом выстроили.

Энн нашла другое объяснение.

– Преподобный Бердок славится замечательными проповедями, – заверила она. – Возможно, что ученому молодому человеку интересно, что скажет преподобный.

Мать потянула Маргарет к двери.

Следом Джон предложил Бесс руку и улыбнулся.

– Может, и так, – произнес он, лукаво подняв брови, – а может, Маргарет правду говорит. Бьюсь об заклад, нет у них в часовне ничего такого красивого, как то, что видно со скамьи напротив нашей дочери.

Бесс сделала вид, что ей все равно, но ей нравилось думать, что Уильям к ней неравнодушен. Да и какой девушке не понравилось бы? Он, конечно, тихоня, держится скромно и ничем таким не блещет, но добрый и ласковый. И Бесс не забывала, что он богат и знатен. Слишком знатен для таких, как она, часто говорила ее мать. Заявление это делало юношу лишь интереснее – интереснее, чем он мог бы показаться.

Выйдя из церкви, Маргарет принялась носиться, найдя себе товарищей для игры, пока ее родители беседовали с Проссерами. Томасу быстро наскучили чужие дела, и он прислонился к тенистому тису. Бесс заметила Сару, которая хвасталась младенцем, уже почти месячным, и ощутила прилив гордости. Радостно было видеть мать и дитя счастливыми и здоровыми и знать, что ты причастна к их благополучию. Бесс прошлась по двору церкви, навострив уши. В хвосте уходящего лета все еще сохранялись какое-то тепло и веселый свет, поэтому все кругом было ярким и цветным, приятная перемена после убогой церкви. На западном краю двора цвела, свешиваясь через стену, поздняя жимолость, склонившая сливочные лепестки на блестящие листья шедшего понизу плюща. На улице даже сдержанные ткани женских платьев выглядели прелестно. Мимо промчалась девочка в голубом, как барвинок, платье, за ней бежал мальчик в дублете цвета давленой вишни. Бесс поравнялась с вдовой Дигби и вдовой Смит, двумя надежными источниками деревенских сплетен.

– Говорят, нашли его на главной улице: бежал в одной шляпе и башмаках с серебряными пряжками! – громким шепотом отчеканила вдова Смит.

– Стыдобище! Бедная его жена, каково ей с таким. А сам-то сын викария.

– А чего еще ждать. Сколько в магистрат жаловались на пиво в «Приюте скрипача», а ничего не делается, сестра, ничего. О, доброе утро, Бесс.

Что бы ни собиралась еще поведать друг другу эти женщины, Бесс теперь этого было не узнать. Она мысленно отчитала себя за то, что подошла слишком близко до того, как услышала, кто этот несчастный в башмаках с серебряными пряжками.

– Доброе утро, вдова Смит, вдова Дигби. Какой нынче славный денек, правда?

Вдова Смит надулась, увеличив свой и без того внушительный бюст до угрожающих размеров.

– Денек? День отдохновения, дитя. Последи за языком.

– Неужели Господа это обидит? – спросила Бесс.

– Может, – остерегла вдова Дигби. – Если Он сочтет, что в твоей милой головке одно легкомыслие.

– Вместо мыслей о Нем, которые тебя должны заботить в такой день, – согласилась вдова Смит.

– Честное слово, сударыни, стоит мне лишь взглянуть в синее небо, я думаю о Господе нашем, – сказала Бесс с обезоруживающей улыбкой, прежде чем отвернуться и быстро пойти прочь.

Она брела вдоль церковного двора, пока не дошла до входа на кладбище. Там стоял преподобный Бердок с церковным старостой Эймосом Уоттсом. Бесс хотела пройти мимо них, но замешкалась, услышав, о чем они беседуют.

– Я должен сообщить, – говорил церковный староста. – Дольше воздерживаться от этого нельзя.

Преподобный Бердок печально кивнул.

– Разумеется, должны. Бдительность – наш долг. Я надеялся, что после нашей краткой беседы с ним на рынке в прошлый вторник… но нет, похоже, Гидеон Мастерс твердо решил оставаться вне паствы. Меня это печалит. Зрелище того, как человек, – человек, как я полагаю, наделенный немалым умом, – отворачивается от Господа.

– Гидеон всегда держался наособицу. Я ни разу не видел его на службе за все те годы, что прожил в Бэткоме, а это, как вы знаете, немалый срок, преподобный. Такое было время, о совести человека никто не заботился, кроме него самого.

– И Господа, разумеется.

– А теперь это дело властей, и они говорят, что все, кто не ходит в церковь в день воскресный, должны быть занесены в особые списки. С ними станут разбираться на четвертных судебных заседаниях, нравится это кому или нет.

– Вы исполняете свои обязанности, и никто здесь не станет дурно о вас из-за этого думать. Но как бы то ни было, я мог бы попытаться еще раз встретиться с упорствующим мистером Мастерсом…

– Бесс?!

От голоса Уильяма девушка вздрогнула. Она не заметила, как он подошел и встал рядом. Бесс нахмурилась, досадуя, что теперь не сможет дослушать разговор преподобного со старостой.

– А, Уильям. Доброе утро, – пробубнила она, и не думая скрывать раздражение.

Парень тепло улыбнулся.

– Я надеялся тебя встретить, – признался он.

– Надежда не без оснований, учитывая, что я сюда прихожу каждое воскресенье.

– Да. Наверное.

Уильям мялся, дергая себя за плащ, который успел затянуться у него на шее, вместо того чтобы опрятно лежать на плечах.

– Может быть, нам прогуляться? – спросил он.

– Здесь столько народу именно этим и занято, – сказала Бесс, снимаясь с места, – что не мне решать, прогуляться кому или нет.

Уильям поспешил за ней, ее резкость его явно не задевала. Бесс уже собиралась выдать еще что-то язвительное, но заметила, что на нее смотрят родители. Она сразу же замедлила шаг, так что Уильям ее нагнал, и подарила ему лучезарную улыбку.

– Уильям, расскажи-ка мне, все ли в Бэтком Холле в добром здравии?

– Все здоровы, спасибо.

– А твой отец?

Бесс он не нравился, но у Уильяма не было матери, о которой можно было бы справиться.

– Да, вполне. Он, конечно, часто уезжает по государственным делам.

Бесс кивнула.

– Оставляя тебя в поместье за главного?

– Ну, есть еще Гамильтон, мой брат. Поскольку он старший…

Они поравнялись с вдовой Дигби и вдовой Смит. Бесс порадовалась тому, какие у них возмущенные лица. Она не могла решить, кого вдовицы презирают больше: Бесс за то, что возомнила о себе многое, или Уильяма за то, что себя уронил. Мир, который они знали, в последние годы перевернулся с ног на голову, и положиться на то, что хоть что-нибудь останется, как прежде, было нельзя. Не помогали делу и те, кто вдруг решил отказаться от положения, которое счел подобающим для них милостивый Господь. Бесс с невинной улыбкой поклонилась дамам. Вдова Смит поджала губы с такой силой, что они лишились и того скудного цвета, которым обладали. Бесс дождалась, пока они с Уильямом отойдут на безопасное расстояние, прежде чем продолжила разговор.

– Я видела намедни, как ты занимался отцовскими делами, – сказала она. – На краю Бэткомского леса.

– Да, вполне возможно. Но что же могло так отвлечь мои мысли, что я тебя не заметил?

Казалось, Уильям был искренне поражен тому, что только что сказала девушка.

– Ты беседовал с Гидеоном Мастерсом.

Бесс изо всех сил старалась говорить ровным голосом, но от имени злодея, произнесенного вслух, ей стало не по себе.

– Ах да. Мы обсуждали, на какие деревья распространяются его права. Похоже, спрос на уголь растет. Думаю, он весь лес спилил бы до пней, если бы мог.

Бесс посмотрела на Уильяма. Она впервые слышала, чтобы он о ком-то так недвусмысленно отзывался.

– Тебе Гидеон Мастерс не по душе?

– Я этого не говорил…

– Но и не отрицаешь?

– Чего ты от меня хочешь, чтобы я с тобой спорил, или…

– …или отважился сказать правду? – закончила за него Бесс и выжидающе замолчала.

Уильям остановился и повернулся к ней. Решительное выражение изменило его лицо. Так изменило, что он казался значительно старше – мальчика сменил мужчина.

– Если ты настаиваешь, то нет, я не нахожу в Гидеоне Мастерсе ничего, что может нравиться. Есть в нем что-то, в том, как он себя ведет, в его… обыкновениях, что меня тревожит.

– Надо же, в том, как он себя ведет!

– Смейся, если хочешь, Бесс. Ты просила правды. В нем есть что-то дурное. Что-то, с чем я не хочу быть рядом, и тебе советую от него держаться подальше.

Бесс почувствовала, как в ней поднимается злость. На самом деле ей было приятно слышать, что Уильям не доверяет Гидеону, что она не одна знает, как тот опасен. Но, несмотря на это, она не могла не вскинуться из-за того, что молодой человек полагал, будто она должна делать, что он ей велит.

– Что ж, от души благодарю за совет, но я никого не боюсь.

– Я ни минуты не думал, что боишься, – заметил Уильям.

Позже в тот же день Бесс повела Маргарет на берег, собирать ракушки. Они спустились по извилистой тропе с вершины скалы и сошли на песок. Отлив начался час назад, среди камней стояли лужи и шевелились рачки. Бесс и Маргарет расстегнули башмаки и сбросили их на сухие камни. Маргарет, шлепая по сырому песку, побежала вперед, мягкий ветерок трепал ее косички. Бесс шла за сестрой с корзиной в руке, нагибаясь, чтобы выловить из лужиц моллюсков. Над ними с пронзительными криками низко кружили наглые чайки. Парочка приземлилась на песок и поскакала за девочками, разведать, нельзя ли чем-нибудь поживиться.

– Смотри! Бесс, краб. Огромный!

Маргарет стояла по колено в луже, плескаясь в воде, среди песка, который подняла от волнения.

– Стой смирно, Маргарет, он от тебя спрячется в суматохе.

Бесс утихомирила девочку, и они вдвоем стали всматриваться в оседающий песок.

– Я его вижу!

Маргарет было не унять. Она засмеялась, и вскоре Бесс тоже громко захихикала. С визгом девочки шарили в воде, пытаясь поймать краба. Маргарет взвизгнула еще громче, когда схватила его. Бесс забрала краба и бросила в корзину.

– Я найду еще! – пела Маргарет, танцуя к следующей лужице, и ее намокшая сорочка и юбка прилипали к тощеньким ножкам.

Бесс выпрямилась и смотрела, как Маргарет убегает, наслаждаясь отдыхом и немудрящей радостью мгновения. Пляж был широк и длинен, он тянулся рыжим полумесяцем до самого Бэткомского мыса. По другую его сторону береговая линия менялась. Странное сочетание приливов, течений и скальных отложений привело к тому, что за Бэткомом пляжи покрывал не песок, а гладкая галька, на ближнем краю большая, размером с гусиное яйцо, через милю сменявшаяся мелкими камнями, не больше терновой ягоды. Бесс позволила шепоту набегающих волн убаюкать ее, погрузив в подобие легкой грезы. Она что-то заметила, на дальнем краю пляжа, у самой кромки воды. Что-то темное, слишком далеко, чтобы различить. Она видела, что оно медленно движется в ее сторону. Прищурившись, заслонив глаза рукой, Бесс попыталась вглядеться. Теперь она поняла, это человеческая фигура. Мужчина в темной одежде и широкополой шляпе. Он двигался решительно, но, казалось, едва продвигался по мокрому песку. Бесс слышала, как за спиной Маргарет болтает про крошечных рыбешек, но что-то заставляло ее смотреть, как человек медленно подходит все ближе и ближе. Она не могла сказать наверняка, но думала, что знает, кто это. Мрачное одеяние, высокий рост, размеренные, твердые движения. Это был Гидеон Мастерс. Что ему делать на берегу? При нем не было ни корзины, ни удочки. Бесс не могла представить, чтобы он просто вышел пройтись вдоль моря. Мужчина подходил все ближе, она начала различать его суровые черты и поняла, что он смотрит прямо на нее. Бесс застыла. Облизала сухие соленые губы и заметила, что задыхается. Она вспомнила, что сказал Уильям. В этом человеке есть нечто дурное. Из-за этого она так себя чувствует?

– Бесс, иди сюда, помоги поймать рыбешек. Папа будет так доволен! Иди же!

Девушка оторвалась от завораживавшего зрелища и обернулась к сестре.

– Сейчас, Маргарет, не распугай их.

Она снова взглянула на берег, едва отважившись, ожидая увидеть Гидеона в нескольких шагах от себя. Но он исчез. Перед ней простирался пустой пляж. Пустой и мирный. Бесс побежала вперед, ища на песке следы ног, но их не было. Она слышала, как ее звала Маргарет, но продолжала искать, с плеском пробиралась по мелкой пенной воде, осматривая песок и камни, ведшие на вершину утеса. Ничего. Она попыталась убедить себя, что он, должно быть, шел по мокрому песку. Его следы быстро затянулись бы, и всякое свидетельство его пребывания тут же было бы стерто. Это казалось разумным. Но все же не объясняло, как он пересек полосу сухого песка между кромкой воды и тропой, поднимавшейся по скалам. Или как он преодолел это расстояние с такой скоростью, что Бесс не увидела, как он уходит. Не заметила, как он взбирается по извилистой тропе…

– Бесс?!

Маргарет начала беспокоиться.

С яростно колотящимся сердцем Бесс поспешила обратно к сестренке.

3

Год пошел под уклон, уходя от лета, и началось плодородное гниение осени. Семья принялась собирать яблоки. Деревья были немолоды, но надежны и здоровы, они снова принесли отличный урожай. Земля становилась все мягче от участившихся дождей, но ветви еще не растеряли листья, хотя среди них теперь и было больше медных, чем зеленых. Бесс вместе с остальными трудилась в саду. Джон поставил повозку у ворот, и каждую корзину яблок бережно высыпали в нее, чтобы отвезти в амбар. Теперь Энн и Бесс предстояло много дней провести, давя яблоки прессом, чтобы изготовить крепкий сладкий сидр, который станет утолять их жажду и веселить душу в ближайшие двенадцать месяцев. Томас и Джон взбирались по деревянным лестницам с круглыми перекладинами, чтобы достать до верхних ветвей плодовых деревьев. Бесс и Энн принимали у них яблоки, а Маргарет было поручено находить падалицу. Урожай предстояло с великим трудом перебрать и разложить на сухом проветриваемом месте в амбаре. Работа медленная, но вложенное время должно было принести прибыль.

– Ты что, уснул там, Томас?

Бесс начинала терять терпение, стоя у подножия лестницы с натянутым фартуком в ожидании яблока.

С соседнего дерева рассмеялся отец; голова его была в гуще листвы.

– Бесс, может, Томасу сложно выбрать. Мы тут важную работу делаем. Я сидр люблю без червячков.

Дочь принялась нетерпеливо притопывать.

– Или он ждет, чтобы червячки разошлись, – недовольно пробормотала она.

Ветки над ее головой расступились. Томас, нахмурившись, глянул вниз.

– Бесс, прекрати понукать. Быстрее я не могу.

Девушка тяжело вздохнула.

– Лучше пусти меня наверх, если тебе работа слишком досаждает.

Энн прошла мимо, неся еще одну наполненную корзину.

– Оставь его. Брат не станет работать быстрее, если будешь его пилить.

Бесс открыла рот, собираясь возмутиться тем, с чем ее просили смириться, когда Томас без предупреждения шумно упал рядом с ней. Он молча ударился оземь. На мгновение Бесс так оторопела, что не могла двинуться, но потом крик Маргарет привел ее в чувство.

– Томас?

Бесс склонилась над братом. Она повторяла его имя, но он не шевелился. Энн рванулась к нему.

– Томас! Пустите меня. Маргарет, детка, уйди с дороги. Сынок?!

Она опустилась рядом с ним на колени. Мальчик наконец застонал и открыл глаза. Вся семья с облегчением выдохнула.

– Как я тут оказался? – спросил Томас, пытаясь подняться.

– Тише! Лежи спокойно, – сказала Энн, гладя его лоб.

Она поморщилась и отняла руку, словно обожглась о кожу. Взглянула на Джона.

– У него лихорадка.

– Из-за этого он и упал?

Энн кивнула.

– Помоги мне отвести его домой.

Томаса бережно подняли на ноги, уложив руки на плечи родителей, и понесли в дом. Бесс хотела пойти следом, но Энн, обернувшись, велела:

– Помоги Маргарет собрать падалицу. Приходите, когда закончите.

Бесс вскинулась от того, как ее оставили в стороне. Она хотела помочь, хотела позаботиться о Томасе, а не оставаться в саду. Но она знала, что нужно доделать работу. И, что важнее, нельзя, чтобы Маргарет испугалась. Нужно делать, что велели, а за братом она сможет ходить в свою очередь, – позже.

Томасу соорудили в общей комнате низкую лежанку, чтобы ему было тепло от огня. Когда сгустились сумерки и Бесс наконец привела Маргарет домой, то, как выглядел брат, ее встревожило. За несколько часов он превратился из бледного, но сильного молодого человека в покрытого испариной, измученного жаром мальчика с хриплым дыханием и тусклыми глазами. Бесс сменила мать и стала бережно промокать его лицо. Энн добавила в воду несколько капель розового масла, но они не могли скрыть все усиливавшийся запах разгоряченного тела бедного Томаса. Несмотря на огонь, который, казалось, бушевал в нем, брат дрожал и стонал от боли в конечностях и суставах, жалуясь, что ему холоднее, чем коровьему хвосту зимой. Когда Маргарет уснула в другой комнате, Энн позвала Джона и Бесс, чтобы те помогли ей раздеть Томаса. Они омыли его и одели в мягкую отцовскую ночную рубашку.

– Что с ним, мама? – спросила Бесс.

– Лихорадка.

– От какого недуга? – потребовала более определенного ответа Бесс.

– Слишком рано, чтобы сказать. Нужно подождать. Со временем станет ясно, от чего он страдает.

Энн отводила взгляд, чтобы не встретиться с дочерью глазами.

– Ступай в сыроварню. Принеси чай из высокой крынки на верхней полке.

– Крапивный чай?

Теперь Энн взглянула на Бесс.

– Да. Помнишь, как его готовить?

Бесс кивнула.

– Тогда скорее.

Девушка оставила брата неохотно, но решительно, радуясь, что мать сочла, что она сможет приготовить для него отвар. Дойдя до двери в сыроварню, Бесс обернулась. Втроем они представляли собой пронзительную картину: мать, опустившаяся на колени у постели больного сына, отец, стоящий рядом. Бесс увидела, как Джон, не отводя глаз от Томаса, потянулся и погладил Энн по щеке. Мать прихватила его руку и тесно прижала к лицу. В это мгновение Бесс поняла, осознала по одному незаметному, но красноречивому движению, что ее брат в смертельной опасности.

К утру Томасу, казалось, не стало ни хуже, ни лучше, но он стал беспокойным. Ворочался в постели, менял позу в тщетных попытках найти положение, в котором будет не так больно. Маргарет собирала в курятнике яйца. Джон уехал в Бэтком на рынок, продавать сыр. Энн и Бесс сели за кружево, чтобы быть подле Томаса. Внезапно он спустил ноги на пол и попытался встать. Обе женщины бросились к нему.

– Томас, – мать положила руки на его плечи, – тебе надо отдыхать. Не пытайся вставать.

– Нет!

В его невнятной речи звучал гнев.

– Пора приниматься за работу, матушка. Нельзя, чтобы все делал отец.

– Ты болен, – прошептала Бесс. – Отец справится, пока ты не выздоровеешь.

Томас не унимался, он боролся с ними, обретя необъяснимую силу.

– Пустите! Я хочу выйти! – крикнул он, ковыляя к двери и явно не сознавая, что не одет.

Походка у него была шаткая и беспорядочная, отчего он цеплялся за мебель и стены.

– Томас! – позвала Энн.

Они с Бесс попытались убедить его лечь, и снова безуспешно. Теперь он бредил, извергая поток бессвязных слов, точно говорил с кем-то невидимым. В конце концов парень ухватился за щеколду и распахнул дверь. Бесс боялась, что он выйдет из дому – что с ним тогда случится? – но этого ему не дали. Джон ступил на порог, ведя сына обратно в дом. Он развернул Томаса, твердо, но бережно, и направил не обратно в постель, а к двери в спальню.

– Идем, Томас, – мягко произнес он, – ты усердно трудился. Теперь отдохни.

Бесс и Энн пошли следом и помогли мальчику лечь в кровать. Томас, казалось, утомился и сразу забылся беспокойным сном.

Джон взял Энн за руки.

– Я был в деревне, – сказал он.

На лице матери отразился вопрос, но заставить себя выговорить слова она не могла.

– Заболели и другие, – подтвердил Джон. – Некоторые уже умерли.

– Сколько? – прошептала Энн.

– Пока одиннадцать.

– Боже милостивый…

Кровь отлила от лица Энн.

Бесс больше не могла молчать.

– Мама? Что это? Что происходит?

Энн смогла лишь покачать головой, на мгновение лишившись дара речи. Потом судорожно вдохнула и повернулась к Бесс.

– Собери постели. – Она обвела рукой комнату. – Забери отсюда все, что не принадлежит Томасу. Отец передвинет кровати. Потом принеси свечи, нет, топленое сало и ведро, а еще мне понадобится вода. И шалфей, чтобы сжечь… Быстрее, Бесс, некогда зевать.

– Но я не понимаю…

– Слушай, что я тебе говорю. Как только принесешь все нужное, ты больше не должна заходить в эту комнату. Слышишь? И сестре не позволяй переступать порог. Будешь приглядывать за ней сама и не пускай ее ни в комнату, ни ко мне. Обещай!

– Обещаю, – проговорила Бесс, сквозь слезы еле различая хрипевшего и дрожавшего на кровати брата.

Теперь она все поняла, хотя никто не смог ей прямо сказать, что она хотела услышать. В глубине души девушка знала, что за новости отец привез из деревни. Она знала правду, и ей было страшно, как никогда в жизни. В деревне умирали люди. Ее брат умирал. Многих ждала та же медленная мучительная смерть. В Бэтком пришла чума.

Следующие несколько часов были полны бурной деятельности. Бесс сделала все, как велела мать, а потом, прихватив Маргарет, занялась скотиной, что обычно делал Томас. Нужно было подоить коров, покормить и напоить свиней, собрать хворост. Бесс заставила себя сосредоточиться на работе. Она уклонялась от бесконечных вопросов Маргарет, отвечая невнятными уверениями и не могла позволить себе думать о том, что, пока собирает хворост, ее брат угасает. Подобные мысли парализовали бы ее или свели бы с ума. Вернувшись к коровам, в хлев, она увидела, что отец разводит костер. Он бросил в огонь постель, на которой Томас спал прошлой ночью, и всю его одежду. Бесс при виде этого едва не расплакалась. Она стояла и смотрела на отца, и сердце ее разрывалось от того, как мужчина ссутулился, как склонил голову.

В ту ночь она лежала на временной постели в гостиной и слушала, как Томас жалобно стонет в соседней комнате. Мать она видела только мельком, когда та вышла на минутку на улицу, подышать и перевести дух.

Бесс заметила, как она это сделала. Дверь в спальню была приоткрыта, и потребность увидеть брата оказалась невыносима. Она распахнула дверь и прокралась в комнату. Остановившись у кровати Томаса, Бесс всмотрелась в него. В комнате стоял полумрак, брат лежал лицом к стене.

– Томас? – прошептала Бесс, а потом громче повторила. – Томас?!

При звуке ее голоса он перекатился на спину. Увидев брата, Бесс чуть не закричала в голос. Половина его лица была иссиня-черной и опухшей, половина бледной и точно съежившейся. Один глаз налит кровью, второй превратился в алое месиво. От его хриплого дыхания шел такой смрад, что Бесс затошнило. Ей потребовалось все ее самообладание, чтобы с криком не броситься прочь из комнаты.

– Бесс? Это ты?

Он поднял руку, нашаривая ее ладонь.

Бесс собралась и взяла его за руку. Казалось, кисть ее сжал не сильный юноша, а старик.

– Я здесь, Том. Лежи.

– Хорошо, что я тебя снова вижу. Я боялся…

Он не смог закончить. В его несчастных изуродованных глазах стояли горячие слезы.

– Прости меня, Бесс, – всхлипнул он.

– Простить? За что?

– За то, что мне не хватает смелости. Я знаю, я должен, ради матушки, ради всех вас. Но я просто… так боюсь.

Бесс опустилась рядом с Томасом на колени и прижала его руку к груди.

– Ох, Томас, нет смелости в том, чтобы не чувствовать страха. Разве ты не знаешь? Тот, кому ведом страх и кто все равно думает о других, вот он по-настоящему смел.

Томас посмотрел на нее, и кривая улыбка еще больше исказила его лицо.

– Ты в это правда веришь, Бесс?

– Да.

Она кивнула, и ее слезы закапали на мокрое покрывало, смешиваясь с его слезами.

– Бесс! Что ты творишь?!

Крик матери заставил ее вскочить на ноги.

– Я просто хотела повидать его, мама, всего на минуточку.

Энн схватила ее за руку, подтащила к двери и грубо вытолкнула наружу.

– Ты мне обещала, Бесс!

– Прости, я только хотела…

– Неважно, чего ты хотела, девочка. Ты понимаешь, что могла натворить? Понимаешь?

Энн захлопнула дверь.

Бесс содрогнулась, вспомнив о материнском гневе и о страданиях несчастного брата. Она оставила попытки уснуть и крепче прижала к себе Маргарет. Незадолго до рассвета Томас принялся надсадно стонать; душераздирающий звук, Бесс знала, что он будет ее преследовать всю оставшуюся жизнь. Когда в окно, не закрытое ставнями, просочился робкий рассвет, стоны оборвались, а вместе с ними и жизнь Томаса.

Сама не своя от недосыпа, Бесс откинула покрывало и пошевелилась. Ласково потрясла Маргарет за плечо, но малышка не проснулась. В слабом свете утра девушка взглянула на нее и увидела, что лицо сестры стало цвета незрелого сыра. Она услышала пронзительный крик и не сразу поняла, что сама его издала.

Боже милосердный, что я наделала? Что я наделала?

Жизнь превратилась в месиво из лихорадки и ужаса. У Бесс никак не получалось поверить, что все происходит на самом деле. Конечно же, это какой-то чудовищный кошмар, от которого она скоро проснется, напуганная, хватая воздух, и ее тут же успокоит и приведет в себя обыденность жизни. Только это не было кошмаром. Маргарет, бормоча и потея, лежала на постели в прихожей, Бесс была подле нее, пока мать готовила бедного Томаса к погребению. В это безумие вплелся звук повозки снаружи и резкий стук в дверь.

– Мистер Хоксмит? Откройте дверь! – потребовал грубый голос.

Энн появилась на пороге спальни. Взглянула на Джона.

– Сборщики! – произнесла она.

– Мама, что им нужно? – спросила Бесс.

– Томас, – услышала она в ответ. – Они хотят забрать нашего мальчика.

Казалось, Энн сейчас потеряет сознание.

– Пока я жив, нет, – еле выговорил Джон, голосом, исполненным страдания и чувства утраты.

Он подошел к двери и крикнул, не открывая ее:

– Здесь ничего для вас нет! Мы сами разберемся.

– У вас в доме чума, мистер Хоксмит. Мы должны отвезти тела, если они есть, в яму.

– Нет! – выкрикнула дочь. – Отец, не позволяй им.

Джон схватился за край кухонного стола.

– Помоги мне, Бесс.

Вместе они подтащили тяжелый стол и подперли дверь. Джон прислонился к нему.

– Открывай, Хоксмит. Мы вернемся с приказом губернатора, и нас будет больше, ты это знаешь.

– Возвращайтесь хоть всем Бэткомом, если пожелаете! – проревел Джон. – Никого из моих детей не бросят в чумную яму, слышите?

За дверью послышалось бормотание, потом оно стихло.

– Ушли? – со страхом спросила Энн.

– Ушли, – тихо произнес Джон.

Он подошел к окну и какое-то время смотрел наружу, потом твердым голосом заговорил с женой:

– Надо похоронить нашего мальчика сегодня. Откладывать нельзя.

Энн сменила Бесс у постели Маргарет, пока та ходила за скотиной. Коров не доили как следует уже несколько дней, и они были в дурном настроении. Бесс заплакала от горя и бессилия, когда старшая корова второй раз выбила у нее из рук ведро молока. Она подумала, что никогда столько не плакала, и испугалась, что этому не будет конца. Томас умер, Маргарет тяжело больна. Это она виновата? Она принесла болезнь от Томаса к Маргарет? От этой мысли сердце Бесс сжалось. Она поспешила проверить, есть ли у коров вода. Возвращаясь домой, Бесс увидела, что отец копает Томасу могилу. Она остановилась и стала смотреть, не в силах заставить себя оторваться от того, как ее ненаглядный папа упорно перекидывает лопатой мокрую землю, уходя все глубже, готовит место, где его первенец проведет вечность. Пока Бесс смотрела, отец закончил могилу – темную грязную рану в заросшем травой саду. Родитель выпрямился, Бесс увидела, как он вытер слезу тыльной стороной грязной руки. На мгновение ей показалось, что папа молится, так неподвижно он застыл. Потом у него подогнулись ноги, и он без звука упал ничком в могилу.

– Мама! – закричала Бесс, бросив подойник и кинувшись к отцу. – Скорее!

Она подбежала к могиле и заглянула в нее.

– Отец!!!

Он лежал на дне вонючей ямы и стонал. Бесс слезла вниз и попыталась поднять его на ноги. Отец то впадал в беспамятство, то приходил в себя, издавая звуки, недостаточно внятные, чтобы быть словами. Руки у него были потные, лицо горело. Энн заглянула в могилу через край.

– Господи, помилуй нас!

– Он упал. Занедужил, мама. Папе нехорошо! Он слишком тяжелый, я не могу его поднять.

Энн соскользнула вниз, к Бесс, и они вдвоем поставили Джона на ноги.

– Толкай, дочка. Давай, надо его вытащить.

Почти час ушел у двух женщин на то, чтобы вытолкать Джона из скользкой могилы. Когда они дотащили его до дома, все трое были покрыты грязью. У Бесс едва хватило сил принести воды, но она знала, что нужно вымыть отца и вымыться самим. Маргарет металась в постели, то зовя маму, то прося, чтобы боль прекратилась. Энн и Бесс уложили Джона. Женщина зажгла в очаге шалфей, они натерли Джона и Маргарет лавандовым маслом. Сидя рядом с сестренкой и бережно намазывая ее тонкие ручки душистым маслом, Бесс снова задумалась о Господней любви и решила, что в доме Хоксмитов ее в этот вечер не было. Она так устала, что готова была уснуть на полу, где сидела. Мать разбудила ее, тронув за плечо.

– Бесс, мы должны похоронить Томаса. Скоро вернутся сборщики. Я не позволю им его забрать, – с болью в голосе сказала она.

Бесс в оцепенении прикатила тачку. Энн плотно завернула Томаса в простыню; сейчас было не до гробов. Женщины перевалили его тело на доску, которую втолкнули в тачку, и повезли наружу. Начался дождь, а поскольку на дворе стоял октябрь, вода не просто падала сверху вниз, но летела под жутким углом, чтобы забраться под одежки и воротники. Бесс и Энн изо всех сил старались везти Томаса осторожно, но они так устали, и место погребения было таким топким, что им пришлось просто сбросить тело в полную воды яму. Они без слов сгребали и кидали землю, пока не зарыли могилу. Молча постояли, глядя на холмик перед собой. Дождь беспрепятственно сбегал по их лицам. Бесс ждала, что мама что-нибудь скажет, слова утешения или прощания, или как-то попытается вручить душу Томаса Богу. Но слова так и не прозвучали. У Бесс не хватило духу произнести что-то самой. Что толку было теперь говорить с Господом? Она протянула руку к Энн, но мать развернулась и пошла к дому.

– Мы нужны живым, – вот и все, что она сказала.

Дойдя до дома, Бесс впервые обратила внимание, какую метку сборщики оставили на двери. Она сообщала миру, что это зачумленное жилище. Не ферма, не дом, не место, где люди жили и любили. Просто здание, в котором завелась болезнь, место, которое должны презирать и отвергать. Зайдя внутрь, Бесс подумала, сколько еще могил предстоит выкопать им с матерью. И кто останется, чтобы выкопать могилы для них.

В ту ночь Бесс с матерью сидели у огня, слишком измученные, чтобы взяться за кружево. Слишком подавленные, чтобы разогревать похлебку. Они несколько часов назад доели сухой ломоть сыра и выпили последнюю бутыль прошлогоднего сидра. Бесс чувствовала, что ее желудок готов отвергнуть и это. Она взглянула на мать. Неровный свет очага озарял ее некогда красивое лицо, отбрасывая под глазами глубокую тень. Бесс вспомнила, каким был Томас, когда она в последний раз его видела. Девушка зажмурилась, но видение не уходило, в темноте за закрытыми веками оно было еще страшнее. Пытаясь избавиться от него, Бесс посмотрела на Маргарет. Малышка спокойно спала, а Джон в соседней комнате стонал и метался.

– Кажется, она уже не так страдает, – заметила Бесс.

Мать не сводила глаз с огня.

– Она спит.

– Это же хорошо, правда? Отдых может помочь исцелению.

– Может…

В голосе Энн не было убежденности.

Бесс больше не могла выносить то, как мать уклоняется от разговора.

– Она выживет, мама? Скажи, что выживет!

Взгляд Энн наконец оторвался от огня. Она посмотрела сперва туда, где лежала Маргарет, потом повернулась к Бесс. Казалось, каждое незначительное движение дается ей с огромным трудом.

– У нее чума, Бесс.

– Но некоторые же выживают, разве нет?

– Некоторые, да. Сильные и взрослые. Первыми гибнут слабые. Старики. И малыши.

У Энн не было сил на переживания. Она снова уставилась на огонь.

Бесс вскочила.

– Я не дам ей умереть! Не дам! – крикнула она.

Бесс повесила над очагом чайник, потом принесла из сыроварни мед. Налила в миску горячей воды, размешала в ней янтарный сироп. Отнесла его Маргарет. Подняв девочку повыше на изголовье, тихонько заговорила с ней.

– Давай, малышка, смотри, что я тебе принесла.

Она поднесла к потрескавшимся губам сестры ложку теплой жидкости. Веки Маргарет затрепетали, но не открылись. Ее шея распухла от безобразных бубонов. В страшных буграх виднелась россыпь красных точек. Кожа Маргарет начинала темнеть от кровоподтеков, из-за которых болезнь прозвали черной смертью. Бесс отогнала злые мысли и, бережно раздвинув губы сестры, влила ей в рот глоточек воды с медом. Он вытек наружу. Бесс попробовала снова. На этот раз Маргарет поперхнулась, но вкус заставил ее прийти в себя, и она открыла покрасневшие глаза.

– Бесс?

Голос ее звучал сухим шепотом.

– Я здесь, малышка.

– Бесс… – изо всех сил стараясь собраться, она протянула руку к лицу сестры. – Ты можешь сделать, чтобы мне стало лучше… Я знаю, что можешь… волшебством. Своим волшебством.

Теперь малышка смотрела в глаза с мольбой, упрашивая, и была исполнена страха и вместе с тем надежды. Она ждала.

Девушка боролась со слезами горя. Все ее умения были бесполезны. Фокусы, которыми она так радовала Маргарет всю жизнь, были бессильны против неистовства чумы, и Бесс это знала. Она покачала головой, не желая признаваться сестренке, что волшебство ей не поможет.

– Потом, милая. Сейчас ты должна немножко попить. Давай, вот так, хорошо.

Она снова окунула ложку в миску.

– Еще чуть-чуть. Это вернет тебе силы.

Бесс продолжала кормить Маргарет, не сводившую с нее глаз, пока не поняла, что сейчас расплачется. Когда миска опустела, Бесс уложила Маргарет и устроила ее поудобнее. Села на пол возле низкой лежанки сестренки, обняла малышку и пожелала, чтобы та выздоровела. Пожелала, чтобы Маргарет выжила.

На следующее утро Бесс проснулась там же, где уснула: возле сестры. Петух дважды хрипло прокукарекал с крыши амбара. По серому рассвету было понятно, что еще одна ночь прожита, и впереди еще один день. Бесс неловко поднялась и пошла к очагу помешать угли.

– Бесс…

За ее спиной стояла мать.

– Доброе утро, мама. Не беспокойся. Я послежу за огнем и принесу Маргарет воды с медом. По-моему, ей понравилось. Я знаю, ей это поможет.

– Бесс!

Энн шагнула вперед и положила ладонь на рукав дочери.

– Твоя сестра умерла.

Кровь отлила от головы девушки, и ей показалось, что она сейчас упадет в огонь. Бесс открыла рот, собираясь закричать, но поняла, что не может. Подбежала к Маргарет, бросилась на холодное тело малышки. Тут к ней вернулся голос.

– Нет! Нет, нет, нет, нет! Не Маргарет. Не моя малышка!

Она схватила безжизненное тело девочки.

– Очнись, давай же. Ты должна проснуться. Проснись, пожалуйста!

Бесс грубо трясла сестру, не понимая, что творит.

Энн оттащила ее.

– Оставь малышку, дочка.

– Нельзя мне было засыпать! Я бы ее спасла!

– Ничего было не поделать.

– Но это я сделала! Господи милостивый, это я ее убила. Я вошла к Томасу, хотя ты мне не велела, и принесла чуму бедной милой Маргарет, и теперь она умерла! Дай и мне умереть! Дай мне уйти с ними!

Бесс едва увидела, как рука матери поднялась – и с огромной силой обрушилась ей на щеку. Удар сбил ее с ног. Она пораженно стерла пальцами кровь с губ. Взглянула на мать, оторопев от случившегося.

Голос Энн, заговорившей сквозь сжатые зубы, был спокоен.

– Слушай меня. Внимательно слушай. Ты виновна в смерти сестры не больше, чем я. Она заболела слишком быстро, чтобы ты заразила ее от Томаса. Понимаешь?

Бесс кивнула.

– Сейчас надо быть сильной. Нужно заглянуть в самую глубину своего сердца и найти силу, которая жила там все время, неведомо для тебя. Тебе надо быть мужественной. И мне тоже. – Она помогла дочери подняться. И, твердо держа ее за руки, продолжила: – Сходи за плащом, детка, нам нужно многое сделать на улице.

– Но кто-то должен остаться с отцом, – всхлипнула Бесс, пытаясь втянуть обратно струйку крови, стекавшую с губы.

Она почувствовала, как руки Энн задрожали, хотя она держала дочку так же крепко и не сводила с нее твердого взгляда.

– Твоему отцу мы больше не нужны, – сказала она. – Идем, нужно торопиться, пока не вернулись сборщики.

Произнеся это, Энн пошла в дальний угол за шалью. Потом встала в ожидании возле двери. Кровь с лица Бесс смывали беззвучные слезы. Она подошла к отцу, неподвижному и холодному, как брусок масла. Лицо у него было мирное, несмотря на бледность. Бесс показалось, что на губах отца все еще видна озорная улыбка. Она дрожащей рукой погладила его по щеке и вслед за матерью вышла из дома.

4

Лишь через два дня после того, как они похоронили Джона и Маргарет, безжалостный дождь прекратился. Бесс пошла на опушку Бэткомского леса и набрала скудных диких цветов. Воздух все еще был тяжел от сырости, но дерзко светило солнце. Из леса долетал запах сырого мха и грибных спор. Бесс вгляделась в сумрак между тесно растущими деревьями и поняла, что думает о Гидеоне Мастерсе. Обошла ли мужчину чума? Его дом стоял далеко от прочих, и по привычке к одинокой жизни он вполне мог не встречаться с больными. Должно быть, ужасно, подумала Бесс, жить в таком отрешении. Она представила, каково это: заболеешь, а никто не заметит. Но, с другой стороны, если Гидеону было некого любить, то ему и терять было нечего. Тупая боль, которая теперь поселилась в пустом сердце Бесс, или жестокий приступ муки, охватывавшей ее, стоило ей отвлечься, – как тогда, когда она нашла вдруг трость Томаса, или увидела отцовскую трубку, или поймала себя на том, что проговаривает любимый стишок Маргарет, – все это было не для Гидеона. В такие минуты Бесс падала на колени от горя, у нее перехватывало дыхание, словно от удара. Она видела, что мать точно так же страдает, и обе они знали, что исцеления нет. Ничто не вернет им спокойствия. Бесс вернулась к дому и отнесла цветы на могилы. Холмики земли были по-прежнему влажными, трава на них не вырастет еще много месяцев. Денег на надгробия не было. Вместо этого Бесс и ее мать собирались поставить что-нибудь деревянное, когда-нибудь, когда смогут осуществить это, не рискуя свалиться без сил. Бесс ощутила, что Энн стоит рядом с ней.

– Идем в дом. Не на пользу тебе тут так долго быть.

– А я долго? Я и не заметила. Смотри, я принесла цветы.

– Красивые. Маргарет бы понравились.

– Она бы их увидела, если бы была здесь.

– Я верю, что она по-прежнему здесь. А ты нет?

– Я имела в виду, здесь, – Бесс обхватила себя руками, словно все еще обнимала сестренку. – Теплая, живая, полная радости, милая, чтобы я ее могла потрогать… а не тихая и холодная в грязной могиле.

– Нужно сохранить ее в сердце. Теперь она живет там, а не в земле. Она в наших сердцах. В нас.

Взгляд Энн остановился на могиле Джона.

– Все они надежно укрыты в наших сердцах.

– Я думала, они должны быть с Господом. – Бесс не смогла удержаться, и в ее голосе прозвучала горечь. – В Его любящих руках – разве не так? Ты в это веришь, мама? Веришь?

– Бесс…

– Веришь?

Бесс бессильно заплакала.

– Тише, дитя. Не надо больше слез. Никаких слез.

Энн потянулась и вытерла пальцем щеку дочери. На ее лице отразилась тревога.

– Бесс…

– Ты веришь в это не больше, чем я. Где был Добрый Пастырь, когда лицо Томаса раздулось, как брюхо мертвой овцы? Где был Господь, когда отец проклинал нас со смертного одра?

– Родная! Ты горишь.

– Где был любящий Господь, когда Маргарет хватала воздух, пытаясь дышать?

– Бесс! – Энн схватила дочь за плечи и серьезно произнесла: – Ты нездорова – тебе нужно в дом.

– Что? – девушка пыталась понять, что произнесла мать. – Нездорова?

В этот миг время замерло. Женщины стояли, опираясь друг на друга, горе и страх грозили переполнить их. Где-то в саду дрались сорока с вороной. Легкий ветерок пошевелил цветы, которые Бесс положила на могилы.

Энн глубоко вдохнула и развернула единственную живую дочь к дому.

– Идем, – сказала она. – Идем в дом.

Лихорадка быстро отняла у Бесс чувство времени и осознание окружающего мира. Она понимала, что мать где-то рядом, понимала, что ее омывают розовой водой и натирают ароматными маслами. Чувствовала, что к ее губам подносят ложку или чашку, через край которой в рот льется жидкость. За исключением этого мир перестал существовать. Остались только боль и бред. Она ощущала одновременно такой жар, что ей казалось, что соломенная крыша дома загорелась, и такой холод, что думала, будто уже умерла. Ее тело словно отделилось от нее, точно ни власти над ним, ни толку от него для нее больше не было. Оно стало лишь проводником мучений, и только. Бесс слышала рваный хриплый шум. Что это, ветер в печной трубе? Или где-то пилят дерево? Нет, она поняла, что это звук ее дыхания. Воздух втягивался в тело и выходил прочь, словно работали старые кузнечные меха, раздувавшие пламя горячки. Временами ее охватывал покой, принятие того, что она скоро умрет. Так и надо. С чего бы именно ей оставаться в живых? Разве не она ускорила смерть бедняжки Маргарет? Она скоро присоединится к остальным. Как-то, в темноте, девушка услышала голос матери. Казалось, она говорила о жизни, а не о смерти, хотя смысла в этих словах не было. Потом Энн почему-то ушла. Бесс не могла знать наверняка, что ее нет в доме, но была совершенно уверена, что осталась одна. Не на десять минут, как когда мать выходила за водой или дровами, а на долгий, пустой, безмолвный промежуток времени.

И в это время Бесс видела сон. Он был отчетлив, как свежее воспоминание. Она снова оказалась в пустой могиле Томаса, по крутым стенкам которой струился дождь, так что жидкая грязь доходила до колен. Она хваталась за скользкую землю, пыталась выбраться, но не находила опоры. Соскользнула вниз, упала навзничь в трясину, на мгновение уйдя в нее с головой. Потом села, кашляя, выплевывая грязь, стирая с глаз воду с глиной. Протерев глаза, Бесс увидела Томаса, таким, каким он был в самых страшных припадках во время чумы; он сидел напротив. Томас уставился на Бесс чудовищными выпученными глазами, обратив к ней почерневшее лицо. Она закричала и принялась карабкаться вверх, но на этот раз ее сбило тело Маргарет, сброшенное в яму. Девочка в ярости обернулась к сестре и прокричала: «Это ты со мной сделала! Ты меня убила!» Бесс качала головой, отползая прочь, и кричала, пока не лишилась голоса. Съежившись в углу, она закрыла голову руками и стала ждать смерти.

Первым признаком того, что на самом деле она жива, стало пение. Такой неожиданный и странный шум, что Бесс не сразу поняла, что проснулась и слышит настоящий звук, а не порождение горячечного ума. Она открыла глаза. На дворе был день. В очаге тихо горел огонь. Сквозь окно падал зимний свет. Краем глаза Бесс заметила движение и обнаружила, что может слегка повернуть голову. Она увидела, что песню поет мать. Энн стояла к Бесс спиной возле кухонного стола, накинув на голову шаль. Она была полностью сосредоточена на одинокой свече, горевшей перед ней. Вокруг свечи стояли незнакомые предметы. Руки Энн были подняты, словно в мольбе, ее тело слегка раскачивалось из стороны в сторону, пока она снова и снова выводила низкие однообразные ноты. Бесс не могла разобрать слова. Они звучали странно, словно на чужом языке. Эту песню она точно не слышала прежде. Мелодия, если можно было ее так назвать, была жутковатой и нестройной, но странным образом завораживала. Внезапно, будто почувствовав, что за ней наблюдают, Энн уронила руки вдоль тела и замолчала. Еще мгновение она стояла, не шевелясь, потом задула свечу и обернулась.

Бесс ахнула, увидев, что волосы матери полностью побелели. Не осталось ни единой золотой прядки. Из-за этого Энн выглядела на десять лет старше, чем всего несколько дней назад. Девушка попыталась приподняться на локте, но мать поспешила к ней.

– Бесс! Лежи, лежи тихо, малышка. Все хорошо, – сказала она, опускаясь на колени у постели.

Энн коснулась щеки Бесс и улыбнулась; дочь не видела, как мать улыбается, с того дня, когда они собирали яблоки.

– Мама, что с тобой? У тебя волосы…

– Это неважно. Важно, что с тобой все хорошо. С тобой все хорошо.

Она сжала руку дочери.

– Но как?

Бесс села, изучая руки и кисти, ощупывая лицо в поисках бугров или отеков, следов уродства, поразившего других членов ее семьи. Ничего не было.

– Будь спокойна, – произнесла мать, – ты точно такая же, как была. Чума не оставила на тебе метку.

– Ох, мама!

Бесс бросилась в объятия Энн и зарыдала от облегчения и горя. Какое-то время, недолго, ей казалось, что она так близка к Маргарет. Девушка была уверена, что скоро увидит сестру. Теперь известие о том, что ей выпало жить, было омрачено болью: ее снова оторвали от младшей сестры.

Энн вытерла дочери слезы.

– Ну же, сейчас не время плакать. Я приготовлю похлебку. Ты скоро совсем поправишься. Увидишь.

Глядя на мать, ходившую по комнате и готовившую еду, Бесс пыталась разобраться в том, что случилось. Она заболела чумой, но выжила – она одна. Неужели мать нашла лекарство? Что она испробовала с Бесс, чего не дала другим? Какое могучее снадобье создала, и если оно было так действенно, почему не прибегла к нему раньше? Теперь Бесс заметила, что волосы были не единственным, что разительно изменилось в матери. Она словно двигалась по-другому, совсем иначе, по-новому, наполняла комнату. Это было непривычно и тревожно. Что-то глубоко переменилось в Энн, пока Бесс лежала больная. Какая-то страшная вещь произошла в самой основе ее бытия, что-то навеки изменилось в ее душе.

Зима в тот год была самой суровой из тех, что выпадали на долю Бесс. Холоду горя в сердце вторили ледяные ветра и страшная стужа, обрушившиеся на ферму. Бесс и ее мать боролись со стихией, пытаясь обрабатывать землю и ходить за скотиной, но задание это было невыполнимым. Участок расчищали и засеивали из расчета, что на нем должны трудиться четверо взрослых, а не двое. Вскоре стало ясно, что своими силами они не управятся, а денег, чтобы нанять помощников, у них не было, поэтому и пришлось расстаться с частью скотины. Меньше скотины – меньше еды. Вдвоем они забили старую свинью и засолили мясо. Оставшаяся свинья целыми днями угрюмо бродила по двору, угрожая истаять прямо на глазах Энн и Бесс. Младшую корову продали соседу. Старшая оказалась яловой, и это означало, что молоко теперь давала лишь одна. Низкий надой – прощай, сыроварение, по крайней мере, до следующей осени.

Рождество в доме Хоксмитов не отмечали. Ни Бесс, ни ее мать не смогли бы сейчас вынести радостные обряды, делавшие этот день особенным: это напомнило бы им о потерянных любимых. Будь у них время и силы оглядеться, они бы поняли, что многие в деревне перестали отмечать святки. Местным обычаем стало тихое следование воле Божьей. Праздник напоказ, дававший повод для веселья и, частенько, пьяного буйства во имя Его, забыли. Но для Бесс и Энн это не имело значения. Теперь они редко выбирались в деревню, разве что продать что-нибудь или купить. Ни одна не была в церкви с тех пор, как разразилась чума. Бесс приходило в голову, что это не останется незамеченным. Она помнила, что преподобный Бердок сказал церковному старосте. Казалось, это было так давно – когда-то в солнечное, светлое, полное надежд время. От всех прихожан требовалось посещать воскресные службы, а отсутствующих записывали. Пока что из-за неприветливой погоды и лишений, которые деревня претерпевала во время чумы, у жителей находились другие заботы. Пока что…

В самые темные дни снег целых две недели покрывал землю почти до моря. Бесс прежде никогда не видела вершины утесов в белом ковре. Тепло моря до сих пор отгоняло дурную погоду. Глядя на прекрасный застывший мир, Бесс чувствовала, что даже земля скорбит. «Придет ли когда-нибудь весна?» – гадала она. Ей казалось, что так может остаться навсегда. Перед Рождеством она помогла матери отжать последние яблоки и поставить сок бродить. Теперь сидр созрел, и Энн решила, что они должны его продать.

– Отвези бутыли в «Три пера». Спроси Джеймса Крэбтри. Агнес сама захочет с тобой поторговаться, – говоря это, Энн застегнула на плечах Бесс тяжелый плащ. – Не дай ей втянуть себя в торг; она снизит цену почем зря. Джеймс, поняла?

Бесс кивнула. Она уловила глубоко в животе какое-то незнакомое ощущение и в конце концов узнала в нем волнение. Прежде Бесс никогда не была в пивной, а о «Трех перьях» в деревне шла слава как о самом буйном заведении. Она так долго просидела на ферме, что ее взбудоражила возможность выйти в люди, да еще с таким взрослым и важным поручением. И тут же Бесс замутило от чувства вины, словно неправильно было испытывать хоть какое-то подобие удовольствия. «Неужели теперь так всегда со мной будет?» – задумалась она.

Снег сошел, но земля смерзлась в камень, а от злого ветра у Бесс заболело лицо, стоило ей выйти из дому. Она надвинула капюшон плаща на чепчик и крепко его завязала. Вывела хмурую старую кобылу, которая вовсе не желала, чтобы ее вытаскивали из теплого амбара. Энн помогла Бесс уложить бутыли с сидром в переметные сумки.

– Не тяни время, – заметила Энн, затянув подпругу, и протянула дочери повод. – Знаю, Шептунья в деревню пойдет медленно, зато, доставив сидр, ты сможешь сесть верхом, и домой она побежит резвее.

Бесс приняла повод.

– Идем, старушка, я тебе дам сенца, когда вернемся.

– И не задерживайся в пивной, Бесс, – крикнула вслед мать. – Не говори ни с кем, кроме Джеймса Крэбтри!

Пивная «Три пера» представляла собой большую постройку из толстых бревен под лохматой соломенной кровлей. На верхнем этаже были окошки, вырезанные в крыше. Комнаты здесь сдавали, там останавливались на ночь проезжие – без удобства и среди шума. Бесс слышала, что комнаты эти использовали не только для сна. Она привязала Шептунью к кольцу на фасаде и вошла внутрь. Все ее чувства подверглись мощной атаке. Дым от сырых дров в очаге и множества глиняных трубок, которыми увлеченно попыхивали и размахивали посетители, стоял гуще тумана над морем. Бесс захлопнула за собой дверь, изо всех сил стараясь не обращать внимания на сальные взгляды в свою сторону. Первый этаж пивной занимал зал с низким потолком, полный обшарпанных столов и лавок. Стоявшую у огня скамью с высокой спинкой занимали пьяницы-завсегдатаи неопределенного возраста и слабеющего ума. На местах возле окон расположились громогласные женщины в ярких платьях, развлекавшие мужчин с блестящими глазами. Пронзительный смех отвратительных пьяных парочек смолкал лишь тогда, когда они ускользали в одну из комнат наверху. На противоположном от очага конце зала помещалась грубая стойка из плавника. В углу стояли бочки. На грязных полках ждали кружки, горшки и кувшины. Лай и рев пьяных мешались с требованиями эля или сидра, обращенными к хозяйке, чье настроение портилось на глазах, и служанке, которая больше времени проводила, отпихивая от себя чужие руки, чем наполняя кружки.

Бесс выпрямилась и быстро пошла к стойке. Вслед ей бросали грязные комплименты относительно ее длинных ног и полных губ, от которых она краснела, поспешно продвигаясь через толпу. Не единожды она ощутила на себе чью-то руку, но не ответила. Дойдя до стойки, Бесс, к своему огорчению, не увидела хозяина пивной, только его сварливую жену. Она почувствовала, как вокруг собирается толпа мужчин.

– Я пришла сюда, чтобы поговорить с мистером Крэбтри, – заявила она Агнес Крэбтри, ни минуты не стоявшей на месте.

– Что ж, – женщина говорила, не трудясь посмотреть на Бесс, – мистер Крэбтри сейчас как раз занят, так что придется тебе говорить со мной.

Запах разгоряченных и грязных тел начинал перебивать дым и доходить до носа Бесс. Она никак не выказала охватившее ее отвращение.

– Я отвлеку его всего на минуту. У меня есть сидр на продажу.

Бесс говорила ровным, но вместе с тем любезным голосом.

Теперь Агнес повернулась и нахмурилась, увидев перед собой раздражающе хорошенькую девушку.

– Ты чего, думаешь, я в сидре не понимаю, так, что ли?

Со стороны стоявших поблизости мужчин послышался заинтересованный гул. Бесс подавила ужас, ощутив, что один из них встал к ней так близко, что она чувствовала его тело.

– Я вижу, что вы заняты без роздыху, миссис Крэбтри. Не хочу вас беспокоить. Моя матушка сказала…

– А, ну если тебе матушка сказала! – Агнес злобно передразнила Бесс, вызвав у пьяниц вал смеха и кашля; некоторые подхватили ее игру.

– Матушка ей сказала! Слышь, матушка сказала!

Мужчина, стоявший у Бесс за спиной, бесстыдно к ней прижался. Бесс покраснела, явственно ощутив ягодицами его тело. Весь страх, который она чувствовала, тут же сменился яростью. Какое право он имел так с ней обращаться? Какое право на это имел любой другой мужчина? Она развернулась на пятке, заставив мужчину вздрогнуть от резкого движения и нетвердо отступить назад.

– Сударь! Я не искала вашего внимания, и оно мне не по нраву!

Собравшиеся на мгновение замолчали от удивления и радости.

– Не повезло, Дэйви! – с издевкой заметил один. – Девчонка внимания не ищет!

– Но хотя бы назвала тебя «сударем»! – завопил другой.

Сам же мужчина от насмешек закусил удила. Он шагнул вперед, прижав Бесс к стойке.

– Может, девушке по нраву, когда ее берут силой? – спросил он.

Бесс замутило от насильственной близости.

– Отойдите от меня!

Она ощутила, как в ней нарастает ярость, которую, как ей было известно, нужно держать в узде, что бы ни случилось.

– Думаешь, ты слишком для таких, как я, хороша? Воображаешь себя хозяйкой Бэтком Холла?

Мелкие брызги зловонной слюны летели Бесс в лицо. Она подавила порыв вытереть их.

– Я вас предупреждаю…

– Предупреждаешь, девочка? – он рассмеялся. – Чего мне бояться? Что твой дурачок братец заявится? Или сам старик Хоксмит окоротит?

Когда он упомянул имя отца Бесс, многие из стоявших вокруг стихли. Ясно было, что некоторые знали, что случилось с семьей девушки, пусть ее мучитель и не знал. Бесс открыла рот, собираясь заговорить, но в ней бурлила такая ярость, что она не могла найти слов. Никогда она не была так зла, а теперь этот отвратительный человек тянул руки к ее груди. Бесс хотела дать волю гневу, но что-то в ней страшилось такого исхода, не зная, какими будут последствия. Вместо этого она схватила стоявшую на стойке глиняную кружку и замахнулась. Когда кружка соприкоснулась с лицом Дэйви, раздался пугающий треск разломившейся глины, а вскоре за ним – глухой удар, когда обидчик боком рухнул на пол. Зал наполнился смехом и криками. Агнес пробралась сквозь толпу, расталкивая ее локтями.

– Кто-нибудь, унесите его отсюда, пока большей беды не случилось, а ты, – она, нахмурившись, взглянула на Бесс, – если так хочешь повидать моего мужа, иди в ту дверь, да побыстрее.

Она кивком указала в дальний угол комнаты.

Бесс не стала ждать дальнейших уговоров и поспешила к двери; сердце колотилось от того, что она только что совершила, от того, как силен был ее гнев.

За дверью оказался узкий проход. В сумраке Бесс различила по одну сторону ступени, ведшие в погреб, а в конце коридора – другую дверь. Она ощупью пробралась вдоль стены и распахнула ее. Ей открылась картина буйного неистовства. Помещение, прежде, возможно, бывшее хлевом или конюшней, переделали, устроив арену. Вокруг нее собралась возбужденная толпа, поглощенная тем, что происходило внутри круга. Бесс пробилась сквозь кричавших, махавших руками мужчин и увидела, что довело их до такого исступления. В центре арены бросались друг на друга два петуха. Оба в крови, на обоих красовались липкие накладные шпоры из кости, привязанные к их телам. Птицы на вид были равны по весу, но живости в одном из петухов явно осталось больше. Вокруг его шеи пышным воротником стояли медные и пурпурные перья. Он подпрыгнул и, когтями и шпорами, бросился на слабеющего противника. Проигравший петух упал под натиском, из свежей раны на боку хлынула кровь, заставившая публику издать восторженный возглас. Бесс отвела глаза от несчастных созданий и взглянула на стоявших вокруг. Она увидела зажатые в кулаках деньги, горящие глаза. Что так всех возбуждало: азартная игра или зрелище жестоко пролитой крови? Бесс и так была потрясена тем, что случилось в пивной, а теперь ее едва не сокрушило царившей вокруг жаждой насилия. К ней вернулась ярость. Она посмотрела на блестевшие лица мужчин, на вызывавших жалость птиц и больше не смогла все это выносить. Она закрыла глаза. Не зная точно, что именно пытается сделать, Бесс доверилась чутью и призвала всю свою волю, силу и злость. Она собрала их, а потом отпустила, широко открыв глаза.

Двери по обе стороны комнаты распахнулись. Буйный ветер пронесся по комнате, поднял пыль и солому, ослепившую вопящую толпу, закружился шумным смерчем, заставил всех давиться взметнувшимся с пола сором. Продолжалось это не дольше минуты и прекратилось так же внезапно, как началось. Под кашель и ругань со всех сторон пыль осела, и стало видно, что арена пуста. Птицы исчезли. Толпа дружно втянула воздух от изумления, а потом посыпались ругательства и обвинения, пока шел бесплодный поиск пропавших петухов. Бесс тихо стояла среди суматохи, ища в толпе мистера Крэбтри.

Ее взгляд блуждал по комнате, когда у нее вдруг перехватило дыхание при виде высокой фигуры в широкополой черной шляпе, стоявшей в тени. Гидеон Мастерс. Что привело человека, любившего уединение, на подобное зрелище? Они встретились глазами, и на губах Гидеона заиграла легкая улыбка. Бесс поспешно отвернулась, уверившись, что лишь он один понял, что она сделала. Толпа все больше распалялась, Бесс то и дело толкали. Началось рукоприкладство, и вскоре вокруг кипела жаркая драка. Девушка увидела Джеймса Крэбтри, стоявшего рядом с Гидеоном; он качал головой, не в силах поверить, что вокруг творится такое безумие. Собрав всю свою смелость в кулак, Бесс пробралась к нему.

– Мистер Крэбтри! – Докричаться до него было непросто. – Мистер Крэбтри!

Теперь он ее заметил.

– Господи, это кто же у нас тут?

– Бесс Хоксмит. У меня сидр на продажу, если вас заинтересует.

– Да ну? И где же?

Он оглядел Бесс, словно ожидал, что она достанет его из-под плаща.

– Так на нашей кобыле, перед вашей… гостиницей.

Крэбтри расхохотался.

– Так тебе скажу: может, там ты его и оставила, Бесс Хоксмит, но готов поспорить на всю вечернюю выручку, его там больше нет!

– Что? – ужаснулась Бесс. – Что вы такое говорите? Кто же мог его взять?

Хозяин пивной пошел прочь, все еще посмеиваясь про себя.

– Считай, повезло, если они тебе клячу оставили, девочка! Вот же!

Бесс посмотрела ему вслед, потом перевела взгляд на Гидеона. Она была уверена, что его позабавило ее несчастье, хотя лицо его ничего не выражало. Девушка развернулась и вышла через заднюю дверь. Ветер снаружи усилился. Бесс побежала к дверям пивной. Шептунья спала стоя, расслабив заднюю ногу. Переметные сумки были пусты.

– Нет! О нет!

В этот миг Бесс не могла решить, кого она ненавидит больше: воров, которые ее ограбили, или себя – за глупость.

Она поняла, что не одна, а потом услышала тихое пение, знакомую мелодию, которую кто-то мурлыкал себе под нос. Даже без слов она узнала «Зеленые рукава». Отец часто просил Бесс спеть эту песню. Девушка замерла, а Гидеон подошел и встал рядом с ней. Он перестал петь, и теперь просто смотрел на Бесс, а та боролась со слезами, твердо решив, что больше перед ним не унизится.

– Похоже, здешним людям нельзя доверять, – сказал Гидеон мягко, но в его голосе слышалась безошибочная сила.

Бесс не обратила на него внимания, она отвязывала лошадь.

– Как жаль, – продолжал он, – что такую доверчивую душу провели. Невинность в наши мрачные времена так редко встречается. И мне не по нраву, когда с ней дурно обращаются.

Бесс взглянула на него, не зная, смеется он над ней или выказывает искреннюю заботу. По выражению его лица ничего было не понять. Девушка наконец отвязала повод и стала разворачивать лошадь.

– Что ты скажешь матери? – спросил Гидеон, не потрудившись уйти с дороги.

– Правду, что же еще.

– Разве она не отчитает тебя за глупость?

– А что мне, по-вашему, лгать, чтобы себя выгородить? Что я тогда получаюсь за дочь?

– Умная, возможно?

– Лучше быть глупой и честной, чем умной и лживой.

– Достойные слова, Бесс. Восхищен целостностью твоей натуры.

Он как-то так произносил ее имя, что это выбивало девушку из колеи.

– Я не нуждаюсь в вашем одобрении, сударь.

Теперь он по-настоящему улыбнулся, просто потому, что его забавляло, как Бесс ему противостоит. Широкая улыбка смягчила и преобразила острые черты его лица и темные глаза. От глаз разбежались морщинки, и в этот миг было легко поверить, что по природе своей человек этот наделен добрым и веселым нравом. Новый, милый и обворожительный Гидеон внушил ей еще большую тревогу, чем всегдашний. Она опустила глаза и попыталась пройти мимо него. Мужчина поднял руку, без слов веля остановиться.

– Я куплю у тебя сидр, Бесс, – сказал он.

Бесс почувствовала, как вспыхнувшая заново ярость придала ей сил, но напомнила себе, что Гидеон знает, к чему приводит ее злость. То, что он видел ее тайную сторону, что она несколько неразумно открылась перед ним, ее тревожило.

– Вы отойдете или мне тащить кобылу в обход, чтобы вас повеселить?

– К чему эта резкость? Я лишь любезно предложил купить сидра.

– Вы прекрасно знаете, что у меня его нет.

– В самом деле? Ты уверена?

Бесс нахмурилась, потом обернулась посмотреть на лошадь. Сумки были загружены. Она схватилась за них, не в силах понять, что происходит. Секунду назад они были пусты – она в этом уверена. А теперь бутыли вернулись на место, и каждая, судя по весу, была полна. Бесс вытащила пробку и понюхала горлышко. Сладкий фруктовый аромат, ударивший в ноздри, ни с чем нельзя было спутать. Девушка ощутила, как по спине бегут мурашки. Она медленно обернулась к Гидеону, который между делом гладил Шептунье уши.

– Что это за фокус? – спросила она, и ветер, трепавший плащ и заставлявший слезиться глаза, подхватил едва слышные слова.

Гидеон ответил, глядя на нее:

– Это не фокус, Бесс. Это просто волшебство. Ты ведь веришь в волшебство, так?

– Я верю в то, что такие разговоры – богохульство. Бывало, людей и за меньшее вешали.

– Это все потому, что ты – богобоязненная девушка, которую хорошо выучили тому, что полагается. После книг, что совала тебе мать, после сухих речей преподобного Бердока во что еще верить?

Он подошел поближе, заслонив девушку своим телом от ветра, так что между ними образовалось озерцо покоя посреди неистового угасавшего дня.

– Бесс, милая моя, в душе ты знаешь правду. Нас окружает волшебство. Оно в кипении облаков. В нечестивом ветре, который прямо сейчас лезет тебе под одежду, чтобы потрогать ледяными пальцами твое молодое тело. В сидре, который исчезает и возвращается.

Гидеон медленно поднял руку и легко коснулся пряди волос, выбившейся из-под капюшона девушка.

– И в тебе, Бесс, в тебе тоже есть волшебство.

– Не понимаю, что вы такое говорите.

– Думаю, понимаешь. Я знаю, что видел. Знаю, что ты сделала. Тебе знакомы эти слова? Должны бы быть. Ты мне их недавно сказала. Мы с тобой не такие уж разные. Хотел бы я, чтобы ты это поняла. Не притворяйся, что не задумывалась, почему пережила чуму, а остальные нет. Часто ли ты слышала, чтобы кто-то так сильно болел, был так охвачен гнусной хворью, – часто ты слышала, чтобы хоть к кому-нибудь возвращалось доброе здравие, м? На твоей прелестной розовой коже нет ни пятнышка…

– Мне повезло!

Бесс слышала, как дрожит ее голос.

– Повезло? Ты, возможно, думаешь, что Бог тебя пощадил? С чего бы ему это делать? Ты что, думаешь, что ты лучше других? Так?

– Я просто знаю, что матушка меня выходила.

– Так и есть. Так и есть…

Он кивнул и уронил руку.

– Должно быть, она нашла для тебя сильное снадобье. Мать сказала, как у нее это получилось? Ты ее спрашивала, какие травы она использовала?

Он так произнес «травы», что слово показалось нелепым.

Бесс не могла понять, о чем он. Похоже, мужчина хотел сказать, что мать прибегла к волшебству, чтобы спасти дочь. Но это же вздор. Мама не умела колдовать. Она не была ведьмой. И все же, казалось, Гидеону известно больше, чем Бесс, он словно что-то знал о том, что сделала ее мать. О том, как именно она это сделала.

Гидеон сунул руку в карман и вынул четыре монеты. Вложил их в руку Бесс.

– За сидр, – сказал он. – А теперь поспеши домой, темнеет.

Вымолвив эти слова, он коснулся края шляпы, склонив голову в сторону Бесс, потом обошел девушку и зашагал прочь. Она взглянула на монеты. Он дал хорошую цену.

– Но сидр… – крикнула она вслед. – Вы не забрали сидр.

Гидеон ответил, не обернувшись:

– О, думаю, ты обнаружишь, что забрал. Доброго дня тебе, дорогая. До встречи.

Бесс ахнула, увидев, что сумки опустели и, обвиснув, болтались по бокам лошади. Девушка в смятении огляделась, но Гидеона и след простыл.

5

Возвращаясь домой, Бесс собиралась поведать матери всю правду о том, что случилось. Почему бы нет? И все же, когда дошло до дела, она поняла, что ей не хочется даже упоминать о Гидеоне Мастерсе. Такая скрытность озадачила ее. В конце концов она просто сказала, что продала сидр, и мать, довольная выручкой, не стала ни о чем спрашивать. Проходил день за днем, вместе с ними ушло и время, чтобы раскрыть остальное, и вскоре Бесс убедила себя, что рассказывать нечего. Однако в минуты затишья, когда она могла позволить памяти вернуть ее туда, на продуваемую ветрами улицу перед пивной, где она видела свершившееся волшебство, перед Бесс вставали сотни вопросов, кричавших, что им нужен ответ. Что за силой обладал Гидеон, если мог совершить такое? И что он знал о том, как Бесс спаслась от чумы? Девушка снова и снова прокручивала в уме эти вопросы, но что-то не давало ей задать хоть один из них матери. И одно, понимала Бесс, было самым сложным: почему она не могла заставить себя поговорить с матерью о том, что сказал Гидеон? Что она боялась услышать?

Долгая зима свинцовыми стопами надвигалась на отступавшую весну. Яловая корова заболела и пала. Куры не выказывали намерения начать нестись. Одинокая свинья совсем выжила из ума и добавляла Бесс, и без того нагруженной работой, забот: убегала со двора, и ее приходилось извлекать из разных укромных мест. Как раз в таких обстоятельствах, когда девушка пинками и понуканиями гнала бедную скотинку домой, пожаловал гость. В тот день не было ни дождя, ни ветра, поэтому Бесс и услышала топот приближавшейся лошади. Она отвлеклась от свиньи и взглянула на извилистую тропу, по которой галопом приближалась лоснящаяся верховая лошадь.

Уильям, подумала Бесс. И все. У нее не было сил, чтобы как-то отнестись к его появлению после стольких месяцев разлуки. Он остановил лошадь, спешился и поздоровался, церемонно ей поклонившись. Бесс равнодушно стояла, глядя на него. Когда Уильям выпрямился и толком на нее взглянул, Бесс поняла по его лицу, как дорого ей дались минувшие месяцы. Она, разумеется, понимала, что пережитые страдания не могли не оставить на ней отпечатка, но тяжело было видеть, как все это отражается на красивом лице Уильяма. Следов чумы на Бесс, правда, не было, но к безутешному горю прибавилась тяжелая зима. Она знала, что она уже не та девушка, что гуляла с Уильямом по двору церкви прошлой осенью. Кожа Бесс утратила сияние юности, фигура больше не сулила плодовитости и наслаждения. Плоть обвисла на ее костях, угловатые от природы очертания тела теперь казались скорее жалкими и хрупкими, чем изящными и гибкими. Бесс коснулась волос, понимая, что они грязны и нечесаны. Уронила руку на юбку, но даже не попыталась стряхнуть грязь с одежды. Потом сжала зубы. Пусть увидит ее такой, какая есть. Незачем притворяться.

Глаза у Уильяма, стоявшего перед ней, были беспокойными.

– Бесс, прошу, прими мои соболезнования. Мне было очень горько узнать о ваших несчастьях. Твой отец казался хорошим человеком, твои брат и сестра…

Он не закончил, его отточенной вежливости не хватило, чтобы толком выразить сочувствие.

Бесс слегка кивнула в ответ. Молчание, повисшее между ними, вскоре стало плотным, словно каменная стена. Девушка очень хотела ее разрушить, но чувствовала, что не может. Это Уильям должен был начать эту борьбу. По-другому быть не могло. Бесс ждала.

– Я бы приехал раньше, но я только недавно вернулся… Из Франции, представляешь. Мы с братом ездили по делам. По отцовским делам.

– Многие бежали от чумы, кто мог.

– Прошу, не упрекай меня. Не я принял решение уехать.

Бесс подумала, насколько моложе он выглядит, чем ей помнилось. Совсем мальчик. А она больше не была девочкой. Ее юность теперь похоронена вместе с семьей. Она вздохнула, понимая, что между ней и Уильямом пролегла пропасть. Появилось еще что-то неясное, отдалявшее их друг от друга.

– А ты? – Уильям попробовал улыбнуться. – Ты здорова? И твоя матушка?

– Как видишь.

– Я вижу, что ты страдала. Я хочу тебе помочь, Бесс. От всей души. – Он шагнул ближе. – Понимаю, как тяжело вам обеим, должно быть, пытаться работать на ферме без…

– Мы делаем, что должны.

– Но забот слишком много для девушки… Ты кажешься такой усталой.

– Не больше и не меньше, чем любой, кому надо ходить за скотиной и обрабатывать поля, а поддержать себя для работы особенно нечем, – выговорила Бесс, не сумев скрыть горечь.

– Ты позволишь помочь? Знаешь, по-моему, я всегда питал к тебе теплые чувства. И надеюсь, что ты считала меня другом.

Бесс была поражена. Он что, решил именно сейчас признаться ей в чувствах? Вот она стоит, оборванная и жалкая, нищенка из крестьянок, почти лишившаяся красоты, – а он собирается говорить о любви? О браке? О браке, который даже до того, как она пришла в нынешнее состояние, был весьма нереален и вызвал бы возражения и вопросы. Неужели он искренне полагает, что отец позволит ему выбрать в жены такую девушку? Бесс почувствовала, что горло сжимается от подступивших слез. Нахлынули они при мысли о спасении от беспрестанной борьбы с нищетой или о тепле и покое, которые сулили ей чувства Уильяма, она сказать не могла. Ноги подкосились, словно она готова была осесть на землю. Увидев, что ей дурно, Уильям обнял ее за плечи, чтобы поддержать.

– Ни о чем не тревожься, Бесс. Я не позволю тебе страдать. Вот увидишь. Я приехал сказать, что Лили Брендон, которая долгие годы была служанкой моей бесценной матушки, от нас ушла. После смерти матушки Лили стала экономкой, но теперь она постарела и уехала жить к сестре в Донкастер. Я сразу подумал о тебе и твоей матери. Нам очень нужна экономка, и не помешает еще одна служанка в кухне, поскольку мой брат собирается жениться. В помещениях для слуг довольно мило и тепло. Работа, по-моему, не слишком тяжелая, и ты больше никогда не будешь голодать. Разве не прекрасный выход? Скажи, что немедленно поговоришь с матерью.

Бесс уставилась на Уильяма, не веря своим ушам. Его глаза радостно сияли от того, какую прекрасную возможность он предлагал. В его лице Бесс видела лишь искренность и доброту, в этом она ни секунды не сомневалась. Ей было совершенно ясно, что по невинности своей Уильям не понимал, какую боль только что причинил ей. Где-то в глубине души шевельнулось странное ощущение, породившее непонятный булькающий звук, который Бесс не сразу узнала. Только когда он стал громче и сильнее, она поняла, что это смех. Не нежный смешок или беспокойное хихиканье, а смех во все горло, такой неожиданный и хриплый, что Уильям шагнул назад. Бесс так хохотала, что у нее заболело все тело, а из глаз покатились слезы. Парень смотрел на нее, явно испугавшись, что вверг ее в безумие. Бесс беспомощно махнула рукой.

– Прости меня, Уильям, – сказала она, – я больше не могу, как видишь, сдерживать низменные чувства. В конце концов, разве дурак не должен вызывать веселье?

– Ты называешь меня дураком?!

– Нет. – Она покачала головой и промокнула глаза. – Не тебя, милый Уильям. Это я простофиля. Я это прозвание точно заслужила. Другого не заработала. Полдеревни изо всех сил мне об этом твердило, но я не хотела слушать.

– Я ничего не понимаю, Бесс. Я думал подарить тебе надежду, помочь в час нужды, а ты смеешься над моим предложением.

– Это честное предложение. Здравое и разумное, другого от тебя я и не ждала. Вот этой разумности мне и недостает, и это нас отдаляет друг от друга больше, чем что-либо иное. Ты более умудрен в делах этого мира, чем я допускала, – Уильям.

К Бесс вернулось самообладание, и она ощутила, как ее охватывает глубокая печаль. До сих пор она не понимала, как привязана к этому парню. Она себя слишком высоко ценила, не прислушиваясь к тем, кто лучше понимал, как устроен мир, и теперь сердце ее было ранено собственной глупостью. Как она вообще могла подумать, что Уильям Гулд из Бэтком Холла увидит в ней будущую жену?

– Прости, – наконец тихо выдавила Бесс. – Предложение твое было добрым и искренним, но принять его я не могу.

Уильям помялся, переступая с ноги на ногу, потом с робкой улыбкой поднял на Бесс глаза. Потянулся и взял ее за руку. Она остро осознала, как грубы и мозолисты ее пальцы в сравнении с его гладкой кожей. Уильям заговорил, и в голосе его послышалось желание.

– Неужели ты так быстро откажешься от возможности быть рядом со мной? – мягко спросил он.

Теперь Бесс все поняла. Она фыркнула от изумления, отнимая руку, и покачала головой.

– Клянусь, не знаю, каких еще невероятных слов от тебя сегодня ждать! Сперва ты просишь пойти в твой дом служанкой, хотя зовешь другом. Теперь я слышу, что ты собираешься поселить меня там любовницей, чтобы я была под рукой, когда прихоть толкнет тебя в мою сторону, чтобы вечно ждала и радовалась любым крохам ласки, что ты мне бросишь!

– Бесс, я…

– Нет! Умоляю, ничего больше не говори. Вижу, я неверно о тебе судила, Уильям. Я по глупости увидела в твоих улыбающихся глазах доброту и невинность. Как я ошиблась!

Бесс развернулась, и ее тяжелые башмаки зачавкали по липкой грязи, когда она двинулась к дому.

– Не отворачивайся от меня. Позволь быть твоим другом! – вслед воскликнул Уильям.

Не остановившись и не обернувшись, Бесс ответила:

– Мне не нужен друг, для которого я достаточно хороша, чтобы делить со мной постель, но не имя. Всего тебе доброго, Уильям Гулд!

Дойдя до дома, девушка поняла, что все еще не может совладать с яростью. Она ворвалась в дом, хлопнув дверью. Мать услышала, как дверь затряслась вместе с косяком, и вышла из сыроварни.

– Бесс? Что случилось?

Девушка сорвала с плеч шаль и швырнула на скамью.

– Мне преподали урок о подлинной природе мужчин, – сказала она, меряя шагами комнату.

– И кто же был твоим учителем?

– Не кто иной, как Уильям Гулд, наследник Бэтком Холла, хозяин всего, что мы видит вокруг. Лорд, который, как и прочие, возьмет своей высокородной рукой все, что захочет, и согнет по своей воле.

На лице Энн отразилась тревога.

– Он тебя обидел?

– Наоборот, матушка. Я на самом деле должна его поблагодарить за то, что открыл мне глаза. Давай я расскажу, что привело его к нам после столь долгого отсутствия. Может, он хотел повидать друга? Или, может, ты думаешь, что речь о большем, и он хотел выразить свои глубокие чувства ко мне? Нет, ни то ни другое. Он решил сделать нам щедрое предложение поработать на себя. Скажи, мама, как тебе это? Ты готова пойти экономкой в Бэтком Холл? Служить семье Гулдов? Однажды поклониться нашему Уильяму как хозяину и повелителю?

То, как Энн восприняла новости, удивило Бесс. Она не отвергла подобную мысль с ходу и не сочла ее оскорбительной. Мать просто сидела на скамье, положив руки на стол. Девушка видела, что она обдумывает услышанное.

– Матушка, должна ли я думать, что ты рассматриваешь его предложение?

– Я не в том положении, чтобы отказываться. У нас не получается с фермой. Ты это знаешь.

– Так вот чего ты для нас хочешь? Чтобы мы прислуживали?

– Ты думаешь, что лучше тех, кто занят подобной работой? Когда ты барахтаешься в грязи, пытаясь поднять заболевшую свинью, или вычесываешь вшей, подхваченных от овец, или валишься грязной на несвежую постель, ты считаешь, что слишком хороша, чтобы стать служанкой?

Бесс не верила своим ушам.

– Это не все, – сказала она матери. – По замыслу Уильяма, мне отводится более обширная роль. Он видит во мне свою будущую любовницу, удобно размещенную в комнатах для прислуги. Что ты на это скажешь?

– У каждой женщины должен быть господин. Уильям хороший человек. Он тебя защитит.

– Клянусь, меня люди с ума сводят своими речами! Собственная мать советует принять подобную участь! Ты такого низкого мнения обо мне?

– Ты мое сокровище, Бесс. Ты все для меня. Я лишь хочу, чтобы тебе ничто не грозило. Чтобы ты жила в безопасности.

– О моей чести ты совсем не заботишься?

– Честь для тех, кто может себе ее позволить.

– А моя свобода?

Энн прищурилась, глядя на дочь.

– Я тебя так плохо наставляла? Ты что, не знаешь, что не бывает свободных женщин, Бесс? Единственная свобода – в выборе господина.

– Отец был твоим господином?

– Конечно же, был.

– Нет! Он обращался с тобой как с равной!

– Ошибаешься, Бесс. У семьи может быть лишь один глава.

– Так теперь, когда по воле судьбы ты наделена свободой, ты хочешь от нее отказаться и опозорить меня ради нового хозяина?

– Гулды – прекрасная семья.

– Не думаю, что ведут они себя так уж прекрасно.

Энн тяжело облокотилась на стол и со вздохом заговорила:

– Ты не знаешь, как устроен мир, Бесс, и виной тому мои огрехи, а не твои. Надо было лучше тебя учить. Надо было ясно указать твое место. Вместо этого я поощряла твой сильный характер, твой дух и разум. Теперь я вижу, что сослужила дурную службу.

– Нет, матушка. Не дурную.

Бесс села напротив Энн и крепко взяла ее за руки.

– Ты вырастила меня той, кто я есть, и я не позволю нас сокрушить. Я не позволю нас еще больше унизить. Мы найдем способ остаться здесь, работать на ферме и заново построить жизнь.

– Бесс, ты, без сомнения, отважна, но отрицать, что наши возможности небезграничны, значит, давать себе ложную надежду.

– Я покажу тебе, что нам не нужен мужчина.

Энн покачала головой.

– Дочка, без помощи мужчины ты разделила бы с сестрой могилу.

Бесс ощутила, как ее сердце сжалось от холода. Она ждала от матери объяснений.

– Когда тебя поразила чума, я поняла, что теряю последнего ребенка. Я все испробовала, все, что могла, чтобы тебя вылечить, но без толку. Поняла, что ты вскоре выскользнешь у меня из рук. Как твои брат и сестра. Как твой отец. Я не могла просто сесть и смотреть, как ты умираешь, дитя мое. Не могла. Я пошла к Гидеону.

Бесс нахмурилась.

– Но почему? Почему ты решила, что из всех людей именно он сможет помочь?

– Ты кое-чего не знаешь о Гидеоне Мастерсе. Немногим известна правда об этом человеке. Да и не все поймут. Но я знала. Я всегда знала…

Она сжала руки дочери, но смотрела в стол, не желая встречаться с Бесс глазами.

– Твоя бабушка была известной целительницей, и ее мать тоже, а прежде – бабушка. Их знания перешли ко мне, были переданы с помощью наставлений и занятий. Однажды я надеялась передать их тебе. Женщины нашей семьи делали доброе дело, Бесс. Они успешно приняли много поколений младенцев; лечили их хвори с колыбели; облегчали страдания всех, кто обращался к ним за помощью. В этом нет ничего неугодного Богу. Никакого колдовства. Никаких чар. Простые средства, травяные настои, вытяжки и чаи. И все. Но иногда, как у тебя на глазах случилось с твоей сестрой, иногда, Бесс, этого недостаточно. Я не смогла спасти Томаса. Не смогла спасти Маргарет. Я не смогла спасти твоего бедного любимого отца. Я знала, что не смогу спасти и тебя. Гидеон был нашей единственной надеждой. Я пошла к нему в лес и стала умолять исцелить тебя. Сказала, что сделаю все что угодно, заплачу любую цену, если он сделает так, что ты поправишься. Я знала, он это может. И он понял, что я знаю.

Энн отпустила руки Бесс и выпрямилась, словно была не в силах сказать, что собиралась, пока касалась дочери. Девушке хотелось задать сотню вопросов, но она заставила себя молчать и позволить матери продолжить рассказ.

– Он провел меня внутрь. Предупредил, что возврата назад с того пути, на который мы вступаем, не будет. Велел мне еще дважды сказать, что таково и в самом деле мое желание, что я хочу этого любой ценой. Только убедившись в моей решимости, он взялся за дело.

Энн покачала головой и потерла глаза.

– О, Бесс, когда видишь в руках одного человека такое могущество, это внушает изумление и ужас. Я всю ночь провела с ним, глядя, как он творит заклинания, поет и молится, созерцая его ритуалы и странные обряды. По комнате плясали языки белого пламени; и шум… слышались неземные звуки, каких я прежде не слыхала. Я не смогу их тебе описать. От меня большей частью ничего не требовалось. Потом, ближе к рассвету, Гидеон вывел меня вперед, чтобы я встала в круг, который он начертил на полу. В центре него он нарисовал пятиконечную звезду. Он принес жертву; говорил на чужих языках. Самый воздух в доме в ту ночь пах волшебством, клянусь. Вокруг меня бурлили краски, звуки и очертания, рожденные не нашим миром.

Теперь Энн поднялась, ее глаза сияли от воспоминаний, а осунувшееся лицо, обрамленное меловыми волосами, казалось диким и отстраненным.

– Я чувствовала. Чувствовала силы, которые призвал Гидеон. Было страшно. Ни на что не похоже. Сила извне, вселившаяся прямо в душу. Честно, мне никогда в жизни не было так страшно.

Она взглянула на Бесс, и та увидела на ее лице восторг.

– Никогда я так не боялась и никогда не была настолько живой!

Девушка смогла еле слышно вымолвить:

– Ты прибегла к волшебству, чтобы меня вылечить? Гидеон научил тебя магии?

– Да. И она сработала. Как только я ощутила, что сила в меня вошла, я поняла, что смогу тебя исцелить. Я знала, что ты спасена. Я вернулась домой и сделала все, как учил Гидеон. Принесла жертвы. Зажгла свечи. Повторила странные песнопения и заклинания. И ты выжила!

Теперь она улыбалась, ее лицо светилось радостью от пережитого.

Бесс не сразу смогла прийти в себя, но говорить было необходимо. Был вопрос, который требовал ответа.

– Матушка, – она встала и тщательно подыскала слова. – Скажи, какую цену ты заплатила за волшебство?

Энн отвернулась, качая головой.

– Какую цену?! – упорствовала Бесс.

– Нет! Не спрашивай меня об этом. – Энн повысила голос и выставила руки, словно хотела отбиться от дальнейших расспросов. – Никогда больше об этом не спрашивай. Никогда.

Дочь хотела и дальше настаивать, но поняла, что не сможет. Признаний, которые сделала мать, было достаточно. Голова Бесс шла кругом. Ей нужно было обдумать то, что она услышала. Объяснения могли подождать. Но день для них еще придет. Бесс получит ответ.

На следующее утро женщины поднялись до рассвета, чтобы добраться до Бэткома вовремя и разложить прилавок на рынке. Сыра на продажу у них не было, не было масла и яиц. Вместо этого они взяли небольшой узелок с кружевными воротниками и одинокую свинью. Животное, похоже, поняло, что сопротивляться бесполезно, и позволило завести себя по самодельной сходне в старую повозку. Шептунья шла, мерно и медленно стуча копытами, так что к своему месту на главной улице они прибыли сразу после восьми утра.

Они не бывали на подобных собраниях с прошлой осени, и Бесс поразилась, насколько все утратило размах. В прошлом остались всегдашняя толчея и суматоха, дружелюбные разговоры соседей по прилавкам, женские сплетни и рисовка мужчин. Суровая зима и безжалостное продвижение чумы превратили Бэтком в город теней и призраков. Пары сменились одинокими фигурами. Улицы когда-то заполняли семьи, а теперь по ним шли мрачные родители, рядом с которыми пустовало место детей. Многие лишились единственных кормильцев, женщины вынуждены были продавать одежду и мебель или расставаться с драгоценной скотиной. Рыбный ряд был пуст, не нашлось свободных мужчин, чтобы выйти в море. Двери пекарни оказались закрыты и заперты. Никуда не делось всегдашнее пьянство, но буйства и веселья в нем больше не было. Вместо этого мужчины запрокидывали в глотки эль и сидр и сидели в угрюмой тишине, дожидаясь облегчения от боли. Стариков выжило немного, детей еще меньше, из-за чего все кругом словно лишилось равновесия и казалось неестественным. Уцелевших детей мучили призраки, они или потеряли братьев и сестер, или были истощены скорбью и чрезмерной работой. Бесс знала, что и сама выглядит так же. Даже погода казалась усталой, у нее не хватало сил ни на вихрь, ни на бурю. Повсюду чувствовались утрата и убыль. Небо по-прежнему было плоским и серым. Землю покрывали сырая грязь и тусклый камень. Жители Бэткома и сами обесцветились: ни багряного плаща, ни алой накидки на улицах. Рынок выглядел уныло и жалко.

Бесс стояла возле бедной свиньи, пока мать изо всех сил убеждала хорошо одетую женщину купить кружева. Глядя на шествие печали кругом, девушка на мгновение задумалась, вернется ли когда-нибудь в деревню радость. Рядом остановилась знакомая пара. Бесс выдавила из себя улыбку, но мужчина стоял с каменным лицом, а женщина с красными глазами, казалось, готова была разразиться рыданиями. Тогда она нахмурилась, глядя на мать, и та положила руку ей на рукав, пока пара не двинулась дальше.

– Всех детей Гуди Уэйнрайт забрала чума, – пояснила Энн.

– Я сочувствую их утрате, но почему они смотрят на нас с такой ненавистью?

– Им трудно примириться с потерей. Моя дочь жива. А их нет. Вот и все.

Словно подтверждая ее слова, мистер Уэйнрайт замедлил шаг, харкнул и сплюнул под ноги Энн. Бесс хотела ответить, сказать что-то в свою защиту, но заметила, что мать сдержалась, и смолчала. Ее так выбило из колеи все случившееся, что она не сразу поняла, что с ней заговорили. Она обернулась и увидела: рядом с ней стоит Уильям.

– Доброе утро, Бесс. Я надеялся тебя здесь найти.

– Уильям, если ты явился уговаривать меня…

Она поняла, что ей неловко в его присутствии.

– Нет, прошу, прости меня за то, что обидел. Я не подумал как следует. Теперь я отчетливо понимаю, что неверно понял твои чувства ко мне. Прости. Я не хотел причинить тебе боль.

Бесс взглянула на него. Что толку пытаться ему объяснить? Они выросли по разные стороны пропасти, которую никогда не перейдут.

– Больше здесь не о чем толковать, – добавила она.

Энн шагнула ближе.

– Доброе утро, Уильям, – невозмутимо произнесла она.

В ответ он неуклюже поклонился, не зная, как было принято его предложение. Глаза его остановились на свинье.

– Вы ее продаете?

– Да нет, – огрызнулась Бесс, – мы подумали, может, если она прокатится до рынка, у нее улучшится настроение.

Энн встала между мальчиком и дочерью.

– Да, Уильям. Мы продаем чушку.

– Что ж, хорошо, нам как раз такая не помешала бы. На вид она… неплоха.

– Худовата, – заметила Энн, – но молодая, и поросят приносила прекрасных.

– Отлично. Я возьму.

Девушка не смогла сдержаться.

– Теперь ты оскорбляешь нас милостыней!

– Бесс! – прошипела мать. – Молодой господин просто хочет приобрести свинью.

– Молодой господин даже не спросил, сколько она стоит.

– Уверяю тебя, мне нужна свинья. Это не милостыня, это деловой подход.

Бесс открыла рот, чтобы высказаться о деловом подходе Уильяма, но ей помешало внезапное волнение в конце главной улицы. Послышался стук подков и лай собак, а потом из-за поворота вверх по холму поднялась группа всадников. Посетители рынка столпились поглазеть и тут же вжались в дверные проемы и прилавки, чтобы их не затоптала мчавшаяся кавалькада. Всадников было шестеро, на хороших лошадях. Все одеты в темное, но добротное платье, на поясах висят клинки. Выделялся лишь один. Одет он был почти так же, как прочие, если не считать сапог особенно тонкой кожи. На его черной шляпе не было перьев, широкий пояс скрепляла блестящая серебряная пряжка. Лошадь под ним была белая, как новорожденный ягненок, казалось, она парит над брусчаткой. Бесс подумала, что в нем есть что-то – что-то в том, как он держится, в простой изысканности его наряда, в уверенно поднятом подбородке, – что отличает его от остальных. В нем не было ничего вычурного, ничего, что можно было бы осудить в нынешнее время, когда добродетелями считались простота и скромность, и все же, несмотря на немудрящий плащ и сбрую без украшений, не заметить его было нельзя.

По толпе прошел ропот. Начавшись с неуверенного шепотка, он быстро перерос в общий хор, поэтому, когда кавалькада проследовала мимо Бесс, она явственно услышала вести. В деревню прибыл Натаниэль Килпек, магистрат, следователь и охотник на ведьм. У девушки пересохло во рту, она ощутила, что не хочет встречаться взглядом с матерью. Вместо этого она молча взяла ее за руку, и они вдвоем, не говоря ни слова, стали смотреть на всадников, подъезжавших к постоялому двору в начале главной улицы.

6

Два дня спустя Бесс и Энн сидели за кухонным столом, молча поглощая скудный завтрак, состоявший из водянистой похлебки. Они не заговаривали о Натаниэле Килпеке или о том, с какой целью он явился в Бэтком. Бесс чувствовала, что, стоит ей озвучить свой страх вслух, он станет весомее, каким-то образом воплотится. И все же, не заводя разговор об охотнике на ведьм, она истерзала себе всю душу. Бесс слышала, как охотились на ведьм в других частях страны. Томас даже развлекал сестер рассказами о том, как ведьмы насылают чары и творят зло. И о том, как этих женщин в конце концов вешали, отдав под суд и приговорив к смерти. Бесс смотрела, как мать доедает завтрак. Некогда красивое лицо Энн осунулось, сквозь кожу проступали кости, а яркая синева глаз выцвела. Но даже теперь в ней чувствовалась сила. Мощь. Бесс пыталась разобраться в том, что случилось в последние суровые месяцы, когда услышала, что во двор галопом ворвалась лошадь. Девушка с матерью тревожно переглянулись и поспешили на улицу, где увидели Билла Проссера, только что осадившего гнедую кобылу.

– Доброе утро, вдова Хоксмит, Бесс. – Он торопливо кивнул, явно не собираясь спешиваться.

– Что заставило тебя так мчаться к нашей двери, Билл Проссер? Кто-то из домашних болен? – спросила Энн.

– Нет, хвала Господу. Нас миновала болезнь. Чума прошла по деревне, но Господь в милости своей нас защитил. Я прибыл к вам по другому делу, по настоянию жены и дочери.

– По другому делу?..

Голос Энн не выдал ее страхов.

– Вам известно, что в деревню явился Натаниэль Килпек? Его прислали власти, чтобы отыскать колдовство и судить обвиненных. Старую Мэри взяли под стражу.

Услышав новости, Энн ахнула и зажала рот рукой.

– Нет! – шагнула вперед Бесс. – Но в чем ее обвиняют?

– В колдовстве.

– Мэри не ведьма, – прошептала девушка. – Она добрая женщина. Богобоязненная. Она столько жизней в деревне спасла. Все об этом знают. Кто ее обвиняет?

– Мистрис Уэйнрайт. И вдова Дигби.

– У этой женщины не язык, а змеиное жало!

– Бесс! – мать попыталась унять дочь.

Билл продолжал:

– Мистрис Уэйнрайт утверждает, что старая Мэри прокляла ее детей, и из-за этого они заболели чумой. – Он замялся, потом добавил: – Она обвиняет и еще кое-кого.

– Кого?! – потребовала ответа Бесс.

Энн прихватила ее за руку.

– Нет нужды пытать нашего доброго соседа, – она взглянула на Билла и кивнула. – Спасибо, что приехал передать новости.

– Как я вам и сказал, это жена и дочь просили меня вас предупредить. Доброго дня вам обеим, – сказал Билл, развернул лошадь, плясавшую на месте, и, пришпорив ее, галопом поскакал прочь.

Бесс схватила мать за руку.

– Он говорил о тебе! Это тебя обвиняют! Матушка, мы должны бежать; нам нельзя оставаться. Это опасно. Нужно взять, что сможем, и уходить сию же минуту.

– Тише, дитя, – пробормотала Энн, сосредоточенно глядя вдаль. – Бегство нам не поможет.

Бесс увидела в лице матери спокойную решимость. Она прищурилась, проследив за ее взглядом. Билл Проссер скрылся в лесу, но стук копыт все еще не затих. Теперь, поняла девушка, он слышался с холма, по которому быстро поднимались всадники – вот они уже мчались по тропе к дому. Во главе кавалькады ехал Натаниэль Килпек.

Собрание, назначенное накануне, должно было прежде всего установить, есть ли в обвинениях против Энн достаточные основания, чтобы отдать ее под суд. По сути, на взгляд Бесс, оно само по себе было приговором. Энн, которую держал констебль, стояла перед высокой скамьей в глубине зала. Галерею для посетителей заполняли бормотавшие и шептавшиеся жители деревни. Все случилось так быстро, что Бесс до сих пор не могла осознать произошедшее. Вот она, сидит в гулком зале суда, окружена знакомыми лицами, которые перестала узнавать. Это ее соседи, фермеры и торговцы, люди, которых она знала всю жизнь, но теперь они теснятся на деревянных скамьях, тянут шеи, чтобы получше разглядеть ведьму, которая, возможно, затесалась среди них. Открылась дверь, и к своим местам на скамье магистратского суда двинулись чередой серьезные мужчины. Бесс узнала Натаниэля Килпека и двоих из его людей. С ними были также член городского совета Джеффри Уилкинс и преподобный Бердок. Как только все расселись, Уилкинс трижды стукнул молотком, призывая к молчанию. В зале воцарилась тишина.

– Призываю собрание к порядку, – объявил он, – дабы изучить свидетельства против Энн Хоксмит. Председательствует магистрат Натаниэль Килпек, присланный властью парламента в качестве охотника на ведьм.

Натаниэль Килпек махнул рукой, обрывая вступление.

– Спасибо, советник, – произнес он неожиданно высоким, напряженным голосом; помолчал, взглянул, прищурившись, сначала на Энн, потом на собравшихся. – Многим из вас знакомо мое имя, слышали вы и о делах, с которыми оно связано. Страшных делах. Я не прошу за них прощения. Времена нынче темные. Дьявол бродит по земле, и всем нам грозят его нечестивые путы. Все мы, все и каждый, должны быть внимательны. Бодрствовать, зная об опасности, что подстерегает нас. Лишь бдительность поможет искоренить мерзостную гниль зла из общины и очистить наши земли от козней Сатаны. Избавить их от созданий, подобных ведьме, стоящей передо мной, – если она и в самом деле зло, – иначе ни одно дитя не будет расти в этом городе в безопасности и во имя Божие.

Услышав эти слова, преподобный согласно закивал, а толпа разразилась одобрительными возгласами. Ладони Бесс и без того были мокры от пота. Она знала, что матери грозит огромная опасность, но до сих пор не понимала, насколько страшная. Этот человек вознамерился показать всему миру, что нечестие нельзя терпеть. Этот человек, подумала Бесс, явился сюда не слушать, не разбирать свидетельства и показания, но обвинять любого, кто предстанет перед ним, независимо от его вины или невиновности, просто ради своего дела.

– Будьте уверены в моей строгости, – продолжал он. – С величайшей строгостью я допрошу и обвиненных, и свидетелей. И с величайшей строгостью применю закон. Я не склонюсь перед волей толпы. Я прослежу, чтобы свидетельства были должным образом собраны и изучены. Тогда и только тогда я предам обвиненных суду, и суд этот будет проведен как подобает. Однако если я обнаружу, что Сатана и в самом деле совратил эту женщину, что он осквернил ее, превратил из создания Божия, которым она родилась, в нечто нечестивое и злое, не ждите от меня милосердия. Колдовство противно Господу. Оно вне закона. Моя цель – вытоптать его ростки, чтобы богобоязненные граждане могли жить мирно и спокойно!

На этот раз его слова встретили с восторгом. Всего за пару мгновений Килпек заручился поддержкой большинства собравшихся, и Бесс увидела, с какой пугающей истовостью еще недавно добрые люди махали кулаками и стучали в пол тростями, выказывая одобрение. Все это время ее мать стояла прямо и мирно, не отрывая глаз от чего-то вдали, и казалась одновременно уязвимой и сильной.

Советник Уилкинс поднялся со своего места.

– Кто обвиняет эту женщину? – спросил он.

Толпа пришла в движение. Вперед беспокойно вышла мистрис Уэйнрайт.

– Я, сударь, – ответила она.

Натаниэль Килпек обратился к ней напрямую:

– И что, вы говорите, она совершила?

– Я говорю, что она на пару с ведьмой Мэри наслала проклятие на четверых моих детей, так что они страшно мучились и умерли от чумы.

Глаза у мистрис Уэйнрайт были красные и опухшие. Кожа высохла и сморщилась, словно из ее тела высосали все соки. Бесс чувствовала гнев и боль в каждом ее слове.

Преподобный Бердок прочистил горло.

– Могу ли я?..

Магистрат кивнул.

– Мистрис Уэйнрайт, мы глубоко сожалеем о вашей потере. Я знаю, каковы могут быть страдания матери. Но сама природа этой страшной болезни такова, что гибнут совсем юные. Если воля Господа была забрать ваших детей, отчего вы полагаете, что старая Мэри или Энн Хоксмит к этому причастны?

– Все знают, что они не просты. Лечат зельями, даже продают их. Они и не скрывают, что занимаются всяким ведовством.

Преподобный отважился улыбнуться.

– Но, бесспорно, в лечебных целях. Насколько я знаю, эти женщины приняли множество родов и облегчили страдания многих из нашего прихода. Чего ради им желать вреда детям?

Тут мистрис Уэйнрайт стиснула зубы, так что ей пришлось выплевывать слова сквозь них.

– Дочка Энн Хоксмит не померла, – она указала тощим пальцем на обвиняемую, вытянув в ее сторону дрожащую руку. – Ее дитя заболело чумой, но выжило. Она должна была умереть, но эта женщина заключила договор с дьяволом, чтобы спасти дочь, и спасла. Она отдала ему моих детей, чтобы ее дитя выжило!

В толпе послышались проклятия и возгласы ужаса. Килпек поднял руку, призывая к порядку.

– Правда ли это, мистрис Хоксмит? Ваша дочь жива, несмотря на то что болела чумой?

В голосе Энн слышался ужас, но говорила она спокойно и смотрела перед собой.

– Моя старшая дочь, Бесс, и в самом деле заболела, сударь. И – да, на нас снизошло благословение, она оправилась.

– Благословение или проклятие! – выкрикнул кто-то с галереи.

– Тихо! – приказал советник Уилкинс.

Энн продолжала:

– Моей младшей дочери, Маргарет, моей славной малышке, не так повезло. Она умерла. И мой сын, Томас, и мой дорогой муж, Джон.

– Так выжила только Бесс? – спросил Килпек. – Она и вы, разумеется.

– Все как я говорю, сударь. Бесс заболела, но полностью выздоровела. Я сама не заразилась.

– Странно, не правда ли? Ваш дом терзала смерть, и все же вы устояли перед ней, даже не подхватив лихорадку?

– Так и было.

– Вот как. И где сейчас ваша дочь? Она здесь? – он осмотрел галерею. – Бесс Хоксмит, покажись.

Девушка протолкалась через толпу, видя, как поспешно расступаются перед ней люди. Встала рядом с матерью.

Килпек и прочие, сидевшие на высокой скамье, уставились на нее, пристально изучая.

– Я не вижу на тебе ни следа болезни, – заметил Килпек. – Ни оспин, ни шрамов. На вид ты в отменном здравии.

– Благодарение Господу и неусыпным заботам матушки, сударь. Хотя мне и случилось однажды пожелать воссоединения с братом и сестрой.

– Ты думала, что умираешь?

Бесс поколебалась, потом кивнула.

– Да, сударь. Думала.

– Ясно. Итак, ты настолько тяжело болела, что полагала, будто скоро будешь предана в руки Господа нашего, и все же ты здесь. Что удержало тебя на земле, как ты считаешь? К каким лекарствам и молитвам прибегла твоя мать?

В зале суда стояла тишина, Бесс слышала лишь биение собственного сердца. Она вспомнила, как проснулась и увидела, как мать поет и читает заклинания перед свечой. Вспомнила, как она рассказывала о Гидеоне Мастерсе, о могущественном волшебстве, которым он ее наделил. О волшебстве, которое спасло Бесс. Неужели она приговорит собственную мать? Неужели именно ее слова накинут петлю на шею Энн?

– Ну же, дитя, – произнес Бердок, – поделись, что тебе известно.

– Мне очень жаль, преподобный, я не могу ничем помочь, я была, как сказал магистрат, тяжело больна. Я не помню ни лечения, ни подробностей исцеления. Я знаю лишь, что жизнью своей обязана воле нашего доброго Господа и любви своей матушки.

Пару мгновений Килпек молчал, но смотрел на Бесс так пристально, словно знал, что подлинные ответы, нужные ему, таятся глубоко в ее душе. Он долго шептался с советником Уилкинсом, потом тот встал и вопросил:

– Кто еще обвиняет эту женщину? Выйдите вперед.

Сквозь толпу пробралась вдова Дигби с носовым платком в руке.

– Я, – плачущим голосом обратилась она к Килпеку. – Меня зовут Гонория Дигби, и я вынуждена была бессильно созерцать, как моя дорогая сестра, Элинор, покидала этот мир. В бреду она цеплялась за мою руку и говорила о видениях, являвшихся ее бедным, утратившим зрение, глазам. «Гонория, – шептала она, – они пришли за мной. Я их вижу!» Я умоляла ее сказать, кто привел ее в такой ужас, и она ответила: «Старая Мэри и Энн Хоксмит! Вот они, вьются верхом на метлах, нагие и бесстыдные, кормя грудью своих бесенят!»

Вдова Дигби без чувств осела на руки стоявших поблизости мужчин и более не могла говорить. Толпа содрогнулась от отвращения. Натаниэль Килпек посмотрел на обвиняемую.

– Итак, Энн Хоксмит, вы слышали свидетельства против себя. Что можете сказать в свою защиту?

– Неужели меня осудят из-за бреда обезумевшей в лихорадке старухи и зависти матери, чей разум отравлен горем? Накажут за то, что я выходила своего ребенка?

– Нас заботит именно то, как вам удалось преуспеть там, где столь многие потерпели неудачу, – произнес Килпек. – Если вы не расскажете нам, каким способом излечили дочь, тем хуже для вас.

Энн помолчала. Повернулась к Бесс и нежно улыбнулась ей. Потом снова взглянула на Килпека.

– У вас нет дочери, так ведь, сударь?

– Здесь разбирают не мое дело, – ответил он.

– Я знаю, что нет, – продолжала Энн, – ведь если бы была, вы бы знали, что пошли бы на все, чтобы ее спасти. В этом мире и в иных мирах нет силы, к которой вы ни прибегли бы, чтобы прекратить страдания своего ребенка и помочь ему выздороветь.

Толпа заволновалась.

Преподобный Бердок попытался остеречь Энн.

– Осторожнее, мистрис, вы вредите себе подобными заявлениями.

– Моя дочь была при смерти, – проговорила она. – Я уже видела, как умер мой первенец и моя младшая. Я похоронила мужа. Что за матерью я была бы, не сделай ничего, если в моих силах было бы спасти последнего моего ребенка? Смерть держала ее в когтях, и я вырвала дочь из этой хватки, вот и все.

Килпек нахмурился.

– Вы хотите сказать, что вернули ее из мертвых? Она покинула этот мир, когда вы осуществили свое лечение?

– Я не знаю, как глубоко она погрузилась в бездну вечной ночи, я лишь говорю, что смогла поднять ее оттуда.

Толпа пораженно ахнула.

Преподобный Бердок побледнел.

– Вы хотите, чтобы мы поверили, что вы воскресили дочь из мертвых? Теперь вы утверждаете, что творите чудеса?

Энн мягко улыбнулась, лицо ее приняло покорное выражение.

– Деяния Господа нашего вы называете чудесами, а мои колдовством?

– Кощунство! – выкрикнула вдова Дигби.

– Вы заходите слишком далеко, Энн Хоксмит!

Преподобный не скрывал гнева. Обвиняемая этого словно не заметила.

– Преподобный Бердок, на одном из окон вашей церкви Христос воскрешает Лазаря. Вы что, крикнули бы Господу нашему: «Колдовство!»?

При этих словах в зале поднялась буря. С галереи послышались крики и проклятия, которые не смог унять молоток советника Уилкинса. Преподобный не мог дальше спокойно сидеть на месте. Судебным приставам и двум констеблям пришлось сдерживать народ. Бесс боялась, что их просто сметет обезумевшая толпа. Она взглянула на мать новыми глазами. Почему она так смело говорила? Почему не попыталась ничего скрыть или хотя бы представить произошедшее в ином свете, чтобы отдаться на милость магистрата? Чем дольше девушка смотрела на мать, тем меньше узнавала ее. Она выглядела такой спокойной, такой решительной, ее, в отличие от Бесс, словно не волновали и не пугали ни неистовство толпы, ни возможные последствия слов.

В конце концов порядок был восстановлен. Натаниэль Килпек дождался полной тишины, прежде чем огласить свое решение.

– К моему удовлетворению, есть основания для обвинения в maleficia. В силу изложенного я постановляю, что тело Энн Хоксмит должно быть осмотрено на предмет известных знаков, отличающих ведьму, а сама она должна быть возвращена в свой дом, и там за ней надлежит наблюдать два дня и две ночи. Я приму дальнейшие показания, если они последуют, и через пять дней в этом же зале состоится суд.

Он договорил и быстро поднялся с места. Энн выволокли через боковую дверь, ведшую к камерам в подвале, члены суда покинули зал. Сердце Бесс преисполнилось страха при виде того, как мать уводят прочь.

– Матушка! – выкрикнула она, но дверь уже захлопнулась за последним констеблем.

Бесс лишь позднее узнала, что претерпела ее мать от дознавателей. Обычно такую работу исполняли местные повитухи, но, понятно, в нынешних обстоятельствах нужно было найти кого-то другого. По такому случаю из Дорчестера привезли Изабел Притчард, даму сомнительной репутации. Энн раздели и привязали к столу кожаными ремнями. Под наблюдением советника Уилкинса и Натаниэля Килпека мистрис Притчард изучила каждый дюйм тела обвиняемой. Через некоторое время она объявила, что нашла две темные родинки, которые стала колоть, чтобы выяснить, пойдет ли из них кровь. Кровь не пошла. Килпека не устроила работа Притчард, и он взялся сам обследовать тело Энн. Ни одна его часть, сколь бы укромной или интимной она ни была, не осталась обойденной. Наконец глубоко между ногами обвиняемой он нашел нечто, походившее на небольшой плоский сосок. Килпек велел приставу описать все в подробностях, сказав, что, по его мнению, этот «предмет» недавно сосали.

После этого Энн привезли обратно на ферму. Бесс сказали, что наблюдать ее будут дома, куда бесы и фамильяры явятся с большей вероятностью. Старую Мэри, у которой толком не было своего дома, тоже решили наблюдать здесь. Мебель сдвинули к стене, а Энн и Мэри крепко привязали к стульям посреди комнаты. По бокам расставили удобные сиденья, на которых разместились наблюдатели. Среди них была Изабел Притчард, без сомнения, довольная, что ей заплатили за дальнейшие услуги, советник Уилкинс, преподобный Бердок и охотник на ведьм. У дверей поставили констебля. Бесс было позволено остаться, но ей ясно дали понять, что стоит ей как-либо вмешаться, и ее вышвырнут вон.

Когда в общей суматохе все расселись по местам, наблюдатели затихли. Бесс нашла местечко в темном углу, откуда ей ясно было видно лицо матери, освещенное светом очага и тщательно расставленных вокруг свечей. Она терялась в догадках, не понимая, чего все ждут. Они что, в самом деле, верят, что мать посетят странные существа и мелкие духи? Понять, как кто-то столь здравомыслящий, как советник Уилкинс, может всерьез верить, что станет свидетелем подобных событий, было невозможно. Бесс знала мать всю жизнь. Она видела, что та постоянно ходит в церковь, и преподобный видел. И все же теперь они сидели в тишине, ожидая, что явятся создания не из нашего мира. Старая Мэри, казалось, готова была лишиться чувств. Ее губы беспрестанно шевелились, словно она молилась, глаза рассеянно смотрели в никуда. Энн, напротив, сидела прямо и неподвижно, безучастная и спокойная. Бесс подивилась ее выдержке и терпению.

Прошло несколько часов, примечательных лишь тем, что ничего не случилось. Погода поводов для разговора не давала, беседовать было не о чем, так что единственными звуками в комнате были шипение и потрескивание огня, а временами слышался за домом крик совы. Еще через два часа к этим звуками прибавился рокочущий храп советника Уилкинса. Бесс, у которой затекло тело, пошевелилась, зная, что может не бояться уснуть, хотя волнения последних дней ее и измучили. Свечи догорали, а значит, рассвет скоро должен был прекратить эту нелепую ночь. Потом послышались звуки – сперва еле слышные, но вскоре все громче и громче дающие о себе знать. Царапанье. Килпек замер в кресле. Преподобный нахмурился и осмотрелся. Звук не стихал, казалось, он исходит из-за двери в сыроварню. Бесс убеждала себя, что это всего лишь голодная мышь. Когда царапанье сменилось ударами, она испугалась.

– Господи, помилуй нас! – прошептала мистрис Притчард.

Глаза собравшихся были прикованы к двери. Грохот пробудил от дремоты даже советника Уилкинса.

К ударам между тем прибавились странный визг и взлаивание. Преподобный Бердок принялся молиться. Советник Уилкинс хотел встать, но Килпек поднял руку, останавливая его.

– Не шевелитесь! – велел он.

Лай стал громче. Он не был похож ни на один звук из тех, что прежде слышала Бесс: что-то среднее между тявканьем щенят и гулением младенцев. Старая Мэри с всхлипываниями забилась, натягивая веревки, привязывавшие ее к стулу. Когда деревянная щеколда на двери сыроварни начала подниматься, словно сама собой, глаза Мэри расширились. Все это время Энн не шевелилась.

Бесс почувствовала, как перехватило дыхание, когда дверь медленно распахнулась. Поначалу она ничего не увидела, но потом из темноты на свет скользнули низкие извивающиеся тени. Теперь девушка задыхалась от ужаса. Твари эти явно не были рождены ни одним из созданий на Господней земле. Всего их было четыре, размером примерно с барсука, но тела их казались гибкими и вьющимися, словно у огромных ласок. Частично их покрывала грубая шерсть, частично – похожая на жабью кожа. Тусклые глаза слезились, из вялых беззубых пастей сочилась слюна. Чудовища ползли вперед, прижимаясь брюхами к полу, и все так же издавали жутковатые звуки. Старая Мэри завизжала, вскоре к ней присоединилась и мистрис Притчард.

Советник Уилкинс больше не смог сдерживаться и вскочил с кресла. Преподобный Бердок на полуслове оборвал молитву, с омерзением глядя, как твари кружат по комнате в поисках Энн. Увидев ее, они радостно завизжали, полезли к ней на колени, стали тереться о шею, лизать ей лицо и нюхать волосы. Бесс думала, что мать сейчас стошнит, но та по-прежнему не двигалась – и не выказывала никаких внешних признаков ужаса или отвращения. Бесс показалось, что ее не удивило произошедшее, что она этого ждала. Неужели ей были знакомы эти отродья? Неужели они и в самом деле были ее бесами? Ее фамильярами? От попыток как-то объяснить это зрелище у Бесс закружилась голова. Старая Мэри совсем обезумела, она истошно кричала и отчаянно билась на стуле, стараясь отодвинуться от жутких тварей. И от Энн.

Килпек встал и обнажил клинок. Констебль был готов покинуть свой пост возле двери, но охотник на ведьм дал знак оставаться на месте.

– Не покидать пост! – крикнул он. – Чтобы ни одно живое существо не вышло из комнаты!

Он поднял палаш и, рубанув зверя, сидевшего у ног Энн, отсек ему лапу. Тот страшно заверещал; чудовищный звук, не прекратившийся даже после того, как второй удар отсек голову твари от тела. Обе половины продолжали извиваться и биться. Преподобного Бердока обильно вырвало. Мистрис Притчард без чувств осела на пол. Советник Уилкинс, у которого не было оружия, схватил стул и принялся яростно наносить удары зверям, метавшимся по комнате. Бесс зажала уши руками, чтобы не слышать омерзительных звуков, но не могла отвести глаз от матери. Один из бесов попытался укрыться под юбкой Энн.

– Видите! Видите, как мерзкое создание жмется к своей хозяйке! Это отродье дьявола! Эта женщина не сестра Евы, она – нечестивое орудие Сатаны!

Килпек поднял палаш над головой, и Бесс увидела, что он собирается обрушить его на мать.

– Нет! Нет! – закричала она, бросаясь вперед.

Она обвила маму руками, не обращая внимания на разбегавшихся бесов, и прикрыла ее своим телом.

– Нет! – выкрикнула она, глядя в глаза Килпеку.

На мгновение его клинок завис в воздухе, угрожая оборвать жизни Энн и Бесс одним могучим ударом. В этот миг бесы бежали. В мгновение ока их не стало, а с ними исчезли шум и хаос. Бесс не сводила с Килпека глаз, бросая ему вызов, зная, как знал и он сам, что не имеет права лишить ее жизни. Медленно, с огромным усилием, он опустил клинок, не причинив никому вреда. Изабел Притчард, плача, сидела на полу. Преподобный Бердок принялся молиться. Под стулом старой Мэри разлилась дымящаяся лужа, и в воздухе повисла кислая вонь горячей мочи.

7

По деревне быстро разошлись новости о случившемся ночью. Когда Энн и старую Мэри во второй раз вывели на суд магистрата из камер, в зале яблоку негде было упасть, и констебли с трудом поддерживали порядок. Советник Уилкинс долго и громко колотил молотком, чтобы добиться тишины. Рассудок вернулся к старой Мэри лишь настолько, что она смогла произнести бессвязное признание. Казалось, женщина оставила всякую надежду на то, что ее душа еще может быть спасена. Ее показаний в придачу к тому, что сказали мистрис Уэйнрайт и вдова Дигби, хватило бы, чтобы осудить обеих обвиняемых. Но после того, что видели наблюдатели, в подобных показаниях едва ли была нужда.

Голова Бесс кружилась от недосыпа и страха. Она боялась, что сходит с ума. Боялась, что мать уже не спасти. И боялась силы, которая послала к матери тех тварей. Что все это значило? Кем стала ее мать? Это и была цена, о которой она отказалась говорить? Цена, которую ей пришлось заплатить Гидеону, чтобы спасти жизнь дочери?

Натаниэль Килпек поднял руку, призывая к молчанию. Когда в конце концов унялись все беспокойные зрители, он заговорил, и его пронзительный голос выдал волнение, которое ему до сих пор удавалось скрывать.

– Мы слышали показания свидетельниц, обе они – благочестивые женщины, уважаемые в этом приходе. Мы выслушали признание Мэри, стоящей перед нами, в том, что она ведьма.

На галерее зашипели от ненависти и смятения.

– Прошлой ночью я лично, вместе с другими присутствующими здесь, был свидетелем богомерзкого зрелища: четыре отвратительных беса явились сосать срамные части несомненно опаснейшей ведьмы, что стоит передо мной!

С этими словами он дрожащей рукой указал на Энн. Толпа ахнула и разразилась топотом и криком.

Охотник на ведьм подождал, пока все стихнет, прежде чем продолжить.

– Ужасы, открывшиеся нам, были таковы, а свидетельства так бесспорны, что я отправил в верховный суд гонца с прошением о немедленном и скорейшем принятии мер по данному делу. Могу вас уведомить, что я получил извещение о том, что нет нужды ждать квартальной сессии или переправлять этих… женщин в суд Дорчестера. Я наделен полномочиями огласить решение, основанное на собранных свидетельствах, и вынести приговор, в этом самом месте, сегодня же, поведать о том, какова природа их преступлений.

Толпа ликующе заголосила. Килпек повысил голос, чтобы перекричать ее, на этот раз он не стал ждать, пока воцарится тишина.

– Мэри, приходская повитуха, мы выслушали твое признание и приняли заявление о виновности. Да смилуется Господь над твоей душой. Энн Хоксмит, ты слышала выдвинутые против тебя обвинения. Тебя обыскали и нашли метки дьявола и все необходимое для выкармливания фамильяров. Я лично был свидетелем того, как Сатана посещал тебя в облике нечестивых созданий. Все присутствующие здесь видели, как бесы радуются твоему обществу. Тебе есть что сказать в свою защиту?

В зале наконец-то стало тихо. Все напрягли слух, чтобы услышать, что ответит Энн, вытянули шеи, чтобы лучше разглядеть невесту дьявола, столько лет жившую неопознанной среди них. Бесс задрожала. Женщина осмотрелась, словно изучала лица тех, кто пришел поглазеть, как ее приговорят. Встретившись взглядом с дочкой, она слабо улыбнулась и снова повернулась к магистратам.

– Я не могу сказать ничего, что смягчило бы каменные сердца, – ответила она.

– Ты по-прежнему утверждаешь, что невиновна? После всего, что мы видели? – спросил Килпек.

– Я невиновна в том, в чем обвиняют меня вдова Дигби и Гуди Уэйнрайт, это правда. Я никому не причинила вреда.

– Обвинения в maleficia – лишь один из вопросов, рассматриваемых в суде. Колдовство само по себе карается смертной казнью, это тебе должно быть известно.

Энн ничего не ответила.

Преподобный Бердок склонился вперед, сложив руки в замок.

– Ради любви к Богу, женщина, ради спасения души от вечных мук ты не хочешь признаться и просить милости суда и Господа нашего?

Энн подняла на него спокойный взгляд.

– Мне больше нечего просить у Бога, – заявила она.

Преподобный отпрянул, словно его ударили.

– Как дошла ты до столь жалкого, безбожного состояния, женщина?

– Не женщина, а ведьма! – выкрикнул кто-то в зале, и вскоре все подхватили этот крик.

– Ведьма! Ведьма! Ведьма!

Уилкинс без толку стучал молотком. Порядок был восстановлен лишь тогда, когда со своего места поднялся Килпек.

– Повитуха Мэри, Энн Хоксмит, вы признаетесь виновными по обвинению в maleficia, особенно в том, что касается детей Уэйнрайт и вдовы Смит, и в том, что исполняете колдовские обряды. По приговору суда вы будете выведены из здания на рассвете, через два дня, и преданы смерти через повешение.

В зале началось столпотворение. Бесс услышала собственный крик и подумала, что сейчас лишится рассудка. Она пыталась пробиться вперед, коснуться матери, вытянув руки, но все было безнадежно. Бесс чувствовала, как в душе нарастает опасное бешенство, но не понимала, что делать. Несмотря на то что сила внутри нее дошла до того, что девушка почти не могла ею управлять, она не видела, как применить ее, чтобы спасти мать. Толпа заходилась криком и свистом, готовая взбунтоваться, и Килпек дал констеблям знак увести осужденных женщин, пока его люди удерживали жителей деревни, бесновавшихся все сильнее. Бесс так толкали и теснили, что ей лишь в последний миг удалось мельком увидеть мать, а потом ту увели.

Бэтком Холл представлял собой прекрасный образец мастерства своей эпохи. Блестящий красный кирпич и сияющее дерево говорили о том, что его хозяин – человек состоятельный. Даже входная дверь могла рассказать о многом: гладкое, как воск, дерево – о богатстве и силе; филигранные железные петли привлекали внимание скорее своей красотой, чем полезностью; мощный замок давал понять, что это на самом деле крепость, как и семь дюжин черных заклепок, выступавших из широких досок. К этой двери Бесс подошла рано утром, на следующий день после суда над матерью. Она оставила Шептунью щипать густую траву возле дорожки и глубоко вдохнула, чтобы успокоиться, прежде чем подняться по ступеням. Бесс долго и мучительно обдумывала, стоит ли ей искать помощи Уильяма. Она вовсе не была уверена, что он сможет что-то сделать, но больше ей не к кому было обратиться. У нее не было выбора. Когда она решилась, ей пришлось определиться, в какую дверь постучать. При мысли о том, что она явится к парадной двери большого дома, Бесс делалось неловко. Она никогда не бывала в таких местах. Да пустят ли ее? И все же она не служанка и не торговка. Ей незачем проскальзывать в дом Уильяма незамеченной, через черную дверь. Ей ведь нечего скрывать. Она в тяжелом положении, но, что бы ни решил суд по поводу ее матери, Бесс отказывалась стыдиться. Нет, она пойдет к парадной двери и спросит Уильяма. Сейчас не время для изысканных манер!

Бесс подняла тяжелый железный молоток и громко стукнула четыре раза. После тревожаще долгого ожидания она услышала шаги, и дверь отворилась. Опрятная женщина с острыми чертами лица и крошечными руками склонила голову набок при виде неожиданной посетительницы.

– Что тебе здесь нужно? – спросила она.

Бесс внутренне вспыхнула от того, как скоро эта женщина ее оценила и пришла к выводу, что незнакомка не может быть приятельницей ее хозяина.

– Я хочу поговорить с Уильямом Гулдом.

– Мастер Уильям занят. По какому делу ты хочешь с ним поговорить?

– По личному.

Женщина на мгновение замерла, словно решала, достаточная ли это причина, чтобы потревожить хозяина.

Бесс продолжала.

– И довольно срочному, – добавила она, а потом, видя, что решимость привратницы не меняется: – С вашей стороны было бы очень любезно сообщить мастеру Уильяму, что я пришла.

Не произнеся ни слова, женщина скрылась в доме, захлопнув за собой дверь. Бесс стояла, глядя на непреодолимую преграду, и гадала, не отказали ли ей. Она ждала, и где-то внутри, за грудиной, затягивался узел. Наконец дверь снова отворилась, и на этот раз вперед поспешил Уильям. Он взял Бесс за руку и провел внутрь.

– Бесс, – сказал он, – бедная моя, бедная Бесс. Я, разумеется, слышал ужасные вести.

Говоря это, он вел ее по огромному холлу, мимо полированной деревянной лестницы, в другую дверь. В уютной комнате за нею было больше мебели и гобеленов, чем Бесс видела за всю жизнь. Была там также молодая белокожая леди – она сидела в низком кресле у огня. Девушка остановилась, опешив при виде незнакомки, которую не была готова застать. Уильям подвел ее к резному дубовому сиденью, на которое для удобства были набросаны гобеленовые валики и подушки.

– Бесс, ты еще не знакома с Ноэллой Бриджуэлл. – Уильям обернулся к молодой леди. – Прости, дорогая, боюсь, сейчас не время для церемонных представлений. Бесс Хоксмит – наша соседка и добрый друг.

Ноэлла коротко кивнула в знак приветствия.

– Я, конечно же, слышала ее имя, – ответила она.

Бесс хватило взгляда, чтобы оценить роскошную одежду девушки, дорогое испанское кружево на ее воротнике, богатый шелк платья, расшитую жемчугом ленту в волосах. Дама с определенным положением, изрядно богатая и, несомненно, красивая. Бесс села, осознавая, какие грубые у нее руки и как поношена ее одежда.

– Рада с вами познакомиться, – произнесла она, не имея сил сосредоточиться и придумать какие-то светские любезности. – Простите мою прямоту, но я пришла по делу. Речь идет о жизни и смерти.

Ноэлла кивнула и вынула веер слоновой кости, чтобы защитить лицо от жара камина.

– Уверена, мой жених окажет вам любую помощь, какая в его власти, – заметила она.

«Жених! Эта леди – невеста Уильяма?» Бесс почувствовала, что у нее кружится голова. Захотелось выбежать из комнаты, но ей нужна была помощь Уильяма. Он был единственной надеждой ее матери. Бесс глубоко вдохнула и подняла подбородок.

– Как дела у твоей матушки? – спросил Уильям.

Бесс не знала, что ответить. Ей казалось, что она уже не знает, кто ее мать или что она может чувствовать. Она впилась ногтями в ладони, чтобы не дать воли слезам.

– Мне не разрешили увидеть ее после суда, – сказала девушка, качая головой. – Завтра ее повесят!

Уильям все еще держал ее за руку. Он сжал ее крепче, не выказывая намерения отпускать, несмотря на то что невеста не отрывала от него взгляда.

– Мир теперь живет по правилам, которых я не понимаю, Бесс. Твоя матушка – добрая женщина, богобоязненная, искренняя в скромности и молитве. Любящая мать и жена. Она так многим помогла. Я теряюсь, не зная, чем объяснить, как такое могло случиться.

– Многие в Бэткоме пережили большое горе, Уильям. Они ищут, кого обвинить. Я это поняла благодаря маме. – Она помедлила, а потом добавила: – Люди боятся того, чего не могут объяснить.

Бесс ощутила, как сердце забилось быстрее, и поняла, что боится. Не матери, которая вырастила ее, любила и наставляла всю жизнь, но вот этой новой силы, живущей в той же дорогой ей женщине. Она взглянула на Уильяма.

– Ты нам поможешь?

– Но что я могу?

– Твою семью уважают. Твой отец – влиятельный человек. Если бы он подал прошение о милости, то, конечно…

Она осеклась, увидев, как Уильям склонил голову.

– Отец не станет вмешиваться.

– Ты это знаешь наверняка?

Уильям кивнул.

– Но ты же можешь обратиться к нему, сам попросить, объяснить, что эти женщины ни в чем не виноваты. Чума забрала так многих; понятно, что люди умирали. Что дадут новые смерти?

Пальцы Уильяма медленно стали разжиматься, пока он не выпустил руку Бесс и не уронил свою вдоль тела. Он не мог поднять на девушку глаза. В конце концов заговорила Ноэлла. Она встала и шагнула вперед, чтобы встать рядом с женихом.

– Вам следует знать, что это отец Уильяма послал за Натаниэлем Килпеком, – заявила она спокойным тоном.

Бесс не могла поверить своим ушам.

– Что? Твой отец послал за охотником на ведьм? Но я не понимаю… Отчего вдруг он озаботился подобным вопросом? Зачем призвал столь беспощадное правосудие в наши добрые края?

Уильям по-прежнему не мог поднять на нее глаза. Он зароптал, прохаживаясь по комнате и в отчаянии воздев руки.

– Речь о куда более серьезных вещах, Бесс, – пробубнил он. – Ты о таком понятия не имеешь. Парламент – место неспокойное, там сплошные интриги. Каждому нужно доказывать, кто он, демонстрировать свою верность. Мой отец ступил на опасный путь. Зайди он слишком далеко в одну сторону, его назовут предателем, и он лишится головы. Уклонись в другую, и вскоре окажется на зыбучих песках, где в итоге все кончится тем же. В нынешние опасные времена ветры перемен меняются с северных на южные и обратно за сутки. На знать давят, призывая жестко управлять своими землями. Люди чувствуют, что в стране брожение, и боятся его. Все хотят, чтобы власть была сильной. Хотят знать, что их судьбы в руках людей действия. Что будут защищены. Если нельзя спастись от чумы и голода, то, по крайней мере, люди хотят знать, что они в руках Божьих и дьявол не бродит среди них.

В тишине, воцарившейся между ними, Бесс снова вспомнила, как различны ее жизнь и жизнь Уильяма. Он был сыном человека, который всем пожертвует ради сохранения своего положения. Как она могла думать, что этот мужчина позволит ослабить хватку, разрешив сыну жениться на девушке без имени и денег? И на самом деле Уильям никогда не испытывал подобного желания. Теперь она это понимала. Он всегда знал, где ее место, и знал, что оно не рядом с ним. По крайней мере, не открыто. Ноэлла была как раз той девушкой, какую выбрал бы для Уильяма отец. Она упрочит положение семьи и, без сомнения, умножит ее богатства. Она из важных. Бесс и ее семья были заменимы. Девушка закрыла глаза, чтобы не кружилась голова от многоцветья роскошных гобеленов, висевших вокруг. Ей здесь было не место. Уильям ничего не мог сделать, чтобы спасти ее мать. Ему ничего не позволили бы сделать. Бесс встала, выказывая куда большее самообладание, чем ощущала.

– Теперь я понимаю, что ошибалась, надеясь, что ты окажешь матушке помощь. Прости, что обеспокоила тебя этим, Уильям. Доброго дня.

Она вышла из комнаты, не зная, сколько сможет сдерживать слезы отчаяния, жегшие ей глаза.

– Постой!

Уильям вскочил и поспешил за ней следом.

– Прошу тебя, Бесс. Должно быть что-то…

Он заслонил ей путь к двери.

– Что?! Принять твое любезное предложение и водвориться в покои для слуг в качестве любовницы? Или я теперь и на это место не подхожу, раз мою мать осудили?

Бесс оттолкнула его.

– Ты пойдешь к матушке? Позволь мне хотя бы тебя проводить…

– Мне не разрешат с нею увидеться, – произнесла Бесс, не останавливаясь, и протянула руку к щеколде двери.

– Не дают увидеться? Но ведь…

Бесс развернулась, ярость придала ей необходимые силы.

– Да, ее повесят утром, а меня к ней не пускают, чтобы мы хотя бы попрощались. В этом отказе больше жестокости, чем моя бедная матушка совершила за всю свою добрую жизнь.

– Я смогу кое-что сделать. Прошу, подожди всего минутку.

Уильям метнулся обратно в комнату, откуда они только что вышли. Бесс уже собиралась уходить, когда заметила, что на нее смотрит служанка, которая ее и впустила. Она расправила плечи. Бесс не заставят стыдиться. С чего бы? Уильям вернулся к ней бегом.

– Вот. – Он сунул ей в руку кожаный кошель с монетами. – Возьми. Этого хватит заплатить тому, кому нужно, чтобы ты увиделась с матерью. Это меньшее, что я могу сделать. Я буду молиться, чтобы это принесло мир вам обеим.

Бесс сжала кошель, по-прежнему изо всех сил сдерживая переполнявшие ее чувства.

– Спасибо, – вот и все, что она смогла выговорить, прежде чем выбежать из дома, броситься к Шептунье и подхватить поводья, зная, что ей, возможно, не суждено больше жить с миром в душе.

Вход в тюрьму под зданием суда располагался в конце витой каменной лестницы, где едва смогли бы разойтись два человека. Бесс спускалась за тюремщиком по слабо освещенной спирали, свет от его дымившей лампы падал так, что спотыкавшимся ногам от него не было никакого проку. Тюремщика развратило общество, в котором он столько лет вращался. Бесс чувствовала исходившую от него тьму даже сквозь зловонное дыхание, рвавшееся наружу между его почерневшими зубами.

– Никому не позволяется видеться с заключенными накануне казни, – отрезал он. – Никому.

Все надежды Бесс воззвать к его христианскому духу быстро улетучились.

– Мне всего на пару минут.

Он прислонился к запертой на засов двери и скрестил руки на груди.

– Я работы лишусь. Выпрут. И где ты тогда будешь? Может, придешь к бедному старому Бэггису, безработному и голодному, а? Сомневаюсь.

– Возможно, я могу вам обеспечить некоторую… страховку. Против столь ужасных последствий…

Он ухмыльнулся, лениво рассматривая простую одежду Бесс и ее молодое тело. Не торопясь шагнул вперед и протянул грязную руку.

– И что девица вроде тебя может предложить старому Бэггису, что такого, чего бы ему сейчас хотелось? Как думаешь?

Бесс отступила назад и подняла кошель с деньгами.

– Половину сейчас, – выдавила она, – и половину, когда проведу с матерью отпущенное время. Час.

Тюремщик нахмурился при виде болтавшегося перед носом кошеля. Пожал плечами, хрюкнул и протянул руку. Бесс быстро отсчитала половину монет в его грязную ладонь.

Сумрак и духота казались не самым худшим в камере. Поскольку осужденные были заперты в них денно и нощно, в воздухе стоял смрад от пропитанной мочой соломы и нечистот. Бесс едва могла подумать о том, насколько хуже должна быть тюрьма в городе размером с Дорчестер. Здесь содержались камеры для обвиненных в преступлениях и дожидающихся выездной сессии суда, но для Энн и Мэри было сделано исключение. Их хотя бы избавили от месяцев заточения в столь похожем на преисподнюю месте. При виде старой Мэри Бесс усомнилась в том, что угасающая женщина протянула бы дольше нескольких дней. Она сидела в углу грязной камеры, раскачиваясь взад-вперед, так что брякали ее оковы, и по-прежнему бормотала себе под нос; за пару дней она постарела лет на десять. Энн заметила дочь и бросилась к железной решетке, спотыкаясь из-за кандалов. Тюремщик скрежетнул ключом в ржавом замке, впустил Бесс и захлопнул за ней дверь. Девушка упала в объятия матери.

– Ну же, детка. Тише.

Энн погладила ее по спине.

– Ох, матушка, я боялась, что меня к тебе не пустят. Что мы больше не увидимся.

– Мне удивительно, что ты здесь. Кто дал тебе разрешение?

– Сейчас это неважно.

Бесс отстранилась, чтобы взглянуть на мать. Волосы лежали неприбранными по плечами, словно белое покрывало. Лицо выглядело осунувшимся, но спокойным. Бесс не в первый раз поразилась тому, как мать владеет собой, как, судя по всему, не чувствует страха. Воспоминание о том, как она невозмутимо сидела, что бы ни творилось, в ту ночь, когда пришли наблюдатели, заставило сердце Бесс похолодеть. Она медленно покачала головой.

– Я столько хочу у тебя спросить, – прошептала она, – я столького не понимаю.

– Поймешь, однажды поймешь, Бесс. Когда-нибудь. Не суди меня слишком строго.

– Никогда! Как я могу? Ты все отдала ради меня, это я точно знаю.

– Прости, родная, что я оставляю тебя одну. Прости меня.

– Мне нечего прощать!

Энн бросила взгляд на дверь, чтобы убедиться, что их не подслушивают.

– Послушай, Бесс. Ты должна кое-что пообещать, всерьез.

– Только скажи что.

– После завтрашней… нет, не плачь… после всего ты должна пойти к Гидеону.

– Что? Мама, нет!

– Да, ты должна просить у него помощи.

– Но разве мы недостаточно уже вынесли за его помощь? Разве ты не заплатила цену превыше той, что дал бы любой?

– Ты так мало знаешь о том, как рассуждают люди. Ты не понимаешь, что те, кто осудил меня, со временем должны обратиться против тебя?

– Против меня? Но за что?

– Ты – дочь признанной ведьмы. Время нынче такое, какого прежде не бывало. Люди живут в страхе, хотя не понимают, чего боятся. Пока что – колдовства. Избавившись от Мэри и меня, они почувствуют, что угроза отступила. Но ненадолго. Пройдет не так много дней, и ужас снова зашевелится в них, и толпа возжаждет нового убийства. Только Гидеон сможет тебя защитить.

– Как? Ты хочешь, чтобы он превратил меня…

– …в отвратительное существо, каким стала твоя мать?

– Нет! Я не это…

Бесс не договорила и оставила попытки удержаться от всхлипываний.

– Прислушайся к словам, дитя мое. Ты – все, что от меня осталось. От всех нас. У тебя отцовское доброе сердце, любовь к жизни, как у сестры, и стойкость брата. Выживи, Бесс! Дыши, чтобы все мы продолжались. Если ты не сумеешь, я умру побежденной. Если ты дашь слово, что сделаешь, как я велю, тогда и только тогда я спокойно пойду на виселицу.

– Ох, мама…

– Даешь слово?

Бесс кивнула так незаметно, как только могла.

– Если оно тебе нужно, то да, я даю слово. Я пойду к Гидеону и попрошу у него защиты.

Энн вздохнула, и Бесс померещилось, что ее тело стало менее напряженным и натянутым. Она взяла дочь пальцем под подбородок и подняла ее лицо к своему.

– Пусть эти слезы будут последними, – сказала она, – чтобы ты не плакала, когда меня не будет рядом, чтобы их не пришлось утирать.

– Ох, мама, я такая… слабая. Если бы я могла развалить это жуткое здание и унести тебя в безопасное место. Как мне смотреть на то, как ты умираешь?

– В тебе больше силы, чем ты думаешь, Бесс. Не горюй обо мне. Я ухожу, чтобы воссоединиться с семьей, и твоя любовь будет со мной. Я не боюсь.

Бесс перестала плакать и коснулась материнской щеки.

– А я боюсь, – призналась она.

– Знаю. Но я всегда буду подле тебя. Помни об этом. Ты умная. Изобретательная. Упорная. Перед тобой целый мир. Я знаю, ты совершишь удивительные вещи.

Мать и дочь прервал свистящий кашель тюремщика, с топотом двигавшегося по коридору к камере.

– Ну хватит, – пролаял он, – время вышло.

– Как? – Бесс схватилась за руку любимой матери. – Вы сказали, час!

– Нет, девочка, это ты сказала. Я ничего такого не говорил. Идем, выведу тебя, пока работы не лишился.

– Я вам ни пенни больше не дам, пока мы не проведем вместе час.

– Дашь, если не хочешь, чтобы тебя тут заперли, наглая ты чертовка. Давай-ка сюда.

Он шагнул вперед и сорвал кошель с ее пояса.

– Теперь беги наверх, шевели хорошенькой молоденькой задницей, пока я не нашел ей другое применение.

Бесс повернулась к матери, и та быстро поцеловала ей руку.

– Ступай, – велела она, когда они обнялись, – и помни: больше никаких слез.

Откуда-то из глубины, из тайного уголка внутри, Бесс извлекла слабую улыбку. Потом отвернулась, боясь, что отвага ее покинет, и заставила себя на свинцовых ногах поспешить вслед за тюремщиком.

8

Бэтком был местом незначительным, поэтому похвастаться собственной виселицей не мог, а времени на ее постройку не было. Однако у западной околицы деревни рос крепкий дуб, который, сколько помнили жители, звали Деревом Висельников. Во времена менее цивилизованные на его удобных ветвях вздергивали как горемык, так и злодеев. Не было ни ступеней, ни помоста, с которого священник мог бы произнести слова утешения, но приговоренные тем не менее в конце концов повисали на веревках мертвыми. К этому дереву и направилась извилистым путем телега, на которой везли Энн и старую Мэри. Бесс казалось, что весь приход явился посмотреть на то, что она считала убийством двух несчастных женщин. Крестьянские семьи, торговцы, знать – все собрались и пихались локтями, пытаясь занять место, откуда было бы лучше видно. Телегу, в которой сидела мать Бесс, тащили два мула. У женщин по-прежнему были скованы ноги, на их шеи уже надели петли. Они стояли, привалившись друг к другу, чтобы не упасть на ухабах на окружавшие их деревянные колья. Каждый шаг мулов толпа встречала приветственными криками и насмешками. Бесс смотрела на обезумевшие лица и воздетые кулаки и мысленно возвращалась к арене для петушиных боев, где в последний раз видела такое дикое и скотское поведение. Она не спала ночью: запрягла Шептунью в повозку и нашла место на пригорке сбоку от Дерева Висельников. Отсюда она видела мать, а мать могла увидеть ее. Женщины обменялись взглядами, полными тоски и печали, но, повинуясь желанию матери, Бесс не плакала. Она и не могла. Словно за прошедшие страшные месяцы она выплакала все отпущенные в жизни слезы и их не осталось.

Когда преподобный Бердок начал читать молитву, толпа зашумела и принялась выкрикивать ругательства. Телегу подогнали под дерево, а свободные концы петель быстро перекинули через нижнюю ветвь. Перед деревом верхом на прекрасной белой лошади восседал Натаниэль Килпек. Он поднял руку, призывая к тишине, когда преподобный закончил вверять небесам еще две души.

– Да будет всем известно, – начал он тонким голосом, который теперь звучал в ночных кошмарах Бесс, – что здесь сегодня не одержана победа. Эти несчастные создания, стоящие перед нами, совращены дьяволом и заслуживают нашей жалости.

Послышался несогласный ропот. Килпек продолжал:

– Тем не менее я знаю, что собравшиеся поверят мне, если я скажу, что Бэтком стал более безопасным местом, местом более благочестивым, лучшим местом, потому что он избавлен от колдовства.

На это толпа ответила приветственными криками и возгласами: «Повесить ведьм! Пусть спляшут с дьяволом, если так его любят!»

Килпек повернулся к женщинам, стоявшим на телеге.

– Вам есть что сказать? – спросил он.

Мэри лишь заплакала и покачала головой. Энн сохраняла самообладание и произнесла:

– Я наконец ухожу к своей семье.

Казалось, Килпека раздражает ее спокойствие. Если он надеялся на отчаянные мольбы о милости и признания в последнюю минуту, то ничего не дождался. Мужчина снова поднял руку, давая знак констеблю, правившему мулами. Когда он резко опустил кисть, тот потащил мулов вперед. Обе женщины сорвались с задка телеги, увлекаемые веревками, привязанными одним концом к дереву, а другим – к их шеям.

Бесс почувствовала, как дыхание покидает ее тело, и услышала шум крови в ушах. Она в отчаянии смотрела, как старая Мэри лягается и дергается, ее тело с приближением смерти стало куда оживленнее, чем было многие годы при жизни. Энн, напротив, молча соскользнула с движущейся телеги со спокойным, как никогда, лицом. Послышался треск, но она даже не вздрогнула. Бесс поняла, что она умерла в одно мгновение, хотя ее прекрасные синие глаза остались открыты и благосклонно взирали на толпу, требовавшую ее смерти.

Когда Бесс медленно ехала домой с печальным грузом в повозке, на нее снизошел покой. Все кончилось, по крайней мере для матери, и ей оставалось лишь заняться делами. Тем, чем она могла управлять. Солнце светило неподобающе радостно, когда Шептунья остановилась во дворе фермы. Бесс зашла в дом, взяла все необходимое: саван для матери и кусок ткани, который должен был послужить покровом для старой Мэри. Она забрала оба тела, ей была невыносима мысль о том, что бедную старуху без семьи и родных похоронят за церковной оградой одну, без надгробия. Остаток дня ушел у девушки на то, чтобы бережно приготовить женщин к погребению и выкопать им могилы. Бесс прогнала прочь жуткие воспоминания о том, как они с матерью похоронили сперва Томаса, потом отца, а потом и малышку Маргарет. Трудилась она несколько часов, рубя сухую землю лопатой, а над нею носились с прутиками в клювах птицы. Вокруг начиналась весна, все давало ростки и распускалось, говоря о новой жизни, но Бесс была полностью погружена в дела смерти. Мягкое дуновение ветра принесло с собой запах моря. Она ощутила внезапное желание пойти на берег и смотреть на утешающую воду. Бесс пообещала себе, что, когда закончит свою мрачную работу, так и сделает. Она не спешила возвращаться в пустой дом, который когда-то был полон любви. Ей стоило истощающих усилий перетащить тела с повозки в тачку, а потом как можно бережнее опустить их в могилы. К тому времени, как Бесс засыпала их землей, ее трясло от изнеможения. Она опустилась на колени возле свежих могил, расположившихся рядом с тремя постарше, не в молитве, но почти в обмороке, ее уже не держали ноги. Бесс чувствовала, что должна сделать что-то значимое, что-то, чтобы отметить это трагическое мгновение. Но у нее не было ни слов, ни слез. Вместо этого в оцепеневший мозг ее проникли далекие голоса и стук колес по твердой земле. Прищурившись от закатного солнца, она увидела небольшую толпу, частью верхом, но больше пешком, и обшарпанную повозку. Процессия двигалась неспешно, но решительно и вскоре добралась до двора фермы.

Бесс усилием воли подняла себя на ноги. Она увидела сидящую на повозке вдову Дигби, а рядом с ней мистрис Уэйнрайт. Узнала среди мужчин констебля и знакомые лица с рынка. Собралась, готовясь к тому, что могло последовать.

Вперед выступил человек, в котором она опознала мистера Уэйнрайта. Он указал на темные холмики земли.

– Это могилы двух ведьм? – спросил он.

Бесс ответила сквозь зубы:

– Это место упокоения моей матери и старой Мэри.

У повозки зашевелились. Уэйнрайт дал знак остальным.

– Несите сюда! – крикнул он.

Задок повозки откинули и вытащили наружу четыре широкие каменные плиты, каждую из которых приходилось нести двоим мужчинам. Они подошли к могилам. Бесс сорвалась с места.

– Что вы задумали? Унесите это!

– Отойди, Бесс, – заявил Уэйнрайт. – Дай нам сделать то, что должно.

– Нет!

Но как бы девушка ни возражала, ее столкнули с пути. Когда камни бросили на могилы, раздался глухой стук.

– Вы что, не можете оставить их в покое? – выкрикнула несчастная Бесс. – Даже теперь, когда они умерли, все равно будете издеваться? Неужели нельзя отпустить их с миром?

Один из несших камни повернулся к ней.

– Да, мы так и сделаем, – заметил он, – и позаботимся о том, чтобы они на всякий случай остались на месте.

Он отвлекся от работы, чтобы шумно сплюнуть. Остальные последовали его примеру.

– Уходите! – закричала Бесс. – Уходите! Уходите отсюда, говорю вам.

Она бросилась на могилу матери, осмелев от гнева.

– Теперь вы довольны? Вам легче будет уснуть, зная, что вы отправили мою мать на смерть и придавили ее душу гадкими камнями? Вы ничего, кроме добра, от нее не видели. Моя мать спасла жизнь твоей сестры, Том Крэбтри, и облегчила твои муки в родах, Бетти Тоунс, и вытащила ядовитый шип из вашей ноги, мистрис Бейнс. Неужели у вас такая короткая память? Моя мать была хорошей женщиной! Она была целительницей.

Уэйнрайт подошел достаточно близко, чтобы Бесс учуяла запах виски и увидела в его горестных глазах безумие. Голос его прозвучал как глухой рык.

– Твоя мать была ведьмой!

Толпа молча повернулась к Бесс спиной и оставила ее стоять на коленях на холодных камнях, которые, ко всеобщему удовлетворению, должны были помешать ведьмам подняться из могил и скакать по деревне голышом на метлах.

Бесс смотрела им вслед. Только когда из виду скрылся последний негодяй, она пошевелилась. Теперь она понимала, что ее мать была права. Этих людей снедала лихорадка, столь же смертельная, сколь и чума, и пройдет совсем немного времени, прежде чем они придут за самой Бесс. Она поспешила в дом, собрала узелок. Занесла было руку над сокровищами вроде отцовской трубки, но ничего не взяла. Их место в доме. Накинула на плечи лучшую материнскую шаль, завязала ее на груди. Помедлила на пороге, в последний раз с тоской глядя на единственный дом, что у нее когда-либо был, потом вышла и заперла за собой деревянную дверь. Выгнала скотину в поля, открыла ворота между загонами. Корова прошла несколько шагов, потом принялась щипать траву. Шептунья, отгоняя мошек хвостом, искала молодые ростки. Травы было предостаточно, доступ к ручью открыт. Цыплятам придется самим выживать среди лис. Бесс какое-то время постояла у могил, все еще не в силах найти слова, просто позволяя сердцу говорить с ушедшими. Когда стали сгущаться сумерки, она решительно направилась прочь, не зная, вернется ли когда-нибудь. Она должна была исполнить обещание.

Бесс хорошо знала Бэткомский лес. Она играла здесь ребенком, а когда выросла, собирала его дары: прокрадывалась сюда, чтобы нарвать дикого чеснока, или мха, или цветов для материнских снадобий. Они с братом много раз забирались на узловатые дубы и обдирали лоскуты серебристой коры с берез для растопки. Бесс без труда нашла дорогу, хотя стемнело. Когда она добралась до дома Гидеона, совы уже поднимали тревогу и ежи начали просыпаться для ночных дел. Сам по себе дом был небольшой, деревянный и ничем не примечательный. Его потемневшие бревна были под стать стволам вокруг, казалось, они сливаются с лесом, проваливаясь в шершавые объятия деревьев и кустарника. Однако слева от дома имелось нечто, привлекавшее внимание. Сейчас, в темноте, там будто сидели два дремлющих дракона со склоненными головами, и их дымное дыхание отвечало медленному биению сонных сердец. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это не сказочные звери, а творения человеческих рук – угольные кучи Гидеона. Денно и нощно по меньшей мере две из них горели, а остальные остывали. Их удивительный «урожай», успокаиваясь, превращался из горящего дерева в хрупкие кусочки черноты, ждущие, когда их поднимут с пепельной постели. Приближаясь к ревущим ямам, Бесс чувствовала их пугающий жар, несмотря на слой дерна, покрывавший их и не дававший воздуху попасть внутрь. Ей казалось чудом, что этот ад не вырывается на волю и не пожирает дом, а с ним и весь лес. Она быстро миновала страшные сооружения и подошла к дому. Рука ее как раз была занесена, чтобы постучать, когда дверь распахнулась. Гидеон, должно быть, увидел, что она подходит. Они молча смотрели друг на друга, и единственным звуком в тяжелой тишине был рокот горящего угля. Через какое-то время Гидеон отстранился и подал ей знак, чтобы вошла. Даже в этот миг Бесс было трудно поверить, что она по собственной воле вверяет себя заботам человека, способного, как ей было известно, на изнасилование и хладнокровное убийство. Сила ее потрясения, скорби, непреодолимого ощущения безнадежности была так велика, что ее больше не волновало, что с нею случится.

Единственную комнату, занимавшую весь дом, тускло освещали две лампы. Остальное освещение обеспечивал горящий в каменном очаге огонь. У него стояли два кресла, крошечный стол и скамья, еще имелось несколько шкафов и большая кровать с периной в дальнем углу. Бесс обернулась к Гидеону. Она собиралась заговорить, когда он произнес:

– Твоя мать умерла.

Это было не вопросом, а утверждением, и в нем настолько отсутствовало всякое чувство, что Бесс не могла им ни оскорбиться, ни утешиться. Она просто кивнула, потом сказала:

– Это матушка… Она велела мне к вам пойти.

Гидеон шагнул ближе и, склонив голову набок, осмотрел Бесс с головы до ног. Несмотря на усталость, она обнаружила, что у нее хватает сил на негодование из-за подобного отношения. Девушка стояла перед Гидеоном, осиротевшая, одна в целом свете, измученная и подавленная, а у него не нашлось ни человеческих слов, ни сочувствия. Почему матушка думала, что он захочет ей помогать?

– Если вы мне не рады, я, разумеется, уйду, – сказала она.

Гидеон отмахнулся.

– Прости, – ответил он. – Плохо я принимаю гостью. Отвык от общества. Прошу, садись.

Он указал на удобное кресло слева от камина.

Бесс сняла с плеч шаль и положила ее вместе со своим узелком на пол. На кресле лежали мягкие подушки, и стоило ей опуститься в него, на нее навалилась усталость.

– Отдохни пока, – проговорил Гидеон. – Когда ты в последний раз ела?

Бесс потерла виски.

– Не помню.

– Я приготовлю поесть. Для того, что тебя ждет, понадобятся силы.

Бесс закрыла глаза, думая лишь дать им отдых, но через мгновение уснула. Ей снилось, что над Бэткомским лесом летят драконы, а из их клыкастых пастей вырывается огонь, спасаясь от которого Натаниэль Килпек бежит, сломя голову. Потом сон изменился, и драконы бросились на Бесс. Она, вздрогнув, проснулась и выпрямилась в кресле. Сквозь затуманенное сознание пробивалась мелодия «Зеленых рукавов». Шерстяное одеяло, которым накрыл ее Гидеон, соскользнуло на пол. Когда перед глазами прояснилось, она увидела, что Гидеон неподвижно, словно изваяние, сидит в кресле напротив, в руке у него трубка, и он, напевая себе под нос знакомую песню, глядит на Бесс. Смотрит и ждет. Он указал трубкой на стол.

– Поешь, – сказал он.

Бесс послушалась. К своему удивлению, она оказалась голодна, как волк. На столе стоял тушенный с ароматными травами кролик и хлеб, чтобы подобрать подливу. Бесс ела жадно, не заботясь о том, что на нее смотрят. Когда она закончила, Гидеон встал и принялся неспешно прохаживаться по комнате. Бесс гадала, что случится дальше. Она была наедине с чужим, по сути, человеком. Она прежде никогда не ночевала в доме с мужчиной, еще и одна. Не осталось никого, кто мог бы ее защитить. Бесс была во власти Гидеона и понятия не имела, чего от него ждать, но знала, что он способен взять все, что пожелает.

Она выпрямила спину. По крайней мере, Бесс не позволит ему отнять то немногое достоинство, что у нее осталось. Гидеон заметил, что ей не по себе, но не попытался ее успокоить. Вместо этого он остановился и взял в руки причудливую фигурку, вырезанную из дерева. В сумраке Бесс не смогла разобрать, что это. Вроде бы какая-то коза. Внезапно Гидеон поставил ее обратно на полку.

– Скажи, Бесс, как, по-твоему, я могу тебя защитить? Ты думаешь, эти шаткие деревянные стены остановят твоих преследователей? Считаешь, они станут слушать, если я скажу, чтобы оставили тебя в покое?

– Не знаю. Я не думала.

Гидеон склонился, упершись ладонями в стол прямо напротив Бесс. Подался вперед, так что его лицо оказалось от нее всего в паре дюймов.

– Тогда начинай! Мне ни к чему девица с путаницей в голове, которой не хватает ума себя защитить. Я смогу тебе помочь, только если ты покажешь, что справишься.

– Я буду стараться изо всех сил.

– Будем надеяться, всех твоих сил окажется довольно.

Он медленно распрямился, не сводя с нее глаз.

– Жаль, если такую прелестную шею изуродуют ссадины от петли. Твоя мать прислала тебя сюда, потому что хотела, чтобы ты узнала то, что знала она. И более того, она прислала тебя, чтобы ты стала моей ученицей. Та сила, что спасла тебя от страшной чумы, снова тебе поможет, Бесс. Но назад пути не будет, заруби себе на носу. Ступив на этот путь, ты уже не сможешь вернуться туда, где прежде жила на этой земле. Ты изменишься навсегда.

Бесс почувствовала, как пересохло во рту, но заставила себя говорить.

– И какую цену я должна заплатить за помощь? – спросила она.

Гидеон покачал головой и позволил себе слегка улыбнуться.

– Об этом пока говорить не станем. Довольно для одного вечера. Спи, а с утра начнем всерьез. Я должен присмотреть за угольными ямами. Можешь расположиться на кровати.

Он снял с крюка шляпу и направился к двери.

Бесс резко вскочила.

– Вы что, хотите, чтобы я заключила сделку вслепую?

Он помолчал, положив руку на щеколду, потом заговорил, не оборачиваясь:

– Не в твоем положении заключать сделки, девочка. Ты примешь то, что я предложу, и не станешь спорить об условиях. Потому что если ты этого не сделаешь, ты нарушишь слово, данное матери. И еще, если ты этого не сделаешь, ты наверняка будешь качаться на ветру под Деревом Висельников, совсем как она.

Следующие два дня и две ночи пролетели вихрем странно звучащих имен и незнакомых слов. Гидеон показывал ей книги, подобных которым она прежде не видела. Большей частью они были не на латыни, английском или французском – и вообще ни на одном из языков, которые она могла бы опознать. Он заставлял ее повторять причудливые слова снова и снова, пока она не выучила их, а язык у нее не распух от запинаний на незнакомых звуках. Гидеон был суровым учителем: не позволял Бесс ни передохнуть, ни перекусить, пока не убеждался, что она выучила то, что он хотел ей преподать. Девушке, если на то пошло, было невдомек, к чему все эти непроизносимые созвучия. Однако она понимала, что Гидеон считает их очень важными, и быстро усвоила, что он ничего не станет объяснять, пока не сочтет, что настал подходящий момент. Иногда они занимались за столом в доме. Иногда бродили по темным уголкам леса. Временами Гидеон выводил Бесс во двор, и она упражнялась, пока он возился с угольными ямами. Девушку это зачаровывало. За работой Гидеон пел низким, неожиданно мелодичным голосом, всегда одну и ту же песню. Всегда «Зеленые рукава».

Напевая странно завораживавшую любовную песню, Гидеон занимался угольными ямами. Сперва он расчищал место для очага, потом вколачивал шестифутовую горелку. Вокруг нее строил дымоход, основанием для которого служили три крепкие жерди. Вокруг дымохода выкладывал поленницей куски дерева, иногда дуб или каштан. Иногда это была ива, а все деревья он рубил в окрестных лесах. В конце концов он возводил купол дымовой трубы, забрасывал его землей, покрывал дерном и поливал. Вынимал затычку и засыпал внутрь горящий уголь, чтобы запалить кучу. Трубу он накрывал мокрым дерном, так что единственным выходом для дыма и пара оставались отверстия, которые он проделывал сбоку в куполе. Бесс они казались ноздрями дремлющих драконов. Ночами было еще свежо, но днем все согревало улыбающееся весеннее солнце. Труд был нелегкий, поэтому Гидеон часто раздевался, оставаясь в одних бриджах, и его жилистый торс напрягался от усилия, с которым он поднимал тяжелое дерево. В дни, когда он открывал отработавшую кучу, воздух наполнялся копотью и паром, и тогда мужчина заливал свежий уголь водой. Пыль от крошащихся черных остатков дерева смешивалась с его потом, и вскоре начинало казаться, что он сам вылез из ямы. Бесс по-прежнему было не по себе от того, что, хотя Гидеон и не был молод, его тело не выглядело натруженным или ослабевшим от работы. Несмотря на тяжелый труд и скудную жизнь, он, со своими тонкими чертами и подтянутой гладкой кожей, казался с виду скорее дворянином. Он все время давал ей задания заучить наизусть мелодичные песнопения или причудливые ритмичные отрывки из одной из своих книг. На третий вечер он велел ей сесть за стол и вынул новый том. То была самая прекрасная книга из всех, что когда-либо видела Бесс. Переплетенная в мягчайшую красную кожу с золотым тиснением, покрытая звездами и кудрявыми текучими письменами. Гидеон впервые сел рядом с Бесс. Она остро ощущала, как его нога прижимается к ее бедру.

– Вот, – сказал он, – это нечто изумительное. Нечто священное.

– Библия?

– Своего рода, возможно. Но не такая, как ты привыкла.

Он легко провел пальцами по буквам на обложке, прежде чем бережно, с величайшей осторожностью, открыть ее.

– Это моя «Книга теней».

Когда он расправил первую страницу в мерцающем свете свечи, Бесс ощутила запах сладкого ладана и почувствовала на лице мягкий ветер, хотя окна были плотно закрыты, а на дворе было едва ли не морозно. Гидеон перелистывал страницы, выказывая к книге такую нежность, какой Бесс за ним прежде не замечала. Она всмотрелась в написанное и обнаружила, что слова были английскими. Начав читать, она тихонько вскрикнула:

– Заклинания! Это заклинания!

– Разумеется, поскольку «Книга теней», Бесс, это и есть книга заклинаний. А еще дневник и летопись волшебства, – которое используешь и с которым встречаешься. Вот слова, чтобы облегчить страдание и унять боль. Вот заклинания, дающие слабым смелость и смягчающие самые твердые сердца.

Пока он говорил, Бесс читала.

– И проклятия, – произнесла она. – Смотрите, вот это поражает соседскую скотину. А это устраняет соперников в любви.

– Да, проклятия и заговоры тоже. Нет ничего, с чем нельзя было бы справиться силой волшебства, Бесс. Кто-кто, а ты точно должна это знать.

– Я знаю, что моя мать никогда бы не стала желать никому зла. Ее за это повесили, а она была невиновна.

– Это ты невиновна. Ее повесили за то, что она ведьма – и она этого, сколько я знаю, не отрицала, так ведь? Или я ошибаюсь?

– Что?!

– На суде ты хоть раз слышала, чтобы мать сказала, что она не ведьма?

– Она была невиновна, она так говорила.

– Только в том, что прокляла тех несчастных детей и преследовала глупую вдову, это верно. Зачем ей было тратить на такое силы? Но была ли она ведьмой? Будет, сейчас не время и не место запираться, Бесс. Перестань себя обманывать. Как ты думаешь, чем мы занимались последние дни? О какой силе, по-твоему, я говорил? К какой силе прибегла твоя мать, чтобы вырвать тебя из когтей страшной и неизбежной смерти, а? Давай-ка раз и навсегда проясним этот вопрос. Твоя мать была ведьмой. Я помог ей стать ведьмой. А теперь этот путь пройдешь и ты.

– Я не стану насылать ни на кого порчу! Я не буду творить зло! Моя мать была целительницей. Она была доброй и хорошей.

– В самом деле, была. Но еще она была матерью, потерявшей почти всех детей. Энн не могла позволить тебе умереть, Бесс, даже если нужно было обречь свою душу на адские муки, чтобы тебя спасти, и она была готова на это.

– Как вы можете говорить, что она обречена! Я не стану слушать!

Бесс вскочила, оттолкнув скамью, шумно царапнувшую плиточный пол.

– К счастью, ты можешь не переживать из-за этого. Возможно, она себя и обрекла на ад, но предпочла умереть, чтобы спасти тебя, и тем искупила свой грех и спасла душу. Уверен, сейчас она покоится с миром, вместе со всей твоей семьей.

Бесс нахмурилась и покачала головой, словно эта мысль сводила ее с ума.

– Мама задолжала вам, чтобы меня спасти, – заявила она, – но умирать ради меня ей было не нужно.

– Жаль, что приходится тебе это говорить, но тут ты не права. У твоей матери был великий дар к темным искусствам, Бесс. Она была усердной и одаренной ученицей, и за то недолгое время, что нам было отведено, достигла очень многого. Пожелай она, то могла бы сбежать из тюрьмы, освободиться и скрыться от преследователей – сравнительно легко.

Бесс тяжело опустилась обратно на скамью.

– Но я не понимаю… Когда мы говорили, в тот вечер, накануне ее смерти, я сокрушалась, что не могу сделать для нее именно это. Не могу разрушить стены тюрьмы и забрать ее из этого ужасного места. Если она сама могла это сделать, то почему не сделала?

– А на кого, как ты думаешь, тогда обратился бы гнев сильных и праведных обитателей Бэткома? Сбеги она, то не смогла бы взять тебя с собой. Она это знала. Энн не хотела оставлять тебя без защиты. Она сделала выбор, позволив, чтобы ее повесили, а ты пришла сюда и обрела силы, чтобы выжить. Мама ведь хотела, чтобы ты сделала именно это? – Выжила?

Бесс вспомнила слова матери, сказанные, когда они говорили в последний раз. «Выживи, Бесс, – просила она. – Живи дальше». Откуда Гидеон мог знать, что она произнесла? Он что, как-то подслушал разговор?

Прежде чем Бесс успела ответить, Гидеон потянулся и взял ее за руку. От его прикосновения ее тело напряглось, и его охватило странное тепло, словно кости начали плавиться. Она пораженно поняла, что это чувство не кажется ей неприятным. Хотела отнять руку, но обнаружила, что не может.

– Не стоит терзать себя из-за того, с чем ты ничего не можешь поделать, – проговорил Гидеон с мягкой улыбкой. – Твоя мать сделала выбор, а ты по своей воле дала ей обещание. Не бойся. Я буду твоим наставником.

Он поднял другую руку и погладил Бесс по голове.

– Я позабочусь о том, чтобы ты не пострадала. В тебе есть величие, – прошептал он. – Величие, которое до сих пор спало. Пробудившись, ты будешь великолепна!

Бесс не сводила с него глаз, думая о том, как кошка жестоко играет с добычей, прежде чем сожрать ее. Как можно доверять такому человеку? На какие ужасы он способен? Гидеон, словно прочитав мысли Бесс, отпустил ее руку и вернулся к «Книге теней».

– Давай, – продолжил он, – сделать нужно много, а времени у нас, возможно, остается всего ничего.

Так наступило самое удивительное время в жизни Бесс. Если бы она могла собраться с мыслями, ей бы пришлось признать, что ей интересно то, что ей показывают. И не только интересно – вскоре обучение увлекло ее и захватило. Первоначальное ее сопротивление быстро отступало перед поразительными чудесами. Гидеон показал ей, как зажечь огонь одним лишь заклинанием и силой воли. Он вызывал фантастических существ. Не ужасных бесов, которые приходили к матери, а нежных фей, танцевавших для нее вокруг угольной ямы. Он призвал незримый хор, певший сладчайшую музыку из всех, что слышала Бесс, такую прекрасную, что она плакала от радости. Он показал ей, как исцелять собственные раны. Она сжалась от ужаса, когда Гидеон полоснул ее ладонь ножом, но страх обернулся изумлением, когда он заставил порез исчезнуть, произнеся несколько слов и коснувшись его рукой. И какое это было прикосновение! Бесс чувствовала, что ее все сильнее и сильнее влечет к Гидеону. Она все больше и больше покорялась его чарам. Он завораживал ее, как и прежде, и понемногу равное завороженности отвращение, которое она испытывала к Гидеону, начало таять. Вскоре она поняла, что радуется его похвалам, когда верно выполнит какое-нибудь задание. Она лучилась от удовольствия, когда он аплодировал ее попыткам исполнить новый фокус. И вскоре девушка стала жаждать его прикосновения. Он никогда не пытался ничего от нее добиться, даже поцеловать, и все-таки она знала, что ее соблазняют. Бесс не стала бы ему противиться, и он, скорее всего, это понимал. И все же ночами, когда она в изнеможении падала на перину, он оставлял ее нетронутой и уходил к угольным ямам. Однажды Бесс заговорила с ним, когда он стоял на пороге.

– Подожди, – прошептала она. – Тебе обязательно уходить? Разве уголь не может без тебя обойтись еще немножко?

Она стояла посреди комнаты, оторопев от собственной смелости, сама не зная, чего ждет от Гидеона: просто хотела, чтобы он остался. Томилась по нему.

Гидеон помедлил: улыбнулся Бесс все понимающей улыбкой. Подошел к ней и положил руки ей на плечи, так что его лицо оказалось совсем близко. Она чувствовала кожей тепло его тела. Гидеон склонился, и его губы коснулись губ Бесс. Поцелуй был легчайший, очень сдержанный, но в нем были сила и непреодолимая сладость, от которых Бесс задохнулась. Она обвила шею Гидеона руками. Он бережно высвободился. Взял ее за руки, разнял их и прижал к своей груди.

– Терпение, любовь моя, – тихо произнес он. – Придет наше время.

Потом снова улыбнулся, развернулся и вышел из комнаты.

Бесс осталась на месте, у нее пылало лицо. Ей было стыдно, ее ошеломила сила собственных чувств и то, как ей хотелось броситься Гидеону на шею. В то же время она была поражена тем, насколько нестерпимое желание он в ней пробудил. Желание к мужчине, который, как она знала, был способен на страшные вещи. Она вспомнила девушку-цыганку в лесу, много месяцев назад, и возненавидела себя еще сильнее. Бесс поспешила в постель, но не один час пролежала без сна, в тревоге и смятении, прежде чем смогла заснуть.

Несколько дней спустя она опять не могла уснуть ночью. Все вертелась, не находя себе места под тяжелым одеялом. Зима только кончилась, и ночь была прохладной, но кожа Бесс горела. Ее тело пылало желанием и не давало покоя. В конце концов она встала. Набросила шаль поверх рубашки и босиком вышла из дома. Она ожидала увидеть, как Гидеон разводит огонь или заливает готовый уголь, но его не оказалось на месте. Бесс уловила далекую музыку, слабо доносившуюся сквозь деревья. Подойдя поближе, она узнала «Зеленые рукава», но играли мелодию так грубо, с таким неистовым ритмом и так беспорядочно громко, что звучала она дико – словно безумие обернулось музыкой. Луна стояла высоко и, хотя полнолуние еще не наступило, света было достаточно, чтобы Бесс могла осторожно пробраться по лесу туда, откуда исходил звук. Вскоре она различила между стволами деревьев огонь. Впереди на поляне горел костер. Бесс опасливо приблизилась, насколько посмела, не желая, чтобы ее застали за подглядыванием. Добралась до могучего дуба и выглянула из-за него. То, что открылось ее взору, вынудило ее закусить кулак, чтобы подавить крик.

На поляне действительно был разведен костер – огромный, яростный, горевший с неестественной яркостью и неистовством. Вокруг него танцевало сборище существ столь жутких, словно они вышли из самого страшного ночного кошмара. У одного была голова ящерицы, но тело овцы. Другое извивалось, как змея, на брюхе, но было покрыто грубой грязной шерстью. С веток срывались в полете нетопыри размером с индеек. Потусторонние крики и визг вторили музыке, которую играл осповатый безволосый великан. Он стучал в огромный барабан, и его большие руки опускались с устрашающей силой. Рядом с ним играл на свирели красивый мальчик, у которого нижняя половина тела и ноги были козлиными. Непостижимо древний старик бренчал на арфе, и его грязные брови сосредоточенно двигались. Мимо в вихре безумия проносились другие создания, танцуя и крича. Выводок бесенят сосал большую спящую свинью. Две похожие на ласок твари подрались так неистово, что одна прогрызла шею второй и откусила ее оскаленную голову. По ту сторону костра спиной к Бесс стоял человек с молитвенно поднятыми руками. На нем был длинный плащ. Он читал заклинание, которое Бесс узнала: она его изучала. Голос был безошибочно узнаваем. Каждая жилка в теле девушки кричала: «Беги!» – но она не могла отвести взгляд от Гидеона. Закончив песнопение, он повернулся, и свет костра озарил его лицо.

В этот миг пламя стало вдвое выше. Его языки сплетались и ревели, и среди них извивались две фигуры. Они вышли из огня, обретя очертания обнаженных женщин. Женщины обвились вокруг Гидеона, принялись целовать его и ластиться к нему, расстегнули пряжку его плаща, так что он упал на землю: Гидеон остался так же наг, как женщины. Он толкнул одну из них к своим ногам, развернув, чтобы войти в нее сзади. Когда он вонзился между ее ягодиц, дьяволица издала чудовищный вопль удовольствия. Вторая женщина упала на колени и стала лизать ему бедра, пока он наслаждался визжащим существом, лежавшим перед ним. Его страсть нарастала, он принялся устрашающе рычать. Потом лицо его на глазах у Бесс стало подергиваться и мерцать, претерпевая жуткое преображение.

Теперь ее охватил страх. Резкие, но благородные черты Гидеона исчезли. Их сменило лицо зверя, похожий на козла призрак с золотушной плотью и торчащими клыками. Бесс хватала воздух губами, твердя себе, что это не может быть мужчиной, о чьем прикосновении она мечтала. Но то, что она видела, не давало ей усомниться. Ошибки быть не могло. Это был Гидеон, преобразившийся во что-то несказанно злое. Или нет? Возможно, это и есть правда? Подлинный Гидеон, явившийся в своем истинном обличье, а красивый мужчина, которого она знала, служил всего лишь личиной. При этой мысли у Бесс вырвался невольный крик.

Гидеон поднял голову, его ужасающее лицо все еще было искажено исступлением, и тут он увидел Бесс. Она рванулась прочь и, спотыкаясь босыми ногами, побежала через лес. Колючие кусты хлестали ее по лицу, но она знала, что Гидеон гонится за ней. Она слышала, как он ломится через подлесок. Когда он схватил ее, она закричала, отворачиваясь от его лица, боясь того, что могла увидеть.

– Бесс! – Он встряхнул ее. – Посмотри на меня.

Она была не в силах.

– Нет! – кричала она. – Оставь меня! Выпусти из этого страшного места!

Гидеон сжал ее подбородок и развернул ее лицом к себе. Бесс больше не могла отводить от него взгляд, она обнаружила, что он обрел человеческий облик, правда, в глазах его сохранилась болезненная краснота. Он крепко прижал ее к обнаженному возбужденному телу.

– Это для тебя, Бесс. Это все для тебя. Я просил, чтобы тебя благословил наш владыка Сатана, и сегодня мы празднуем его щедрость. Ты станешь такой, как я. Ты больше не будешь страшиться ни смерти, ни боли. Ты станешь недосягаема для тех, кто захочет лишить тебя жизни. Мы уедем, переберемся в другое место, где нас не знают. Вместе мы…

– Нет! Я не могу!

– Ты знаешь, что мы похожи, что мы с тобой одной породы.

– Нет, это неправда!

– Правда. Подумай, Бесс. Подумай о своей силе. В тебе живет магия, мы оба это знаем; я видел, как ты ее использовала. Это не какое-то надувательство, не остатки того, чему тебя учила твоя знахарка-мать. Ты знаешь, что я говорю правду…

– Нет…

– Да! Ты знаешь, что сила рождается в темном уголке твоего существа, потому что можешь ее вызвать, только если разозлишься. Это черная сила, и она тысячекратно возрастет, когда ты сделаешь первый шаг, примешь наше искусство и присоединишься ко мне.

– Я лучше умру!

– Тебе предназначено жить. Продолжаться, как хотела твоя мать.

– Она никогда бы не довела меня до… такого!

Бесс забилась в его руках.

– Энн знала, какую цену с тебя попросят. Но не бойся. Наш господин награждает верных последователей. Ты видишь, как я силен; ты видела мою мощь, не отрицай. Это его дар, и тебе он предлагает то же самое. Жизнь, Бесс, не смерть, но вечная юная жизнь, любовь моя!

– Любовь? Что ты можешь знать о любви? Я не вижу здесь любви. – Бесс погрозила кулаком отвратительной шайке, прыгавшей и плясавшей вокруг них. – Я вижу лишь зло!

Она вырвалась из рук Гидеона и побежала через лес к дому. Захлопнула за собой дверь, загородила ее столом и бросилась на кровать. Час или больше она сидела, окостенев от ужаса, ждала и слушала. Не дождавшись ни звука, ни движения, она поддалась усталости и провалилась в беспокойный сон.

9

Когда она проснулась на следующее утро, стол вернулся на прежнее место в центр комнаты, а на огне булькала похлебка. Гидеон сидел и чистил глиняную трубку, словно прошлой ночью ничего не произошло. Заметив, что Бесс пошевелилась, он кивнул, указывая на горшок.

– Иди позавтракай. У нас мало времени.

– Времени?

– Ты должна все выучить назубок до полнолуния. Лишь тогда сможешь произнести древние слова, которые завершат твое преображение. Лишь тогда обретешь силу.

– Я не буду их произносить, – голос ее был немногим громче шепота. – Не буду.

Гидеон не обратил на это внимания и положил трубку обратно на полку. Пустячный жест, но Бесс едва не упала из-за него на колени. Сколько раз она видела, как отец делал то же самое, прежде чем приняться за работу на ферме или готовясь ко сну? Как могла она отойти так ненамного и вместе с тем оказаться так далеко от того любящего и простого дома, от доброй жизни, которой радовалась когда-то? Что с ней сталось? Гидеон снял с крючка шляпу. Он собирался открыть дверь, когда на поляну перед домом с громовым топотом ворвались лошади. Крики эхом отдались среди деревьев.

– Гидеон Мастерс! Выходи!

Бесс сразу узнала голос охотника на ведьм.

– Выходи. Мы знаем, что с тобой Бесс Хоксмит. Я должен арестовать ее и отдать под суд за колдовство. Выведи ее.

Девушка слезла с кровати и взяла шаль. Она ждала, что Гидеон задвинет засов или сделает что-то, чтобы защитить ее, но вместо этого он распахнул дверь.

– Не беспокойтесь, магистрат, – крикнул он, – она собирается. Давай, Бесс, – произнес он, протягивая руку.

Не в силах понять, что происходит, несчастная надела платье и шаль поверх рубашки и поспешно натянула башмаки. Она не могла оставаться в этом отвратительном месте, но чем бы ни был Гидеон, то, что он отдает ее Килпеку, – наверняка зная, какая ее ожидает судьба, – потрясало. Какой итог ему виделся? Дрожа и не обращая внимания на протянутую руку, Бесс шагнула за порог. Килпек сидел верхом на белой лошади. С ним были шестеро его подручных и двое городских констеблей. Бесс попыталась что-нибудь сказать.

– Кто меня обвиняет? – выговорила она в конце концов.

– Билл Проссер.

– Что?! Но он же знает, что я спасла жизнь его внуку и дочери, Саре.

Натаниэлю Килпеку явно доставляло удовольствие приносить сокрушительные вести.

– Сара Проссер три дня лежала в бреду, и все это время слышали, как она снова и снова повторяет твое имя. Господь в бесконечной милости своей избавил ее от этой жизни два дня назад. Идем. Ты сможешь встретиться с обвинителями в суде.

Двое его людей спешились и теперь шли к Бесс, которая так и стояла на месте, застыв от страха. Она почувствовала, как Гидеон взял ее за руку. Он склонился к ее уху, и от его теплого дыхания на своей шее девушка содрогнулась.

– Полнолуние, – прошептал он. – Будь готова. Я буду тебя ждать.

Бесс посмотрела на него, раздираемая ужасом и нежеланием повиноваться, а потом ее увели.

Меньше чем через час она стояла там, где прежде стояла ее мать – в Бэткомском зале, и беспокойная толпа с нетерпением ждала, когда начнется суд. Констебль призвал к порядку, советник Уилкинс, преподобный Бердок и охотник на ведьм Килпек вошли в зал и заняли места на высокой скамье. Бесс услышала, как зачитывают ее имя и обвинения против нее, но словно отстранилась от всего, что происходило. У нее было чувство, что она снова смотрит, как обвиняют ее мать, хотя вместе с тем и знала, что судить будут ее саму. Но несмотря на это, ей было трудно сосредоточиться на том, что говорили в зале. Билл Проссер и в самом деле обвинил ее в том, что она наслала порчу на его дочь, заявив, что Бесс, должно быть, посеяла в ней семена смерти много месяцев назад, когда принимала у нее роды. Бесс смотрела в лицо человека, которого знала всю жизнь, и ясно видела, как изменило его помешательство с горя. Потом она выслушала показания Дэйви Аллиса, в котором признала распутника из «Трех перьев». Он утверждал, что она его сглазила и что здоровье мужчины пошатнулось с того дня, как она напала на него в пивной. Он даже нашел свидетеля, желавшего рассказать о произошедшем. Бесс слушала все это с обреченным отчуждением. Она ничего не могла сделать или сказать, чтобы разубедить этих людей. Ее судили и признали виновной еще до того, как притащили в зал суда. Тяжесть смирения перед ужасной судьбой давила на плечи Бесс. Когда магистраты вынесли решение, она испытала едва ли не облегчение оттого, что с этим балаганом покончено. Она слышала, как Уилкинс стучал молотком, чувствовала, как грубые руки толкают ее к двери в тюрьму. Ее отвели в ту же камеру, где провела свои последние дни мать. Комната была пуста, но в ней все равно воняло, а солома была сырой и гнилой. Единственное окно располагалось слишком высоко, чтобы увидеть волю, сквозь железную решетку внутрь проникало мало воздуха. Тюремщик не отказал себе в удовольствии как можно наглее обшарить тело Бесс, пока надевал на нее кандалы.

– Старина Бэггис рад тебя видеть, ведьмочка. Ты не дергайся, тебе недолго осталось. Я постараюсь, чтобы ты тут не скучала.

Он ушел, а его горловой смешок отдавался эхом в камере, когда дверь уже захлопнулась и в замке повернулся ключ.

Остаться одной, пусть и в таком месте, было облегчением. По крайней мере, здесь и сейчас не было никого, кто тыкал бы в нее обвиняющим пальцем или плевал, когда она шла мимо. Бесс упала на колени на гнилую солому, пытаясь найти в себе хоть немного отваги и стойкости, которые выказала мать. Казнь назначили на рассвете следующего дня. Бесс нужно было лишь пережить эту ночь и испытание виселицей, и она обретет покой с теми, кого любит. Она уже решила, что для нее это единственный возможный путь. Бесс поверила Гидеону, когда он сказал, что она может обрести силу, чтобы спастись, что ей стоит лишь протянуть руку. Но она не хотела этого делать. Могла ли она? Неужели ее мать действительно хотела, чтобы она стала таким ужасным созданием, как Гидеон? Она отказывалась в это верить. Нет, должно быть, она лишь надеялась, что он не подпустит к ней преследователей до тех пор, пока не появится другая возможность спасения. Надеялась ли она, что на помощь придет Уильям? Может быть, ее мать не знала всей правды о причастности семьи Гулдов к ее собственной смерти. В голове у Бесс стучало от попытки объяснить необъяснимое. Она натянула на волосы шаль и легла, с благодарностью ощутив, как быстро проваливается в сон.

Казалось, всего через пару мгновений, – хотя на деле, должно быть, прошло несколько часов, – Бесс разбудил звук открывающейся двери. В камеру на нетвердых ногах ввалился тюремщик. Даже в смрадном воздухе девушка учуяла от него запах спиртного.

– Ну, вот и Бэггис, держит слово, пришел составить тебе компанию.

Бесс неловко встала.

– Прошу, оставьте меня.

– Не робей, малышка.

Он подошел ближе и потянулся к ее груди. Бесс оттолкнула его руку. Бэггис рассмеялся.

– Не тебе быть переборчивой, лучше прими утешение от того, кто предлагает. Я слышал, – заговорщицким шепотом произнес он, – что охотник на ведьм считает тебя настолько нечестивым созданием, что готовит кое-что особенное.

Бэггис остановился и вытер слюну, капавшую изо рта, тыльной стороной ладони.

– Он предпочитает шотландский способ избавления прихода от ведьм. Соберет толпу больше, чем на летней ярмарке. У нас в Бэткоме уже много лет никого не жгли. – Заметив страх в глазах Бесс, он продолжил: – Ладно тебе, ведьмочка, по мне, из тебя выйдет свечка что надо.

Бесс попыталась от него увернуться, но он внезапно накренился в сторону и, схватив ее за волосы, повалился вместе с ней на пол.

– Давай-ка будь поласковее со старым Бэггисом, и он утешит тебя в ответ.

Тюремщик прижал Бесс к полу, взгромоздившись на нее всем своим весом. Она яростно сопротивлялась, но ей мешали кандалы, и у нее не хватало сил столкнуть с себя подонка. Он потянулся к ней слюнявыми губами.

– Может, поцелуемся?

Бесс в последний миг увернулась и глубоко вонзила зубы в его шишковатый нос. Бэггис закричал и сел, из раны полилась кровь. Он нечленораздельно выругался и, размахнувшись, с силой ударил Бесс в правую щеку. Она услышала, как хрустнула челюсть.

– Кусаться вздумала, чертовка? Лежи тихо, а то я тебе все зубы повыбью!

У Бесс от удара все еще шла кругом голова, но она вскоре поняла, что Бэггис шарит у нее под юбками. Теперь кандалы мешали ему. Она корчилась и билась, уже не думая, просто сопротивляясь. Тюремщик выругался и второй раз ударил ее по лицу. Бесс закричала, когда шлепок пришелся по тому же месту, что и первый. От боли она не могла шевельнуться, пока не почувствовала, что мужчина добился своего. Хрюкая, словно боров, он двигался, проталкивая себя внутрь Бесс. Ее тело пронзила совсем другая боль, острее той, что мучила лицо, сильнее и куда невыносимее. Девушка взглянула вверх и увидела ухмыляющееся лицо насильника, ставшее еще отвратительнее из-за скотской похоти. В этот миг облака в ночном небе расступились, открыв луну. Ее серебряные лучи упали сквозь высокое тюремное окно, прошли между железными прутьями и озарили тьму. Бесс почувствовала, как ее заливает свет. Полная луна. Время пришло. Ей нужно было решать. Бэггис вонзался в нее, роняя ей на лицо слюну. Бесс подумала о Гидеоне и о том, что видела в лесу. Потом вспомнила, как он говорил об освобождении от боли и смерти. Вспомнила слова матери: «Выживи! Продолжай жить». И решилась. Она попыталась произнести заклинания, которым учил ее Гидеон, но рот больше не слушался. Закашлявшись кровью, Бесс попробовала снова. Каждое слово с болью вырывалось из ее горла.

– Fleare dust achmilanee… achmilaneema… Eniht si eht modgnik, – она выплюнула зуб и продолжила с новой силой: – Eniht si eht modgnik, Господин. Fleare dust achmilanee, dewollah eb yht eman! Fleare dust achmilaneema… Rewop dna eht yrolg! Fleare dust achmilaneema!

Насильник был слишком поглощен своим удовольствием, чтобы обратить внимание на странные слова, которые Бесс повторяла нараспев все громче и громче, с большей и большей силой. Она произнесла заклинание трижды, как учил Гидеон, с ужасом ожидая, что облака в любой миг могут лишить ее лунных лучей. Но этого не случилось. Произнеся последний слог заклинания, она стала ждать. Ничего не происходило. Ничего, что могло бы прервать безжалостное осквернение ее тела. Ничего, что заглушило бы омерзительные звуки, которые издавал пьяный тюремщик. Что, все это было блажью? Она в самом деле должна была покориться этому ужасу, а потом претерпеть пытку сожжения заживо? Бесс закрыла глаза и сложила еще одно слово. Все дыхание, что было у нее в груди, она вложила в то, чтобы выкрикнуть его.

– Гидеон!!!

В комнате внезапно воцарилась странная тишина. Даже Бэггис остановился. Где-то вдалеке Бесс услышала тонкий свист, который нарастал и креп, пока не превратился в оглушительный рев. Мягкий свет луны сменился ослепительным сиянием. Тюремщик в страхе посмотрел по сторонам, потом опять взглянул на Бесс. Закричав от ужаса, он рванулся прочь от нее и повалился назад, спеша освободиться.

– Ведьма! – вопил он. – Ведьма!

Стоило грязному негодяю убраться с дороги, пульсирующий свет окутал Бесс. Теперь шум стал устрашающим, он походил на боевой клич тысяч полков или на рев сотен дерущихся драконов. Рот Бэггиса распахнулся от крика, которого не было слышно за какофонией. Бесс ощутила, как в ее тело хлынула сила. Она смыла боль, уняла кровь и срастила сломанные кости. Бесс встала, чувствуя себя невесомой и свободной – цепи кандалов лопнули. Теперь она поняла. Она поняла, какой восторг несет эта сила. Как она прекрасна. Как великолепна. Осознала ее чувственную радость. Все существо Бесс сияло и светилось этой силой. Она взглянула на сжавшегося в углу камеры человека. Как быстро все переменилось. На этот раз руку занесла Бесс. Бэггис закрыл голову руками и заскулил. Девушка хотела опробовать свою силу, отомстить, впервые в жизни понять, каково это, когда у тебя власть. Она знала, что может раздавить его, как муравья, если пожелает. Бесс начала подниматься, возносясь к окну.

– Помилуй! – выкрикнул Бэггис.

Она медленно опустила руку.

– Ты получишь ровно ту милость, какую заслужил, – сказала девушка, указывая пальцем на его пах.

Когда крики жалкого тюремщика превратились в визг, Бесс отвернулась и легко прошла сквозь решетку. Едва она оказалась на улице, все стихло. Она огляделась, внезапно обессилев и снова ощутив слабость. Ее никто не видел. Деревня продолжала спать. Судя по всему, что-то слышали только находившиеся в камерах. Прячась в тени, Бесс пустилась бежать.

Выдержка из записей Бэткомского суда,

21 марта 1628 года

В оный день незадолго до рассвета обвиненная и приговоренная ведьма, некая Элизабет Энн Хоксмит, прибегла к колдовству, чтобы бежать из тюрьмы. Она нанесла серьезный урон тюремщику, Джонатану Бэггису, который пытался ее удержать. Он, по сути, впал в слабоумие, а его срамные части почернели и высохли. Ведьма, согласно его показаниям, взобралась по стене камеры легко, словно насекомое, прежде чем призвать силу самого дьявола и вырвать из окна решетку. После чего обратилась, преобразив свое тело в подобие ящерицы, чтобы сбежать через узкий проем, который и вправду слишком мал, чтобы сквозь него могла пройти взрослая девушка.

Да будет также записано, что далее означенная ведьма бежала из деревни. По обнаружении злосчастного тюремщика, ближе к рассвету, была поднята тревога, и за ведьмою гнались до Бэткомскомго мыса, где отряд, несмотря на быстрый отклик и доблестные усилия, не смог ее задержать. Присутствовавшие показали под присягой, что осужденная шагнула с края утеса, раскинула руки и улетела.