Как он посмел дотронуться до моих книг! Рыться в моих вещах, как будто они принадлежат не мне, а ему. Хотя… Вообще-то, принадлежат. Как я сама теперь ему принадлежу. И что же, мне больше нельзя иметь ничего своего? Я поднимаю крышку сундука еще раз, только чтобы успокоить себя, что он ничего не взял. Нет, все книги на месте. Кай листал «Путь паломника». Интересно, читал ли он когда-нибудь эту книгу? И интересует ли его вообще история? До сих пор я не заметила у него в доме ни одной книги. Возможно, он держит их у себя. В комнате, в которую, нет сомнений, он ждет, что я когда-нибудь переселюсь. Да и какие книги стал бы читать такой, как Кай?

Папа выбрал эти книги. Каждая из них для него что-то значила; он никогда не брал книгу просто так. У него были свои любимые. Вот эту, с тонкой красной кожаной обложкой, он перечитывал почти всегда – «Сказки тысячи и одной ночи». Как же отец любил эту книгу! И как же я любила слушать, как папа читал ее или пересказывал – он прекрасно помнил все, что в ней было написано. Обложка кажется такой теплой, словно папа только что держал ее в руках. Когда я провожу большим пальцем по названию, оно само читает мне себя, врезаясь в кожу, хотя буквы давно уже стерлись. Меня одолевает страшная тоска, как это часто бывает, когда я снова ощущаю боль папиного ухода. Когда я вспоминаю: какой-то день он еще был со мной, а на следующий нет. И как, когда папа ушел, он забрал с собой мой дар говорить.

Вдруг я испытываю жуткую усталость. Долгая поездка, вся эта печаль и ностальгия, этот странный дом, незнакомые люди, жара… все это для меня слишком, поэтому все, что я хочу – это погрузиться в сон. И все же, боюсь, я до сих пор не в состоянии уснуть. Может быть, обняв папину книгу, прижав ее к сердцу, я смогу ощутить тепло его присутствия? Я, пожалуй, устроюсь здесь на ковре, в луче солнечного света, от которого его шерсть кажется более яркой. Закрою глаза и пожелаю оказаться там, где мой дорогой папочка. Но он очень далеко. Я пыталась найти его много раз, но папа исчез. И все, что я могу – это лишь предаваться воспоминаниям. Перелистывать эти размытые картинки и вспоминать о проведенных рядом с ним минутах. Вспоминать те драгоценные моменты, что моя память сохранила, как сокровищница хранит древний клад. Моменты, когда он был рядом. Я закрываю уши руками, чтобы не слышать, как где-то на улице отчаянно кричит кукушка. Я сворачиваюсь в клубок, обняв книгу и пряча лицо в ее сухих, хрупких страницах, чтобы не чувствовать горький аромат сожженных овощей и угля, поднимающийся вверх по лестнице. Я плотно закрываю глаза, позволив лишь солнцу танцевать на моих веках. Медленно передо мной появляются изображения. Ночь, тихая и теплая. Костер, разведенный в дальнем конце сада. И наконец, папа около этого огня, его лицо ярко освещено пламенем. Он всегда предпочитал проводить время на улице, к маминому неудовольствию. До тех пор, пока позволяла погода, после ужина папа удалялся в это тихое местечко, собирал хворост и разводил костер. И сидел около него, держа в руке глиняную трубку и отдыхая. Я подходила и просила, чтобы он рассказал мне что-нибудь, и, немного посопротивлявшись для виду, папа соглашался. Он посасывал свою трубку и, подняв глаза к небу, словно ожидал ответа от Господа, какую историю поведать. И наконец начинал рассказ. О, рассказчиком папа был превосходным! Мой юный ум, гибкий, будто ива, внимательно следил за всеми поворотами сюжета, и перед моими глазами появлялись ярчайшие образы – воющие волки или поющие феи. Я была очарована. В самом деле, большинство папиных любимых сказок всегда были о чем-то волшебном. А к магии, как говорил мне папа, нужно относиться со всей серьезностью.

– Путешественники знают толк в колдовстве и чудесах, – прибавлял он. – Я не говорю, будто все они колдуны и тому подобное, но они понимают, что становятся свидетелями чего-то волшебного. Твои предки-цыгане обошли весь земной шар, Моргана, и в своих путешествиях встречали немало чудесных вещей и необычных существ. Так они получали свои знания: из далеких стран, странных обычаев и от таинственных незнакомцев. Я тоже раньше проводил все время в путешествиях, это было мое естественное состояние, пока твоя мама не поймала меня в сети.

Отец засмеялся и продолжил:

– Она хорошая женщина, твоя мать, но другая.

Он наклонился вперед, понизив голос.

– В тебе течет кровь волшебника, Моргана. Я это точно знаю. Не бойся ее, как некоторые. Это подарок с небес, хотя будут дни, когда он покажется тебе тяжким бременем.

Папа посасывал потухшую трубку. Он подносил ее к огню и снова зажигал. На какое-то мгновение папу окутывал дым, струйки которого, завиваясь, показывались из его носа. Мне было семь, и я считала папу драконом.

– Если ты не сможешь путешествовать, – сказал он, – то хотя бы постарайся как можно больше читать. Читай все, девочка моя. И храни все знания, потому что никогда не знаешь, когда они тебе пригодятся.

Отец сделал паузу и сел прямо, задумчиво глядя на меня. Я на протяжении многих лет пыталась понять, что скрыто за этим выражением.

– Каждый должен пройти свой путь, Моргана. Жизнь такова – она увлечет тебя то туда, то сюда.

Папа снова выпустил дым, откинувшись назад, так, что на него почти не попадал свет от костра, и в этом дыму он казался мне неясным видением. Единственное, что я ощущала, – его голос.

– Ты должна пройти свой путь, – повторил папа.

На следующее утро он исчез, и я никогда его больше не видела.

Воспоминания убаюкивают меня, а когда я просыпаюсь, то понимаю: прошло уже несколько часов, комната погружена в темноту, и лишь крошечная свечка мерцает на подоконнике. Я с удивлением обнаруживаю, что кто-то снял с кровати лоскутное одеяло и бережно меня накрыл. Судя по всему, этим кем-то был Кай. Должно быть, пришел поговорить, но увидел, что я сплю, и решил укрыть меня, чтобы не замерзла. Человек-загадка. А я уж думала, он придет среди ночи, чтобы потребовать ужин. Я встаю и выглядываю из окна. Ночь светлая, видны звезды, ярко светит луна. Мне трудно понять, который час, но в доме тихо, как будто не сплю одна я.

Я беру свечу и осторожно открываю дверь. И снова, проходя мимо спальни Кая, чувствую что-то неладное. Как будто кто-то за мной наблюдает. Я натягиваю шаль на плечи и спускаюсь вниз. Я уже поняла, на какие доски и ступени на лестнице наступать не надо, так что на кухню я прихожу, не издав ни звука. Огонь в печи почти погас. В воздухе все еще висит запах дыма, но неприятных свидетельств моего дневного фиаско с супом, к счастью, не видно. Со стола убрано, на кухне царит порядок. Мне не по душе ссора с Каем. Я рада: доказательств моей неуклюжести больше нет, но мне неловко при мысли о том, что моему мужу пришлось за мной убирать. Вряд ли ему это понравилось. А теперь я, получается, ему должна. В животе урчит от голода, и я беру из кладовой кусок сыра и ломоть хлеба. Я собираюсь устроиться на подоконнике, как вдруг замечаю Кая, спящего на стуле по другую сторону стола. И как я его только не разбудила своими передвижениями. Интересно, как часто он тут ночует? Я помню, когда папа исчез, мама спала в кресле рядом с камином. Говорила, что переутомилась и задремала. А потом призналась, что ей слишком одиноко в холодной постели. Неужели Кай все еще скучает по умершей жене? Могу ли я сравниться с ее призраком?

Я замечаю у его ног корги. Брэйкен открывает один глаз, узнает меня, безусловно, больше по запаху, чем зрительно, слегка виляет хвостом и продолжает дремать.

Тише, малыш. Не буди своего хозяина.

Кай крепко спит. Я так близко, что могу протянуть руку и прикоснуться к нему. Он выглядит моложе. В состоянии покоя он не кажется таким суровым, как обычно, когда я его вижу. Или, по крайней мере, когда ловлю его взгляд. Неужели он думает, что от меня одни проблемы? На Кае красивая рубашка без воротника, поверх которой надет шерстяной жилет. На нем брелок и золотые часы с цепью. Кай любит выглядеть… респектабельно. Даже у себя дома, присматривая за скотом, он следит за собой. Не то что другие погонщики, с их длинными пальто и отсутствием манер. Когда мы познакомились на рынке в Крикхоуэлле, он поступил как джентльмен, хотя был не обязан. Мы с мамой продавали на рынке сыр, когда могли, и покупали по дешевке молоко с молочной фермы Спенсера Блэнкума, где работали. Торговля всегда шла хорошо, когда погонщики ехали через рынок. И вот там-то Кай впервые меня увидел. Вряд ли он подумал, что я что-то из себя представляю. Девушка, продающая сыр на самом мелком рынке во всем графстве. Кай пришел посмотреть мой товар вечером, когда только приехал, а потом вернулся утром, до того как ему пора было уезжать. Потом заехал на обратном пути, когда уже выполнил большую часть своих поручений. Год-полтора прошло в этих разъездах. За эти встречи Кай смог убедить себя, что нашел подходящую невесту. А потом уговорил маму, что с ним я буду как за каменной стеной. Ох, сколько же сыра ему пришлось купить! Возможно, только этот сыр и заставил его поверить, будто я способна готовить. Помнится мне, Кай сделал все возможное, чтобы выглядеть человеком благовоспитанным и надежным.

Только посмотрите на него. Слишком длинные ресницы для мужчины. Кожа загорела от жизни на открытом воздухе, но не покрылась морщинами. Волосы выгорели на летнем солнце. Разница в возрасте между нами несколько лет, но я все равно вижу перед собою юношу. Неуверенного в себе. Уязвимого. Ой! Он шевелится. У меня нет ни малейшего желания, чтобы меня обнаружили. Он что-то бормочет, не открывая глаз. Собачки поднимают голову. Я спешу обратно в свою комнату.

Кай с трудом просыпается. Его рука свесилась через подлокотник и онемела от неудобной позы. Брэйкен лижет ему ладонь. Кай делает отчаянную попытку сесть. В шее раздается жуткий хруст. Прежде чем он открывает глаза, в комнате появляется нечто объяснимое. На него опускается тень от стоящей рядом фигуры. Это Моргана? Она снилась ему, теперь он точно вспомнил. Во сне жена была привидением. Наклонилась вперед и коснулась его лица, молча посмотрела на него, улыбаясь. Когда он пытается произнести свое имя, собственный голос, кажется, его не слушается.

– Мистер Дженкинс! – миссис Джонс не то чтобы рада, что Кай провел ночь на кухне. Очередную ночь… – Ох, что же мне с вами делать?

– Ах, миссис Джонс…

Значит, просто сон. Показалось. А реальность предстала перед ним в решительном обличье кухарки.

– Так, значит, вы снова не потрудились добраться до постели. Лишили себя сна без причины.

Миссис Джонс кладет руки на бедра и громко вздыхает, качая головой.

– А что миссис Дженкинс? Вы вообще подумали, каково ей-то было, а?

Кай открывает рот, чтобы ответить, но внезапно стесняется. Он хотел было напомнить, что они с Морганой не спали в одной комнате, так что та, скорее всего, не знает, где он провел ночь. Но так или иначе у Кая нет ни малейшего желания вступать в дискуссию о супружеском долге. Это слишком чувствительная тема, и он еще не придумал, как ему с этим быть. Кай встает на ноги, отпихнув от себя корги.

– Вас подвез Молдуин, да? – спрашивает Кай.

– Как он это делает обычно по утрам.

Миссис Джонс бросает на него взгляд, который говорит: разговор так просто отложить не получится.

– Он трудолюбивый парень, миссис Джонс. Вы его хорошо воспитали.

Кай хватает кочергу и начинает ковыряться в почти потухшем камине.

– Не сомневаюсь, у вас скоро свои сыновья будут. И даже скорее, чем вы думаете, если, конечно, вы знаете, что делать с новой женой, – произносит ледяным тоном миссис Джонс.

Каю не нравится думать, что именно она подразумевает под «знаете, что делать».

– Вот именно, миссис Джонс, – с новой женой. И ей нужно дать время освоиться в доме, прежде чем… Прежде чем…

Миссис Джонс ждет, вскинув брови.

Кай хватает ведро.

– Я принесу угля, – говорит он.

– Уголь может подождать.

Миссис Джонс отходит в угол кухни, так что Каю пришлось бы обойти вокруг стол, чтобы выйти из комнаты.

– Я, конечно, не семи пядей во лбу, мистер Дженкинс, но уж кое о чем знаю. Не слишком-то много сыновей были зачаты, пока хозяева спали в кухне, а их жены ворочались одни в постелях.

– Миссис Джонс, помилуйте. Мы женаты пять минут…

– Пять минут, пять лет – велика ли разница?

– Как я уже сказал, Моргане нужно немного времени.

– Вы, наверное, правы, – медленно кивает женщина. – Или, может быть, вам нужно немного времени.

– Мне?

Лицо кухарки смягчается. Она опускает руки, теребя фартук.

– Вы уже потеряли одну жену и ребенка, милый мой, и редкий мужчина на вашем месте не боялся бы повторения случившегося. По крайней мере, вначале.

Эти слова ставят Кая в тупик. Раньше он даже не подумал бы ни о чем в этом духе, но теперь, услышав подобное из уст миссис Джонс, он задался вопросом, нет ли в этом рационального зерна. Радость от того, что Кэтрин беременна, и счастливое ожидание малыша, так быстро сменились ужасом после тяжелых родов, в результате которых скончались и Кэтрин, и дитя. Наверное, где-то в глубине души он побаивается, что подобная участь может постигнуть и Моргану. Но пока они спят в разных постелях, пока он дает ей время освоиться в доме, пока они не стали мужем и женой в полном смысле этого слова…

Чувствуя растущую в душе волну отчаяния, Кай хватается за спасительную соломинку – тему, которая могла бы отвлечь миссис Джонс от тяжелого разговора.

– Вчера утром к нам приезжали гости, – говорит он, уверенный, что женщину заинтересует эта информация.

– Неужели? – миссис Джонс собиралась идти в кладовую, но остановилась на полпути.

– Да, рано утром. Мы только встали.

Кай выжидает с мгновение, чтобы миссис Джонс успела переварить сказанное, надеясь, что это «мы» ее успокоит, даст основание надеяться, будто все хорошо. Затем он продолжает:

– Гостья застала нас врасплох, мы едва успели позавтракать.

Кай не видит никакого вреда в том, чтобы слегка дезинформировать миссис Джонс и дать ей понять, что завтрак приготовила Моргана.

– Ох, и кому же понадобилось приезжать в столь ранний час? – спрашивает миссис Джонс.

– Миссис Боуэн. Она приехала верхом – было такое прекрасное утро. Даже предложила отправиться вместе с Морганой кататься на лошадях. Сказала, у нее есть лошадка, которая прекрасно подойдет для прогулки.

Миссис Джонс молчит. Это на нее не очень похоже, и Кай невольно задумывается, уж не заразилась ли она от Морганы немотой.

– Вижу, вам Изольда не по душе? – спрашивает он.

– Что вы, – тут же спешит успокоить миссис Джонс. – Еще как по душе, – продолжает она, но взгляд ее говорит об обратном.

Кай хмурится. Он знает, что они с Изольдой недолюбливают друг друга, но, конечно, миссис Джонс в предложении погулять не должна увидеть ничего, кроме простого проявления доброты. Кай чувствует, как его терпению потихоньку наступает конец. И тут в голову ему приходит еще одна мысль, которой он хочет поделиться.

– Моргана поедет со мной на службу в церковь.

– В Сор-и-Минидд? О, да! Замечательная идея, мистер Дженкинс.

– Я рад, что вы ее одобряете, – говорит Кай, не потрудившись скрыть свой сарказм. – Вот только, знаете ли, она жила тихо, не выходя в свет, так сказать, и ей… нечего надеть, вы понимаете? Так вот, я думал, было бы разумно с моей стороны позволить ей взглянуть на платья Кэтрин – может быть, какое-то из них придется ей по душе. Как вы думаете, понравится ли ей такая мысль?

Кай оборачивается, чтобы снова взглянуть на миссис Джонс, и с удивлением обнаруживает, что ее глаза наполнились слезами. На мгновение Каю кажется: он допустил жуткую оплошность, что-то ляпнул, оскорбил старушку. Но вскоре он понимает – нет, это слезы облегчения.

– О, милый мой! Я думаю, ей очень и очень это понравится, – произносит миссис Джонс.

– Так вот. Не могли бы вы ей помочь? Ей явно не помешают ваши советы, – говорит Кай.

– Нет, нет. Инициатива должна исходить от вас. Я даже и думать об этом не хочу…

– Но вы же женщина, а кто лучше женщины разбирается в подобных вопросах?

Миссис Джонс качает головой.

– Это было бы неправильно. Вы должны помочь ей сами, – настаивает она.

В этот момент собаки вскакивают, приветствуя вошедшую без единого звука Моргану. Кай никогда не видел никого, кто был бы способен появляться так – даже корги, с их огромными ушами, кажется, не слышали ее шагов.

– Доброе утро, миссис Дженкинс. Ох, что же это я – время бежит, а я до сих пор даже чайник не поставила, – говорит миссис Джонс, сосредоточившись на приготовлении завтрака, но перед тем дав знак Каю, что пора действовать.

Он откашливается.

– Моргана, привет. А мы тут с миссис Джонс болтаем. Завтра я собираюсь ехать на службу в церковь и думаю взять тебя с собой. Местные люди любят хорошо приодеться. Не чрезмерно вычурно, конечно, что ты. Нет. Но мне тут пришло в голову: наверху полно красивых платьев. Это платья Кэтрин. И разве такие наряды заслужили того, чтобы провисеть всю жизнь в шкафу?

Миссис Джонс смотрит на него с открытым ртом, держа пустой чайник, застигнутая врасплох тщетностью усилий хозяина. Кай с болью осознает, что разговор не очень-то удался.

– Пожалуйста, пойдем со мной, – говорит он наконец, поспешив к лестнице, и озадаченная Моргана следует за ним. Они поднимаются наверх, и Кай ведет ее в конец коридора. Дверь в комнату, в которую они входят, не заперта, но по спертому воздуху внутри Моргана понимает: сюда заходят не часто. У подножия кровати стоит большой дубовый сундук. Кай поднимает открывающуюся со скрипом крышку. На мгновение он замирает при виде платья с вышитыми незабудками. Оно особенно шло Кэтрин. Собрав волю в кулак, Кай начинает доставать из сундука наряды и класть их на кровать.

– Они в хорошем состоянии. Миссис Джонс присматривала за ними… О, вот это подойдет, тебе не кажется?

Кай берет шелковое платье цвета малины и поворачивается, чтобы взглянуть на реакцию Морганы. Выражение ее лица не так сложно понять – девушка прямо-таки светится счастьем. И она тут же протягивает руку.

– Ну же, – говорит Кай, – примерь его.

Она следует совету и, едва дотронувшись до мерцающего шелка, испускает вздох восхищения. Кай задумывается – значит, Моргана все же способна издавать звуки? Неужели она смогла выдавить вздох? Он внимательно наблюдает за ней, зачарованный. Интересно: Кая не волнует, что вещи его возлюбленной Кэтрин в беспорядке раскиданы по кровати. Он находит это… Странно притягательным. Но через пару мгновений Каю становится неловко видеть, как Моргана держит платье его покойной жены. Он встает на ноги и отходит к двери.

– Ну, тогда я оставлю тебя одну, да? Не торопись. Кэтрин была выше тебя, но я уверен, миссис Джонс сможет подшить и укоротить, где нужно.

Моргана все еще держит шелковое платье, словно не хочет его отпускать. Она поворачивается к Каю. Ее глаза широко распахнуты, а улыбка делает черты лица еще прекраснее.

– Ты наденешь его? – спрашивает Кай.

Моргана кивает, на этот раз энергично. Жест ее полон радости. И Кай счастлив. Удивительно, думает он, выходя из комнаты, что счастье снисходит в самый неожиданный момент и в самом неожиданном месте.

Миссис Джонс действительно оказалась искусной швеей, даже более искусной, чем моя мама. Она одобряет выбор платья и помогает мне немного заузить на талии подогнанный по фигуре наряд. Встав передо мной на колени, она проверяет, хорошо ли все сидит.

– О, вот так гораздо лучше. Можно сделать защипы на рукавах, – говорит миссис Джонс. – Но я думаю, назавтра оно тебе, детка, и в таком виде подойдет. Остальные платья посмотрю потом, когда будет побольше времени.

Она широко улыбается.

– Ты прямо как с картинки сошла, милая. – Я благодарна, что она перестала называть меня миссис Дженкинс. – Завтра в часовне ты будешь ослепительна. Вот увидишь, о тебе еще будут шушукаться местные сплетницы!

Платье готово, и я с неохотой переодеваюсь в старую одежду. Признаюсь, я удивлена, насколько сильно мне понравились новые платья. На мгновение, когда Кай только предложил взять что-то из вещей его покойной жены, я растерялась. Что сказала бы Кэтрин? Хотела бы она, чтобы женщина, которая заняла ее место, щеголяла в ее платьях? Но когда Кай достал наряды, чтобы я могла их рассмотреть я прикоснулась к этому прохладному хлопку, шерсти, теплому и мягкому шелку… Какие же они красивые. И я не почувствовала того странного холодка, который заметила вчера. Что бы ни было его источником, принадлежавшую когда-то миссис Дженкинс одежду оно не затронуло.

Миссис Джонс тяжело спускается по лестнице, пыхтя и с усилием передвигая свои больные ноги. Я следую за ней. На кухонном столе лежит тушка кролика, которого Кай подстрелил утром. Я глажу мех – такой мягкий, что мои пальцы едва ощущают его.

– На ужин будет пирог, – говорит миссис Джонс, повязав поверх передника свеженакрахмаленный фартук. – Мистер Дженкинс обожает пирог с кроликом. А ты любишь?

Я медленно пожимаю плечами, как бы говоря, что никогда его не пробовала. На лице миссис Джонс появляется удивление, а потом жалость.

– Ох, ох, ох, – бормочет она. – Мне показать, как его готовить, или ты слишком брезглива?

Миссис Джонс переводит взгляд на мою руку, которая лежит на кроличьей тушке.

В качестве ответа я беру в одну руку кастрюлю, а в другую – кролика, держа его над сковородой. Со стороны дверей раздается громкий смех.

Мы оборачиваемся – в проеме стоит Кай. Кожа вокруг его глаз украшается мимическими морщинками смеха. За счет загара глаза мужа кажутся еще более пронзительными.

– Сначала надо снять шкурку, – говорит он. – А то мех плохо жуется!

И уходит, все еще смеясь.

Миссис Джонс вздыхает и качает головой, забрав у меня тушку, и начинается первое кулинарное занятие.

Я наблюдаю, как миссис Джонс ловко разделывает кролика. Все попытки мамы научить меня готовить заканчивались ничем. Она знала, что я предпочитаю гулять, лазить по холмам или разговаривать с дикими горными пони. Но теперь моя жизнь изменилась, и нужно быть готовой к тем вещам, которые положены мне по статусу. Выпотрошив кролика, миссис Джонс берет большой нож и одним точным движением отсекает ему голову. Как ни в чем не бывало. Затем она делает аккуратный надрез над каждой лапкой, а потом одним быстрым движением снимает шкурку, словно шубу. Обнаженное тело несчастного существа выглядит не очень аппетитно – слишком похоже на труп, чтобы я могла подумать, что могу это съесть. Я рада, что миссис Джонс быстро режет тушку на куски, так что вскоре мы получаем несколько лоскутов мяса. Кухарка проводит лезвием по суставам, умело находя расстояние между ними и впадинами, и лапки быстро отделяются от туловища. Удалив одну лапку, миссис Джонс протягивает нож мне.

– Теперь ты, – говорит она.

Мои первые попытки успешными не назвать – лезвие, соскользнув, вонзается в деревянную доску под тушкой.

– Не надо его бояться, – смеется кухарка. – Он ведь был совершенно безобидным и вряд ли сейчас устроит драку. Продолжай, милая.

Я делаю еще одну попытку, на этот раз более удачную. Миссис Джонс одобрительно кивает. Она собирает части кролика и опускает их в чугунок, который ставит на плиту. Она протягивает мне луковицу и замечает мои сомнения: она слишком неровная, и я просто не уверена, что смогу ее разрезать. Луковица выпадает у меня из пальцев, и лезвие ножа проходит в миллиметре от кожи.

Вздохнув, миссис Джонс забирает нож.

– Ох, милая, ты придумала самый быстрый способ лишиться пальца. Держи крепче, сначала разрежь луковицу пополам, а затем положи плоской стороной вниз на доску. Видишь? Теперь можешь доделать.

Я делаю так, как она велит, чувствуя ее взгляд.

– Ну, вот и все. Это ведь не так уж сложно?

Пока я режу лук, миссис Джонс не сводит с меня глаз, и у меня такое чувство, словно она пытается разобраться во мне. В конце концов она, кажется, приходит к какому-то выводу.

– Люди поговаривают: немые слушают гораздо внимательнее. Мне кажется, такие, как ты, слышат то, чего не слышит большинство людей, – говорит она.

Я продолжаю резать лук. И уже начинаю чувствовать себя неловко под ее взглядом.

– Это лучшее место для тебя, дорогая, – продолжает миссис Джонс. – Прямо тютелька в тютельку. И хотя ты до сих пор чувствуешь себя чужой, все, что тебе нужно, – немного времени. Времени и заботы.

Она издает громкий смешок.

– Ох, мистер Дженкинс, конечно, хорошо о тебе заботится, дитя мое!

Я начинаю краснеть, а мое лицо горит от смущения.

– И нечего тут стесняться. Да я небеса готова благодарить. Было время, когда я думала, что бедный мужчина так никогда и не оправится от своей потери. Но вы, миссис Дженкинс, совершили чудо. Точно говорю.

На следующий день я встаю очень рано, так и не дождавшись рассвета. Поспешно спускаюсь и с полчаса бегаю по росе, прежде чем заставляю себя вернуться в комнату, чтобы подготовиться к поездке в церковь. Миссис Джонс осторожно предположила, что теперь, когда я замужняя женщина, мне нужно следить за прической. Я борюсь с булавками, пытаясь вспомнить ее советы. То и дело пряди выбиваются из прически – все мои старания тщетны. Раздраженная собственной неуклюжестью, я закрываю глаза и складываю руки на коленях. Мой разум гораздо более гибок, чем мои руки, и я постепенно ощущаю, как волосы аккуратно складываются в прическу под шляпкой. Я открываю глаза и проверяю результаты, ожидая увидеть в зеркале подобие моей матери. Но, как ни странно, сейчас я куда больше похожа на отца. Я встаю, поправив полы шляпки, и провожу рукой по тонкому хлопку, любуясь крошечными незабудками на платье. В школе, как я вспоминаю, мистер Рис-Джонс учил нас, что гордость – это грех. Наверное, тогда я грешна? Потому что довольна тем, как выгляжу? Впервые в своей жизни мне хочется назвать себя… Какой? Красивой? Желанной? Хочу ли я произвести впечатление на публику в часовне или на Кая? По правде говоря, не знаю.

Супруг уже стоит в коридоре и ждет меня. Выглядит он превосходно, хотя можно было бы чуть получше расчесать запутавшиеся пряди волос, спадающие на воротник из-под лучшей воскресной шляпы. Увидев меня, Кай хмурится, и на мгновение мне кажется, будто мы совершили непоправимую ошибку и ему на самом деле не нравится видеть меня в платье Кэтрин. Но нет, он улыбается и протягивает мне руку.

– Едем на службу, миссис Дженкинс? – спрашивает он, и я киваю.

Шерсть белого жеребца, чье имя теперь я знаю – Принц, выглядит подозрительно блестящей, и мне кажется, что Кай как следует его вымыл. Лошадка прилежно трусит по дороге, и мимо нас проносятся восхитительные пейзажи, пока мы мчимся через долину к часовне. Над нами парит коршун, резко нырнув вниз, чтобы увернуться от пары назойливых ворон. Небо совершенно безоблачное и настолько синее, что я жмурюсь от его яркости. На дорогу уходит около получаса, и большую часть времени Кай рассказывает мне, куда мы едем и кто еще, скорее всего, придет на службу.

– Думаю, народу будет много при такой-то прекрасной погоде. А вот зимой мало кто отваживается на такую поездку, ведь Сор-и-Минидд находится на полпути через гору! Часовню воздвигли всего пару лет назад, но к ней приезжают со всего графства, особенно теперь, когда проповеди читает знаменитый преподобный Кадуаладр. Люди преодолевают огромные расстояния, чтобы его послушать. Наверняка все желающие не поместятся внутри. Кому-то придется стоять на улице.

Кай смотрит на меня пристально.

– Люди захотят взглянуть на новую хозяйку Финнон-Лас, – говорит он. – Но тебе нечего беспокоиться. В основном прихожане довольно обходительны, а те, кто нет… Какое нам с тобой дело до их мнения?

Кай дарит мне ободряющую улыбку, но она меня не успокаивает. Я с горечью думаю, что, какое бы платье ни надела, даже будучи женой Кая Дженкинса, я всегда останусь для них очередной диковинкой. Без сомнения, слухи обо мне уже дошли до жителей близлежащих краев. Кай Дженкинс взял в жены немую. Немая и тупая Моргана – вот что они обо мне подумают. Все люди одинаковы.

Принц фыркает, ускоряя темп, – мы въезжаем на крутой холм. Делаем два поворота и видим впереди белое здание часовни. Краска на ней совсем свежая. Рядом растут две молодые сосны. На кладбище ни одного надгробия. Вблизи от часовни протекает узкий ручей, через который перекинут пешеходный мостик, по которому можно попасть внутрь. Часовня выглядит восхитительно – окруженная холмами, с витражными окнами, переливающимися в солнечном свете. Возле нее уже собралось множество прихожан – кто-то приехал на повозке, кто-то на лошади, а кто-то и вовсе пришел пешком. Внутренности сводит судорогой от смущения. К моему удивлению, Кай берет мою ладонь в свою.

– Будь смелой, моя дикарка, – говорит он, и внезапно я чувствую себя сильнее. Сильнее благодаря ему. Это открытие меня удивляет, но прежде чем я успеваю толком о нем подумать, мы подъезжаем к часовне. Служка бежит вперед, чтобы привязать нашего коня.

Спрыгнув с повозки, я беру Кая под руку. Вместе мы рассматриваем толпу. Я вижу миссис Кадуаладр и ее дочерей, одетых удивительно аскетично – ни единой ленты на корсажах. Они замечают нас, как и все остальные, желающие познакомиться и пожать мне руку. Я слышу десятки имен, которые тут же забываю, и я благодарна, что мне не нужно ни одно из них запоминать. Так как никто не ждет от меня ответа, я делаю вывод: слухи о моей немоте распространились, но никто об этом не говорит. Кай расценивает это как проявление уважения, и я замечаю – его рука постепенно расслабляется.

Раздается громогласное приветствие, и Кай наклоняется ко мне поближе.

– Смотри. Это преподобный Кадуаладр, – говорит он.

Я вижу полного мужчину с красным лицом, одетого в плотные, согласно традиции, одежды проповедника – длинную черную рубаху и брюки. Белый воротничок, по-видимому, состоит из сплошного крахмала. Преподобный едва ли выше, чем его столь же упитанная жена, но недостаток в росте он компенсирует звучностью своего голоса. Я нахожусь от него на довольно большом расстоянии, но, как и все остальные, отчетливо слышу каждое слово, которое он произносит. Наверное, Кадуаладр думает, что иначе Бог не услышит его? Он ищет в толпе незнакомые лица и тут замечает меня.

– Ах-ха! – кричит он, в результате чего пожилая дама, стоящая рядом с ним, отступает назад. – Кай Дженкинс и его жена. Добро пожаловать! Добро пожаловать, дитя мое. Ну же, дайте взглянуть на вас.

Преподобный протягивает ко мне руки, и толпа расступается, словно Красное море перед Моисеем.

– Ах, невинность и чистота юности. Вы пришли в правильное место. Мы всем рады в Сор-и-Минидд, и больше всех – новой хозяйке Финнон-Лас.

Он кладет руку мне на голову, словно благословляя меня. Если он ждет, что я упаду в обморок от оказанной чести, то сильно ошибается. За всю свою жизнь я не поддалась ни одному из церковников, желавших обратить меня в свою веру. Но преподобный Кадуаладр – другой. Есть в нем нечто странное. Что-то зловещее. Мне хочется вырваться из его рук и убежать, но я знаю: все на меня смотрят, и Кай рассчитывает на мою покорность. Я с трудом выдавливаю из себя что-то, что, я надеюсь, хотя бы отдаленно напоминает скромную и благодарную улыбку. И испытываю огромное облегчение, когда он отпускает меня.

– Превосходно! Превосходно! – восклицает преподобный Кадуаладр. На мгновение он замолкает, но даже его молчание кажется громогласным. Мне представляется, что преподобный даже смотрит на меня громко. Именно в эти несколько секунд, когда его взгляд проникает внутрь меня, я понимаю: мне неловко. Но я выбрасываю мысль об этом из головы. Подумаешь, всего лишь еще один воинственно настроенный христианин. Встречала я таких, и никому из них не понравилась. Что бы он там ни сказал и каким бы радушным ни был его прием, уверена, преподобный ничем не отличается от своей паствы.

Словно сквозь стадо овец, блеющих и расталкивающих друг друга, мы с мужем пробираемся в часовню. Кай ведет меня к своей скамье. Она в дальней части зала, но в первом ряду. Таково его положение в обществе. Внутри часовня выглядит не совсем привычно: ряды скамей расположены вдоль зала, а не поперек него, и между ними нет никакого прохода. Между высокими окнами разместился клирос, а на нем – крепко сбитый аналой. Сзади, там, где будет стоять проповедник, находится широкая деревянная доска с надписью: «Господу нашему хвала!» и датой закладки часовни. Внутреннее убранство церкви поражает своей простотой и удобством. Единственное, что выдает в этом месте богатый приход, – высокий потолок, который, не будучи достаточно высоким для того, чтобы разместить здесь орган, сможет усилить и возвеличить голоса прихожан, когда они станут петь псалмы.

Заняв место, я неожиданно начинаю дрожать мелкой дрожью, словно вокруг меня вдруг пронесся ледяной вихрь. Мне непонятно, отчего так происходит, поэтому приходится списать это на нежелание находиться в одном помещении с таким огромным количеством людей. Или на мою нелюбовь к проповедникам.

Но тут я замечаю, как в часовню входит Изольда Боуэн. Паства приветствует ее с заискивающим наслаждением. Как легко положение в обществе, богатство и красота могут вскружить людям голову. На мгновение прихожане позволяют себе подумать о мирском. Кай, который уже снял шляпу, приветствует Изольду поклоном. Она отвечает ему улыбкой, а мне – взмахом своей белоснежной перчатки. На ней простое платье, но оно выглядит весьма изысканно, и даже я могу понять, что обошлось оно ей в целое состояние. Ясно, что Изольде не приходится просить экономку сшить для нее платье. Такие утонченные вещи можно раздобыть лишь в Лондоне.

Изольда садится на другой конец самой первой скамьи. Сам преподобный подходит к ней, чтобы поговорить, совершенно очевидно, он ею очарован столь же сильно, сколь и остальные. Действительно, после короткого обмена репликами Кадуаладр выглядит оживленным, он почти возбужден. Интересно, что же она такого ему сказала? Когда все рассаживаются, проповедник поднимается на клирос – теперь он может смотреть сверху вниз даже на самых высоких своих прихожан. Дверь остается открытой, так что те, кому места внутри не хватило, могут слушать проповедь с улицы.

– Братья и сестры! Братья и сестры! – начинает Кадуаладр, и его слова, отражаясь от белых каменных стен, проникают в головы паствы. Я слышала о таких людях, как этот преподобный. Их еще называют «увещеватели». Где бы такой человек ни оказался, он с пылом и восторгом будет прославлять Господа.

– Вы пришли сюда сегодня, чтобы хвалить нашего Господа, поклоняться Ему, показать себя верными христианами, достойными Его любви. Итак, я спрашиваю, кто из вас этим утром успел возблагодарить Господа?

Паства отвечает проповеднику нервным молчанием.

– Ответьте мне, мои благочестивые братья и сестры, кто из вас открыл свое сердце и поднял глаза к небу этим утром и возблагодарил Господа? – усердствует Кадуаладр.

Но никакого ответа не следует. Слышен лишь шорох хлопковой ткани на деревянных скамьях.

– Что? Не ослышался ли я? Вы говорите мне, что ни один из вас, благочестивые люди, ни один, не подумал поблагодарить Господа нашего в этот день за все блага Его? Вы хотите сказать, что вышли из теплого дома, оделись в чистую одежду и натянули сухие сапоги, проделали весь этот путь сюда под безоблачным небом, через цветущие поля и богатые пастбища, поздоровались с добрыми, столь же благочестивыми друзьями и соседями своими, но ни один из вас не подумал возблагодарить Господа за все эти дары? За все, что Он так щедро нам даровал?

На этом моменте преподобный так переигрывает, что близок к обмороку. Пошатнувшись, он хватается за аналой, не в силах стоять твердо перед лицом такой неблагодарности.

– Позор! Позор вам, я говорю! Вы так легко относитесь к благам, не произнеся ни единого словечка благодарности!

Глаза преподобного Кадуаладра угрожающе распахиваются.

– Присоединитесь ко мне, братья и сестры, присоединитесь ко мне, я умоляю вас, давайте возблагодарим нашего Господа. Нельзя терять ни минуты!

Он поднимает руки и вскидывает голову.

– Мы благодарим Тебя, Господи! Мы благодарим Тебя за все чудесные дары, коими Ты благословил нас в изобилии.

– Благодарю Тебя, Господи! – вторит ему паства. – Благодарю Тебя, Господи!

Моя голова начинает кружиться, а холод, кажется, уже пробрался до самых костей.

– Да, братья мои, скажем Ему спасибо. Ибо, как Он питает наши тела, так же Он будет питать наши души. Славьте!

– Благодарю Тебя, Господи! – произносят прихожане с завидным энтузиазмом.

В этот момент я начинаю чувствовать сильнейшее недомогание. Даже хватаюсь за скамью, чтобы не упасть в обморок. Преподобный Кадуаладр продолжает свои причитания, и паства им охотно вторит, но ни шум, ни всеобщий экстаз меня не отвлекают. Я смотрю на Изольду Боуэн, которая спокойно сидит на своем месте, с совершенно прямой спиной, пристально наблюдая за проповедником. Затем, внезапно, я ощущаю ужасный запах, нет, вонь. Что может так жутко пахнуть? Хотя где-то в глубине души я помню, что это такое, но не могу сообразить. Откуда эта мерзость? Меня тошнит. Мой желудок сводит спазмом, и я ощущаю во рту вкус желчи. Голоса проповедника и верующих сливаются в одну сплошную абракадабру. Мой разум затуманивается. Я стараюсь закрыть глаза, чтобы перенестись в другое место, сбежать. Но у меня не выходит. Я перевожу взгляд на проповедника. Его красное лицо покрыто испариной, пухлые щеки выпирают вперед, он что-то бормочет. Мне должно быть смешно, а не страшно, и все же, кажется, именно от него все мои беды. Не могу понять почему, но источник моего недуга – преподобный Кадуаладр. И вдруг он смотрит на меня, поражая силой взгляда. Нет, больше чем просто силой взгляда, ненавистью.

Кай понимает, что мне нехорошо, и я слышу, как он с беспокойством произносит мое имя. Но я не могу на него смотреть. Мне все хуже и хуже, и я с трудом могу подавить рвотные позывы. В конце концов, когда паства умолкает, меня обильно рвет, и содержимое моего желудка выплескивается мне на колени, измазав несчастные незабудки.