Случай со Степным

I

Это было моё первое в жизни выступление на совете отряда. Раньше я тоже, как звеньевой, бывал на совете отряда, но всегда молчал. Молчал не потому, что мне нечего было сказать, а потому, что стеснялся. С каждым из ребят, сидевших на совете, я был, конечно, хорошо знаком и мог бы без смущения поговорить о чём угодно, а сказать то же всем вместе я почему-то всегда не решался. Но сегодня я должен был выступить о Лёве Степном.

— Лёва вообще не готовится к испытаниям. Его надо на совет… И тут с ним очень решительно, чтоб… — с непривычки я очень сильно волновался, а окончив выступление, забыл сесть и стоя слушал, что говорят другие ребята.

Председатель совета Юра Корабельников указал мне на стул.

— Зачем Степного сразу на совет? — возразил он. — Надо просто поговорить с ним сначала. Вот тебе и поручим. А потом мне скажешь, что вышло.

В тот же день я отправился к Лёве Степному домой. Раньше я у него дома не был. Мы с ним никогда не дружили.

Едва я вошёл в подъезд большого нового дома, как столкнулся с Лёвой, сбегавшим по лестнице.

— А, Володя! — сказал он, взяв меня за руку и увлекая за собой. — Я, видишь, бегу…

Это я видел, так как сам бежал рядом с ним.

— Слушай, Степной, — остановил я его, — мне надо поговорить с тобой об очень…

— Если хочешь, проводи меня, — перебил он: — я опаздываю в Планетарий. А хочешь, вечером зайди ко мне, или я зайду к тебе.

— Хорошо, заходи, — согласился я, продолжая идти с ним рядом. — А зачем ты в Планетарий?

— Там сегодня лекция «Есть ли жизнь на других планетах?».

— Вот что! А на самом деле она есть? — поинтересовался я.

— Я и сам точно не знаю. Для меня это, понимаешь, особенно важно. Но сегодня выяснится.

Не успел я спросить, почему это особенно важно именно для него, как мы подошли к воротам Планетария и Степной, пожав мне руку, убежал.

Под вечер я вышел погулять. Когда я вернулся, не было ещё восьми часов. На моём рабочем столике лежала записка:

«Володя, на других планетах, вероятно, нет разумных существ, подобных нам. Жалко, что не застал тебя дома. Очевидно, сперва состоится полёт на Луну, а потом уж на Марс. Захвати с собой завтра задачник по физике. Увидимся в школе. Сегодня вечером не смогу зайти: получил разрешение посмотреть на Луну в телескоп.

Степной»

Назавтра, после того как кончились уроки, я подошёл к Лёве, и мы вместе вышли из школы. На перемене я нарочно не начинал с ним серьёзного разговора, так как не хотел, чтобы нас прервал звонок. А я приготовился сказать Степному многое. Сначала я собирался напомнить ему, что все пионеры нашего звена уже начали повторять пройденное. А под конец я придумал описать Лёве, как печально было одному мальчику, который получил переэкзаменовку. Он со мной отдыхал прошлым летом в лагере, и когда все шли купаться и загорать, он в это время учил суффиксы и приставки.

Я открыл было рот, чтобы начать, но Степной очень серьёзно на меня посмотрел и сказал:

— Знаешь, я и не представлял, что Луна вблизи так выглядит…

— То есть как это — вблизи? — не сразу понял я.

— Ну, в телескоп. Он ведь приближает в несколько тысяч раз.

— Что ты говоришь?! — удивился я. — И как же выглядит Луна вблизи?

— О! — сказал Степной. — Она огромная, на ней ясно видны горы, вернее — она вся в горах. И горы с кратерами — должно быть, потухшие вулканы.

— А, кроме гор, больше ничего ты на Луне не заметил? — спросил я.

— Нет, — подумав, ответил Степной, — больше ничего.

— А горы, говоришь, были ясно видны?

— Да, очень хорошо, — сказал Степной.

Я постарался себе представить, какой огромной была Луна, когда телескоп увеличил её в несколько тысяч раз, и решил, что она заняла собой всё небо без остатка; Степному, наверно, даже не удалось охватить её взглядом.

— Но тем не менее даже самые совершенные телескопы, — важно сказал Лёва (и мне показалось, что он повторяет чьи-то слова), — не смогут заменить нам полёта на Луну.

— Так ведь это же просто… В общем же, фантастика, — сказал я, — этот полёт.

— Как — фантастика? — рассердился Степной.

И он рассказал мне о проекте путешествия на Луну с пересадкой. Я не понял зачем, но, по его словам, выходило, что будет создан искусственный спутник Земли. И он будет находиться посередине пути от Земли до Луны. А путешественники сначала долетят до этого спутника, отдохнут там и уже оттуда отправятся на Луну.

Мне было очень интересно слушать Лёву.

— Конечно, я понимаю, — продолжал он, — что в первую ракету меня не возьмут. И во вторую тоже не возьмут. А вот в шестой или седьмой я, наверно, полечу. Во всяком случае, астрономы полетят первыми, тут нет сомнения.

— А ты разве астроном? — спросил я.

— Ну конечно, — ответил Лёва. — Я ведь уже давно, больше трёх недель, занимаюсь в кружке юных астрономов при Планетарии.

— Скажи, а каждый человек может записаться в этот кружок? — спросил я. — Вот, допустим, если я хочу, то… как ты думаешь?

— Видишь ли, — объяснил Степной, — наш руководитель, Сергей Петрович, принимает в кружок ребят, которые уже кое-что читали по астрономии или вели самостоятельные наблюдения за светилами… Ты никогда не вёл наблюдений за светилами?

— Нет, — огорчился я, — не вёл.

— Ну вот, — продолжал Степной, — Сергей Петрович ещё любит, чтобы, кто поступает в кружок, знал, что его больше всего увлекает: строение вселенной, или, там, планетная система, или идея межпланетных путешествий… Тебя что волнует?

— Меня волнует идея… — сказал я, — идея межпланетных путешествий.

— Тогда так, — посоветовал Степной: — ты приходи завтра в шесть вечера в Планетарий. Разденешься, спросишь, в какой комнате занимается наш кружок, войдёшь и скажешь громко: «Здравствуйте, Сергей Петрович! Меня волнует идея межпланетных путешествий!»

— Так прямо и сказать? — спросил я.

— Так и скажи, — посоветовал Степной.

— А зачем же громко? — спросил я.

— Наш Сергей Петрович немного глуховат, — пояснил Степной.

— И что же будет, когда я скажу?

— Тогда Сергей Петрович спросит, как твоя фамилия, в какой школе ты учишься, в каком классе, и вообще начнёт с тобой беседовать. А потом решит, принимать ли.

— А когда примут, так разрешат посмотреть в телескоп на Луну? — спросил я.

— Да, — ответил Степной, — если себя зарекомендуешь.

— А ты зарекомендовал? — спросил я.

— Я зарекомендовал, — ответил он.

После этого он предложил мне завтра зайти за ним, чтобы мы вместе отправились в Планетарий.

Я поблагодарил Лёву и попрощался с ним.

II

На следующий день, как только я пришёл в школу, председатель совета отряда Юра Корабельников спросил меня, поговорил ли я со Степным и какой получился из этого результат. Тут только я спохватился, что забыл выполнить поручение совета отряда. Мне стало очень стыдно, и я обещал Юре, что сегодня уж непременно поговорю со Степным. Между прочим, в школу Лёва почему-то не пришёл, и я решил зайти к нему домой, как мы условились, и поговорить с ним, даже если он заболел. А если не заболел — то по дороге в Планетарий.

— Ты почему в школе не был, заболел? — спросил я Степного, как только он открыл мне дверь.

Он объяснил мне, что заболела его бабушка. Её нельзя было оставить в квартире одну, вот он и не пошёл в школу. А теперь пришла с работы мама, так что можно, если надо, отлучиться. Я обрадовался и предложил сейчас же пойти в Планетарий пешком, потому что на улице прекрасная погода и время у нас есть.

— В Планетарий? — переспросил Степной. — Зачем? Давай лучше просто так погуляем. Ты любишь ходить по большим улицам, по которым идёт очень много народу? Я люблю. Особенно, когда погода весенняя, небо такое, знаешь, чистое. Я иногда дотемна гуляю… — Он вдруг быстро посмотрел на меня и добавил: — Конечно, когда уроки приготовлены.

— Я тоже люблю гулять, — ответил я. — Только мы ведь условились пойти в Планетарий. Я прямо не понимаю: у тебя же сегодня занятие кружка, так?

— Что ж из этого? — сказал Степной. — Мало ли что занятие! Зачем я пойду, если мне неинтересно?

— Неинтересно? — переспросил я, не веря своим ушам. — Так ведь только вчера… Мы же говорили… Ты же сам… помнишь, ещё вечером условились…

— Совершенно верно, — спокойно сказал Степной: — вчера я этим ещё интересовался. Но после твоего ухода, Володя, я очень много думал. И вот решил… Словом, я решил, что раз на Луне и Марсе разумных существ нет, так нечего туда стремиться. Просто незачем, Володя!

— А раньше ты об этом не подумал? — спросил я ехидно.

— Да раньше-то я об этом не знал. Ты сам видел, как я шёл на лекцию. Может, ты помнишь, я сказал, что для меня это особенно важно… узнать, есть ли на планетах жизнь.

— Это я помню, — сказал я, — но, по-моему, Лёва, так нельзя… Я с тобой по-честному: я не представлял никогда, что есть такие люди, как ты, — вчера только о том и мечтал, а сегодня начихал…

— Так бывает. Разве тебе не приходилось разочаровываться? — спросил Степной.

Он вдруг разгорячился и минут сорок доказывал мне, что делать на Луне ему нечего.

— Ладно, — сказал я. — Понятно. Выходит, ты больше не астроном?

— Нет, — сказал он.

— Очень хорошо, — произнёс я как можно небрежнее. — Мне пора в Планетарий. — И, даже не попрощавшись, ушёл.

Придя в Планетарий, я сказал Сергею Петровичу, что меня интересуют межпланетные путешествия. Я ожидал, что он заговорит со мной о звёздах, но он стал расспрашивать о том, какие книжки мне больше всего нравятся, и о том, люблю ли я бывать в театре, и о том, какие предметы в школе даются мне труднее, а о звёздах не сказал ни слова. Сначала я очень торопливо отвечал, но Сергей Петрович сказал, что он никуда не спешит, и тогда я перестал смущаться и сказал, что мне нравится решать математические задачи. Про то, что я один раз участвовал в школьной олимпиаде и получил премию, я не стал говорить, чтобы Сергей Петрович не подумал, что я хвастаюсь. Наша беседа закончилась тем, что Сергей Петрович разрешил мне прийти на следующее занятие кружка, и я пошёл домой.

Уже подходя к своему дому, я вдруг вспомнил, что так и не спросил сегодня Степного, когда он примется наконец за повторение пройденного. Я хотел было немедля пойти к Лёве опять, но часы на площади показывали позднее время.

III

Когда я наутро явился в школу и за несколько минут до звонка занял своё место за партой, то увидел, что у всех ребят такое же хорошее настроение, как у меня. Я заметил, что самое хорошее настроение бывает в последний день занятий перед каникулами. Впереди много очень хороших свободных дней, и знаешь, в какой из этих дней пойдёшь в театр, в какой — на новую кинокартину или в гости.

Первый урок была алгебра. Анна Семёновна по очереди вызывала нас к доске, и мы решали задачи на правила, которые учили в первой и второй четверти. Анна Семёновна спросила, все ли уже начали повторение, и сказала, что тому, кто ещё не начал, придётся трудно. Тут я подумал, что Степной-то не начал. И, наверно, об этом же подумал Юра Корабельников, потому что вопросительно на меня посмотрел. В конце урока Анна Семёновна раздала нам табели, а табель Степного, которого не было в классе, оставила у себя. Она сказала, что для родителей Лёвы в этом табеле мало радости: там три тройки в четверти.

Когда кончились уроки и мы вскочили со своих мест, ко мне подошёл Юра Корабельников.

— Почему Степного сегодня не было? — спросил он.

Я объяснил, что у Лёвы больна бабушка и он не может оставить её дома одну.

— А ты с ним поговорил? — спросил Юра.

— Вообще-то я говорил, — ответил я, — но об этом… о чём надо… о том я не говорил как-то…

— Тебя никто не просил говорить «вообще», — сказал Юра, — тебе поручили, и ты взялся — верно? — решительно сказать Степному, что он должен, как все, повторять пройденное, готовиться к экзаменам. И всё.

— Юра, — начал я, — я даже затрудняюсь… Понимаешь, в первый раз я не успел ему сказать. А вчера я уж чуть не сказал, а потом забыл… А когда вспомнил, то уж так рассердился на него, что не захотел просто разговаривать. Но я, Юра, слово могу дать, что сегодня… в общем, будь спокоен — сегодня уж…

— Простого поручения не можешь выполнить! — перебил меня Юра. — Хватит. Я сам к нему завтра зайду. Ты меня только проводи, а говорить я сам буду, раз ты не умеешь.

Я кивнул и ничего не возразил, потому что Юра был прав.

* * *

В первый же день каникул мы с Юрой Корабельниковым встретились у памятника Пушкину и отправились к Степному.

— Знаешь, почему я решил пойти к нему сегодня и не откладывать разговора ни на один день? — спросил меня Юра по дороге.

— Не знаю, — сказал я.

— Потому что я хочу, чтобы он использовал каникулы для повторения.

Мы не ожидали, что, увидев нас, Лёва так сильно обрадуется. Он бросился нам навстречу, схватил за руки, словно боясь, что мы уйдём, усадил на диван, а сам забегал по комнате и, страшно торопясь, заговорил:

— Ребята, слушайте! Тут такая история! Я вас искать хотел! Уже собирался бежать за вами… Слушайте!

— Мы слушаем, — сказал Юра. — Ты не волнуйся так, слушаем.

Степной передохнул немного.

— У меня есть сосед, — заговорил он помедленнее, — живёт на пятом этаже, книжки ко мне брать приходит. Я к нему иногда в шахматы играть хожу. А у него, понимаете, есть двоюродный брат Витя, на год его моложе, в пятом классе учится. Я его в позапрошлое воскресенье видел. Хотите верьте, а хотите…

— Да мы тебе верим, — успокоил я, не понимая, к чему это Лёва клонит.

— А у Вити, — продолжал Лёва, — есть отец, и он четыре дня назад под трамвай попал — хотел сесть на ходу, а попал под колёса. Его, конечно, скорее в больницу. А на другой день Витя туда пришёл справляться, как отец. Ему говорят: состояние тяжёлое, а в палату не пускают. На другой день — это уж вчера было — Витя опять туда пошёл. Идёт он по коридору и слышит, как тётенька в белом халате говорит той, которая про здоровье больных отвечает: «Только что умер Белов, которого к нам позавчера доставили. Тут придёт один мальчик, сын его, так ты ему не говори, что отец умер. Сначала матери мальчика сообщить надо». Ну, Витя это услышал и… потом домой пошёл.

— Жаль очень Витю, — сказал Юра.

— Очень! — сказал я.

— Да подождите, подождите! — закричал Степной, и во взгляде его появились и гордость, и торжество, и счастье. — Это ведь только начало!

— Как же начало, когда человек умер, — возразил Юра.

— Теперь надо для этого Вити что-нибудь сделать хорошее, — предложил я, — чтобы ему…

— Да подожди ты!.. — нетерпеливо перебил меня Степной. — Вот приходит, значит, Витя из больницы домой, а мать его в это время по телефону говорит с врачом больничным. И он ей сообщает, что состояние здоровья Витиного отца удовлетворительное!..

— Неправду сказал, да? — спросил Юра.

— Да в том-то и дело, что правду! — закричал Степной так громко, что, наверно, и на улице было слышно. — Оказывается, минуты через полторы после того, как Витин отец умер, к нему пришёл один замечательный профессор со своими помощниками. И он оживил Витиного отца!..

— Не может быть! Так не бывает! — воскликнули одновременно мы с Юрой.

— Может! Бывает! — торжественно, твёрдо сказал Лёва. — Профессор даже Сталинскую премию получил. Конечно, он не всегда, далеко не всегда может оживить… Даже очень редко. Но всё-таки может! И Витин папа жив. А я, ребята, решил стать помощником профессора… В общем, медицинский институт кончать. Правильно, а, ребята?

— Правильно, очень правильно! — одобрил Юра и даже потряс Лёвину руку, словно того уже приняли в институт.

— Правильно, Лёва! — поддержал я.

— Ребята, может, все вместе пойдём на медицинский? — предложил Лёва. — Вместе будем работать, как вы думаете? Здорово было бы…

— Не знаю… Я пока не решил. Ещё четыре года учиться осталось, подумать успею, — сказал Юра.

— Я ещё тоже не знаю… тоже подумаю, — ответил я.

— Знаете, ребята, к кому я сейчас пойду? — спросил Юра. — У моего папы товарищ есть. Его на войне ранило, и он неподвижный лежит. Читает, пишет, а двигаться не может. Я ему про этот случай с Витиным папой расскажу. Раз уж даже оживить человека иногда можно, так, значит, и для него наши врачи скоро что-нибудь придумают! Я пошёл, ребята.

— Знаете, — сказал Степной, провожая нас, — скоро будет в медицинском институте день открытых дверей — это когда всех пускают. Пойдём? И там мы сможем увидеть профессора, про которого я рассказывал. Хотите?

Мы сказали, что хотим, и попрощались. Юра пошёл навещать товарища отца, а я — на занятие кружка юных астрономов.

После занятия кружка, на котором Сергей Петрович очень понятно объяснил строение солнечной системы, а также дал мне задание начертить путь, который пройдёт планета Марс до следующего великого противостояния, я спросил у одного мальчика, с которым на занятиях сидел рядом, знает ли он Степного.

— Лёву? Знаю! — ответил мой новый знакомый. — Он к нам раза два заходил. Языком болтает здорово: «Я, говорит, на Луну полечу, я, говорит, хоть сегодня готов». А когда дал ему Сергей Петрович совсем простенькую задачу решить, так он сказал «решу» и больше не пришёл. А там только и надо знать, как измеряется на земле атмосферное давление. Я его, этого Степного, как-то на улице встретил. «Что ж, решил задачу?» — спрашиваю. А он мне отвечает: «Атмосферное давление мы в самом начале года проходили… Я уже не помню». Подумай, не помнит! Взял бы да повторил! Верно?

«Ещё как верно! — подумал я. — Верно-то, верно, а ведь опять мы с Юрой на Степного не повлияли».

И, придя домой, я сразу позвонил Юре.

— Юра, — сказал я, — я хочу с тобой посоветоваться, как с председателем совета отряда.

И рассказал ему всё, что знал об увлечении Степного астрономией.

— Он как встретит трудность, хоть самую маленькую, так сразу от увлечения у него ничего не остаётся, — закончил я.

— Не знаю, — ответил мне Юра. — Конечно, насчёт повторения с ним немедленно надо поговорить. А вот насчёт того, что трудностей боится… Может, он правда астрономией больше не интересуется? Может, он врачом настоящим станет? А? Вот пойдём с ним — это ведь на днях будет — в медицинский институт в день открытых дверей и обо всём по-дружески поговорим.

V

Несколько дней спустя Лёва, Юра и я были в медицинском институте. В день открытых дверей приходят в институт десятиклассники, которые собираются в этом году поступить в вуз и выбирают себе профессию. Это для них открыты двери. А нас один студент спросил, что нам надо и зачем мы пришли. Лёва сказал, что мы ещё не в этом году кончаем школу, но очень мечтаем все трое стать медиками (мы с Юрой переглянулись и промолчали), и нам очень хочется послушать, что рассказывает о нашей будущей профессии профессор… Лёва назвал фамилию.

Тогда студент улыбнулся и даже сам проводил нас в большую комнату, которая здесь называется аудиторией. Мы вошли и тихонько сели за самый последний стол, подальше от доски. Здесь тоже, как в школе, есть доска.

Профессор, тот самый, который спас Витиного отца, — ещё не старый. Он вошёл, улыбнулся — мы испугались, что это он нас увидел, — и стал рассказывать о задачах, которые стоят перед медициной. Мне было понятно, хотя и не всё. А потом он сказал, что в медицинском институте студенты будут продолжать изучение химии, физики, которое они начали в школе.

Когда профессор сказал про физику, я взглянул на Степного и увидел, что он вдруг помрачнел. И уж до конца речи профессора Лёва сидел с грустным видом.

Профессор кончил говорить, десятиклассники окружили его и стали задавать ему вопросы, а мы трое ушли.

— Ну как, пойдёшь в медицинский? — спросил Юра Лёву, едва мы вышли на улицу.

— Н-не знаю, — промямлил Степной. — Я думал… понимаете, я не ожидал, что тут, оказывается… что, в общем, физику придётся… А она мне, ребята, очень трудно даётся.

— Значит, не пойдёшь на медицинский? — спросил я.

— Наверно, нет, ребята! — вздохнул Степной.

— Свернём-ка на бульвар… — предложил Юра. — Вот так. Присядем на скамеечку… Слушай, что я тебе скажу, Лёва. Чем бы ты ни увлекался, а повторять пройденное тебе надо начать сейчас же. Иначе в седьмой класс не перейдёшь, и до института тебе далеко. Мы с Володей виноваты, что не взялись за тебя раньше. Но с сегодняшнего дня Володя будет с тобой заниматься… Ты согласен, Володя? Ну вот. Это главное. И пусть твои увлечения…

— Я сам знаю, мама всегда говорит, что я увлекающаяся натура, — вздохнул Степной. — Я знаю, что это плохо.

— И совсем это не плохо! — возмутился Юра. — Вовсе не плохо! А плохо то, что ты трудностей боишься. Встретил трудность — и взял да отказался от мечты. Ведь как ты мечтал врачом стать! Я даже тебе поверил, что ты непременно станешь. А услышал, что физику придётся учить для этого, и руки у тебя опустились сразу. Верно, Володя?

— Что уж говорить! — сказал я.

— Я понял, — ответил Степной. — Только как я докажу вам, ребята, что понял?

— Что ж, — сказал Юра, — если Володя будет тобой доволен, если по физике годовая отметка у тебя будет хорошая, если успеешь к экзаменам всё повторить, тогда… тогда, выходит, докажешь.

Мы разошлись по домам. А вчера после уроков я пришёл к Степному заниматься. Начать я решил с физики.

— Володя, — обрадовался Степной, — ты об этом знаешь? Оказывается, прошлым летом археологи на Украине раскопали знаешь что?

— Подожди-ка, — сказал я, — это после. Садись.

Я положил на стол учебник и задачник, а Стенной раскрыл тетрадь.

Мы занимались допоздна, так как над каждой задачей сидели очень долго, и в тот день я так и не узнал, что нашли наши археологи на Украине во время прошлогодних раскопок.

 

Лёшкина переэкзаменовка

I

В тот вечер, когда началась эта история, мы трое — Владик, его сестра Вера и я — сидели на новом, очень широком диване у Владика дома. Кроме нас троих, в квартире никого не было. Часы пробили восемь, когда Владик встал и решительно сказал:

— Так что же мы будем делать, ребята?

Этого мы не знали. Мы давно не виделись, потому что только на днях вернулись из пионерских лагерей, где отдыхали весь июль. Все мы были в разных лагерях и поэтому часа два рассказывали друг другу про то, как провели месяц. А Вера, которая радовалась, что Владик её не гонит (обычно, как только я переступал порог, Владик говорил ей: «Мала ещё», и она сразу уходила), старалась рассказать что-нибудь интересное.

— А одна девочка из нашего класса знаете кого видела?

— Ну?.. — спросил Владик лениво.

— Анну Аркадьевну, учительницу вашу, вот кого!

— А-а… — сказал Владик равнодушно.

— Она сейчас знаете где? В Кисловодске, на Кавказе, вот! — И рыжая толстая Вера залилась краской от огорчения, что на неё не обращают внимания.

— Так что же мы будем делать? — повторил Владик. — Мне ещё надо к Лёшке…

В это мгновение на столе зазвонил телефон.

— Включили! — закричали Владик с Верой, одновременно схватившись за трубку.

И правда, это звонили с телефонной станции, чтобы сказать, что аппарат, который вчера установили, включён в сеть.

— Что бы теперь такое… а, ребята?.. — начал Владик.

— Придумала! Ну и будет сейчас… — От нетерпения Вера даже не договорила и принялась набирать номер телефона.

— Что ты придумала? — спросил я.

— То, что ты сейчас разыграешь Лёшку!

Я не успел даже возразить, как Вера, изменив голос на писклявый, выпалила в трубку:

— Лёшу Лодкина!.. Вы Лодкин? Кисловодск вас вызывает. Абонент, не отходите от аппарата! Соединяю! — И Вера притиснула трубку к моему уху.

Я понял, что задумала Вера. Она хотела, чтобы я поговорил с Лодкиным голосом Анны Аркадьевны, нашей преподавательницы русского языка и классной руководительницы. Но я не подготовился к розыгрышу и не знал, что скажу Лодкину. Я помнил только, что ему предстоит переэкзаменовка по русскому и, значит, надо Лёшу спросить, как у него дела с грамматикой. О чём бы ещё могла спросить его Анна Аркадьевна, я не представлял.

— Здравствуй, Лодкин, — сказал я неторопливым, слегка певучим голосом Анны Аркадьевны.

Анна Аркадьевна очень молодая, но голос у неё взрослее, чем она сама. А возможно, это она с нами старается говорить пожилым голосом, чтобы дисциплина в классе была лучше, — не знаю.

— Здравствуйте, Анна Аркадьевна! — закричал Лодкин не то обрадованно, не то испуганно. — Мне вас очень хорошо слышно!

— Ну, как у тебя дела с грамматикой? — спросил я.

И это у меня получилось так похоже на Анну Аркадьевну, что Вера в восторге запрыгала по комнате, а Владик выскочил хохотать в коридор.

Лодкин ответил, что вчера был в школе и писал тренировочный диктант.

— А как ты думаешь, ты сделал в нём ошибки? — спросил я.

Такой вопрос вполне могла задать Анна Аркадьевна.

— Наверно, сделал, — ответил Лодкин печально. — Боюсь, что сделал, Анна Аркадьевна.

Как дальше продолжать разговор, я просто не знал. Мне не приходило на ум ничего подходящего, но так как молчать было нельзя, я задал Лёшке вопрос, которого Анна Аркадьевна, конечно, не задала бы:

— А скажи мне, Лодкин, как ты думаешь: каких ошибок в диктанте ты совершил больше — грубых или негрубых?

Должно быть, моя дурацкая фраза озадачила Лёшку, потому что он некоторое время тяжело дышал в трубку. Наконец он ответил:

— По-моему, у меня больше негрубых ошибок… Мне кажется…

Мне стало жаль Лёшку, захотелось подбодрить его, и я сказал:

— Я уверена, что ты выдержишь переэкзаменовку как следует. Совершенно не сомневаюсь. Уделяй только побольше внимания правилам. Заглядывай почаще в орфографический словарь. И всё будет хорошо, вот увидишь. Ты вполне можешь написать на четвёрку, Лодкин. Я желаю тебе успеха, и я в тебе уверена!

Не знаю, была ли в эту минуту уверена в Лёшке Анна Аркадьевна там, в Кисловодске, но, по-моему, и она, если бы услышала, до чего Лёшка печальный, решила бы его подбодрить.

— Спасибо, Анна Аркадьевна, — сказал Лёшка. (Я никогда ещё не замечал, чтобы у него был такой взволнованный голос.) — Теперь я… Мне ребята тоже говорили, что я могу выдержать, только я… А раз вы говорите, то, значит… я, может, правда выдержу! Большое вам спасибо, Анна Аркадьевна! Вообще…

— За что же, Лёша? — спросил я, едва не забыв, что изображаю Анну Аркадьевну.

— За то, Анна Аркадьевна, что позвонили… Времени не пожалели. Я очень… Анна Аркадьевна! Вот что я спросить хочу, — вдруг вспомнил он: — вводные слова в предложении всегда запятыми выделяются? Я в диктанте выделил.

Этот совсем неожиданный вопрос меня затруднил. Дело в том, что за лето я позабыл некоторые синтаксические правила. Я никак не думал, что сейчас, в каникулы, они мне зачем-нибудь понадобятся.

— Видишь ли, Лодкин, — промямлил я с таким сомнением, какого у педагога быть не должно, — всё зависит от случая, понимаешь ли… Правила без исключений бывают редко, так что…

Тут, к счастью, Вера заметила, какой у меня стал нерешительный тон, и затараторила в трубку:

— Ваше время истекло! Заканчивайте разговор! Истекло ваше время! Разъединяю вас!

Когда я положил руку на рычаг телефона, Вера и Владик захлопали в ладоши. Но я был не особенно доволен собой. Мне и раньше приходилось подражать голосам других людей — например, в школе во время перемены я «показывал» иногда ребятам нашего учителя физкультуры или чертёжника. По тогда это была просто шутка, и мне нравилось видеть, как все ребята смеются. А сейчас получилась путаница.

— Надо объяснить Лёшке, что я его разыграл, — сказал я, — а то он… — И я потянулся к телефону.

Но Вера отвела мою руку:

— Хорошо, скажешь ему, скажешь, но только не сейчас. Завтра скажешь, ладно? Или, ещё лучше, мы с Владиком ему скажем. Вот он удивится, представляешь?

Владик тоже стал меня уговаривать подождать до завтра. Он сказал, что завтра всё равно зайдёт к Лодкину, потому что следит за его занятиями, и заодно уж ему всё объяснит. В конце концов я согласился.

II

Наутро я проснулся оттого, что кто-то орал мне прямо в ухо:

— Над кроватью, Володя, — суффиксы прилагательных, над столом приставки висят, а в простенках — причастия снизу доверху!.. Доброе утро!

— Какие причастия? Доброе утро! Почему в простенках? — крикнул я, спросонья немного перепугавшись.

— Как — какие? Слева — действительные, а справа — страдательные. Столбиками.

Я открыл глаза и увидел Владика.

— Да проснись же, Володька! — снова закричал он. — Лёшка взялся за ум, понял?

— А, так ты был у Лодкина? — догадался я.

— Дошло всё-таки. А где же ещё!

— Удивился, наверно, Лёшка, когда узнал, что это я его вчера разыграл? — спросил я.

— Он-то, наверно, так бы удивился, что и представить нельзя, — сказал Владик, — только я ему, конечно, ничего не сказал. Сам понимаешь…

— Ничего не понимаю! — перебил я его. — Как же, когда…

Но тут Владик тоже меня перебил:

— Слушай, это даже спящий поймёт! Со вчерашнего вечера Лёшка стал заниматься на совесть. После твоего звонка он решил обязательно выдержать переэкзаменовку. Хочешь, чтобы ученик нашего класса остался на второй год?

— Если хочешь, тогда иди к нему и расскажи, что вчера разыграл, — добавила Вера, появляясь на пороге.

Я вскочил с постели и сказал, что мне нужно подумать.

— Думай, — согласился Владик, — а мы пойдём отнесём Лёшке орфографический словарь. Думай…

Я остался один.

Лёшу Лодкина я знал давно.

Он был известен не только в нашем классе, но и в параллельных. О нём говорили на сборах звена и отряда, на родительских собраниях и на педсовете. Я думаю, что о нём слышали и в роно.

Лёша Лодкин делал огромное количество ошибок в диктантах. Его диктанты хранились в методических кабинетах. Ему удавалось иногда сделать несколько ошибок в одном слове. Из-под его пера выходили часто слова совсем без гласных. Учителя говорили, что было бы лучше, если бы он делал ошибки на какие-нибудь определённые правила. Тогда с ними было бы легче бороться. Но, к сожалению, Лодкин совершал ошибки не на правила. Главное — Лёшка даже не верил, что сможет запомнить всё то, что нужно, чтобы стать грамотным. Лёша считал, что только случайно может написать диктант сносно. Поэтому запятые, например, он ставил без всякого разбора. Я видел однажды, как Лодкин расставлял их в уже написанном диктанте. Он обмакнул перо и, прошептав: «Была не была!» — принялся за дело.

То, что Лёшка решил во что бы то ни стало сдать переэкзаменовку, было, конечно, очень хорошо. Я отправился к Лёшке.

Мать Лодкина — она открыла мне дверь — сказала торжественно:

— Лёша занимается! — У неё был праздничный вид.

— Володя, ты уж… — Лёшка посмотрел на меня виновато и дружески. — Я сейчас с тобой разговаривать не буду и на улицу не пойду. Не обижайся, ладно? Дело, Володя, в том…

И он заговорил о том, что должен теперь заниматься так много, как только может, потому что Анна Аркадьевна даже на отдыхе о нём не забывает и вчера звонила из Кисловодска.

— Может быть, она ещё позвонит. Я её тогда обязательно хочу порадовать, — сказал Лёшка. — Ведь она же может ещё позвонить?

— Может, — ответил я, глядя не на Лёшку, а на стену, увешанную суффиксами и приставками.

— Слушай, она сказала, что во мне уверена… — Лёшка помолчал. — Я не могу провалить переэкзаменовку! Раньше бы мог, а теперь… — Лёшка сжал кулаки. У него сильно заблестели глаза.

Я продиктовал Лёшке страничку из хрестоматии, поправил ошибки и ушёл, не сказав, что вчера разыграл его.

III

Через несколько дней ко мне пришли Владик и Вера, чтобы вместе ехать в Парк культуры и отдыха.

— Вы зайдёте или сразу поедем? — спросил я с порога.

— Зайдём, — сказал Владик.

Они оба сели, но Владик сейчас же встал.

— Я должен сообщить тебе… — начал он.

— Сообщай, — сказал я.

— Ты не возражаешь, что я при Вере?

— Нет.

— Если она тебя смущает, я её в два счёта могу выставить.

— Не надо.

— Как знаешь, — проговорил он немного разочарованно и наморщил лоб. — Одним словом, Володя, дело в том…

— Ну? — сказал я.

— …что Лодкин приуныл.

— Лёшка?.. — Я почему-то не ожидал, что Владик о нём заговорит.

— Его нельзя оставлять без присмотра! — вздохнула Вера так, словно приходилась Лодкину бабушкой и он давно уже отравлял ей спокойную старость.

— Молчи… — сказал Владик. — Понимаешь, Володя, Лёшка опять стал меньше заниматься. Говорит, не осилить ему всей премудрости. Прямо старая песня… Его всё время вдохновлять надо.

— И подгонять, — добавила Вера.

— Кто же его будет вдохновлять? — спросил я.

— Ты, — ответил Владик сразу.

— Я?..

— Ты.

— Как это?

— Так. Позвонишь, как в тот раз.

— За Анну Аркадьевну? Ну нет!

— Позвонишь! — сказал Владик внушительно. — Это будет иметь огромное воспитательное значение!

Я призадумался. В своей жизни я ещё не совершал поступков, которые имели бы огромное воспитательное значение. Пожалуй, что и поступков, которые имели бы просто воспитательное значение, пусть даже не огромное, мне тоже совершать как-то не приходилось…

Пока я припоминал свои наиболее важные поступки, Владик говорил Вере:

— Тебе необходимо держать язык за зубами. Если ты хоть кому-нибудь расскажешь то, что знаешь, это может дойти до Лодкина и…

— Для чего ты мне втолковываешь? — запричитала Вера громко, но не очень обиженно. — Что я, трепаться собираюсь, да?

— Да, — ответил Владик. — Когда у тебя чешется язык, я это замечаю по твоим глазам. Но знай: если Лёшка узнает, он провалит переэкзаменовку и останется на второй год. И тогда, — Владик произнёс это с расстановкой, — весь наш класс… вся школа… весь район…

Верины глаза широко раскрылись. Она со страхом ждала, что же произойдёт с классом, школой и районом. Но Владик только грозно спросил:

— Понятно?

— Я не проболтаюсь, — быстро сказала Вера.

Владик кивнул.

— Ты поговоришь с Лёшкой вечером, от нас, — сказал он мне. — И не забудь, что он может задать тебе какой-нибудь вопрос, как тогда… — Владик озабоченно покачал головой.

Кончилось тем, что они с Верой отправились в Парк культуры и отдыха, а я, чтобы вечером не оплошать, решил взяться за грамматику и синтаксис.

Я принялся искать эти учебники, но, как назло, мне никак не удавалось их найти. Я знал, что они никуда не могли деваться, но всё-таки их нигде не было. Я заглянул даже в сундук, где лежали пересыпанные нафталином зимние вещи, однако и там никаких книг не оказалось. Второй раз обшаривать квартиру я не стал, а, чтобы не терять времени, отправился в районную детскую библиотеку. В библиотеке мне выдали «Грамматику» и «Синтаксис», но почему-то решили, что у меня самого переэкзаменовка, и это мне было очень неприятно. Кроме того, наверно от нафталина, мне всё время хотелось чихнуть, но из этого ничего не выходило, и я то и дело гримасничал, так что женщина, которая наблюдала за порядком в зале, сделала мне замечание.

Так как я не знал, по какому разделу Лёшка меня о чём-нибудь спросит, то занимался весь день. Когда, перелистав оба учебника, я поднялся из-за стола, уже стемнело. Набитый правилами, я побежал к Владику.

IV

Вера, как и в первый раз, соединила меня с Лодкиным, и я услышал громкий, очень довольный Лёшкин голос:

— Анна Аркадьевна, это вы, да?

— Я, — ответил я.

— У меня дела лучше, Анна Аркадьевна! — крикнул Лодкин.

— Очень рада, — сказал я. — Надеюсь, Лёша, ты занимаешься всё время?

— Всё время… то есть последнее время я… а так всё время, Анна Аркадьевна.

— Прекрасно, — сказал я. — Может быть, у тебя есть ко мне какие-нибудь вопросы? Я готова ответить.

Мне очень хотелось показать свои знания. Ведь я не только повторил всё, что мы прошли за год по синтаксису и грамматике, но и прочитал брошюру (её где-то достал Владик) «Преподавание синтаксиса», изданную «в помощь учителю». Было бы просто обидно, если бы теперь Лёшка не задал мне какого-нибудь подходящего вопроса.

— Анна Аркадьевна, я правда хочу спросить… — начал Лёшка.

— Пожалуйста, Лёша, — откликнулся я, на всякий случай раскрывая учебник русского языка на оглавлении.

— Вам Казбек оттуда виден? — спросил Лёшка с любопытством.

— Казбек? — переспросил я.

Владик и Вера смотрели на меня непонимающими глазами и ничего не подсказывали. Не могли сообразить, в чём дело!

— Нет, не виден, — ответил я наугад, чувствуя, что помощи не дождёшься. — Горная вершина Казбек, Лодкин, отсюда не видна.

— А у Лермонтова написано, Анна Аркадьевна, — сказал Лёшка смущённо, — что Печорин из Кисловодска Казбек видел. Я подумал, раз Печорин…

— А, Печорин, один из тех, кого Белинский называл «лишними людьми»?.. — пробормотал я, решительно не зная, как выбраться из положения.

— Ага, «лишний человек», — подтвердил Лёшка.

Разговор становился дурацким. Нужно было что-то немедленно ответить.

— Надо учесть, Лодкин, — произнёс я размеренным голосом, — что Печорин видел из Кисловодска Казбек в первой половине девятнадцатого века, не так ли? А сейчас у нас…

— Вторая половина двадцатого, — поспешно подсказала Вера ни к селу ни к городу.

— Вторая половина двадцатого века, Лодкин, — сказал я в трубку.

— Ах, вот что, Анна Аркадьевна… — Лёшка, видимо, ничего не понимал, но старался не показать этого.

— Я желаю тебе успеха, — торопился я закончить разговор. — Ты, конечно, выдержишь переэкзаменовку. Будь только внимателен, когда сядешь писать диктант. Не спеши, как это с тобой бывает. До свиданья!

— Спасибо, до свиданья! — крикнул Лёшка. — Вам ещё что-то мама моя сказать хочет.

Не успел я возразить, как мать Лодкина в самом деле взяла трубку и, называя меня «голубушкой», «милой девушкой» и «светлой головушкой», принялась благодарить за внимание к Лёшке. Когда я положил наконец трубку, мне стало очень не по себе. Но Владик начал убеждать меня, что ничего дурного не произошло. По его словам, расстраиваться мы могли бы, если бы после моего звонка Лодкин с матерью подумали об Анне Аркадьевне плохо. А раз они, наоборот, думают о ней лучше прежнего, то всё в порядке.

— А с Казбеком как же? — спросил я удручённо.

— С Казбеком — пустяки, — ответил Владик. — Может быть, Анна Аркадьевна близорукая — откуда Лёшке знать?

Я немного успокоился.

— Хотя, — заметил Владик, подумав, — с девятнадцатым веком у тебя получилось неудачно и даже, знаешь ли, странно. Да-а… Когда в следующий раз будешь говорить с Лёшкой, знай о Кавказе побольше, а не то…

— Не будет следующего раза! — заорал я возмущённо. — Этого не хватало — «в следующий раз»!..

— Ну чего ты раскричался? — миролюбиво спросил Владик. — Это и понадобиться может только раз: накануне переэкзаменовки. Если я увижу, что у Лёшки душа в пятки ушла, пожелаешь ему успеха, несколько слов, таких уверенных… Да что тебя учить!

Я отказался наотрез, но на следующий день Владик притащил мне всё-таки справочник «Курорты Кавказа», какую-то старинную брошюру «Целебные источники Минеральных Вод» и открытку, на которой был изображён Казбек.

— Изучай, — сказал он.

Я послал его к чертям. Он ушёл, однако оставил мне всё, что принёс. Само собой получилось, что я прочитал обе книжицы. И так как у меня хорошая память, то я запомнил и туристские маршруты, которые в них рекомендовались, и названия санаториев, и даже почти все болезни, какие лечат минеральной водой. Теперь уж Лёшке ни за что не удалось бы поставить меня в тупик!..

Но больше я с Лодкиным по телефону не разговаривал. Видно, Владик в канун переэкзаменовки решил, что обойдётся и без меня. И действительно, Лёшка написал диктант на четвёрку. То есть он получил бы даже пятёрку, если бы не одна ошибка, которую, правда, я уверен, кроме него, никто не догадался бы сделать: он само слово «диктант» через «е» написал.

Несмотря на эту нелепую ошибку, Лёшка, конечно, был счастлив. Его перевели в седьмой класс, и он, едва об этом узнал, бросился покупать всё необходимое для нового учебного года. Мы долго ходили с ним по магазинам школьных и канцелярских товаров, по книжным магазинам, не спеша запасались карандашами, тетрадями, перьями и вместе радовались, что скоро в школу.

В тот день мне как-то не пришло на ум сказать Лёшке, что по телефону ему звонил я, а не Анна Аркадьевна. Уже расставшись с ним, я решил, что непременно сделаю это до первого сентября.

И как-то Владик, Вера и я отправились к Лодкину, чтобы позвать его в кино на новую картину, а по дороге в кино рассказать ему всё и посмотреть, как он будет изумляться.

V

Мы столкнулись с Лёшкой и его матерью в дверях: они уходили. Лёшка был принаряжен и осторожно держал обеими руками, как спелёнатого младенца, огромный букет, завёрнутый в бумагу.

— Анну Аркадьевну встречать едем! — пояснила Лёшкина мать. — Как раз поспеем!

Тут мы трое переглянулись и подумали все об одном: о том, что Лёшка прямо на вокзале заговорит с Анной Аркадьевной про её звонки из Кисловодска и случится что-то жуткое. Надо было спасать положение, но у меня прилип язык к гортани, так что я, даже если бы и придумал что-нибудь, всё рано не смог бы ничего сказать. Между прочим, это у меня впервые так язык приклеился. Я раньше считал, что «прилип язык к гортани» — это метафора, и даже, по-моему, на экзамене по литературе привёл это выражение как пример метафоры. Но, видно, оно — не всегда метафора.

Владик тоже стоял и молчал, загораживая выход на лестницу. И в эту минуту Вера сказала:

— Это вы какую Анну Аркадьевну встречаете: которая их учительница?

— Её, — ответила Лёшкина мать. — Так что вы, ребятки…

— Так её же поезд на четыре с половиной часа опаздывает! — сказала Вера.

— На четыре с половиной?.. — И Лёшка с матерью даже отошли немного от двери в глубь коридора: — А что случилось?

— Рельсы немножко… — начала было Вера.

Но тут вмешался Владик.

— Их продержали у разъезда около Лозовой, — объяснил он уверенно. — Я только что звонил на вокзал.

— Ага… такой же случай был с моим отцом, — подтвердил я, отклеив наконец свой язык. С моим отцом и правда был такой случай.

— А вы тоже хотели Анну Аркадьевну встретить? — спросил Лёшка.

— Хотели. Да только теперь… — Владик развёл руками.

— Вечером её родные все встречать будут, — добавила Вера, — нам как-то… — Она замялась.

— Да, — сказала Лёшкина мать. — Я всё-таки на вокзал позвоню, справлюсь.

— А мы, пожалуй, пойдём. Верно, ребята? — сказал Владик бледнея.

— Пойдём! — откликнулись мы с Верой очень дружно.

— Постойте! — остановила нас Лёшкина мать, не отнимая трубки от уха. — Куда же вы? Вы ведь, должно быть, пришли зачем-нибудь? Садитесь!

— Ты не помнишь, зачем мы пришли? — спросил меня Владик, садясь на букет.

— Я не помню что-то… — сказал я, не отрывая взгляда от Лёшкиной матери. (Она вновь и вновь набирала один и тот же номер, но, к счастью, он пока был занят.) — По-моему… нет, не помню… Хотя вспомнил: мы пришли просто так. Совершенно верно… Конечно… Теперь я припоминаю.

— У вас с Лёшей секреты, вероятно, — проговорила Лёшкина мать, поняв по-своему моё бормотанье. — Пожалуйста, я не допытываюсь. Эх, — добавила она, с сердцем бросив трубку на рычаг, — на этот Курский вокзал, наверно, за сутки не дозвонишься!

— Да, досадно. Туда действительно невозможно дозвониться, — заметил Владик повеселев, — на редкость трудно. Очень досадно!

— Ну, мы пойдём всё-таки, — сказал я.

Лёшка вышел нас проводить. На лестнице Владик шепнул Вере:

— Ты иди с ним в кино, а мы с Володей — на вокзал.

— Пойдём сейчас в кино, Лёша, — предложила Вера.

— Так вы за этим и пришли? — обрадовался Лёшка.

— Ну да!

— И билеты есть?

— Ага, — сказала Вера.

— А чего же вы при маме не сказали?

— Боялись — она тебя не отпустит, — не задумываясь, ответил Владик.

— Почему? Она меня днём отпускает, — возразил Лёшка.

— Видишь ли, картина очень взрослая, — сказал Владик.

— Там арии… арии такие, понимаешь, что только после шестнадцати лет, вот в чём дело, — поспешно поддержал я.

Только бы Лёшку отправить в кино, а нам попасть на вокзал вовремя! Только бы всё объяснить Анне Аркадьевне раньше, чем Лёшка с матерью явятся её благодарить! Но Лёшка не отпускал нас — он не торопился.

— Это что за картина, «Алеко»? — спросил он.

— «Алеко».

— Интересно, тут «Алеко», а у Пушкина «Цыганы» называется, да?

— А у Пушкина «Цыганы», — повторили мы, переминаясь с ноги на ногу.

— Может, ещё не пустят из-за арий этих? — усомнился Лёшка.

— Пустят, — сказал я. — Эти арии только вечером… а так, днём, и тебе и Вере можно… Вот мы с Владиком уже были — пустили.

— Так, значит, мне одному с Верой идти? — Видно было, что Лёшка заколебался. — Я думал, всем вместе…

— Билеты хорошие, самая середина, — сказала Вера жалобно. — Пора уж идти, а то пропадут…

Наконец Вера с Лёшкой ушли в одну сторону, а мы с Владиком помчались в другую — к метро. Сбежав вниз по эскалатору, вскочили в поезд и выбрались из-под земли у Курского вокзала, когда до прибытия кисловодского поезда оставалось пять минут.

— Живо брать перронные билеты! Успеем! — сказал Владик. — Плохо, что номера вагона не знаем. Но на платформе так сделаем: ты станешь у входа в туннель, а я пойду вдоль вагонов. Анну Аркадьевну не пропустим.

Мне это понравилось. Я просто мечтал, чтобы Анне Аркадьевне попался на глаза первым Владик, а не я. Он найдёт что сказать. Что касается меня, то мне и представить себе было трудно, как я начну что-нибудь объяснять.

— У тебя есть деньги? — спросил Владик, когда несколько человек, стоявших впереди нас в короткой очереди, получили билеты.

В кармане у меня оказался один рубль.

У Владика нашлось пятьдесят копеек. Перронный билет стоил рубль.

— Так, — сказал Владик, — на два билета не хватает. Купим один, ты пойдёшь на платформу, а мне придётся подождать здесь.

— Почему я пойду на платформу? — спросил я.

— Рубль — твой, — ответил он.

— Я дам тебе пятьдесят копеек, — сказал я.

— Не в этом дело, — ответил он, подумав мгновение: — ведь говорил с Лёшкой за Анну Аркадьевну всё-таки ты!

Я ничего не ответил, только посмотрел на Владика. Он быстро сказал:

— Ладно, попробуем пройти вместе.

Мы скорым шагом спустились в туннель. Рядом с нами шло много встречающих с букетами. Были и люди без цветов, но с чемоданами — эти уезжали сами. Мимо контролёрш все проходили, не останавливаясь, не замедляя шага. Некоторые на ходу показывали свои билеты, другие проходили просто так.

— Надо только иметь уверенный вид, — прошептал Владик, когда мы приблизились к контролёршам, — и ничего не спросят даже…

У него был и на самом деле уверенный вид. В толпе мы оба прошли мимо контроля без всякой задержки. На мой билет ни одна из железнодорожниц даже не взглянула.

— В порядке… — произнёс Владик облегчённо.

И сразу мы услышали за спиной окрик:

— Мальчик, вернись!

— Мне вернуться? — спросил я с надеждой и остановился.

— Нет, ему. Он вот без билета. — Контролёрша указала на Владика.

Владик пошёл назад. Не знаю, почему его не пропустили. У него был очень спокойный вид, а у меня, по-моему, наоборот, подозрительный. Как догадались, что именно у него нет перронного билета, я не представляю. Так или иначе, Владик остался где-то на площади, а я вышел на платформу, к которой уже подкатывал не спеша поезд Кисловодск — Москва.

Поезд остановился, и сразу стало на платформе шумно, суматошно: вокруг меня обнимались, целовались, искали и находили друг друга приехавшие и встречающие, только я стоял на одном месте, у входа в туннель, искал глазами Анну Аркадьевну и боялся, что сейчас увижу её. Но мимо меня прошло уже много людей, на перроне стало просторно, однако Анны Аркадьевны всё не было. У меня мелькнула мысль, что, может быть, я нечаянно пропустил Анну Аркадьевну, а Владик на другом конце туннеля, при выходе на площадь, её встретил и сейчас уже обо всём ей рассказывает. Как бы это было здорово!

Мечтая, я, наверно, не очень внимательно глядел по сторонам. Когда мечтаешь, то видишь уже только то, что тебе хочется, а не то, что делается вокруг. Так что я прямо вздрогнул, когда передо мной в нескольких шагах очутилась вдруг Анна Аркадьевна. Она была загоревшая, в широкополой соломенной шляпе, светло-зелёном платье и босоножках. Рядом с ней шёл бледный, сразу видно, что не с юга, парень в чёрном костюме и нёс, слегка клонясь в одну сторону, большой чемодан. Он называл Анну Аркадьевну Анечкой и на весь перрон говорил о том, что её телеграмма пришла только утром, и поэтому её родители, которым он звонил, не сумели выбраться на вокзал.

— Так и получилось, что я один тебя встретил, — сказал он потише и взял Анну Аркадьевну под руку.

Они поравнялись со мной.

— С приездом! — сказал я хриплым голосом и загородил им дорогу. — Это я…

— Шатилов? — изумилась Анна Аркадьевна. — Здравствуй! Что ты здесь делаешь? Встречаешь кого-нибудь?

— Да, я встречаю, — сказал я и с трудом добавил: — Вас.

— Меня? — Анна Аркадьевна была, как говорится, поражена. — Меньше всего ожидала сейчас увидеть тебя, Шатилов…

— На площади ещё Горяев ждёт, — предупредил я, — Владик.

— Что-нибудь случилось? — спросила Анна Аркадьевна.

— Случилось, — сказал я.

— Так что ж ты? Ну?.. — Анна Аркадьевна испуганно смотрела на меня, остановившись как вкопанная посреди перрона.

— Случилось, но не очень страшное, — сказал я, чтобы её успокоить.

— Так что же?

— Я потом, — сказал я и покосился на парня с чемоданом. — Можно потом?..

— А-а, — сказала Анна Аркадьевна с облегчением, — так, может, мы потолкуем с тобой завтра? Раз ничего страшного…

— Ничего очень страшного, — сказал я спокойно, — но через два часа будет уже поздно.

После этого Анна Аркадьевна почему-то опять сильно встревожилась.

— Что же, — заторопилась она, — тогда скорее поедем ко мне. Где же Владик?

На площади Владика не было. Анна Аркадьевна и её знакомый немного постояли, а я побегал взад-вперёд по тротуару от вокзала до метро, но Владика не нашёл.

— Придётся ехать без него, — решил я.

Мы сели в троллейбус и поехали. Конечно, вдвоём с Владиком мне теперь было бы легче. Но об этом не стоило думать. В троллейбусе мы сначала не разговаривали. Нарушил молчание Виктор — так звали парня, который нёс чемодан.

— Как ты всё-таки отдыхала, Анечка? — спросил он.

— Отдыхала?.. — переспросила Анна Аркадьевна, словно очнувшись. — Чудесно! Там были замечательные прогулки — например, от Храма воздуха к Красному Солнышку…

— …откуда открывается вид на вершину Эльбруса, а также на живописно раскинувшийся внизу Кисловодск, — вступил я в разговор, вдруг вспомнив Владикину брошюру.

Анна Аркадьевна и Виктор внимательно на меня посмотрели.

— И само восхождение удивительное! — продолжала Анна Аркадьевна. — Воздух всё время такой, что совершенно не чувствуешь крутизны…

— Незабываемая прогулка, которая, однако, не рекомендуется при пороке сердца, — быстро добавил я, очень довольный, что мои знания пригодились.

— Ты побывал в Кисловодске? Да, Шатилов? — спросила Анна Аркадьевна.

— Нет, что вы, я никогда там не был!

Мне показалось, что этот мой ответ Анне Аркадьевне чем-то очень не понравился, и я не вымолвил больше ни слова, пока мы не пришли к Анне Аркадьевне домой.

Анна Аркадьевна усадила меня в кресло, а сама села напротив на ручку другого кресла. Потом она взглянула на Виктора и сказала:

— У нас с Володей дела.

Виктор с огорчённым лицом отправился в другую комнату. В дверях он остановился и спросил:

— Разговор будет большой?

Я подумал и ответил:

— Длинный.

Тогда Виктор огорчился ещё сильнее и закрыл за собой дверь. А я без всякой утайки рассказал всё с самого начала: как позвонил Лёшке в первый, а потом во второй раз, как сегодня мы пошли к Лёшке, чтобы всё ему растолковать, а вместо этого его обманули.

Анна Аркадьевна слушала меня очень внимательно. Сначала у неё было такое лицо, как будто я ей отвечаю у доски и она не хочет, чтобы я знал, правильно отвечаю или нет. Но скоро лицо у неё стало такое, какое было на вокзале, когда я с ней поздоровался и сказал, что Владик ждёт на площади.

Не знаю почему, но больше всего удивилась Анна Аркадьевна, когда узнала, что Лёшка сдал на четвёрку. Она даже вскрикнула и переспросила:

— На четвёрку? Не может быть! Но это точно, что он сдал, ты не путаешь?

Я сказал, что знаю наверняка.

— Непонятно! — Анна Аркадьевна перестала вдруг говорить голосом, который был взрослее её, а начала говорить со мной так, как с Виктором. — Представляешь, я совершенно… ну, ни капельки не верила, что Лодкин может выдержать! Как это произошло — трудно представить!..

— Очень просто, — попытался я объяснить: — ваши звонки имели огромное воспитательное значение! То есть… я говорю, что когда я звонил, то… то помогало всё-таки, — спохватился я.

Анна Аркадьевна нахмурилась.

— Так, — сказала она. — А чего же ты теперь хотел бы?

Я ответил, что хочу, чтобы Лёшка по-прежнему думал, будто ему правда звонила Анна Аркадьевна. Я сказал, что знаю, что я виноват, и прошу, чтобы тайну не открывали не из-за себя, а только из-за Лёшки и его матери. И пока я это говорил, Анна Аркадьевна молчала и смотрела мне прямо в глаза так, что я не мог их опустить, и мне всё казалось, что надо ещё что-то сказать — важное-важное.

— Если бы Лёшка с матерью после этих звонков подумали о вас плохо, — сказал я, — тогда бы обязательно пришлось им всё рассказать. А раз они теперь о вас думают даже гораздо лучше, чем раньше, то, по-моему…

И я замолчал, потому что Анна Аркадьевна покраснела так, как никогда при мне не краснел ни один учитель. По-моему, так человек может покраснеть, только если ему станет не по себе.

— Так тебе не хочется говорить с Лодкиным? — спросила Анна Аркадьевна тихо и медленно. — Ладно. Можешь ему ничего не объяснять. Я поговорю с ним сама. — Анна Аркадьевна остановилась. — Я ещё не знаю, что расскажу ему, а чего не расскажу. Надо подумать. Но, в общем, я это беру… да, беру на себя. Вот так, Володя. А пока что…

Анна Аркадьевна быстро подошла к телефону, заглянула в книжечку, висевшую возле аппарата на шнурке, и набрала какой-то номер. Я предполагал, что она звонит отцу или матери, и вдруг услышал:

— Пожалуйста, Лёшу Лодкина!

Было интересно, какая у них получится беседа, но почему-то мне стало немного не по себе, и я решил уйти.

— До свиданья. Я пойду. — Попрощавшись с Анной Аркадьевной и Виктором, я быстро пошёл ко входной двери. Когда я уже отомкнул замок, до меня донеслось:

— Поздравляю тебя, Лёша!

Я сбежал по лестнице и пешком отправился домой, по дороге думая о разном.

Владик ко мне с того дня не приходил. Я у него тоже не был.

А Лёшка забегал ко мне на днях за какой-то книжкой. Про что говорила с ним Анна Аркадьевна, он не сказал. Во всяком случае, он не обижен на меня — это точно. Иначе он не позвал бы меня на свой день рождения, на который я пойду сегодня вечером.

 

Свой баснописец

Как-то после уроков, когда наша дружинная редколлегия сидела над чистым листом ватмана и планировала очередной номер стенгазеты, в класс вошёл Боря Калинкин.

— Ребята, — сказал он, отчего-то смущаясь, — я вот подумал… И, по-моему… мне кажется, мы могли бы… Может, нам басни помещать, а?

Минуту мы помолчали, потому что такая мысль ни разу не приходила нам на ум. Первым откликнулся я, как заведующий отделом юмора.

— Мы бы помещали басни, — сказал я, — если бы у нас были баснописцы. А раз их нет, так откуда же взять басни?

И тогда Боря Калинкин вынул из кармана куртки листок бумаги и протянул мне. Пока мы читали, он неотрывно следил за нашими лицами.

— Ну как? — спросил он, когда все прочли, и покраснел.

— Что ж, — сказал наш редактор Юра Мухин. — Это басня «Волк и ягнёнок», так? Про вчерашний случай?

— Да, — сказал Боря Калинкин.

Они имели в виду, что вчера во время перемены шестиклассник Грачёв приставал к второкласснику Куницыну, пока не вмешался проходивший мимо сторож Федосеич.

— Волк — это, значит, Грачёв? — спросил редактор.

Боря Калинкин кивнул.

— А ягнёнок — Куницын?

— Куницын, — подтвердил Боря.

Юра Мухин задумался.

— Ясно ли это будет? — произнёс он неуверенно.

— По-моему, да, — сказал баснописец, — это же аллегория…

— Я понимаю, что аллегория, — сказал Юра Мухин, почему-то рассердившись. — Мы-то понимаем, а ведь читатели у нас такие есть, что аллегории и не проходили ещё. Они, может, и про эпитет ещё не слыхали, а ты им аллегорию! — И наш редактор озабоченно нахмурился.

Боря Калинкин молчал, видно не зная, что возразить. Но тут мы все стали убеждать Юру Мухина, что в басне всё понятно, и кончилось тем, что решено было её поместить. Юра Мухин настоял только, чтобы над басней было написано: «Некоторые шестиклассники пристают к некоторым малышам». И после того как на это согласились, редактор больше уж не возражал против басни Бори Калинкина.

Через несколько дней стенгазету вывесили. В большую перемену возле неё столпились ребята. Все замечали прежде всего басню. Над нею было выведено крупными буквами «Борис Калинкин», а сам Боря стоял немного поодаль и смотрел на читающих.

Читатели, не отходя от газеты, обсуждали заодно и басню и рисунок к ней. На рисунке изображался волк с длинными, как кинжалы, клыками, который замахнулся передней лапой на небольшого козла, хотя в басне речь шла о ягнёнке, а вовсе не о козле.

Ребята ругали нашего газетного художника за то, что он только испортил басню, а художник оправдывался. Он говорил, будто всегда считал, что козёл и ягнёнок — это одно и то же.

Басня всем понравилась. Я слышал, да и Боря Калинкин, наверно, тоже слышал, как ребята между собой разговаривали:

— Ну, теперь у нас есть свой баснописец!..

— Ага. А ты этого Калинкина видел когда-нибудь? Он из шестого «Б», кажется?..

— Здо́рово он про Грачёва, да?

Но самому́ Грачёву басня, конечно, не пришлась по вкусу. Мы, понятное дело, и не думали, что он от неё получит удовольствие. И, однако, того, что случилось на следующей перемене, мы совсем не ожидали.

Грачёв подошёл к Боре Калинкину и, держа сжатые кулаки за спиной, спросил:

— Это я волк, говори?

Баснописец побледнел.

— Ну, говори, я волк, да? — повторил Грачёв, подвигаясь к Боре Калинкину вплотную.

— Почему ты, — тихо сказал Боря, отступая на шаг, — с чего ты взял? Это просто я изобразил… ну, вообще хулигана.

— Ага, я говорил! — торжествующе закричал Грачёв. — Слыхали? Я говорил: это не про меня!

Вокруг них собрались ребята.

— Вот, — обратился к ним Грачёв, — кто лучше знает, про меня это или нет: вы или Калинкин? А он сам сказал! Повтори-ка, Калинкин…

И Боря неохотно, но всё-таки внятно повторил, что басня не про Грачёва, а так, вообще…

— Пожалуйста, — радовался Грачёв, — прошу теперь на меня не указывать!

Многие были прямо поражены поведением баснописца. Я, например, считал, что Боря Калинкин просто струсил, другие считали, что, может быть, Боря и правда писал не о Грачёве и Куницыне.

Наша редакция решила было без всяких аллегорий назвать Грачёва зажимщиком критики. Но, подумав, мы поняли, что этого нельзя сделать: раз Калинкин отрицает, что критиковал Грачёва, как тут докажешь что-нибудь? Нам было очень досадно, что с первой басней так нескладно вышло. И, может, поэтому, когда Боря Калинкин принёс вскоре в редакцию вторую, она нам меньше понравилась.

Хотя она была про иное событие, чем первая, в ней опять действовали волк, ягнёнок и ещё енот.

Мы поместили эту басню, но не на видном месте и без рисунка.

Примерно через неделю он опять мне дал басню. Наша редколлегия её рассмотрела, и Юра Мухин велел вызвать баснописца для разговора. Боря Калинкин явился, а наш редактор ему сказал:

— У тебя почему-то каждый раз, Калинкин, животные одни и те же. Это снижает, понимаешь ли, ценность твоих басен. Ты вот Крылова возьми почитай…

Боря Калинкин подумал и ответил:

— Да, конечно, Крылов знал больше зверей. — Он помолчал и добавил: — И вообще он был опытнее…

После этого разговора в творчестве Бори Калинкина наступил перерыв недели на две. И только на днях он написал новую басню — он написал о том, что приключилось у нас накануне. А накануне почти половина шестого класса «А», по наущению Грачёва, сбежала с последнего урока. И это вот событие Боря Калинкин изобразил, как говорится, по свежим следам и, конечно, в аллегорической форме. В басне были не сбежавшие ученики, а резвые бараны, и к ним обращался главный баран со словами, очень похожими на те, которые произносил Грачёв. Это была удачная басня, и мы её поместили. И уж заранее знали, что Грачёву будет не по себе, когда он её станет читать или если при нём начнут читать другие.

Но в тот самый день, когда мы вывесили этот номер стенгазеты, я, спустившись после уроков в раздевалку, увидел, что Грачёв притиснул к стене Борю Калинкина и, совсем как после первой басни, громко спрашивает:

— Говори, я главный баран, да?

— Ты! — закричал я издалека и бросился к ним. — Так и ответь ему, Борька! Чего молчишь?

Грачёв не стал дожидаться, пока я подбегу, — он немедля поднёс к носу баснописца кулак и повторил свой вопрос. И тут я услышал, как Боря Калинкин сказал:

— Чего ты, Грачёв, вовсе я тебя и не изображал в басне, не думал даже…

У меня прямо руки опустились, которыми я собирался оттащить Грачёва от Калинкина.

С тех пор мы больше не печатаем Бориных басен. Мы бы простили Боре, что он знает мало зверей, но того, что он трус, мы ему простить не можем. Пока что в нашей газете нет больше басен. Но как только в школе появится смелый баснописец, мы сейчас же начнём помещать его басни.