Проснувшись, Брэм обнаруживает, что он лежит на полу своей студии, полностью одетый. Он трет глаза, проводит рукой по заросшему колкой щетиной подбородку и вытягивает ноющие руки и ноги. Его разбудил холод, пальцы онемели и утратили цвет, если не считать оставшихся на них пятен масляных красок и древесного угля. Он быстро трет ладони одна о другую и дует на них, пытаясь хоть как-нибудь их согреть. С трудом поднявшись на ноги, он видит хаос, царящий в студии после двух дней и одной ночи работы. Пол завален набросками, на нем в беспорядке валяются кисти, палитры, тюбики красок. Серыми грудами лежат тряпки, смоченные в скипидаре, свидетельствуя о том, сколько раз он хватался за них, чтобы стереть с холста результат своего труда. И начать снова. И снова. Он заставляет себя посмотреть на четыре натянутые на подрамники холста, прислоненные к стене. Сердце учащенно бьется, и все его существо охватывает знакомое волнение.

В этом что-то есть. Да!

Он спешит к картинам, чтобы внимательнее их рассмотреть. Одна из них – это портрет цветочницы, которая позировала ему некоторое время назад. Изображенная в профиль, она сидит на фоне своего лотка в конце дня, большая часть ее товара уже продана, осталось только несколько увядших цветков. Поза девушки, ее настроение и весь колорит картины созвучны этим увядающим забытым цветам. Кажется, что и на нее, как и на эти цветы, никто не обратил внимания, никто ее не выбрал, сочтя, что она недостаточно хороша. Картина вызывает у него удовлетворение. Впервые после своего приезда в Лондон он наконец написал что-то, заставляющее его поверить, что он может делать то, ради чего приехал сюда. Может быть именно тем, кем хочет.

На трех остальных портретах, написанных за эти же бессонные, полные лихорадочной работы часы, когда он не выходил из своей чердачной студии и ни с кем не говорил, также видна жизнь. Во всех них чувствуется сила. Наконец Брэм поворачивается к холсту, который все еще стоит на мольберте. На этом холсте он пытался изобразить Лилит, но с каждой новой попыткой он только уходил все дальше и дальше от правды о ней и каждый раз стирал написанное скипидаром. Последнее, что он помнит, прежде чем упасть от изнеможения и заснуть прямо на голых досках, – это печаль, которая таилась в ее глазах.

Через грязное стекло окна в студию проникает солнечный луч, и он щурится. Часы на его прикроватной тумбочке показывают десять часов. Брэм трясет головой, и твердая решимость все-таки написать портрет Лилит окончательно прогоняет из его мыслей остатки сна.

Я все равно напишу ее портрет. Я должен.

Чтобы противостоять холоду, который царит в комнате, он надевает пальто. В чайнике на плитке еще есть вода, и он, включив газ, подносит к нему спичку, после чего собирает разбросанные кисти и краски. Но его планам не суждено осуществиться – на лестнице раздаются быстрые шаги, и в дверях появляется Фридом.

– Тебя зовет Джейн, – говорит он и, повернувшись, исчезает в темноте лестничного проема.

Вздохнув, Брэм выключает газ и идет вслед за мальчиком, обещая себе при первой же возможности вернуться к работе над портретом Лилит. Он чувствует, что уже приноровился к беспорядочному образу жизни Мэнганов. Теперь их выходки и странности шокируют его редко, к тому же он так привык к шуму и беготне детей, что, когда тех не бывает дома, ему даже чего-то не хватает. Однако сегодня утром он все-таки удивляется, ибо ему открывается, что при определенных обстоятельствах в доме Мэнганов может воцариться еще больший бедлам и одно из таких обстоятельств – это болезнь главы семьи. У Мэнгана сильная простуда, но он так ругается и стонет, что можно подумать, что у него по меньшей мере инфлюэнца, а то и какая-нибудь малоизвестная тропическая болезнь. Производимый им шум может сравниться только с той оголтелой и громогласной заботой, которой окружили его жена, любовница и дети. Джейн выходит из комнаты Мэнгана, неся поднос, полный грязных тарелок и стаканов; ей вслед несется хриплый крик мужа:

– При таких обстоятельствах бренди следует считать лекарством, Джейн. Ты должна это понимать. – Затем его вопли переходят в приступ кашля.

Джейн поворачивается к Брэму. Взор ее безумен, глаза покраснели от недостатка сна.

– О, мой дорогой! Не найдется ли в твоем орлином гнезде немного бренди? У нас его не осталось ни капли, а бедный Мэнган так страдает.

– Извини, Джейн, у меня его тоже нет.

Ему кажется, что еще немного, и она расплачется от изнеможения.

– Нет? И у Перри его наверняка тоже нет. Близнецы! Перестаньте так шуметь! У вашего папы и без того ужасно болит голова, и ему совершенно ни к чему слушать, как по лестнице топочут дети!

Близнецы проносятся мимо на опасной скорости. За ними намного медленнее следует Фридом. Брэм заметил, что этот мальчик настоящая тень своего отца, он все время молча наблюдает за этим великим человеком и впитывает каждое слово. И поскольку сейчас Мэнган лежит в кровати, его сын явно чувствует себя потерянным и скучает.

– А ты пробовала спросить у Гудрун?

Джейн фыркает, и на ее лице появляется несвойственное ему выражение злости.

– Гудрун может предложить только две вещи: сигареты и секс, а Мэнгану сейчас не нужно ни то ни другое. Мальчики! Пожалуйста, не хлопайте дверьми!

– Если хочешь, я пойду и куплю бренди, – предлагает Брэм.

У Джейн делается такой вид, словно она сейчас обняла бы его, если бы не держала в руках поднос.

– Правда? О, Брэм, как это мило с твоей стороны! Мэнган, конечно же, вернет тебе деньги. Он будет настаивать, чтобы ты их взял, – говорит она и, вновь обретя силы, протискивается мимо него и спешит в кухню.

Брэм осознает, что только что согласился потратить последние оставшиеся у него несколько шиллингов, причем он уверен, что, несмотря на обещания Джейн, Мэнган никогда их ему не отдаст. А с написанием портрета Лилит, похоже, придется подождать. Он подавляет раздражение, которое вызывает у него эта мысль, быстро поднимается к себе на чердак, чтобы взять шляпу и деньги, и торопливо идет к парадной двери. Открыв ее, он с изумлением видит стоящую на пороге Лилит.

Его лицо расплывается в широкой улыбке, и тут он вдруг осознает, какой неопрятный у него сейчас вид – одежда измята, волосы всклокочены, лицо небрито.

При виде удивления, написанного на его лице, Лилит очаровательно улыбается, и он чувствует, как екает сердце.

– Вас сегодня не ждали, – говорит он. – Мэнган нездоров, и Джейн послала вам записку, что сегодня сеанса не будет, во всяком случае, она собиралась это сделать…

– Я не получала никакой записки. Шарлотта, – обращается она к подруге, которая расплачивается с водителем таксомотора, – тебе передали, что мистер Мэнган болен?

– Что? Нет! Надеюсь, ничего серьезного?

– Случайный наблюдатель мог бы подумать, что он тяжело болен, но на самом деле это всего лишь простуда.

– Вряд ли из такого великого художника получился легкий пациент.

– Вы правы.

Шарлотта поднимается по ступенькам и становится рядом с Лилит.

– Значит, сеанса сегодня не будет? Какая жалость. Можем ли мы что-нибудь сделать, чтобы ускорить выздоровление мистера Мэнгана?

– Я как раз собирался купить ему бренди.

– Отличная мысль, – слышится из прихожей голос Перри. Он надевает теплое пальто и оборачивает вокруг шеи шерстяной шарф. – Доброго вам утра, мисс Пилкингтон-Эдамс, леди Лилит, – говорит он, приподнимая шляпу, которую только что надел.

Шарлотта дарит ему улыбку.

– Никаких официальных обращений и титулов, я прошу вас. Это так надоедает. Шарлотта – вполне приемлемое имя, и я предпочитаю, чтобы меня называли именно так. Кстати, когда мы простужаемся, отец настаивает, чтобы мы пили бренди. Нам давали его столовыми ложками, даже когда мы были детьми.

– И как, помогало? – спрашивает Перри.

– Никто из нас этого уже не помнит! – И Шарлотта мелодично смеется.

Брэм решает, что настал удобный момент. Шанс, что ему повезет, невелик, но, похоже, другого у него не будет.

На вечеринке она была со мной такой сердечной. Сможем ли мы снова ощутить такую же близость?

– Почему бы нам не пойти за ним вместе? Вчетвером? В «Солдатский герб» на Кливленд-стрит. Мы могли бы купить там бренди для Мэнгана, а чтобы убедиться, что оно хорошего качества…

– Пойти в паб? – почти что взвизгивает Шарлотта.

– Это вполне приличное заведение, – заверяет ее Брэм. – И там есть большой очаг, возле которого мы бы могли посидеть.

Перри довольно потирает руки.

– Ах, как хорошо – жаркий огонь, стаканчик горячительного и приятное общество. Что может быть лучше? Что вы на это скажете, дамы? Согласны присоединиться к нам?

– О, Лилит, давай пойдем! – И Шарлотта с жаром сжимает руку подруги.

Лилит бросает короткий взгляд на Брэма, и ему кажется, что она покраснела.

– Хорошо, – тихо шепчет она. – Раз уж сегодня сеанса не будет… но только на полчаса.

Перри выходит вперед, кланяется Шарлотте и предлагает ей руку.

– Позвольте мне идти первым, – говорит он. – Хотя я и не такой завсегдатай этого паба, как Брэм.

– Полно тебе! – осекает его друг.

– Похоже, этот паб хорошо вам знаком, – замечает Лилит.

– Я был там ровно два раза, – отвечает Брэм и, встретившись с ней взглядом, пытается прочесть по ее глазам, о чем она сейчас думает.

По крайней мере, она рада быть в моем обществе и не чувствует неловкости из-за того, как кончился тот вечер, который мы провели вдвоем. Это меня утешает. Но я не должен на нее давить. Мне нельзя снова ее отпугнуть.

Шарлотта и Перри идут вперед по тротуару, согнувшись, чтобы защититься от вдруг поднявшегося ледяного ветра. Брэм предлагает свою руку Лилит и чувствует сладкую дрожь, когда она принимает ее. Сегодня она одета в красивое черное пальто, отделанное густым мехом, и такого же цвета шляпку, которая очень ей идет. Они идут по улице вместе, и он ловит себя на мысли, что никогда еще так не гордился женщиной, которую держит под руку. Ему кажется странным и почти что извращенным, что по правилам этикета они должны обращаться друг к другу на «вы», однако при этом держать друг друга под руку. Он смотрит на ее затянутые в лайковую перчатку тонкие пальцы, лежащие на его рукаве. Он жалеет, что до паба всего ничего и он не сможет наслаждаться ее прикосновением дольше. Небо застилают тяжелые тучи, грозящие ледяным дождем, и, спасаясь от плохой погоды, все, кому необязательно выходить на улицу, сидят по домам. Те же, кому приходится оставаться на открытом воздухе, несмотря на холод, ходят с поднятыми воротниками и в шляпах, придерживаемых руками или надвинутых на лбы. Лошади рысят мимо, прижав уши к головам, чтобы спастись от ветра, и ускоряя шаг, когда их направляют в сторону дома. Многочисленные автомобили, которые теперь теснят на улицах кареты, двухколесные экипажи, ландо и омнибусы на конной тяге, выплевывают сизый дым, поскольку при низких температурах их двигатели работают с перебоями.

Брэм осознает, что его пальто слишком тонко для таких холодов, да и остальная одежда не лучше. Впереди него идет Перри, одетый в пальто и брюки куда более высокого качества и лучшего покроя. Прежде Брэм этого не замечал и теперь удивляется, как его брат художник может позволить себе так хорошо одеваться. Он вдруг понимает, что почти ничего о нем не знает – ему известно только, что Перри, как и он, приехал в Лондон, к Мэнгану, из любви к искусству и чтобы развивать свой талант.

– Вы быстро ходите, – говорит Лилит.

– О, простите. Я иду для вас слишком быстро?

– Вовсе нет. Наоборот, я рада, что в кои-то веки нашелся мужчина, который не считает, что, когда он идет с женщиной, ее надо вести со скоростью малого ребенка. В такую погоду при медленной ходьбе мы бы оба замерзли.

– Но я вовсе не хочу, чтобы вы подумали, будто мне не терпится выпить бренди.

– О, боюсь, думать о своей репутации вам уже слишком поздно. Я уже решила, что вы закоренелый пьяница, часто ходящий в пабы по утрам.

– А вы особа, готовая сопровождать подобного субъекта.

– Похоже на то.

Он улыбается ей и настолько забывает обо всем кроме нее, что чуть не попадает под колеса мчащегося на полной скорости кабриолета.

– Осторожнее! – Лилит тащит его обратно на тротуар. – Хорошо, что в вашем сегодняшнем загуле вас сопровождаю я, иначе вы, возможно, не дожили бы до того, чтобы снискать славу.

– Тогда вы должны всегда быть со мной, когда я хожу по тем многочисленным пабам, где меня знают по имени. Это ваш долг перед миром искусства. Как бы вы жили с мыслью, что меня задавил омнибус, потому что вас не было рядом, чтобы вытащить меня из-под его колес? Только подумайте, какая это была бы потеря для будущих поколений.

Мгновение она пристально смотрит на его лицо.

– Вы всегда так дразните своих гостей?

– Только тех, кого я приобщил к разгульной жизни.

Он вдруг понимает, что они оба остановились и внимательно разглядывают друг друга, ничего при этом не говоря, словно слова разрушили бы всю прелесть момента.

– Лилит, – произносит он наконец, – я постоянно о вас думаю. С той вечеринки. С тех пор, как мы с вами говорили…

– Пожалуйста, не надо…

– Брэм! – кричит Перри, ушедший вперед. – Поспеши!

Брэм и Лилит догоняют Перри и Шарлотту, и вскоре все четверо добираются до видавшей виды окрашенной коричневой краской двери паба. Латунная пластинка, защищающая дверную обвязку от загрязнения пальцами, почти стерлась от частых прикосновений. Дверь скрипит, когда Перри толкает ее, и все четверо входят внутрь.

«Солдатский герб», как и другие лондонские пабы, был построен для того, чтобы одновременно в нем могло выпивать как можно больше людей, и имеющиеся в нем удобства предназначены для того, чтобы клиенты могли побыть здесь подольше и перекинуться парой слов, не мешая, однако, такому серьезному делу, как распитие спиртных напитков. Пол тут настлан из широких досок, что выгодно отличает этот паб от тех его собратьев, где пол все еще остается земляным. Рассыпанные по половицам свежие опилки свидетельствуют о том, что хозяин прилагает хотя бы минимальные усилия, чтобы поддерживать чистоту, правда, очень скоро эти опилки будут затоптаны множеством мокрых и грязных ботинок, что сведет все его усилия на нет. Вдоль дальней стены тянется высокая барная стойка, отполированная за много лет рукавами постоянных клиентов. На находящихся за нею полках выстроились большие блестящие оловянные пивные кружки, чашки из толстого фаянса и массивные стеклянные стаканы. Здесь же на всеобщее обозрение выставлены бочонки с элем, большие плоские бутыли с сидром и дешевым красным вином. На верхней полке стоят бутылки джина, рома, бренди и виски. Продается здесь и курительный табак, а также недорогой, но неплохой нюхательный. Сейчас еще рано, народу в пабе немного, и голоса тех клиентов, которые уже пришли, сливаются в тихий гул, не похожий на пронзительные крики и грубый смех, которые слышны здесь по вечерам.

Брэм подводит гостей к широкому очагу, и все они усаживаются на обшарпанную, но удобную скамью со спинкой, на блестящем черном деревянном сиденье которой лежат обшитые выцветшей гобеленовой тканью подушки. Мужчины подходят к стойке, и Брэм отчаянно шепчет другу на ухо:

– У тебя с собой есть деньги?

– Приятель, – Перри, похоже, ошеломлен, – я думал, они у тебя.

– С какой стати тебе так думать? С тех пор как я приехал в Лондон, я не продал ни одной картины и потратил почти все деньги, которые привез с собой. Только вчера я отдал Джейн два фунта на расходы по дому. – Брэм, прищурясь, смотрит на дорогое пальто Перри. – Неужели у тебя совсем нет сбережений? И тебе совсем ничего не присылают из дома?

– Мои родители, увы, не одобряют тот путь, который я избрал, и не желают оказывать мне поддержку. Я зарабатываю, сколько могу, продавая свои рисунки, но в последнее время я был так занят помощью Мэнгану, что почти ничего не нарисовал. А теперь, когда он заболел, в доме царит такая свистопляска, что почти невозможно что-либо писать.

Брэм не может с этим не согласиться. И ему слишком хорошо известно, как трудно в Лондоне сводить концы с концами. Он шарит в своих карманах, Перри делает то же самое. Вместе они наскребают три шиллинга и шесть пенсов.

– Ну что ж, – Брэм делает быстрый подсчет, – на это мы можем позволить себе по одному бренди на брата и купить небольшую бутылку для Мэнгана.

– Только по одному? – Перри вздыхает. – Какая жалость, что нам не удастся посидеть подольше в такой восхитительной компании, – добавляет он, бросая печальный взгляд на Шарлотту.

– С этим ничего не поделаешь, – говорит Брэм и заказывает напитки у одетого в передник бармена. – Придется постараться наилучшим образом использовать то время, которое у нас есть.

Они возвращаются к своим спутницам, которые уже расстегнули пальто, но, видя, что очаг дает недостаточно тепла, предпочли их не снимать. Перри садится так близко к Шарлотте, как только позволяют приличия, и заводит разговор о танцовщице Айседоре Дункан, которая недавно произвела фурор в парижском обществе. Брэм садится на низкий стул напротив Лилит и ставит напитки на стоящий между ними столик. Он пользуется случаем, чтобы вглядеться в ее тонкий профиль, когда она поворачивает голову, чтобы посмотреть на языки пламени, которые пляшут на угле, горящем в очаге.

– Как бы мне хотелось написать ваш портрет.

Эти слова срываются с его губ, прежде чем он успевает подумать о том, разумно ли произносить их вслух. И тут же понимает, что сказанное им звучит слишком лично и слишком много говорит о нем самом. Лилит устремляет на него задумчивый взгляд.

– И как бы вы изобразили меня? – спрашивает она. – Так же, как мистер Мэнган изображает Шарлотту – в виде греческой богини?

– О боже, конечно, нет! – Изрядный глоток бренди уже притупил его осторожность.

– Нет? Почему же? Разве вам не нравится, как он ее изображает?

– Уверен, у него получится потрясающая скульптура и он сработает в своей манере, так, как он видит. Но подобная поза, подобный стиль, как бы выразиться…

– Понимаю. Это не ваш стиль.

Он качает головой.

– Нет, не мой, и к тому же вам бы он не подошел.

– В самом деле? Тогда, пожалуйста, скажите, что бы мне подошло? Как именно вы меня видите?

Он мнется, не зная, насколько может открыть ей то, что у него на сердце. Не зная, что может рассказать ей о себе и о своих чувствах. Но потом образ, в котором ему хочется написать ее, в котором он хочет увековечить ее, встает перед ним так ярко, что он не может устоять перед искушением поделиться им с ней.

– Я бы посадил вас в затемненной комнате, чтобы свет исходил только из одного источника. Чтобы он был ярким, но освещал вас только частично, чтобы падал на ваше повернутое вполоборота лицо… – Он мотает головой и срывает с себя шляпу, чувствуя, что у него не получается говорить связно, так, чтобы она увидела то, что видит он. Волосы падают ему на глаза, и он отбрасывает их испачканной красками рукой. – Контрасты должны быть резкими, палитра – ограниченной, только коричневые, черные и кремовые тона и еще зеленый – для ваших глаз. На портрете ваши глаза будут сиять своим особенным светом. Как в жизни. – Он воодушевляется все больше. – Ваши волосы, конечно же, должны быть распущены, темные на фоне светлой кожи… не обнаженной, нет, но ваши плечи должны непременно быть открыты. Бледные. Очень бледные. Опять резкий контраст. Вы видите? Вы видите, Лилит? – Он на мгновение замолкает, затем спрашивает снова, уже тише, протянув руки через стол и взяв ее ладони в свои. – Ты видишь? – Прикосновение ее теплых, несмотря на перчатки, пальцев к его ладоням кажется ему по меньшей мере не менее пьянящим, чем бренди. Ему хочется, чтобы оно продолжалось вечно. Он медленно поднимает ее руки и, перевернув их, прижимает к губам и целует запястья с голубыми жилками, виднеющимися между лайковыми перчатками и меховыми манжетами ее пальто. Она не отвечает на вопрос, а просто смотрит на него, наклонив голову набок, даже не пытаясь высвободить рук.

Перри рассказывает, как Мэнган однажды довел одну из своих натурщиц до обморожения, заставив ее слишком долго позировать обнаженной в его неотапливаемой студии. Шарлотта разражается чересчур веселым смехом, а затем просит еще бренди. Брэму невыносима мысль о том, что его встреча с Лилит закончится так скоро, и он без возражений позволяет Перри налить всей компании еще бренди из маленькой бутылочки, предназначенной для Мэнгана. Он поднимает глаза на Лилит и видит, что она тоже смотрит на него. Больше всего на свете ему хочется сейчас остаться с ней наедине, потому что он понимает – она не станет говорить с ним так, как говорила тем вечером в саду, пока рядом есть другие люди, которые могут услышать ее слова.

Он не мог бы сказать, насколько она осведомлена о той буре чувств, которая сейчас бушует в его душе, но он уверен: в какой-то мере она все чувствует. Наконец она опускает глаза и медленно, как ему хочется думать, неохотно высвобождает свои руки и чинно кладет их на колени. Тем временем Шарлотта и Перри смеются над глупой шуткой.

Лилит встает и застегивает пальто.

– Мне жаль, что приходится прерывать ваше веселье, – с несколько наигранной радостью говорит она, – но я думаю, Шарлотте и мне пора идти. – Она оглядывает паб, который уже начал наполняться шумными клиентами.

Брэм вскакивает на ноги, и его стул громко скребет ножками деревянный пол.

– Разумеется, – говорит он. – Мы найдем вам кеб.

Шарлотта и Перри протестуют, но тем не менее тоже встают и выходят. Лилит опять берет Брэма под руку. Погода стала еще хуже, резкий ветер так холоден, что, кажется, несет по Кливленд-стрит кусочки льда. Они осматриваются в поисках кеба или таксомотора, но все они заняты. Перри и Шарлотта, слегка опьяневшие от дешевого бренди, дико свистят и размахивают руками в надежде остановить какой-нибудь транспорт, а Брэм стоит на обочине рядом с Лилит. Они оба молчат, чувствуя, что между ними повисло почти осязаемое напряжение. Тусклый серый свет зимнего дня как нельзя лучше соответствует настроению Брэма, потому что он не видит никакой возможности улучшить свой образ в глазах Лилит. Она дочь герцога, сказочно богатая юная леди и может выбрать любого из самых завидных холостяков страны. Он же всего лишь сын владельца крошечного сталелитейного завода, только что потративший последний шиллинг. Человек, выбравший такую карьеру, что ему, вполне возможно, скоро придется голодать.

– Эй! – кричит Перри. – Мы поймали кеб! – Он машет одноконному экипажу, остановившемуся в нескольких шагах.

– Иди сюда, Лили! – восклицает Шарлотта, спеша к кебу.

Лилит поворачивается к Брэму, чтобы попрощаться, и тут, к изумлению их обоих, он обнимает ее, прижимает к себе и страстно целует в губы. Она отшатывается, но он обнимает крепко, и ее лицо остается всего лишь в нескольких дюймах от его собственного. Их хлещет ветер, раздувая полы их пальто, смотрящие на них прохожие смеются или что-то им кричат, проезжающий мимо автомобилист сигналит, где-то неподалеку ржет лошадь, продавец каштанов громко расхваливает свой товар, а Брэм, утонув в бездонных глазах Лилит, тихо произносит ее имя, снова и снова, снова и снова, как будто молясь. Молясь о том, чтобы она не исчезла из его жизни. О том, чтобы она ответила на его страсть. О том, чтобы она поняла. Чтобы она захотела того же, чего хочет он.

– Не уходи, – говорит он наконец.

– Я должна, – задыхаясь, шепчет она. – Я должна.

Брэм целует ее опять, на этот раз нежно, но все так же горячо. Когда он наконец отпускает ее, она, не говоря ни слова, бежит к ожидающему кебу. Брэм смотрит, как Перри захлопывает дверь, кучер бьет запряженную в кеб костлявую лошадь, и экипаж удаляется, унося Лилит прочь. Все дальше и дальше по Кливленд-стрит. Все дальше и дальше от этого сладостного момента. Все дальше и дальше от него. Но его лицо все равно освещает улыбка, а его сердце поет, ибо он знает, он совершенно уверен, что, когда он обнимал ее, когда он целовал ее сладкие губы, она ответила на его поцелуй.