Глава 1

Элиот Куинн не успел переступить порог здания, как весть о его появлении разнеслась по всем этажам. Расторопный служащий известил нас, и Пэтти заглянула в кабинет сообщить мне об этом.

Элиот Куинн. Первое, что я подумал: «Пришел босс», и вскочил, будто меня застигли в его кресле.

— Мне, наверное, стоит пойти ему навстречу, — сказал я, — или это будет слишком нарочито? Возможно, у него и в мыслях нет подняться ко мне.

— Не думаю, — возразила Пэтти.

— Ну хорошо. Я немного обожду. Только ради Бога, скажи Джоан, чтобы держала меня в курсе о его передвижении.

Появление Элиота на пятом этаже будет означать, что он намерен встретиться со мной, ведь здесь расположены кабинеты окружной прокуратуры.

— Я-то ей скажу, — пообещала Пэтти, — но не уверена, знает ли Джоан, как выглядит Элиот Куинн. Она в штате пять лет.

Я ждал. Элиот наверняка многих встретит в коридорах. Он не случайно выбрал этот день, четверг, когда судебные процессы завершены, но судьи еще не разъехались. Я шагал по комнате, прикидывая варианты. Этот кабинет никогда не принадлежал Элиоту. Последний год мы работали в новом здании. Мой теперешний офис был чуть меньше, но казался просторнее из-за больших окон. Старый кабинет походил на нору в глубине здания. Новый можно было сравнить с орлиным гнездом на макушке дома. Я часто забывал о существовании внешнего мира. Была середина августа, стояла невыносимая жара. Мы так и не дождались похолодания после июньского зноя.

Чуть погодя я спустился вниз, чтобы разыскать Элиота в лабиринте четвертого и пятого этажей, отданных под окружную прокуратуру. На третьем этаже и ниже разместились залы судебных заседаний по уголовным преступлениям. Новое здание суда было недостаточно вместительным для всех юридических отделов округа Бексер, поэтому часть учреждений отделили. Гражданские суды остались на месте, из их окон можно было лицезреть машины с уголовными преступниками, которых везли в новый Дворец правосудия.

На третьем этаже я задержался. Двое моих коллег, адвокаты, изобразили бурный восторг по поводу нашей встречи. Пит Форчун, который много лет назад увел у меня из-под носа клиента и препятствовал моему продвижению по службе, радостно возопил: «Блэкки» — и помахал рукой. Я не остановился. Близкие друзья знают, что я его не переношу.

— Привет, судья, — бросил я мужчине лет под шестьдесят, который казался чужаком в этой обстановке. Он уже года два не работал судьей, но был обречен носить это звание до конца своих дней. Я ему не слишком симпатизировал, потому что он в свое время не прервал контактов с дамой, которая, победив на выборах, лишила его судейского кресла. Злые языки утверждали, что тут не обошлось без личной симпатии. Но мне было жаль его, всегда озабоченного и не сдающегося. Я искренне пожал ему руку, справился о семье и посетовал, что не могу предложить работенку.

В офисе на втором этаже молодой служащий от неожиданности назвал меня сэром и не сумел скрыть досады. Вне зависимости от должности мы были коллегами. Он пытался исправить положение и обратился ко мне по имени, но от волнения стушевался.

— Привет, Билл. Я ищу Элиота Куинна. Ты его не видел?

— Кого… мм… кого?

— Элиот Куинн. Ты его знаешь?

— Куинн? Слышал о таком. Он юрист?

Паула Элизондо, судебный координатор, которая повидала на своем веку тысячи молодых служащих в прокуратуре и каждого новичка считала более невежественным, чем его предшественников, выглянула из-за его спины, одарив меня скупой улыбкой.

— Он в кабинете судьи Хернандеса. Уже двадцать минут там торчит.

— Спасибо, Паула.

Я было уже собрался двинуться дальше, как услышал вопрос двадцатишестилетнего Билла об Элиоте. Паула на ходу бросила:

— Ты что, только вчера родился?

Я смилостивился.

— Элиот Куинн был окружным прокурором в пять раз дольше меня.

— А, тот самый Элиот Куинн, — преувеличенно восторженно протянул парень, и было видно, что он готов прикусить язык. Паула громко рассмеялась. Меня порадовала ее непосредственность.

Раскланиваясь со знакомыми, я наконец добрался до кабинета судьи Хернандеса. Судя по тоскливому выражению лица Элиота, он тщетно пытался выбраться отсюда. Вместо приветствия Элиот наклонился ко мне и пробормотал:

— Избавь меня от этого старого кретина.

— Привет, судья. Не возражаете, если я украду мистера Куинна на пару минут? У меня возникла пауза перед тем, как отправиться в Верховный суд.

— Конечно, конечно, — согласился судья Хернандес. Он так и не успел переодеться и оставался в мантии. — Вам есть что обсудить. Ветераны уступают дорогу молодым, а, Элиот? Не так ли, Блэкки? Загляни ко мне на обратном пути, старина.

— Непременно, судья. Всегда рад тебя видеть.

За дверью Элиот не сдержался.

— Такие люди подрывают доверие к нашему ведомству. Мне следовало в свое время уволить его. Привет, Марк, — обратился он уже ко мне. — Я пришел повидаться с тобой. Просто я не осилил лифт, чтобы подняться на третий этаж, не люблю я эту технику.

— Мой кабинет на пятом этаже, Элиот. А лифт у нас скоростной.

— Не сочти меня старым ворчуном, который тоскует по прошлому, — тихо произнес Элиот, — но паршивое место — это ваше новое здание, глазом моргнуть не успеешь, как уже заблудился. Казенная обстановочка, похожую встретишь в учреждениях любого штата. Такого, как старое здание суда, второго не сыскать, там каждый зал на свой лад. С завязанными глазами определишь, в каком именно находишься. А у вас взгляд не на чем остановить. Все залы на один манер, а мебель серая и безликая. — Он покачал головой. — В старом здании есть стиль. Несуразный, но стиль. Оно напоминает человека, решившего приодеться перед Рождеством, он напялил красный жилет, зеленую шляпу и задрал нос, не замечая нелепости своего вида.

— Здесь удобно, — возразил я. — Очень легко работается.

Я кривил душой. Ведь и мне недоставало старой несуразной развалины. Новый сияющий центр юстиции отличался безупречной прямолинейностью, в противовес ему старый был проникнут жизнью.

— И все же это твое здание, — сказал Элиот, как будто продолжая мою мысль. — Мне не пристало его критиковать. Уверен, ты сумел достойно обустроить свои апартаменты.

Я показал ему свое хозяйство. Элиот все осматривал и кивал головой, стараясь проявлять интерес. Он восхищался всем подряд, пока мы не дошли до пятого этажа, где большими буквами было выведено: «МАРК БЛЭКВЕЛЛ. ОКРУЖНОЙ ПРОКУРОР». Я увлек его в хитросплетение коридоров, пока мы не оказались под дверью моего кабинета.

— Он мог быть твоим, — сказал я, — если бы ты не решил уйти так рано.

— Ха-ха-ха, — разразился Элиот смехом. Он обнажил свою седую густую шевелюру, положив шляпу на стул. — Проторчать в этом кабинете два срока кряду? Нет, нет, я уволился вовремя. Конечно, я не предполагал, что мое кресло достанется этому цивилисту. — Он не хотел называть моего предшественника по имени. — Жаль, что ты не занял это место четырьмя годами раньше, Марк. Но, по крайней мере, ты отвоевал этот кабинет. Я рад, что он снова в хороших руках.

Странно было беседовать с Элиотом Куинном в прокуратуре. Мы часто виделись, примерно раз в два месяца, но только не в моем кабинете. Казалось, вернулось прошлое, я — помощник своего предшественника, и мы расположились в старом офисе. Это было не так давно. Элиот еще не старик. Шестьдесят два — шестьдесят три. Но он олицетворял собой прошлое. Он был прокурором в округе Бексер почти двадцать лет, из них восемь — моим непосредственным начальником, с конца шестидесятых до середины семидесятых. Теперь мне было сорок восемь, я прикинул, что Элиот, когда взял меня к себе, был моложе. В своем деле ему не было равных, и я восхищался им.

Он почти не изменился с той поры, когда семь лет назад отказался участвовать в очередном переизбрании, разве что спустил вес. Теперь он сгорбился и выглядел тщедушным. Костюм в тонкую полоску сидел идеально, рубашка безупречно выглажена, а на галстуке красовалась булавка. Челюсть Элиота, как и в былые времена, когда по ней можно было угадать приговор загнанному в угол обвиняемому, была столь же решительной. Он пренебрегал очками. Его голубые глаза буравили собеседника.

Его имя время от времени всплывало в наших коридорах, хотя он обходил стороной криминальные суды, свое прежнее ристалище. Иногда его нанимали адвокатом в федеральном или гражданском деле. Это помогало ему держать форму. Недавно он изящно выиграл процесс против менеджеров некой фирмы, которые добивались тюремного заключения для одной безработной, ибо несчастная зачастила, в их здание. Дело, которое бы наверняка стало формальным разбирательством, где симпатии присяжных непременно сказались бы на стороне владельцев фирмы, которые просто хотели оградить своих клиентов от неприятностей, превратилось в руках Элиота в обвинение ущемления прав личности, граничившее с нацизмом. Компенсация за моральный ущерб позволит старой женщине дожить остаток дней в роскоши.

— Как там Мэйми? — поинтересовался я.

— Как всегда — прекрасно. Все еще никак не привыкнет к тому, что я путаюсь у нее под ногами. Она меня гонит из дому, если я торчу там слишком долго. А как у тебя дела, Марк? Ты не собираешься уходить с должности?

— Это ведь не от меня зависит, правда?

Прошлой весной я выиграл предварительные выборы. Моя партия постаралась, принимая во внимание то, что у меня, ее лучшего кандидата, не было серьезных конкурентов. Главные выборы в ноябре обещали быть более напряженными.

— Да, возможно, — серьезно ответил Элиот. Он явно изучал меня. — В борьбе за кресло огромную роль играет желание сохранить работу. Ты хочешь этого, Марк? Тебе нравится то, чем ты занимаешься?

— Мне? Да, нравится. — Я как бы прислушивался к своим словам. Я знал, что он имеет в виду. В бытность мою помощником окружного прокурора мы изощрялись в мастерстве представить дело так, чтобы у присяжных кровь стыла в жилах, и не оставалось сомнения в необходимости самого сурового наказания. Прокурор квалифицировал подобные дела как «большие». Но теперь я сам был окружным прокурором, я просматривал все крупные дела и не испытывал радости, только усталость от осознания того, что каждый день на моем столе будут умножаться документы с новыми жуткими преступлениями и это будет длиться вечно, какие бы усилия я ни прилагал. — Впрочем, «нравится» не самое точное определение.

— Разве? — спросил Элиот. Его взгляд уже выражал не дружеский интерес, а беспокойство. Он был похож на врача, разглядевшего у меня симптомы болезни.

Я изобразил ироническую улыбку, чтобы смягчить свое утверждение, но ответил:

— Тогда скажи, как может понравиться, например, такое. — Я раскрыл одну из папок, которую изучал этим утром. — Вот одно из самых тяжелых. Мужчина торгует своим телом. Его тест на СПИД дал положительные результаты. Но он не изменил, как говорится, своим привычкам. Он не хочет завязывать с проституцией. Это его жизнь. Во время последнего ареста он заявил полиции, что потащит за собой на тот свет как можно больше людей. Он продолжает убивать, и все, в чем я могу его обвинить, — это в проституции. Преступление класса «Б». Он десять дней ошивается в тюрьме, затем опять отправляется на охоту на простачков. Похоже, он станет самым зловещим маньяком-убийцей в истории Сан-Антонио, и я не могу остановить его. Скажи, Элиот, у тебя были такие дела? По-моему, в твое время работалось проще.

Я надеялся хотя бы слегка смутить его, но мне это не удалось. Было видно, что он считает, будто я принимаю все близко к сердцу.

— Возможно, и так, — ответил он. — Да и я сам проще тебя, Марк. Ясно одно. Ты воспринимаешь эту работу слишком серьезно. Ты же не ангел-хранитель Сан-Антонио. Кто тебя просит защищать всех и каждого?

— Тогда кто же станет это делать?

— Никто, — отозвался Элиот. — Люди должны сами о себе позаботиться. А что касается тебя, работа окружного прокурора самая легкая в мире. Все серьезные решения должны принимать другие. Судьи, присяжные. Пусть злополучный обвиняемый решает, воспользоваться ли ему услугами адвоката или положиться на судьбу. Адвокаты должны ломать голову над тем, есть ли возможность оправдать клиента или это бесполезно. Ты не обязан вникать в это. В твоей компетенции — повести пресс-конференцию после ареста особо опасного преступника и заявить… — Он подался вперед, облокотившись о колено, выставив голову, как бы нападая. — «Мы разделаемся с этим парнем. Мы заставим его пожалеть о том, что родился на свет». — Элиот откинулся назад и расхохотался. — А потом хорошенько расслабиться. Куда-нибудь поехать. Ты не наслаждаешься своей работой, Марк. Господи, мы-то умели пользоваться властью. А твое поколение, похоже, видит в ней лишь бремя. Не принимай все так близко к сердцу, Марк, иначе здесь не задержишься.

— Знаю. Я слишком мучаю себя, — согласился я.

— Возможно, это единственная разница между нами, — сказал Элиот. — Мы одинаково выполняем свою работу, но я наслаждаюсь ею, а ты тяготишься. — Он уставился на меня. — Марк, я горжусь тобой. Могу поспорить, что ты не часто это слышишь. Но это правда. Ты не догадываешься, но по своим каналам я получаю сведения о тебе. Я знаю, каким окружным прокурором ты был эти четыре года. Ты превзошел все ожидания. Даже адвокаты не могут опорочить тебя. Первый год был испытательным. Многие не ожидали, что ты выкарабкаешься. Но ты смог. Ты выполняешь свой долг как надо, объективно. Я только и слышу о тебе, что ты беспредельно честен. Со всеми одинаков, без разбору.

— Стараюсь, — ответил я.

— Правда, у тебя получается. Если бы общественность понимала, насколько хорошо ты выполняешь свою работу, успех на выборах был бы предрешен. Но я не уверен, что все это осознают. Юристы — да, несомненно, однако народ… Большинству в жизни не доводится соприкасаться с судебными органами, а те, кто сталкивается с этим, редко остаются довольны. Я всем это говорю, — продолжал Элиот. — Глупо с моей стороны так гордиться тобой, как будто ты мое творение, когда на самом деле это не так.

— Ты научил меня всему, что… — возразил было я, но он подал мне знак помолчать.

— Вероятно, я вижу в тебе продолжателя своего дела, — сказал он, задумчиво глядя в окно. — Знаешь, что раньше творилось в этом учреждении? — Он засмеялся. — Ты бы ужаснулся, Марк. Помню, как в пятидесятые годы я, выпускник правовой школы, явился на собеседование. Дрожал как слепой кутенок. Таким я, по большому счету, и остался. Я сидел как раз на этом месте… о чем это я, то было в старом здании, в кабинете первого заместителя. Он сам гонял меня. Дэн Блэйк, ты его знал?

Я покачал головой.

— Жирный старый хвастун, — продолжал Элиот. — Он поговорил со мной, задал пару глупых вопросов, обычных для собеседования, затем неожиданно извинился и вышел. Меня это несколько смутило. Он так спешно исчез, что забыл задвинуть ящик стола. Совсем рядом со мной. Я решил, что он проверяет, можно ли на меня положиться, стану ли я в его отсутствие совать нос в чужие дела, поэтому сидел подобно церковному служке, неподвижно, уставившись в одну точку. Вернувшись, Блэйк сунулся в ящик и помрачнел, как будто там оказалась тухлятина, которую он забыл вовремя выбросить. На этом мое собеседование было закончено.

Элиот ухмыльнулся.

— Зря смеешься, хотя ты не такой наивный, каким был я. Я так и не понял, в чем дело, даже получив письмо с отказом. Я был в полном недоумении. По счастью, у меня был дядя, не юрист, но ушлый, он знал, как обстоят дела. Он поинтересовался причиной моего провала, ведь собеседование, судя по всему, прошло без сучка и задоринки. Когда я в своем рассказе упомянул об эпизоде с ящиком, он нахмурился так же, как мой недавний экзаменатор, и сказал: «Идиот. Тебе надо было положить туда деньги». Я изумился, был уверен, что он ошибается. Но дядя кому-то позвонил и сообщил, мне сумму. Я напросился на прием к Блэйку, он нехотя согласился только после таких моих слов: «Думаю, вас удивит, как много я узнал за последнее время». Мы провели блиц-разговор, и опять мистера Блэйка настолько поспешно вызвали, что он не успел закрыть ящик. На этот раз я не сплоховал и сунул туда чек. Вернувшись, он заглянул в ящик, улыбнулся, задвинул его, пожал мне руку и сказал: «Добро пожаловать в службу окружного прокурора».

Я перестал смеяться задолго до конца этой истории. Мне и раньше приходилось слышать о прежних нравах, и это вызывало у меня недоуменную улыбку, но после того, что рассказал Элиот, я задумался, как такого рода собеседования проводятся в моем кабинете.

Элиот тоже насупился.

— Мне не пришлось уволить этого человека, — сказал он. — Он умер задолго до того, как мне представилась такая возможность.

— Но, Элиот, — возразил я, — такая практика сохранилась и во время твоего пребывания в должности окружного прокурора. Без связи к нам не попадешь. В правовой школе я работал на Гарольда Адамса, и если бы мистер Адаме не замолвил за меня словечко…

— Да, но тебе не пришлось платить, — возразил Элиот, и это прозвучало настолько ханжески, что он сам это заметил, и мы оба рассмеялись. — И если бы ты не работал как следует, тебя бы вышвырнули вон.

Он укоризненно посмотрел на меня.

— Ты осуждаешь связи, а они помогают разбираться в людях. Мне подсовывают по сто выпускников правовой школы в год, что я знаю о них? Что они победили в конкурсе ораторов? Ты же знаешь, чего это стоит, когда они попадают в зал суда. Но прокурор работает с людьми. Если не общаться с офицерами полиции, то у тебя ничего не выйдет. Если не можешь наладить взаимопонимания с судьей, для меня ты ничего не стоишь.

Элиот вошел в раж и заговорил прокурорским тоном. Я внимал его ценным указаниям.

— Всякий, мало-мальски разбирающийся в людской психологии, может наладить контакты, — продолжал он. — Не обязательно рождаться с этим. Я пришел в этот мир, уже имея связи. И ты тоже, хотя и встретил мистера Адамса, хорошо на него поработал и он рекомендовал тебя. Понимаешь? Ты установил контакт, так что мне было у кого навести о тебе справки. Можешь ли ты выполнять эту работу, не подведешь? Вот для чего нужны связи. Это не поможет, если ты сам ничего не стоишь, если ты просто чья-то родня.

Он ухмыльнулся.

— А теперь, когда ты стал политиком, тем более не обойтись без них.

— Да, действительно, — ответил я, и мы на время замолкли, каждый думал об издержках работы окружного прокурора, пока Элиот вдруг не прервал эти размышления.

— Какой же я старый дурак, Марк! — сказал он. — Не позволяй мне вешать тебе лапшу на уши. Я же пришел по конкретному делу. — Он подался вперед. — Я пришел помочь тебе.

— В чем?

— Вот. — Он указал на газету, лежавшую на полу рядом с моим столом. Я поднял ее и, не обращая внимания на броский заголовок на первой странице, протянул Элиоту, чтобы тот пояснил, о чем речь.

— Я имею в виду это дело, — ткнул он в заметку, выделенную крупным шрифтом: «Где пропадала Луиза?»

Газетчики подняли шум по поводу истории, которая будоражила город всю предыдущую неделю. Четырехлетняя девочка то ли ушла сама, то ли была украдена из дома и не вернулась к ночи. На второй день поисковые отряды из добровольцев обследовали окрестности, ближайшие леса, канализационные люки, темные, наводящие ужас места близ домов. Надежда обнаружить девочку живой спустя два дня в августе, да еще при такой жаре, сошла на нет. Люди стали больше принюхиваться, чем приглядываться.

После захода солнца в тот день Луиза объявилась. Она была весела, не обгорела на солнце, но и не могла толком объяснить, где была, только похвасталась, что «хороший дядя» отвел ее в красивый дом. Хотя девочка нашлась, расследование не закончилось.

— Этим занимается полиция, — сказал я.

Действительно, начальник полиции крутился как мог. Репортеры, готовя материал для публикаций, раскопали, что история с Луизой не единственная. Месяц назад дома не ночевал мальчик, а в начале лета исчез другой ребенок. Пресса и телевидение окрестили предполагаемого преступника «серийным детским маньяком» и старались сообщать об этом в каждом ежедневном выпуске новостей. Я считал, что этому уделяют слишком большое внимание. Такое и раньше случалось, да и полиция не утверждала, что действовал один человек; детские описания, к сожалению, были очень неопределенными. Но шеф полиции, пытаясь успокоить общественность, нарочито согласился с версией о маньяке и привлек к расследованию дополнительные силы.

— Я с величайшим рвением возьмусь за обвинение любого, кого они арестуют, но им, похоже, не слишком везет. Пока что…

Элиот перебил:

— Допуская, что это только проблемы полиции, ты информируешь общественное мнение. Люди не слишком полагаются на правовые институты. Они уверены в одном: среди овец затерялся волк. Проникнувшись этим, они переложат вину на пастухов. А твою кандидатуру выдвигают на выборы. На тебе могут сорвать страх и возмущение.

Элиот Куинн был более мудрым политиком, чем я. Двадцать лет в прокурорском кресле это доказали. Я понял, что он говорит правду.

— Что ж, спасибо, — тихо ответил я, прикидывая варианты дальнейших действий. Придется потолковать с начальником полиции.

— Я пришел не из праздного любопытства, — оборвал Элиот мои размышления. — Я хочу помочь тебе.

Я выжидал. Молчал и Элиот. Похоже, он не слишком торопился на ленч. Он заговорил, тщательно подбирая слова, как будто нащупывал брод в бурлящей реке.

— У меня есть друг, — сказал он. — Старинный приятель. А у него клиент. Тот собирается добровольно сдаться.

— Так это тот самый детский маньяк?

— Да. Он не в себе, Марк, но детей не насиловал, только трогал. Это больной, напуганный человек…

— Однако это похищение, — не выдержал я. — Возможно, с отягчающими обстоятельствами. Если…

— Ты начал обвинять, — сказал Элиот, — а я не за этим пришел. Я не его адвокат, слава Богу, — добавил он брезгливо.

— Да, — согласился я. — Но чего он хочет? Я не успокоюсь, пока его не арестуют. Он должен сам сдаться…

— В этом все и дело, — сказал Элиот. — Именно этого он и добивается. Его гложет чувство вины. Но он боится. Город обезумел, и его жизнь в опасности. Он не доверяет полиции. Напрасно, но его можно понять. Многие в этом городе считают, что лучше сразу его застрелить.

— Так. И что же?

Он посмотрел на меня, как будто я имел к этому отношение.

— Он сделает признание тебе, Марк. Тебе лично. Понимаешь, у тебя репутация компетентного человека. Он считает, что ты поступишь по справедливости.

— Правда?

Элиот утвердительно кивнул головой.

— Ну ладно, я так думаю. И мой друг, его адвокат. Это наилучший выход, и для тебя тоже, Марк, — добавил Элиот. — Это упрочит твою репутацию. Ты сам произведешь арест, покончишь с серией преступлений.

Я прикинул, какие ловушки ожидают меня на этом пути, и ничего не обнаружил. Элиот, похоже, уже проделал в уме такую работу.

— Но прежде надо бы заключить сделку, — возразил я.

— Бедолага сам покается, — подчеркнул Элиот. — Позднее вы с Остином можете договориться о деталях. Остин Пейли и есть тот адвокат. Ты, конечно, его знаешь. Вы вдвоем составите текст договора.

— Хорошо.

Мы с Элиотом скрепили согласие рукопожатием, как будто он представлял интересы клиента, работал на него. И это соответствовало действительности, просто он был посредником, старым другом, который может помочь. Он одарил меня доброжелательной улыбкой.

— Надеюсь, это будет тебе на руку, Марк, прибавит козырей в избирательной кампании. От всей души желаю твоего переизбрания. Пока ты в этом кабинете, Марк, я чувствую, что не прерываются мои традиции. — Он встал и подошел ко мне. — И скажу тебе откровенно, помоги кому-нибудь, если можешь. У тебя репутация беспристрастного человека. Но избиратели могут не знать этого, однако это не секрет в профессиональных кругах. Видишь ли, это не всем по нраву. Репутация человека, не делающего одолжений, в иных случаях мешает. Люди ждут от тебя помощи. Как ты думаешь, почему Лео Мендоза выдвинул против тебя свою кандидатуру? Лео не самый лучший юрист в городе, но он связан с политикой. За ним деньги, и не только. Кое-кому хочется иметь на посту окружного прокурора преданного человека. Помни об этом, Марк. Держи с ним ухо востро.

— Я знаю ему цену. Но спасибо за совет.

Элиот пожал плечами.

— Совет ничего не стоит. Я в свое время пропускал кучу советов мимо ушей.

Он взял шляпу.

— Незамедлительно нужно заняться этим, — уже громче сказал он, возвращаясь к нашему разговору. — Как только Остин договорится с клиентом, я свяжусь с тобой. Согласен?

— Согласен.

Элиот кивнул и двинулся к выходу с таким видом, как будто покидал собственный кабинет и ему известны все лабиринты нового здания. Я остался стоять у стола, вглядываясь в огромные буквы газетного заголовка. На следующей неделе в газетах появится мое имя.

Но, как сказал Элиот, это не причинит мне вреда.

Я мечтал по желанию становиться невидимым. Мне нравилось, когда меня узнавали, мне льстила популярность окружного прокурора, но иногда требовалось по роду занятий незаметно проскользнуть в зал суда, а это не всегда удавалось. Хотелось бы возникнуть в кабинете совершенно неожиданно, понаблюдать за своими заместителями, когда они переговариваются с судьей или обсуждают позиции обвинения с адвокатом. Я с пониманием отношусь к отсутствию у них энтузиазма в просматривании судебных дел, скука непреложно присутствует в любой работе. Но стоит мне появиться в зале суда, как у них каменеют спины. С губ готов слететь неумолимый приговор. Все развивают бурную деятельность.

Чтобы смягчить ситуацию, я взял в привычку ходить по зданию. По крайней мере раз в день я спускаюсь вниз и обхожу залы суда. Люди перестают напрягаться, когда привыкают к моим нечаянным вылазкам.

В тот день, когда Элиот покинул мой кабинет, я решил совершить свой обычный обход. В августе недели, похоже, летят быстрее, и здание пустеет раньше обычного. В четверг днем оно уже вымерло, как будто я забрел на службу в выходные. Я обошел три кабинета, прежде чем обнаружил хоть какую-то деятельность. В зале судьи Рамона Хернандеса собрался суд присяжных. Я затерялся среди немногочисленной публики и принялся разглядывать участников процесса. Защитником на процессе выступал юрист, двадцать лет проработавший в суде, который, по-моему, по окончании правовой школы не вырос профессионально ни на йоту. Главным обвинителем была Бекки Ширтхарт, служившая в прокуратуре чуть дольше, чем я работал окружным прокурором. Ей было около тридцати: самый молодой обвинитель в уголовном суде. Я внимательно следил за ее карьерой, с тех пор как несколько лет назад Бекки с блеском провела обвинение против полицейского, убившего человека.

Внешность Бекки давала пищу для размышлений. О ней всякое говорили. Она выглядит наивной, берется за дело с таким рвением, что заставляет сильный пол строить предположения насчет ее личной жизни, гадать, распространяется ли ее энергия на что-то другое, кроме работы.

Я неприятно поразился, что не узнал ее помощницу. Обычно я всегда был в курсе того, кто участвует в процессе. Это была маленькая, слегка сутулая женщина, явно родом из Мексики. Когда она обернулась в сторону Бекки, я понял, что она молода и что я никогда раньше ее не видел. Что она делала за столом обвинителя?

Присяжные внимали показаниям молодого американца мексиканского происхождения. Ради такого случая он облачился в белую рубашку, забыв про галстук и пиджак. По нему сразу скажешь, что такой одежды у него и не водится. Он сидел, расставив ноги, вывернув наружу ступни — мальчишеская поза, говорящая о полной непринужденности.

Кресло рядом с защитником пустовало. Свидетелем был сам обвиняемый. Адвокат скороговоркой задавал ему вопросы, как будто был в неведении относительно происшедшего.

— И что произошло потом?

— Я решил, что мне лучше уйти, — ответил парень. — Я не хотел нарываться на неприятности. Поэтому я двинул на стоянку, где оставил машину, но услышал, что кто-то меня догоняет, обернулся, это была она.

— Вы имеете в виду мисс Флорес?

— Да, ее.

Подзащитный, не глядя, кивнул в сторону женщины за столом обвинения.

Так значит, рядом с Бекки сидела потерпевшая. Я поразился не на шутку.

— Что же она сделала? — спросил защитник.

— Она догнала меня, схватила за руку и заявила, что желает поехать со мной. Я посоветовал ей вернуться, но она протестовала. Похоже, была навеселе. Я не говорю, что она нетвердо стояла на ногах или что-то в этом роде, но явно приняла лишнее. Я ее раньше не встречал.

— А что сделали вы?

— Я пошел к своей машине. А она увязалась за мной, и, когда я сел в машину, она плюхнулась рядом. Тогда я решил, ладно, пусть едет, и повез ее в один дом.

— В ваш дом?

— Нет, ничей. Пустой дом.

— Мисс Флорес что-нибудь говорила, пока вы ехали?

— Нет, она придвинулась ко мне и положила руку мне на колено.

— И это каким-то образом повлияло на вас?

— Ну да.

Адвокат не стал уточнять, что он имел в виду. Подзащитный машинально сунул руку в карман рубашки, но сигарет не обнаружил, их предварительно вынули. Он продолжал сжимать руки коленями, в то время как адвокат вел дело к тому, что подзащитный не совершал преступления, что это была просто вспышка страсти, после которой последовали раскаяние и стыд молодой женщины. Потом стал говорить подзащитный, а я разглядывал жертву, нисколько не сомневаясь в том, что это самое настоящее изнасилование. Еще прежде, во время показаний парня, она порывисто повернулась к Бекки, схватила ее за руку и что-то зашептала. Бекки успокоила ее. Женщина оцепенела до конца процедуры. Я не видел ее лица, но что-то в нем завораживало присяжных и заставляло подсудимого отводить взгляд. Он иногда поглядывал в ее сторону. Не один я отметил его смятение.

Бекки перехватила инициативу, поднялась с места и, сделав пару шагов, остановилась за спиной потерпевшей. Обвиняемый отвернулся в другую сторону.

— Итак, когда вы вышли из ресторана… — начала Бекки и замолчала. — Мистер Арреола, не могли бы вы смотреть на меня, пожалуйста?

— Протестую, — выпалил адвокат. — Свидетель не обязан смотреть на обвинителя.

«Прекрасно, Джо, — подумал я, — продолжай и заяви, что твой подзащитный не может смотреть в сторону потерпевшей».

Судья Хернандес мягко ответил:

— Протест принят.

— Значит, молодая дама приставала к вам, мистер Арреола? Вы не могли отделаться от нее?

— Да, это так.

— А как, по-вашему, сколько она весит, мистер Арреола?

— Не знаю. — Он не мог на это ответить даже приблизительно, так как старался на нее не смотреть.

— Она ведь не совершала насилия над вами, не так ли?

Никто даже не улыбнулся, таким глупым был вопрос. Тон Бекки этого не допускал. Присяжные напряглись, вглядываясь в лицо жертвы, которого я, увы, не видел.

— На самом деле мисс Флорес вышла из кафе не сразу после вас, не так ли? И на улице рядом со стоянкой есть уборная, правда? Вы, должно быть, околачивались около женского туалета минут двадцать-тридцать, прежде чем мисс Флорес вышла оттуда; что скажете, мистер Арреола?

Она точными ударами загоняла парня в угол и подбадривала потерпевшую, обняв ее за плечи.

Даже после того, как присяжные ушли на совещание и помещение опустело, Бекки Ширтхарт, похоже, не замечала моего присутствия. Она с минуту тихо разговаривала со своей подзащитной, пока та не покинула зал, избегая подсудимого, чтобы присоединиться к небольшой группе родственников в коридоре. Провожая взглядом мисс Флорес, Бекки заметила меня. Я поднялся, и она направилась ко мне. Я заговорил первым.

— Вы провели процесс так, — сказал я, — как будто факты настолько очевидны, что только идиоты могут не поддержать обвинения. Сколько страсти и ярости вы вложили в свою речь! Можно подумать, что потерпевшая — сестра прокурора. Сегодня я впервые видел, как это делается одновременно зло и сочувственно.

Бекки пожала плечами. Она выглядела взволнованной.

— Я рисковала, конечно. Держать мисс Флорес в зале суда, когда он давал показания, означало толкать ее на опровержение. Но она уже отвечала на вопросы, и я решила, что не стоит больше ее тормошить. Защита протестовала, но судья дал добро.

— И все-таки… — начал я.

Бекки закивала.

— Знаю, мне нужно было все согласовать. Но я не ожидала такого поворота. Это получилось само собой. Жаль, что вы не видели этого подонка, когда она давала показания. Он извивался, не знал, куда глаза девать, громко вздыхал. Повернулся к своему адвокату и на весь зал сказал: «Не верю, что она может так лгать».

Бекки повернулась и посмотрела на обвиняемого.

— И тут я решила воспользоваться их же методом. Они устраивают это представление, пока бедная жертва с трудом рассказывает, что на самом деле произошло. Мне захотелось, чтобы он испытал то же самое, чтобы присяжные увидели, будет ли он смотреть ей в лицо, повторяя всю эту ложь. И он не смог! Они заметили это. Трусливое ничтожество!

Я встречал одержимых обвинителей, но редко кто лично был заинтересован в успехе. Ведь все-таки это просто работа. За проведенным процессом последуют новые. Но я не стал напоминать Бекки об этом.

— Получилось впечатляюще, — сказал я. — Но давайте больше не будет прибегать к такому методу, прежде чем не докопаемся до истины.

— Хорошо, — согласилась она. — Но если парень будет оправдан, я снова пущу в ход это средство.

— Будем надеяться, что его признают виновным, — утешил я.

— Так и будет. Вы можете себе представить, что присяжные вернутся в зал суда и на ее глазах вынесут оправдательный вердикт?

Я оставил ее в ожидании. Меня порадовало, что кто-то был так увлечен своей работой. Интересно, как бы вдохнуть в своих сотрудников энтузиазм Бекки?

Посещение Элиота и работа Бекки дали мне ощущение радости, какого я давно не испытывал. У меня никак не выходило это из головы. Я руководил профессиональными, опытными людьми, а на следующей неделе мне предстояло стать героем дня.

Коридор был пуст. Никто не ждал меня, к счастью.

Три года назад, вскоре после моего выдвижения на пост окружного прокурора, мой сын Дэвид был арестован за изнасилование. Он заявил о своей невиновности, и я открыто поддержал его. С тех пор люди посчитали возможным подавать мне прошения. Матери, сестры, дяди обвиняемых поджидали меня в коридорах Дворца правосудия, чтобы сообщить, что их родные оказались в той же ситуации, что и мой сын. Но я никогда не вмешивался. Я не был судьей и не выполнял функции присяжных. Через три года прошения перестали поступать.

Я заглянул в другие залы суда, но там никого не было. Пора было возвращаться домой. Правда, можно было послушать заключительное выступление Бекки и дождаться вердикта. Я наблюдал за столькими выступлениями прокуроров. Сам выступал сотни раз. С другой стороны, мне опостылел мой пустой дом.

Я вернулся в зал суда.

 

Глава 2

У меня был друг. И семья тоже была. Остался кабинет окружного прокурора. Я не считаю, что пожертвовал всем ради работы, но многие, наверное, со мной не согласятся.

Закончив правовую школу, я восемь лет проработал помощником прокурора. Мне это нравилось, но при моем честолюбии трудно смиряться с этой должностью всю жизнь. Спустя восемь лет, устав от судебного бюрократизма и сонма начальников, я ушел из прокуратуры. Мне захотелось заполнить белое для меня пятно в уголовном праве: как защищать клиента. Но речь шла не об учебе, а о партнере, с которым я мог бы обсуждать дела, на которого мог положиться, быть уверенным, что он меня поддержит.

Линда Элениз стала таким человеком. Я был ее оппонентом на нескольких процессах, и ее мастерство и компетентность поразили меня. Но Линда была не просто талантливым защитником, а самым ревностным адвокатом. Мне захотелось почерпнуть у нее эту веру, понять, каким образом она так отдается защите обвиняемых.

Линда верила в своих клиентов. Даже если не их словам, то в них самих. Она видела в них жертв, запутавшихся детей, защитить которых кроме нее было некому.

Я учился у Линды, но не перешел в ее веру. В отличие от нее, я не мог общаться с клиентами как с членами своей семьи. Но мы стали хорошими компаньонами, может быть, оттого, что я был скептиком, а в ней бурлила энергия. Если бы мы походили друг на друга, то через пару лет разошлись бы в разные стороны. Однако вот уже десять лет противоречия объединяли нас.

Даже если эти годы пролетят как миг, то все равно несут в себе преобразования. Оглянувшись, мы понимаем, что изменились, живем не той жизнью, что намечали. Когда мы познакомились с Линдой, я был Женатым человеком, у меня был сын-подросток и маленькая дочь. Спустя годы я обнаружил, что стало невыносимо вечером уходить из офиса домой к жене Луизе. Я мирился с этим ощущением неудобства какое-то время, пока мы с Линдой разом не почувствовали одно и то же и стали партнерами не только в работе, но и в постели.

Луиза словно предчувствовала такой исход. Мы с женой не разошлись. Просто остались хорошими друзьями и соседями, вместе воспитывали дочь Дину. Линда не хотела выходить замуж, а я не собирался уходить от жены из-за дочери.

Лишь должность окружного прокурора наконец расставила все по местам. Когда мне предложили вакансию, я понял, что безумно хочу этого. Линда, похоже, была в ужасе от того, как ревностно я стремился в тот мир, который покинул, чтобы стать ее учеником и компаньоном, но постаралась меня понять, помогла на выборах, а после избрания даже вступила в должность первого заместителя.

Что касается Луизы и меня, думаю, мы смогли бы жить вместе, но неприятности в первый год моей работы окружным прокурором — арест Дэвида и его последствия — разъединили нас. Два года назад мы развелись.

Новая должность несколько отодвинула мой разрыв с Линдой. Она не была прирожденным прокурором. Не проработав и года первым заместителем, Линда вернулась к частной практике. Поначалу мы думали, что сможем сохранить наши отношения, оставаясь соперниками в зале суда, но ошиблись. Столкновения на службе только усиливали конфликт во всем остальном. Мы не могли притворяться. Месяцами мы ссорились, пока разногласия не изнурили нас, и мы стали меньше видеться, чтобы избежать их.

Отдалившись друг от друга, мы поняли, что не имело смысла сокращать расстояние.

Я не нашел Линде замену и не думаю, что она заменила кем-то меня. У нее остались клиенты, у меня — работа и перевыборы. Что может быть увлекательнее работы, правда?

Арест прошел без помех, но без участия полиции. На этот раз ее функции выполнял я, впервые в жизни, что мне совсем не понравилось. Я прощупал почву, чтобы этот нелепый спектакль не испортил моих отношений с департаментом полиции. После того как обговорили план действий, я связался с шефом полиции Германом Глоуэром, который, по слухам, «вычистил» департамент за шесть лет пребывания на своем посту. Я считал, что он подогнал департамент под свою бесцветную личность. Глоуэр деловито проинструктировал меня, как проводится задержание.

— В этом нет ничего особенного, — сказал он. — Просто помните, что надо крепко схватить его за руки. Это их успокаивает. Вы бы удивились, узнав, что многие в последний момент, решают улизнуть, даже если добровольно сдаются полиции.

На этом мои консультации с полицией по поводу предстоящего ареста завершились. Похоже, после того как я сообщил им об этом, они отказались от расследования.

Спектакль должен был разыграться в хорошо освещенном коридоре на пятом этаже. Мне предстояло провести задержание прямо в холле. Это было публичное зрелище. На выборах можно будет использовать этот трюк, а подозреваемый хотел, чтобы все видели, как спокойно он отдает себя в руки властей.

Коридор охранялся нашими следователями, двумя полицейскими в форме и тремя заместителями шерифа. Да и сам шериф заявился, чтобы отправить преступника в тюрьму, а также проявили любопытство помощники из окружной прокуратуры. Если сюда прибавить средства массовой информации, которые в спешке располагались и устанавливали камеры, то коридор был забит до отказа. Я сидел в кабинете, торжественно ожидая назначенного времени. Жаль, что не было Элиота и нельзя было пошутить. Он отказался от моего приглашения участвовать в аресте, скромно пояснив, что не имеет к этому никакого отношения.

Загудело переговорное устройство.

— Пора, — бросила Пэтти, и я вышел к ней, чтобы спросить, все ли в сборе.

Я двинулся по закрученному лабиринту к наружной двери, по пути обрастая свитой, сотрудниками отделов по уголовным и сексуальным преступлениям. Они стояли позади меня, готовые выполнить все формальности по завершении этого спектакля.

Не успел я появиться в коридоре, как засверкали вспышки фотоаппаратов, ослепив меня. Я с трудом различал знакомые мне лица репортеров, обвинителей, моего друга — шерифа. На мгновение вспышка высветила ухмыляющиеся физиономии моих заместителей. Я бы тоже так реагировал на эту глупую трату времени.

Мне было не до смеха. В свое время, будучи помощником прокурора, два-три раза в год я участвовал в подобных мероприятиях. Элиот Куинн, человек с острым, сокрушительным чувством юмора, воспринимал, скажем, пресс-конференции настолько серьезно, что его помощники научились также не смеяться над этим. Однажды он признался мне: «Это не менее важно, чем загнать обвиняемого в угол на глазах у присяжных. Ты обязан не просто безукоризненно выполнять свои служебные функции, но и убедить всех в том, что ты классно работаешь. Иначе какой-нибудь умник через четыре года выпихнет тебя из кресла».

Тогда я поверил ему, и это воспоминание помогло мне сохранить строгое выражение лица, когда я появился на публике.

— Где они? — чуть слышно спросил я, обращаясь в слепящую пустоту, и кто-то ответил:

— Слышите, едет лифт.

Через несколько секунд мои глаза достаточно привыкли к обстановке, чтобы я мог различить светловолосого мужчину в костюме без галстука, который пробирался ко мне сквозь толпу. Остин Пейли следовал за ним, из чего я сделал вывод, что он и есть тот подозреваемый, которого надо арестовать. Он выглядел напуганным, как будто толпа жаждала его смерти.

Репортеры набросились на него с вопросами. Я мог передохнуть, вспышки осветили похитителя детей и его адвоката. Остин Пейли остановился, коснулся руки своего клиента, разрешив ему ответить на пару вопросов. Мужчина опустил голову и пробормотал что-то нечленораздельное. У меня было время, чтобы его рассмотреть. Я впервые видел Криса Девиса, который выбрал меня, чтобы я его арестовал. Судя по бумагам, ему было около сорока, но выглядел он гораздо моложе. Я начал понимать, почему его тянуло к детям. Он сам казался подростком. Расстегнутый воротник создавал впечатление, что одежда на нем висит. Он не поднимал глаз.

Похоже, это было самое страшное событие в его жизни. Я задался вопросом, почему он на это пошел. Должно быть, решил, что полиция в конце концов выйдет на него. Но что ему стоило просто исчезнуть, переехать в другой город и не подвергать себя аресту, тюрьме и боли? Возможно, его охватило чувство вины или сыграло свою роль религиозное воспитание, может быть, что-то изменилось в его жизни, и он проникся отвращением к самому себе.

Похоже, силы оставили его. Он выглядел испуганным. Он прислушивался к звуку закрывающихся дверей лифта, затравленно поглядывал на лестницу.

«Крепко схвати его за руку», — вспомнил я наставления Глоуэра.

Остин Пейли перехватил инициативу и принялся отвечать на вопросы газетчиков.

— Да, это я обо всем договорился, — сказал он. — Мистер Девис обратился ко мне с тем, что хочет сдаться, но боится. Стычки с полицией Сан-Антонио в юности породили в нем страх перед тем, как его могли встретить служители правосудия. Я его уверил, что можно положиться на окружного прокурора Марка Блэквелла — у него репутация честного человека, — и мистер Девис предложил такой выход. Все согласились, поэтому мы здесь.

Остин посмотрел на меня, казалось, не будь фотокамер, он бы мне подмигнул. Остин уверенно вел свою роль, но порой сквозь торжественность и воодушевление неожиданно проскальзывал взгляд, который говорил: «Только мы с тобой знаем, каков я на самом деле». Я улыбнулся ему, но Остин никак не отреагировал.

Он был лет на пять моложе меня, но, как и его клиент, не тянул на свой возраст. Он мог сойти за старшего брата Девиса, более удачливого, уверенного в себе, которому не впервой выручать родственника, из беды.

Они подошли ко мне, и я взял подозреваемого за руки.

— Мистер Девис, вы арестованы, — сказал я, решив не добавлять «именем закона». Я помедлил, чтобы нас успели сфотографировать, попутно объясняя свои дальнейшие действия. Девис понимающе кивал головой. Я старался выглядеть суровым.

Наконец я передал Девиса помощникам шерифа, которые без бутафории принялись за свое дело и увели его подальше от публики. Крис Девис в своей светлой одежде выделялся среди мужчин в темных костюмах.

Я остался, чтобы ответить еще на несколько вопросов, уверенный, что мне представится возможность произнести яркую речь. Когда прозвучал подходящий вопрос, я заявил:

— Никакой связи между мистером Девисом и мной нет. Единственное, о чем мы договаривались, что он сдастся мне, а не полиции. Теперь дело примет обычный оборот. Вне зависимости от того, стану ли я выдвигать обвинение, пристрастий не будет. Как и во всех делах. Я польщен верой в мою честность, о которой упоминали мистер Девис и его адвокат, но надеюсь, у них нет сомнений в том, что моя обязанность — предъявлять обвинение таким, как заслуживает этот подозреваемый. Отвратительные преступления ввергли город в панику, которую можно понять. Мой долг — пресечь подобное. Я не буду делать скидок мистеру Девису.

Я добился ожидаемого эффекта и, проигнорировав другие вопросы, направился в свой кабинет. Остин Пейли последовал за мной. Мы обменялись рукопожатием и поспешили в мой офис. Напряжение оставило нас, и мы расхохотались.

— Черт возьми, Марк, ты же был готов пойти на сделку, разве нет? Два года условного заключения без конфискации? — предложил он.

— Извини, Остин, — подыграл я ему, — я соврал, чтобы заманить тебя сюда. Ты ведь не против?

Мы не затрагивали сути дела, не обсуждали детали. Просто поболтали за коктейлем о том о сем, посетовали, что давно не виделись, порасспросили друг друга о делах, поговорили об общем друге Элиоте. Спустя какое-то время Остин насупился, как будто испытывал неудобство от необходимости вернуться к причине своего сегодняшнего пребывания здесь, и сказал:

— Ну, пойду разыщу своего клиента. Где твой парни держат его?

— В камере пыток, выбивают признание.

— Несомненно, это очистит его душу, — ответил Остин, снова пожал мне руку, таинственно подмигнув. — Скоро поговорим.

После долгого ожидания сама процедура оказалась быстротечной. Часы напоминали о времени ленча, а я так и не приступил к текущим делам. Мне предстояло поработать перед избирательной кампанией, чтобы восполнить упущенное, я провел за рабочим столом остаток дня до шестичасовых новостей. Я включил телевизор и пережил все заново. Я выглядел очень внушительно на экране. Не было и намека на неловкость ситуации. «Это мне на руку», — подумал я. По всему городу воры, должно быть лицезрея мое суровое лицо, побросали отмычки и раскаялись в своем поведении. Сентиментальные обыватели, несомненно, с облегчением вздохнули: «Слава Богу, есть человек, который нас защитит».

В сутолоке задержания я не задумывался о подлости, учиненной Крисом Девисом, об испытаниях, выпавших на долю малышей Билли, Луизы и Кевина, пока некоторое время спустя не увидел себя на экране. Я с трудом убедил себя, что испуганный Девис и был тем самым злодеем, который будоражил воображение людей. Он сам походил на жертву.

 

Глава 3

По понедельникам здание оживает. Я чувствую это даже у себя в кабинете. Это трудный день для обеих ветвей судопроизводства: прокуроры составляют обвинения, спорят с адвокатами, те в свою очередь носятся по залам суда, стараясь поспеть повсюду, не уверенные, что объявятся позже.

Мое утро более упорядоченное. Время расписано по минутам. Я встречаюсь с членами окружной комиссии и выпрашиваю деньги. Обсуждаю с подчиненными текущие дела. Общественные деятели просят меня приложить все усилия или, наоборот, сбавить обороты. Я редко имею дело с удовлетворенными людьми.

Я обрадовался незапланированному визиту Остина Пейли. Он был из тех людей, которые могут забежать в кабинет окружного прокурора без предварительной договоренности, а просто по прихоти. Из-за него мне пришлось отложить важную встречу.

Он выглядел чужаком в этих стенах. Остин редко появлялся в криминальном суде, хотя раньше он был здесь частым гостем. Но за последние восемь или десять лет он отошел от конкретных дел и поднялся по корпоративной лестнице на ту ступень, где юристы имеют с залом суда столь же мало общего, как и любой законопослушный гражданин. Но Остин не исчез из виду. Он общался с судьями, иногда сам помогал важному клиенту выпутаться из сетей обвинения.

— Как ты вляпался в это дело, Остин? — спросил я вместо дружеского приветствия.

Он закатил глаза.

— Дружба, — лениво ответил он. — Крис думал… Ну можешь себе представить. Ему казалось, что его преследуют. Он захотел покончить с этой историей.

— Понимаю, — мягко сказал я, сделав вид, что я не понял его намек обсудить сложившуюся ситуацию.

— Одна из причин, по которой я решил арестовать его публично, — продолжал Остин с позиции человека, который самолично все это организовал, — состоит в том, чтобы показать людям, насколько он безвреден. Ты же видел, Марк, он был как одурманенный. Он действительно мальчик. — Он состроил кислую мину. — В этом его проблема. Он чувствует себя с детьми на равных.

Я потянул на себя ящик стола, чтобы напомнить ему, где он находится.

— У меня здесь письма, Остин. — Я бросил на стол одно из них. — Их авторы убеждены, что люди спят спокойнее, когда похититель детей находится за решеткой. Они взывают ко мне с просьбой запрятать его подальше сроком на тысячелетие.

Я утрировал ситуацию, но такому ушлому дипломату, как Остин, не требовалось разъяснений. Он мельком взглянул на письма и скривился.

— Что ж, тебе и дальше предстоит получать такие отзывы. Но ты не смеешь следовать им. Имей в виду, тебе не удастся добиться большого срока.

— За сексуальное насилие над детьми с отягчающими обстоятельствами? Не добьюсь?

Остин лениво обвел взглядом мой кабинет. Несколько минут он изучал меня. Затем улыбнулся, будто я пошутил.

— Самое большее — ты сможешь предъявить обвинение в непристойном поведении. Тебе не доказать насилия. Наверняка ты уже успел поговорить с детьми.

— Да, я читал их показания.

— Обвиняемый сознался?

Я читал его заявление. Признание Девиса было составлено грамотно, четко сформулировано и уличало в преступлении.

— Да. Эти показания восстановят против него присяжных.

— А, присяжных, — небрежно бросил Остин, и мы оба рассмеялись.

— Ему требуется лечение, — продолжал Остин. — Десять лет условно будет гораздо более эффективным средством устрашения, чем любое тюремное заключение. Это его обезвредит.

Я покачал головой.

— Я не могу этого сделать, Остин. Никакого условного освобождения.

Он понял. И у него хватило ума не заставлять меня раскрывать свои резоны. Остин помахал рукой, как будто мы уже обсудили интересовавшую его тему. К тому же мы говорили всего лишь о преступнике.

— Хорошо, если нельзя иначе, то сколько лет?

— Тридцать, — ответил я.

— Говорю тебе, Марк, ты не можешь требовать так много. Даже при отягчающих обстоятельствах. Девочка слишком мала, чтобы выступать свидетелем в суде, а мальчишки, если что и вспомнят, то их показания лишь подтвердят непристойное поведение. Непристойное обращение с детьми тянет самое большее на двадцать лет, если сравнивать с максимальным сроком за сексуальное насилие над ребенком.

Я пожал плечами.

— Посмотрим, что скажет глава присяжных, — ответил я и почувствовал превосходство.

Голос Остина выдавал легкое раздражение.

— Ты же не заставишь меня прибегнуть к этому? Знаешь, сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз выступал защитником в уголовном деле? Ну же, Марк, я положился на тебя. Я обещал ему, что ты поступишь честно. Послушай, — продолжил он доверительным тоном, — это просто. Ты можешь выйти из этой истории с честью. Кто-нибудь передаст копию показаний обвиняемого в газеты. Люди поймут, что это было всего лишь невинным пристрастием, дети вернулись в целости и сохранности, и они слишком малы, чтобы долго помнить о происшедшем. А ты, ты был бы рад навсегда упрятать в тюрьму этого человека, но проклятая законодательная система связала тебе руки, за это преступление можно дать максимум двадцать лет. А если принять во внимание незначительность правонарушения — это не то слово, но мы подберем точное — и тот факт, что преступник раскаивается и сам отдался в руки правосудия, то приговор, скажем, будет не более восьми лет…

Остин подался вперед, воодушевленно меня убеждая. Я подумал, что сейчас вижу его таким, каким он бывает на частных вечеринках, в кабинетах высокопоставленных чиновников. Он забыл о своем клиенте, я был уверен в этом. Его больше всего притягивала сама стратегия. Мы становились сообщниками.

Я вновь задумался над тем, каким образом Остин был вовлечен в это дело. Он отговорился дружбой. Неужели Крис Девис был как-то связан с политикой? Я никогда о нем не слышал, но это ничего не значило. Я не знал многих влиятельных бизнесменов в Сан-Антонио. Тем более я не мог уследить за их родственниками, друзьями, и любовниками, и друзьями любовников.

Девис даже мог быть родственником Остина. Я вспомнил об их сходстве. Но было неловко задавать наводящие вопросы.

— Давай остановимся на двадцати, — прервал я его рассуждения. — Ты же знаешь, ему не придется отсиживать полный срок. Благодаря переполненности тюрем и вмешательству гуманных судей отсидка в тюрьмах Техаса чисто символическая. Двадцать лет могут обернуться двумя годами.

— Какая разница, — вздохнул Остин. — Как продвигается избирательная кампания? — поинтересовался он, переключаясь на другую тему.

Мы минут десять говорили о политике. Остин был слишком осторожен, чтобы предложить мне помощь, он всего лишь назвал людей, с которыми мне следует встретиться.

— Так нам не удастся быстро договориться? — бросил он, уходя. — Мне бы не хотелось быть в центре внимания. Тебе это привычнее.

— Я ценю это, — сказал я, вспомнив его яркую речь во время ареста.

Остин отклонил мою признательность. Это одолжение было слишком ничтожно для него. Мы попрощались у двери, и Остин заспешил по коридору, перекидываясь парой слов со знакомыми и заглядывая к друзьям в кабинеты. «Совсем как Элиот, — подумал я. — Вернее, как тень Элиота». Остин Пейли был почти не известен широкой публике, но имел большее влияние, чем многие общественные лидеры. Я был польщен его любезностью.

На политическом благотворительном вечере в конце недели я понял, что невидимые пальцы Остина проникли в мой карман и оставили, там нечто более ценное, чем деньги.

— Мне звонили из общества пожарников, — сообщил мне помощник по избирательной кампании, когда мы с ним уединились в укромном уголке. — Они хотят, чтобы ты произнес речь на следующем собрании. Думаю, мы получим их поддержку.

— Хорошо, Тим. Не знаю, почему пожарников заботит, кто будет окружным прокурором, но мне не помешают сторонники.

Мы с Тимом Шойлессом, моим помощником по избирательной кампании, не были друзьями. Годом раньше мы почти не знали друг друга. Его рекомендовали более опытные помощники. У Тима была маленькая рекламная компания, и он так умело повел дело, что у него оставалось много свободного времени, чтобы отдаться политике. Тут он был докой, чего не скажешь о юридических тонкостях моей работы, и это он постоянно подчеркивал в разговоре.

— Претенденту на кресло окружного прокурора не требуется особых способностей, — сказал он, качая головой. Тиму надо было самому баллотироваться. Он прекрасно смотрелся на фотографии: широкоплечий, крупные черты лица, белозубая улыбка. — Компетентность в уголовном праве, — продолжал он. — Вот и все. А кто, стремясь стать прокурором, объявляет, что слаб в юриспруденции?

— А твердый характер? — произнес знакомый голос рядом.

Я поразился, увидев Линду Элениз на политическом мероприятии. Она не переносила политику и работу обвинителя.

Линда была в платье, обнажавшем плечи. Ее глаза сияли.

Она выглядела усталой, но казалось, забыла обо всем в предвкушении драки.

— У тебя есть компромат на Лео? — спросил ее Тим.

— Я имела в виду профессиональную пригодность, — ядовито ответила Линда. — Честность. Пример, которому должны следовать подчиненные. Вот чего добился Марк.

— А, — отозвался Тим. — Да, несомненно. Но безупречное знание закона — вот что ценится избирателями. — Он снова повернулся ко мне. — В этом ты силен, но я не вижу, чтобы ты пользовался своим преимуществом. Мендоза может сколько угодно трезвонить о своей компетентности, тогда как ты можешь доказать это на деле. Тебе надо поскорее что-нибудь предпринять. Выдвинуть обвинение по крупному делу, с омерзительными подробностями. Выиграть, конечно, не дай Бог проиграть. Растянуть процесс, чтобы ты каждый день мелькал в газетах. У тебя наверняка есть на примете такое дельце.

Люди, узнав из телерепортажа, что полиция арестовала подозреваемого, желают видеть его в суде уже на следующий день. Они не осведомлены или отметают трудности судопроизводства — противоречивые заявления жертв, ложные или настоящие алиби, сами свидетели не без греха.

— Как ты считаешь, есть ли у меня шанс? — обратился я к Линде.

— Могу посодействовать, — усмехнулась она, казалось, Линда забыла о присутствии Тима. — Я подберу самого гадкого из моих клиентов и не стану защищать, а отдам тебе на растерзание.

— Отлично. А если дело обернется не в мою пользу…

— Я предложу ему роль кроткого ягненка, чтобы ты разорвал его на части, — закончила Линда.

Тим готов был поверить нашей импровизации, но он чувствовал, когда его дурачили.

— Хорошо, хорошо, — сказал он. Затем поднял палец. — Скажи мне, кто у тебя помощник в избирательной кампании? Так делай, что я говорю, хотя бы иногда, договорились? Слушайся меня, и мы сорвем куш.

— Я займусь этим, Тим, обещаю.

Он вскинул бровь в знак согласия, потрепал Линду по плечу и растворился в толпе.

— Рад тебя видеть, — сказал я Линде. — Безумно рад.

Линда иронически улыбнулась.

— Ты заслуживаешь, чтобы тебя переизбрали, ведь я тебя поддерживаю.

— Что ж, неплохая поддержка. — Но я был счастлив возможности быть с Линдой по любой причине. Мне хотелось быть рядом с ней всегда.

Я окинул взглядом зал. Линда, казалось, тоже кого-то высматривала.

— Повезло тебе, что не приходится заниматься всей этой чепухой ради сохранения должности, — сказал я.

— Я же не караю преступников, — ответила Линда, и я так громко рассмеялся, что некоторые обернулись в мою сторону.

Остин был прав насчет обвинения. Он подготовился основательнее меня. Я приступил к изучению детских показаний несколькими днями позже. Они могли бы успокоить родителей, но, с точки зрения обвинителя, представляли собой бедный материал. Самым красноречивым можно было бы посчитать такой пассаж: «Я почти уже заснул, когда почувствовал, что он трогает меня за ногу. У него было смешное лицо. Он засунул руку мне в трусики. Я лежал очень тихо. Потом я заснул».

Остин был прав, это доказывало факт непристойного поведения в отношении ребенка, но не сексуальное насилие. В показаниях не упоминались половые органы.

— А что насчет девочки? Не хватает ее показаний.

Адвокат покачала головой.

— От Луизы мало проку.

Адвокат работает на меня. У нас их трое в отделе сексуальных преступлений. Это консультанты, которые помогают готовить детей к судебной процедуре, берут у них показания, играют в кукол, полностью копирующих человека, и записывают это на видеопленку. Иногда они сопровождают ребенка в суд. Они должны быть беспристрастны, просто защищать ребенка, но юристы от защиты не забывают подчеркнуть, что эти адвокаты служат обвинению.

Кэрен Ривера, одна из них, была бледной, худощавой женщиной, которая ухитрялась курить даже в моем кабинете, несмотря на запрет. Она не располагала внешне к доверию, но дети, как ни странно, тянулись к ней. Я сам видел это. Ее лицо преображается, когда в комнату заходит ребенок. Она становится более женственной. С детьми она удивительно уверенна и решительна, безгранично терпелива с ними.

— Почему? — спросил я.

— Потому что ее показания загубят обвинение, — бросила мне Кэрен. — Ты задашь ей три раза один и тот же вопрос и получишь три различных ответа. Я знаю, я уже пробовала.

— А что говорит экспертиза? Есть за что зацепиться?

Она покачала головой.

— Он как будто знал, что попадется. Ничего. Никаких следов, никаких повреждений. Она мало помнит, а я не хочу давить на нее. Может, даже лучше, что она все забыла.

— Как она? — спросил я.

Адвокат бросила наполовину выкуренную сигарету в мою металлическую пепельницу с расстояния в пять футов.

— Луиза хорошо себя чувствует, — ответила она, но, судя по тону, дела обстояли иначе. — Если бы ее прекратили теребить, она могла бы забыть. Возможно, этот ужас догонит ее лет через десять или двадцать, когда она выйдет замуж и заимеет детей, но на данный момент она в порядке. Она не понимает, что случилось. Все для нее внове, она не знает, что это было ужасно. Если бы мне удалось оградить ее от опеки родителей, она была бы в безопасности.

— Что ты имеешь в виду?

Она сурово посмотрела на меня, как будто я тоже угрожал ее подопечной.

— Эти дети уязвимы с трех сторон. Во-первых, похититель. Затем родители. Это самое важное. Ребенок может забыть о случившемся, но ему не избавиться от реакции мамы и папы, когда те узнали правду.

— Например?

— Например, ему не поверили. Это самое худшее. После случившегося ребенок начинает нервничать, пугается, подозревает что-то дурное, поэтому кидается к людям, на которых может положиться. И тут многие родители, уверяю тебя, не хотят верить в это, считают, что ребенок фантазирует, они говорят ему, что он лжет, и ребенок остается один на один со своим горем, раз папа и мама не взяли его под защиту, не обняли, не сказали, что такого больше не случится. И ребенок думает, что такое может повториться.

— А третья сторона? — спросил я.

— Мы. Система. Если родители все-таки поверили хотя бы наполовину, то они обращаются в полицию. Ребенок, увидев полицейских в доме, решает, что совершил нечто ужасное. Девочка, скажем, может подумать, что ее пришли арестовывать. Затем ее ведут к врачу, который раздевает ее и лезет внутрь с лампочкой, и, черт побери, это самое худшее, хуже того, что произошло с хорошим дядей на лугу или в номере гостиницы. Затем она попадает в руки обвинения, и слащавая сука вроде меня набивается ей в друзья, хотя использует ее только до тех пор, пока она нам нужна, и не днем больше. Иногда я думаю, что мы — хуже всего. Ты и я, вся судебная система.

Глубоко затянувшись, она закурила.

— Тебе нужен отпуск, Кэрен? — спокойно спросил я, стараясь не обидеть ее.

Она засмеялась.

— Мне нужна волшебная палочка. Я хочу изменить мир.

Я понял, что трудно в этом деле выдвинуть обвинение. Остин тоже знал это. К счастью, его клиент собирался признать себя виновным.

— Мне надо встретиться со всеми родителями, — сказал я. — Не хотелось бы, чтобы они подумали, будто дело замнут. Им надо все объяснить. А то газетчики уже расстарались.

Кэрен округлила глаза.

— Будь вежлив с ними, — предупредила она. — Дети в нормальном состоянии, по крайней мере пока. А вот родители не находят себе места.

Я встретился с каждой парой отдельно и раскрыл наши карты. Не было заметно, чтобы родители особо переживали. Я убеждал их, что следует избежать такой травмы, как суд. Родители Кевина опередили меня.

— Да, — заявил мистер Поллард, кивая головой. — Мы понимаем. Не беспокойтесь на наш счет.

Это был отец Кевина, грузный мужчина с большими черными усами и натруженными руками. Шестилетний Кевин тихонько сидел рядом с ним, мать — по другую сторону. Иногда, будто вспомнив о его присутствии, она брала сына за руку. Все остальное время она мяла в руках платок.

Что-то меня насторожило в мистере Полларде, хотя его быстрое согласие на обвинение без суда облегчило нам жизнь. Я принялся рассматривать Кевина, худенького мальчугана со светлыми глазами, столь необычными для его темной масти. Надо думать, Кевину поднадоело пристальное внимание взрослых, скрытое за притворной улыбкой. Он уставился в пол, чтобы не встречаться со мной взглядом.

— Кевин. — Он не поднял глаз. — Ты понимаешь, о чем идет речь? Этот человек отправится в тюрьму, далеко от тебя, и тебе не придется больше никому рассказывать, что случилось. Тебе это подходит?

— Он все понимает, — вмешался его отец, — мы разговаривали с ним об этом. Он будет рад все забыть. Не беспокойтесь о Кевине, — твердо добавил он.

Это меня и беспокоило. Желание мистера Полларда не тревожить нас. Мне и раньше случалось встречаться с подобной реакцией пострадавших, но чаще они взывали к справедливости, требовали больше того, что было в моих силах. В мою голову закралось подозрение, что мистер Поллард решился на самосуд. В его силах было выпустить дух из Криса Дениса за несколько минут.

— Ты согласен? — повторил я, обращаясь к Кевину, моя настойчивость больше предназначалась ему, чем его отцу. Глядя неотрывно на мальчика, я хранил молчание, пока Кевин не взглянул на меня. Его глаза были полны слез.

Он старался, чтобы его голос не дрожал, поэтому говорил полушепотом:

— Да. — Его глаза остановились на мне. Его что-то тревожило. Мне следовало пообщаться с ним наедине. Он выглядел так, словно все еще находился в руках похитителей и его окружали враждебные ему люди. — Да, — повторил он более внятно. — Я этого хочу. Не давать показаний в суде. Если он будет далеко от меня.

— Можешь быть уверен, — подтвердил я. Кевин снова опустил глаза. — Кэрен, почему бы вам с Кевином не пойти поиграть, может, он хочет попить?

Кэрен, похоже, была рада увести малыша, и Кевин пошел с ней без колебаний. Кэрен повернулась у двери, окинула обоих родителей суровым взглядом и посмотрела на меня. Я кивнул, и она ушла с Кевином.

Мистер и миссис Поллард смотрели на меня. Никто из них не сделал попытки занять освободившееся между ними место.

— Нам повезло, — сказал я, — что похищение не сопровождалось насилием и не было длительным.

Не стоило так говорить. Я вовсе не имел в виду, что происшествие не стоит внимания, но Кевин не настолько пострадал, как можно было предположить в такой ситуации.

— Это жестоко, но могло быть куда хуже. Думаю, Кевин сможет забыть случившееся. Если это будет его мучить, вам стоит связаться с нами, и мы предоставим вам консультанта. У нас есть хорошие специалисты. К сожалению, состав преступления не предполагает серьезного приговора для этого человека. Самое большее — двадцать лет я могу потребовать, приложив все усилия и использовав показания Кевина в суде.

Стив Поллард кивал в такт моим словам. Я вдруг почувствовал раздражение от его поддержки.

— В случае, если преступник признает себя виновным сам, мы добьемся почти такого же результата, — продолжал я монотонно. — Лет пятнадцать ему обеспечено. Я понимаю, что вас это вряд ли удовлетворит, но…

— Нет, вполне, — вставил Поллард. — Мы не будем протестовать.

— Это ваше право. — Я ощутил облегчение. — За вами последнее слово. Миссис Поллард?

— Что? — Она выглядела застигнутой врасплох, как будто забыла, о чем речь. Она постаралась взять себя в руки. Странно, но супруги даже не обменялись взглядами. Поллард вдруг напрягся, рельефно проступили мышцы на шее, как будто он стиснул челюсти. Его жена сидела недвижно, словно муж удерживал ее за руку.

— Вы поняли все, что я сказал?

— Да, — поспешно проговорила она. — Да, так будет лучше. Для Кевина. Мы не хотим, чтобы он… участвовал в этом.

Я добился от них желаемого, но общего языка мы с ними не нашли; мне хотелось, чтобы они поскорее покинули мой кабинет, но внутренне я противился этому. Оставалось надеяться, что Кэрен достигнет взаимопонимания с Кевином.

— Ты считаешь, что паренек справится? — спросил я ее несколькими минутами позже, когда чета Поллард наконец покинула нас.

— Кевин? — переспросила она и пожала плечами. — Что хорошего его может ждать?

Интересно было наблюдать за Кэрен, когда она сидела с нами в комнате. Она была спокойна и вежлива в присутствии ребенка, но ее лицо, видневшееся из-за спины Кевина и его родителей, явственно выражало несогласие — ее мятежной душе мир казался несправедливым.

— Надеюсь, тебя не ввела в заблуждение семейная идиллия? — сказала она, когда мы остались одни. — Это их первая встреча за год. Родители разведены.

А, вот оно что. Теперь все ясно. Я почувствовал облегчение.

— Поразительно, — произнес я. — Они показались мне благополучной семьей.

— Этому мальчику понадобится помощь, — ответила Кэрен. — Они даже не удосужились развестись юридически, поэтому отец не обязан выплачивать алименты или регулярно общаться с ребенком. Он заходит, когда ему вздумается, а с тех пор, как Кевин провел ночь с чужим мужчиной, отец не часто там появляется. Ты видел его — он убежден в том, что ребенок будет ему обузой, а не поддержкой. Теперь он исполняет свой долг, но, как только все кончится, он оттолкнет Кевина, как придорожный камень. И Кевин знает это. Он умнее своих родителей и понимает, что его отец не хочет иметь с ним ничего общего. Ты еще увидишь Кевина в этих стенах. Лет через девять-десять. Посмотришь. Надеюсь, его обвинят только в убийстве папаши, и буду свидетельствовать в его пользу.

Я кивнул. Разговор с четой Поллард был самым тяжелым и самым легким одновременно. У меня были письменные соглашения со всеми родителями. Всем нам, включая защиту, было на руку, чтобы дело прошло без шума.

— Давай покончим с этим, — внезапно сказал я, — соберем все показания и поторопимся с обвинением. — Помолчав, я добавил: — Чего ты от меня хочешь? В моей воле обвинить того, кто уже что-то совершил. Все остальные должны сами решать свои проблемы. Я ответственен за происходящее в мире не более тебя, Кэрен. — Я выпалил тираду жестче, чем хотел.

Когда все устремлены к одному, препятствия устраняются быстро. Я передал дело судье Хернандесу на той же неделе, и час спустя получил три обвинительных акта. Мы с Остином заглянули к нему, чтобы оговорить ход разбирательства, и судья с удовольствием пошел нам навстречу. Мы назначили суд за неделю до Дня независимости.

Единственной неожиданностью стал звонок от миссис Поллард. Она говорила взахлеб, как будто боялась, что отнимает у меня время или что кто-то войдет и вырвет трубку у нее из рук.

— Я знаю, что нам не надо приходить в суд и что это будет закрытое заседание, но мне хотелось узнать, можно ли нам все-таки присутствовать. Кевину и мне. Просто посмотреть. Мне кажется, Кевину поможет, если он увидит этого типа в наручниках. Он все еще… Иногда мне приходится спать с ним вместе. Он…

Это меня не касалось.

— Конечно, — сказал я. — Можете прийти. Но вы действительно думаете…

— Кевин не будет находиться от него близко, не так ли? Я никогда не была в суде. — Она сказала это извиняющимся током, как будто призналась, что не закончила школу.

— Нет, мадам. Вы с Кевином будете сидеть среди публики, за перегородкой, а обвиняемого введут через боковую дверь. Это не слишком близко.

— Хорошо. Тогда мы придем.

Мне хотелось спросить, будет ли с ними отец Кевина, но мой тон выдал бы, что я знаю о несогласии в их семье. Пусть думают, что смогли всех одурачить.

В день судебного заседания мы собрались по двое, будто на подпольное собрание. Судья Хернандес любезно предоставил нам будний день, свободный от других мероприятий. Жарким летним днем здание было почти безлюдно. Мои шаги отдавались эхом на лестнице.

Перед залом судебных заседаний на третьем этаже собралось несколько репортеров. Мы не держали процесс в секрете, наоборот, освещение события входило в наши планы. Это было частью предвыборной кампании, и мне пришлось ответить на пару вопросов: «Да, Джим, я могу уделить минуту, чтобы заверить твоих зрителей, что я собираюсь судить справедливо и служить людям…» — лучше не придумаешь для криминальных новостей. Зрителей не было. Процесс не представлял интереса для любопытствующих. Не было и намека на борьбу, которая обычно разворачивалась в суде. Я надеялся, что все пройдет гладко.

На полпути я заметил слева темноволосую макушку, которая едва доставала до спинки кресла. Рядом, развернувшись в мою сторону, сидела миссис Поллард. На ее лице ничего не отражалось. Кэрен сидела рядом, на всякий случай. Мужа не было.

Я мрачно кивнул им, проходя мимо, подумав, что не стоит афишировать их присутствие. Когда я миновал их, другой человек привлек мое внимание. Я прибавил шагу, когда он повернулся в мою сторону.

— Элиот! — Я пожал ему руку. — Не знал, что ты придешь.

— Просто искал тебя, — тихо ответил он.

Мы немного поговорили, и я вспомнил, что мы находимся в уголовном суде, где Элиот столько раз выступал на стороне обвинения. Интересно, как Элиот воспринимал происходящее со стороны?

Появилась Бекки Ширтхарт. Как главный судебный прокурор, именно она должна была предъявить обвинение. Она выглядела довольно уверенно. Это дело напрямую ее не касалось, просто формальность, ей не о чем было беспокоиться. Но я вспомнил то время, когда она только пришла в прокуратуру, а я еще был юристом от защиты, и потом, когда я стал ее начальником, а у нее уже была репутация непреклонного обвинителя, который продумывает каждую деталь. Она стала профессионалом и свободно чувствовала себя в зале суда. Бекки была одета по-летнему, в длинном легком платье вместо делового костюма. Ее каштановые волосы, падавшие на плечи, не много выгорели на солнце. Впервые я заметил, что глаза у нее карие, с легким неуловимым оттенком, который менялся в зависимости от того, откуда падал свет.

Я представил ее Элиоту. Бекки была не промах, этим она выгодно отличалась от моих молодых помощников и хорошо знала историю. Она моментально догадалась, кто перед ней, и не стала делать вид, будто Элиот частное лицо, случайно оказавшееся в зале суда. Элиот, который был одного роста с Бекки, рядом с ней казался старше своих лет, несмотря на стройную фигуру и великолепный загар. Он посмешил нас рассказом о некоем судье, с которым ему пришлось столкнуться в должности окружного прокурора.

Я смотрел через плечо Бекки на публику. Кевин изменился в лице, видимо, что-то произошло. Он вдруг сжался в кресле. Кэрен склонилась к нему.

По проходу шел Остин Пейли, вертя головой в разные стороны, довольный тем, что обнаружил в зале мало народу. Этот процесс не принесет ему лавров, поэтому не было резона, чтобы многие знали о его участии. Он замедлил шаг, поравнявшись с двумя женщинами и Кевином, бросил на них неодобрительный взгляд и поспешил в нашу сторону. Он сделал вид, что не замечает Элиота и меня. И тут Крис Девис вошел в зал через боковую дверь и занял место подсудимого.

Он был одет в тюремную робу белого цвета, руки скованы наручниками. Они, похоже, тянули его руки вниз, обнажая внутреннюю незагорелую сторону, дряблые мышцы.

Он даже не побрился перед судом. Теперь он выглядел на пятнадцать лет старше, чем в прошлый раз. Глаза покраснели, нос утончился, так что казалось, он с трудом пропускает воздух, а волосы были гладкими и редкими. В тюремных штанах его тонкие ноги выглядели ужасающе костлявыми.

Я снова посмотрел на Кевина. Никогда не видел, чтобы кто-то так пугался при виде заключенного, но Кевин явно боялся. Кэрен и мать обняли его, но мальчик казался потерянным в незнакомом месте. Он поднял к лицу левую руку, так что видны были только глаза.

— Ты должен был меня предупредить, что будут зрители, — бросил Остин резко.

— Мать решила, что для мальчика так будет лучше, — спокойно ответил я.

— Будем надеяться, что так будет лучше для всех нас, — сказал Остин. — Привет, Элиот.

— Остин, как странно видеть тебя здесь.

— И тебя, — отпарировал Остин. — Просто хочу убедиться, что мой клиент доволен.

Он подошел к обвиняемому, чтобы обговорить детали, Элиот занял свое место, а мы с Бекки снова принялись за обсуждение выдвигаемого обвинения. Судья Хернандес заставил нас всех ждать. Я смотрел то на Криса Девиса, то на Кевина. Обвиняемый ни разу не взглянул на мальчика. Он не сделал ничего пугающего, но Кевин так и не мог успокоиться. Он уставился на скамью подсудимых, где сидел Девис со своим адвокатом. Вид обвиняемого, наверное, поверг его в смятение. Девис и сам выглядел уничтоженным и беспомощным. Невозможно было представить, чтобы Кевин приблизился к этому мужчине.

Наконец вошел судья Хернандес, мужчина средних лет и более чем средних размеров, и все мы в разных концах зала поднялись со своих мест, чтобы поприветствовать его.

— Штат Техас против Кристофера Девиса, — объявил судья.

— Обвинение готово, — сказал я.

Бекки встала и подошла к судье, чтобы представить стороны.

— Обвиняемый тоже готов, ваша честь, — сказал Остин официальным тоном, как того требовали обстоятельства. Он подвел своего подзащитного к судье и поставил между собой и Бекки.

— Готово ли соглашение? — спросил судья Хернандес.

После того как Бекки прочла все пункты и Остин подтвердил, что согласен, я отошел в сторону, чтобы лучше видеть обвиняемого. Это позволяло мне время от времени поглядывать на Кевина. Началось чтение обвинения — ритуал, который я подготавливал или проводил тысячи раз, пока это не потеряло не только смысл, но и реальность. Но испуганное лицо Кевина Полларда оживляло судебное разбирательство. Оно должно было закончиться через десять минут. Кевину, видимо, было этого недостаточно.

Обвиняемому тоже требовалось больше времени. Я заметил, как Крис Девис жмется в стороне, отстраняясь от Остина. Остину пришлось взять его за руку. Девис ожидал приговора. Он, наверное, вплоть до этого момента втайне надеялся выйти на свободу, даже после своего согласия на пятнадцать лет заключения. Я видел многих обвиняемых, слышал их выступления. Многие из них верят до последнего, что, когда придет время, они смогут что-то сказать или на их лицах появится такое выражение, что отвратит гнев правосудия и вызовет у судьи сострадание.

Признание своей вины наряду с тем, что давало единственную возможность подсудимому заработать более легкий приговор, также отбирало право оправдаться. Это означало, что присяжные услышат только детали обвинения, но не смягчающие обстоятельства. Обвиняемый теряет шанс разбудить к себе симпатию, заставить людей убедиться, что все произошло случайно, что он стал жертвой обстоятельств, как и все остальные. Иногда я замечал, как они меняются в лице от желания высказаться.

Теперь у Криса Девиса было такое лицо. Я даже подумал, что охраннику придется удерживать его. Возможно, что именно нервозность Девиса так пугала Кевина. Девис действительно выглядел как человек, собирающийся сбежать. Я направился к местам для публики, чтобы находиться рядом с Кевином. Я наклонился и положил руку ему на плечо, только на минуту, а затем выпрямился, стараясь по возможности выглядеть полным решимости защищать мальчика. Черт бы побрал его отца.

Все должно было закончиться через несколько минут, трудно помешать процедуре добровольного признания. Однако Крис Девис нашел способ сделать это.

— Вы понимаете, — говорил ему судья, — что, соглашаясь признать себя виновным, вы отказываетесь от права быть судимым присяжными?

Девис что-то пробормотал, должно быть соглашаясь.

— Очень хорошо, — сказал судья Хернандес. — Вы признаете себя виновным?

Я не слышал, что тот ответил. Но воцарилась тишина. Остин посмотрел на клиента. Бекки обернулась в мою сторону.

— Что? — переспросил судья.

— Нет, — ответил Крис Девис отчетливо, явно повторяя. Он замотал головой. Затем сказал «нет» негромко, но твердо.

Судья Хернандес выглядел недовольным, как будто подозревал, что его обвели вокруг пальца.

— Вы имеете в виду, не виновен? — спросил он низким, суровым голосом.

— Нет, — вот все, что ответил Крис Девис. — Нет, нет, не виновен. — Он замотал головой и никак не мог остановиться.

— Минуту, пожалуйста, ваша честь.

Остин отвел подзащитного в сторону и начал что-то говорить с заметно возрастающей злостью. Девис продолжал мотать головой. Рука Остина поднялась, как будто он хотел ударить своего клиента. Крис Девис опустил голову, он не мог смотреть на Остина. Должна быть, он все еще повторял свое «нет, нет, нет», как заклинание.

— Трус, — прошептала стоящая рядом со мной Бекки. — Отправь его обратно в тюрьму, повтори процедуру через месяц, тогда он согласится с обвинением.

— Ну, черт, — произнес кто-то по другую сторону от меня. Мы с Бекки в удивлении обернулись и увидели Элиота Куинна, казалось, он присоединился к нашему разговору, но его взгляд был направлен в другую сторону зала, на непокорного обвиняемого.

Когда Элиот понял, что мы слышали, он повернулся к нам.

— Прости, Марк, — сказал он. — Это я втянул тебя. Я позабочусь об этом. Возможно, эта молодая леди права. — Он посмотрел на Бекки более чем холодным взглядом. — Дай ему время, он согласится с обвинением.

— Нет проблем, Элиот, это даст мне шанс провести обвинение в суде. Для выборов это будет даже лучше. — Ни Бекки, ни Элиот не поняли, что я шучу, потому что они не знали, что мой помощник советовал мне сделать именно это. Они восприняли это серьезно. Элиот, казалось, забеспокоился, начал было говорить, но затем решил попрощаться.

— Я разберусь, — сказал он на прощание.

— Интересно, буду ли я такой? — спросила Бекки, смотря ему вслед. — Буду ли все еще хотеть выполнять обязанности прокурора после отставки?

— Не знаю. А сейчас насчет желания? Не хотела бы быть обвинителем этого парня?

Она повернулась, чтобы посмотреть на Криса Девиса. На мой взгляд, он не выглядел человеком, которого хотелось обвинять. Похоже, он был готов сам сдаться через день-два. Но во взгляде Бекки не было симпатии. Она будто видела преступление своими глазами.

Умение воссоздать страшную картину преступления, располагая фактами малозначительными, — качество, редкое не только для обвинителя. Дела мелькают перед глазами так быстро, что лишь успеваешь выхватить из текста обвинения основные события: оскорбление, оружие, боль, страх — итого тридцать лет заключения, но не расцениваешь их как нечто реальное. Но Бекки, похоже, принимала все близко к сердцу. Она смягчилась лишь, посмотрев на мальчика, прижавшегося к матери.

— Конечно, — сказала Бекки, — я возьмусь за это.

— Ты когда-нибудь раньше вела дело о сексуальном насилии над детьми?

— Я была помощником прокурора на двух или трех, — сказала Бекки.

— Тогда ты знаешь, что должна полностью завоевать доверие мальчика. Думаешь, у тебя получится?

Она ответила, но неубедительно:

— Дети меня любят.

Я слегка дотронулся до ее руки и пошел по проходу.

— Все в порядке? — спросил я, и Кэрен ответила:

— Да. — Но ее многозначительный взгляд говорил об обратном.

— Что происходит? — заволновалась миссис Поллард. Я больше смотрел на Кевина, чем на нее, поэтому вздрогнул, когда она подалась ко мне и схватила меня за руку.

— Подсудимый не хочет признать себя виновным, — сказал я так, будто это не было для меня неожиданностью.

— Они его не отпустят? — Она дернула меня за рукав, затем, заметив, что ведет себя бестактно, отпустила.

— Нет, нет, — убежденно сказал я, отвечая на ее вопрос, но обращался я к Кевину и смотрел на него. Он казался совсем маленьким, его била дрожь. «Господи, — подумал я, — что с ним сделал Крис Девис?»

— Он вредит сам себе, — продолжал я. — Сейчас он отправится обратно в камеру и, после того как пораскинет мозгами, возможно, попросит повторить процесс и признает себя виновным. А если нет, я буду представлять обвинение против него в суде и мы рассмотрим каждое дело в отдельности, так что приговоры будут накладываться один на другой и он сядет в тюрьму на гораздо больший срок.

— Кевин. — Возможно, это была ошибка. Я не детский психолог. Но мне хотелось приобщить его, не вести разговор помимо мальчика, словно он неживой. Я присел на корточки, чтобы мое лицо было на уровне его. — Как ты думаешь, ты сможешь сесть вон там и рассказать, что с тобой произошло? Не сегодня, — заверил я его, — но когда-нибудь, если нам понадобится, чтобы ты это сделал? Мы потренируемся с тобой, ты будешь знать, что говорить. Ты сможешь это сделать, Кевин?

Обращение к мальчику, как я и думал, заставило его сесть прямее, а не сжиматься от страха.

— Да, — прошептал он.

— Хорошо.

Его матери я сказал:

— До этого может не дойти, но мне надо знать. Кевин будет нашим лучшим свидетелем.

Когда я поднялся, то понял, что сегодняшняя процедура не состоялась. Остин Пейли развел руками и отошел от своего клиента. Судья уже ушел. Остин что-то сказал Бекки, затем посмотрел на меня и запнулся. Он словно не хотел приближаться ко мне. Но потом взял себя в руки, как будто надо было загладить вину перед тем, с кем он поступил нечестно, и пошел по проходу. Он бросил взгляд на маленькую группу рядом со мной. Подойдя ко мне, он взял меня за руку и повлек дальше к двери.

— Извини, Марк. Я понятия не имел, что втягиваю тебя в такое неудачное мероприятие.

«Вы с Элиотом слишком долго не работали в суде, — подумал я. — Отказ от признания — не слишком важное дело, это случается постоянно».

— Я организую судебное разбирательство, — сказал я.

Остин выглядел расстроенным, но не возражал.

— Может быть, это выход. Но мы постараемся что-нибудь сделать. Я тебе позвоню.

Он оглянулся, как будто все это причинило ему боль, и поспешно вышел. Помещение опустело. Охранник повел обвиняемого через боковую дверь по скрытому коридору к тюремной машине. Миссис Поллард и Кевин подошли ко мне. Я постарался снова успокоить ее, сказав, что буду держать в курсе дела, когда две маленькие ручонки ухватились за мои и притянули меня вниз. Кевин был одет в черные брюки, белую рубашку с коротким рукавом и зеленый галстук, что делало его еще более несчастным. Его одели для особого случая, но не сделали того, чего он хотел.

Мое лицо было лишь в нескольких дюймах от него. Впервые я был так близко, чтобы заметить какое-то движение в его лице. Он крепко держал меня за руку.

— Не пускайте его в мой дом, — попросил он.

— Он не приблизится к тебе, Кевин. Я обещаю.

Он еще с минуту удерживал мои руки и неотрывно смотрел на меня, пока моя искренность не убедила его.

Он ухватился за руку матери, и они медленно вышли из зала.

Передо мной выросла журналистка по имени Дженни Лорд. Она затараторила без предисловий:

— Если дело передадут в суд присяжных, вы сами будете обвинителем?

Я указал жестом на Бекки.

— Если позволит время, — официально ответил я.

— Ну же, Марк, ты можешь дать мне ответ поинтересней.

Я посмотрел на Дженни, вспомнив время, когда мы смеялись над судебной процедурой в коридорах Дворца правосудия.

— Нехорошо с твоей стороны скрывать от меня правду. Разве ты забыл о нашей дружбе? — сказала она, вооружаясь блокнотом и ручкой.

— Хорошо, — ответил я, принимая вызов, как мальчишка. — Так. С тех пор как я стал окружным прокурором, я лично вел дела с двумя приговорами к смертной казни, двумя пожизненными заключениями и другими обвинениями, потянувшими на сто лет в тюрьме. Я не боюсь представлять обвинение в суде. Но… — я посмотрел на Бекки, — у меня есть великолепные коллеги, специалисты в своем деле. Если этот обвиняемый настолько глуп, что будет настаивать на суде присяжных, ему будет противостоять грозная команда обвинителей, которая отправит его в тюрьму.

Она закончила писать и взглянула на меня вопросительно.

— И все?

— Хорошо, а как насчет этого? — Я понизил голос. — Мы уничтожим этого парня. Мы заставим его пожалеть, что он родился на свет.

— О, вот это отлично, — откликнулась Дженни, торопливо конспектируя.

Бекки смотрела на меня, стараясь сохранять беспристрастие. Ей это не очень хорошо удавалось. Я вспомнил, как упрекнул ее, что она без предупреждения посадила подзащитную рядом с собой во время суда. «Знаю», — сказала тогда Бекки. Она понимала, что должна была согласовать свои действия, но не сделала этого. Бекки была самой послушной из всех моих подчиненных, но не в суде.

Я вышел вместе с ней.

— Я хочу разобраться в этом деле, — сказал я. — Не хочешь присоединиться ко мне?

— Означает ли это, что я и есть тот грозный обвинитель, которому предстоит уничтожить этого парня?

— Если хорошенько попросишь, — ответил я.

 

Глава 4

Сообщение о сорвавшемся судебном заседании было передано в вечерних новостях. Диктор напомнил зрителям о панике, предшествовавшей аресту обвиняемого, и подчеркнул, что история еще не закончилась. Они также повторили запись ареста Криса Девиса в коридоре Дворца правосудия. Всех нас показали в толпе: Остин, пожимающий мне руку, его подзащитный, виновато стоящий рядом с ним, я, неумолимый страж закона.

Я тогда еще не знал, что десятилетний мальчик, которого я до этого не видел, был в своей комнате, когда запись передавали в пятичасовых новостях. Мальчик бросил свое занятие и уставился в телевизор, затем просмотрел запись в шесть часов. На этот раз его родители тоже были в комнате, но не заметили, что новости привлекли его внимание. Они не имели об этом понятия, пока сын не вылез из кровати ночью, незаметно прошел через комнату во время десятичасовых новостей и тихо сказал: «Он меня тоже изнасиловал».

Родители ему не поверили. Они обвиняли друг друга, что слишком много позволяют сыну смотреть ужасы по телевизору. Но на следующий день мальчик рассказал об этом учителю. Тот, взволнованный известием, но поверив ребенку, отвел его к школьной медсестре. После раздумий, стоит ли дать ему аспирин и отослать домой, как это обычно делалось, женщина позвонила знакомому врачу. Тот назначил мальчику прием и связался с его родителями.

Заявление, которое сделал Томми, начало свой путь ко мне.

Тем временем, однако, факты против Криса Девиса стали вызывать у меня сомнение. Эта история, похоже, не подходила для обвинения, которое помогло бы мне выиграть выборы. Мы с Бекки начали готовить дело к суду, что требовало более глубокой проработки, не просто беседы с родителями потерпевших. Так как обвиняемый больше не желал добровольно признать себя виновным, нам надо было собрать улики, которые мы могли ему предъявить, и обвинение начало распадаться на глазах. Луиза, четырехлетняя девочка, как и предупреждала меня Кэрен, не могла нам помочь. Она сначала указала на Криса Девиса, выбрав его фотографию из шести похожих. Но в следующий раз она ткнула пальчиком в другого мужчину. Когда мы изменили тактику и положили перед ней только разные фотографии Девиса, она не смогла ничего точно сказать.

— Для нее все взрослые на одно лицо, — сказала Кэрен. — Она даже не смотрит на нас. Положи перед ней свою фотографию и посмотри, что будет. Теперь твое лицо покажется ей знакомым.

Я отказался от этого эксперимента.

Третий мальчик опознал Криса Девиса по фотографии, но его рассказ подтверждал, что действия обвиняемого подпадали под статью о непристойном поведении.

— Он успешно забывает о случившемся, — сказала на это Кэрен. — Возможно, для него это даже лучше.

— Но не для меня, — проворчал я.

Я знал, что смогу положиться на Кевина Полларда. Я слышал, как он согласился опознать Девиса в суде. Но меня беспокоило, что он будет слишком напуган, чтобы давать показания. Мы с Бекки поехали к нему домой, надеясь, что там ему будет удобнее беседовать с нами. Было семь часов вечера, но его отца дома не было, он уже не притворялся. Я был рад, что не встретил его.

Я показал мальчику небольшую стопку из шести фотографий, чтобы облегчить опознание в суде.

— В суде, — сказал я ему, — ты скажешь, что я показывал тебе эти фотографии, а я спрошу, указал ли ты на одну из них. А теперь не торопись, Кевин. Покажи мне мужчину, который посадил тебя в машину, и отвез к себе домой, и трогал тебя так, что тебе было неприятно.

Фотографии были похожи, разные молодые мужчины со светлыми волосами. Я ожидал, что преступник бросится в глаза мальчику. Но он медленно просмотрел их, отодвигая пальцем. Его мать заглядывала через плечо. Каким-то образом фотографии делали для нее пережитое сыном более реальным. Кевин помедлил, когда дошел до снимка Девиса, но затем продолжил рассматривать другие фотографии. Бекки и я переглянулись.

— Его здесь нет, — наконец сказал Кевин.

— Ты не мог бы еще раз посмотреть? — попросил я, стараясь не выказать нетерпения.

Малыш согласился. Я наблюдал за ним. Он больше не выглядел испуганным. Он что, тоже успешно справлялся с пережитым? Казалось, все жертвы преступления намеревались оставить меня без помощи, прежде чем я мог провести в суде обвинение.

— Его здесь нет, — наконец сказал Кевин тоненьким голоском. — Я могу идти играть? — спросил он у матери.

— Но ты говорил мне… — начал было я, стараясь казаться спокойным. — Помнишь, в суде ты сказал мне, что тот человек трогал тебя?

— Это был не он, — повторил Кевин. Его мать посмотрела на меня так же невинно, как и ее шестилетний сын.

Уже на улице, направляясь к машине, я сказал своей помощнице:

— Теперь придется переложить это дело на твои плечи, Бекки.

— О, спасибо.

— Ты знаешь порядок. Если факты складываются удачно, главный прокурор проводит обвинение сам. Если неожиданно возникают трудности, дело больше его не занимает, а переходит ко второму обвинителю. Если будет совсем плохо, можно передать третьему. И это уже шаг к закрытию дела за недостатком улик.

— Ну, — сказала она, когда мы сели в машину и я слишком быстро тронулся с места, стремясь побыстрее уехать. — Я и не подозревала, что удостоюсь принять дело из рук окружного прокурора. — Выпад в мой адрес. — Но я ждала этого момента.

— Я рад, что работаю с тобой, Бекки. Знаешь, я бы не всякому доверил представлять обвинение в деле Майка Стеннета.

Это был полицейский, которого обвиняли в убийстве. Бекки вела это дело с начальником специального отдела криминалистики.

— Тайлер думает, что это он отобрал тебя для ведения дела, но я бы не одобрил иного выбора. Я очень внимательно следил за твоей работой в суде.

— Правда? Я ни разу тебя не видела.

Бекки все еще смотрела прямо, но теперь она, казалось, нарочно удерживалась от того, чтобы взглянуть на меня. Едва уловимое напряжение угадывалось в повороте головы.

— Ты с головой ушла в дело, — ответил я. Время от времени я заходил в зал заседаний. И конечно, получал ежедневные отчеты от Тайлера.

— Вот как?

Мы некоторое время ехали молча. Напряжение спало. Я не строил из себя большого начальника и держался с людьми накоротке, но с Бекки так не получалось. Я заметил, что она наблюдает за мной, ожидая продолжения разговора.

Мои мысли вернулись к делу. Я не мог понять Кевина. Он ведь указал в суде на Девиса. Своей реакцией он выдал себя с головой. Почему он теперь все отрицает?

Бекки также думала о мальчике. Когда впереди замаячил Дворец правосудия и стоянка, где мы парковали машины, она кашлянула и сказала:

— Ты правда передаешь дело мне? Неужели все так безнадежно?

— В настоящий момент — да. Ты знаешь, как спасти обвинение?

Она повернулась, чтобы хорошо меня видеть.

— Нет, возможно, это глупая идея. Но раз уж мы все равно проиграем дело, то разреши мне попробовать что-нибудь неординарное?

— Посмотрим, — ответил я.

Если случались перерывы между работой и подготовкой к избирательной кампании, я старался не забывать о личной жизни. К счастью, ее у меня было не так много, и времени хватало.

Когда я пришел навестить Дину в пятницу днем, Луиза встретила меня и пригласила войти. Я прошел в столовую.

— Здравствуй, сокровище, — сказал я, обнимая дочь. Луиза улыбнулась мне.

— Как прошла неделя? — спросил я Луизу.

Вопрос получился формальным. Зазвонил телефон, Дина крикнула: «Я возьму трубку» — и выбежала из комнаты.

— Неплохо, — ответила Луиза. — А у тебя?

Я рассмеялся.

— Трудно сказать.

Она кивнула, как будто следила за моей карьерой.

— У вас все нормально? — спросил я. — Дом, похоже, в порядке. Ты прекрасно выглядишь. — Она вскинула брови. — Я не хотел, чтобы ты посчитала себя частью дома.

Она снова засмеялась.

— У меня теперь больше времени, Марк. Дина мне помогает. Я даже могу отлучиться на пару часов. Иногда удается подработать. Все прекрасно.

Наш разговор затянулся, так как Дина разговаривала по телефону.

— Иногда приходит Дэвид, чтобы посидеть с Диной или отвести ее куда-нибудь, пока я занята, — сказала она. — Ты давно разговаривал с Дэвидом?

— Недавно.

Она посмотрела на меня так, будто знала, что я лгу. Я почти две недели не общался с сыном и вдвое дольше не виделся с ним.

— Он, похоже, чем-то угнетен, — сказал Луиза.

— Боюсь, что так. Не понимаю, почему он еще не развелся.

Женитьба Дэвида всегда была для меня загадкой, и за последние три года это недоумение только возросло.

— Ну, понимаешь, — Луиза не хотела критиковать сына, — тебе бы стоило поговорить с ним, — продолжила она. — Я теряюсь в догадках. Может, он доверится тебе.

Я взглянул на нее. Она в ответ пожала плечами.

— Матери не обо всем расскажешь.

— Господи, Луиза, мы с ним давно не обсуждаем его сексуальные проблемы.

Она даже не улыбнулась.

— Ну, если будет возможность, я просто подумала…

— Конечно. Я постараюсь, не беспокойся.

Разговор о Дэвиде заставил нас с Луизой вспомнить нашу семейную жизнь и ее крах. Мы помолчали, а потом заговорили о пустяках, и тут вернулась Дина.

— Пошли! — энергично сказал я.

— Не забудь, — тихо произнесла Луиза, когда я стоял в дверях.

Дело Криса Девиса осложнялось двумя обстоятельствами. Это считалось техническими трудностями: он не признавал себя виновным, а я не мог доказать его вину. Вдруг меня осенило. Девис утверждал, что не делал этого. То же самое твердили жертвы. А если?.. Я надеялся, что разговор с обвиняемым рассеет наши сомнения.

Остин Пейли обещал подойти. Я не смел разговаривать с обвиняемым наедине. Мы с Остином встретились у тюрьмы на следующее утро. Шериф Маррс был настолько любезен, что разрешил нам воспользоваться его кабинетом вместо камеры для подобных встреч. В ожидании Девиса мы с Остином чувствовали себя не слишком уютно в обществе друг друга.

— Какая неприятность, — сказал Остин, качая головой. — Прости, Марк. Что нам остается предпринять?

Я поморщился от притворства Остина, будто мы собирались вместе решать эту проблему, в одной команде, но все-таки ответил:

— Возможно, твой клиент одумается?

— Тебе бы стоило подумать о смягчении приговора, — сочувственно предложил Остин.

— Разве это поможет?

Остин пожал плечами. Коротконогий юркий охранник ввел Девиса в комнату. В данном случае наручники были излишни, но некоторые тюремщики не могут без них.

— Я буду за дверью, — бросил служитель.

Девис сел, сложив руки на коленях. Мы с Остином остались стоять, как будто оба были следователями.

— Я хочу задать вам несколько вопросов, — сказал я. — Вы вправе не отвечать, но возможно, ваши ответы пойдут вам на пользу.

Девис посмотрел на Остина, который небрежно вставил:

— Уверен, Крису не нужно напоминать, что он не обязан что-либо говорить. Но если он считает нужным…

Остин указал жестом, что предоставляет своего клиента мне, и я сел перед обвиняемым. Он поднял глаза, но тут же опустил.

— У меня только один вопрос, — сказал я. — Почему вы передумали добровольно признать себя виновным?

Девис не смотрел на меня.

— Потому что я этого не делал, — прошептал он.

— Но вы сами сдались, Крис.

Он смотрел куда-то совсем в сторону. После недолгого молчания я произнес:

— У меня есть основания думать, что вы действительно это сделали.

Он испуганно вскинул глаза. В них стояли слезы. Он боялся, но чего-то недоставало, чтобы заговорить.

— И вы знали детали, — продолжал я, — факты, о которых не упоминали газеты. Лишь преступник мог знать обо всех обстоятельствах.

— Нет, но я… — начал он говорить, но запнулся.

Я видел, что он колеблется. У меня зародилось подозрение, что Девис не был виновен, как утверждал Элиот Куинн. Мне показалось, что он готов открыться мне.

Я подался вперед и заговорил доверительно.

— Ты оказался в заключении, Крис, потому что сдался сам и признался в преступлении.

— Я чувствовал себя виновным, — пробормотал он.

— Но ты не делал этого, не так ли?

Он смотрел мимо меня, на адвоката. Я не видел Остина. Мое внимание было приковано к Крису Девису.

— Нет, — ответил он.

Я отклонился. Теперь возникла новая проблема: я верил ему.

— Тогда зачем, черт побери, ты признался?

Я подумал, что, будь мы наедине, он сказал бы. Но в присутствии Остина он не мог и рта открыть. Я поставил вопрос по-другому.

— Чем тебя запугали, что это оказалось страшнее, чем тюрьма?

Я говорил не о полицейских, которые записывали его показания, и он понял это. Я имел в виду того, кто приготовил ему публичное осуждение, заставил выдержать отвращение и ужас.

— Кто толкнул тебя на это? — спросил я. Что бы его ни сдерживало, хватка была крепкой. Девис сжал губы и покачал головой.

За моей спиной в разговор вступил Остин, как будто мы работали в паре.

— Можешь сказать ему, Крис. Кто послал тебя ко мне?

Обвиняемый снова замотал головой. Он очень сдал с нашей последней встречи. Его белая тюремная роба, казалось, впитывала в себя все его жизненные соки. Он был так бледен, что проступали сосуды. Единственными темными пятнами были круги вокруг испуганных глаз.

Мы тужились двадцать или тридцать минут. Я даже воздел руки и произнес нечто вроде: «Ладно, я не стану искать другого подозреваемого, раз у меня есть он. Я проведу обвинение с помощью свидетелей и его признания». А Остин добавил, искренне пытаясь помочь своему клиенту: «Ты слышал это, Крис? Только ты можешь спасти себя». Но мы тратили попусту свой актерский талант. Сначала Крис Девис не переставая мотал головой, даже несколько раз пытался говорить, но вскоре снова уходил в себя. Его худые руки, лежавшие безвольно на коленях, теперь скрестились на груди. Голова совсем склонилась. Под конец допроса он выглядел умственно отсталым, его реакция на внешний мир свелась к подергиванию ногой.

Я взглянул на Остина, который дал понять, что согласен следовать любому моему решению. Но я устал. Не понижая голоса, я обратился к Остину:

— Я собираюсь исключить одно из дел, где ребенок утверждает, что Девис не был тем мужчиной.

Остин кивнул.

— Очень мило с его стороны.

— Но я буду работать над двумя оставшимися. Стоит твоему клиенту назвать имя, как никто его не станет держать под стражей. Я полагаю, он это понимает.

— Позволь, я переговорю с ним.

Я вышел в коридор. Охранник, обещавший стоять у дверей, покинул свой пост. Я оглянулся и увидел, как Остин склонился к своему клиенту, положив руку ему на плечо. Ему удалось оживить его настолько, что он снова закивал головой. Через минуту Остин выпрямился и направился ко мне.

— Пойдем, Марк. Э… — Он заметил, что нет охранника. — Пойду позову его.

Он зашагал по коридору. Я вернулся к двери офиса, чтобы видеть заключенного. Но он выглядел таким подавленным, что не требовалось его охранять. Он поднял голову на звук моих шагов, должно быть ожидая возвращения Остина. Я предпринял новую попытку.

— Кто заставил тебя сделать это? — спросил я. Это был риторический вопрос.

Девис сглотнул и, глядя мимо меня, ответил:

— Спросите его. Спросите моего адвоката.

 

Глава 5

Я все понял. Остин был не пешкой, а частью плана. Адвокат был замешан в этой истории. Если игру с подменой решил осуществить влиятельный человек, он обратился к Остину. И Остин прекрасно распорядился, даже привлек сюда того, кому бы я слепо доверился, — Элиота, чтобы тот предварил его появление. Но кто был настоящим клиентом Остина в этом деле? Им мог стать хорошо информированный человек, знающий все ходы и выходы. Возможно, он шантажировал Остина, чтобы тот помог все организовать. Мне не хотелось думать, что Остин по собственному желанию взялся все провернуть. Но я также понимал, что ни Остин, ни, допустим, Крис Девис, никогда не разоблачат повелителя. Мне придется зайти с тыла. Архитектор проекта, подставляя Девиса вместо себя, видимо, ощущал, что земля горит у него под ногами. Расследование подобралось вплотную.

Я решил встретиться со следователями, которые вели дела о похищениях детей. Один из них, который брал у Криса Девиса показания, был недоволен, что ему вновь приходится возвращаться к этому делу.

— Черт! Мы закрываем дело — три дела сразу, — радуемся, что засадили еще одного злодея, приступаем к сотням других неотложных дел, и вдруг — бац! Все напрасно. Что там, черт возьми, происходит в суде?

Его напарника звали Лоу Падилла. Он был старше, и перед пенсией начал толстеть. Но по желанию он еще мог принять грозный вид. Он не поднялся из-за стола и не пожал мне руку, а пробурчал что-то, как будто не был удивлен моему визиту.

Его конура при моем появлении заметно уменьшилась. Я плюхнулся в кресло для посетителей, мои колени уперлись в край стола.

— Думаю, ты слышал, что дело о детском насильнике снова повисло? — сказал я после приветствия. Падилла кивнул на три стопки документов перед ним. В меня вселилась уверенность, что они так и лежали тут.

— У тебя есть другие версии? — спросил я.

— Да так, кое-что. — Должно быть, эти слова тяжело ему дались, потому что он замолчал.

— Ну и?

Он махнул рукой.

— Просто подозрения, понимаете? Обычное дело. Я не хочу никого подставлять, пока сам не разберусь.

Я молчал с минуту, разговор явно не складывался. Мы перебросились взглядами. Он апатично, но неотрывно смотрел на меня. По всей видимости, я его раздражал. Я уставился ему прямо в глаза, стараясь выведать причину. Ему удалось выдержать мой взгляд.

— Есть ли подозрения относительно людей, так сказать, из высших кругов?

— Из высших кругов? — переспросил он, как будто я говорил в пустоту.

— Богатых, или связанных с политикой, или детей влиятельных родителей, что-то в этом роде?

— Я не интересуюсь такой ерундой, — сказал Лоу Падилла.

Черт бы его побрал.

— И почему же? — спросил я. — Ты боишься во что-нибудь вляпаться? Кого ты покрываешь?

— Я просто осторожен, сэр. — Он так произнес «сэр», будто это была кличка его собаки.

— Кто-то заставил Криса Девиса принять на себя удар. Кто-то с деньгами, или облеченный властью, или и то и другое.

— Неплохая версия, — ответил детектив. Он и глазом не моргнул, даже не вспотел под тяжестью моих подозрений.

— Мне, вероятно, стоит заглянуть в документы? — спросил я, протянув к ним руку.

— Располагайтесь поудобнее, — предложил он, и я понял, что это не имеет смысла. Он не записал имени подозреваемого.

Я ожидал, что хотя бы следователи не отлынивают от работы. Не думал, что коррупция проникла во все сферы. Это противоречило моей версии о том, что преступник подставил Криса Девиса из-за того, что полиция его обложила. Возможно, он одновременно подкинул нам Девиса и подкупил полицию. В любом случае это был осторожный человек.

Внезапно я разозлился. Меня дурачили, а здесь сидел человек, пренебрегающий своей работой. Я поднялся.

— Так кого же ты подсунешь на этот раз? — спросил я, уходя.

— Послушайте. — Его голос заставил меня остановиться, в нем было напряжение, но когда я обернулся, он выглядел таким же невозмутимым. — Я никто, — сказал Лоу Падилла, — я десять часов кряду трачу на этот ад, потом отправляюсь домой и ужинаю, затем сижу перед телевизором с банкой пива. У меня нет смокинга. Я не руковожу предприятием. Я ни за кем не шпионю.

Неспроста он оправдывается, значит, его задело.

— Говори все, что знаешь, — сказал я, прикрывая дверь.

— Не впутывайте меня, — ответил он, уставившись куда-то в угол.

— Невозможно, — ответил я. — Ты завязан в этом деле.

Он мотнул головой, будто пытаясь отогнать неприятное. Мы помолчали почти с минуту. Я решил не сдаваться. Падилла словно прочел мои мысли. Его голос снова зазвучал неопределенно, словно дуновение ветра.

— Почему бы вам не спросить у того, кто должен знать? — сказал он. — У осведомленного человека. У кого-то, кто интересуется такими вещами.

— Например?

Он изучающе посмотрел на меня. Затем его лицо снова стало непроницаемым. Я обязан был вытянуть из него имя.

— Спросите Элиота Куинна, — сказал он.

Меня донимали самые противоречивые мысли. Вначале я решил, что Элиот обо всем знал с самого начала. Потом я прикинул, что не стал бы старина Элиот подставлять меня так откровенно. Тем более, не в его правилах покрывать преступника. Я решил обратиться к нему за помощью. Кто лучше него мог знать о закулисных делах в Сан-Антонио, особенно за последние тридцать лет. Падилла просто хитрил, хотел избавиться от меня.

И все же я не мог заставить себя встретиться с Элиотом. Не слишком много пользы от этого, раз я не могу довериться полностью ему. Я тянул со встречей, решив провести свое собственное расследование.

— Это и есть то неординарное, о чем ты намекала? — спросил я.

— Не помню, чтобы я употребила слово «неординарное», — ответила Бекки Ширтхарт.

— Ты понимаешь, что можешь повлиять на свидетеля? Если это выяснится на суде…

— В любом случае он нам сейчас не поможет, — ответила Бекки.

Она была права. Риск минимален.

— Кроме того, — резонно добавила она, — Кевин уже был в зале суда. Что может на него повлиять больше?

Через два дня мы приехали в дом Поллардов. Приятно было чем-то заняться вечером. После встречи с Линдой на благотворительном вечере я решил ей позвонить. Но работа отвлекала.

Мы расположились в гостиной. Бекки сидела рядом с Кевином на диване, а я занял место в стороне, чтобы видеть экран и мальчика. Миссис Поллард осталась стоять. Мы вежливо отклонили ее предложение выпить по чашечке кофе и отведать пирожных, но она была наготове на случай, если мы передумаем.

Бекки позвонила заранее, чтобы убедиться, есть ли у них видеомагнитофон. Она вытащила кассету с черепашками и динозаврами и вставила нашу. Кевин смотрел на экран словно завороженный. Когда Бекки заняла свое место, она объяснила:

— Я получила эту запись на телевидении. Она очень короткая, Кевин. — Ей пришлось окликнуть его, чтобы он оторвался от телевизора. — Помнишь, мы раньше показывали тебе фотографии, и ты указал на мужчину, который трогал тебя? Но позднее ты сказал, что это не он.

Кевин кивнул. Он был очень спокоен, ожидая, когда мы ему скажем, что он сделал не так и какое его ждет наказание. Бекки ободряюще ему улыбнулась, но говорила она как взрослый человек, у которого нет своих детей, все сильно преувеличивая.

— Но иногда фотографии не совсем похожи на людей, — продолжала Бекки. Она улыбнулась и посмотрела на миссис Поллард и на меня. — Надеюсь, я не выгляжу в жизни как на водительском удостоверении.

Мать Кевина вежливо ответила на шутку улыбкой.

— Поэтому мы подумали, что взамен покажем тебе эту запись, где люди двигаются и выглядят более похожими на самих себя. — Включив запись, она предупредила: — Теперь постарайся не нервничать, Кевин. Просто укажи нам того мужчину, который похищал тебя. Который трогал тебя. И если его здесь не окажется, тоже скажи нам об этом.

Картинка ожила. Это была запись моего героического поступка в забитом людьми коридоре Дворца правосудия. Звука не было. Пленка крутилась медленно, так что фигуры двигались как странные гибриды людей и мультипликационных героев. Вовсе не плохая идея пришла в голову Бекки. Запись была очень хороша для опознания преступника. На экране появился Крис Девис, но на нем не было наручников, ничто не указывало на то, что он и есть подозреваемый. И там было много других мужчин, которые внешне напоминали Девиса.

Кевин выглядел гораздо спокойнее, чем в суде, но он снова напрягся, когда экран заполнили люди. Увидев Криса Девиса с адвокатом, мальчик испугался. Через минуту запись кончилась.

— Ты видел его? — спросила Бекки. Кевин не ответил.

— Прокрути снова, — попросил я.

На этот раз, когда появилось изображение, Кевин поднялся с места. Он стоял спиной к матери и Бекки, только я мог видеть его лицо. Его губы были плотно сжаты. На глаза навернулись слезы, но он не выглядел так, будто готов расплакаться. На его лице отразились противоречивые эмоции. Я никак не мог поверить, что он не узнал своего обидчика. Сегодня реакция была слабее, чем тогда, но довольно пугающая.

— Он, — сказал Кевин, дотрагиваясь до экрана.

Я посмотрел на Бекки и расширил глаза.

Она не могла видеть экран, Кевин загораживал его. Она пересела, но к тому времени фигуры на экране переместились в другое место, так что палец Кевина указывал в пустоту. Бекки снова прокрутила запись и попросила его попробовать еще раз.

— Он, — снова сказал Кевин. На этот раз Бекки остановила картинку.

— Который? — спросила она, и Кевин опять указал. Мы с Бекки переглянулись, она смотрела спокойно, как будто эксперимент оправдал себя.

Но Кевин был убежден в своем выборе, каким бы необъяснимым он ни был. Его опять затрясло. Мне хотелось дотянуться до него и обнять, но я боялся что-нибудь испортить. К моему облегчению, Бекки обняла его, бормоча утешительные слова, но Кевин словно впал в спячку, таращась на экран.

— Что-то с ним произошло, — сказала Бекки в машине. — Но сейчас он так запутался, и я не уверена, помнит ли он что-либо.

— Нет, — ответил я. — Но кто-то помнит.

Я решил, что следует воспользоваться советом детектива Падиллы. Задать вопрос Элиоту Куинну.

Я сощурился от яркого солнечного света, когда вышел из здания суда.

Лето еще не достигло своей середины, но день был похож на один из тех, когда жара достигает апогея. Безоблачное небо тем не менее не отличалось голубизной. Оно поблекло, солнце выжгло его своими лучами. Люди спешили укрыться под навес, как будто собирался сильный ливень. Мне пришлось пройти по мостовой, чтобы пересечь улицу. Рабочие вырыли десятифутовую яму, приготовив кипящий гудрон, чтобы восстановить тротуар. Под воздействием жары гудрон плавился. Городские улицы уже были перерыты, казалось, кто-то рассчитывал отыграться на водителях. Вечно что-то не работало. Спустя пять тысяч лет археологи откопают этот город и решат, что он был построен титанами, которые сгинули по непонятной причине, а их город был захвачен малой расой, которая не смогла поддерживать порядок и в конце концов погибла под грудой мусора.

Даже короткая прогулка слегка освежила мою голову. В холле и лифте было прохладно, но я все же чувствовал, что не соответствую элегантной обстановке клуба. Метрдотель взглянул на меня так, будто согласился с моим предположением.

— Сюда, — сказала он.

По пути я прихватил с собой Элиота. Он шутил в баре с человеком, который показался мне небрежно одетым, пока Элиот не представил нас и я понял, что мужчина этот мог одеваться, как ему вздумается, так как это был его клуб.

— Выпьешь? — спросил Элиот, когда мы сели за столик, но я отказался по двум причинам: я все еще не отошел от жары и не хотел, чтобы слова, которые, мне предстояло сказать, прозвучали под воздействием алкоголя. Когда Элиот допил свое пиво, официант принес еще, не ожидая указаний.

Наше место было очень удобным, на столе — белая скатерть. Кое-где обедали другие люди, но достаточно далеко от нас, чтобы не мешать частному разговору. В течение ленча я пытался заговорить о том, что меня интересовало, но элегантная обстановка не способствовала логичной беседе. Элиот без перерыва сыпал веселыми занимательными историями о богатых, важных людях, которые сейчас находились поблизости от нас, но иногда спохватывался и интересовался делами в прокуратуре. Он улыбался в ответ, как будто демонстрируя, что ничего не изменилось в этом мире.

В следующий раз, когда официант принес еще одну кружку Элиоту, я попросил тоже.

Мне досталось старое бурбонское вино, не самое мое любимое. Вкус заставил меня затаить дыхание, но наконец тема, к которой я никак не мог приступить, воплотилась в слова.

— Произошло кое-что, что отводит подозрение от Криса Девиса, Элиот. Я начинаю думать, что Остин Пейли меня подставил, стараясь кого-то выгородить. Не знаю, как он убедил Девиса взять на себя вину, но это не имеет значения. Мне надо знать, кого он пытался защитить.

Элиот не ответил. Он одним пальцем водил по столу. Элиот оставил свой панибратский тон, но не выглядел смущенным. Он просто сконцентрировался на разговоре.

— Факты ненадежны, — начал я, но, вспомнив, что, возможно, разговариваю с противником, на полуслове замолчал. Элиот, должно быть, почувствовал причину, но виду не подал. Молчание тяготило, мы смотрели друг на друга.

Я понял, глядя на него, что никогда не смогу быть таким, как Элиот. Мне никогда не удастся казаться долгожителем. Мой срок на посту окружного прокурора может не продлиться. Даже если я все-таки удержусь в этом кресле, мне никогда не наладить такие связи. В его возрасте я буду чувствовать себя лишним в этом тихом богатом клубе, так же как и сейчас. Я не обладал легкостью Элиота, которая достигалась силой характера и коммуникабельностью. От моего честолюбия мало что осталось. Это чувство заставило меня переменить тему.

— Когда я был одним из твоих помощников, — начал я, — то не питал иллюзий насчет своего места в иерархии. Я не рвался в шефы отдела по уголовным преступлениям. Я был просто одним из служащих. Но и не терял надежды, что мне когда-нибудь повезет. У меня случались трудности с делом. Бывало трудно, а порой и невозможно доказать вину, но я не опускал рук. Адвокаты наседали, требуя освобождения или условного наказания, хотя преступление тянуло на большее. Да… — Я усмехнулся. — Я задумывался над самим преступлением, а не над тем, сто́ящее это дело или нет. Но я знал, что браться за безнадежное дело рискованно. Уж конечно, этот поступок не поднимет мои ставки в прокуратуре.

Элиот хотел меня перебить, но я его опередил:

— И часто в такие моменты — не каждый раз, но довольно часто, чтобы это не выглядело совпадением, появлялся ты. Ты приходил, чтобы потолковать с судьей или с главным обвинителем, и, проходя по коридору, заглядывал в мой кабинет, чтобы спросить, как идут дела. Ты делал это планомерно, но мне запомнились случаи, когда у меня возникали проблемы. Как будто ты приходил, зная о моих трудностях, и был для меня, — я чуть было не сказал, Матерью Божьей, — ангелом-хранителем. Не просто начальником. Ты умудрялся всегда подбодрить. Ты убеждал не сдаваться, продолжать дело или обещал приставить ко мне детектива, который сумеет что-нибудь раскопать. Бывало, твое появление в суде и то, что ты перекидывался со мной парой слов, заставляло адвоката задуматься, не стои́т ли за этим нечто большее, чем он полагал, и он соглашался на мои условия.

Мы с Элиотом улыбнулись, вспомнив это далекое время. Мне следовало говорить совсем о другом, но я не мог перебороть себя. Вместо этого я продолжил:

— Ты, должно быть, держал под контролем все здание, заходил во все залы и офисы, и все твои подчиненные проникались к тебе таким же благоговением. Мне бы хотелось этому научиться.

— Марк. — Улыбнувшись, Элиот слегка покачал годовой. — Я действительно наблюдал за твоей карьерой, — сказал он. Элиот угадал, что я не смог произнести вслух. — Я следил за тобой, за твоими речами в суде. Наконец я сделал тебя главным обвинителем, а ведь в прокуратуре, тебе это было известно, нашлись бы люди со стажем. Теперь, когда ты сам «ангел-хранитель», ты можешь понять, почему я так поступил. Ты ведь тоже выделяешь кого-нибудь из своих помощников.

— Но ты плохо меня знал…

— Я тебя сразу раскусил, — возразил Элиот. — Разве человека можно узнать, только посидев с ним за рюмкой после работы или захватив его с собой в клуб? Не в этом дело. Ты ведь безошибочно отличишь того, на кого можешь положиться, не так ли? Не обязательно часто появляться в суде или инспектировать этажи после пяти часов. Ты можешь знать настоящих обвинителей, которые не сомневаются в том, что делают, и не похожи на бездельников, кто околачивается в прокуратуре, чтобы покрасоваться на процессе или получить вознаграждение. Разве не так?

Да, я кое-кого выделял, обычно подсознательно. Не случайно я доверил Бекки Ширтхарт последнее дело.

— Думаю, ты доказал, что я был прав насчет тебя, — сказал Элиот.

Я чуть было не задал вопрос, с какой стати Элиот помог Остину подставить меня? Отличаясь хорошей интуицией, Элиот, без сомнения, понял, что меня волнует, тем более, я вернулся к тому, с чего начал.

— Уверен, что Остин провел нас обоих, Элиот. Но теперь, зная о его махинациях, ты можешь предположить, кого он пытался прикрыть. Ты знаешь о его связях, возможно, кое-что слышал. — Было видно, что Элиоту не хочется говорить об этом. — В этом деле нити ведут в прошлое, Элиот. Одно то, что Остин раньше не брался за криминальные сюжеты. И расследование, похоже, ведется по старым меркам. — Это был выстрел наугад, подготовленный разговором с детективом Падиллой. — Возможно, ты что-нибудь вспомнишь? Расскажи мне.

Элиот ответил:

— Рад, что ты не считаешь меня повинным в этом обмане. Правда, я не убежден, что таковой имеет место.

— Я не думаю, что ты мог пойти на такое по своей воле. А заставить тебя невозможно. Кто мог напугать тебя, Элиот? Ты же знаешь все закулисные делишки.

Он мягко улыбнулся, уставившись в бокал.

— Нет, я всегда пускал дело на судебное рассмотрение, если был в курсе.

— Чушь собачья. Я-то уж знаю, Элиот. Тебе бы, при твоем остром уме, вряд ли удалось бы удержаться в кресле двадцать лет, не делай ты скидки на то, что есть дела, которые даже ты не сможешь доказать в суде. Господи, я и то знаю несколько таких дел, а я и четырех лет не управлял прокуратурой. Какая-то мелкая сошка обкрадывает клиентов, и ты прекрасно знаешь, что он не решился бы на это без того, чтобы не делиться со своим боссом, но тот и усом не ведет, так что отдувается подчиненный, отправляясь в тюрьму или выйдя на поруки, а ты на светских раутах протягиваешь его боссу руку и справляешься о делах. Ты знаешь, что имеешь дело с мошенником, и он знает о том, что ты в курсе. Другой избивает свою жену всякий раз, когда напивается, но она забирает жалобы, как только он трезвеет. Не на любом материале можно составить обвинение. Но ничто не проходит мимо твоего внимания. — Я сделал акцент на местоимении. — Скажи мне, кого подозревать, Элиот.

Он больше не улыбался, склонил голову. Это вселило в меня надежду. Было похоже, что я припер его к стенке, но он тянул время. Элиот осушил бокал и сделал отрицательный жест, который относился скорее к официанту, чем ко мне. Его ответ был уклончивым.

— В былые времена, — начал он, — до моего прихода в прокуратуру, этот город в шутку называли «открытым». Если ты знал нужных людей — а я говорю о пятерых, не больше, — то можно было проворачивать подпольные дела. Я не имею в виду, что можно было безнаказанно совершить убийство. Такие люди не связывались с кровью. Общество не потерпело бы убийц. Можно было снести историческое здание без всякого шума, если тебе понадобилась площадка для какого-то дела. Это были преступления не уголовного порядка. Многим случалось оступаться на этом. Никто не протестовал, если дело заминали. Даже репортеры не поднимали шума. Подобное распространялось и на дела посерьезнее. Скажем, насиловали девушку, а ей не посчастливилось родиться богачкой. Ей выплачивали компенсацию. Никто не обижался. Это становится правилом, понимаешь? Это стиль жизни. Кому хочется слыть неблагоразумным? Но это начало цепочки. Одно следует за другим, оказанные одолжения тянут за собой последующие. «Мне бы не хотелось раскрывать твою помощь, но мне опять требуется услуга». Не так, конечно, прямолинейно, но ты знаешь, что я имею в виду.

Я знал. Но я вращался в другой, менее коррумпированной системе, благодаря этому человеку, сидящему за одним столом со мной.

— Но ты все изменил, Элиот.

Он улыбнулся. Как всегда, рядом с Элиотом я чувствовал себя наивным молокососом.

— Ничто не меняется, Марк.

— Остин Пейли родом оттуда, разве не так? Он молод, но у него крепкие связи. Я всегда предполагал, что у Остина рыльце в пушку, но…

— Остин действительно не лезет на рожон, — согласился Элиот. — Ему нравится оставаться в тени. Люди его склада обычно переживают тех, кто рвется на передовую и выдерживает несколько сроков на посту.

— Но он не богат, — сказал я, — или нет? Я не только о деньгах, но и о власти, которой он обладает. Политики всегда могут найти других дойных коров. Расскажи мне о нем, Элиот.

Элиот не обязан был раскрываться передо мной, если только это не доставляло ему удовольствия. Возможно, алкоголь поспособствовал.

— Я могу раскрыть тебе секрет, как стать Остином Пейли, — ответил он. — У Остина были семейные деньги. Ты знаешь, его отец был юристом.

Нет, я этого не знал. Мне не приходило в голову задумываться над тем, кем был отец Остина.

— Он не оставил Остину состояния, — продолжал Элиот, — достаточного, чтобы безбедно прожить. Помню, когда Остин только начинал, он цеплялся за каждую возможность заработать, подобно любому выпускнику правовой школы. Ты бы мог видеть его в гражданском суде в поисках работы. Он старался себя обеспечить.

Даже тогда у Остина были далеко идущие планы. Он рано стал интересоваться политикой и с умом вкладывал деньги отца. Он не пытался прыгнуть выше собственной головы. Сильные мира сего не ведали о его существовании. Он не делал ставки на сенаторов. Но знаешь, Марк, мелкие политические группировки, особенно тогда, денег не имели. Финансовая поддержка была слабой. Вот на чем сыграл Остин. Судья, собирающийся выдвигать свою кандидатуру на перевыборах, был безумно рад получить сто долларов. А пятьсот привлекли бы внимание городского головы.

«Или окружного прокурора», — добавил я мысленно. Но Элиот не собирался делать признание на этот счет. Он изображал мудреца, поучающего новичка.

— И все же дело не только в материальных вливаниях, — возразил я. — Насколько широко распространяются связи Остина?

Элиот, казалось, с удовлетворением продолжил свое объяснение.

— Пожертвования — это всего лишь первая ступень, — сказал он. — Невозможно прорваться в узкий круг людей с малым количеством денег, которое было у Остина. Но его заметили. Он подошел к подножию Олимпа. Остин не просто вкладывал деньги в ту или иную партию, он работал вместе с ними, оказывал услуги, везде поспевал. Для некоторых людей он стал незаменимым. В нужный момент он всегда оказывался рядом. Понимаешь, что требуется делать. Необходимо разведать, как обстоят дела. Кто кому обязан и чем. Ты не делаешь одолжения в ожидании услуги взамен, ты просто стараешься показать, что тебе можно доверять. Решившись на что-нибудь незаконное, и узкий круг людей оценит, что ты не такой уж праведник, и позволит тебе помочь в гораздо более опасных вещах. Тебе могут рассказать об оплошностях других кандидатов. Люди обожают посудачить. Ты же знаешь, не правда ли, Марк? Всего лишь стоит подкараулить в нужном месте благорасположенного человека, чтобы тот решил, что ты достоин доверия узнать тайны двадцатилетней давности. Не так уж много времени потребуется, чтобы узнать, кто что скрывает.

«И потом они закроют глаза на твои прегрешения». В некотором смысле старые одолжения позволяют человеку поступать как ему заблагорассудится. Неожиданные откровения одного из членов того самого узкого круга. Но это был Элиот. Меня поразила его информация. Он только что утверждал, что расследовал все преступления, о которых был в курсе. Теперь же его слова подтверждали тот факт, что существовали какие-то особые преступления. И он участвовал в сокрытии чего-то. Речь явно не шла о далеком прошлом, еще до его появления на посту окружного прокурора, так как мы говорили об Остине Пейли, который был еще подростком, когда Элиот вступил в должность.

Элиот, должно быть, почувствовал, о чем я думаю, так как замолк. Его губы были сжаты, взгляд опущен.

— Приведи мне пример, — попросил я.

Элиот вместо этого ответил на мой невысказанный вопрос.

— Он ни разу ничего для меня не делал. Я не нуждался в его услугах. — Он посмотрел на меня, его глаза были чистыми и искренними. — Ты сам знаешь, Марк, последние два срока я работал так, что у меня не было конкурентов. Мне не нужны были ничьи одолжения.

Вовсе не обязательно. Потенциальные соперники могли быть ликвидированы с самого начала, когда и были оказаны необходимые услуги. Однако я бы прослышал о каких-либо ухищрениях. Кроме того, любой юрист, претендующий на пост окружного прокурора, объявил бы об этом своим коллегам прежде, чем предпринимать какие-то официальные шаги. Все, что я слышал о пребывании Элиота на этом посту, говорило о том, что он был невероятно популярен и у него не было конкурентов.

— Не понимаю, что за услуги мог оказывать Остин, чтобы заслужить такую поддержку? — спросил я.

Элиот снова ударился в воспоминания.

— Несколько лет назад у нас в городе произошел маленький политический скандал. Виновник хотел построить здание для офисов, а на этом месте стоял общественный комплекс. Правительство округа выдало разрешение, но город не мог отдать землю, пока на ней находился центр.

«Маленький политический скандал» — типичное выражение Элиота. Это был один из крупнейших скандалов за последнее время.

— Я помню, — сказал я.

Элиот посмотрел на меня снисходительно, как будто я, подобно ребенку, произнес, что помню Вторую мировую войну.

— Кто-то поджег общественный центр, — добавил я, демонстрируя свою осведомленность.

— Да. Кто-то. А после выяснилось, что некоторые владельцы офисов, которые вложили деньги в новый проект, имели отношение к пожару.

— Финансовое отношение, — вставил я.

— Да. — Элиот миролюбиво улыбнулся.

— Головы полетели с плеч, — подсказал я ему.

— Одна или две, — уточнил он. — Но когда разражается что-то в этом роде, публика узнает только о верхней части айсберга. Кто-то ушел в отставку, кто-то проиграл на выборах. Но попавшие под удар не обязательно были самыми злостными преступниками. Они просто не смогли увернуться. У них не хватило денег, чтобы замять скандал. Когда назревает нечто подобное, на поверхности идет большое волнение, возмущение — с корабля кидают несколько лет, чтобы облегчить положение, даются обещания. «Я позабочусь о тебе, доверься мне». Люди, которые действительно заправляют всем этим, остаются в тени.

— И Остин был одним из них.

Элиот осторожно изменил формулировку.

— Остин… помогал. Он не участвовал в сделке с самого начала. Но когда борт корабля таранили первые торпеды, ему удалось спустить лодку и прихватить с собой несколько терпящих кораблекрушение. Я не слишком метафорично выражаюсь?

— Нет. — Я тут же подумал о том, что Элиот мог оказаться тем пассажиром, которого подобрал Остин. Чем не услуга?

Элиот снова покачал головой.

— Я не участвовал в этом. Я не богат и не служил тогда в прокуратуре. Никто не пытался приобщить меня к этой сделке.

Мне все еще казалось, что Элиот честен. Я знал, что это была всего лишь иллюзия, но она была мне необходима. Я верил ему.

— Но Остин помог выкарабкаться другим людям, — продолжал Элиот. — Они все еще работают под твоим началом. Сейчас это основной источник власти Остина. Люди ему обязаны.

Я подумал, что мы подошли к развязке и сейчас Элиот скажет мне наконец то, чего я от него ждал. Настало время надавить на него.

— И что сделал с этой властью Остин Пейли?

Элиот уклонился от ответа. Он не смотрел на меня.

— Я бы не посмел взвалить эту проблему на твои плечи, преемник. Я должен был покончить с ней раз и навсегда. Думаю, что мне это удалось.

Я поднялся.

— Элиот, у меня зародилось ужасное подозрение. Ты знаешь какое. Скажи мне, что я не прав.

— Сядь, Марк. Не уходи, не разобравшись до конца.

Он строго смотрел на меня, стараясь говорить с прежним авторитетом.

Но авторитета у него больше не было.

В поисках ответа я должен был разыскать того, кому нечего было терять, кто бы с удовольствием выложил мне все. Я знал, с кого начать. Бен Доулинг был судебным репортером в одной из газет еще за двадцать лет до того, как я стал преуспевающим прокурором. Он был асом той журналистики, о которой в шутку говорили, что ее пропуск в шляпе. Он продолжал носить костюм каждый день, даже когда его младшие коллеги носились по коридорам Дворца правосудия в джинсах и футболках. Теперь Бен уже вышел на пенсию. Он уверял, что всегда найдет ежедневную газету в маленьком городке, которой понадобится главный редактор, но не смог заставить себя уехать из Сан-Антонио. После моего разговора с Элиотом я заглянул на огонек к Бену, в его недавно отремонтированный дом на юге города с тремя спальнями, с маленькими комнатками, которые оказались гораздо уютнее, чем я себе представлял. Две стены были доверху заставлены книжными полками. Это не было жилищем старого человека. Бен заметил, как я осматриваюсь, проходя в гостиную.

— Надо было тебе увидеть дом еще до смерти моей жены, — сказал он. Я опустился в удобное кресло, на которое он мне указал. — Она ничего не выбрасывала, а все развешивала по стенам. Она заполнила каждый дюйм пространства. И все это был просто мусор. Морские раковины и меню из ресторанов, которые мы посещали во время путешествий. Когда ее не стало, я от всего этого избавился. Перебрал каждую, вещицу, вспомнил, откуда что привезено, расплакался как ребенок, но не стал хранить этот хлам до конца своей жизни. Кроме того, я знал, что дети все это выбросят, поэтому избавил их от лишней заботы. А теперь иногда я думаю… Ладно, черт с этим. Выпьешь?

— Нет, спасибо.

Бен нахмурился.

— Ты меня удивляешь, Марк! Ты приходишь, чтобы вытрясти информацию из старого чудака, и не хочешь его напоить. Тебе стоит воспользоваться моим советом, у меня есть что рассказать.

Он рассмеялся, и я тоже не выдержал.

— Хорошо. На твой вкус, — сказал я.

Он ушел на кухню, должно быть, у него все уже было готово. Он вернулся через минуту с двумя маленькими, наполненными до краев ликерными рюмками.

— Вишневый, — сказал он. — Теперь ты знаешь мой ужасный секрет, но у меня никого не осталось, так что можешь открыть его тому, кто заинтересуется. Твое здоровье!

Он осушил рюмку, я последовал его примеру, и он унес их, чтобы почти молниеносно вернуться. Ему это нравилось, я расслабился, хотя и пришел с тяжелым грузом на сердце.

Бен был высоким, худощавым, с копной вьющихся волос. Он двигался как танцор. Ему, должно быть, было за семьдесят, но возраст его не сломал.

Мы болтали о прежних и нынешних временах. Его больше интересовало второе. Через пять минут я обнаружил, что он не только вытянул из меня кое-что о наиболее сложных делах в прокуратуре, но и пару моих философских размышлений о руководстве этим учреждением, которые я не сообщил бы репортерам.

— Только без передачи, — предупредил я.

Он засмеялся и развел руками.

— Какая передача?

Мы дошли до причины моего визита. Бен слышал о несостоятельности обвинения против Криса Девиса.

— Я ищу причину, — сказал я и коротко поведал ему о событиях, не все, но достаточно детально, о чем не говорилось в новостях, чтобы он поверил, будто слышит конфиденциальные сведения. Бен беспокойно ерзал на краю дивана, пытаясь вставить хоть слово. Он не привык к тому, чтобы интервью брали у него. Я игнорировал его вопросы, пока не закончил.

— Так что настоящий преступник — человек с большим влиянием. И я сильно подозреваю, что это случалось и раньше. Я надеялся, что ты расскажешь мне о так и не раскрытых делах прошлого.

— Я еще не встречал газетчика, который обладал бы знаниями в рамках напечатанного, а уж если о каком-то деле вовсе не упоминали в прессе, то репортеры говорили о нем наиболее увлеченно. — Бен откинулся на спинку дивана и выражал радость и удовольствие от возможности выложить тайную информацию. — Элиот Куинн прав насчет прежних времен. У нас была своеобразная круговая порука, требующая не обращать внимания на определенные истории. Взамен нам подсовывали другие. Нам давали понять, что мы все в одной упряжке, а членов своего клуба не предают. Помню, был один сенатор, хороший семьянин, который каждый вечер в четверг, возвращаясь от своей подружки, брал с собой полицейский эскорт, чтобы избежать столкновений с машинами или пешеходами по пути домой. Все знали об этом. Но это не выглядело сенсацией, просто семейной тайной, а мы все были одной семьей. Если бы прошел слушок о том, что он ворует государственные средства, на него бы эти правила уже не распространились. Мы бы все набросились на него. Но до поры до времени эта причуда была его личным делом. Мы не хотели беспокоить его жену и детей. Я уже упомянул, что взамен нам подкидывали другие истории. Тогда пресса была правой рукой правительства. — Он пожал плечами, как бы извиняясь. — Я в то время как раз начинал. Меня это немного раздражало, скажу тебе честно, но я не мог ничего изменить. Тогда не было диссидентов, так как круговая порука распространялась вплоть до самого верха. Я имею в виду действительно верхушку. Думаешь, репортеры не знали о Джеке Кеннеди? Или об Эйзенхауэре и его водителе? Но было не принято писать об этом. Если бы я попытался напечатать одну из таких статей, мой редактор выкинул бы ее, подрядив меня на шесть месяцев писать только некрологи. — Бен не выглядел старым брюзгой, жалующимся на современную молодежь. Он был еще полон жизни.

— Так ты утверждаешь, — допытывался я, — что никто из вас не написал бы о богатом извращенце, который не может держаться подальше от детей?

Бен, не уязвленный этим замечанием, задумался.

— Не думаю, что джентльменское соглашение распространилось бы на этот случай. Но это не имеет значения. Я говорю о временах сорокалетней давности. Не думаю, что тебе стоит беспокоиться о том, кто тогда проявлял излишнюю активность. Тебя интересует что-то более свежее. Тогда все было по-другому. Что я тебе об этом говорю! Ты сам двадцать лет назад пришел в прокуратуру. Ты бы проигнорировал такое дело только из-за личности обвиняемого?

— Нет.

— Нет? И я — тоже нет. Джентльменский клуб распался в начале семидесятых. И ты знаешь одного из тех, кто поспособствовал этому.

— Элиот, — сказал я.

Бен кивнул.

— Когда Элиот Куинн стал окружным прокурором, все соглашения утратили силу. Первое, что он сделал, — это представил обвинение на процессе против сына консула по словесному оскорблению и угрозе физическим насилием. Лично. Он задел многих людей в первые годы своей работы, Марк, но к концу первого срока он стал таким популярным, что ему никто уже не решился противостоять на выборах. Старики даже взяли его под свою защиту. Он кардинально изменил ситуацию.

Это не облегчало мою задачу, но я был рад услышанному. Я не хотел верить, что Элиот исполнял приказы коррумпированных преступников. Мне было бы больно думать, что я наивно внимал его проповедям насчет объективного отношения ко всем гражданам, в то время как высокопоставленные преступники смеются над всеми нами. Мы молча сидели на диване, погруженные в свои мысли.

Собираясь уже уходить, я пошутил:

— Ну, Бен, сорок лет журналистской работы в городе, и ты не знаешь, что могло бы помочь мне?

Он не обратил внимания на мой тон, а ответил серьезно, все еще пребывая мысленно в прошлом.

— Я просто старался вспомнить, — пробормотал он. Затем он оживился и взглянул на меня. — Точно ничего не могу утверждать. Но были слухи. Твой бывший босс, Элиот Куинн, был самым знающим обвинителем из всех, кого когда-либо видел этот город. Он выжимал все до капли из любого дела. Но однажды пронесся слушок, который так и не нашел подтверждения, что между полицией и Дворцом правосудия затерялось дело. Оно не вышло за пределы суда. Просто испарилось.

Бен потянулся к рюмке, забыв, что она пуста.

— Не могу сказать, что это правда, — продолжил он. — Я пытался подступиться несколько раз, но в таком деле зачастую натыкаешься на пустоту. Некоторые утверждали, что Элиот замешан в этом. Но известный человек всегда опутан слухами, особенно в наше время. Никто не верит в безгрешность, понимаешь? — Он засмеялся. — Правда, я тоже не верю.

Бен направился в кухню, а меня охватило беспокойство, оказалось, что я тоже не верю в безгрешность.

— Но ты можешь назвать мне имя? — спросил я.

Бен снова появился с двумя полными рюмками.

— Хотел бы. Если бы я раскопал его, никакого секрета не было бы.

— Ты сказал, возможно, Элиот знал об этом. Но некоторые из пропавших дел могли затеряться на пути в прокуратуру. Где, например?

Бен сказал:

— Я поясню, что я думаю на этот счет. Это человек с большим влиянием на нескольких уровнях. Когда он чувствует, что к нему подбираются, член муниципального совета или его помощник встречается с шефом полиции. Шеф пляшет под дудку члена совета, так как ему нужна поддержка, чтобы удержаться в кресле.

— Член совета приказывает ему прекратить расследования?

Бен покачал головой.

— Не так грубо, Марк. Член муниципального совета только намекает, что до него дошли сведения, что его хороший друг подвергается преследованиям, а он добропорядочный гражданин, так что лучше полиции его не трогать без веских оснований. А шеф полиции указывает детективу, что, прежде чем он надумает кого-то арестовать, он должен на двести процентов быть уверен в уликах. — Бен пожал плечами. — А когда свидетелем является ребенок, то никогда не можешь быть уверен на двести процентов. Такое дело не удостоилось бы контроля сверху. Все это делается очень осторожно и предупредительно, — закончил Бен.

— Но преступление должно быть слишком серьезным.

— Так-то оно так.

Бен Доулинг постучал пальцами по столу, затем один уставил в меня.

— Я скажу тебе, с кем ты должен поговорить. Мак-Клоски. Ты знал Пэта Мак-Клоски?

— Конечно. Детектив Мак-Клоски. Он еще здравствует? — Вопрос вылетел прежде, чем я понял, что обидел своего семидесятилетнего приятеля, но Бен, казалось, ничего не заметил.

— О да. Пэт моложе меня. Но ты знаешь, полицейские рано уходят на пенсию, успевают еще двадцать лет посвятить чему-то другому. Не знаю ни одного пожилого полицейского, который не получал бы две пенсии. Хотя, если подумать, я знаю не так уж много стражей порядка в возрасте.

На это нечего было возразить.

— Но Пэт, — продолжал старый репортер, — ушел только семь или восемь лет назад. Он, должно быть, еще не все навыки растерял. Однажды я разговаривал с ним, не помню, сколько лет назад, когда занялся этими слухами. Он возненавидел меня на первом слове, но я подумал… Знаешь, мне надо было вернуться к этому, когда он ушел на пенсию. А я все ждал, что его повысят в должности и никого над ним больше не будет, тогда он сможет мне что-нибудь рассказать. Но потом я забыл об этом. — Он пожал плечами, извиняясь. — В любом случае к тому времени эта история уже не представляла интереса.

— Может, и нет, — сказал я. Эта история могла разбудить угаснувший интерес. Бен знал, что я имел в виду.

— Тогда разыщи Мак-Клоски. Что-то ему в этом не нравилось, но пришлось отступить. Может, он просто был в ярости на своего босса, кто знает? Ты дашь мне знать, а, Марк? Мне будет очень любопытно.

— Хорошо, — солгал я. Ну, возможно, не солгал, все будет зависеть от обстоятельств. Я от души поблагодарил Бена и в течение часа цедил еще одну рюмку вишневого ликера, чтобы старик мог выговориться. Он меня развлек. Рассказал множество интересных историй, о которых я никогда не слышал.

Пэт Мак-Клоски, бывший детектив, двадцать лет отслуживший в Сан-Антонио, а теперь пенсионер, занимался деятельностью, которая никак не была связана с законом. Он был менеджером кафетерия.

— Это прибыльная профессия, — пояснил я.

Мы с ним пили кофе в одиночестве среди пустых столиков в три часа дня. Кафетерий был закрыт между ленчем и обедом, но Пэт был на работе, наблюдал за уборкой.

Пэту было чуть больше пятидесяти, но он уже был на пенсии десять лет. Он выглядел как человек, не отказывающий себе в еде, но и не забывающий заглянуть в тренажерный зал. Его мускулистые руки еле помещались в рукавах рубашки, то же самое можно было сказать о груди и животе. Волосы поредели на макушке. Нос упирался в густые каштановые усы.

— Тот самый парень, — рассмеялся он, тряхнув головой. Он говорил о Бене Доулинге. — Все еще пытается достать меня. Давно уже никто не задавал мне вопросов, относящихся к работе.

— Это не для газеты. — Я плохо знал Мак-Клоски и не мог предположить, как он отреагирует на мои вопросы. Поэтому я сразу перешел к делу. — Бен был прав? Вы что-то знали?

Мак-Клоски налил себе кофе, размешал его, попытался выловить крупинку ложкой. Он напрягся, раздумывая, стоит ли послать меня к черту. Через минуту он понял, что слишком долго молчал, чтобы отмахнуться. Он скривил губы, демонстрируя, что выдал себя, но не заговорил. Если его подкупили, подумал я, то это было много лет назад. Разве срок его молчания еще не истек? Но если его удерживало что-то другое, как предположил Бен, то давление сейчас уже не имело смысла. Никто не мог понизить его в должности.

— Преступления возобновились, — подтолкнул я его. — Возможно, эта история тянулась до сих пор. Этот парень не просто вступает с детьми в половую связь, он разрушает их психику.

— Я читал про эти новые дела, — спокойно начал Мак-Клоски, — и меня это заинтересовало. Но теперь так много изменилось, нет причин думать, что это тот самый подозреваемый.

— У меня есть причины так думать, — напомнил я ему.

Он кивнул.

— Я не уверен, что до чего-то докопался, — сказал он, решив все рассказать. — Я расследовал одно дело. Это было десять-одиннадцать лет назад. Ребенок жил в многоквартирном доме. Ему было восемь лет. Он начал вести себя довольно странно, выделывал такое со своими игрушечными солдатиками, что мать испугалась. Она отвела малыша к врачу, и тот решил, что его изнасиловали. Мать сообщила нам. Она обвинила мужчину из того же дома, который был дружен с мальчиком. Иногда даже оставался с ребенком вместо нее. Она была рада его помощи. Одинокая женщина, она старалась работать и учиться одновременно, лишних денег у нее не было. — Мак-Клоски пожал плечами. — Она назвала мне имя парня, но оно мне ничего не говорило. Я даже не мог доказать, что он существует. И похоже, он почуял недоброе, потому что исчез. Она больше его не видела. Она, конечно, знала, где он жил, так как раньше приводила сына к нему на квартиру. — Бывший детектив некоторое время помолчал, прежде чем продолжать. — Но когда я получил ордер на обыск, квартира оказалась пустой. С мебелью, но пустой. Привратник уверял меня, что она пустовала месяцами. Это было непонятно. Я спросил, у кого еще мог быть ключ, и он ответил, что ни у кого. Я проверил менеджера, его друзей, никто не совпадал с описанием. Затем я сделал полную глупость, решив разузнать, кому принадлежал этот дом. Вы когда-нибудь пытались делать что-то подобное? Меня, наверное, действительно задело за живое.

Я сомневался в этом. Интересно, что стало с восьмилетним мальчиком за последние десять-одиннадцать лет? Были ли у Мак-Клоски собственные дети?

— Очень скоро я озверел от служащих в синих костюмах, вы столько за всю жизнь не видели. Я пытался выяснить, кто имел доступ к ключу. Поиски сузились немного, но на этом уровне ни у кого не могло быть ключей к частным квартирам. На всякий случай они хотели осмотреть одну из квартир, чтобы выяснить, пропустит ли их привратник. Я спросил, не пытался ли это сделать кто-нибудь несколькими месяцами раньше, примерно в то время, когда появился этот чадолюбивый сосед. Люди, занятые важными делами, не помнят таких мелочей, но я знал, кого спросить. Секретарша помнила, как однажды давала ключ. Она не могла сказать когда. Не для босса, а для какого-то консультанта, которого наняла компания, к которому на пару недель должен был приехать эксперт, не желавший останавливаться в гостинице. Так, по крайней мере, сказал ей босс. Я проверил босса, и консультанта — некоего юриста, которого фирма наняла, чтобы уладить кое-какие трудности, возможно, всучить кому-то взятку, — и эксперта из Далласа. Дело уже слишком затянулось к тому времени, понимаете? Я чувствовал, что теряю время. Но мне удалось достать фотографии этих трех мужчин без их ведома. Их снимков не было в газетах. Я нашел фотографии в журнале для бизнесменов, который выпускала эта компания для узкого круга.

Он говорил скороговоркой, видимо полагая, что я догадываюсь, чем все кончилось.

— Я перемешал фотографии с другими и показал их мальчику, — сказал он. — И он сразу же указал на юриста. То же самое подтвердила его мать.

У меня волосы встали дыбом при слове «юрист». Но юристов много, и они работают на разных людей.

— И что вы предприняли? — спросил я.

Мак-Клоски взглянул на меня и рассмеялся.

— Я окончил свою карьеру в отделе по внутренним делам.

— Что?

Мак-Клоски не изменил интонации, но я угадал, что это однажды ему стоило.

— Я представил доказательства своему шефу, — ответил он. — Я знал, что для того, что я собирался сделать, мне нужно было больше полномочий. Мне надо было провести очную ставку, а для этого арестовать подозреваемого. Я пошел к шефу и рассказал, кого подозреваю и что хочу предпринять. Он выслушал меня и пообещал все обдумать, а на следующей неделе меня понизили в должности. Перевели во внутренний отдел.

Он посмотрел на меня, чтобы удостовериться, что я понял смысл сказанного, затем добавил:

— Внутренний отдел — это место, где люди оканчивают свое продвижение по служебной лестнице. По крайней мере я. Там нет друзей. Не многие из других отделов хотят после этого с тобой работать. Я дождался, когда отслужу двадцать лет, и вышел в отставку.

— А как же ребенок?

Мак-Клоски наблюдал за мной.

— Дело кануло в Лету, конечно. Кто-то другой заступил в мою должность, но оставил все как есть. Я расплатился сполна.

Мы молча сидели с минуту. Мне стало неудобно в пластмассовом кресле. Кафетерий хорошо кормил за хорошие деньги, но не располагал к неторопливой еде. Мак-Клоски оглядел свое царство столов и стульев, задаваясь вопросом, как мне показалось, не угрожает ли ему опасность, могут ли до него добраться. Он сжал правую руку в кулак.

— Остается только одно, — сказал я. — Имя.

Он бросил на меня пристальный взгляд, стараясь понять мой интерес. Так же меня рассматривал детектив Падилла. Этот взгляд был результатом долгого пребывания в казенном учреждении.

— Я его знаю? — спросил я, стараясь вытянуть из него сведения.

— Я уверен, что вы часто с ним видитесь, — ответил Мак-Клоски.

Падилла был так «рад» меня видеть, что не смог сдержать эмоций. Не успел я переступить порог его кабинета, как он встал и повернулся ко мне спиной.

— Я кое-что раскопал, — сказал я.

Я ожидал саркастического ответа, но он промолчал. Он снял пиджак с вешалки, как будто собирался уходить в более приятное место, где не будет меня.

— Я должен извиниться перед тобой за то, что плохо о тебе подумал, — сказал я. — И желаю услышать твои извинения.

Он долго смотрел на меня через плечо, давая понять, что не находит это смешным.

— Сядь и выслушай меня, — сказал я, — потому что, если ты собираешься уходить, я пойду с тобой. Не думаю, что тебе удастся убежать от меня, — продолжил я, не обращая внимания на его реакцию. Я извиняюсь, потому что подозревал тебя в укрывательстве преступника. Я думал, что тебя подкупили. Но ведь это не так, правда, Падилла? Ты не хотел говорить мне, кого подозреваешь, так как видел, что происходит с полицейскими, которые замахиваются на этого парня.

Он не обернулся, но перестал притворяться, что собирается уходить. Я видел лишь его напряженную спину.

— Ты думал, я пришел к тебе, чтобы узнать, прикрываешь ли ты его? Вот почему ты должен передо мной извиниться. Ты думал, меня не интересует имя, так как я знал его. Ты думал, что я участвую в укрывательстве, когда твой шеф сообщил тебе, что дело закрыто по моему распоряжению, и когда выяснилось, что я обвиняю парня, который, как ты знал, не был преступником.

Детектив Падилла обернулся. Он сгорбился, руки его опустились. Он выглядел настороженным. Я не обезоружил его своей честностью.

— Я этого не знал, — тихо сказал он.

— Хорошо, зато я знал. Все это было подстроено, и я попался на удочку. Этого бы не случилось, если бы кто-нибудь, будучи в курсе дела, сообщил мне, что я совершаю ошибку, и мне не пришлось бы самому докапываться до правды. Но я не участвовал в режиссуре этого спектакля, детектив. Я обвинитель. Это значит, что мы с тобой заодно.

Он хмыкнул.

— Вы юрист, — ответил он. — Юристы сами за себя. Я и раньше это видел.

Падилла не мог удержаться, чтобы не уколоть. А надо бы, если он собирался до конца притворяться, что не знал о подмене. Он безотчетно признал, что был в курсе.

— Его ведь не просто юристы защищают, правда? Ты бы не беспокоился насчет юристов.

Он не ответил. Я почувствовал, как во мне закипает злость.

— Хватит притворяться, хорошо? Меня не интересуют причины твоего прежнего поведения. Просто назови имя.

— Я еще не закончил следствие, — ответил он. Ему нужно было время, для того, возможно, чтобы проверить мою искренность. Но я и так все слишком затянул.

— Ты наткнулся на стену, не так ли? — настаивал я. — Тебе случалось и раньше биться о нее лбом, и ты боишься повторения?

— Нет, сэр. На этот раз — нет.

Его лицо было непроницаемым, но что-то ему мешало открыться мне.

— Пока ты препятствуешь мне, он остается на свободе, — сказал я.

По лицу Падиллы было видно, что он это понимает. Он возможно, даже знал, что следует предпринять, но я не этого от него требовал.

— Просто назови имя, — взмолился я. — Я ухвачусь за нитку и начну раскручивать клубок. Я уничтожу любого, кто встанет на пути расследования. Никто не узнает, что я получил сведения от тебя. Мне просто нужно знать, на правильном ли я пути.

Я заметил, что он колеблется и снова уходит в себя. У него не было причины доверять мне, и я ничего не мог с этим поделать.

— Хорошо, — сказал я, — тогда я назову имя.

Он пожал плечами. Ему было все равно. Я встал перед ним.

— Остин Пейли, — наобум произнес я.

Лицо детектива изменилось, лед был сломан. Но он не испытал облегчения.

— Если вы знаете, зачем выпытываете у меня? — пробормотал он.

— Потому что мы работаем в одной упряжке, — ответил я. — Мне нужна твоя помощь.

— Вы настаивали на одном имени, — возразил он.

— Я лгал.

Подозрения Мак-Клоски и Падиллы совпадали с моими, но они об этом не знали. У них были веские доказательства, но их было явно недостаточно. Но по крайней мере несколько людей знали правду. Пришло время начать сначала.

— Ты думаешь, это поможет? — спросила Бекки. — Билли уже опознал Криса Девиса. А теперь он уже не упоминает о том, что Девис трогал его. Он рассказывает о хорошо проведенном времени, развлечениях. Я даже не уверена, что можно будет доказать похищение. Он, похоже…

— Билли пять лет, — прервал я. — Взрослые спрашивают его: «Это тот человек?» — и он отвечает «да». Он потакает ожиданиям взрослых. Когда ему впервые показывали фотографии, то все указывало на то, что Крис Девис и есть похититель, и, возможно, мальчик потворствовал нашим чаяниям. Я не настаиваю, но такое случается.

Была вторая половина четверга, работа Бекки на этой неделе была завершена, и она облачилась не в привычный костюм, а в синюю юбку и легкую блузку. Она не предполагала, что куда-нибудь отправится, и ощущала себя не слишком уверенно. Ей не хотелось мне возражать. Я давил на нее, подчеркивая ее наивность и неопытность, стараясь вызвать в ней сопротивление. Мне было необходимо, чтобы кто-то оппонировал, выдвигал противоположные аргументы, но я никому больше не доверял, а с уходом Линды из прокуратуры я потерял единственного достойного в этом смысле противника. Бекки могла бы заменить ее, если бы сумела переступить через должностной пиетет. Я непрестанно думал о ней с тех пор, как Элиот сказал, что не составляет труда отличить настоящих профессионалов в среде, подчиненных. Он был прав. Я знал, что Бекки одна из них.

Я попытался поставить себя на ее место. Хватило бы у меня духу раскрыть лет пятнадцать или двадцать назад глаза Элиоту на смехотворность его потуг, если бы он выудил меня из отдела по уголовным преступлениям и сделал своим помощником в крупном деле, корни которого уходят в далекое прошлое? Конечно нет. У меня и сейчас не хватило бы смелости противоречить ему.

— Вот почему я попросил тебя поехать со мной, — продолжал я. — Ты покажешь ему фотографии, это будет честная проверка. — Я не открыл Бекки, кого на самом деле подозреваю. — Я советую тебе сейчас взглянуть на них, — добавил я, — чтобы не выказать удивления в присутствии ребенка.

Я передал ей шесть фотографий. Пять из них я взял в полиции, но надписи на них были стерты. Фотографию Остина я изъял в картотеке ассоциации адвокатов. Все шесть лиц очень походили друг на друга — возможно, слишком, я даже опасался, что Билли не сможет указать на одно из них, но мне хотелось, чтобы проверка была честной — было трудно найти пять снимков людей примерно одного возраста. Это были фотографии молодых людей. Их давно арестовали. Редкому преступнику удается скрыться и избежать наказания после насилия над детьми.

— Кто это… — протянула Бекки, начав рассматривать снимки, и на полуслове запнулась. Она посмотрела на меня расширенными от удивления глазами, как бы спрашивая, что я задумал.

— Помни, его опознал на видеопленке Кевин.

— Но это…

— Нет, мы восприняли это несерьезно. Но я провел дополнительное расследование. Кое-кто подозревал Остина в прошлом.

— Кто же? — переспросила Бекки. — Полиция? Тогда почему это раньше не всплыло? Или?..

— Может, это ложный след. Посмотрим, что скажет Билли, — произнес я так, будто собирался говорить со взрослым свидетелем.

Мы не поехали к Билли домой, а нашли его в центре присмотра за детьми, где он проводил время днем после детского сада. Его отец разрешил нам по телефону встретиться с сыном, однако родители не ушли пораньше с работы, чтобы присутствовать при встрече. «Поговорите с миссис Келли», — сказал отец мальчика. Мне представилась моя учительница в третьем классе, добродушная женщина-ирландка, которая приехала издалека и хорошо помнила времена картофельного голода. Однако эта миссис Келли оказалась девушкой лет двадцати двух, одетой в шорты из-за изнуряющей жары первых сентябрьских дней. Она была настолько энергичной, что опережала своих пятилетних подопечных, что, возможно, помогало ей в работе, но настораживало постороннего человека.

Когда я попытался вытащить удостоверение, она сказала:

— О, все в порядке. Мистер Рейнольдс звонил мне. Вам понадобится отдельная комната, не так ли?

Возможно, рядом с Бекки я выглядел внушительно. Она походила на военного атташе, держалась очень прямо и прижимала к себе папку. У нее был твердый холодный взгляд агента секретной службы, который проверял, где предстояло президенту провести ночь. Она мило улыбнулась миссис Келли.

Мы оказались в просторной комнате, застланной ковром, с тремя окнами, из-за чего в помещение проникал свет даже сквозь полуопущенные жалюзи. Там было четыре или пять маленьких столиков, несколько книжных полок и пластмассовые корзины, наполненные игрушками: мягкие зверюшки, головоломки и машинки на колесиках. Дети уставились на нас. Один мальчик спросил: «Это твой папа?» — и трехлетний малыш, посмотрев на меня, ответил: «Да», после чего вновь занялся яркой картинкой.

Миссис Келли быстро подошла к Билли и подвела его ко мне.

— В кабинете никого нет, — сообщила она и вернулась к детям, захлопав в ладоши, чтобы отвлечь ребят от их занятий. — Кто хочет поиграть в мяч? — прокричала она.

Билли Рейнольдс робко посмотрел на меня, но изъявил готовность делать все, что от него потребуют.

— Привет, Билли. Ты меня помнишь?

Он неуверенно кивнул. Бекки взяла его за руку. В коридоре она объяснила, что мы хотим, чтобы он посмотрел на фотографии. Он кивнул. Он привык к подобным процедурам.

В кабинете был пустой стол, диван и несколько стульев, которыми мы воспользовались. Бекки придвинула маленький столик к дивану перед Билли. Я постарался не вмешиваться. Дал Бекки возможность говорить.

— Билли, я хочу показать тебе шесть фотографий. Это фотографии мужчин. Некоторые находятся здесь просто потому, что они похожи на мужчину, которого ты описывал. Преступника даже может не быть среди этих людей. Тебе не нужно говорить мне, что один из них и есть тот самый человек. Просто внимательно просмотри их и скажи мне, не похож ли один из них на того мужчину, который обидел тебя. Можешь это сделать?

Тот кивнул, уже с любопытством изучая верхнюю фотографию. У него было хитрое выражение лица, как будто он играл в секреты. Он не отодвинул снимки, внимательно изучив два первых. На третьем, как мне показалось, ему стало скучно. Он отвлекся.

Но, увидев четвертый снимок, он уронил тот, что держал в руках. Фотография упала на пол. Билли уставился на четвертый снимок. Через минуту он отодвинул стол и выставил вперед руки.

— Уберите это, — сказал мальчик.

Мы не последовали его просьбе.

— Почему? — спросила Бекки. — Тебе в нем что-то не нравится?

— Это он.

Голосок Билли задрожал. Он вжался в спинку дивана. В прошлый раз, когда он опознал по снимку Криса Девиса, такой реакции у него не было.

— Не бойся, Билли. — Бекки обняла его одной рукой. Он прижался к ней. Я старался не привлекать к себе внимания. — Все в порядке. Ты ведь сказал, что он не сделал тебе ничего плохого, — продолжала она. — Ты что-нибудь помнишь, кроме того, что мужчина наклонился над тобой перед тем, как ты заснул. А, Билли? Это все, что произошло?

Мальчик расплакался. Мы больше не задавали вопросов. Бекки перевернула снимки вниз лицом.

На предыдущем опознании Билли вел себя вполне уверенно, как будто проделывал это сотни раз. После указания на фотографию Криса Девиса он сказал нам, что не помнит ничего плохого. Кэрен посчитала, что он успешно справляется с травмой. Теперь я был рад, что ее не было с нами сегодня. Она бы нас обоих убила.

Бекки пыталась успокоить Билли. Он все еще плакал, но тише. Он что-то говорил ей полушепотом.

— Все хорошо, — не переставая повторяла Бекки. Ее голос был спокоен, но в глазах застыл ужас. Она смотрела на меня.

Когда Кевин указал на Остина на видеопленке, мы подумали, что он совсем запутался. Но это объясняло его поведение в суде. Он был напуган не Крисом Девисом, взятым под стражу, но настоящим преступником в зале суда вместе с ним, свободным от подозрений, который спокойно существовал в том мире, в который Кевин должен был вернуться после суда. Я убедился в своих подозрениях, когда и детектив Падилла, и Мак-Клоски назвали одного и того же человека, а потом Билли указал на него. Этим все разъяснялось: и то, каким образом дела попали ко мне на рассмотрение, и прерванные расследования.

На следующий день я пошел к главному судье и описал факты, которыми располагал. Обвинительные факты могут основываться на слухах, а описания быть получены от людей, не являющихся свидетелями преступления. Обычно главный судья просто выслушивает отчеты полиции и заявления пострадавших, которые зачитывает помощник прокурора. Я же был живым свидетелем, и из-за уважения он дал разрешение, которое мне требовалось. С помощью него я получил ордер на арест.

Все это произошло очень быстро. Такое бывает, если постараться. Единственной трудностью оказалось найти полицейских, чтобы произвести арест. Падилла отказался, и я не осуждал его. Наконец назначили двоих офицеров полиции. Больше никто не рискнул участвовать в аресте.

Я вошел с полицейскими в здание. Мои сопровождающие плелись за мной, возможно смущенные своей миссией. Они не привыкли подчиняться гражданскому лицу. Мы молча поднялись на лифте.

Администратор, наверное, была удивлена подобным эскортом, но без промедления указала мне на офис Остина. Мы подошли к секретарше, которая уже ждала меня.

— Он у себя? — спросил я.

— Подождите несколько минут, — ответила она, — он сейчас занят.

Лампочка на Переговорном устройстве на ее столе погасла. Мы оба посмотрели на нее, затем я поднял глаза на секретаршу.

— Если вы присядете… — начала было она.

— Нет. — Я прошел мимо нее и толкнул дверь в просторный кабинет, понадобилось десять шагов, чтобы дойти до стола.

Остин Пейли поднял голову.

— Марк, почему не позвонил? — беззаботно сказал он. — Я бы подготовился.

Он достаточно долго работал в уголовном суде, чтобы не понять, что у меня в руке.

— Только не говори, что еще один из моих клиентов провинился, — сказал он.

— Нет, Остин. Тебе самому понадобится адвокат. Тебе предъявляется обвинение в похищении детей и сексуальном насилии с отягчающими обстоятельствами в трех отдельных случаях.

 

Глава 6

После того как Томми Олгрен опознал в телевизионных новостях Остина Пейли, ему пришлось иметь дело с родителями, учителем, школьной медсестрой, врачом и полицейскими из-за его упорного нежелания отказаться от рассказа о том, что адвокат, которого показали по телевизору, изнасиловал его два года назад. Новость об аресте Остина, которая быстро стала достоянием общественности, облегчила Томми задачу.

Томми было десять лет. Мне он представился маленьким взрослым, я уже привык общаться с детьми младше него. Он прямо сидел на стуле, излагая свою историю. Голос не изменял ему. Томми говорил и, казалось, возвращался в свое детство, когда началось его знакомство с Остином. Его аккуратно причесанные светло-русые волосы падали на лоб. Он непринужденно болтал ногами, которые не доставали до пола.

— Сначала мы просто долго разговаривали, гуляли. Он забирал меня после футбола и покупал мороженое. Сначала были и другие мальчики, но потом остался только я один.

— Мы ничего об этом не знали, — перебила мать Томми. Это была внушительных габаритов женщина, которой могло быть и около тридцати, и около сорока лет. Выглядела она как тридцатилетняя, но одевалась и говорила как дама на десяток лет старше. Ради посещения окружного прокурора она надела черное платье, украсив его ниткой жемчуга, который она постоянно теребила, особенно когда говорила об отсутствовавшем муже.

— Мы с мистером Олгреном думали, что Томми подвозили домой родители приятелей. Он нам так говорил.

Томми неотрывно смотрел на меня, как будто слова матери не имели значения. Я кивнул ему, и он продолжил:

— Потом мы… — Он сглотнул.

Я заметил, что он обдумывает свои слова.

— Летом я должен был весь день проводить в школе.

— Его отец и я, мы оба работаем, — вставила миссис Олгрен, разводя руками.

— Конечно, — утешительно сказал я.

— Было так скучно, — продолжал Томми. — Что нам оставалось делать, качать малышей на качелях? Иногда Уолдо приезжал и забирал меня…

— Уолдо? — переспросил я, чтобы скрыть свою реакцию, я прикрылся рукой. У меня это здорово получается.

— Так он мне представился, — ответил Томми. Он хитро улыбнулся. — Но я знал, что у него другое имя.

— Откуда?

— Иногда он выходил из машины и оставлял меня одного. Я заглядывал в ящик между сиденьями. Я нашел бумаги и конверты с его именем.

— И как же его звали?

— Остин Пейли. — Он ждал моей реакции. Я просто кивнул.

— Все-таки летом было лучше, ведь мы могли проводить весь день. Иногда мы ходили купаться. Сначала в бассейне, но Уолдо знал такие места, где можно было окунуться без плавок. Он говорил, что в этом нет ничего страшного, так как девчонки не видят. Мы часто встречались, ходили гулять или катались на лошадях в парке Брейкенридж. И просто болтали, понимаете? Уолдо никогда не останавливал меня и не считал, что я еще слишком мал.

Миссис Олгрен уперлась взглядом в угол комнаты.

— Первый раз, когда это произошло — вы об этом хотите услышать?

— Все, что ты хочешь рассказать, Томми. Все, что произошло.

Он кивнул и продолжил не смущаясь:

— Мы поехали купаться на речку. Никого вокруг не было. Это было за городом. Когда мы устали, то легли на старое стеганое одеяло, которое Уолдо прихватил с собой. Мы легли в тени, но было не холодно. Это случилось в августе, по-моему, Уолдо сказал, что мы просто обсохнем. Мы улеглись и немного поговорили, но недолго. Уолдо прикрыл глаза и глубоко задышал. Я тоже начал засыпать.

Легко было себе представить: застывший летний воздух, жужжание шмелей, покалывание одеяла, прикосновение длинных травяных стеблей, испарение воды с кожи. Я воочию представил себе эту картину. Я легко мог вообразить себе Томми в этой обстановке, так как он сидел передо мной, но мужчина был лишь бесформенным пятном, пока я не вспомнил, что это был Остин Пейли. Мне стало труднее восстановить случившееся, когда я понял, о ком идет речь.

— И что произошло? — спросил я.

— Уолдо повернулся и положил на меня руку. Она была теплой, но я не пошевелился, так как почти заснул. Его рука долго лежала у меня на животе, как будто и он спал, но затем она переместилась ниже.

— Знаете, они никогда нам об этом не говорили, — вдруг громко произнесла миссис Олгрен, — мистер Олгрен и я собираемся возбудить уголовное дело против школы. Мы, конечно, не давали разрешения на такие Дневные прогулки. Мы ничего о них не знали. Этот человек представился дядей Томми, и сын не возражал.

Томми смотрел на меня. Я дал ему понять, что осознаю, почему он не все рассказывал родителям.

— Конечно, — сказал я, — вас нельзя обвинить. — Я смотрел на мать, но обращался к Томми. — Продолжай, Томми.

— Ну, он трогал меня, мои ноги, живот… и все остальное. Я не останавливал его, но это разбудило меня. Затем он тоже открыл глаза. Он говорил со мной по-взрослому, как и раньше о других вещах. Он сказал, что в этом нет ничего особенного, что так поступают некоторые люди, и он считал, что я уже готов к этому, и спросил, согласен ли я. Я ничего не ответил.

— Ты испугался? — спросил я.

— Конечно. Но в этом не было ничего ужасного. Потом он взял мою руку и положил на свое тело. На ногу, потом выше. Я уже говорил, что на нас не было одежды?

Краска залила лицо матери Томми. Даже жемчуг ее не отвлекал.

— Нам обязательно углубляться во все это? — неожиданно спросила она. — Томми сделал заявление в полиции. Очень обстоятельное, должна отметить. — Она так и не повернула голову в мою сторону.

У меня было это письменное заявление.

— Нет, — ответил я. — Нам не обязательно продолжать сегодня. Мне просто надо было знать факты, чтобы установить, какое обвинение предъявлять, как классифицировать преступление.

Мне хотелось прикинуть, будет ли полезен Томми в качестве свидетеля. Ему будет неловко рассказывать о случившемся в зале суда, но то, как уверенно он отвечал на вопросы в присутствии меня, незнакомого человека, Бекки, Кэрен Ривера и собственной матери, вселяло в меня надежду.

— Конечно, — продолжил я, — когда мы начнем готовить дело к суду, нам с Томми придется не раз пройти через эту процедуру. Возможно, с Томми будет заниматься другой обвинитель.

— Суд? — переспросила его мать. — Вы думаете, будет суд?

— Мы должны учесть и такой вариант. Могу предположить, что, скорее всего, суд состоится. Несколько судебных заседаний. Есть и другие потерпевшие, вы знаете?

Я думал, ей будет легче ощущать себя частью общей беды, но, по-видимому, ей хотелось отрешиться от этого.

— Я просто думала… — Она яростно теребила жемчужины, как будто они могли помочь ей выпутаться из невыносимого положения. — Я и мистер Олгрен полагали, что этот человек признает себя виновным, раз против него есть свидетельства. Разве не так обычно бывает?

Да, так бывает. Но Остин не был обычным обвиняемым. Я не представлял себе, что он признает себя виновным.

— Такое случается, миссис Олгрен, но не всегда. И чтобы подтолкнуть его к признанию своей вины, нам приходится выходить на более легкое наказание, чем то, которое определят преступнику присяжные. Мне бы не хотелось делать этого в данном случае. Разве мы не хотим обезвредить этого человека?

Она с минуту сидела недвижно, будто не поняла, что вопрос был адресован ей. Затем она стряхнула с себя оцепенение.

— Конечно, — сказала она. — Он не приблизится больше к Томми, уверяю вас. Отец Томми пригрозил застрелить этого парня.

Краем глаза я, как мне показалось, засек улыбку на лице Томми, но, когда я посмотрел на него, выражение его лица было таким же спокойным и уверенным, как прежде. Он выглядел ужасно взрослым, будто мог все стерпеть.

— Понимаешь теперь, почему я предпочитаю работать с детьми? — сказала Кэрен Ривера, прикрыв дверь за Томми и его матерью.

— Думаешь, из него получится хороший свидетель? — спросил я Бекки.

Впервые она не стала дожидаться моего мнения. Она стояла, сложив руки, глядя на закрывшуюся дверь.

— Он слишком хороший свидетель, — произнесла она. Я кивнул.

Обвинения против Остина копились у меня на столе. Некоторые из них попали к нам после того, как его фотография появилась в газетах. Некоторые отыскали мы сами. Лоу Падилла после первых обвинительных актов вернулся к детям, с которыми он беседовал за последние несколько лет, показал им новые подборки снимков. Некоторые из них по прошествии стольких лет не могли вспомнить лицо. Кое-кто из родителей не пускал детектива на порог. Но сначала один ребенок, потом двое, трое посмотрели на снимки и указали на Остина Пейли. Они также приходили ко мне в кабинет. Это превратилось в ужасную обыденность, галерею подавленных детей. Некоторые из них не видели своего похитителя почти два года, но выражение их лиц все еще оставалось пришибленным, и с этим они войдут во взрослую жизнь. Они обладали тайной, которая отличала их от нормальных детей. Один мальчик два года не подпускал к себе отца. Другая пятилетняя малышка выглядела ужасающе томной, она флиртовала со мной, стоя так близко, что я мог чувствовать тепло ее кожи, и улыбалась, как профессиональная проститутка. Психика одного мальчика явно отошла от нормы. Когда он вперевалку зашел ко мне в кабинет, первое, о чем я подумал, неужели у Остина был такой извращенный вкус. Другие дети были хотя бы привлекательны, как маленькие щенята. У них была гладкая кожа, глазенки блестели, мордашки подошли бы для рекламы «Кодака». Этот же отталкивал своей внешностью. Он, должно быть, набрал шестьдесят фунтов лишнего веса, что слишком много для девятилетнего ребенка ростом четыре с половиной фута. Кожа была нездоровой. Он держал в толстых пальцах плитку шоколада. Все это отвращало. Я лишь изредка бросал на него взгляд. Слушать рассказ этого создания о сексуальном контакте с преступником, смотреть на него и вдыхать его запах было достаточно, чтобы ощутить омерзение к любой форме секса. Я не верил ему. Остин Пейли, уж во всяком случае, был очень брезгливым. Он не смог бы оставаться в одной комнате с этим ребенком.

Когда он ушел, я закашлялся, и доктор Маклэрен угадала, о чем я думал. Она раскрыла папку и положила ее передо мной.

— Это фотография Питера, сделанная два года назад.

— Вы шутите. Это его младший брат.

— Симпатичный, правда? Он был слишком привлекателен. Питер это понял. Он два года старался превратиться в человека, которого никому не захочется трогать. Он разрушил то, что делало его желанным. Это мы и называем эффективным отторжением. Он очень хорошо защитил себя.

«Так хорошо, что мне и в голову не придет показать его суду присяжных», — подумал я.

Дженет Маклэрен была психиатром, которая специализировалась на лечении детей, подвергшихся сексуальным домогательствам. Глава отдела по сексуальным преступлениям предложил мне поговорить с ней, и после первой встречи доктор согласилась бесплатно консультировать меня по основным эпизодам. Думаю, она разглядела во мне человека, которого требовалось образовать.

— Я, конечно, не со всеми встречался, — сказал я. — Но детектив Падилла утверждает, что некоторые дети, похоже, пережили случившееся без особых последствий. Почему одни нормальные, а некоторые такие… — Я не хотел говорить «извращенные», но мне не потребовалось заканчивать фразу.

Доктор Маклэрен кивнула.

— Не уверена, что можно доверять мнению детектива, мельком видевшего пострадавшего ребенка…

Это замечание прозвучало довольно вежливо. Доктор Дженет Маклэрен была моей ровесницей, ей было почти пятьдесят. В этом возрасте женщины выглядят по-разному. Некоторые все еще похожи на Джоан Коллинз. Другие олицетворяли расхожее мнение о бабушке. Доктор Маклэрен занимала промежуточное положение, наверное, она менялась в зависимости от обстоятельств. Она была пухленькой и, по всей видимости, не слишком с этим боролась. Круглая физиономия и платье в цветочек подчеркивали ее габариты. У нее были голубые глаза и полные губы, которые часто растягивались в улыбке. Некогда светлые волосы уже почти поседели. Они были забраны в аккуратный, но бесформенный пучок. Голос ее был мелодичным и добрым, даже когда она кого-то критиковала или объясняла тот или иной медицинский аспект. Доброта все-таки вселила в нее уверенность, что со мной не нужно говорить свысока.

— …несомненно, многие дети не подвергаются дурным последствиям. Некоторые так хорошо адаптировались, что, будь они моими пациентами, я бы оградила их от повторной болезненной процедуры.

— Но вы бы не позволили загонять им свои страдания вглубь?

Она улыбнулась моей попытке вторгнуться в психоанализ.

— Подавление эмоций не всегда бич. К чему каждый день возвращаться к трагедии. Приходится считать положительным, если им удается погасить конфликт и он не перерастает в мучительный нарыв, который даст о себе знать позже, в период полового созревания. Что особенного в том, чтобы отринуть тот ужас, который уже ушел из твоей жизни?

Меня, конечно, больше интересовали свидетельские показания детей.

— Вы встречались со всеми детьми, которых видел я, доктор Маклэрен? Они все говорят правду?

— Я не детектор лжи, Марк. Есть признаки. У Питера, которого вы только что видели, безусловно, есть симптомы. Питера изнасиловали, я в этом уверена. А уж кто это сделал, данный вопрос в вашей компетенции.

Ее голос понизился, указывая на переход от частного к общему, к моему образованию в области детской психологии.

— Дети хотят угодить нам, Марк. Ничто для них не бывает настолько важным, как одобрение взрослых. Мы же сами учим их этому, не так ли? Мы любим и поощряем их, когда они делают то, что мы хотим, и наказываем их, когда они этого не делают. Попробуйте то же самое с собакой, и получите такой же результат. Когда вы начинаете задавать вопросы этим детям, именно этим детям, которые пострадали, которые, возможно, чувствуют себя отвергнутыми собственными родителями, когда вы приводите их в это взрослое, официальное заведение, строго на них смотрите, стараясь казаться их другом, а потом задаете важные вопросы, они не начинают копаться в памяти, чтобы найти верные ответы. Они пытаются угадать, что вы хотите от них услышать. И если они могут сказать вам это, они это сделают. То же самое происходит, когда полицейский офицер приносит им фотографии для опознания.

Я не говорю, что они лгут. Конечно, они действительно стараются сказать правду, потому что взрослый человек говорит, что ему нужно именно это. Но если этот взрослый намекает на то, что, по его мнению, является правдой… — Она пожала плечами. — Нет лучшего детектива, чем пострадавший ребенок.

Я сидел и переносил ее проповедь. Это не помогало. Неизбежный вопрос пришел мне в голову.

— Так они все потерпевшие? А вдруг они все думают, что я хочу услышать, что они пострадали…

Психиатр кивнула мне одобрительно. Я и сам почувствовал удовлетворение от того, что вырос в ее глазах. «Хватит». Я нахмурился, посерьезнев. Это был разговор между двумя взрослыми людьми, а не учителем и учеником.

— Вам понадобится медицинское подтверждение, не так ли? — спросила она.

— Ну, конечно. Думаю, у нас оно уже есть, по правде говоря, я пока что не удосужился проверить.

Она сердобольно улыбнулась улыбкой осведомленного человека, но лишь слегка, потому что мы серьезно говорили о важном для нас обоих деле, и она действительно хотела помочь.

— Иногда, — сказала она мягко, — ко мне приводят ребенка сразу же после предполагаемого изнасилования, спустя день-два. Я стараюсь тотчас подвергнуть его медицинскому обследованию. Я, конечно, ищу приметы сексуального нападения. Порой это позволяет завоевать Доверие ребенка, ободрить его. Я прибегаю к этой процедуре, даже если изнасилование случилось давно. Я с полной уверенностью сообщаю ребенку, что ему не причинен вред в физическом смысле. Они всегда переживают из-за того, что с ними не все в порядке. Я убеждаю их в обратном. Подчас мне везет, и я не нахожу вовсе признаков сексуального насилия.

— Никаких? — удивленно переспросил я, на минуту усомнившись в компетентности моего консультанта.

— Никаких, — повторила она и, кажется, уловила мою мысль. — Спросите у судебного врача, который занимается с ребенком, и он скажет вам то же самое. Я обнаруживаю следы сексуального насилия примерно в пятнадцати процентах случаев, которые рассматриваю. Процентов тридцать выпадает, с определенной долей условности, на плохое обращение. И это лишь в том случае, если ребенок сразу пришел ко мне. Спустя длительное время почти невозможно найти следов физического контакта.

Я пытался приспособить ее наблюдения к своей надобности.

— У меня, конечно, есть собственное мнение. Посмотрите на Питера. Этого мальчика изнасиловали. В этом нет сомнений, даже если не обнаружишь шрамов или синяков. Вся его жизнь — сплошной рубец. А Катрина, развращенная малютка? — Это та пятилетняя бестия, которая так похотливо оглядывала меня. — Катрина ведет себя так вовсе не после просмотра пары фильмов по кабельному телевидению.

— Но ведь это не навсегда? — спросил я.

Доктор Маклэрен кивнула. Она сидела на одном из очень неудобных стульев для посетителей. Она откинулась и вытянула ноги, как я заметил, довольно длинные.

— Нет, — грустно сказала она. — Все может обойтись, если с Катриной будут правильно обращаться — чего не скажешь про ее родителей. Они боятся ее, и Катрина чувствует это. — Она нахмурилась. — Мне не стоило говорить об этом, пожалуйста, забудьте. Но эти дети теперь прекрасно ощущают свой пол. Они не забудут того, что им известно. Их бросили во взрослый мир задолго до того, как они смогли бы приготовиться к переходу. Кому это под силу? Эти дети слабы. Посмотрите на Катрину. Она не по своей прихоти так себя ведет. Она ведь вовсе не пытается соблазнить вас. Стоило бы вам невольно дотронуться до нее, она бы пришла в ужас. Она так себя ведет, потому что однажды ее похвалили за это. Она не может этого забыть.

Она вновь перешла к общему.

— Никто из них не может забыть. Это ставит преграду между ними и другими детьми. Им очень сложно ужиться в школе или найти друзей своего возраста. Они хранят эту грязную тайну, им кажется, все знают об их несчастии.

Она произнесла это так, как будто существовал целый мир трагического одинокого существования и непрестанной боли. Она говорила с убеждением, так как мы оба знали, что я не был частью этого мира. Я лишь хотел проникнуть туда и извлечь одного или двух обитателей для своих целей. Такие дети, как Питер или Катрина, мне не годились. Доктор Маклэрен знала, насколько они пострадали, она немного раскрыла мне на это глаза. Но у присяжных свое воображение. Я не собирался поставить перед ними неряшливого толстого мальчика или маленького похотливого монстра. Нет, мне нужен был ребенок, по которому было бы видно, что он пострадал, но который не производил бы отталкивающего впечатления. Ребенок, которому причинили боль, он смущен и ищет защиты взрослых. Выбирая подходящего, я чувствовал себя работорговцем. «Найди мне несчастного. Где ребенок со шрамами?»

— Какой мужчина, — спросил я, — может видеть в четырехлетней крохе объект для сексуального удовлетворения?

— Дело не в сексе, Марк, дело в контроле. Насильник взрослых женщин в первую очередь алчет власти, а не сексуального удовольствия. Насильник детей ищет абсолютной власти. Кого можно контролировать так безгранично, как ребенка? — Она подняла руку, разжав пальцы, изображая тем самым открытую детскую душу. — Жизни этих детей могут принадлежать ему, Марк. Их мысли, их реакция на мир, все это может быть его отражением. Ты, наверное, знаешь: многие из этих детей сами потом становятся насильниками. Они все еще подражают ему спустя десятилетия.

— Давай поговорим о нем, — сказал я, — об этом мужчине, что он из себя представляет?

— Это не моя область, — ответила доктор Маклэрен. — Но кое-что я могу рассказать. — Она помолчала, собираясь с мыслями, смотря на меня невидящим взглядом. Она, похоже, пробегала в мыслях список, выбирая, с какого примера начать.

— Мы делим этих мужчин — реже женщин — на два типа. Насильник и похититель. Насильник хочет причинить ребенку боль. — Она отбросила этот вариант. — Похититель, а ваш обвиняемый таковым и является, любит детей. Он совращает их. Каждый случай занимает у него много времени. Потому что он хочет большего, понимаете? Ему не нужно тело ребенка само по себе, он хочет быть любимым.

— И обладать властью, — добавил я, становясь способным учеником.

— Любовь и есть власть, — пояснила она.

— Но он… — Я нахмурился. — В большинстве случаев мы возбуждаем дело против сожителя. Отца, или отчима, или любовника матери. Я могу это понять. У них есть доступ к ребенку. Но этот человек, он находил жертвы повсюду. Как он сближался, с ними?

— С их помощью, — ответила доктор Маклэрен без колебания. — Вы обнаружите, если еще не заметили, что эти дети живут в слабо организованных семьях.

«Хорошая формулировка», — подумал я. Гораздо точнее, чем часто употребляемая «нефункциональная семья».

— Родители-одиночки, — продолжала она, — разведенные родители или семьи, где взрослым просто не хватает времени на ребенка. Похититель, — она говорила о нем с пониманием, — восполняет пустоту в жизни ребенка. Он дает воспитание, которое ему нужно и которого он не нашел. Ребенок начинает любить его. Он становится необходим ребенку.

Я на мгновение вспомнил, как Томми Олгрен способствовал своему похищению из школы, но затем снова обратился к делу.

— Надеюсь, вы не станете утверждать, что ребенок сам идет на контакт… я имею в виду, по собственному желанию…

— Проблема секса? — Она убежденно покачала головой. — Это же маленькие дети. Когда чужой человек начинает хорошо с ними обращаться, сближаться с ними и проявлять нежность, они не подозревают, что это сексуальные действия. Они не знают о существовании секса, пока он не принуждает их к этому. И они ненавидят это. Секс пугает их, разрушает их психику.

Дженет слегка покрутила головой, как будто у нее втекла шея Она все еще смотрела на меня. В ее взгляде была сила, которая притягивала меня, заставляя думать, что она пробует на мне психологический прием.

Я подумал об Остине Пейли. Мы же не говорили об абстрактном негодяе, мы имели в виду человека, которого я знал большую часть своей взрослой жизни, не подозревая о том, что он втайне творит.

— Мы выявили не всех его жертв, не так ли?

Она покачала головой.

— Мужчина его возраста, который начал этим заниматься еще подростком… У него сотни жертв. В любом случае сотни попыток, и если он был таким же осторожным, как кажется, то большинство из них были удачными. Даже если это была только половина…

«Начал подростком», — подумал я. Это означало, что уже выросло поколение жертв Остина — его последователи, многие из которых уже приобщились к развращению детей. Остин осквернил целое поколение.

Неожиданно я вспомнил о Крисе Девисе. Может, не шантаж заставил его взять на себя вину Остина? Может, это была любовь?

Мы сидели молча. Я чувствовал полное взаимопонимание с доктором Маклэрен, возможно, потому, что мы работали над одним делом. Ее манера общения также способствовала этому. Казалось, мы давние приятели. Я не знал, была ли это просто уловка психиатра. У меня появилось детское желание изменить мнение о себе, доказать, что я лучше или хуже, чем она обо мне думает.

— Мне придется повторить все обвинителю, который возьмется за это дело? — спросила она. — Конечно, я достаточно проработала с большинством прокуроров по делам о сексуальных преступлениях, чтобы…

— Думаю, я передам это тому, кто будет вести обвинение вместе со мной, — доверительно сказал я.

Она смерила меня взглядом. Я ответил на него, подтверждая ее догадку. Мой взгляд был полон профессионализма, знания тысяч тонкостей.

— Я не видела, чтобы вы что-нибудь записывали, — поддела она.

— Я не думал, что мне предстоит психологический тест.

Она выгнула спину, чтобы сесть прямее, и подобрала ноги. Но, прежде чем подняться, она сказала:

— Проводить обвинение вместе с вами? Вы хотите представлять обвинение по одному из этих дел?

Мои помощники по избирательной компании не одобрили бы этого, но я сам взялся за обвинение Остина, так как мое усердие в пресечении похищений детей в Сан-Антонио было бы гарантом моей победы на выборах. К тому же у меня были личные причины представлять обвинение против Остина Пейли.

— Думаю, да. Вы поможете мне, не так ли?

— О да, — ответила она.

Пока я готовился к суду, Остин не сидел сложа руки. Он возобновил боевые действия на двух фронтах. Он не замыкался в себе, как большинство обвиняемых. Наоборот, он казался более активным, чем прежде. Он давал интервью, привлекал к себе внимание. Он, как оказалось, не, впал в панику от обвинений, предъявленных ему. Вместо этого он оправдывал мои действия:

— Окружной прокурор оказался в затруднительном положении. Он вынужден учитывать настроение общества в преддверии выборов. У него в руках был подозреваемый, симпатии оказались на его стороне, и вдруг все это рухнуло. Потребовался немедленно козел отпущения. Я подвернулся под руку.

— Думаете, сыграла роль личная неприязнь? — спросил репортер, подыгрывая Остину.

Остин быстро сообразил, что репортер его провоцирует.

— Ну, именно я представлял интересы подозреваемого, который затем отказался признать себя виновным, это разрушило планы окружного прокурора. И конечно, мы с прокурором в прошлом соперничали в зале суда, — продолжил он. — Но сомневаюсь, что это повлияло на его решение. Просто я был наиболее доступным подозреваемым. Думаю, дело замнут после того, как в этом отпадет политическая необходимость. Не ждите, что суд состоится до выборов. Он не пойдет на такой риск.

С газетчиком Остин и вовсе разоткровенничался:

— Против меня нет фактов. Марк Блэквелл просто хочет, чтобы общество считало, будто он положил конец серии преступлений, арестовав меня. Тут бы подошел любой. Но у него нет доказательств, чтобы на деле обвинить меня, потому что он знает — это закончится оправданием, ведь я не виновен. Думаю, это дело тихо замнут после выборов. Я уверен, это просто циничные махинации бюрократической системы.

Газетчик, который не был таким доверчивым, как его коллега с телевидения, и заранее все разузнал, спросил:

— А как насчет того, что по крайней мере двое изнасилованных детей опознали вас?

Я представил себе, какую сочувственную физиономию скорчил Остин. Так его описал журналист.

— Я бы не удивился, — был его ответ, — те, кто в курсе подобного рода дел, знают, что ребенка можно заставить сказать все, что угодно, если с ним хорошо поработать. Мне жаль этих детей.

Я не знал, что думала общественность. Конечно, небольшой процент горожан, которые собирались голосовать, следили за развитием событий. Я не мог не задаваться вопросом, как меня воспринимают. Остин, как мне казалось, приобретал обличие жертвы, а я ведь был его обвинителем.

Но Остин не был жертвой. Он держал в руках концы нитей и умело дергал их.

— Блэкки! Эй, дружище, ты бы мог предупредить друзей заранее, раз решился сойти с ума, мы бы подготовились!

— Ну, Гарри, понимаешь, сумасшествие такая штука, не знаешь, когда нагрянет.

— Да, могу себе представить. — Глаза Гарри буравили меня. Его проницательные голубые глаза не вязались с сердечным выражением его лица, когда он подался ко мне, одной рукой обхватив за плечи, а другой похлопывая по спине.

Подземный туннель соединяет новый Дворец правосудия со старым зданием суда. Здесь Гарри и подкараулил меня. Я как раз шел в его владения, а он подходил к моим. У юристов есть дела в обоих зданиях, и по туннелю постоянно снуют люди. Шедшие мимо замедляли шаг, чтобы полюбопытствовать, как два облеченных властью официальных лица вели разговор на публике. Гарри же не понизил голос ни на децибел. Он принадлежал к старой школе общественных деятелей, которые думали, что дружеские манеры и грубоватые выражения делали их ближе к народу, хотя Гарри в своей жизни ни разу не поддевал вилами сено.

— Ты мог бы назначить преступником кого-нибудь более подходящего, чем Остин Пейли, сынок. Думаю, в этом деле нужно провести дополнительное расследование, понимаешь, что я имею в виду? То есть я лично не могу в это поверить. Я не верю. И если Остин попросит меня свидетельствовать: я скажу то же самое.

Гарри был скорее ушлым политиком, чем юристом, но он знал достаточно, чтобы понимать, что его личное мнение по поводу виновности или невиновности подсудимого не имеет никакого значения в суде. Однако в людном туннеле его мнение было прекрасно услышано всеми, у кого были уши, а при такой громкости это могли уловить и двумя-тремя этажами выше.

— Ты, безусловно, можешь оставаться при своем мнении, Гарри, — спокойно сказал я, — но ты не встречался с этими детьми, как я. Ты не видел, как они указали на Остина, Пейли, сказав, что именно он насиловал их.

— Ну, я знаю, все мы кажемся маленьким детям на одно лицо. Черт возьми, если кто-нибудь придет сегодня вечером домой в моем костюме, мои дети даже не заметят этого, пока он не догадается отдать им обещанные подарки.

Я знал, что младший сын Гарри учился на втором курсе факультета естественных наук. Мы зашли слишком далеко, в область метафор, на которых не строится обвинение. Тем более в людном коридоре. Я ничего не ответил.

— Что ж, ты прочтешь мое имя в списке свидетелей Остина, — все-таки ляпнул Гарри. — Этот человек сделал для округа больше, чем…

— …чем любой окружной прокурор, — продолжил я.

— …чем десять других граждан, — заключил Гарри.

Но его маленькие ледяные глазки подтвердили то, что я подумал. Я тоже посмотрел ему в глаза, демонстрируя, что понял, о чем он говорит.

— Почему бы тебе не навестить меня? — сказал он, понизив голос, так что этого не услышала бы даже секретарша, сидя у него на коленях. Для остальных он громко повторил: — Лучше найди детективов получше, Блэкки!

Он похлопал меня по спине и пошел дальше по коридору, здороваясь с каждым за руку, даже если его не просили.

Я ненавижу эту кличку. И людей, которые ее используют. Но игнорировать Гарри было бы рискованно. Он был членом окружной комиссии, одним из пяти людей, которые руководили округом: заверяли контракты, распределяли жалованья. В его обязанности входило также контролировать мой бюджет.

На следующей неделе я решил заняться моей неожиданной догадкой насчет мотивов поведения Криса Девиса. Я не был скован правилом, запрещающим спрашивать его без адвоката, ведь теперь, их интересы не совпадали, но я обнаружил, что Остин отправил Девиса вне пределов моей досягаемости. Он освободил его из-под стражи. Криса Девиса в тюрьме не было.

В этом был смысл. Раз первый план с подменой провалился, так как его подопечный разнервничался, Остину было опасно оставлять Девиса в тюрьме, где он мог заговорить в любой момент. Фактически в осведомленности Криса Девиса была заложена бомба замедленного действия. Я нанял детектива, чтобы отыскать Девиса, но безрезультатно. Крис Девис не вернулся в свою квартиру, адрес которой дал своему поручителю.

Впрочем, я не делал ставку на Девиса. По прошествии времени многое теряло свою важность, обретало статус нюансов, как и звонки от моего помощника по выборам, Тима Шойлесса.

— Встреча сорвалась, — произнес Тим озабоченно. Он называл мои выступления перед избирателями встречами, как будто я был рок-певцом. — Помнишь, в той организации в Саут-Сайде, как она называется?

— Да, — ответил я, жестом позволяя Бекки остаться в кабинете. Она вернулась к чтению. — Припоминаю.

— Так вот. Они заявили, что отменяют серию встреч. Однако Лео Мендоза вовремя подсуетился. Думаю, они отдадут голоса ему.

— Что ж, это меня не удивляет.

— Да, но все-таки. Я подумал… ладно, все равно. — Он, должно быть, решил, что не стоит нервировать кандидата. — Скажи-ка, ты не собираешься выступить обвинителем в ближайшее время? Помнишь, о чем я тебе говорил? Я все еще думаю, что это хорошая возможность попасть на первые страницы газет. У тебя нет на примете какого-нибудь мерзкого типа, у которого плохой адвокат и никаких шансов на…

— Вообще-то я сейчас готовлю к суду одно обвинение. — Я подмигнул Бекки, которая делала вид, что не прислушивается к разговору.

— Надеюсь, не по делу Остина Пейли? — настороженно спросил Тим.

— Почему ты спрашиваешь?

— Господи, Марк, держись от него подальше. Сейчас это самый опасный человек в городе. Мне уже звонили…

— Тебе тоже?

Он продолжал, как будто я не перебивал его.

— Думаю, это самое банальное дело. Пусти его на самотек, передай своему помощнику, и все образуется. Но если публика решит, что в ходу личная месть, жди скандала. У этого человека много друзей. Я имею в виду…

— Он преступник, Тим.

— Ну, это пока что не доказано. Люди его защищают. Мне уже кое-кто сообщил, что отказывает тебе и поддержке на выборах, раз ты несправедливо обвиняешь старину Остина.

— Мне жаль это слышать, Тим, правда, жаль, но что ты от меня хочешь?

Он был уверен, что я не последую его совету.

— По крайней мере, обещай мне, что не будешь сам представлять обвинение, — взмолился он.

— Слушай, Тим, неужели ты считаешь, что избиратели возропщут, если я упрячу за решетку насильника, пусть даже приятеля сильных мира сего?

— Ну да, только я говорил о верном деле, а не о таком шатком. Избавься от него, Марк, ладно?

— Я подумаю, — сказал я и повесил трубку.

Он был прав. Я знал это. Не было причин рисковать своей карьерой из-за одного дела. Мои подчиненные обладали достаточной квалификацией, некоторые были блестящими обвинителями. Шеф отдела по сексуальным преступлениям уже вызвался вести это дело, а у него был впечатляющий стаж. Элиот подсказал выход: произнести яркую речь и передать дело подчиненным. Я бы избежал личной ответственности. Что и говорить, я сам вляпался в эту историю. Остин меня обманул, подсунув ложного обвиняемого, но разве это причина, чтобы самолично браться за дело. Кто бы меня осудил, передай я обвинение одному из коллег.

Бекки? Я, конечно, доверял, ей, но не смел переложить на ее хрупкие плечи все тяготы своих дел. Я видел, как много возникало препятствий на пути обвинителя, заинтересованного в вынесении приговора. Только я мог довести дело до конца.

К тому же стоило бы покопаться в подсознании, чтобы отыскать причину моего нежелания передать ведение дела кому-то не менее способному.

— Ну, что скажешь? — спросил я. — Назови подходящего потерпевшего.

— Мне нравятся девочки, — ответила Бекки.

В другое время я бы отпустил шутку на этот счет, но теперь я был погружен в расследование сексуальных насилий над детьми и почти не замечал выхода из тупика.

— Девочки легче вызывают сочувствие. Отцы семейств сойдут с ума при одной мысли, что на месте пострадавших могли оказаться их дочери. Присяжные склонны защищать девочек. А вот мальчиков…

— Мальчики должны сами о себе позаботиться, — добавил я.

— Точно.

— Беда в том, — подчеркнул я, — что в нашем случае трудно призвать девочек в свидетели. Они слишком малы, вряд ли даже опознают его. К тому же он не…

— Да, — перебила Бекки, догадавшись. — Тогда Кевин. Он подходит и по возрасту, и по внешности. — Она посмотрела на меня. — Во время его показаний мне хотелось подойти к нему и обнять, а ведь я не слишком люблю детей.

На данный момент меня это устраивало.

— Но на суде тебе придется проявить к ним симпатию. Ты встречалась со всеми детьми? Они тебе приятны?

— Конечно.

Я почувствовал в ее ответе неискренность.

— Не страшно. Не все обязаны любить детей. Ты не хочешь… не важно. Это не мое дело.

Она все же ответила.

— Нет, хочу. Но ребенка не заведешь с бухты-барахты. Нужна поддержка, и я это понимаю. — Она откашлялась, слегка покраснев.

— Перестань, Бекки, я не верю в это. У такой женщины, как ты, наверняка отбоя нет от претендентов.

— Ха! — Она побледнела. — К тому же к любому не подкатишься с вопросом: «Эй, не хочешь ли завести ребенка?» Это… Ну, у тебя самого есть дети. Ты должен знать.

— Да. Когда рождается первенец, кажется, что это венец всех твоих свершений, частица тебя самого. Проходит время, ты с головой уходишь в работу, ребенок подрастает. Совсем чуть-чуть, но он уже так изменился, что, вернувшись домой через неделю, ты рискуешь его не узнать. Начинаешь задаваться вопросом, действительно ли он плоть от плоти твоей. — Я погрузился в раздумье, из которого меня вывела Бекки, ожидающая продолжения. — Годы спустя ты осознаешь, что это самое важное для тебя, но порой понимание этого приходит слишком поздно.

— Почему слишком поздно?

Я пропустил вопрос мимо ушей.

— Так ты имеешь в виду Кевина? Полагаю, ты права, остальные…

— У меня есть… друг, — неожиданно призналась Бекки. Она помрачнела. Иногда Бекки сама походила на обиженного ребенка. Теперь она говорила со знанием дела. — Донни. Я познакомилась с ним в правовой шкоде с тех пор прошло много лет. Иногда я думаю, что если бы все сложилось иначе, если бы хоть один выходной отличался от другого, а нас не захлестнули бы служебные дела, мы бы поженились, у нас были бы дети или все бы шло к тому. Но этого не произошло. И теперь мы оба завалены работой, и многое потеряло былое значение. Но я думаю, в этом вы правы, что однажды он поймет, что прошел мимо чего-то важного.

— Вы все еще встречаетесь?

Она улыбнулась.

— Да, несомненно, Кевин, — сказала Бекки. — Может, нам удастся включить в состав присяжных родителей мальчиков. Если это пройдет, то обстановочка будет соответствующая, никакие девочки не понадобятся.

Я отодвинул другие папки, открыл дело Кевина, и Бекки подошла и заглянула мне через плечо, чтобы еще раз просмотреть документы.

 

Глава 7

— Почему Кевин? Почему именно он?

Я хотел сказать, что не я его выбрал. Не по моей воле он стал жертвой.

— Потому что этот эпизод самый выигрышный, — сказал я. — Кевин четко может опознать, преступника, и я уверен, что он будет хорошим свидетелем.

Я не раскрыл все карты. Томми Олгрен давал наиболее четкие показания, но он был самым старшим и выглядел уравновешенным. Мы с Бекки решили, что Кевин наверняка вызовет жалость.

Вообще-то я не нуждался в согласии родителей. Я мог просто вызвать Кевина в суд, и ему пришлось бы давать показания. Но мне нужен был подготовленный свидетель. Я должен был предварительно поговорить с ним, чтобы он доверял мне, сидя на свидетельском месте. Мне нужны были эти чертовы родители.

Я все разжевал Поллардам, каковы были шансы в такого рода деле. Они также читали газеты и напоминали мне, что месяцем раньше Федеральный суд в похожем деле оправдал подозреваемого. Присяжные неохотно верят ребенку, если взрослый отрицает его показания. Они предполагают, что ребенок способен обвинить любого в силу своего юного возраста, что он не понимает, какими могут быть последствия.

Мистер Поллард добавил:

— Если Кевин будет давать показания, всплывет его имя. Дети будут дразнить его.

«Все парни в кегельбане поднимут тебя на смех…», — вспомнил я песенку.

— Нет. Газетчики не разглашают подобную информацию. Они не упоминают имен детей, ставших жертвами преступления.

Супружеская чета с надеждой посмотрела на меня.

— Правда? — спросил муж. — Таков закон?

— Нет, это просто журналистская этика. Но ее очень строго придерживаются.

Они продолжали смотреть на меня.

— Понятно, — наконец произнес мистер Поллард.

Я подумал, хорошо, что Кевина сейчас нет с нами в комнате. Он играл в саду, поэтому мы свободно могли обсуждать его будущее. Кевин бы согласился. Я перестал торговаться и просто смотрел на них, как будто не сомневался, что они хорошие люди, которые знают, как поступить.

Миссис Поллард засмущалась из-за их нерешительности.

— Все будет в порядке, дорогой, — обратилась она к мужу. — Другие дети тоже скажут, что он с ними вытворял…

Я прокашлялся. Мне не хотелось опровергать ее, но Бекки опередила меня.

— Нам не удастся этого сделать, — сказала она. — Пока защитник не ошибется, суд не сможет заслушать показания других детей. За одно судебное заседание можно вынести лишь единичное обвинение.

«А защитник не ошибется, — подумал я. — Остин задействует профессионала».

— Никто не застрахован от ошибок, — неожиданно для себя изрек я.

— Что?

— Пока я не отправлю этого мерзавца за решетку, ни один ребенок в этом городе не будет в безопасности. Включая Кевина. Думаете, что все проблемы разрешены, если мы арестовали человека, который изнасиловал мальчика? Это полдела, надо еще доказать его вину. В одиночку его не осилить. Люди жалуются на преступность, но только сообща можно положить этому конец. Жертвы должны защищаться. Нельзя ничего спускать.

Я думал, что мои слова должны тронуть мистера Полларда. Но он лишь сказал:

— Не возражаете, если мы обсудим это дело наедине с женой?

— Хорошо, — коротко ответил я и прошел мимо них по табачного цвета ковру, через стеклянную дверь в задний дворик.

— Я встречала более сознательных граждан, — сказала Бекки, когда мы вышли. — Как ты думаешь, что они решат?

— Мне все равно что. К черту все. Если он не согласится, я вернусь к этому после его ухода. Вдвоем можно запугать жену. Приходящие отцы не смеют диктовать, что лучше для их сыновей. Я заставлю ее дать нам разрешение. Или ты.

— Вот здорово! Спасибо, — сказала Бекки.

— Кевин, — позвал я.

Он сидел на качелях, которые предназначены для двоих. Жаль, что я бы не поместился рядом с ним.

Были сумерки, тот волшебный час, когда день, прежде чем уступить место ночи, сбрасывает покровы и позволяет насладиться скрытыми возможностями, скоро Кевину предстояло вернуться в школу, шел сентябрь. Я вспоминал вечера детства, как чудо, апофеозом которого были сумерки, когда воздух становился таким застывшим и прозрачным, доносящим голос матери, зовущей тебя домой, на расстояние многих кварталов. Сумерки любой деятельности придавали привлекательность, не хотелось ничего откладывать на потом. Но Кевин выглядел безразличным ко всему.

— Как ты? — спросил я.

— Хорошо, — спокойно ответил он, ребенок, привыкший находиться в одиночестве.

«О чем вы беспокоитесь? — хотелось мне бросить его отцу. — Этому парню нечего терять, у него нет друзей».

— Мы арестовали его, Кевин. Того мужчину, который плохо обошелся с тобой. Я тогда в суде тебя не понял, правда? Мы арестовали сначала не того человека. Но когда ты указал мне на нужного, я отправил полицейских за ним, чтобы посадить его в тюрьму.

— Я знаю, — ответил Кевин.

Я старался почувствовать хоть какую-то реакцию в его голосе, страх ли, гордость от того, что он наделал шуму в мире взрослых, но мне это не удалось. Он, возможно, ждал от меня указаний, как вести себя дальше.

— Но я не могу задерживать его долго, — добавил я, — если ты мне не поможешь. Ты должен все рассказать другим людям. Не только мне, не только у меня в кабинете. Тебе придется повторить это перед множеством людей в большом зале. Думаешь, у тебя получится?

— Мы будем рядом с тобой, — с готовностью добавила Бекки. Она с трудом присела в короткой юбке.

— Ты мне поможешь? — спросил Кевин. Обещания присутствия было для него мало.

— О да, — сказала Бекки, подавшись к нему и порывисто обняв. — Я помогу тебе, Кевин, — добавила она. — Все, что тебе надо будет делать, — это смотреть на меня и отвечать на мои вопросы. Договорились?

Он кивнул. Очень понятливый ребенок. И Остин там будет. Если Кевин поведет себя как в прошлый раз, увидев Девиса, присяжные поверят в его искренность.

— Мистер Блэквелл? — прозвучал в сумерках голос.

Дрожь пробежала по моей спине, и я понял, что ждал этого зова. Пора возвращаться. Мы с Бекки медленно поднялись по склону к задней двери, захватив Кевина. Миссис Поллард заметила мою руку на плече мальчика.

— Мы решили, — сказала она.

— Да, — вставил хрипло Поллард, — мы не можем позволить этому ублюдку выскользнуть из рук правосудия, не так ли? Извини, сынок. — Он попросил прощения за непристойность, затем присел на корточки перед Кевином, его черные брюки настолько натянулись, что могли бы треснуть, будь материал чуть тоньше. — А как ты, Кевин, согласен? Хочешь давать показания?

— Я уже сказал, что хочу, — ответил Кевин. Поллард странно посмотрел на меня.

— Мы уже обсудили это, — сказал я.

Поллард еще долго не сводил с меня взгляда.

На следующий день я неторопливо обходил залы суда, разыскивая Бекки. Накал борьбы в зале суда взбодрил меня, как обычно, и в то же время заставил ощутить свою ненужность. Обуреваемый противоречивыми чувствами, я дошел до зала заседаний судьи Хернандеса и обнаружил Бекки, увлеченную разговором с Линдой Элениз.

Улыбнувшись, я прибавил шагу. Линда не изменила выражения лица, когда повернулась в мою сторону. Мне было оно знакомо. В ее руках была сейчас чья-то жизнь.

— Линда! Рад тебя видеть. Я на днях звонил тебе, но, конечно же, не застал.

Линда мило улыбнулась, не слишком сердечно, как будто боялась, что излишне раскроет себя.

— Привет, Марк. Тебе бы стоило проинструктировать свою коллегу, чтобы она не была столь непреклонной. Я могу разозлиться.

Я, конечно, не собирался вмешиваться, только бросил беглый взгляд на Бекки и обратился к Линде.

— Ты освободилась? Пойдем пообедаем?

— Вот и я, — вмешался кто-то с бесцеремонностью, присущей юристам, я был уверен, что обращаются ко мне, но мужчина лет под тридцать, прямоносый, большелобый, в темных очках, подошел к Линде. — Послушай, у меня небольшая проблема в деле номер сто семьдесят пять. Может, посмотришь… о, простите.

Линда изменилась в лице, что было ей несвойственно, наверное, на то была причина.

— Марк, ты знаком с Роджером Гуэррой? Мы с Роджером сейчас вместе работаем.

— О, я и не знал, но мы с Роджером встречались.

Роджер радужно улыбнулся.

— Линда меня натаскивает, говорит, что я путаник. Она лучшая в своем деле. — Он коснулся ее руки. Его взгляд говорил о крайней расположенности. Линда не проявляла своих чувств. Она похлопала его по руке, и он ответил ей тем же. — Но ведь я не должен тебе докладывать об этом? — обратился ко мне Роджер.

Я не возражал и обратился к Линде:

— Спасибо за добрые слова, переданные Тиму.

Ее взгляд потеплел. Мне показалось, что она искусно скрывает доброе ко мне отношение.

— Я сказала ему правду.

— Неужели, Линда, а я-то думал, что ты грубо льстишь мне, нарываясь на ответный комплимент.

Наконец-то она улыбнулась, потому что мы оба знали, что она скорее откусит язык, чем выдаст заведомую ложь. Миляга Роджер увел ее в другой зал суда, чтобы обсудить свою проблему. Линда так и не обернулась, она знала, что я провожаю ее взглядом.

— Знаешь, она не была самым лучшим заместителем. — Бекки подошла ко мне. Я рассеянно слушал ее. — Но она стала прекрасным защитником. — Я молчал. — С другой стороны, — заключила Бекки, — мое мнение на ее счет, видимо, не слишком тебя интересует.

Только что ушла женщина, с которой было связано мое прошлое и которая, я надеялся, могла быть рядом со мной в будущем, но я ошибся.

В тот день я раньше времени ушел со службы. Бекки столкнулась со мной на выходе и поразилась моему раннему исчезновению.

— Куда ты идешь?

— По личным делам, — ответил я.

Она сделала большие глаза.

— Правда?

— По семейным делам, — добавил я, не понимая, с чего это пускаюсь в объяснения. Бекки тоже удивилась.

— О, извини, — сказала она. — Ну что ж…

Странно было появляться дома до наступления темноты, как будто я намеревался застать врасплох дневного жильца. Я перебрал гардероб, стараясь выбрать, что надеть, направляясь к своей семье. Я шел туда по приглашению, но не должен был выглядеть гостем.

— Послушай, — сказала Луиза по телефону. — Я хочу попросить тебя о любезности.

— Конечно, — машинально кивнул я, словно она меня видела.

— Мне бы хотелось, чтобы ты пришел к нам вечером в следующую пятницу, на ужин. И остался подольше, — поспешно добавила она. — Я просто хочу, чтобы ты присутствовал при важном событии. — Она замолчала и рассмеялась сама над собой. Когда она снова заговорила, то показалась мне более раскованной. — Понимаешь, в чем дело, Марк… У Дины первое свидание.

— Свидание?

— Да, первое. Я бы не стала тебя беспокоить, но мне бы хотелось, чтобы ты приехал. Мальчик собирается заглянуть к нам, и я подумала, что было бы хорошо, если бы его встретил отец.

— Хочешь, чтобы я нагнал на него страху, да? Хорошо, я прихвачу парней, и мы устроим юному террористу горячий прием. — Луиза стоически выдержала эту тираду. — Хорошо, Луиза. Думаю, мы справимся. К тому же парню сколько, тринадцать? Я могу принести свои грязные вещи и разбросать их повсюду? Все будет в порядке, пока Дина не выйдет и не скажет: «Папа! Что ты здесь делаешь?»

Луиза пропустила мои неуклюжие шутки мимо ушей.

— Приходи пораньше, — сказала она. — Я хочу, чтобы мальчик застал окончание ужина.

Я принялся одеваться для псевдосемейного ужина, пытаясь соблюсти точную меру домашнего формального тона. Неловкость ситуации развеселила меня, но предстоящее событие по-настоящему взволновало. Первое свидание моего ребенка. Свидание. Она еще слишком мала. Только сопляк с большим самомнением мог склонить тринадцатилетнюю девчонку к свиданию, особенно в начале учебного года. Что возомнил о себе этот маленький головорез?

— Ты же не заставишь меня пожалеть, что я пригласила тебя, правда? — терпеливо спросила Луиза, когда я все это выложил ей позже на кухне. — Просто встреть мальчика и ничего не говори.

В дверь позвонили.

— Что-то рано, не правда ли? — спросил я. Луиза возилась с духовкой.

— Нет, это наверное… — начала было она, но я уже направился к двери. Она распахнулась прежде, чем я успел подойти.

— О, — сказал я, — Дэвид. Мы что, выступаем единым фронтом?

Я обнял сына, почувствовал, что переигрываю, и принялся похлопывать его по плечам, походя на сонного офицера Французского иностранного легиона.

— Как ты?

— Прекрасно, — ответил Дэвид. — Прекрасно. Я пришел без приглашения. Не мог пропустить такое событие.

Я толкнул дверь и выглянул наружу.

— А где Викки?

— Она не пришла. Привет, мама.

Дэвид прошел в столовую, чтобы обнять Луизу. Он выглядел мальчишкой, хотя и был выше нее. Дэвиду было двадцать шесть, он вымахал с меня ростом, но был ужасно худым. Мне иногда казалось, что он переломится как соломинка.

— Ну, — произнес он, — где же виновница торжества? — и пошел по коридору, чтобы найти ее. Я услышал, как скрипнула дверь в комнату Дины, как она завизжала от радости. Я не знал, что они такие большие друзья. Они росли каждый сам по себе, Дэвид был уже учеником старших классов, когда Дина подрастала, и завел жену и семью, прежде чем она стала представлять для него какой-то интерес. Я обрадовался, что они нашли время сблизиться. Мы с Луизой переглянулись. Она не ответила на мой невысказанный вопрос, пригласила ли она Дэвида, чтобы устроить мне сюрприз.

Дина появилась из своей комнаты и застенчиво подошла, чтобы поздороваться со мной. Было видно, что она ждет моего одобрения. На ней было кремовое платье воротом, напоминающим капюшон, очень миленькое обыкновенное платье. В нем Дина выглядела славным подростком, а не взрослой женщиной в миниатюре.

— Ты прекрасно выглядишь, дорогая, — сказал я ей.

Она улыбнулась и принялась помогать Луизе накрывать на стол. Я наполнил бокалы аперитивом, чаем со льдом, минеральной водой и кока-колой. Мы засновали между кухней и гостиной, и эта суета заменяла нам общение.

Мы разместились за столом, и я в смущении посмотрел на Дэвида. Всякий раз наши встречи напоминали мне о свидании с ним за тюремной решеткой. Прошло три года, но я никак не мог забыть его тогдашний затравленный взгляд. Меня все еще не покидало чувство вины, что по моему недосмотру он попал в тюрьму. Не знаю, какие чувства обуревали Дэвида, но наши отношения дали трещину.

Он, однако, держался молодцом, не прятал глаз. В кругу семьи ему было хорошо. Он, конечно, возмужал за эти три года. Иногда он хмурился, заботливо склонялся к Луизе, замолкал, прежде чем ответить на вопрос, когда хотел казаться взрослым. Луиза и Дина не сводили с него восхищенного взгляда.

— Так кто этот парень? — спросил я.

Все посмотрели на меня. Я тут же понял, что для остальных это не тайна. Дэвид исподтишка посмотрел на Дину, в ответ она шлепнула его по руке, не поднимая глаз.

— Его зовут Стив, — ответила она. — Он очень милый.

— Стив? А что стало с Джеффом и… как звали второго?

— Мэтт. — Дэвид засмеялся.

Дина пренебрегла его подсказкой.

— Что с ними стало? — переспросила она меня, как будто я был Барбарой Уолтерс, задавшей слишком личный вопрос.

— Я думал, тебе нравился Джефф, а Дэнни просто позванивал время от времени. Значит, Стив тебе нравится больше, или он…

— Я не собираюсь за него замуж, — отрезала Дина насупившись.

Дэвид подмигнул мне.

— Джефф просто немного медлителен.

— Ты имеешь в виду, — подыграл я ему, показывая на свою голову, — не самый умный мальчик в классе?

— Не в этом смысле, — вставила Дина. — Он просто не умеет ухаживать.

Рассерженная Дина выглядела очень симпатичной.

— Надеюсь, мы не будем говорить о Джеффе, когда придет Стив? — поинтересовалась Луиза.

— Может, этим двум стоит убраться, пока он не появился? — мрачно пошутила Дина.

Мы с Дэвидом переглянулись.

Ирония всегда нас объединяла. Мы легко вжились в роли. Теперь можно было спокойно обсуждать успехи Дины в школе, работу Дэвида. Я пытался вникнуть в то, что он рассказывал о компьютерном пиратстве. Перед арестом у него была хорошая работа в маленькой компании, где он довольно успешно делал карьеру. Они снова приняли его на службу, когда он освободился из-под стражи, но прежнего дружелюбия не проявили. Компания обратилась к другим областям компьютерных технологий, оставив без внимания то, в чем Дэвид был специалистом. У него была степень по математике, он даже сам составил несколько компьютерных программ. Но в нем уже были не так заинтересованы, как перед срывом его карьеры. Он поведал нам об этом в общих чертах. Я очень хотел спросить, не тяготит ли его работа, сошелся ли он с бывшими друзьями и что стало с его браком? Какими были их отношения с Викки, к которой он не был особенно привязан даже перед этой трагедией? Этого вопроса я не решался задать.

Я чувствовал, как успокаиваюсь, ощущаю себя комфортно, как будто мы стали тем, чем хотели казаться: сплоченной семьей. Нам с Луизой этого так не хватало раньше, особенно в последние годы нашей совместной жизни. Я бы не сидел за столом ради поддержания нашей общности. Я бы вскакивал и метался по комнате, читал бы отчеты или разговаривал по телефону, завершал дела за прошедший день или готовился к следующему. Я не хочу сказать, что полностью отдался бы работе, но не смог бы посвятить весь вечер семье. Я не считал себя трудоголиком. Но меня крайне интересовала моя профессия. Теперь я думаю, что хотя и не уделял все время работе, но пренебрегал ради нее домашними обязанностями. Семья понимала, что настоящая жизнь для меня начинается в офисе или зале заседаний.

Роман с Линдой играл здесь второстепенную роль. Я уже задолго до этого игнорировал свою семью. И только теперь, оказавшись в кругу семьи гостем, я осознал, чего лишился. В моих силах было сохранить семейные узы, стоило мне чуть больше проводить времени дома. Нам бы не пришлось сейчас разыгрывать семейную идиллию.

— Черт, — сказала Дина, посмотрев на часы Дэвида.

— Ты прекрасно выглядишь! — бросил я ей вслед, когда она пулей вылетела из-за стола. — Я помогу, — добавил я, когда Луиза поднялась и стала собирать тарелки.

— Сиди, сиди, — ответила она.

— Мне показалось, ты подчеркивала, что парень должен лицезреть семью за столом, — напомнил я ей.

— Мы же не хотим, чтобы нас приняли за грязнуль, правда? — ответила она, исчезая в кухне.

Нас с Дэвидом оставили одних намеренно, как могло показаться.

— Не хочешь пройти в прихожую и спрятаться за занавеску? — спросил он.

Мы остались в гостиной.

— А что делает сегодня вечером Викки? — небрежно спросил я.

Дэвид не подал виду, но было заметно, что ему неприятно это обсуждать.

— Пошла в кино. Мне не хотелось смотреть этот фильм, а она решила, что нет повода для семейного сбора.

Я не помню случая, чтобы отправился в кино без жены. Многие картины, которые я видел, были интересными. То же самое можно было сказать о Луизе. И я не понимал, какое будущее ожидает Дэвида с женщиной, которая считает семейные традиции не достойными внимания. Интересно, сопровождал ли Дэвид Викки на семейные торжества или они взаимно проявляли холодность по отношению к родственникам друг друга? Мы с Луизой и подумать не могли о такой отчужденности. Нам проявления родственных чувств не казались жертвой.

Предавшись раздумьям, я на какое-то время замолчал, и Дэвид, по-видимому, догадался о моих мыслях. Обычно нам не составляло труда читать мысли друг друга. Я вспомнил недавнюю просьбу Луизы поговорить с Дэвидом, ей казалось, что у него не все ладно.

— Можно подумать, что большую часть времени ты проводишь один.

Он ответил так, будто никогда раньше об этом не задумывался.

— Думаю, да.

— Ты знал об этом заранее? А что твои коллеги, у тебя с ними проблемы?

Он горько засмеялся и совсем не походил теперь на того жизнерадостного мальчишку, который развлекал нас за столом.

— Больше, чем ты можешь себе представить, — ответил он.

— Ну… Но ты не можешь просто отвернуться от всех, Дэвид. В случившемся не было твоей вины. Я знаю, что пройдет время, прежде чем твоя жизнь войдет в нормальную колею, но ты должен стараться…

— Нет, — прервал он меня кивком головы и сухо усмехнулся. — Не в этом дело. Я не сказал, что ощущаю неудобства от того, что люди исподтишка изучают меня. Все было нормально, я снова втянулся в работу. Но…

Он опустился в кресло, такое же хрупкое, как и он.

— Я сам нарочно ставлю их в неловкое положение. Иногда я подвергаю их пыткой взглядом. — Он насупился, слегка наклонив голову, исподлобья и в упор пробуравил меня взглядом, будто прикидывая, стоит ли проколоть мне шины или сразу зарезать меня самого. Я раньше видел такое выражение на лице человека, обвиняемого в ужасном преступлении.

Дэвид рассмеялся, снова превратившись в мальчишку.

— Я пользуюсь этим, папа. Мне хочется быть этаким монстром в их среде. Я не желаю, чтобы все просто вернулось в нормальное русло. И если они решили пялиться на меня, пусть им будет на что посмотреть. — Теперь он действительно выглядел расстроенным. Он отвел от меня взгляд, рассматривая занавески и пол. — При встрече с человеком я задаюсь вопросом, знает ли он о моем прошлом. И представляешь? Я бываю раздосадован, если нет. Однажды я вел переговоры, оппоненты наскитались, настоящая торговля, понимаешь, и внезапно они отступили. Я задумался о причине происшедшего. Может, они вдруг вспомнили, кто я такой? В любом случае… — Он рассмеялся. — Я не могу тебе объяснить.

— Не стоит утруждаться, я тебя понял, — сказал я.

Он перестал отводить глаза.

— По крайней мере, мне так кажется. Многие держат в памяти твое прошлое, но относятся к нему по-разному. Кое-кто задается вопросами. Им интересно, какую роль в этой истории сыграл я. Кого запугал, до кого добрался и как. И я ни разу не оправдывался, а предоставлял им возможность составить собственное мнение.

Дэвид, казалось, прикидывал, действительно, ли это наш общий секрет или я просто пытаюсь добиться его доверия.

— Что в этом страшного, если не отметаешь перенесенные неприятности? — произнес я.

Дэвид улыбнулся мне, и это была не та скользкая улыбка, которая играла на его губах во время нашего общения. И только теперь я заметил, как он похож одновременно на меня и на Луизу. Он, наверное, не осознавал этого. Думаю, стоит посмотреть на себя со стороны, чтобы это почувствовать. Но уверен, в тот момент мы были близки.

В дверь позвонили.

— Черт, — почти вскричал я, — парень уже на пороге.

Мы вскочили как по команде и поспешили к двери. Я положил руку Дэвиду на плечо.

— Только не запугивай его, Дэвид.

Он непонимающе оглянулся, прикидывая, не шучу ли я, и стоило ли откровенничать со мной.

— Без крайней нужды, — добавил я.

Он усмехнулся.

— Привет, — сказал я в полуоткрытую дверь. Мне пришлось немного опустить голову. Молодой сэр Роббинс стоял у нашего порога. Он был одет не так официально, как я ожидал, без галстука, без пиджака, но на нем были консервативные синие брюки и строгая рубашка с длинным рукавом.

— Ты, наверное, Стив.

— Да, сэр.

Я впустил его в дом. Дэвид кивнул ему и сказал:

— Пойду проверю, что делает Дина.

Я опустился на стул. Стив остался стоять. Он выглядел более спокойным, чем можно было предположить. Симпатичный малый. Впрочем, трудно определить, когда парню всего тринадцать. Его нос был обсыпан веснушками, но никаких прыщей, зубы крепкие и белые. Темные волосы коротко пострижены по бокам и длиннее сзади.

— Девушки всегда заставляют ждать, — сказал я ему, пытаясь выяснить, впервые ли он пришел на свидание.

— Наверное, — ответил тот.

Дэвид вернулся вместе, с Луизой, которая немного поговорила со Стивом о школе, даже назвав несколько учителей по именам. Я стоял рядом как человек, на которого только дурак обратил бы внимание.

Дина медленно вошла в гостиную. Комната превратилась в театральный подмосток. Стив повернулся и увидел ее. Дина прекрасно сознавала, что они со Стивом в центре внимания. Это ее очень сковывало. Гораздо больше, чем сам факт первого свидания. Она неуверенно улыбнулась.

— Привет, Дина, — сказал парень. — Ты отлично выглядишь. — Эту фразу он услышал по телевизору, и неплохо ее воспроизвел.

Дина и Стив не посидели с нами. Через несколько минут они уже направились к выходу. Я остановил дочь, чтобы обнять.

— Веселись, — сказал я ей.

— Будь осторожен, — обратился я к Стиву со словами, тайный смысл которых был ясен: «Если ты ее хоть пальцем тронешь, оторву голову». Оставалась надежда, что он не столь восприимчив, как кажется, иначе он бы в ужасе удрал, вместо того чтобы по-мужски пожать мне руку.

Когда они ушли, я спросил:

— Кто-нибудь сказал ему, что я окружной прокурор? Мне не хотелось самому оповещать его об этом, но он ведь в курсе или нет?

Дэвид и Луиза рассмеялись.

— Прекрати, отец, — отмахнулась Луиза. — Или вспомнил прошлые грешки?

— Я никогда не позволял себе ничего такого на свидании, о чем потом пришлось бы краснеть. Особенно в восьмом классе.

Мы вернулись в столовую.

— А я помню кое-что, что могло бы привести отца в ужас, — сказала Луиза.

— Тихо, ты шокируешь сына.

Зазвонил телефон, и Луиза поспешила поднять трубку. Агенты по продаже недвижимости, вспомнил я, говорят по телефону в любое время, как и юристы.

— Как дела дома? — спросил я Дэвида, чувствуя, что мне не удалось остаться равнодушным.

— Хорошо, — ответил он.

И все. Я был готов завалить его вопросами: предстоит ли развод, дождусь ли внуков? Всегда ли Викки так холодна, как кажется?

— Правда? — надавил я.

Дэвид, похоже, был готов взорваться.

— Я знаю, тебе никогда не нравилась Викки, — внезапно произнес он.

— Мне не нравится Викки? — Я был шокирован. — Я почти ее не знаю. Она, похоже, очень милая. Просто не могу понять…

— Она думает, что ты нами не интересуешься, — сказал Дэвид.

— Поэтому она не пришла сегодня? Не понимаю, как она могла такое подумать? Я не имею привычки осуждать людей.

Он фыркнул.

— Я просто хочу знать, счастлив ли ты с ней, Дэвид. Это все, что меня интересует. — Это прозвучало слишком резко. Я решил пояснить свою мысль. — Она мне очень нравится, но это не имеет значения, если ты с ней счастлив.

— Она не обязана делать меня счастливым.

— Я не это имел в виду. Я хочу спросить, хорошо ли вам вместе?

— Мы счастливы, — отрезал он. — Я сказал, что счастливы, разве нет? Сказал?

— Ну, хорошо, — мягко ответил я.

Дэвид остыл. Он понял, что зря наскакивал на меня.

— Как идет подготовка к выборам? — спросил он.

Разговор о личных делах завершился. Как всегда, меня не оставляло чувство недоговоренности, но я надеялся, что в следующий раз все прояснится.

 

Глава 8

«…Мы считаем, что настало время перемен в службе окружного прокурора. Поэтому господин Блэквелл и состряпал это дело против высокопоставленного, я бы даже сказал выдающегося, гражданина. Поверьте мне, для этих обвинений нет никаких оснований. Это просто отчаянная попытка официального лица удержаться…»

— Он купил всех сторонников Пейли, — сказал Тим Шойлесс.

— Лео не покупает, он продает, — возразил я.

— Телевизионщики глотают эту чушь? Неужели никто не задаст ему хотя бы одного вопроса? — взъярился мой помощник.

— Терпение. — Я прибавил звук телевизора.

«Однако после ареста Остина Пейли не зафиксировано ни одного похищения детей», — вставил репортер. Лео Мендоза на ходу отмел этот довод. «Настоящий похититель ведь не идиот. — Лео хмыкнул. — Он притаился, узнав, что за его преступления страдает кто-то другой. Если я стану окружным прокурором, поверьте мне, я разыщу настоящего преступника».

Лео красовался перед камерой на улице около Дворца правосудия. Он отличался внушительной, но довольно несообразной фигурой. Живот у него здорово выпирал, контрастируя с тощими ножками и впалой грудью. Он производил впечатление человека, который переступит через любого, кто стоит на его пути. Сотрясая воздух словами, он закидывал голову назад, а белая шляпа, надвинутая на брови, скрывала его лицо.

Лео долгое время занимался адвокатской практикой, немало потрудившись бескорыстно во славу своей политической партии, поэтому к выборам он подошел, имея за спиной солидную поддержку. Много лет назад Мендоза недолго служил помощником окружного прокурора и возомнил себя достаточно подкованным для этой работы. С тех пор он преуспел в частной практике, занимаясь несложными делами по легким уголовным преступлениям, по сути никогда не привлекая к себе внимания общественности. Благодаря безнаказанности, он предпринял бездоказательную атаку на меня. Он мастерски разработал тактику избирательной кампании: подыгрывал тщеславию влиятельных людей, раздавал броские интервью, в которых, по сути, ничего путного не высказывал, обольщая руководителей тех компаний, которые могут убедить своих служащих голосовать за него.

«Эти дела не будут вынесены на разбирательство в суде, — заверил он репортера. — Теперешний окружной прокурор никогда не позволит своей жертве доказать невиновность. Арест был обыкновенной уловкой перед выборами».

— По-моему, он чересчур заболтался, — сказал я. — Это что, поддержка телевидения?

— Они всегда в двенадцатичасовых новостях предоставляют кому-нибудь экран, — объяснил Тим. — Подожди, ожидается эффектная концовка.

«Разгул преступности охватил город», — прямо в камеру, на полном серьезе, выдал Лео.

— Вот дерьмо, — не выдержал я.

«…в то время, когда мой оппонент протирает штаны в офисе, плетя интриги против невиновных людей. Когда я приму дела в свои руки, то покончу с этим. Мы еще увидим торжество правосудия».

Тим выключил телевизор.

— Видишь, — завелся он, — он собирается уничтожить тебя. В конце концов…

— Ты же не думаешь, что кто-то купится на эту чушь?

— Безусловно, купятся, — убежденно ответил Тим. — Дай я расскажу тебе, что произошло вчера. Мне позвонили из общества в поддержку гражданского спокойствия Норт-Сайда. Они отдают свои голоса Лео.

— Что? — воскликнул я, вскакивая со стула.

Тим кивнул. Эта организация одной из первых подвигла меня пойти на перевыборы. Я не сомневался в их лояльности.

— Почему, черт возьми? — спросил я. — Они же знают, что я лучший кандидат.

— Из-за Остина Пейли. — Тим был возмущен, но держался хладнокровно. — Я не говорю, что он стоит за этим, но заваруха из-за него. Джон Лаймэн позвонил и поставил меня в известность, что он лично настоял на поддержке Мендозы. Он заявил, что пришло время выразить свое недовольство. Тот, кто фабрикует ложное обвинение, не задумывается над тем, кого он задевает. Любой из нас под угрозой. Он был чистосердечен, как монахиня. Он абсолютно уверен…

— Остин добрался до него, — тихо сказал я, не желая верить этому.

То, что затем сказал Тим, было похоже на правду:

— Нет, сэр, как можно добраться до Джона Лаймэна? Ему плевать на то, что о нем думают. Но он верит Остину. — Тим наклонился ко мне. — Остин не просто так манипулирует людьми, понимаешь, Марк? У этого парня влиятельные друзья. Он годами жертвовал деньги на благотворительность, он нарабатывал нужные связи, ходил в церковь, он… — Тим развел руками, выражая крайнее недовольство. — Он умеет обольщать, в конце концов. Он мне нравится. Моей матери он нравится. Подумай о людях, которые знали его годами, подумай о том, как они…

— Я один из них, Тим.

— Ну, вот опять. Послушай. Я не прошу тебя закрыть дело…

— Их несколько, — поправил я.

Тим насупился.

— Не придирайся. Оставь его в покое. В противном случае я не смогу помогать тебе.

— Нет. Я должен опровергнуть измышления Остина и Лео. Я должен доказать, что мною движет не политическая цель, а уверенность в виновности преступника. Да ты и сам все время толковал мне, что требуется кого-нибудь разоблачить? Может быть, ты купишь для меня телевизионный эфир на личные средства? У тебя есть заказы на мои выступления?

— Один или два, — пробурчал Тим.

Осталась единственная возможность прорваться на телеэкран. Если я выдвину обвинение против Остина, мною заинтересуются газеты и телевидение.

— Это не личная месть, — добавил я. Я лгал. — Просто я должен это сделать.

— Ну… — сказал Тим. — По крайней мере, ради Бога…

Поразмыслив над тем, так ли уж я нуждаюсь в его одобрении, я решил не следовать его указаниям.

— Почему бы тебе не прислушаться к Тиму? — спросила меня Бекки. — Я буду обвинителем Остина Пейли и не поддамся на давление. Можно обойти препятствия.

Я промолчал, и вовсе не потому, что Бекки сморозила глупость. Уже давно я воспринимал ее не только как девчонку и подчиненную. Разбирая тактику обвинения, мы очень даже были на равных. Я боялся, что Бекки сочтет мой ответ без меры самонадеянным.

— Так будет вернее, — добавила Бекки.

— Я знаю.

Я выглянул в окно. Бекки сидела на диване. Боковым зрением я увидел, как она подходит ко мне, застывает в нерешительности, затем садится так, чтобы видеть меня. Я повернулся к ней.

— Почему ты так уперся, Марк? — спросила она. — Это все отмечают.

Я решил объясниться. Бекки достойна уважения, тем более, я сам втянул ее в эту историю.

— Я чувствую себя так, будто он лишил меня прошлого. Ясно, кто этот «он». Это началось давно. Первое преступление он совершил в бытность мою помощником окружного прокурора, лет пятнадцать назад. Остин насиловал детей и препятствовал правосудию. Пока я…

Я подошел к ней. Бекки оставалась спокойной. Ей не дано было это понять.

— Я верил в свое предназначение, верил Элиоту, внимал его словесам по поводу того, что для нас не должно быть различий в подходе к любому делу, что приятельские отношения с адвокатом обвиняемого не причина для поблажек, что все люди равны, вне зависимости от родственных связей. Другие подшучивали над этим — я тоже позволял себе вольности, — но я верил. Верил в то, что мы стоим на страже закона и в наших силах многое изменить, в общем, во всю эту чушь.

Закончив произносить эту глупую тираду, я вновь оказался во власти этого чувства, которое не мог объяснить Бекки. Я считал, что наша профессия многое меняет в жизни, что мы служим идеалу, который стоит выше денег или власти. За годы службы мне встречались дела, приговоры в которых были вынесены ложные из-за коррупции, тупости или лени законников, я кое-чему научился в этом смысле, но не стал циником, хотя именно настоящие циники и есть самые истые верующие. Я не стыдился своей веры в правосудие. Я считал, что могу справиться с преступным миром. Когда-то я безоговорочно верил в это.

И даже спустя время, когда я стал винтиком в машине правосудия, я все еще верил в глубине души в благородство своей профессии. Остин осквернил мою веру. Пока я исповедовал убеждение в своей священной миссии, Элиот Куинн тайно покрывал своих политических союзников. Я чувствовал себя запятнанным. Это перечеркнуло мое прошлое. Я с ненавистью вспоминал, как Остин появлялся во Дворце правосудия, был обаятелен, претендовал на особое отношение и добивался желаемого. Он был уверен в своей власти и силе. Только теперь я оценил те хитрые взгляды, которыми меня одаривал Элиот, а я их принимал за выражение дружелюбия.

— Он все испоганил, — сказал я. — Я думал, что олицетворял нечто важное, неподкупное.

— Я понимаю, — сказала Бекки из желания услышать продолжение разговора.

— Помнишь, я говорил тебе о Бене Доулинге, старом журналисте, который рассказывал мне о джентльменском соглашении, имевшем хождение раньше, как они…

— …покрывали каждого, начиная с президента и ниже, просто потому, что так было принято? — продолжила Бекки.

Я кивнул.

— Это работало, понимаешь? Я вырос, думая, что в нашей стране властвует закон, что люди, стоящие на его страже, действительно герои. Я подражал им в начале своего жизненного пути. Ваше поколение выросло под разговоры о коррупции, скандалах и лжи, вы считали это нормой. Вы не подвержены разочарованию, потому что не ждали ни от кого добра.

— Не обобщай, — сказала Бекки. — Нельзя детерминировать поведение человека только временем, его породившим. Я понимаю, что ты имеешь в виду, говоря о причастности к чему-то важному.

Я поверил ей. Она говорила искренне. При этом окинула меня таким испытующим взглядом, который я не мог позволить никогда в отношении Элиота. Я знал, что она не разделяет мои иллюзии.

— Правда? — сказал я. — Ты хочешь сказать, что работаешь здесь не только из-за денег?

Она улыбнулась.

Я предполагал, что даже в таком зрелом возрасте возможно идеализировать прокурорское дело. В какой-то степени я и сам его идеализировал. Почему я вернулся в службу окружного прокурора? Частная практика, по крайней мере, лучше обеспечивала меня. Но за десять лет адвокатской деятельности я никогда так не выкладывался, как работая в службе окружного прокурора.

— Если ты не видел, что творится у тебя под носом, это еще не причина отрицать все остальное, — сказала Бекки.

Я с отвращением фыркнул.

— Я был идиотом.

— У тебя есть время исправиться, — усмехнулась она пытаясь отвлечь меня от воспоминаний. Из нас двоих Бекки теперь выглядела реалисткой.

Я понял, что необходимо победить на выборах. На карту поставлен мой авторитет. Взявшись за обвинение Остина Пейли, я достигну своей цели.

— Принимайся за работу, — сказала Бекки. — Если, конечно, ты не собираешься лить слезы по поводу детских обид.

Я вздохнул.

— Нет, воспоминания исчерпаны, леди.

Она с симпатией коснулась моей руки.

— Давай я спрошу по-другому, Кевин. Ты предложил поехать за город или Остин? Это была твоя идея? Это ты сказал: «Знаешь что, давай поедем за город»?

Кевин вопрошающе посмотрел на Бекки, пытаясь понять, что она хочет услышать. Бекки ласково улыбнулась, и только, мальчик задумался.

— Это была его идея, — тихо произнес он. — Я раньше никогда не ездил на пикник.

Мы с Бекки переглянулись. Кевин сидел на большом стуле, который мы принесли из гостиной, чтобы было похоже на свидетельское место, и напоминал маленького принца, которого возвели на престол. Я не вмешивался. Бекки великолепно справлялась со своей ролью. Кевин внимательно следил за ее передвижениями по комнате.

— Ты спрашивал разрешения у родителей? — спросила Бекки.

— Да.

Бекки понимающе кивнула. Затем улыбнулась Кевину. Он не ответил на улыбку, напряженно ожидая следующего вопроса. Он мял в руках слоненка, можно в подумать, что он его душит. Славная картина. Я представил его с игрушкой в зале и поморщился, но надо над этим подумать.

— Ты сказал им, с кем поедешь? — спросила Бекки. Она уже не оборачивалась всякий раз на меня. Она следовала собственному ходу мыслей. Бекки была в белой блузке с напуском. Она выглядела очень молодо и могла бы сойти за старшую сестру Кевина, решившую учинить ему допрос. Ее отличало здравомыслие, присущее взрослому человеку. Однажды, отвернувшись от Кевина, она сжала руку в кулак.

— Я сказал им, что поеду с другими мальчиками, — ответил Кевин.

Бекки вновь кивнула в знак одобрения.

— Давай опять займемся куклами, — предложила она.

Кевин тут же слез на пол и взял в руки две куклы, в точности напоминающие человека. Не слишком откровенно, но полностью. Обе были мужского пола, одна больше другой. Бекки присела на корточки и попросила Кевина повторить всю историю. Со стороны они походили на детей, играющих в куклы. Стоило приглядеться и прислушаться, чтобы ужаснуться сути происходящего. Куклы, тесно прижавшись друг к другу, шевелились во сне. На них не было одежды.

— Было жарко, — рассказывал Кевин.

— И тут ты проснулся? — обратилась к нему Бекки. Милый вопрос. Но Кевина спрашивали об этом не в первый раз.

Кевин пододвинул куклу побольше к маленькой. Пенис куклы-мужчины коснулся плеча мальчика-куклы, потом его шеи.

— Ты трогал его? — мягко спросила Бекки. — Зачем? Это тебе так хотелось или он тебя попросил?

С каждым словом Кевин все ближе подносил пенис большой куклы ко рту маленькой. Я был уверен, что еще немного, и он вставит его туда. Но я не знал, смогу ли поверить ему, если это случится. Оставалось неясным, является ли поведение Кевина желанием угодить или он нам поверил. Во всяком случае, он знал, что нам было нужно. Шестилетний Кевин был куда опытнее своих сверстников. Он привык угождать взрослым.

Я не сомневался в виновности Остина Пейли, имея в виду закрытые дела, слухи и сдержанные подозрения. Все сходилось. Я помнил, как безоговорочно дети опознавали Остина. Но, когда я начал готовить к суду конкретное дело, ко мне вернулись сомнения. Дети не слишком надежные свидетели. Они зачастую идут на поводу у взрослых. К тому же я прекрасно знал методы следователей. Если возникает обвиняемый, на него можно повесить и другие преступления. Полицейские называют это избавлением от лишних дел. Они могут обвинить подозреваемого во всех нераскрытых преступлениях. Обвинения заслоняют судьбу конкретного человека.

Мне следовало отбросить эти сомнения. Это меня не касалось. Элиот бы в свое время сумел меня разубедить.

— Марк, — позвала Бекки.

— Ну, хватит на сегодня. — Я поднялся. — Не очень-то весело проводим мы время, не так ли?

Кевин улыбнулся в ответ.

Я положил руку ему на плечо.

— Ты же знаешь, мы хотим узнать правду, Кевин? Мы поверим тебе!

Он кивнул, затем спросил:

— Я могу пойти поиграть?

— Конечно.

— С куклами?

Мы с Бекки переглянулись. Ребенок нас озадачил. Она подернула плечами. Мы же не были психиатрами, в конце концов. Можно ли дать Кевину кукол, с их пустыми глазами, слегка отвислыми челюстями и натурально изображенными половыми органами? Возможно, ему нужно время, чтобы привыкнуть к ним. А если они напугают его, когда он проснется среди ночи? Его мать, убирая игрушки, может решить, что запустила в дом извращенцев.

— Почему бы тебе не поиграть с ними, пока мы будем говорить с твоей мамой, если хочешь? — остановил его я.

Когда мы выходили из комнаты, я наклонился к Бекки.

— Нам следует взять их с собой?

— Я обойдусь, — прошептала она, — у меня такие есть.

Она добилась желаемого результата, я разве что только рот не открыл. Бекки и сама испытывала неловкость, Но потому, что так неудачно пошутила, она решила, что я сочту ее недостаточно серьезной для этого дела.

Когда мы вышли на улицу, куклы лежали в моем дипломате. Мы были в северной части города, довольно далеко от здания суда. Время, казалось, остановилось, хотя день шел на убыль.

— Нам придется… — начала было Бекки.

— Вернуться? — Я оглянулся. — Пойдем выпьем. Только, ради Бога, не выдай ничего такого, чтобы вахтер кинулся проверять мой дипломат.

В новом Дворце правосудия все залы суда похожи друг на друга. Маленькие, функциональные, окрашенные в обычный бежевый цвет. Некоторые судьи тщетно пытались оживить свои кабинеты плакатами и картинками. Стены, казалось, поглощали любые прикрасы. Но существовали другие отличия. Завсегдатаи Дворца правосудия определяют зал судьи Хернандеса по его помощникам. Судя по всему, у бравого судьи один принцип лежит в отборе сотрудников — красноречие. Они лениво передвигаются по залу суда, перебрасываясь словами или откровенно бездельничая. Пренебрежительный, томный взгляд встречает каждого, кто посмеет обратиться к ним с вопросом. На их лицах явственно читается отказ: «Не приставайте ко мне со всякой чепухой» или «С какой стати я должен помогать вам?». Они не меняются даже в присутствии судьи, более того, действуют в открытую.

Я годами пытался найти что-нибудь доброе в Боните, координаторе судьи Хернандеса, но у меня ничего не вышло. Вместо этого я выработал собственное отношение к ней, такое же безучастно-холодное, ограниченное рамками служебной необходимости, как и у нее ко мне. Иногда это срабатывает.

Власть и доставшийся мне высокий пост не произвели на нее никакого впечатления.

— Мистер Блэквелл, — вымолвила она, обнаружив меня у своего стола. Она всегда меня так называла. Другое обращение намекало бы на взаимную приязнь.

— Мисс Варгас, — поприветствовал ее я. — Спасибо за то, что уделили внимание моей проблеме.

— Мы не заинтересованы в том, чтобы преступник избежал правосудия, — ответила она. Это исключало любое подозрение на личное одолжение.

Четыре газетчика в зале суда и трое репортеров с телевидения в холле объявились в четверг днем лишь для того, чтобы увидеть, как мы будем оговаривать дату открытия судебного заседания. Я уже переговорил с ними. Основным моим тезисом был тот, что дело надо рассмотреть безотлагательно, чтобы обезопасить жизнь детей в Сан-Антонио.

— Вы имеете в виду избирателей Сан-Антонио? — хитро вставила журналистка Дженни Лорд.

— Дети не голосуют, — раздраженно парировал я. В недавнем прошлом я бы оценил подобную шутку.

Остин не был заключен под стражу, он мог свободно передвигаться в людном коридоре, общаясь с прессой наравне с остальными. Остин, конечно, не упустил такой возможности. Он часто появлялся на экране телевизоров. Он выглядел вежливым и невозмутимым, слегка самоуверенным и ироничным. Ему бы стоило организовать собственное шоу.

Остин заставил нас ждать, пока давал импровизированную пресс-конференцию в холле. Мы с Бекки сидели молча, обсуждать было нечего. Наша цель на этом заседании была очевидна.

Появившийся в зале суда Остин расточал улыбки. Я сидел спиной к дверям, но почувствовал его приход. Он подходил ко всем в зале. Остин и меня одарил улыбкой. Я не поднялся и не подал ему руки. Его это, похоже, не задело. Он назвал меня по имени и сказал: «Как дела?», как будто действительно заботился о моем благополучии. Даже я бы не сказал, что он издевается.

— Прекрасно, Остин. А у тебя? — спросил я. Ему удавалось заставить собеседника играть по его правилам, он ни на йоту не отступал от ровного тона, не обращая внимания на ответную реакцию.

Он махнул рукой и ответил:

— Ни то ни се. — Улыбка озарила его лицо.

— Ты нанял адвоката? — спросила его Бекки.

Остин продолжал улыбаться. Через пару минут дверь за судейским креслом распахнулась и вошел благодушно настроенный судья Хернандес. Бастер Хармони наклонился к нему, чтобы отпустить шутку, и они оба рассмеялись. Судья встал за креслом, а Бастер по мере сил, которыми был наделен пятидесятилетний мужчина крупного телосложения, быстро обогнул перегородку и присоединился к своему клиенту. Он повернулся, чтобы пожать мне руку, и бросил в своем обычном тоне.

— Привет, Блэкки.

Я почувствовал удовлетворение, потому что Остин оправдал мои ожидания. Если бы мне предложили угадать, какого адвоката он наймет, мой список возглавил бы жирный старый хвастливый Бастер. Он работал дольше любого адвоката в городе, сколотил за эти годы состояние и щедро жертвовал на нужды предвыборных кампаний, близко дружил со всеми судьями, знал их детей по именам, общался с каждым общественным деятелем еще с детских лет. Теперь уже он был никудышным адвокатом, он и не старался доказать обратное, ему хватало того, что десяток лет назад он выиграл несколько крупных гражданских дел. У него была репутация непобедимого профи, но она не подтверждалась уже долгое время. Даже в расцвете своей карьеры, когда я еще был помощником окружного прокурора, он трижды противостоял мне в суде и все процессы проиграл. Я подумал, что его будет легко обвести вокруг пальца.

Усевшись, Бастер уставился на судью. Судья Хернандес подмигнул ему. Судье уже было под шестьдесят, он занимал свой пост более десяти лет — достаточно долго, чтобы позабыть о своей предыдущей работе. У него была внушительная фигура, но не слишком тучная, так что мантия не разъезжалась по швам. Он обладал здоровым смуглым цветом лица, за большими темными очками скрывались проницательные глаза. Густые темные волосы на висках уже тронула седина. Он был судьей до мозга костей. Это был единственный человек в зале, который свято поддерживал свой имидж.

— Ну, Бастер, Блэкки, юная леди. Что за внушительное собрание титанов права! Вы меня пугаете.

Бастер хихикнул, я же поднялся с места и произнес:

— Доброе утро, ваша честь. Мы собрались здесь, чтобы назначить судебное заседание по делу Остина Пейли.

— Конечно, — недовольно фыркнул судья, как будто я перебил его. — Ну, обе стороны готовы?

— Обвинение готово, — решительно произнес я.

— Ну, ваша честь, я не успеваю, нельзя ли помедленней? — произнес Бастер, растягивая слова. — Какое дело мы будем разбирать? Их, по-моему, несколько.

Судья Хернандес ненавидел, когда что-то усложняли.

— Конечно, — кивнул он и уставился на своего координатора, Бониту. Та положила перед ним стопку бумаг. Судья насупился и оттолкнул ее руку. Бонита обиженно хмыкнула. Судья Хернандес, конечно, не прилагал силы, чтобы воспитать грубых, неуважительных подчиненных.

— Да, здесь три дела, — сказал он. — Нет, четыре. — Он прочел вслух номера обвинительных актов. — Что вы скажете по каждому из них?

— Обвинение готово разбирать дело номер 4221, — сказал я и снова сел.

Это то, где жертвой был Кевин Поллард, которое мы с Бекки решили разбирать первым.

— Защита не готова по этому делу, — возразил Бастер, качая своей массивной головой. — Защита готова разбирать дела номер 4222 и 4223. Для остальных нам понадобится дополнительное время для уточнения деталей.

Он назвал самые проигрышные дела, свидетелями в которых были девочки, они с точностью не могли опознать преступника. Я оставил их напоследок, только для уточнения приговора. В четвертом деле фигурировал десятилетний Томми. В запасе были и другие дела, но я еще не подготовил по ним обвинение. Я собирался сначала выставить самое выигрышное дело. У Бастера, естественно, были другие планы. Если бы он вынудил меня пойти у него на поводу, то Остина признали бы невиновным и дальнейшее обвинение было бы под вопросом.

— Обвинение? — спросил судья.

— Не готово по делу номер 4222 и 4223, — упрямо ответил я.

— Не готово? — Судья нахмурился.

— Нет, ваша честь, эти дела еще не завершены, — подтвердил я. — Мы готовы к первому делу в реестре, и обвинение просит скорейшего судебного заседания. Обвиняемый не заключен под стражу, и число преступлений ясно указывает на его опасность. Обвинение просит немедленного судебного разбирательства.

Подтекст моего высказывания был иным: «Не я раздуваю пламя, позволив преступнику разгуливать на свободе, а вы, господин Хернандес. Надеюсь, репортеры поняли это».

Судья заметил подножку. Он задумался.

— Как я могу принудить защиту разбирать дело, к которому адвокат не готов? — спросил он меня, указав рукой на Бастера, который подобострастно закивал в знак признательности. — Почему вы не готовы к остальным делам? — обратился он ко мне.

— Обвинение готово разбирать дело номер 4221, первое дело, — стоял я на своем. — А что касается замечания вашей чести по поводу защиты, то лучший способ заставить ее заняться дело — это назначить дату разбирательства.

Никто не мог заставить меня разбирать дело, к которому я не был готов. А я мог, если решил исключить все дела, кроме того, которое наметил. Такое исключение по усмотрению обвинения давало мне право возвратиться к этим делам позднее. У защиты не было такого права отказаться от суда по причине неподготовленности к нему. Случалось, что судья игнорировал мнение защиты.

Мы все знали об этом. Нас с Бастером занимали не правовые тонкости. Каждый добивался своего. Судья Хернандес трусил. Как и большинство судей, он хотел сделать то, что, по его мнению, было правильным и в то же время необходимым, надеясь, что эти два требования совпадут. Судья Хернандес был известен тем, что, колеблясь, часто поддавался не давлению закона, а напору законника, который заставлял пойти ему навстречу.

Судья старался избегать таких безвыходных ситуаций.

Человек вспыльчивый и неразборчивый, он подталкивал конфликтующие стороны к компромиссу. Ситуации, требовавшие от него решения, а не компромисса, раздражали его.

Я опасался, что, загнанный в тупик, судья примет сторону старого друга, который вкупе со своим клиентом обладал бо́льшим политическим весом, чем любой человек в округе.

— Если все, чего хочет обвинение, — это немедленное разбирательство, — с готовностью вставил Бастер, — мы предлагаем сразу разобрать два дела: второе и третье. Так мы решим одновременно две проблемы.

— Спасибо за предложение, мистер Хармони, — сказал я, обращаясь к нему. Бастер пожал плечами, он хотел как лучше. — Но я уверен, что судья Хернандес и сам способен решить, в каком порядке разбирать дела…

— Это совсем не плохая идея, — медленно произнес судья.

Меня кто-то потянул за рукав. Я совсем забыл про Бекки. Когда я, разгневанный, обернулся, чтобы отбрить того, кто посмел помешать мне в такой критический момент, она протянула мне два листка бумаги: мотивы отказа, с уже вписанными номерами дел, где свидетелями проходили девочки.

Я взглянул на Бастера. Сперва мне показалось, что мной манипулируют. Но Бекки была права. Надо было на что-то решаться.

— Ваша честь, обвинение представляет мотивы отказа от разбирательства дел номер 4222 и 4223. Надеемся, у нас больше не будет необходимости отнимать у судьи время.

— Мистер Хармони, — обратился судья.

Бастер развел руками, любезно признавая поражение.

— Я не буду возражать против отмены половины обвинений против моего клиента, ваша честь.

— Договорились, — решительно сказал судья. — Я назначу судебное разбирательство первого дела через, скажем, тридцать дней. Четвертого октября. Вы будете готовы к этому времени?

— К тому времени я подготовлю защиту, — заверил Бастер.

Судья поднялся, к нему вернулся привычный ворчливый тон.

— Вам лучше быть готовыми. Обеим сторонам. Иначе я обвиню вас в неуважении к суду.

Но прежде чем уйти, судья изобразил с помощью большого и указательного пальцев пистолет и направил его на Бастера. Тот ответил тем же. Он покачал головой, добрый старый друг судьи.

Начало октября меня вполне устраивало. До выборов остался месяц, а суд продлится не дольше недели, и то вряд ли. Нельзя позволить изменить дату разбирательства.

— Поздравляю, Блэкки, — подошел ко мне Бастер Хармони. — Вытащил из-под меня сразу два дела. Постарел я для таких игр. — Его улыбка адресовалась не мне. — Или мне нужен молодой помощник.

Бекки ответила улыбкой, как будто он ей польстил.

— Это предложение о работе, мистер Хармони? Но я довольна своей службой.

— Еще бы! Прокурор всегда на виду, так, Блэкки? Может, поэтому ты вернулся? Пойдем, Остин, надо уходить, пока нас не арестовали.

Остин пожал плечами, как бы извиняясь, будто его поймали при побеге.

— Буду с нетерпением ждать суда, — бросил нам Бастер.

— Он не врет? — спросила Бекки.

— Еще до твоего появления на свет его считали настоящим зверем в суде.

Бекки улыбнулась в ответ, на этот раз искренне.

— О, прекрасно, — сказала она.

Через две недели мы с Бекки закончили инструктировать Кевина. Он мог давать показания любому из нас, в подробностях. Иногда мы не вдумывались в то, что это были за подробности, пока не принимались их обсуждать. Когда мы слушали его рассказ, мы воспринимали факты отстраненно, вне зависимости от того, что мы посмеивались над его словами, похлопывали его по спине, хвалили за искренность; про себя мы вели подсчет, пока он говорил. Вот у нас появился еще один факт для обвинения. Теперь еще один. Хорошо, это лишь усилит приговор. Но позже, когда его не было с нами, когда мы сидели в тишине ресторана или в машине, мы постепенно осознавали весь ужас услышанного, понимали, что значат для него эти воспоминания. Именно в тот момент реальность открывалась нам.

— Думаю, я смог бы заставить его плакать, — сказал я. — Просто притормозив между вопросами. Дав ему время задуматься над ними.

Бекки кивнула. Мы замолчали.

Я прекратил репетиции, опасаясь, что Кевин утратит естественность, необходимую в суде. Бекки вернулась к повседневной рутине. Я занялся подготовкой к выборам, унизительными звонками с просьбами поддержки и размышлениями о шансах Бастера Хармони. Он не был дураком, каким прикидывался. Вне зависимости от денежных расчетов с Остином, он бы никогда не взялся за защиту, если бы не видел шансов на победу. Меня занимал вопрос, какой план он вынашивал. Как я должен был построить обвинение?

Как оказалось, мне следовало опасаться не только Бастера, помимо него готовились к защите.

В конце сентября мы с Бекки заехали к Кевину домой, чтобы забрать его для последних приготовлений. Они должны пройти в зале суда. Миссис Поллард открыла дверь, но не слишком широко.

— Кевин не поедет с вами, — сказала она.

— Что? — Я распахнул дверь. Большого усилия не потребовалось, чтобы преодолеть сопротивление миссис Поллард. — Он болен?

— Нет, — тихо ответила она.

Я оставил ее в покое, потому что увидел Кевина. Он стоял в проеме двери, которая вела в гостиную. Он казался сегодня очень маленьким. В руке он держал игрушечного солдатика.

— С тобой все в порядке, приятель? — Я присел перед ним на корточки.

— Я все придумал, — выпалил он. — Этого не было. Остин мне ничего не сделал.

— Кевин, — начал было я. Бекки присела рядом со мной. Она дотронулась до меня и слегка покачала головой. Я позволил ей отвести его в комнату. Он расскажет Бекки, что случилось.

Я обо всем догадался. Остин мог пойти на все. Он не ограничился подготовкой к суду, он решил убедиться, что никакого суда не будет.

Как можно подкупить шестилетнего парня? Легко, как мне кажется: сладостями, игрушечными самолетиками, обещанием пойти в зоопарк. Но как убедиться в том, что он не передумает?

— Мы просто не хотим подвергать этому Кевина, — произнес знакомый голос. За спиной жены возник мистер Поллард, положив руки ей на плечи, как будто подталкивая ее ко мне. Она была в замешательстве.

— Подвергать чему? — тихо спросил я. Я решил, что они должны отработать полученную взятку.

— Суду, — ответил Поллард. — И всему, что за этим последует, травля, клички в школе…

— Я же сказал вам, что его имя не появится в газетах.

— Ну, дети все равно узнают, — вызывающе сказал Поллард. — Кто-нибудь услышит, как будут разговаривать учителя… Дети догадливы. Нам придется уехать из города.

Я подошел к ним совсем близко. Миссис Поллард дотронулась до руки мужа. Они объединились. Говорят, что кризис сплачивает семью.

— Мне не понадобится ваше разрешение, — сказал я им. — Я призову Кевина в суд вне зависимости от вашего желания. Я пришлю ему повестку.

— Попробуйте, — с вызовом бросил мистер Поллард, походя на школьного задиру, каким он когда-то, я уверен, был. Его выставленный вперед подбородок выглядел ужасно комично. — Вам сперва придется его найти.

Миссис Поллард похлопала его по руке. Она с мольбой на меня посмотрела.

— Какая от этого польза, мистер Блэквелл? — спросила она. — Вы слышали, что сказал Кевин. Между ними ничего не произошло. Это была всего лишь выдумка.

В ответ я молча уставился на нее. Она твердо смотрела мне в глаза, но ее веки дрожали.

— Раз он изменил свои показания, — сказал я, — он сможет изменить их и в зале суда.

Но я не был в этом убежден. Я мог выстрелить в Остина только один раз. Я не мог положиться на шаткие показания.

Но они этого не знали. И Поллард был вспыльчивым человеком. Мужчина есть мужчина, он не сможет простить того, что случилось с его сыном. Лучшее, что я мог сделать, так это возбудить в нем злость.

— Вы собираетесь дать ему ускользнуть? Парню, который завлек вашего сына, раздел его, трогал его и засовывал ему в рот свой пенис? — Я намеренно нагнетал ужас. Я заметил, что Поллард тяжело дышит. — Вы собираетесь взять деньги у Остина Пейли и уехать после того, что он сделал с вашим сыном?

— Никто не брал денег, — сказала миссис Поллард, но на этот раз она не подняла глаз.

Я продолжал смотреть на ее мужа.

— Вы не хотите, чтобы его наказали за то, что он сделал Кевину?

Гордость Полларда была задета. Мне удалось унизить его. Но это унижение не было публичным. Он снова сглотнул, но довольно быстро взял себя в руки. Он говорил как здравомыслящий человек.

— Мы больше заботимся о его дальнейшей судьбе, — сказал он.

В этом они, наверное, убедили самих себя. Это позволит им спокойно пойти на подлость. Я сильно сомневался, что они имели дело с самим Остином. Он, должно быть, прислал посредника. Тот, наверное, говорил мягко и разумно, указывая на слабые места обвинения и на неизбежность последствий суда: публичное унижение Кевина и его родителей. Он противопоставил это тому, что могли сделать для них деньги: лечение Кевина, средства на обучение в колледже. Выгода была очевидной. Кроме того, какую пользу принесет Кевину суд?

— Бекки, — позвал я и услышал, как отозвался ее голос из глубины дома. Я расслышал ее шаги. Полларды вздохнули с облегчением. Через минуту эти чиновники уберутся из их дома, и жизнь войдет в свою колею.

— Как бы вы ни поступили, — сказал я, — не смейте тратить деньги на себя. Они принадлежат Кевину. Он их заработал.

Краска залила их лица. Я взял Бекки за руку и повел ее к выходу, довольный тем, что смог достать их. Но стоило нам выйти на улицу, как меня охватило уныние. Местность, которую мы так хорошо изучили, казалась сейчас незнакомой. И моя машина тоже. Все было чужим, мы оказались вне времени и пространства. Через пять дней должен был состояться суд, но у нас не было обвинения.

 

Глава 9

— Все в порядке, судья, — сказал я брызгавшему слюной Хернандесу. Было четвертое октября, первое заседание суда, а я минуту назад подал ему еще один отказ от обвинения: я закрывал дело, где свидетелем проходил Кевин. Я отвернулся от судейского места, чтобы посмотреть в сторону защиты.

— Это не сюрприз для обвиняемого, — продолжил я. — Фактически я отменяю обвинение по этому делу стараниями защиты.

Судья то взрывался, то утихал.

— Надо было предупредить суд, — начал было он.

— Мы не договаривались с обвинением, — сказал Бастер. — Я не знаю, о чем говорит окружной прокурор.

— Напротив, обвиняемый знал, что я приду в зал суда без обвинения, потому что у меня нет свидетеля.

Бастер казался озадаченным.

— Если у обвинения возникли, проблемы, мы могли бы…

— Моего свидетеля подкупили, — сказал я ему. — Как вы объясните это?

Бастер тут же кинулся на защиту справедливости.

— Это возмутительное заявление! Пока вы…

— Информация предназначалась вам.

— Обращайтесь к суду, — властно потребовал судья Хернандес.

Я повернулся к нему.

— Да, ваша честь. Обвинение предъявляет мотивы отказа от дела номер 4221 и объявляет готовность в последнем деле против Остина Пейли. Обвинение готово к заседанию сегодня, ваша честь.

Это была ложь. Я рассчитывал, что Бастер поможет мне. Он вмешался, как будто я предварительно подготовил его.

— Защита не готова, — сказал он. — Это дело даже не было запланировано на сегодня.

— Мне кажется, оба дела записаны на сегодня, не так ли, ваша честь? По сути дела, так оно и было бы, если бы мы достигли договоренности по двум делам до заседания.

— Действительно, — важно произнес судья Хернандес, глядя на реестр, который держал в руках.

— Возможно, — громко возразил Бастер, — но мы все решили, что сегодня будет разбираться первое дело. Защита была готова к разбирательству дела, которое окружной прокурор только что закрыл, а не к другому.

Судья Хернандес ткнул пальцем в нас обоих.

— Вы оба вносите сумятицу в мои планы. Сначала один не готов, потом другой. Вы что же, думаете, что имеете привилегии и не обязаны подчиняться суду? На этот раз, — продолжил он строго, — я даю вам только три недели. И предупреждаю вас обоих — дело будет разбираться через три недели.

Мы с Бастером поднялись, когда судья покидал зал, и оказались лицом к лицу.

— Марк, ты не прав. Меня никогда не обвиняли…

— Тебя и не обвиняют, — отрезал я и подошел к Остину, который изображал из себя деревенщину, не понимающего, что же только что произошло.

— Я не забуду про Кевина Полларда, — сказал я ему. — Я вытащу это дело, может быть, на следующем заседании. Люди, соблазнившиеся на взятку, могут также поддаться на угрозу. Как только я узнаю, как ты до них добрался.

Я еле сдерживал себя. Рука сжалась в кулак. Так и хотелось разбить в кровь его спокойную физиономию. Но я вспомнил Кевина Полларда, одиноко сидящего на качелях, заложника взрослого мира, не только своего насильника, но и родителей, которые не хотели защитить его и препятствовали мне.

Я унял дрожь. Нельзя ярости позволить захлестнуть себя. Надо держать эмоции в кулаке и проявить силу духа, у меня был достойный соперник.

Остин Пейли угадал мое желание убить его. Он был достаточно умен, чтобы не выказать волнения.

— Марк, я чист. Не знаю, что тебе наговорили эти люди, но если они решили выйти из игры, то только из-за собственных сомнений, а не потому, что я вмешался. Они знают своего сына лучше тебя. Они не поверили его лжи.

Я решил не дать себя втянуть в спор. Бастер, должно быть, сделал знак своему клиенту, потому что Остин внезапно вскочил. Бастер сказал, что свяжется со мной, затем взял Остина за руку и вышел из зала.

Бекки стояла рядом со мной, тихо похлопывая меня по спине, я и понятия не имел, как долго это продолжалось.

— Меня никто никогда не хватал за глотку, — сказал я ей.

— Кто знает, может, ты уже давно ждал этого момента. — Она выглядела обеспокоенной. — Это всего лишь очередное дело, — добавила она.

Моя злость уменьшилась, но не сошла на нет. Я не ощущал триумфа. Просто на несколько недель отсрочил неприятности. Сейчас на меня кинутся репортеры, и мне надо втолковать им, почему я отказался от трех четвертей обвинения против Остина Пейли, как он и предсказывал, и убедить их в своей решимости доказать его вину.

— Черт бы побрал профессию юриста! — сказал я.

Я переоделся перед тем, как ехать в интернат, чтобы не слишком выделяться. Первый раз я приходил в костюме и выглядел чересчур официально, но меня узнавали теперь даже в брюках цвета хаки и рубашке без галстука.

Охранник помахал мне рукой, когда я открывал калитку, ведущую на игровую площадку. Дети подняли головы и посмотрели на меня, но не со страхом, а в ожидании — для них каждое новшество служило развлечением.

Томми Олгрен стоял в стороне, под деревом, наблюдая за двумя малышами, которые старались столкнуть машинку и игрушечного солдатика, который стоял закопанный в песке. Я присоединился к Томми. Он невозмутимо кивнул головой в сторону мальчишек: «Психопаты».

— Определенно их ждет тюрьма, — согласился я. Томми улыбнулся.

Мы пошли прочь. На этот раз двое учеников старших классов, мальчик и девочка, не заметили меня. Они сидели на скамейках, сравнивая записи в общих тетрадях и отмечая интересные места.

Родители Томми больше не посылали его в центр, где за детьми следили весь день и откуда Остин Пейли так часто забирал его, но они бы ужаснулись, проверив распорядок дня в интернате, где ребенок был не в безопасности. В школе детям, у которых родители много работали, разрешалось оставаться после занятий, играть на площадке или сидеть в столовой под наблюдением двух учеников постарше. Таким образом, детям предоставлялась полная свобода действий. Их было меньше, чем я ожидал, около тридцати. Других детей забирали после занятий домработницы или воспитатели, а десяти- или одиннадцатилетние сами отправлялись домой и там ждали родителей.

— Ты сегодня очень занят? — спросил я Томми, когда мы уходили с площадки.

Он пожал плечами.

— Ничего особенного.

— Сделал уроки? — спросил я, когда мы сели в машину, и мы оба рассмеялись. Это было одной из наших шуток.

После того как дело с Кевином провалилось, я совсем растерялся. Я старался придумать, как заставить его давать показания. Бекки была уверена, что разговорит Кевина, если нам удастся затащить его в зал суда, но я не забывал об угрозе его отца спрятать мальчика. Я отказался от тщетных усилий и решил перейти к единственному оставшемуся у нас делу, где свидетелем проходил Томми Олгрен.

Томми вел себя превосходно у меня в кабинете, рассказывал про свои отношения с Остином. Это была главная причина, по которой мы с Бекки не хотели, чтобы он давал показания. Он слишком быстро пришел в себя после случившегося, спокойно относился к тому, что пережил. И конечно, он был старше, чем мне хотелось бы. В свои десять лет он был на переходе от детства к юношеству. Его воспоминания об Остине относились к двух, трех- или даже четырехлетней давности. Томми уже не был тем малышом, с которым это произошло.

Выхода у меня не было. Я начал заниматься с ним на следующий день после того, как Полларды заявили, что Кевин не будет давать показания. Я не собирался повторить свою ошибку — не дам родителям встать между нами. Я сближусь с Томми, решил я, и он сделает то, о чем я попрошу, независимо от того, что скажут его родители.

Остин попытается и до него добраться, но ему придется действовать тайно и осторожно, я же играл в открытую.

Остин не выиграет дело. Ему просто требовалось отложить суд. Мне надо было провести обвинение перед выборами, у меня на это оставался месяц. Если я проиграю и на мое место придет Лео Мендоза, Остина никогда не осудят. Лео уже явно дал это понять. Остину требовалось просто ставить мне палки в колеса до тех пор, пока меня не уберут со сцены. Он ловко проделал это с Кевином. Я решил, что с Томми у него не получится.

— Хочешь немного поиграть? — спросил я.

Я припарковал машину у крикетного поля. Томми двигался в некотором отдалении от меня. Я уже понял, что Томми не был прирожденным спортсменом, из него не сделаешь бомбардира высшей лиги, но мне хотелось просто быть с ним вместе, проводить время вдвоем.

Томми засунул руки в карманы, пока я оценивающе выбирал биты, потом взял одну и несколько раз замахнулся. Томми был невысоким для своих лет и худощавым. Его руки были тоньше, чем бита, которую я держал в руках. Он прекрасно смотрелся в одежде, как маленькая фотомодель, и был очень аккуратный, не как другие дети. Он выглядел равнодушным и опытным, но стоило ему заняться чем-то физическим, как проявлялась его неуклюжесть. Я знаю, что значит играть хладнокровно.

— Я всегда был долговязым, — сказал я, выбирая удобную биту для Томми. Он облокотился на нее, как на трость. — Но очень неловким, — продолжал я. — Мои руки и ноги были слишком длинными для меня, понимаешь, они были так далеко от тела, что иногда я не знал, где они находятся.

Я показал, как это было, вытянув руки и повертев ими. Томми засмеялся. Он выглядел спокойным, словно Регги Джексон с битой в руках.

— Так вот, через какое-то время я распрощался со спортом. Что в этом хорошего, когда все от тебя ждут одних достижений, а ты еле поспеваешь за мячом и бросаешь его, словно девчонка. Поэтому я отступил. Я делал вид, что я слишком хорош для всего этого, что будет нечестно, если я начну играть. Понимаешь? И все бы хорошо, только я на самом деле хотел играть. Иногда мы с отцом бросали мяч в корзину, и у меня получалось, потому что он никогда не смеялся надо мной. Он даже немного научил меня играть, вознаграждал за старание.

— Чем, например? — спросил Томми. Он несколько раз махнул битой, она двигалась по траектории от головы до колена.

— Обычными вещами, — ответил я.

Я поменял доллары на жетоны, и мы направились к пустому полю. Там играли дети, видимо, команда, но они двигались быстро, а я выбрал темп помедленнее — для Томми и себя. Нас никто не мог слышать.

— Например, уделял мне внимание. Понимаешь, я бросал мяч в ворота и бежал вперед, пытаясь догнать собственную подачу. Отец сказал, что я должен заняться чем-то одним. Не всегда можно воплотить в жизнь фантазии, понимаешь?

— Да, — ответил Томми. Он подошел к площадке. Я отрегулировал его биту.

— Бей прямо, — велел я, словно напоминая ему наш неудавшийся разговор.

Он сделал один пробный взмах, и я бросил жетон в машину. В пятидесяти футах впереди нас металлическая рука дотянулась до коробки с перемешанными шарами, выбрала один и бросила его в нашу сторону. Томми ударил, но промахнулся.

— Тебе кажется, что шар приближается быстро, но это не так, — сказал я. — Не отрывай от него глаз. Ты сможешь точно определить, куда он попадет. Не думай об ударе, он придется туда, куда ты смотришь.

Выкатился следующий шар, большой и неповоротливый, он даже подскакивал, надвигаясь на Томми. Тот просто наблюдал за ним.

— Хороший глазомер, — похвалил я.

— Потом, на первом курсе университета, тренер по баскетболу заметил меня, — продолжал я. — Трудно было пройти мимо меня, я был почти шести футов росту. Я не слишком вырос после того, как попал в высшую школу, но на первом курсе был действительно видным парнем. Меня можно было видеть с другого конца коридора.

Следующий бросок машины был идеальным, как раз на уровне плеча Томми. Он ударил по мячу, не слишком точно, чуть ниже, так что шар подпрыгнул, издав хлопок, но дуга в ограниченном пространстве получилась красивая.

— Молодец, — похвалил я.

Томми присел и поднял биту. Я отодвинул ее немного в сторону. Металлическая рука дрогнула и снова принялась за работу.

— Значит, тренер заметил вас, — напомнил Томми.

— Внимание, — крикнул я. Шар летел на уровне пояса, но Томми слишком пригнулся, чтобы попасть по нему. Он махнул битой так низко, что заработал бы штрафное очко, если бы играл по-настоящему.

— Немного опоздал, — сказал я. — Видишь, я отклонил биту чуть назад, чтобы удар был сильнее, но при этом нельзя медлить. Жди следующего броска. — Он кивнул.

— Да, так вот, этот верзила, тренер по баскетболу, увидел меня в коридоре и заставил играть в команде.

Я имею в виду, что у меня даже не было выбора, он звонил моим родителям, поджидал меня в коридоре после занятий, чтобы увести на тренировку. Мне не пришлось ничего решать. Это было прекрасно.

Томми кивнул, понимая, как это здорово, когда тебя заставляют делать то, о чем ты втайне мечтаешь. Вылетел еще один шар, и он с силой отбил его. Шаг врезался в сетку позади нас.

— На этот раз ты закрыл глаза, — сказал я. — Самое главное — смотреть на шар. Запомни это.

— И еще держать биту как надо, быстро бить и отклоняться назад вместо того, чтобы нагибаться вперед, — ворчливо повторил Томми.

— Молодец. Это самое трудное в спорте. Хочешь, пойдем играть куда-нибудь в другое место?

— Можно, я еще попробую?

Я бросил жетон в машину.

Следующий бросок был на уровне его головы. Я бросился к нему на помощь, но Томми успел увернуться.

— Даже биту уронил, — выдохнул я, поднимая ее. — Ты хорошо видишь, Томми.

Он, возможно, не слышал меня. Он скрипел зубами, будто автомат был живым соперником, который только что пытался проломить ему башку.

— Раскрой глаза, — пробормотал я.

Томми легко отразил следующий шар. Он отскочил от его биты и пролетел по той же траектории, что и прежде, затем упал в металлическую коробку с шарами.

— Это будет ему уроком, — сказал я.

Когда автомат вернул мне деньги, Томми повернулся ко мне и сказал:

— И под конец года вы стали настоящим асом, правда?

— Нет, Томми. Я не был звездой команды. Но я научился играть. Путешествовал с командой, завел новых друзей. В университетской лиге я даже был одним из лучших. И это доставляло мне удовольствие. Я перестал притворяться, что слишком хорошо умею играть. Понимаешь? Пойдем!

— Можно, я еще поиграю?

На этот раз Томми отразил шар так, что он выписал дугу высоко над машиной, едва избежав края сетки, и ударился о высокую ограду на расстоянии тридцати футов. Возможно, шар просто улетел далеко в поле, а возможно, попал в одну из мишеней, и я сделал вид, что поверил в последнее.

— Надо же, — прицокнул я, — надо же, вот это бросок. Ты же не целился так далеко, не так ли? Ты даже не знал, что попадешь, правда? Ты просто закрыл глаза и ударил.

— Я смотрел, — настаивал Томми, — я не спускал с него глаз с самого начала.

— Надо же, — повторил я и присвистнул.

Было пять часов, поздно, но родители Томми еще не вернулись домой. Я ехал медленно.

— Как ты познакомился с Остином? — спросил я как о чем-то само собой разумеющемся, будто имел в виду нашего общего друга.

— Он поселился неподалеку от нас, — ответил Томми. — Я вначале подумал, что это его дом, но, наверное, дом сдавали, потому что, когда я вошел внутрь, он был пуст. Однажды он там появился и вышел на улицу, как будто только что въехал и устраивался на новом месте, и мы разговорились. Просто, знаете, о соседях, кто где жил и где поблизости магазин, и все в этом роде. Там были и другие дети.

— И он вышел снова на следующий день?

— Да, через день или позже. Он всегда показывался на улице. Потом он спросил, не мог бы я иногда помогать ему. Мне было только семь, понимаете, я не мог следить за садом, но я собирал мусор, листья и все такое прочее, а он платил мне два доллара. Он благодарил меня за помощь.

— А с тобой были другие дети?

— Кое-кто был. Мы вертелись около него. В нашем районе не очень-то интересно. Однажды он пошел в магазин, и некоторые из нас увязались за ним, а на следующий день он предложил нам поехать на пикник.

Томми рассказывал во всех подробностях и по своей воле. Он уже знал, что интересует следствие. Он говорил и поглядывал в окно машины. Его голос был спокоен. Он, казалось, не волновался. Мы не впервые говорили об Остине. Томми знал, что я провожу с ним время не потому, что он мне нравится. Он знал, что в конце концов разговор перейдет к Остину. Это его, казалось, не обижало. Он говорил мне о более интимных деталях, но все время спокойным, деловым тоном. Это была просто история, которая, как он знал, интересовала слушателя.

— Есть еще проблемы в школе? — неожиданно поинтересовался я.

Томми оторвался от стекла и посмотрел на меня. Мы притормозили на обочине безлюдной улочки, так что я мог взглянуть на него. После минутного изучения моего лица он пожал плечами.

— Нет, — ответил он, утратив свой холодный самоуверенный тон.

— Нет? Кто-нибудь узнал, что ты будешь давать показания?

— Не думаю, — сказал он неуверенно. — Я точно никому не говорил, — добавил он.

Я был уверен в этом. Это была моя четвертая встреча с Томми. Я обычно забирал его после школы, но не слышал, чтобы он упоминал о друзьях. Я не считал, что Остин, став его другом, отдалил Томми от других детей. Томми был симпатичным парнем, он и сам это понимал. Но я решил затронуть эту тему.

— А как насчет Брайана?

— Придурок, — отозвался Томми.

— Он все еще цепляется к тебе? Больше, чем раньше?

Томми снова пожал плечами. Он облокотился о дверь, не глядя на меня.

— Всегда находятся такие парни, Томми, поверь мне. Ты можешь справиться с ним.

— А вам когда-нибудь приходилось защищаться? — заинтересовался он.

— Мне? Нет, нет. Я сам был задирой.

Он засмеялся.

— Могу себе представить.

Теперь настала моя очередь пожимать плечами.

— Я не кичусь этим, но это придавало мне уверенности, понимаешь?

— Наверное. Так как мне поступить с ним?

— Можно пригрозить ему сильным другом. Если же будет совсем туго, скажи ему, что его навестит твой друг, окружной прокурор.

По выражению его лица я понял, что Томми так не поступит. Это его еще больше отдалит от всех остальных.

— Сначала мне придется объяснить ему, кто такой прокурор, — угрюмо ответил он.

Я рассмеялся. Сначала мой смех вызвал у него удивление, но я продолжал смеяться, пока Томми не последовал моему примеру. Мы все еще смеялись, когда подъехали к его дому, кирпичному строению в небогатом районе, где лужайка была подстрижена, а ограда приведена в порядок. Я с первого взгляда понял, что в доме никого не было.

— Ничего страшного, — сказал Томми. — Они скоро придут.

— Я зайду и подожду, если ты не против. Я бы воспользовался твоим телефоном.

— Конечно.

Когда мы шли по дорожке к двери, моя рука привычно потянулась к его плечу, но я отдернул ее. Томми вытащил из кармана ключ, и мы вошли в огромный пустой дом.

— Не бойтесь касаться его, — сказала Дженет Маклэрен. — Он ведь знает, что люди дотрагиваются друг до друга в знак дружбы, это не обязательно имеет сексуальные последствия.

— Пусть кто-нибудь другой пробует, — ответил я. — Мне не хотелось бы пугать его. Я не пытаюсь излечить его, доктор, я просто хочу быть уверен в его показаниях.

— Вы почему-то боитесь общаться с ним?

— Да. Я действую наугад. Я не хочу копаться в его душе, словно психиатр, рискуя напугать его за две недели до суда.

— Вы слишком много смотрите телевизор. Томми не напугается, если кто-нибудь положит ему руку на плечо. Как психиатр, я уверяю вас в этом.

Доктор Маклэрен была в бежевых брюках и коротком пиджаке поверх полосатой блузки, которая обнажала больше, чем было позволительно при деловой встрече. Когда мы пожали друг другу руки, я заметил, что лак у нее на ногтях был неяркий и что ее голубые, почти синие глаза каким-то образом были выразительнее, чем а первый раз. Я отметил про себя, что она подготовилась к нашей сегодняшней встрече. Я ждал этого разговора. Но как только мы начали говорить о Томми, то сразу же возникли разногласия.

Я взял бутылку кока-колы, вылил остатки в бокал Дженет и улыбнулся, пытаясь растопить лед официальности. Она кивнула в знак благодарности.

— Я пытался перевести разговор в нужное русло, даже не упоминая Остина, — тихо сказал я.

По выражению лица Дженет было видно, что она пытается уловить в моем голосе огорчение.

— Мне нужно знать подробности, но я боюсь напоминать ему об этом. Я также… Нет, я боюсь, что это правда, боюсь его чувств к Остину.

Она кивнула.

— Да. Вы придаете этому слишком большое значение. Дети ненавидят то, что с ними произошло, но продолжают любить своего бывшего приятеля. Если вы думаете, что он чувствует себя ущербно из-за Остина Пейли, то вы ужасно упрощаете реакцию Томми.

— Я знаю. Но… любовь? Это не слишком сильно сказано?

— Нет. — Доктор Маклэрен по привычке сосредоточила все внимание на мне. Она понизила голос, как будто мы обсуждали секрет, мне пришлось податься вперед. Ее глаза удерживали мой взгляд, как хороший учитель удерживает внимание ученика. — Кого еще любит Томми? — спросила она. — У него нет друзей, вы правы. Они у него были, но теперь их нет. Нет братьев или сестер. Пока он не встретил своего насильника, он был один во всем мире.

Она помолчала, продолжая изучать меня.

— Вы ждете, когда я произнесу: «Доктор, а как же его родители?»

Она горько улыбнулась. Мы снова были товарищами, единственными, кто понимал, что творится в мире.

— Если бы Томми был уверен в любви родителей, он никогда бы не попался в сети этого человека, — сказала она.

— Он рассказывал вам, как они познакомились? Ну вот видите. Там были другие дети, но только Томми приходил день за днем. Остин Пейли знал, что ему нужен именно Томми, который ищет друга. Олгрены не считают себя плохими родителями, — продолжала она. — Они не плохие родители. Они устроили Томми в хорошую школу, дали ему прекрасный дом, покупали все, что он хотел. Они водят его в зоопарк или музей, когда могут себе это позволить. По крайней мере раз в неделю они покупают ему книгу или компьютерную игру. Они помнят о своих родительских обязанностях.

— Как о деловой встрече.

— Это не их вина, что у них нет на него времени. Может, они могли бы прожить на одно жалованье, может, смогли бы оба работать не так много. Но даже если бы они решились на это, то сделали бы это по необходимости, а не по желанию. Они посвятили себя работе, это самое важное в их жизни, и Томми это знает.

— И он встретил Остина Пейли, у которого всегда было для него время.

Дженет кивнула. Она положила руку мне на колено, что меня заинтриговало, но я не мог отделаться от чувства, что она лишь демонстрирует мне позволительность прикосновения.

— Ему не просто не хватало любви, — сказала она. — Он был лишен общения. Томми слишком мало видит отца. Томми вырастает из детского возраста, ему нужно знать, как поступают мужчины.

— Остин стал для него примером.

Она кивнула.

— Это ужасно, — добавил я.

Я понимал, что она права. Именно это поначалу отвратило меня от Томми, не только его хладнокровный рассказ о происшедшем, но то, что он был похож на Остина — очаровательный, невозмутимый. Взрослый в облике ребенка. Я сидел и думал о будущем Томми. Но через минуту я прогнал эти мысли. Он не был моим ребенком, он был моим свидетелем.

— Меня еще кое-что беспокоит. Мы здесь сидим и разговариваем, как будто уверены в истинности фактов, но это не так. Томми пугает меня. Он не сразу сообщил о похищении, Томми опознал преступника, когда мы арестовали подозреваемого. Он увидел Остина по телевизору и рассказал родителям, что с ним произошло.

Дженет поняла.

— Это похоже на попытку привлечь к себе внимание.

— Даже его родители не сразу ему поверили. Почему я должен верить?

— Я не всегда верю детям, которые приходят ко мне, — сказала она. — Я больше верю мальчикам, потому что — и это также объяснит, почему Томми никому не сказал, что его изнасиловали, — мальчики больше девочек боятся об этом рассказывать. Они боятся, что их посчитают гомосексуалистами.

— Десятилетние? Девятилетние?

Она подняла удивленно бровь.

— Неужели вы уже все забыли? Попытки быть похожим на мужчину в десять лет, игры с мальчишками в салки вместо игр с девочками в дочки-матери?

— Конечно, но не думаю, что я хотя бы слышал про «голубых». Мы не были такими опытными…

— Вы наверняка знали, что ненормально трогать пенис мужчины. Вы бы стали дружить с мальчиком, о котором такое говорят?

Она сидела на небольшом диване в моем кабинете, я — в кресле перед ней. Я старался быть здравомыслящим, когда мы все это обсуждали, но, будучи психиатром, она, видимо, могла читать мои мысли.

— Я вас понимаю, — сказал я. — Но и вы меня поймите. У меня скоро суд. Я должен заставить людей поверить Томми вопреки убедительным возражениям взрослого человека. Нет физических подтверждений, слишком давно это случилось. Если бы я пропустил его через детектор лжи, то результат получил бы только после суда. Есть ли объективное подтверждение слов Томми? Не то, что это был Остин, а что это вообще произошло?

— У меня есть собственный маленький тест, — сказала Дженет. — Я прошу их описать сперму. Дети могут узнать о деталях сексуального контакта по телевизору или из других источников, но о сперме они знать не могут, если с ними ничего не случалось. Я их не подталкиваю к ответу, я прошу рассказать, что случилось, и, если они наконец говорят, что из пениса мужчины что-то выделилось, я спрашиваю их, как это выглядело, как пахло. Каким это было на вкус, если можно задать такой вопрос.

Я сидел очень тихо. Дженет не теряла присутствия духа. Она стала подходить к вопросу более профессионально.

— Томми описывал это? — спросил я.

— Да.

Я неуверенно кивнул, как будто этого было мало. Я не хотел, чтобы она заметила, как меня обрадовала эта новость. Это было ужасно для Томми, но хорошо для меня. Дженет продолжала смотреть на меня. Она знала, о чем я думал. Она спасала детей, я же использовал их.

Она не собиралась так оставлять это, даже если мои мысли были тайными. Дженет накрыла мою руку своей и посмотрела мне в глаза.

— Вы знаете, что ваш контакт с Томми очень опасен, — сказала она. — Вы можете навредить ему так же, как Пейли.

— Понимаю, — ответил я, но не стал давать обещаний.

Она все еще смотрела на меня.

— Думаю, мне придется с вами еще поработать.

— Профессионально?

Она кивнула.

— Но так незаметно, что вы даже не поймете, что происходит. Лучше всего начать в спокойной обстановке, например, за ленчем. Или уже обеденное время?

— Обеденное время дня или наших отношений? — спросил я.

Она сощурила глаза, но трудно было определить, улыбнулась она или продолжала меня изучать.

— Видите? — сказала она. — Я уже сотворила чудеса с вашим самолюбием.

— Остин — агент по продаже недвижимости, ты это знал?

Я кивнул не потому, что знал, а потому, что в этом был смысл.

— Он очень умен, Марк, — продолжала Бекки. — Он, похоже, никогда ничего не делал необдуманно. У него целая система. Его соседи шокированы арестом. Прихожане в церкви возмущены. Он был учителем в воскресной школе, Марк. И всегда был абсолютно безупречен в обращении с детьми.

— С теми детьми, о контактах с которыми все знали. Остин не удивил меня тем, что жил по принципу: «Где едят, там не гадят».

— Точно, — ответила Бекки.

Мы сидели в ее офисе, и она, похоже, чувствовала себя здесь уверенней. Она перегнулась ко мне через стол, как будто я был упрямым свидетелем, которого надо было наставить на путь истинный.

— Но тем временем он вел двойную жизнь. Мы никогда не обнаружим все его пристанища. Он владеет только несколькими домами, но профессия агента по недвижимости дает ему доступ в пустые квартиры по всему городу. Он может появиться там и вести себя как новый сосед. Но никто не знает его имени или где он в действительности живет. Он, должно быть, одновременно проворачивал не одно дело, соблазняя нескольких детей.

На шкафу у Бекки стояло бедное одинокое растение. Это был плющ, который спустился по шкафу и повис в воздухе, ища опоры. Всего несколько листьев на тощем стебле, но растение было зеленым и придавало кабинету Бекки домашний вид.

— Довольно таинственно, не правда ли? — сказала она. — Мы можем предъявить факты его основательных приготовлений к сближению с детьми. Конспирацию.

Я поднялся.

— Ты неплохо работаешь, Бекки. Жаль, что тебе приходится делать всю грязную работу, но так уж получается. Я тем временем поеду поговорю с Томми.

Бекки поднялась, накидывая ремень сумки на плечо.

— Хорошо, — сказала она.

Я покачал головой.

— Я поеду один.

Бекки выглядела озабоченной.

— Марк, ты не думаешь, что мне тоже надо с ним познакомиться? Даже если ты будешь задавать ему вопросы на суде, мы вдвоем вытянем из него больше. Может, с мужчинами он осторожен.

— Мне так нужно, — сказал я. — Я хочу, чтобы он доверился мне. Пока эта связь не такая прочная, чтобы я мог ослабить ее твоим появлением. В следующий раз, обещаю.

Когда я повернулся в дверях, чтобы помахать ей на прощание, Бекки все еще стояла и обеспокоенно на меня смотрела. Никто мне больше не доверял.

Пока я ехал к Томми домой в тот вечер, я думал над тем, что мне сказала Дженет Маклэрен насчет искренности мальчика.

— Если он так боится последствий своего признания, — спросил я, — то почему он вообще решился на это?

— Может, чтобы привлечь к себе внимание, — ответила она. — Я не исключаю этот вариант. Но, видимо, тут дело в ревности. — Она заметила мое изумление. — Уверена, что Остин не хвалился Томми своими победами над другими детьми, — резонно объяснила она. — Томми думал, что для них обоих это было очень важно. Он думал, что Остин относится к нему по-особенному. Потом он увидел его по телевизору, где он участвовал в деле, связанном с несколькими детьми, и он сразу же догадался, что Остин стоял за всем этим. Он почувствовал себя обманутым. Вот что, видимо, подорвало его привязанность к Остину настолько, что он решился рассказать обо всем родителям.

Это не поддавалось обычной логике. Мне случалось привлекать в свидетели обвинения ревнивого любовника. Но мне хотелось, чтобы у Томми была более веская причина для показаний.

На этот раз его родители были дома. Миссис Олгрен открыла дверь, одетая как деловая женщина в телесериалах, в костюме, украшениях и чулках даже после работы. Когда она провела меня в гостиную, я ожидал увидеть ее мужа при полном параде, но он был в футболке и спортивных штанах.

— Извините, — сказал он, имея в виду потную ладонь, когда пожимал мне руку. — Я занимался на велотренажере.

Гостиная была просторной, с высоким потолком. Арка соединяла ее со столовой, из-за чего комната казалась еще больше. Ковер был белым, чистым. Камин обложен светлым кирпичом. Над ним на полках за стеклом стояли различные безделушки и большая семейная фотография в серебряной оправе.

— Мне надо поговорить с вами, — сказал я.

Мистер и миссис Олгрен выглядели смущенными и не сразу расслабились. Он немного склонил голову, глядя мне в глаза и кивая в такт моим словам. Редеющие волосы придавали ему солидность. Он был очень подтянут, но не мускулист, ему явно не хватало времени на физические упражнения. Мистер Олгрен был в расцвете лет, по-моему, не старше тридцати пяти, но выглядел как человек, который преуспел в бизнесе.

Миссис Олгрен тоже могла бы с пользой проводить время, крутя педали. Она выглядела старше мужа. Ей недоставало его энергии. У нее был вид женщины, которая все время пытается вникнуть в разговор, но отвлекается на происходящее в соседней комнате.

— Вы знаете, что я не планировал так быстро выступать в суде по делу Томми. Я был вынужден изменить свои планы, так как потерял свидетеля в первом деле. Думаю, обвиняемый дал взятку родителям мальчика.

— Взятку? — переспросил мистер Олгрен.

Я кивнул. Олгрены с сочувствием покачали головами, потрясенные тем, что родители за деньги могли отказаться от защиты интересов своего ребенка.

— Понимаете, что должно произойти дальше? — сказал я.

— Он придет к нам.

— Я не хочу, чтобы этот человек приближался к нашему дому, — сказала миссис Олгрен. Она придвинулась к мужу.

— Это будет не он, дорогая. — Он посмотрел на меня, и я покачал головой. — Какой-нибудь подонок, которого он наймет, чтобы уговорить нас. Возможно, юрист.

Они не подумали, что меня могут задеть эти слова, которые, как я полагаю, были комплиментом в мой адрес. Были адвокаты-подонки и юристы типа меня.

— Вы не должны беспокоиться на наш счет, мистер Блэквелл, — сказал Олгрен, — я так быстро укажу этому сукину сыну на дверь, что он решит, будто его сшиб поезд. Могу выкинуть его. Если…

Он все схватывал на лету.

— Теперь вы понимаете, — сказал я.

— Понимаем что? — переспросила его жена. Она смотрела мимо меня.

— Вы хотите, чтобы мы подыграли, когда он с нами свяжется? — сказал мистер Олгрен.

— Точно.

Он кивнул. Я кивнул. Если бы в комнате оказался Джо Фрайди, он бы тоже кивнул.

— И тогда нам удастся обвинить мистера Пейли еще в одном противозаконном действии, — сказал Олгрен.

— А если он узнает, что вы нас предупредили? — спросила миссис Олгрен.

— Это не имеет значения. Он попробует добраться до вас. Он так боится суда, что находится в отчаянном положении.

— Он может сделать что-нибудь с Томми?

— Это меня и беспокоит, — сказал я. — Я не думаю, что Пейли способен на насилие, но нам следует отсечь такую возможность. Я вижусь с Томми каждый день после школы, подготавливая его к даче показаний. В те дни, когда мы не встречаемся, я приставлю к нему полицейского. Остается школа и дом.

— А мы позаботимся о нем здесь, — сказал мистер Олгрен.

— Прекрасно, — ответил я.

Мы не говорили о том, что Олгрены могут согласиться на взятку — не на наличные, но на обещания продвижения по службе, на связи и, наиболее вероятно, на обещание избавить их и Томми от огласки. Я не думал, что они купятся даже на это, но у меня был способ избежать такого поворота событий.

— Пусть это останется между нами, — предупредил их я. — Я пойду поговорю с Томми немного, чтобы он не догадался, зачем я приехал.

Они кивнули, готовые хранить секрет.

— О чем вы говорили с мамой и папой? — спросил Томми, когда я обнаружил его в комнате, которую Олгрены называли кабинетом, где стоял современный стол из дерева и металла, компьютер на отдельном столике и массивный книжный шкаф, забитый справочной литературой. Томми сидел за компьютером. Он нажал на кнопку, и слова на экране исчезли.

— Мы говорили о твоей безопасности. Они беспокоятся о тебе. — Он, похоже, был рад это слышать. Я продолжил. — Послушай, Том, я пришел поговорить с тобой, потому что у меня появилась идея.

Это было моей хитростью. Я подумал, что являюсь первым человеком, который назвал его полным именем. Я хотел, чтобы он оценил, что я говорю с ним на равных. Томми уже лечили несколько недель, и он понимал, в чем смысл этого лечения, понимал, что взрослые решили, будто он пострадал от происшедшего. Томми предстояло нести на себе этот отпечаток до конца жизни. Когда ему будет шестьдесят, он все еще будет в душе ущербным мальчиком. К тому же он мог поверить в то, что все были так же слабы, как и он, что взрослые — всего лишь напуганные дети. Он не должен больше никого бояться. Я мог объяснить ему как.

— Я подумал о ваших счетах с Брайаном, — сказал я, хмурясь.

Лицо Томми оживилось. Он был готов снова обсудить детали судебного дела. Но нет, я был здесь потому, что хотел поговорить о его проблемах в школе.

— Я сглупил, когда посоветовал тебе припугнуть его моим именем. Это бессмысленно.

— Да, — согласился Томми.

— Знаю, знаю. Это даст ему еще большее преимущество. Он воспользуется этим. — Томми почувствовал облегчение от того, что меня осенило. Он думал, что я потерял чувство реальности. — Но знаешь, что собьет с этого парня спесь? Заставь его над чем-то задуматься. Он не привык напрягать мозги. Ему трудно думать. Это его обезвредит. При твоем появлении у него начнется головная боль. Он незаметно исчезнет. Ему будет неприятно на тебя смотреть.

Томми в недоумении уставился на меня.

— Вы так думаете? — с сомнением спросил он.

— Послушай, Том, ты думаешь, Брайан единственный в мире? Я со столькими дураками сталкивался в суде. Я вижу таких парней каждый день, в наручниках и в тюремной робе, когда их волокут за решетку. Эти парни просто идиоты. — Я дотронулся кончиками пальцев до висков, как до электродов. — Ты не можешь убежать от него, ты не можешь его побить. Но с этой минуты ты на восемь футов выше.

— Так что мне делать, подбрасывать ему математические задачи каждый раз, как он ко мне приблизится? — Он вскинул голову, глядя на меня с вызовом.

Мне это нравилось. Я ответил:

— Сперва скажи ему, что ты всегда им восхищался.

Томми скривился.

— Этому куску жира?

— Я сказал, говори это, а не думай так. Эй, ты действительно умнее этого парня или я зря трачу время? Подай ему это так. Скажи, что ты однажды видел, как он за кого-то заступился и это заставило тебя понять, что он гораздо лучше, чем думают другие.

Томми возразил мне.

— Этот парень никогда ни за кого в жизни не заступался. Если десять ребят будут бить девчонку, повалив ее на пол, он с радостью присоединится к ним.

— Я знаю. И ты знаешь. Но думаешь, этот идиот помнит каждый день своей жизни? Скажи ему, что так было, скажи это уверенно, и он ответит: «Что? Нет. Ну… О да, я помню». Поверь мне, если скажешь кому-нибудь, что он сделал что-то благородное, он тебе поверит.

— Может быть, — сказал Томми. Он все еще сомневался, но задумался над моими словами.

— Если это сработает, ты победишь. В твоем присутствии он будет вспоминать, какой он герой, и не захочет портить свою репутацию, обижая тебя. Может, он будет обижать всех остальных, но не тебя, единственного парня в Америке, который восхищается им.

— Не знаю, — возразил Томми. — Мне придется делать это, пока не стошнит, или до конца жизни?

— Через некоторое время у тебя будет получаться автоматически. Послушай, Том, действуй так, будто ты издеваешься. Это же развлечение. Ты обращаешь в свою веру парня, который тебя ненавидит, и он вежлив с тобой, тогда как ты втихомолку посмеиваешься над этим идиотом. Поверь мне, для этого Бог и создал мир. Нет большего удовольствия на свете.

Я не собирался восхвалять радость обмана, это было слишком, но такие вещи обычно захватывают.

— Стоит попробовать? — спросил я. — Или тебе больше нравится есть землю каждый раз, когда он ловит тебя на школьном дворе?

— Неплохо придумано, — медленно проговорил Томми. Он не хотел соглашаться слишком быстро. — А какова ваша вторая мысль? — спросил он.

— Почему ты думаешь, что у меня есть другая идея?

Он улыбнулся мне.

— О'кей, если эта первая блестящая идея не сработает, если он начнет снова к тебе приставать — это значит, что он задумался над тем, почему это ты вдруг стал им восхищаться. Эта мысль мешает ему жить. Он придумает самый примитивный ответ, например, что ты трус, но ты не давай упрощать идею. Дай ему подумать над чем-нибудь еще.

Я быстро отбросил вариант с «трусом», как будто только такого идиота, как Брайан, может посетить эта мысль.

— Например? — спросил Томми.

Я развел руками.

— Тебе ситуация знакома лучше, чем мне, Том. Используй то, что он тебе говорит. Если он скажет, что слышал, будто ты собираешься удрать из города, согласись с ним, и тогда ты поймешь, что его занимает. Это объяснит, почему Брайан не отстает от тебя. Не говори ему почему, просто скажи, что понимаешь его, и все будет в порядке.

Томми кивал головой. Я увлеченно продолжал.

— Тебя будет забирать из школы полицейский в те дни, когда мы не будем видеться. Если Брайан узнает об этом и что-то тебе скажет, просто испуганно спроси: «Ты ведь никому об этом не говорил, правда?» Заставь его волноваться, он должен осознать, что оступился. Или, если ты думаешь, что так будет лучше, признайся ему в чем-нибудь. Признайся в том, чего на самом деле нет, конечно.

— Да, — согласился Томми. Он был таким же сообразительным, как и его отец.

— Запомни: парень вроде Брайана не любит думать. Усложняй все, выводи его из равновесия. Он или попробует подружиться с тобой, или будет держаться подальше.

— Мне это подходит, — добавил Томми. Он говорил действительно как взрослый, опытный человек. Он вытянул перед собой руку в величественном жесте, который я и раньше видел. Но это была рука ребенка, маленькая ручка с тонкими, почти прозрачными пальцами.

— Это лучшее, что я могу тебе посоветовать, — сказал я.

Давал ли такие советы Остин? Интересовали ли его проблемы Томми?

— Если и это не поможет, скажи мне, и я прикажу своему полицейскому сделать из него отбивную.

— Вас за это судить будут, — сказал Томми.

Он последовал за мной в гостиную. Мы попрощались, как будто это был деловой визит. Когда я оглянулся к двери, Олгрены стояли, будто позируя для еще одного семейного портрета: миссис Олгрен рядом с мужем, рука мистера Олгрена на плече Томми. Отец и сын подмигнули мне. Я ответил на их знаки загадочным кивком и посмотрел на каждого по очереди. Я крепко держал их в руках, подумал я.

— Ну вот, это случилось, — сказал Тим Шойлесс по телефону. — Ты уже видел, да?

Он имел в виду последний опрос избирателей. Лео Мендоза только что обошел меня по популярности в предварительном опросе.

— Похоже на то, что я проиграл скорее колеблющимся, чем Лео.

— Да, тебе хорошо шутить, — сказал Тим, но его голос не изменился. Он был мрачным, словно ноябрь. — Мы потеряли, — сказал он, — преимущество. Но это можно поправить. Нет ли у тебя на примете чего-нибудь «жареного»?

— Подумаю, — коротко сказал я. — Тем временем давай займемся долгами и рекламой. Пусть по радио снова прокрутят ролики. Может, пора сделать новую рекламу?

— Возможно. Не знаю, хватит ли времени. Или денег. Все уже заранее расписано. Но я посмотрю, что можно сделать.

Как обычно после разговора со своим помощником, я был подавлен. Я ввязался в драку ради справедливости.

— Посмотри, нет ли на этой неделе какого-нибудь ужасного, душещипательного дела для судебного разбирательства, — сказал я, — чтобы я мог этим заняться?

— Я спрошу, — ответила Бекки. Она говорила в тон мне, но я не мог угадать, считает она, что я шучу или говорю всерьез.

— И вот еще что, Джек, — сказал я начальнику следственного отдела, — попробуй установить, есть ли доказательства того, что Остин подкупил Поллардов. Большая сумма на их счете в банке, что-нибудь в этом роде…

— Хорошо.

— Да, и пошли кого-нибудь забрать Томми Олгрена из школы.

— Уже сделано, — ответил Джек и вышел из кабинета, озабоченный, как всегда.

Бекки Ширтхарт довольно откровенно меня рассматривала. Я вспомнил, что службу окружного прокурора лихорадило перед выборами, когда под вопросом оказалась дальнейшая карьера босса и подчиненных. Новая метла чисто метет. Служащие занимались тем, что выправляли свои анкетные данные и обедали с влиятельными адвокатами. Я был уверен, что не только я ознакомлен с опросом избирателей. Я решил, что Бекки тоже обеспокоена этим.

Но она всего лишь повторила предложение, которое я не закончил из-за звонка Тима.

— Проблема с Томми заключается в том…

— Проблема с Томми заключается в том, что он стал похожим на Остина, — устало сказал я, мои энтузиазм поубавился из-за того, что это дело не было особо эффектным. — Самый искушенный человек на планете. Я должен разрушить эту оболочку, даже если мальчику будет больно, чтобы убедить присяжных, что ребенок действительно пострадал.

— Тебе придется доказать, что пережитое умертвило Томми, что он неадекватно на все реагирует. Уверена, можно получить подтверждение психиатра. Меня ужасает в этом мальчике пустота, которой он себя окружил. Это столь же страшно наблюдать, как и постоянные слезы, ведь так?

— Возможно, — отозвался я.

— Давай я поговорю с ним сегодня. — Бекки наклонилась ко мне.

Будь я энергетическим вампиром, если бы я мог подпитываться ее энтузиазмом, то избавился бы от этого паралича. Но я не принял ее помощи.

— Бекки, — сказал я. — Думаю, что справлюсь сам.

Она посмотрела на меня так, будто не поняла, что имелось в виду.

— Это обвинение посильно одному, — продолжал я. — Я ценю твою помощь, но мне не понадобится коллега на суде.

Я ожидал, что она подумает, будто я хочу, чтобы слава досталась только мне. Я был готов к такой реакции. Но в таком случае она не стала бы возражать. Она бы просто ушла, обиженная.

— Я буду тебе нужна, — твердо сказала она.

— Будет лучше, если я сделаю это один.

Она села. Я сумел преодолеть себя и вывести ее из дела. Мы стали ближе, работая вместе, но я все-таки был ее начальником. Через минуту я поднялся, и разговор был окончен. Бекки все поняла. Ее плечи опустились, она съежилась на стуле, как бы ожидая, что я силой встряхну ее.

— Я знаю почему, — надломленно произнесла она.

— Ошибаешься, это просто…

— Ты думаешь, что я перечеркну свою карьеру участием в твоем последнем деле. Ты думаешь, что мне надо остеречься на тот случай, если Лео Мендоза пройдет на выборах.

— Похоже, он выиграет, — кивнул я.

— Ты ведь не думаешь, что я останусь здесь с его приходом, правда?

Я слегка улыбнулся в знак благодарности.

— Говорить легко, но на деле все гораздо сложнее, Бекки. Надвигается спад. Фирмы увольняют юристов, а не нанимают новых.

— Это не имеет значения, я не буду здесь работать, — сказала она. — Я знаю, что произойдет с твоей отставкой. Придется налаживать нужные связи, сотрудничать с юристами, которые помогали Лео на выборах.

— Это только разговоры, — возразил я. — Такие слухи всегда ходят. Прокуратура вроде машины, которая едет, вне зависимости от того, кто за рулем.

— Нет, — сказала Бекки жестко. Она склонила голову к плечу. Убежденность подчеркивала ее молодость, но не могла заставить меня изменить решение. Молодости свойственно перебарывать отчаяние и держаться веры, чтобы воплотиться во все задуманное.

— Я работала здесь еще до твоего повышения, — сказала она. — Я видела, кого продвигали по служебной лестнице и почему. После работы надо было встречаться с боссом твоего отдела или идти на мероприятия, которые нравились начальнику. То, что мы делали в зале суда, не имело большого значения.

Бекки, возможно, была права насчет того, что служебная атмосфера изменится, если выберут Лео. Он не был плохим парнем, я не подозревал его в вынашивании злобных замыслов. Но он верил в систему одолжений и личного расположения. Если он и правда одолеет меня на выборах, то обязан будет своей приверженности системе. Он не забывал об услугах. Но это не изменит кардинально будничную рутину службы окружного прокурора. Как утверждал Элиот, у убийц нет большом поддержки в обществе. Каждый окружной прокурор должен преследовать преступников, прилагая к этому максимум усилий.

— Я бы никогда не стала главным обвинителем в старой системе, — продолжала Бекки. — И я не вернусь на это место, пока не увижу, что чиновники играют по правилам.

Ее приверженность трогала меня. Но я чувствовал соблазнительное желание с головой уйти в личную жизнь. Это будет так просто — отказаться от места с легким сердцем. Отделаться от трудных решений и травли сограждан, телефонных звонков от разъяренных полицейских, бесконечных пустых встреч с общественными деятелями. Мне было любопытно узнать, как управлять службой прокурора, я выяснил это, и большее не входило в мои планы. Уход стал бы для меня освобождением.

До излияний Бекки я не мог припомнить, чтобы меня хвалили за мою работу. Неизменной была только критика. Мало кто был доволен результатами работы уголовного суда. Я не винил их, я тоже не был доволен. Чистое правосудие встречалось так редко. Каждый день приходилось идти на компромисс. Я устал от соглашений, смертельно измучился от своих обязанностей.

— Хорошо, — сказал я Бекки. — Это твое дело. Но учти, у меня велика вероятность проиграть как дело, так и выборы. Тогда и твоей доле не позавидуешь.

— Мы не можем проиграть дело, — возразила Бекки.

Она быстро сообразила, что я могу спросить ее насчет выборов, и добавила:

— Или выборы.

— Дело вроде этого… — начал я поучающе.

Я говорил ей о фактах, а Бекки — как я и предполагал, она оказалась наивной — о том, что непременно должно произойти. Она прервала меня:

— Мы не можем спустить ему то, что он сотворил с этими детьми. Мы не можем позволить ему продолжать свои художества.

Я раньше не обращал внимания на то, что ее так увлекло это дело. Я не замечал сочувствия Бекки к детям, и, когда мы говорили о деле, мы говорили о его практической стороне. Я забыл, что с самого начала поразило меня в Бекки: ее сострадание к жертве.

Она больше не была сосредоточена на себе. Она слегка подалась вперед, ее глаза сияли. Я был уверен, что это задело ее. Я видел, как она старалась выглядеть такой же искушенной, как и все мы. Но она не могла подавить свои эмоции. Она представляла себя одной из жертв.

Я указал рукой на дверь. Бекки поняла это как отлучение от дела и поднялась. Но я спросил у нее:

— Как ты думаешь, если мы забаррикадируем дверь и окна, продержусь я дольше января?

Я не собирался сдаваться. К черту личную жизнь. Мне нравилось принимать решения. Никто не мог управлять этим механизмом лучше меня. Компромиссы мешали мне, несправедливость возмущала. Я не хотел, чтобы этим креслом завладел человек, который выпустил бы джинна на волю.

— Можно попытаться, — улыбнулась Бекки.

По крайней мере, мы расстались друзьями. Оставшись в одиночестве, я оглядел кабинет с преждевременной тоской.

 

Глава 10

— Я ценю это, сэр. Надеюсь, вы тоже уважаете мою позицию. Я не могу… — Я глупо себя чувствовал, произнося «сэр», но это не был разговор двух друзей. — Вы, возможно, правы, — вставил я и переждал его утверждения, что он действительно прав, затем продолжил: — Но это не зависит от меня. Все решит суд присяжных.

— Не вводите меня в заблуждение, — неслось из телефонной трубки. — Вы знаете больше любого суда. Вы сами решаете, кому предъявлять обвинение.

Я позволил ему высказаться до конца. Я был вежлив. Я был почтителен. Но в конце концов решил спросить:

— Могу я поинтересоваться, сэр, почему вас занимает этот вопрос?

Через минуту я прикрыл трубку рукой и прошептал:

— Он заинтересован в правосудии.

Бекки улыбнулась.

— Я подумаю над этим, — наконец произнес я как можно искреннее. Моего собеседника, однако, убедил не мой тон, а незыблемая уверенность в собственной важности. Его не могли проигнорировать.

— Это мэр, — сказал я, положив трубку.

Бекки вскинула брови.

— Он хотел, чтобы я отложил суд над Остином для дальнейшего расследования.

Это был мой первый разговор с мэром Сан-Антонио. Теоретически он не влиял на мои решения. Он представил город, я — округ. Он руководил городскими учреждениями, я представлял обвинение против преступников. Наши функции не пересекались. Но власть мэра исходила из того, что он был главой моей политической партии. Это давало ему контроль над фондами избирательной кампании, финансовыми пожертвованиями, лакомыми кусками, которыми он подкармливал глав различных ведомств.

Я уставился на телефон.

— Клянусь, последние дни политики роятся вокруг меня, как будто я стал президентом. У Остина столько друзей!

— Ты тоже был его другом, — напомнила Бекки.

Я этого не отрицал.

— Но я бы не стал идти ради него на такие жертвы. О чем они беспокоятся?

Она пожала плечами. Если я не мог ответить на этот вопрос, то Бекки и подавно.

— Ты думаешь пойти на отсрочку? — спросила она.

— Конечно нет. Если мы с тобой не проведем обвинение на следующей неделе, никто этого не сделает. Они меня недооценивают.

— Слишком они на тебя… давят, — осторожно сказала Бекки.

Я пожал плечами.

— Что они могут мне сделать?

Бекки не была столь наивной и несведущей в политике, как казалось на первый взгляд. Вопрос был не в том, что могли мне сделать эти люди, а в том, в чем бы они мне отказали в преддверии выборов, которые я, похоже, проигрывал. Они считали меня упрямцем. Может, стоило подумать над невиновностью Остина, раз его поддерживало столько людей. Может, мне следовало поддаться на их требования или по крайней мере притвориться: отложить заседание суда, вернуть поддержку на выборах, воспользоваться шансом сохранить за собой этот кабинет. У меня в запасе окажется четыре года, за которые я решу, стоит ли судить Остина.

Но мое упрямство было оправданно. Наступление на меня целой армии политиков заставило увериться в своей правоте.

— Что ж, мне нужно сматываться, — сказал я. — Эти деловые звонки…

— Я хочу пойти с тобой, — сказала Бекки.

Я нахмурился.

— Ты шутишь.

— Тебе бы следовало заняться чем-нибудь получше, — сказал я ей полчаса спустя.

— Нет, — торопливо ответила она и тут же смутилась.

— Мне интересно посмотреть, как: делается политика.

Я хмыкнул. Она достаточно привыкла ко мне, чтобы говорить это в шутку, но и я изучил ее хорошо, чтобы заметить это. Мы с Бекки неожиданно сблизились за последние месяцы. Когда моя жизнь начала рушиться, я стал больше делиться с ней. Из-за напряженной подготовки к суду мы иногда не видели никого, кроме друг друга, вместе завтракали, обедали и ужинали. Хотя Бекки все еще появлялась в суде, большинство обвинительных актов она передала двум помощникам. Она мне не открылась, но, судя по моим наблюдениям, наша близость сказалась и на ней. Она чувствовала себя изгоем даже в окружении коллег. Мы готовились к суду так секретно, что не могли делиться своими соображениями ни с кем. Естественно, за обедом, во время коротких перерывов, мы затрагивали и другие темы. Она знала, что Линда давно ушла из моей жизни, и Бекки была одна.

— Почему бы тебе не позвонить тому парню… — Я чуть не сказал — мальчику. — Донни, не встретиться с ним? Уверен…

— Донни нельзя звонить, — прервала Бекки, — он объявится, когда ему будет удобно. — Ее голос был таким спокойным, почти удивленным, как будто она читала вслух стихотворение, которое разучивала часами. — И пожалуйста, — добавила она более оживленно, — если когда-нибудь встретишься с ним, не называй его Донни. Это наша маленькая тайна. Вообще-то он Дон.

— Ты сознательно понизила голос, когда произнесла это имя, или?..

— Так надо произносить его имя, — сказала Бекки, опустив подбородок совсем низко, снова повторяя: — Дон.

— Наверное, так диктор будет произносить его имя, представляя нового президента, — предположил я.

— О, Донни никогда не имел ничего общего с политикой, — быстро сказала Бекки. — Он…

И внезапно замолчала. Она снова смутилась. Вообще-то мне польстило, что она забыла, с кем говорит. Чтобы загладить неловкость, я сказал:

— Ты боишься показаться навязчивой? Позволь тебе заметить, что мужчинам это нравится. Особенно симпатичным. Я влюблялся в каждую девчонку, которая меня преследовала.

Бекки ухмыльнулась при слове «каждая». Ох уж эти юристы, нельзя слово в простоте сказать.

— Что, много было поклонниц, а? — насмешливо спросила она.

Я задумался и не скоро пришел в себя. Когда я выбрался из лабиринта мыслей, то обнаружил, что Бекки тоже замолчала. Я стушевался оттого, что забылся в ее присутствии.

— Это будет унизительно, — сказал я, паркуя машину.

Стоянка была наполовину пуста. У меня еще остались сторонники, последняя надежда на выборах. Некоторые из них пришли на митинг. Юристы — на случай моей победы, кое-кто из кандидатов не упустил возможности покрасоваться в кадре, не все сторонники еще знали, что я стал отверженным в мире политики. По машинам на стоянке можно было определить, что и таких было мало.

В сумерках расплывались контуры низкого здания.

— Пусть люди увидят, — тихо проговорила она, — что они с тобой вытворяют. Пусть знают о звонках и давлении, которому ты противостоишь. Если бы люди имели понятие, против кого ты идешь…

— Это, наверное, не имеет значения.

Бекки вышла из машины. Фары автомобиля осветили ее фигуру, но лицо оставалось в тени. Бекки, должно быть, это нравилось.

— Можно, я скажу тебе кое-что? — спросила она.

— Конечно. — Я захлопнул дверцу машины и двинулся к зданию. Она догнала меня и остановила. Ей не хотелось говорить на ходу.

— Знаешь, ты не играешь в политику, не оказываешь услуг, и так работает вся служба, — торопливо сказала она, — но я никогда не общалась с тобой близко, чтобы проверить это. Я предполагала, что тебе приходится оказывать мелкие услуги, которые помогают политику удержаться на своем месте. Мы все так полагали. Но теперь я стала тебе ближе. И я знаю, что это не было показухой. Я совсем не интересуюсь политикой, стараюсь избегать этого, но всех знакомых убеждаю, чтобы он голосовали за тебя. Уверена, все, кто действительно знает тебя, делают то же самое. Может, если…

— Бекки, — сказал я, чувствуя одновременно благодарность и неловкость, — спасибо тебе. Но я внесу коррективы. Не создавай себе кумира. Это принесет только вред.

— Я не говорила, что ты мой кумир, — резко возразила она.

— Хорошо. Потому что кумиров не существует.

Стимулом к моей речи послужило то, что в дверях показался знакомый силуэт человека, которого я никак не ожидал сегодня увидеть. Но это был он.

— Элиот! — радостно воскликнул я.

Несмотря на предостережения Бекки, я был счастлив видеть его. Он тепло пожал мне руку.

— Как хорошо, что ты пришел. Привет, Мэйми.

Жена Элиота, женщина лет сорока, стояла рядом в шляпе, которую надевала на каждую политическую акцию. Я бы узнал эту шляпу, если бы увидел ее без хозяйки. Мэйми улыбнулась мне. Она была так похожа на мою бабушку, что я почувствовал себя восьмилетним мальчиком.

У входа стояла толпа, человек пятьдесят-шестьдесят, достаточно, чтобы предотвратить полный провал.

Здесь было несколько других кандидатов, которые искали знакомых, чтобы с ними поздороваться. В этой толпе Элиот привлекал к себе больше внимания, чем я. Мне бы пришлось ждать своей очереди, если бы он не выпихнул меня вперед. Я не собирался использовать эту акцию, чтобы задать ему несколько интересующих меня вопросов, просто хотел сказать, что рад его приходу. Появление Элиота Куинна на моем митинге имело большое значение. Не решающее, к сожалению, но это делало его появление еще более трогательным.

Он оборвал мои изъявления благодарности.

— Насколько все плохо? — спросил он.

— Хуже, чем я ожидал, — шутливо ответил я. Меня смущало то, что я возвышаюсь над своим бывшим боссом, как будто стремлюсь привлечь к себе внимание.

Я наклонился к нему.

— Они ведут себя осторожно или уже пригрозили, что могут навредить тебе, если ты обвинишь Остина? — спросил Элиот.

Он как будто тоже шутил, и каждый, увидев нас из другого конца зала, подумал бы, что так оно и есть, но его глаза были серьезны.

— Они действуют напролом, — ответил я.

Эти люди были старыми друзьями Элиота. Он их знал, даже если не поддерживал отношений.

Я спросил:

— Почему они не удосужились прощупать меня? Лучший способ заставить меня выдвинуть обвинение против Остина Пейли — это сказать, что у меня ничего не получится.

Элиот тоскливо улыбнулся. Он, должно быть, вспоминал те годы, когда разделял бремя власти с этими старыми кретинами, ему не раз приходилось иметь с ними дело, помогать им или просить у них помощи.

— Эти люди не обучены дипломатическому обращению, — сказал он. — Они привыкли к тому, чтобы их приказы неукоснительно выполнялись.

— Чего они боятся, Элиот? Можно подумать, что Остину кое-что известно о каждом из них. Неужели ими движет страх, а не желание поддержать старого друга?

— Ничем не могу помочь, Марк. Если узнаю, в чем дело, обязательно расскажу.

Мы стояли молча. Мне хотелось верить в слова Элиота. Но за свою жизнь он научился насквозь видеть людей. Он знал, что я не верил ему, не до конца верил.

Я произнес речь, аудитория вежливо поаплодировала и тут же направилась к дверям. Бекки ждала меня, когда я пожал руку последнему знакомому. Мы ехали обратно ко Дворцу правосудия в молчании, которое, казалось, овладело нами из-за темноты. Был девятый час, улицы в деловом районе опустели. Прохожим здесь нечего было делать.

— Марк?

— Все хорошо.

Неудача расстроила меня, но мне не хотелось обсуждать причины моего провала.

Я подрулил к машине Бекки, простился с ней и уехал, как бы по делам, но вместо этого нашел стоянку в другом конце. Дворец правосудия казался в темноте неуклюжим и уродливым. Почти квадратным. Мягкий свет, который придавал старому зданию суда флер романтичности, не смягчал угловатости новой постройки. Я не стал предаваться красотам архитектуры, а просто вошел внутрь. В коридоре было темно. Кое-кто из честолюбивых подчиненных мог задержаться допоздна, но не настолько. Лифт заворчал, протестуя, так как рабочий день уже закончился.

Прокуратура опустела, что меня порадовало. Света было достаточно, чтобы добраться до офиса, поэтому я не стал включать дополнительное освещение. Закрыв дверь, я с облегчением вздохнул, словно вернулся домой после утомительного дня.

Никаких лишних мыслей. Здесь не место размышлять о своей жизни. Вот почему я пришел. Деловые бумаги уже были разложены на столе. Не надо было что-то искать. Я сел, накрыл их ладонями, и моя личная жизнь ушла в сторону. Мне захотелось покопаться в деталях предстоящего дела. Я проверил обвинительный акт в сотый раз, убедившись, что вред, причиненный Остином Томми, был четко и профессионально доказан. Я мысленно стал описывать происшедшее, вдаваясь в нюансы, надеясь, что картина покажется присяжным такой же живой и ясной.

Мои мысли возвратились к Томми. Он пугал меня. Я не знал, что подумают о нем присяжные: мальчик, слишком зрелый для своего возраста, спокойно дающий показания с ухмылкой на губах. Миниатюрный Остин Пейли.

Пришел на ум Дэвид. Забытый отцом Томми кинулся за любовью к другому человеку. Дэвид же отказался от моей любви, решившись на брак без взаимной склонности. Мне не хотелось чувствовать себя ответственным за него — он был взрослым мужчиной, — но тем не менее на душе было неспокойно. Я всегда буду тревожиться за него, не важно, сколько лет ему будет.

Ночь завладела городом, холодная и темная, пробралась она и в мой кабинет. Потому что я не зажигал свет. Мне хотелось темноты, тишины. Я хотел забыться, но знал, что сон не придет.

Я больше не мог думать о деле. В одиночестве и темноте я пронзительно ясно осознал, что привел свою жизнь к краху. Мне не удастся наладить отношения с Линдой. Она строила новую жизнь, свободную от наших разногласий. Меня занимал вопрос, достигнет ли она того счастья, которое было у нас с ней.

Я сам способствовал развалу своей семьи. Мы с Дэвидом еще как-то могли поддерживать натянутые отношения, но все остальное было невозможно. Луиза правильно спланировала свою жизнь. Дина прекратила отчаянные попытки удержать меня. В последние встречи по выходным она в основном говорила о школе, подразумевая мальчиков. Теперь, вооруженная опытом свиданий с двумя парнями. Дина энергично заглядывала в будущее, отметая прошлое, где остался я. Я уже не занимал ее мысли.

Даже старые друзья вроде Элиота отдалились. Я никому больше не верил.

Ничего не осталось. Ни одна человеческая душа обо мне не тревожилась. Мне не к кому было кинуться со своей бедой или радостью. Я не знал, куда пойти в праздник, с кем посидеть погоревать.

Я вышел на крошечный балкон пятого этажа и был очарован колдовским светом луны. Казалось, до нее можно достать рукой. Она плыла над горизонтом отяжелевшая, огромная, с расплывчатыми контурами. Словно объятая пламенем, она походила на птицу-феникс. Она была ущербной и потому неровной и чем-то напоминала слегка откинутую назад человеческую голову. На несколько минут я отвлекся, а потом увидел уже совсем другую луну, суровую и мертвенно-белую. На память пришли ночи далекой юности, когда невозможно было усидеть дома, а мысли устремлялись к прекрасным женщинам и мир был полон романтики. Я тогда воображал себя героем любовного романа, и мечты мои не знали границ. Казалось, я могу оседлать луну и улететь в заоблачные дали. Но сейчас я видел совсем другую луну, похожую на холодный камень, заслонивший звезды.

Я чувствовал, как меняется мое настроение. Меня переполнял сарказм. Но я был внутренне спокоен. Что я приобрел, так это душевную холодность. Я тоже мог быть твердым как камень. Если у меня осталась только работа, я посвящу себя ей. Я буду самым выдающимся обвинителем, которого видел мир. И то дело, которое может оказаться в моей карьере последним, я проведу так, что люди будут вспоминать об этом спустя годы.

Я вернулся в кабинет, подошел к столу и замер в нерешительности, забрать с собой документы или оставить их до завтра, и тут услышал шаги снаружи.

Меня пронзила мысль, что Остину терять нечего… Но отступать было некуда. Шаги стихли перед моей дверью, как будто незнакомец колебался перед принятием решения.

Дверь распахнулась, ударившись о стену, испугав меня, хотя я этого ожидал. Вошедший остановился на пороге, тусклый свет обрисовал его силуэт.

— Я знала.

Я не сразу узнал ее. Я ожидал чего-то зловещего, и сперва она действительно выглядела устрашающе, пока лицо оставалось в тени. Она была высокой и стройной, а неторопливая походка говорила о достоинстве. Она подошла ко мне.

— Мне даже не пришлось следить за тобой, я знала, что ты сюда придешь.

— Бекки, — ответил я. — Какой сюрприз.

— Еще нет, — сказала она и подошла ко мне. Она была достаточно высокой, чтобы дотронуться ладонями до моих щек и слегка наклонить голову. Но ее губы не сразу встретились с моими, они коснулись щеки. Я приоткрыл от удивления рот. Она проявила готовность, которую раньше я замечал в ней только во время судебных заседаний. Я склонился к ней, машинально обняв. Ее руки все еще были на моем лице, затем скользнули по моей шее, плечам.

Бекки отстранилась, как будто желая убедиться, что я знаю, кто она такая. Ночной свет, проникая через окно, осветил половину ее лица. При лунном свете она выглядела невинной, ее кожа казалась по-детски мягкой. Я хотел дотронуться до ее щеки, чтобы почувствовать тепло и нежность. Бекки уже не была зловещей. В мягких сумерках она выглядела совсем доверчивой.

Мы снова поцеловались. Ее губы были мягче, чем в первый раз. Но в них чувствовалась решимость. Она прикусила мою нижнюю губу, ее пальцы сжали мои плечи.

— Это приходило тебе в голову, правда?

Она говорила твердо, но это меня не ввело в заблуждение.

Ей пришлось побороть себя, чтобы прийти сюда.

— Боже мой, — сказал я, — это явь? Ты, похоже, спустилась с луны, потому что была мне нужна.

Ее лицо просветлело, как будто она действительно лунная гостья. Она положила голову мне на грудь, и я обнял ее. Это мне понравилось больше, потому что не ошеломляло и согревало в довольно прохладной темной комнате.

Мы прижимались друг к другу, пока не ощутили неудобства от статичности позы. Она опустила руки, и я вернулся к действительности, обретая способность размышлять и покидая волшебный мир упоения своими чувствами.

Я восхищался ею, прекрасным юным созданием, пластичным и отзывчивым, которое можно лепить по своему желанию. Я чувствовал ее настроение, нашу близость, счастье от того, что она угадала, куда я направляюсь и о чем думаю. Она жила в унисон со мной и отвечала мне во всем взаимностью, ее чувство ко мне должно было заполнить пустоту в ее жизни.

Но нас разделяли годы, и груз опыта, и служебные отношения. Я знал, что не последую зову этой одинокой, манящей ночи, потому что уже завтра пойму, что воспользовался ее доверчивостью, ведь я не испытывал к ней глубоких чувств, она просто оказалась рядом в минуту моей душевной скорби.

Я не разжимал объятий.

— Черт, — произнесла она тихо и твердо, одним словом давая понять, что почувствовала мои сомнения. — Все не так, — сказала она, взглянув мне в лицо. — Я думала об этом задолго до сегодняшнего вечера. Смотри. — Она указала на пакет, что стоял на столе у дивана. — Я прихватила с собой бутылку вина. Она дожидалась своего момента целую неделю. Я думала, что однажды, когда мы засидимся на работе…

Она взмахнула рукой и этим, казалось, обрубила нить, связующую нас, я же, как мне представилось, незаметно отступил.

— Бекки, я очень тронут, и меня ужасно тянет к тебе, но я не могу воспользоваться ситуацией, потому что все еще нуждаюсь в твоей помощи больше, чем… в наслаждении, которое ты хочешь мне доставить.

Она рассмеялась над моим словесным оборотом. Она выглядела растерянной, но смех спасал ее. Она совладала со своими чувствами и заговорила спокойно, скрестив руки на груди, что можно было оценить как конец нашей близости.

— Почему бы нам не совместить и то и другое?

Я не стал подбирать слова, а ответил прямо.

— Я привлек тебя к этому делу, потому что доверяю, мы ведь раньше не работали вместе. Все, на кого я полагался, подвели меня. Физическая близость свяжет нас, возникнет личный контакт. Я не смогу тебе больше доверять.

Тревога отразилась на ее лице.

— Вот по каким законам ты существуешь? — спросила она.

— Последнее время — да.

Я лукавил. Дело было в другом. Я оказался в идиотском положении. Я уже сейчас жалел об отказе. Но раскаяние в любом случае овладело бы мною. Приблизив Бекки к себе, я бы томился от обмана, ибо она не смогла бы рассеять мое одиночество. Я бы использовал ее. Неизбежно настала бы разлука, и Бекки поняла бы, что я растратил ее молодость. Хуже того, она бы, подобно мне сейчас, предпочла бы работу всему остальному. И даже если бы она не возненавидела меня за это, я бы никогда не простил себя.

Мы помолчали. Бекки уставилась в потолок, не размыкая скрещенных рук.

— Я сейчас ускользну под покровом ночи, и мы сделаем вид, что ничего не произошло, — прошептала она. Беспечный тон выдавал ее готовность разрыдаться.

Я взял ее за руку.

— Я рад, что ты пришла, — сказал я. — Ты мне правда нужна. Это дело очень сложное. Только с тобой я могу быть откровенным. Останемся партнерами?!

Я говорил негромко, и она так же тихо ответила:

— Хорошо.

Я включил свет. Бекки выглядела прелестно. На ней было платье, не слишком роскошное, но и не из тех деловых костюмов, к которым я привык. Она чувствовала себя скованно. А я, как неисправимый эгоист, не отпускал ее, она действительно была мне необходима. Мне нужен был совет. И первое же мною произнесенное слово, мой жест в сторону лежащих на столе документов, разрушил атмосферу вечера. Бекки как-то сникла и все свое внимание сосредоточила на бумагах. Доставая блокнот, она нечаянно задела мою руку и не заметила этого. Мы были настоящими юристами, позже подумал я. Романтика — романтикой, но дело прежде всего.

— Просто задавай вопросы, — говорила Бекки оживленно. — Мы не можем проиграть. Если они позволят нам углубиться в это, поведай его историю. Присяжные заинтересуются, я гарантирую. Сорокатрехлетний мужчина, ни разу не имевший серьезных отношений с женщиной?

— Может, он придет в суд с подружкой? — предположил я.

— Если так, мы вызовем ее в качестве свидетеля, — вышла из положения Бекки.

Я засмеялся, машинально дотронулся до ее руки и отдернул ее прежде, чем она успела среагировать. Мы сварили кофе. Запечатанная бутылка вина все еще стояла на краю стола, как укор нашей беспечности.

Правда заключалась в том, что меня больше влекло к ней во время нашего спора, чем когда я обнимал ее. Это напомнило мне старые времена с Линдой. Мне хотелось дотронуться до Бекки, спросить, не утратило ли силу ее предложение. Разум не дал волю чувствам. Я не желал двусмысленности в отношениях.

— Нам надо поговорить, — сказал по телефону Остин Пейли.

— Хорошо. В офисе твоего адвоката? Или в моем?

— Нет. Это очень личное. — Он говорил тихо, я бы сказал, преодолевая отчаяние, это было не похоже на его обычный развязный тон.

Он удивил меня, дав адрес дома, где я никогда не бывал, на южной окраине города.

— Что это за место? — спросил я.

— Дом, о котором никто не знает.

— Остин. Скажи, зачем я тебе нужен.

Наступило молчание. Остин, похоже, что-то скрывал от меня.

— Марк, ты действительно думаешь, что тебя встретит убийца? Или голая шлюха? Скажи своему заместителю, куда направляешься, или кому-то другому, кому можно доверять. Но не заходи дальше. И приходи один.

— Ты не сказал зачем.

— Потому что ты хочешь знать правду, — сказал он.

Как всегда, уходить из здания суда в дневное время доставляло мне удовольствие, сопряженное с чувством вины. Здание суда — мой дом, более чем любое другое здание в моей жизни, но здесь мне постоянно нужно работать. Я уезжал с чувством мальчишки, прогуливающего школу. В эту среду погода наконец изменилась, наступила осень, характерная для юга Техаса.

Воздух не потерял утренней свежести, но солнце пригревало. Днем стояла почти летняя погода, не слишком жаркая. Дети к полудню стаскивали надетые утром свитера.

Я крутился на машине, пытаясь отыскать дом в лабиринте улиц, столь характерном для Сан-Антонио, где улица имеет два названия: в начале и конце — или, располагаясь параллельно другой улице, вдруг изгибается и утыкается в нее. Везде тупики. Один из таких тупиков оказался искомым: короткая и узкая улица с восемью домами, по четыре на каждой стороне. Нужный мне оказался в конце, крошечный деревянный домишко с покосившейся верандой. Дом был не лучше окружавших его построек. Его не мешало бы покрасить; давно немытые окна вполне обходились без занавесок.

Я предположил, что это было одно из многих пристанищ Остина, логовищ, которые он устраивал по всему городу, чтобы заманивать туда детей. Я не мог представить его в таком месте.

Но он действительно был там. Прежде чем я постучал, дверь со скрипом распахнулась. За ней стоял Остин, в таком виде я его еще не заставал: он был одет по-домашнему. На нем были брюки, желтая рубашка с открытым воротом и коричневые тапочки на босу ногу. Желтый цвет не шел Остину. Он, казалось, поглощал соки лица, из-за чего Остин выглядел изнуренным. Даже его улыбка не была сердечной. Он походил на свою неудачную копию.

— Марк. Проходи. Извини за обстановку. Ни к чему не притрагивайся, подцепишь заразу.

Он не пожал мне руки, но в остальном был гостеприимен, пригласил меня в темную гостиную, загроможденную старомодной мебелью, среди которой выделялось потрепанное массивное кресло и деревянные стулья с накидками. Дневной свет остался за дверьми. В маленькой комнатке как будто царила ночь. Остин включил торшер, слабый свет только подчеркнул его бледность.

Мне не приходило в голову, что Остин мог быть болен или напуган. Я привык думать о его двуличии. Он просто надел соответствующую маску. Однако меня поразил его взгляд, даже если сделать поправку на притворство.

Остин был серьезен как никогда.

— Давай сразу перейдем к делу, — сказал он. — Я знаю, что ты не хочешь здесь долго оставаться. Но Марк, обещай, что выслушаешь меня. Я говорю тебе это не просто потому, что мне нужна твоя помощь, я доведен до крайности этой тайной. Так что послушай, пожалуйста. Даже в том случае, если ты не согласишься на отсрочку, которая мне необходима, обещай, что проверишь то, что я собираюсь тебе рассказать. Нужно что-то делать.

Я недоверчиво кивнул. Остин подался ко мне и начал торопливо говорить. Он потирал руки, массировал каждый палец по очереди, как будто хотел согреться или смахнуть что-то. Он начал.

— Около четырех лет назад Джордж Пендрэйк хотел построить здание под офисы. С магазинами на первом этаже, банком, фонтанами. Прекрасный проект. Он рассказал об этом всему городу, пытаясь завлечь, инвесторов, нашел место, кстати, здесь рядом. Бедный район, но близко к центру. Этот проект мог бы возродить всю округу. Так он говорил. Он быстро собрал деньги.

— И ты тоже дал? — спросил я.

— Нет. — Остин невозмутимо покачал головой. — Он не нуждался в мелких инвесторах вроде меня. Проект развивался очень быстро. Пендрэйк получил необходимые разрешения без особых проблем. Место, которое ему требовалось, было свободным, округ продал ему землю за ничтожную цену. Началось строительство. Затем все развалилось, — произнес Остин так печально, как будто он сам потерпел убытки от неудачи. — Строительство наконец достигло центра Сан-Антонио, деньги кончались, затраты на постройку были чрезмерными, как это обычно бывает. Кое-кто считает, что Джордж Пендрэйк с самого начала занизил смету на строительство, а также растранжирил слишком много пожертвованных денег, но не в этом дело, он тоже разорился. Его кредиторы толкали его к банкротству. Это не было катастрофой в те дни, обычная ситуация в бизнесе, когда ты поднимаешься, а потом терпишь убытки, но на этот раз Джордж и его друзья пытались предотвратить банкротство и боролись изо всех сил.

— Почему? — спросил я.

Остин с надеждой посмотрел на меня, обрадованный моим интересом.

— В противном случае владельцу пришлось бы возместить долги, расходы и пожертвования всех инвесторов. А у Пендрэйка были тайные инвесторы, которые не хотели, чтобы их имена вытащили на свет.

— Я знаю эту историю, — сказал я Остину. — Пит Джонас ушел с поста члена окружной комиссии. Элис Сильвестер проиграла на выборах в городской совет.

— Ты кое-что знаешь, — сказал Остин. — Но Пит и Элис не были в центре всего этого. Мне особенно жаль Элис. Она почти не имела к этому отношения, но пошла ко дну. У нее было блестящее будущее.

— Так ты знал о проекте, — сказал я.

— Нет, еще не знал. Извини, я забегаю вперед. В тот момент я занимался своими делами. Для всех это оставалось тайной, кроме заинтересованных лиц.

— Политиков, которые давали Пендрэйку зеленый свет, чтобы он потом поделился с ними частью прибыли, — сказал я. — Они не хотели, чтобы дело кончилось банкротством, это запятнало бы их репутацию.

Я был удивлён, что Остин не возразил мне, потому что у меня зародилось подозрение, что обсуждаемые нами тайные инвесторы окажутся друзьями Остина, людьми, которые заставляли меня отказаться от обвинения против него.

— Но затем появилась надежда, — продолжал он. — Пендрэйк нашел бизнесмена из Хьюстона, который мог купить неоконченный проект. Речь не шла о прибыли, но все бы избежали скандала. Люди приободрились. У покупателя было условие. Он приобретает проект, если ему продадут близлежащую территорию, что давало ему доступ к железнодорожной линии. Он сказал, что проект будет убыточным без включения примыкающей территории. Нет проблем. — Остин улыбнулся. — Территория принадлежала городу. Те же люди, которые устранили препятствия ради проекта Джорджа, могли продать землю новому покупателю. Потому что она принадлежала городу, а они представляли его интересы. Но их постигла неудача.

— Потому что на этой территории был общественный центр, — вставил я.

Остин поморщился.

— Убыточный общественный центр. Ты когда-нибудь его видел? Маленькая деревянная развалюха, два этажа, несколько комнат не больше этой гостиной, которые никому не нужны. Заброшенная баскетбольная площадка. Никому это место не было нужно. Никакого урона.

— Но…

— Но была техническая проблема. Эта земля была завещана городу под учреждение общественного центра. Если бы общественный центр подвергся со временем сносу или бы встал вопрос о продаже земли частному лицу, собственность перешла бы во владение наследников дарителя.

— Я хорошо осведомлен, — сказал я. — Эту уловку изучали в правовой школе.

Остин улыбнулся.

— Да, — сказал он и вернулся к своему рассказу: — Нет проблем. Наследники согласны продать землю. Они были не прочь сбыть землю с рук, да еще деньги за нее выручить. Однако многие протестовали. Город, как и наследники, не мог распорядиться землей, пока на ней стоял общественный центр. Покупатель готов был отступить. Были затронуты интересы многих, пополз слушок, что в деле замешан кое-кто наверху. Активисты общественного центра вступили в борьбу и пытались заставить избирателей проголосовать за обновление центра. Инвесторы обезумели от злости.

— Вот тогда они обратились к тебе, — сказал я.

Остин покачал головой.

— Им не нужен был адвокат. Они изучили все тонкости. Они хотели обойти стороной препятствия. Так что однажды ночью…

— Однажды ночью общественный центр сгорел дотла, — добавил я.

— Все об этом знают, не так ли? — спросил Остин.

Да, это событие наделало шуму. Никто, пожалуй, не сомневался, что пожар подстроен, хотя подстрекатели остались в тени. Усложненная конструкция не выдержала собственного веса. Проект взорвался под напором общественности. Несколько тайных инвесторов были раскрыты, но не все, как мне уже сказали Элиот и Остин.

— Почему же кое-кто раскрылся? — спросил я. — Уж очень благородный поступок!

Остин постепенно успокоился и продолжил беспристрастно.

— Потому что в этой истории есть момент, который так и не обнаружился, — сказал он. — Под общественным центром был подвал. В ночь пожара там кто-то был.

Я закрыл глаза, представив детей, которые, объятые ужасом, мечутся в темноте, пытаясь вырваться, пока на них не обрушивается горящий потолок.

— Это ужасно, — сказал я.

Остин кивнул.

— Тело во время расчистки нашел следователь пожарного отдела. К тому времени скандал так разросся, что он смекнул, какую сумму может выручить за эту информацию. Вместо сообщения о происшедшем в рапорте, как того требует инструкция, он решил пойти на шантаж.

— Кто это был? — спросил я.

Остин покачал головой. Он пока держал это в секрете. Но я мог выяснить. Личность инспектора стала бы достоянием гласности.

— Тогда-то тебя и втянули в эту историю, — догадался я.

Это само собой подразумевалось, и Остин кивнул.

— Я помог уладить это дело, — сказал он. — Затем мы напряженно ждали несколько недель, пока кто-нибудь заявит о пропаже погибшего. Но этого не произошло. Видимо, это был бездомный бродяжка, который вобрался в общественный центр, чтобы спокойно провести ночь. Или искал, что бы стащить.

Это не меняло дела. Сознательно или нет, поджигатель убил человека, оказавшегося в подвале. По закону, вина лежала и на том, кто инспирировал поджог. Это вам не финансовый скандал или провал на выборах, когда все поставлено на карту. Виновному грозило судебное разбирательство и пожизненное заключение.

— Кто об этом знал? — спросил я.

— Тайные инвесторы, — сказал Остин.

Я не знал, о ком идет речь. Возможно, кто-то из них и донимал меня в последнее время, взывая к снисходительности к их старому другу Остину. Но, возможно, звонившие были всего лишь простыми пешками в руках настоящих заговорщиков, которые оказывали услугу друзьям. Они сплели настоящую паутину.

— Инспектор пожарного отдела, — продолжал Остин, — который сейчас на пенсии и живет в… другом штате. И я.

Мои мысли заработали в нужном направлении: можно попытаться отыскать инспектора, заставить его говорить. Сомнительно: эта история касалась и его самого. Но если дать ему понять, что я уже в курсе…

Прошло какое-то время, прежде чем я вернулся к реальности. Я вспомнил, зачем пришел сюда, и понял, что мы слишком отклонились от обсуждаемой проблемы.

— Я не собираюсь отказываться от обвинений против тебя, чтобы схватить этих людей, — сказал я. — Ты напрасно на это рассчитывал.

Он медленно покачал головой.

— Нет, Марк, ты не понял. Я не совершал преступления, которое ты мне вменяешь в вину.

Он, похоже, сменил тактику. Лицо Остина исказилось. Он сейчас походил на портрет Дориана Грея: испещренное морщинами некогда красивое лицо.

— Меня подставили, — промолвил он. — Я собирался выложить эту историю. Я больше не мог скрывать ее в себе. То обгоревшее тело стало меня преследовать, Марк. Две или три ночи оно даже снилось мне, стояло у двери, подкрадывалось к кровати.

Остин содрогнулся. Он действительно выглядел измученным человеком. Если он врал, то был прирожденным актером.

— Ты можешь подумать, что совесть у меня не чиста, — трезво добавил он, — и я признаю, что хранил грязные тайны. Поэтому они ко мне обратились. Но убийство! Я не выдерживаю этого. Я не смогу с этим жить.

Вот как? Я задумался, все еще стараясь уловить связь с обвинениями в похищении детей. Остин заметил мое сомнение.

— Я решил нарушить молчание, — сказал он. — И сделал ошибку, кое-кому рассказав об этом. Я пытался уговорить его последовать моему примеру. У меня не было доказательств. Я надеялся, что кто-то так же страдает от этого, как и я. Но им есть что терять. Никто не согласился подтвердить мое признание. Один из них, однако, казалось, поддавался на уговоры. Он вел со мной переговоры до того самого дня, когда я неожиданно обнаружил, что мною заинтересовалась полиция. Что меня подозревают в похищении детей. — Он потянулся ко мне.

Я не двигался.

— Понимаешь, что произошло, Марк? Они ударили первыми. Они подстроили так, что моим словам уже никто бы не поверил. Они придумали для меня худшее из всех обвинений, которое можно предъявить мужчине. Если я сейчас их обвиню, то покажется, что я пытаюсь уйти от ответственности, замарав другого.

— Да, — протянул я.

Остин уставился на меня.

— Клянусь, я ни разу не дотронулся до ребенка с похотливыми мыслями. Это приводит меня в ужас.

— Так значит, дети лгут. Каждый из них.

Остин не смутился.

— Что значит лгут? Уверен, они говорят правду о том, что с ними произошло. Единственная их ошибка — обвинение меня. Но их подтолкнули к этому. Полицейский или человек, похожий на полицейского, приходит к ним с фотографией, иной раз спустя долгое время, и говорит им: «Вот этот мужчина». Ты же знаешь, что они поверят. Они выберут эту фотографию из множества других.

— Как, скажем, они выбрали фотографию Криса Девиса, — вставил я.

— Да. — Остин был безжалостен к себе. — Это была моя идея, признаю. Когда я понял, что меня загоняют в угол, я постарался защититься. Но Крис дрогнул. И промедление дало тебе возможность обнаружить мою хитрость, но не моих врагов. Я знаю, Марк, ты поступал по чести, предъявляя мне обвинение. Я верю тебе. Я знаю, что ты не подкуплен.

Я не ответил на комплимент, и он продолжил:

— Ты знаешь, как обстоят дела. Маленькие девочки не могут никого опознать. Против меня нет свидетельств. Кевин Поллард так неуверен, что отказался давать показания. Марк, тебе пришлось отказаться от трех дел из четырех. Разве ты не видишь слабость обвинения, что указывает на то, что дело сфабриковано?

— У меня в запасе несколько эпизодов.

— Они не подтверждены, — быстро добавил Остин. — Кроме того, ты знаешь, почему их так много. Известно, что полиция не упускает случая свалить все нераскрытые дела на подозреваемого…

— Знаю.

Он открыто посмотрел на меня.

— Ну и что?

— Какие у тебя доказательства?

— К сожалению, не так много, — ответил Остин. — Только это. — Он протянул мне сложенный лист бумаги. — Это копия оригинала отчета о пожаре, где описано обнаружение тела. Инспектор подготовил его, чтобы показать, что в любой момент может подать его начальству.

Документ оказался, как Остин и описал, официальным отчетом по всей форме, датированный четырьмя годами назад. Подписи официального лица не было.

Мне даже не стоило напоминать Остину, какой незначительный вес имел этот документ. Любой мог взять бланк и заполнить его.

— Имена, Остин, — терпеливо повторил я. — Скажи, кого мне подозревать. Кто эти тайные инвесторы?

Выражение его лица не изменилось. Он смотрел на меня так, как будто не слышал заданного вопроса.

— Черт побери, ты хочешь, чтобы я отложил судебное разбирательство, до которого осталось меньше недели, но не даешь мне и крупицы информации.

— Вот почему нам нужно время, — сказал Остин. Он произнес это так, как будто мы стали партнерами. — Можешь себе представить, как непросто будет докопаться до истины. Но я знаю имена виновных. Я могу выследить их, может, даже договориться с ними.

— Надо подстроить так, — задумался я, — чтобы конспираторы думали, будто их уже раскрыли. Надо натравить их друг на друга, заставить каждого думать, что другие подставляют его, что ему придется одному отвечать за преступление. Тогда они начнут говорить.

— Да, — сказал Остин, — и это я хочу сделать с твоей помощью.

Я сидел и думал. Я не верил в рассказ Остина, хотя кое-какие сомнения возникли. Некоторые детали выглядели правдоподобно. Но были и несоответствия. Я указал на одно из них.

— Как ты объяснишь звонки ко мне твоих приятелей? Если они все ополчились против тебя…

Остин быстро выкрутился. Вопрос не застал его врасплох.

— Идет торг. Им удалось поставить меня в еще худшее положение, чем то, в котором оказались сами, и они предложили освободить меня от ложных обвинений в обмен на мое молчание. Они думают, что, увидев их возможности, я не посмею противостоять им. И не хочу прослыть хвастуном, — настойчиво продолжил он, не отрывая от меня взгляда, — но у меня действительно есть покровители. Не все, звонившие тебе, в курсе моих дел. Многие из них просто старые друзья, уверенные в моей невиновности. И они правы. — Он сидел, сложив руки, в ожидании моего следующего вопроса, готовый защищаться.

— Назови мне имя одного из инвесторов, — сказал я. — Дай мне зацепку, — в воцарившемся молчании добавил я, — это усилит мое доверие.

Он молчал. Я поднялся, Остин сказал:

— Мэр.

Я вскинул брови.

— Очень странно. Он звонил мне с просьбой отложить суд в начале этой недели.

— Я говорил с ним, — ответил Остин. — Я почти заставил его поверить, что все остальные ополчились против него. Он хочет выиграть время.

Я сомневался, стоит ли задавать вопрос, на который трудно получить ответ. И все-таки я решился.

— Я готов тебе поверить. Но какова твоя роль в конспирации? Может, именно от тебя исходил приказ поджечь центр?

Остин виновато улыбнулся.

— Я не отдаю приказы. Кто бы меня послушал? Да, иногда я даю советы. Иногда им даже следуют. Но неужели ты думаешь, что человек моей профессии способен кого-то толкнуть на преступление? На такое очевидное и грубое? Нет, в данном случае я был сообщником. Я помог скрыть следы.

Логично. Остину не было смысла становиться тайным инвестором. В его подчинении не было ни одного учреждения, его участие в проекте ничего не меняло. Он мог бы подключиться к заговору в самом начале, как общественный инвестор. Я мог легко это выяснить.

Я поднялся.

— Я не могу тебе сейчас ответить, — сказал я. — Лучше считай, что суд состоится на следующей неделе. Но я начну копаться в этом деле. Если я найду подтверждение твоему рассказу, то соглашусь продлить срок расследования. Это все, что я могу обещать.

— Я могу посоветовать тебе, с чего начать, — сказал Остин. — Элиот Куинн.

Его стрела достигла цели.

— Элиот? Он тоже?..

— Нет, Элиот не участвовал в деле. Но он знает, что произошло. Он знает, как со мной собираются поступить. Поэтому он пытался помочь мне, выдав Криса Девиса. Элиот знает, что я невиновен. Спроси его.

Он посмотрел мне в глаза невинным детским взглядом.

 

Глава 11

— Если он говорит правду, — сказала Бекки, — тогда дети лгут.

Я сразу же посвятил ее в то, что произошло, не задумываясь о последствиях. Она была моим единственным доверенным лицом. В наших отношениях чувствовалась натянутость, но, когда мы работали, а мы всегда работали, это выражалось в странной способности читать мысли друг друга.

Она добавила:

— А если Кевин Поллард лгал, то он самый убедительный обманщик, каких я только видела.

— Знаю, — вот все, что я сказал.

Бекки продолжала смотреть на меня, как будто я ускользал от нее, что соответствовало действительности. Я задумался о прошлом, от которого я все еще не мог освободиться, где Бекки не было места, там меня окружали незнакомые ей люди, иногда бывшие моими близкими друзьями.

В подтверждение моих предположений Бекки сказала:

— Если ты последуешь совету Остина и обратишься к вашему общему другу, то не сможешь безоговорочно доверять мистеру Куинну. Извини, Марк, но это правда.

— Знаю, — кивнул я. — Именно поэтому я не кинулся тотчас к Элиоту. У него оставалась возможность солгать мне. Я боялся, что он воспользуется ею.

— Зачем нам ломать голову? — сказала Бекки. — Пускай суд разбирается. Посмотрим, кому поверят присяжные.

Я помедлил, а она продолжила:

— Не думаю, что присяжные примут на веру его выдумку. Она слишком неправдоподобна.

— Остин не собирался убеждать присяжных. Эта версия предназначена только для меня.

— И ты поверил? — спросила Бекки. Ее разбирало любопытство. Она не видела Остина и не знала, можно ли полагаться на его слова.

— Не знаю, — ответил я.

Месяцем раньше, я бы тут же отверг эту нелепицу. Теперь же, испытав давление со стороны и выслушав Элиота, я подумал о существовании тайного мира закулисных политиков. Другой вопрос, был ли Остин жертвой.

— У тебя мало времени для проверки, — заметила Бекки.

Если заговорщики действительно подставили Остина, на них лежала ответственность за преступление. Трудно оценить тяжесть последствий насилия над ребенком. Одна эта мысль причиняла боль. И все же проще простого свалить на безвинного грех подавления маленького человека. Дети беззащитны и живут по своим законам. Взрослые для них — непонятный народ. Разве мы все не похожи друг на друга?

— Давай забудем об этом, — сказал я Бекки, отметая расспросы.

Она стояла на своем.

— Когда ты собираешься с ним увидеться? — спросила она.

— Сегодня вечером.

— Привет, Марк. Рад тебя видеть.

Ложь, порожденная вежливостью. Я предоставил Элиоту выбрать место встречи, и он ответил, что заедет ко мне. Думаю, ему бы не доставило удовольствия населять свой дом грустными воспоминаниями.

— Проходи, Элиот. Рад, что ты пришел. Выпьешь чего-нибудь? Виски?..

— Можно чаю? — спросил он. В Техасе это означает чай со льдом, поэтому он уточнил. — Горячего чаю?

Меня удивила его просьба, и он последовал за мной на кухню, чтобы объяснить.

— Раньше меня донимала жара. Тот еще климат! Но дело идет к старости. После захода солнца меня одолевает холод. Теперь понимаю, почему пожилые люди перебираются сюда на зиму.

И правда, на Элиоте был костюм-тройка, жилет застегнут, он пришел в шляпе, которую успел снять. Он выглядел как на карикатуре. Спереди свисала золотая цепочка от часов. Я знаю Элиота. Он облачался так ради внешнего эффекта, являя собою образ пожилого общественного деятеля, не сошедшего до времени с политической арены. Ему можно было позавидовать. Его экипировка в тот вечер доказывала, что он во всеоружии.

Было шесть часов вечера. Последние лучи солнца осветили балкон и проникли в гостиную. Пока мы ждали, когда закипит вода, наступили сумерки. Через несколько минут мы вернулись в гостиную. Элиот нес чашку на уровне носа, вдыхая аромат чая.

— Единственный орган чувств, который не подводит с возрастом, — сказал он.

— Что же, хорошо, — ответил я. — Мне нужен твой нюх.

Я сел в кресло, Элиот примостился рядом в уголке дивана. Я взял два пульта, включил телевизор, затем видеомагнитофон. Элиот уставился на экран так, будто ожидал увидеть нечто сверхъестественное.

— Я не знаю другого такого человека с твоим чутьем на ложь. Я попрошу тебя посмотреть пленку и сказать, что ты об этом думаешь. Это не долго.

— Конечно, — кивнул Элиот.

Совсем стемнело, и моя комната стала напоминать театральный зал. Я нажал на кнопку, и на экране возник кадр, вскоре принявший более четкие очертания. Маленький мальчик сидел на высоком стуле, отчего казался еще меньше. Это был Кевин Поллард.

Кэрен Ривера попросила, чтобы он вспомнил, что с ним произошло. Кевин согласился и спокойно принялся описывать поездку на машине, незнакомые улицы, мелькающие дома. Углубляясь в рассказ, он все больше оживлялся. Выражение его лица изменилось, оно уже не принадлежало смущенному мальчику, а ребенку гораздо младше, который напуган темнотой и неизвестностью.

Когда машина остановилась, они оказались в страшном лесу, где тени и деревья напоминали скрюченные пальцы. Кевину было не по себе, а мужчина начал терять терпение. Он уже не мог обращаться с малышом вежливо.

Кевин вздрогнул, воспоминания о боли и страхе отразились на его лице. Он заплакал. Он плакал до конца интервью.

— Мы уехали, — наконец сказал Кевин. — Он все время просил прощения и купил мне мороженое.

Я перемотал пленку, будто собираясь прокрутить снова. Вместо этого выключил телевизор, и экран утонул в темноте. Воцарилось молчание. Я смотрел на погасший экран. Я не повернулся к Элиоту, пока не включил лампу. Свет, казалось, захватил его врасплох.

Его лицо было искажено, как у Кевина. В глазах стояли слезы. Остывший чай ждал его на кофейном столике.

— Он стал жертвой Остина, — сказал я, хотя подчеркивать было необязательно.

— Как ты думаешь, он говорит правду?

Элиот не потрудился смахнуть слезы.

— Чего ты хочешь? — спросил он. Это был ответ на мой вопрос.

— Я хочу рассказать тебе еще одну историю и посмотреть, скажешь ли ты, кто здесь лжет. Ты ее знаешь, но вчера мне стали известны новые факты.

Я коротко описал встречу с Остином и как он выглядел, затем повторил версию Остина о причинах обвинений против него. Элиот, казалось, не реагировал. Раз или два он жестом просил меня продолжать, не углубляясь в детали, которые он знал.

— И Остин стал обвиняемым, — заключил я. — Мальчики вроде Кевина и Томми были принуждены дать показания против него. Неужели этот ребенок, которого ты только что видел, говорил неправду насчет того, кто его изнасиловал?

Элиот покачал головой, как будто собираясь возразить. Я подождал, но объяснений не последовало.

— Скажи мне, Элиот. Остин говорил правду?

Элиот, по-видимому, меня не слушал. Его мысли были далеко. Ему пришлось приложить усилие, чтобы понять, о чем я говорю.

— Насчет пожара в общественном центре и тела, найденного в подвале? — переспросил он. — О да. Я верю, что так оно и было. Об этом поговаривали. Вполне вероятно.

Я был удивлен. История оказалась правдивой. Мне надо было многое успеть сделать. Остин будет содействовать мне, без сомнений. Если мы поторопимся, сможем…

— Но это дымовая завеса, — продолжил Элиот. — Не вижу связи с обвинениями против Остина. — Элиот буравил меня глазами.

— Но ты же помог ему, заставив невинного человека взять вину на себя. Ты пытался спасти его.

— Да, — согласился Элиот. — Мне очень жаль. Я не смогу снова тебе солгать. Но я обязан спасти Остина. Прошу тебя, Марк. Отпусти его.

Элиот уже давно не был моим боссом. Он не говорил со мной с позиции силы. Это была просьба. Я с пониманием посмотрел на него, но и только.

— Отпусти его на поруки, — умолял Элиот. — Думаю, он согласится. Он знает, что ему нужна помощь, он ненавидит то, что делает.

Он хотел продолжить, но я прервал его.

— Мне трудно будет на что-то решиться, Элиот, пока не услышу причину. И не могу представить себе причину, которая способствовала бы его освобождению.

Элиот посмотрел на меня, затем отвел взгляд. Он уже решил, как поступить, но ненавидел свое решение. Наконец он взял себя в руки.

— Я несу ответственность за Остина, — сказал он. — Я должен быть на скамье подсудимых, не он.

— Старые дела Остина не выплывут на суде, — сказал я. — Ему не с руки разглашать их, а у меня нет на то причин. Не понимаю, при чем тут ты. Эти обвинения новые.

Он покачал головой. Я замолчал. Элиот знал, что должен рассказать мне все или уйти. Уйти он не мог.

— Это самая страшная история, которая произошла со мной. — Наконец произнес он. — Никто об этом не знает, даже Мэйми.

Я много раз слышал истории Элиота. Он был ирландцем, поэтому всегда любил рассказывать, даже самые невероятные моменты, которые касались его самого. Но сейчас речь не шла об удовольствии. Он начал свое повествование безжизненно, стараясь изо всех сил не выказать своих эмоций.

— Моим лучшим другом в правовой школе был отец Остина, — сказал он. — Его звали Пенлдтон. Пен и я встретились здесь. Мы были прямой противоположностью друг другу, я был прилежным учеником, а Пен лентяем. Он был беспечен, я же ревностно ко всему относился. Поэтому мы стали друзьями. Это мне очень льстило. Ты когда-нибудь видел Пена? — неожиданно спросил Элиот. — Нет, конечно нет. Ты не намного старше Остина, не так ли? А Остин был еще мальчиком, когда я знал его отца. Иногда… — Он покачал головой. Его глаза были тусклыми, затем в них появился блеск. — Пен отличался ото всех. Все его любили. Он общался с профессорами в правовой школе, как будто был их другом, а не учеником. Мое положение в школе улучшилось только потому, что он сдружился со мной. У Пена были деньги и связи. После школы он стал работать в крупной фирме, а я поступил в службу окружного прокурора. Теперь это кажется недолгим периодом моей жизни, — вздохнул Элиот. Он пристально посмотрел на меня, оценивая, затем отвел глаза в сторону, как будто забыл о моем присутствии. — Все легко забывается. Но тогда все казалось постоянным. Мы с Пеном были лучшими друзьями. Мы встречались и делились многим друг с другом. Я только женился на Мэйми, а у Пена уже была семья и маленький сынишка. Остин, — повторил он, но не для меня. Элиот негромко произнес это имя для себя, как будто только сейчас вспомнил, что намеревался рассказать мне об этом мальчике и ради него. — Мы поладили. Пен и его жена, Джулия, Мэйми и я. Мы обедали вместе по меньшей мере раз в неделю. Затем дружба внезапно прекратилась, и Пена стало трудно застать на месте. Я звонил ему в офис, чтобы спросить, не согласится ли он со мной выпить, но его уже не было, тратой времени было звонить ему домой. Я не слишком удивился, узнав, что он и Джулия разводятся. К тому времени мы с Пеном были знакомы четыре года, думаю, я был его лучшим другом. Я догадался о случившемся по выражению его глаз. Но мы с Мэйми дружили с их семьей. Их сын называл меня дядей Элиотом. — Элиот взял чашку с чаем, но не стал пить, просто подержал ее в руках, как будто согреваясь, хотя к тому времени чай, должно быть, совсем остыл.

— Это был тяжелый развод? — спросил я.

— Очень тяжелый. У Пена были семейные деньги. У Джулии ничего не было, но ей нравилась жизнь, и она не хотела работать. Его родители подарили им дом в Олмоуз-Парке, но Джулии он тоже нравился, каждая вещица в нем. Его родители даже собирались вмешаться, чтобы вернуть фамильные вещи, которые они подарили им. Конечно, обо всем этом я слышал от Пена. Мы часто завтракали вместе. Иногда он приходил сразу после встречи с Джулией и ее адвокатом, взъерошенный, понося ее самыми грубыми словами, какие он только мог выдумать. Говорил, что добьется того, чтобы она не приблизилась ни к нему, ни к сыну.

— Они спорили из-за опеки? — поинтересовался я.

Мне ничего не было известно о родителях Остина. Я предполагал, что он из состоятельной семьи, если судить по образу жизни, но это вполне могло оказаться ложным представлением, как и многое другое в Остине. Я задумался о себе, выросшем в другой части Сан-Антонио. Мне тогда было около десяти лет, неудивительно, что я ничего об этом не знал. Остин, моложе меня на пять лет, был уже в центре безобразного конфликта.

— Они спорили по любому поводу, — сказал Элиот. — Развод тянулся несколько месяцев. Мы с Мэйми старались не вмешиваться, но не прекращали встречаться с Джулией. Когда я пробовал поговорить с ней о Пене, она отвечала, что я ничего не понимаю, что на самом деле не знаю Пена. Такое отношение свойственно разочарованной женщине, но я вполне мог с таким же основанием отнести ее снова к ней самой. В иных семьях супруги живут сами по себе. Их семья была из таких. Я хорошо знал Пена, но не знал его друзей, не знал, что он делал по ночам после того, как переехал от Джулии.

— И что же? — спросил я.

Элиот посмотрел на меня так, будто я вмешался в личный разговор. Он замолчал, глаза Элиота блуждали по ковру, стенам, темному экрану телевизора.

— И однажды, — продолжал Элиот, — Пен утихомирился. Он с головой ушел в адвокатскую практику и вообще не вспоминал о разводе. Вся эта история вышибла его из колеи. Он внезапно постарел, я хочу отметить, что раньше он отменно выглядел. Его всегда отличала мальчишеская беззаботность, теперь от нее и следа не осталось. Он казался нервным, вскакивал, если кто-то к нему подходил. Я допытывался у него, что произошло, но он отмалчивался.

Я наблюдал за Элиотом, ожидая, когда он приступит к сути. Он никому не рассказывал эту историю, даже жене.

Он поступал так не потому, что это был чужой секрет. Эта история касалась самого Элиота. Его бегающий взгляд только усиливал мою уверенность.

Он нарушил молчание.

— Однажды Пен пришел в мой офис в здании суда, но подавленный, а не разъяренный, он, казалось, с трудом передвигал ноги. Он вошел в мой кабинет и закрыл за собой дверь. Я спросил, что случилось, но он не сразу заговорил. Он метался по комнате, дотрагиваясь руками до стен, будто оценивая их толщину. Я решил, что он тронулся. Может, так оно и было. «Она уничтожит меня», — наконец произнес он. Вот так и начал, без приветствий, без предисловия. Конечно, я понял, о ком идет речь. Я видел, что он обезумел, старался втолковать ему, что все образуется, что он еще заработает много денег, женится второй раз и у него будет другая семья… Но Пен только качал головой и таращился на меня, как будто я городил ерунду. «Ты не знаешь, что она собирается сделать», — наконец сказал он. Он сидел передо мной и неотрывно смотрел на меня. Я спросил мнение его адвоката по этому поводу, и Пен ответил, что никто не знает. Накануне Джулия пригласила его к себе и сообщила, что именно она намеревается сделать, если он не оставит ее в покое.

— Чем она пригрозила?

Элиот взглянул на меня.

— То же самое спросил я, — сказал он. — Но Пен не хотел отвечать, и я решил, что лучше мне не знать правды. В конце концов он сказал: «Мне нужна твоя помощь, Элиот». Я с готовностью согласился. «Мне нужно поговорить с Остином, — сказал он. — Она меня к нему сейчас не подпустит. Но если я смогу поговорить с Остином, я все улажу. Он не будет ее слушаться, если я с ним поговорю».

— О чем ты говоришь? — спросил я его. Он не хотел говорить мне, но ему было без меня не обойтись. Он встал, отошел от меня, засмеялся — так смеется человек перед роковым выстрелом? — а затем сказал: «Она собирается заявить, что я надругался над сыном».

— Господи, — сказал я, и Элиот повторил мои слова.

— Она что, сошла с ума? — спросил я его. — Пен пожал плечами. Джулия в своей ярости готова была на все, это самое худшее, что она могла придумать. Что ж, я согласился. Разве ты бы поступил иначе, Марк? Можешь придумать худшее обвинение для мужчины? Пойми, это происходило в начале пятидесятых. Мы даже не читали о подобных вещах. Это было… Я содрогнулся от услышанного. Я не сомневался в сумасшествии Джулии. Развод довел ее до такого состояния, что она не выдержала. Видишь, я даже не задумался над сутью обвинения. Это было как большая доза яда, ее выплевываешь сразу, как только яд попадает на губы. Понимаешь?

— Да, — сказал я, именно это Элиот ожидал от меня услышать. Я думал об Остине.

— Когда Пен увидел, что я сразу принял его сторону и не поверил Джулии, ему стало легче, он продолжал. Он сказал, что Остин месяцами проводил время с матерью, нельзя сказать точно, чем она забила голову мальчика. Неизвестно, как он поведет себя. Я возразил ему. Что ей все равно никто не поверит, даже если она предъявит это ужасное обвинение. Но Пен ответил, что не может позволить втянуть в это Остина. Если Джулия убедит его солгать ради нее, это будет преследовать его до конца жизни. До конца жизни Остина. Понимаешь? Он беспокоился о сыне. И он добавил, что не хочет расстраивать своих родителей. Они не смогут после этого общаться с внуком.

Элиот снова замолчал. Какое-то время назад бра ярко освещало комнату, но к этому времени она вновь погрузилась в полумрак. Сквозь балконную дверь к нам заглядывала ночь. Кто угодно мог прятаться в этой темноте. Мы с Элиотом были совсем одни, за пределами электрического света, казалось, резвились духи, только руку протяни.

— О чем он тебя попросил? — задал я вопрос.

Я хотел, чтобы Элиот перешел к главному, чтобы дать понять, что я ему сочувствую, но Элиот вздрогнул, как от удара.

— Он попросил меня поехать в школу Остина, — сказал он. — Джулия уже предупредила директора, чтобы Пену не позволяли видеться с ребенком, и, видимо, убедила и Остина избегать отца. Но я мог забрать Остина из школы. Я был другом семьи. Я сказал Пену, что это плохая идея, но он ответил, что сын не сможет предать его, если он поговорит с ним. В его глазах было такое отчаяние, и я не знал, что он сделает с собой, если я откажу ему. Он твердил одно, что хочет только увидеть мальчика. И в конце концов я сдался.

— Сколько лет было Остину?

— Шесть. Всего шесть. Это было в ноябре, он пошел в первый класс. Я даже не задумывался о самом Остине, по правде говоря. Все мои мысли крутились вокруг ужасного поступка Джулии, которая так подло использовала сына. К тому времени я давно не виделся с Джулией, забыл, что когда-то знал ее. Я воспринимал ее по рассказам Пена как отвратительную, расчетливую ведьму. Поэтому я был удивлен, увидев Остина, он был обыкновенным симпатичным мальчиком. Его привели в кабинет директора. Я был не просто другом семьи, но еще помощником окружного прокурора. Я показал свое удостоверение, сказал, что в семье конфликт и что меня попросили отвезти мальчика домой. Остин тоже поверил мне. Он был рад меня видеть, — тихо добавил Элиот. — Мы сели в машину и уехали, но по дороге мы с Остином перекинулись парой слов.

— Как он выглядел? — спросил я.

Элиот пожал плечами.

— Обыкновенный шестилетний ребенок. Тихий, вежливый. Он мне всегда нравился, но я не часто о нем вспоминал. Это было еще до того, как у меня самого появились дети, и они меня не слишком интересовали. Лучшее в Остине было то, что он не путался под ногами. Можно было взять его с собой на обед, где были одни взрослые, и даже не заметить его присутствия. Но я всегда хорошо к нему относился. Наверное, я ему нравился.

Рассказ меня тронул. Я тоже вперился взглядом в темноту за окном.

— Отъехав подальше от школы, я остановил машину, и Пен сел рядом с Остином. Мальчик не промолвил ни слова. Он даже не поздоровался с отцом. Он лишь забился в угол, так что я больше не видел его в зеркало. Я подумал, что мать здорово постаралась заставить его бояться собственного отца. Пен улыбнулся и кивнул мне.

— Куда вы поехали?

— В пансионат. Не в гостиницу, где пришлось бы проходить по вестибюлю. Это был мотель, где можно было припарковать машину прямо перед дверью домика. Пен уже заказал такой домик. Таких мест было много на шоссе в то время.

Их и сейчас было много, но шоссе превратилось в широкую, пришедшую в упадок дорогу, где старые мотели предлагали плохонькую еду за низкие цены, надувшие кровати и телевизоры в номерах. Трудно было представить себе эти мрачные, старые постройки, когда они только начинали свое существование, манили новизной.

— Мы вошли в комнату, все трое. Остин старался по возможности держаться подальше от отца, но от меня тоже шарахался. Я говорил с ним, убеждал, что все будет в порядке, но он даже не поднял глаз. Пен молчал. Он снял куртку, бросил ее на стул и присел на кровать, а через минуту сказал: «Почему бы тебе не оставить нас одних, Элиот, чтобы мы с Остином могли поговорить?»

— И ты ушел? — спросил я после короткой паузы.

— Остин смотрел на меня, — хрипло проговорил Элиот, — раньше он не смотрел ни на кого из нас, но, когда услышал, что я должен уйти, он посмотрел на меня в упор, я мог чувствовать его взгляд, как прикосновение рук. В его глазах стояли слезы, лицо побелело, стало почти прозрачным. Господи, Марк, я смотрел на него и думал, что эта женщина сумела убедить его в реальности насилия над ним. Я все еще верил Пену.

— Не говори мне, что ты ушел из комнаты! — вырвалось у меня. Я хотел сказать: «Не говори, что ты оставил мальчика наедине с отцом».

— Я сказал… — почти пробормотал Элиот, наверное, так же он говорил это тридцать пять лет назад, в мотеле. — Я сказал, что мне, пожалуй, лучше остаться, чтобы никто не смог обвинить Пена. Но Пен только ухмыльнулся. К нему вернулось прежнее хладнокровие. Он ответил: «Это не обязательно, старина». И я не смог, — продолжал Элиот, — я не мог остаться в комнате и дать ему понять, что подозреваю его, не мог показать, что верю в его чудовищный поступок. Он был моим другом. Я был многим ему обязан. Я заставил себя повернуться и выйти из комнаты. Я сказал, что буду поблизости, и оставил дверь приоткрытой, но она захлопнулась за мной. Я вышагивал перед дверью, стараясь производить максимум шума. Я обошел весь пансионат, подходил к окну с улицы. Оно было слегка приоткрыто, и я услышал, как мальчик плакал. Я слышал, как Пен сказал: «Обними меня, сынок».

— И что же? — сказал я, мой голос был хриплым.

— Я поспешил вернуться, постучал и вошел. Ничего плохого не произошло, Марк, я уверен. Пен, правда, снял галстук, но одежда была на нем, и мальчик был в пиджаке. Ничего не было, это чувствовалось, понимаешь, что я имею в виду? Пен улыбнулся мне. Но Остин совсем не смотрел на меня. Он не подбежал к двери, когда я вошел. Я не был его спасителем, понимаешь. Я был его похитителем. Я был заговорщиком.

— Но ничего ведь не случилось, — сказал я.

Элиот наконец взглянул на меня.

— Произошла очень важная вещь. Я помог Пену убедить мальчика, что ему от отца нигде не скрыться. Не важно, кто защищал его, кому он доверял, его отец везде мог до него добраться.

Элиот остановился, его признание подходило к концу.

— Что произошло? — спросил я.

Он выпрямился.

— Джулия отказалась от своей угрозы. Ты, конечно, понимаешь почему. Она больше не могла положиться на показания своего шестилетнего сына. Пендлтон Пейли лишил ее этого с помощью моего бывшего босса. Остин был слишком напуган, чтобы обвинить отца, он понял, что не может доверять никому во взрослом мире, никто ему не поверит и не защитит. После этого развод состоялся без суда. Обе стороны перестали предъявлять друг другу претензии. Все улеглось.

— А как насчет посещений ребенка? — спросил я.

Голос Элиота опять стал хриплым.

— Как обычно, — ответил он, обводя взглядом комнату. — Каждый выходной, праздники. Я слышал, Джулия что-то придумала, чтобы Пен не смог забирать к себе сына или чтобы вместо этого Остин гостил у бабушки. И Пен не настаивал. Но я потерял его из виду. Я не хотел… — Он пожал плечами. — Потом я увидел Остина Пейли, когда он закончил колледж. Ему нужны были рекомендации. Я тогда уже был окружным прокурором, и он пришел ко мне. Ты знаешь, какой Остин, всегда дружелюбный, вежливый. Он так же и ко мне отнесся, но не подал руки, будто бы заинтересовавшись картиной на стене, а прежде, чем уйти, посмотрел на меня спокойно и уверенно и произнес: «Знаете, это была правда». Вот и все. Он улыбнулся, кивнул и вышел. Я дал ему рекомендацию и проследил, чтобы он получил и другие.

«Он пришел к тебе за рекомендацией, — подумал я. — Он не позволил тебе дотронуться до него, но воспользовался знакомством».

— А как его отец? — спросил я. Если бы Пендлтон Пейли все еще практиковал в Сан-Антонио, я бы слышал о нем. Даже если он практиковал двадцать лет назад, когда Остин был студентом правовой школы, а я стал помощником Элиота.

— Давно умер, — ответил Элиот. — Через несколько лет после этой истории. К тому времени я очень редко с ним виделся. В глубине души я думаю, было облегчением услышать…

— Что?

— Он наложил на себя руки, — ответил Элиот. Это допотопное выражение напомнило мне, как стар был сам Элиот. Как стара была эта история.

— Он не оставил записки, но сам факт его самоубийства доказал мне, что я был прав.

Я поднялся, сделал несколько шагов в темноту.

— А мать Остина не пыталась ему помочь? — спросил я.

Элиот выглядел задетым этим вопросом.

— Тогда никто не ходил к детским психологам. Мало кто специализировался на таких случаях. Общество не признавало, что такое могло быть.

— Ты никогда не говорил об этом с Остином, — догадался я. Элиот в недоумении уставился на меня. — Но ты попытался загладить свою вину перед ним.

— Конечно, я следил за его карьерой, — сказал Элиот. — Когда он закончил правовую школу, я мог помочь ему с работой, но он не попросил. Он не пытался отыграться на том, что случилось. Но я сделал для него все, что мог. Я знакомил его с судьями, следил, чтобы он завязывал нужные контакты.

После того как Остин стал адвокатом, Элиот, тогда окружной прокурор, вполне мог оказать ему несколько услуг.

— Ты прикрывал его? — предположил я.

— Раза два, — сказал Элиот, — я вмешался в ход судебного разбирательства и помогал ему. Это определило его судьбу в начале карьеры. Мелкие дела, которые никого не интересовали. Остин стал уважаемым человеком, иначе ему при создании адвокатской конторы пришлось бы преодолевать сопротивление системы. Теперь мне понятно превосходство, присущее Остину. Уверен, Элиот не часто заступался за него, в противном случае я узнал бы об этом, но эти маленькие услуги выработали в Остине уверенность в себе. Остин все делал основательно, не спеша. Люди всегда ждали его.

— А потом он все-таки обращался к тебе за помощью?

— Раза два, — повторил Элиот. — Ничего противозаконного, Марк. Просто в тех случаях, когда у него был особый клиент, приходилось прилагать все усилия. Так раздраконить противника, что он не выдерживал. Свобода действий, данная исключительно судьям и присяжным.

— Пока однажды… — подсказал я.

Не думаю, что Элиот намеревался продолжать рассказ. Он, вероятно, предполагал, что тот давний эпизод поможет мне поступить по совести в отношении Остина. Дальше было опасно углубляться в прошлое. Могли обнаружиться такие нюансы, которые превратили бы повествование Элиота в пошлую историю об услугах, которые беспрерывно копились, и тот, кто оказывал их, попадал в зависимость от опекаемого.

— Однажды он пришел ко мне и сказал, что его обвиняют, — Элиот набрал побольше воздуха, — в непристойном обращении с ребенком. Я уже говорил, что раньше мы не придавали большого значения подобным вещам, как происходит сейчас. Я навел справки, ребенок совсем не пострадал. Он был в безопасности. Остин только трогал его. Сомневаюсь, что кому-то удалось бы выдвинуть против него обвинение. Но даже подозрение уничтожило бы Остина. Он пришел ко мне и плакал. Он рыдал как ребенок, обещал, что возьмет себя в руки. Он был так напуган, что убедил меня, что подобного не повторится. Он никогда не намекал мне, что я повинен в его пагубном пристрастии. Для нас обоих как бы не возникал такой вопрос. Он ничего от меня не требовал.

Я с отвращением почувствовал в словах Элиота фальшь.

— Он принялся оправдываться. Он взывал ко мне о прощении. — Элиот, видимо, и сам ощутил неловкость. — Я сделал так, чтобы дело закрыли, — просто заключил он. — Я сам подписал отказ, кроме меня некому было это сделать.

— В следующий раз Остин уже сам о себе позаботился, — сказал я.

— Он никогда больше не просил меня о помощи, — подтвердил Элиот.

Понять — значит простить, и как окружной прокурор, только я был в состоянии перевести теорию в практическое русло. Я задался вопросом, понимал ли Элиот, а я думаю, нет, что в просьбе отпустить Остина таилась надежда, что я избавлю от мук совести самого Элиота. К тому же история об Остине и его отце может выплыть наружу в заключительной части суда, если дело зайдет так далеко. Присяжные могут решить, что окружной прокурор округа Бексер — Элиот тогда еще им не был, но так его все воспринимали, — самый честный прокурор всех времен, не смог защитить Остина в детстве. А в результате, став наконец окружным прокурором, Элиот уже сознательно покрывал грехи самого Остина. Это подмочит его репутацию. Даже я не мог относиться к нему по-прежнему. И Элиот понимал это, хотя бы по моему невольному вопросу, который я задал минутой раньше. Он не подал мне руки на прощание, и я не заставил его повторить свою просьбу.

— Элиот, — сказал я. — Я подумаю над этим.

В течение всей ночи я предавался размышлениям. Даже в короткие промежутки сна я вел воображаемый разговор.

«Что ты ждешь от меня, Элиот? Я должен позволить ему разгуливать на свободе, заверить его в том, что он волен поступать по-своему? Я не кровожаден, я не хочу его погибели. Укажи мне выход».

Среди ночи я вдруг представил себя маленьким мальчиком, который сидит один в кромешной темноте, прислушиваясь к каждому звуку на грани истерики, натягивая на себя одеяло.

Стряхнув с себя сон, под утро я уже не ломал голову над этим вопросом. Любой ответ казался ошибочным, но беспокойство покинуло меня. Первым делом я отправился к Дженет Маклэрен.

Это был первый мой приезд к ней. Раньше она всегда приходила ко мне. Рано утром я уже не застал ее дома, а перезвонив мне из офиса, она сказала, что очень занята и сможет поговорить со мной только в перерыве между приемами.

Ее кабинет находился в двенадцатиэтажном здании на севере, города, рядом с медицинским центром. Мне показалось, что я очутился в незнакомом мне мире, где сумели избавиться от грязи и бедности. В приемной сидела девочка пяти или шести лет с мамой, которая украдкой поглядывала на меня до тех пор, пока я не обратил на нее внимания. Я подошел к окошку администратора, и меня тут же пропустили. Короткий коридор был похож на больничный, но с той разницей, что не пропах лекарствами. Пахло книгами, бумагой и хвойной мастикой, которой уборщицы протирают линолеум.

Я обнаружил доктора Маклэрен в ее необычном кабинете, где на стенах рядом с яркими, причудливыми фотографиями растений висели дипломы в рамках, а на книжных полках стояли мрачные тома, труды известных психологов. Дженет сидела за столом, перед ней лежали бумаги, но глаза ее были закрыты. Она пила черный кофе. Открыв глаза, она слабо улыбнулась.

— Привет, Марк. Жаль, что мы не смогли вместе позавтракать, но мне надо было спешить. Кое-кто неважно провел ночь.

— Похоже, ты.

— Ну спасибо. Детский психиатр должен спать, вместо того чтобы смотреть допоздна дурацкий старый фильм, в то время как его пациенты видят кошмары и просыпаются в слезах.

— И что это был за фильм?

Она скривилась.

— «Привидение и миссис Мьюир». И тут появился ты, сам похожий на привидение.

Я опустился на стул.

— Я плохо спал.

Она посмотрела на меня с нежностью.

— Выкладывай свои проблемы. Даю тебе минуту и сорок восемь секунд.

Я не стал терять время.

— Я хотел спросить тебя об эффективности твоего метода. — Я обвел жестом кабинет. — Возьмем, к примеру, Томми. Ты думаешь, что сможешь вернуть его жизнь в привычное русло, помочь ему стать нормальным?

Она даже не стала поправлять меня. Лишь сказала:

— Психиатрия не предсказывает будущее. Я знаю, что могу помочь Томми. Не знаю насколько.

— А если вовремя не вмешаться? Что будет по прошествии многих лет? Ему можно помочь?

Дженет стряхнула усталость, только темные круги под глазами выдавали плохое самочувствие.

— Сколько лет?

— Сорокалетний мужчина, которого изнасиловали в детстве и который сам насиловал детей в течение двадцати лет, может, даже больше!

Дженет внимательно смотрела на меня, впитывая каждую деталь и оценивая ее. Она поняла, что я говорю не отвлеченно.

— Мужчина, который эксплуатировал свою власть над детьми и не задумывался над своим поведением вплоть до зрелого возраста… Не знаю. Если бы он захотел измениться…

— Что, если бы его заставили прийти к тебе на прием без его согласия на лечение?

Она посмотрела на меня. Мое замечание дало ей понять, что я осознаю важность этой детали. Через несколько секунд она глубоко вздохнула и сказала:

— А можно ли тебя заставить излечиться от сексуального влечения к женщинам?

Мы задавали друг другу вопросы, которые не требовали ответов. Я было начал:

— Но я…

— И не говори, что твоя ориентация нормальна, а его нет. Сексуальное влечение не признает условностей.

— Я не то собирался сказать. Я лишь хочу ему помочь.

Дженет снисходительно посмотрела на меня, как смотрит отец на четырехлетнего ребенка, изъявившего желание помочь ему припарковать машину.

— В твоем положении, — сказала она, — единственные, кому ты можешь помочь, — это такие, как Томми, чтобы они не стали новыми жертвами.

— Ты хочешь сказать: я обязан упрятать этого типа подальше, где он никому не причинит вреда? А если предположить, что мы говорим о Томми спустя двадцать лет?

Она имела дело с детьми и не утеряла детского восприятия мира. И все же она была мужественней меня. Дженет смерила меня долгим взглядом.

— Я бы сказала то же самое.

Она поднялась.

— Больше нет ни секунды. Приходи во время ленча, я куплю тебе бутерброд с тунцом.

Уходя, она потрепала меня по плечу, что подняло мне настроение.

Я думал о головоломке, которую она мне подкинула. Есть ли возможность избежать новых жертв? Я попытался представить их, но вместо этого передо мной возник мальчик по имени Остин, один в темноте, задающийся вопросом, все ли в доме спят, действительно ли он слышал шаги. Его ужас становится невыносимым, потому что ему некуда бежать. Он не может обратиться за защитой к своему отцу, потому что шаги в темноте, которые заставляют его содрогаться, принадлежат папе.

Трудно было вообразить Остина мальчиком. Преодолев свою болезненную беспомощность, он стал мужчиной, которому была нужна власть, чья жизнь подчинялась только этому желанию. Я не мог представить Остина в кабинете врача: полного раскаяния, желающего измениться, пытающегося заставить поверить в это и врача. Но за его слезами проглядывал все тот же человек, который будет управлять окружающими людьми доступным способом и который считает детей нацией, готовой к покорению.

Если кого-то и можно было винить, так это отца Остина, но и у него, возможно, было свое оправдание. Он был мертв, но причиненный им вред не ушел с ним. Боль живет долго после того, как исчезнет раздражитель, и подобно радиосигналу распространяется дальше.

Мне было жаль Остина и всех остальных, но не в моей власти было помочь ему. То, что он был жертвой, не объясняло его преступную суть. И я был единственным человеком, который мог пресечь его деяния. Если я этого не сделаю, если Остину удастся вывернуться из-под града моих ударов, он окончательно убедится в своей неуязвимости.

 

Глава 12

Я должен был поставить Элиота в известность. Был полдень, но в его офисе сообщили, что он уже ушел. Мэйми ответила утвердительно, он находился дома. Я сказал ей, что заеду.

Элиот и Мэйми жили в Олмос-Парке, старом, дорогом районе, но их роскошный дом не был самым шикарным. Это было каменное, одноэтажное строение без архитектурных изысков. В свое время, должно быть, им было тесновато с их тремя детьми. Теперь он походил на сказочный домик, окруженный ухоженными цветочными клумбами и венком из осенних листьев на двери, покрытый темным лаком. Элиот напоминал мне доброго гнома в расстегнутом жилете с трубкой во рту.

— Входи, входи, — сказал он, и Мэйми, проходя по коридору за его спиной, повторила приглашение.

— У меня всего несколько минут. Можно тебя?

Выйдя наружу, Элиот изменился в лице. Он оставил трубку и сосредоточился.

— Я уже сообщил его адвокату, но думаю, тебе тоже следует знать. Мы начинаем судебное заседание утром в понедельник.

Элиот подождал. Он посуровел.

— Я не могу рисковать, Элиот. Мои консультанты говорят, что такие, как Остин, не меняются. Он всегда будет угрозой для детей. Я не могу… пренебречь своими обязанностями, — хотел я сказать, но решил не уязвлять самолюбия Элиота.

— Он не виноват, — тихо произнес Элиот, ничего больше не добавив. Он говорил так, будто давал мне последний шанс. Я не воспользовался возможностью, но его тон лишил меня желания извиняться. Элиот попытался продолжить: — Он был еще ребенком…

— Он уже не ребенок. Он взрослый мужчина и отвечает за свои поступки. Следует положить этому конец. Все не могут быть жертвами в этом деле. Кто-то должен нести ответственность.

Голос Элиота был тихим, но в нем ощущались стальные нотки.

— Я говорил тебе, что, по-моему, с помощью лечения…

— Лечение его не изменит. Он не хочет меняться, он хочет избежать наказания, и только. Он не мучит себя раскаянием.

Элиот больше не спорил. Я почувствовал себя опустошенным.

— Прости, Элиот.

— И ты меня прости, Марк.

Голос его звучал проникновенно. Он знал, что так будет. Я ждал его объяснений. Он не отводил от меня взгляда.

— Я согласился защищать его на суде, — сказал Элиот. Если бы он ударил меня, я бы и то не чувствовал себя таким уничтоженным. Не знаю, думал ли Элиот, что должен все объяснить мне, или выражение моего лица говорило само за себя.

— Остин попросил меня, и я согласился, — продолжал он. — Мне противно бороться против тебя. Я ненавижу саму мысль о том, как это будет выглядеть, как это навредит твоим шансам на выборах. Но я не могу бросить в беде этого парня. И еще одно, Марк. — Он схватил меня за рукав. — Он невиновен. Жаль, что не могу представить тебе доказательства, но…

Теперь мы были в разных лагерях.

Моя машина послушно ехала к Дворцу правосудия. Прибыв туда, я сразу же направился в кабинет Джека Пористера. Он и еще один следователь держали на коленях портативную игру. Когда я вошел, второй следователь развернулся и сделал вид, что занят бумагами, но Джек просто взглянул на меня, вскинув брови.

— Ты так и не выяснил, куда делся Крис Девис? — спросил я.

— Исчез с лица земли, — ответил Джек.

Или провалился сквозь землю. В прошлом Остина уже было одно мертвое тело. Он клялся, что не причастен к этому, но он привык давать зароки.

— Пошли кого-нибудь в школу Томми Олгрена, — сказал я. — Не жди, пока он выйдет из здания. Не хочу, чтобы он и на секунду оставался один.

— Уже сделано, — отрапортовал Джек.

Я уставился на него:

— Ты такой сообразительный?

— Скорее предусмотрительный. Я знал, что наши мысли совпадут.

— Необязательно, — сказал я. — Однако спасибо.

Он пожал плечами.

— Какую еще каверзу он может придумать? — спросил я Бекки час спустя. Я приютился на одном из неудобных стульев в ее узком кабинете, чувствуя себя пленником. Я говорил об Остине, но думал об Элиоте. Поэтому Бекки ответила по-своему.

— Он отвлечет тебя от основного, и ты не подготовишься к суду.

Она с жалостью посмотрела на меня, такой взгляд предназначается хорошему другу, который потерял разум.

— Ты когда-нибудь видела его в деле?

Она покачала головой в ответ.

— Он лучше всех, Бекки. Все, что я знаю о процессе обвинения, я узнал от него, но он-то знает куда больше.

— Но на этот раз он на стороне защиты. И его клиент виновен.

Я кивнул, но Бекки поняла, что это не имело значения.

— Он просто один из юристов. К тому же давно не практиковавший.

— О, пожалуйста, не дай ему себя провести вокруг пальца. Он прикинется овечкой, пока не наступит решающий момент.

— Куда ты? — спросила она.

— Подальше отсюда. И ты сделай то же самое. Уже ничего не изменишь.

— Отдохни хорошенько в выходные. Не думай о деле. — Она рассмеялась.

— Знаю, — сказал я, слегка касаясь ее руки. — Увидимся в понедельник.

— Марк, ты не хотел бы?..

— Нет, спасибо.

Я обнаружил следователя на кухне, он ел сандвич, ожидая, когда родители Томми придут домой и отпустят его. Я разрешил ему уйти, но заставил взять с собой и сандвич. Томми, казалось, был рад этому обстоятельству.

— Что мы будем делать? — спросил он.

— Давай пойдем на улицу, — ответил я. — У тебя есть футбольный мяч?

Томми покачал головой. Мы вышли во внутренний дворик. Был шестой час, конец октября, полная неопределенность и в отношении дня, и в отношении времени года. Сейчас могло быть летнее утро или зимний полдень. Солнце стояло слишком низко, чтобы греть по-прежнему. От него еще исходило тепло, но холод уже подбирался. Ветерок усиливал его.

— Ты давно видел Стива? — спросил я. Стив был мальчиком, о котором упоминал Томми, но только в прошедшем времени. Я понял, что они когда-то были друзьями.

Мой вопрос удивил его, как я и предполагал.

— Стива? Нет.

— Вы не видитесь в школе?

— Мы учимся в разных классах, — ответил Томми.

— Может, в следующем году?

Томми огляделся, как будто попал в незнакомое ему место. В нашем поле зрения оказались качели, но они предназначались для малышей.

— В следующем году я буду в средней школе.

Мы обсудили среднюю школу, преимущество того, что не надо будет все время сидеть в одном кабинете. Я намекал на возможности, которые открывались. Новые друзья в разных классах, новые знакомства. За пять минут можно поменять прошлое на будущее.

Томми прекрасно справлялся с ролью маленького хозяина дома. Во дворике он стал самим собой, каким я его знал, серьезным мальчиком, который мог говорить о предстоящих в его жизни переменах, как будто уже пережил их. Я поощрял такое поведение. В последнее время мы говорили о разном — о событиях, которые могут произойти в его жизни, не только о прошлом.

Мы не говорили о деле. Я пришел не для того, чтобы натаскивать его, просто хотел подбодрить, укрепить его доверие ко мне. Вот чего я хотел. На это я потратил недели.

Если Томми говорил правду, то он попал под двойной удар. Остин завлек его и бросил, в скором времени так же поступлю я. Я не собирался остаток жизни быть его наставником, другом. Как только суд закончится, он останется один.

Это известный прием: дать жертве понять, что у нее появился друг, покровитель, когда на самом деле потерпевший необходим на суде. Я хотел чувствовать себя виноватым перед Томми. Ему предстояло пережить еще одну трагедию, чтобы больше не было жертв.

На этот раз, после того что произошло с Кевином Поллардом, я нарочно избегал родителей Томми. Я не хотел на время заменить их в жизни мальчика. Я использовал все свои способности: играл с ним в крикет, прогуливался в парке, говорил о жизни, как будто пытался компенсировать за месяц годы, прошедшие без родительской любви, и так преуспел, что был поражен легкостью победы. Некого было замещать. Отец Томми отказался от своего авторитета давным-давно.

Я не испытывал ненависти к Джеймсу Олгрену. У меня не было к нему даже неприязни. Я прекрасно его понимал. Он был преуспевающим человеком, уже достигнувшим успеха и надеявшимся на большее. Мне не надо было напрягать фантазию, чтобы поставить себя на его место. Работа была для него важна, и он хорошо с ней справлялся. Она стоила усилий, стоила того, чтобы пренебречь воспитанием сына. Я понимал, как просто было Остину проникнуть в душу Томми. Я шел по тропинке, которую до меня проторил Остин.

Я не мог позволить Томми ускользнуть за три дня до решающего момента.

— В чем дело? — спросил я, когда мы вернулись в дом.

Томми пожал плечами.

— Нервничаешь? — спросил я.

Он покачал головой.

— Ты будешь нервничать, — сказал я, — когда войдешь в зал суда и увидишь, всех этих людей. Но тебе нужно только одно: смотреть на меня.

Он посмотрел.

— Что? — переспросил он.

— Именно так. Просто смотри на меня. Когда войдешь в зал, я встану. Не обращай внимания на всех остальных. Они никто. Ты их никогда не увидишь. Они тебя не знают и не вспомнят о тебе через два дня. Их присутствие не имеет значения. Просто смотри на меня. Ты пройдешь на свидетельское место, будешь говорить со мной, как всегда. Понимаешь?

— Да. — Он заплакал и повернулся ко мне спиной. — Но я не хочу быть там.

— Все будет хорошо, — торопливо сказал я. — Мы можем попробовать прямо сейчас, если хочешь. Ты всегда сидел на стуле, когда рассказывал. Ты будешь…

— Нет, нет. — Он замотал головой. — Я хочу сказать, что не буду давать показаний против Уолдо. Я не хочу причинять ему беспокойство.

«Сукин сын, — подумал я. — Он все-таки добрался до него». Но как? Мне показалось, что я вижу пресмыкающуюся физиономию Остина в комнате. От него нигде нельзя было укрыться.

— Когда ты говорил с ним? — мягко спросил я.

— Я не разговаривал с ним! — закричал Томми, как будто я обвинял его в чем-то. — Я думал о нем. Он не делал мне ничего плохого. Не только он был виноват в том, что произошло. Я не хочу причинять ему боль.

Дженет Маклэрен предупредила меня о такой реакции. Остин не просто совершил насилие над мальчишкой, он обратил его в свою веру. Томми любил его. И он чувствовал свою вину за то, что произошло.

— Томми. — Я подождал, когда он перестанет всхлипывать.

Он испуганно взглянул на меня, понимая, какому человеку противостоит.

— Ты не сразу поймешь, сколько горя он тебе принес, — сказал я. — Думаю, ты уже начинаешь это чувствовать. Не так ли, Томми? Остин не стал сначала твоим другом, а потом понял, как ему хочется до тебя дотронуться. Он обманул тебя. С вашей первой встречи он планировал, как остаться с тобой наедине и снять с тебя одежду. В случившемся не было твоей вины. Совсем не было. Не позволяй ему смутить себя.

— Я знаю. — Томми вытер глаза тыльной стороной ладони. Его лицо припухло. — Я это знаю. Но мне все же не хотелось бы причинять ему боль.

— И он делал то же самое с другими мальчиками, — продолжал я. — И с девочками. И некоторым из них было больно. Дело не только в тебе. Мы должны защитить остальных. Ты можешь думать, что он не навредил тебе, но возможно, сильно пострадал другой ребенок. Мы не можем отступиться от этого, правда?

Он покачал нерешительно головой.

Я продолжал говорить мягко, но все более настойчиво:

— Мне тоже нравится Остин, Том. Он многие годы был моим другом. Я тоже не хочу ему вредить. Но это не от меня зависит. Или от тебя. Нам не дано решать, преступление или нет то, что он совершил. Другие люди уже решили это за нас. У нас есть обязанности, которые мы с тобой должны выполнять. Мы не можем ими пренебрегать, не важно, что мы о них думаем. Есть система, которая принимает решения в таких случаях, и мы должны делать то, что нам говорят, нравится это нам или нет.

Какая чушь. Я и есть система. Я решаю, кого преследовать и до какого предела. Я бы никому не позволил лишить меня права принимать решения. Тем более гнусному извращенцу, которому удалось проложить путь сердцу своей жертвы.

— Ты понимаешь, Том?

— Да. — Он перестал плакать.

Вот где был подкуп. Мне надо было знать точно, проиграл я или нет. Я пытался занять место не только отца Томми.

— Но ты можешь послать систему к черту, — добавил я. — И меня тоже. Тебе лишь придется найти кого-нибудь другого, чтобы он рассказал о том, что ему сделал Остин.

Жаль, что я не видел своего лица. Я утратил строгость. Я старался выглядеть мужественным, но уязвленным, готовым к самому худшему. Томми пристально посмотрел на меня, как будто мог разобраться в тонкостях выражения моего лица и в том, что за этим скрывалось.

— Нет, — наконец сказал он. — Я сделаю это. Можете на меня рассчитывать.

— Молодец, — ответил я и невольно обнял его.

Я не стал задерживать его в своих объятиях, затем мы пошли на кухню и стали готовить сандвичи с сыром. Томми они нравились. Я еще с полчаса побыл с ним после прихода его родителей. Уходя, я пожал ему руку. Он был таким маленьким, что я мог бы поднять его одной рукой. Я мог заставить его делать то, что я хотел, но это бы не сработало. Он должен был любить меня. Я вопросительно взглянул на Томми, и он кивнул.

Я не совсем слепой. Глядя на Томми и его отца, я как будто рассматривал старые семейные фотографии. Томми был моим сыном в миниатюре. Его отношения с отцом были похожи на мои с Дэвидом. Его отец был слишком занят, чтобы заниматься им, исключая редкие моменты, когда он все же вспоминал о сыне, что только пугало мальчика, а не успокаивало его. Тот месяц, что я провел с Томми, прогуливаясь с ним, играя в мяч, примерно равнялся тому времени, которое я провел с Дэвидом, когда он был еще ребенком.

Я не знал, застану ли сына дома в пятницу вечером, но он оказался там, и не один. Викки открыла дверь.

— А, здравствуйте, — сказала она, не в пример прежнему, теплее.

Она выглядела сногсшибательно в длинном белом платье, которое оттеняло загар ее мягкой кожи. Светлые волосы были распущены и укрывали плечи. Нос был усыпан веснушками, чего я раньше не замечал. Серьги свисали до середины шеи.

— Тихий вечер в домашней обстановке? — спросил я.

Она засмеялась.

— Мы собираемся на бал.

По ее виду можно предположить, что поедет она туда в карете, которая начала карьеру простой тыквой.

— Надеюсь, что ты будешь почетным гостем, потому что затмишь всех остальных.

Она улыбнулась в ответ на комплимент.

— О, я даже наполовину не готова, — сказала она. — Входите.

Я вспомнил, что видел Викки оживленной считанные разы. Обычно она была холодна, как будто с трудом выносила нашу вынужденную встречу. Сегодня же вечером она выглядела такой счастливой, что вселила в меня огромную надежду.

Если бы Дэвид тоже выглядел счастливым, я бы просто немного поболтал и ушел. Он был в своем кабинете, сидел на углу кофейного столика, облокотившись о колени с бокалом в руках. Телевизор работал, и он смотрел в его сторону, но вряд ли понимал, что происходило на экране.

— Посмотри, кто пришел, — объявила Викки таким тоном, который я прекрасно знал после двадцати пяти лет семейной жизни. Он означал: «Встрепенись, Дэв, мы не одни».

— Привет, папа, — сказал Дэвид скорее озадаченно, чем обрадованно.

Никогда не видел его в смокинге.

— Ты выглядишь почти так же привлекательно, как Виктория, чтобы удостоиться чести сопровождать ее, — сказал я, подавив желание поправить ему галстук и лацканы. Мне следовало что-то добавить, чтобы не молчать. — Собираешься на бал?

Дэвид смущенно улыбнулся.

— Акт благотворительности, в которую нас втянули.

— Он имеет в виду, что я его втянула, — вставила Викки. — Извините, мне надо закончить макияж, иначе мы никогда не выйдем из дому. Простите, Марк.

Я вовремя повернулся, поймав взгляд, который она метнула в сторону Дэвида. Она улыбнулась мне.

— Ничего, я зашел на минутку.

— Предложи отцу выпить, — на прощание бросила Викки.

Дэвид улыбнулся, как маленький мальчик, и протянул мне бокал.

— Вот, осталось чуть-чуть, — сказал он. — Это мой бокал.

Я отказался.

— Спасибо, я только что обедал. Так вы собираетесь куда-то вместе? — сказал я так, будто обращался к знакомым, которых встретил в фойе театра.

— Такое иногда случается, — ответил Дэвид.

От него ничего нельзя было утаить, он был очень сообразителен.

— Рад это слышать. — Я обвел глазами комнату в поисках темы для разговора. Я чувствовал себя неловко. — Может, сыграем как-нибудь в гольф? — внезапно спросил я.

— Не в эти выходные, но возможно, на следующей неделе.

Я кашлянул.

— Ну, это несколько проблематично, у меня на понедельник назначено первое заседание суда. Но так только все завершится, посмотрим…

— И выборы, — добавил Дэвид. У него на лице отразилось удивление с долей высокомерия: мое появление хоть и было полной неожиданностью, но я оправдывал его ожидания.

— О, черт с ними, с выборами, — сказал я. — Возможно, они уже ничего не решат. Но этот суд важен для меня.

Дэвид и не пытался вникнуть в мои опасения. Он кивнул, как будто уже обо всем знал.

Я начал отступать к двери.

— У тебя все в порядке, кроме того, что тебе не хочется ехать на бал?

— Мне все равно, — сказал он.

— Правда? Ты выглядишь очень расстроенным.

— Ты бы с большим удовольствием обнаружил меня в одиночестве? — спросил он.

Я уже подобрался к двери, ведущей в коридор.

— Я просто так зашел, без тайной мысли. Я хотел тебя увидеть. — Как обычно, я ретировался, отражая атаки на бегу. Что бы я ни планировал, мои планы проваливались. Я остановился.

Дэвид насторожился.

— Зачем? — спросил он, невольно выдавая надежду и свою уязвимость.

— Потому что я люблю тебя, Дэвид. Я тревожусь о тебе. Я не испытываю неприязни к Викки. Но она не мой ребенок. Я забочусь о тебе. Если бы ты был счастлив, я бы успокоился. Но при каждой встрече ты либо один, либо кажешься несчастным.

— У меня все хорошо, — настаивал он.

Я смотрел на него. Он не переносил моего пристального взгляда. Он махнул рукой, расплескав содержимое бокала.

— Ты заботишься о том, чего я хочу, — спросил он, — или о своих представлениях о моем счастье?

Я не ответил.

— Я в порядке, — упорствовал он.

Он читал по моему лицу.

— Послушай, — сказал он, взял меня за руку и провел через кухню и заднюю дверь во дворик.

Там росли два ореховых дерева, тень от которых заглушала растительность. Опавшие листья лежали на голой земле.

— Я не должен ничего тебе объяснять, — сказал Дэвид.

— А мне и не нужно объяснений.

— Папа, я счастлив. Я живу той жизнью, которая мне нравится. Может, мы с Викки не любим друг друга, но нам удобно. Мы не цепляемся друг к другу, мы занимаемся своими делами.

Я был в шоке. Не любят? Они были слишком молоды, чтобы разлюбить.

— Но это не брак, — сказал я.

Дэвид вздохнул.

— Нет, это брак. Наш брак.

Я продолжил, подбирая слова:

— Это отношения соседей по квартире. Или… деловых партнеров.

Уязвимость исчезла из взгляда Дэвида. Он смело смотрел на меня.

— Я так представлял себе брак, — сказал он. — Люди живут в одном доме и терпят друг друга. Улыбаются за завтраком, потом погружаются в свои заботы.

Меня покоробило от его откровенности, и я дал ему это понять. Он походил на испуганного парнишку, который врезал своему противнику, но не ожидал, что пойдет кровь. Так что жестокость не была ему свойственна. Я тихо ответил:

— Дэвид, ты не прав. Ты мало видел. Мы с твоей матерью любили друг друга. Господи, мы были влюблены, еще будучи восемнадцатилетними, и больше такой любви в нашей жизни не было. Повторить подобное невозможно. Мы… — Я онемел, вспомнив, какой была Луиза. Юная Луиза. Ее лицо, она смеется, плачет, смотрит на меня. Зеленые поля, густые леса, море. Борьба с одеждой, с пуговицами. Часы, проведенные в молчании наедине, подготовка к экзаменам, молниеносный одновременный взгляд. — Тебя тогда еще не было, Дэвид. Ты не можешь отрицать, что наша любовь существовала. Ты отрекся от прошлого, Дэвид. Куда ты торопишься?

— Я вас видел вместе, папа. Что толку в страстной любви, если она улетучилась бесследно? Вы могли провести в молчании целый вечер.

— Мы прожили вместе полжизни, Дэвид. Больше, чем ты существуешь на свете. Многое теряется за такой промежуток времени. Это не значит, что ничего не осталось или мы оба жалеем об этом времени. Я бы не отказался от моих воспоминаний…

— Но понимаешь, — резонно заметил он. — Мы с Викки просто раньше подошли к этому пределу, легче, без горечи.

Я испуганно уставился на него.

— Когда-нибудь тебе будет сорок, Дэвид, и ты взорвешься.

К нему вернулось самообладание и вместе с ним чувство превосходства.

— Не думаю, — уверенно сказал он.

Мы вернулись в дом, прошли через гостиную. Я не собирался медлить. Лучше в таких случаях просто уйти, не смаковать неприятные минуты.

Думал ли я, что все так кончится?

Я повернулся у двери. Дэвид чуть не налетел на меня.

— Я никуда не денусь, — сказал я ему. — Ты легко сможешь меня найти. Если я тебе понадоблюсь, дай мне знать, хорошо?

Он уже не выглядел таким самоуверенным, скорее удивленным. И это было лучшее, на что я мог надеяться. Я порывисто обнял его. Он даже не пошевельнулся.

— Передай Викки, что я попрощался, — добавил я.

В субботу вечером, в последние выходные перед судом, я приехал в дом в районе Террел-Хилл, прихватив маленький скромный букет цветов. Это был оштукатуренный дом, большой и внушительный, с огромным окном. Круговой подъезд к дому занимал почти весь дворик, оставив нетронутым лишь крохотный, малопривлекательный кусочек земли, усаженной цветами, увядшими в преддверии зимы. Я стоял и смотрел на дом, прикидывая, стоит ли смыться, пока не поздно.

Но в этот момент парадная дверь распахнулась, и я без колебаний направился к ней. Девушка несла в руках сумку с одеждой. Она остановилась в дверях, обернулась и что-то крикнула. Когда я подошел ближе, она внезапно развернулась, почти столкнувшись со мной нос к носу, и выпалила:

— О! Привет! Я забыла, что мама кого-то ждет.

Доктор Маклэрен вставила:

— Не верь ей, она уже пять минут стоит в холле с сумкой в руке и выглядывает из-за занавески.

Девушка снисходительно улыбнулась. Ей было около двадцати, длинноногая и худая — даже слишком. Если только не была фотомоделью — с длинными волосами до плеч, блестящими глазами и светлой кожей, она бы ничем не выделялась, ее спасала улыбка и оживленная мимика, но мне не пришлось ее долго разглядывать.

— Имей в виду, что она должна была уехать еще днем, — продолжила Дженет, — пока не услышала, что ко мне придет гость.

— Меня зовут Элоиза. — Она крепко пожала мне руку. — Мам, ты не прихватишь еще одну сумку? Вы знаете, как их надо укладывать одна на другую?

Дженет приветливо улыбнулась, скрываясь в доме, я же сказал:

— Не совсем, — и подошел к спортивной машине с откидным верхом, стоявшей на дорожке.

Элоиза небрежно бросила сумку на заднее сиденье.

— Не важно, просто надавите, когда я скажу, ладно? — попросила она.

Я положил цветы на машину, но она тут же вырвала их у меня.

— Нет, только не на капот, они завянут. Цветы. Это так…

— Только не говорите, «мило».

— …наполнено смыслом. Никто уже цветы не дарит.

Вот такой разговор я хотел вести в день первого свидания Дины: ничего не значащая дружеская болтовня.

Я удержался от того, чтобы засунуть руки в карманы.

— Я приехал по делу. Мы должны оговорить свидетельские показания твоей матери в суде.

Элоиза подошла ко мне ближе, протянула букет.

— Правильно, вы принесли цветы, чтобы ввести в заблуждение соседей.

Взгляд исподлобья настаивал на признании.

— У тебя мамин рот, — вместо этого сказал я.

Ее губы расплылись в улыбке. Дженет вышла из дома, неся маленький чемодан.

— Это все?

— А, бесконечный поток поклонников, — сказала Элоиза. — Ты правда отделалась от последнего ухажера? Он не сидит наверху?

— Убирайся, — ответила Дженет. — Давай.

Затем они прилипли друг к другу, будто их притягивало: им стоило перестать сопротивляться, и никакое расстояние не стало бы для них препятствием.

Почувствовав себя лишним, я вошел в дом и очутился в холле, выложенном плиткой, белеющей на фоне окон, расположенных повсюду и даже над дверью. Слева от меня была гостиная, с некрашеным дубовым полом и кремовыми обоями в еле заметный голубой рисунок.

Кругом цветы: огромный букет на столе в прихожей, три другие икебаны я разглядел в гостиной. Я мог засунуть свой крошечный букет в любую из этих икебан, и он бы сразу затерялся.

— Потенциальная жертва Остина, — сказала Дженет. — Она моя младшая дочь, я избаловала ее. Что я могу сказать? Всем интересно узнать, что из себя представляют чада детских психологов, но я думаю, что Элоиза стала бы такой вне зависимости от того, как мы ее воспитывали. Это ее природный характер.

— Должно быть, это ты научила ее быть самостоятельной.

Дженет улыбнулась. Она вытирала щеку, входя в комнату, и я не стал смущать ее, принявшись разглядывать обстановку. Когда я повернулся, она сказала:

— Я еще не готова.

— Не могу дождаться, когда увижу окончательный результат.

На ней было темно-синее платье, которое ненавязчиво подчеркивало фигуру, а шею украшало тонкое золотое ожерелье. Волосы, я бы сказал, были цвета элегантности, а глаза под цвет платья. Она вспыхнула от удовольствия, увидев букет.

— Как приятно. Я люблю цветы.

— Правда?

Оказавшись в гостиной, я произнес банальное:

— Прекрасный дом.

— Да. Я оставила его после развода, а Тэд оставил себе практику.

— Он юрист?

— Врач. Хирург-ортопед.

— А, так вы познакомились в медицинском колледже?

— Нет. — Дженет замялась. — Я не посещала медицинский колледж, пока не решила выяснить, что так привлекало Тэда, ведь он возвращался домой не раньше девяти. Оказалось, что его увлечения не ограничивались медициной.

Не дождавшись моей реакции, она продолжила.

— Мне надо было давно переехать в домик поменьше. Но мне хотелось, чтобы дети приезжали в гости в родительский дом. Хочешь посмотреть?

Я чувствовал, как дом на глазах разрастается вширь и в высоту, каждый его уголок был наполнен ее воспоминаниями. Спальни детей, снимки, выставленные напоказ, убранные в буфет милые домашние сценки, нагромождение счастливых и горьких минут.

— Нет, — ответил я.

— Хорошо. Может, в другой раз. По одной комнате в каждый приход. Может…

— А может, и нет, — произнесли мы в один голос.

Дженет продолжила:

— Садись. Что ты хочешь выпить? Виски? Вино?

У нее уже все было под рукой. Мы болтали, пока она наполняла бокалы. Рассказали друг другу про детей, про их возраст и профессии, потом закрыли эту тему, потому что она вела к разговору о несложившейся семейной жизни, а откровенничать об этом было слишком рано. Дженет села рядом со мной на диван, но не слишком близко, и слегка чокнулась со мной, не произнося тоста. Я сделал глоток и откашлялся.

— Мы, видимо, не вызовем тебя для свидетельских показаний в первый день. Пока не…

— Знаю, — смущенно перебила Дженет. — Ты мне говорил. — Она колебалась. — Давай не будем говорить о деле, — попросила она.

— Давай, ты права.

Меня вдруг одолело чувство, что Дженет неймется спросить, почему я попросил ее о встрече, и у меня не было ответа. Время для нас, пожалуй, миновало. Такое объяснение только смутило бы нас обоих. Мы с Линдой никогда не назначали свиданий, мы влюбились друг в друга и уже не могли остановиться. Бекки не предлагала мне прийти на свидание, она предложила себя.

Все не то. Я превратился в мрачного, изнуренного работой чиновника, бередящего свои раны, предаваясь стенаниям по поводу Линды, потери семьи, отсутствия личной жизни. После того как я повел себя благородно в отношении Бекки, у меня остался единственный человек, к которому я еще мог обратиться.

По этой причине я сидел в уютной гостиной Дженет, ощущая себя шестнадцатилетним.

— Я заказал столик в ресторане «Де Тойль».

— О, прекрасно, — отозвалась она.

— Что-нибудь не так?

— Ничего. Это один из моих любимых ресторанов. Просто его оккупировали мои знакомые для встреч, и они там дюжинами роятся.

— О, я не думал, что мы будем прятаться. Хорошо, я знаю прелестную гостиницу во Фридрихсбурге, там приносят ужин прямо в номер.

Она рассмеялась и накрыла рукой мою ладонь.

— Дело не в этом, просто люди будут подходить к нашему столику или мне придется уделять им внимание, а я не хочу, чтобы нас прерывали.

— Нет, я не допущу, чтобы кто-нибудь вмешивался в наш сказочный разговор. Как насчет «Ла Скала»?

— О, еще одно любимое место. Но ненароком слышала, что у Такеров там сегодня вечером прием и…

— Послушай, — сказал я. — После стольких свиданий с поклонниками ты не знаешь ни одного места, куда можно пойти?

— Элоиза пошутила.

— Но ты же выбираешься из дому.

Она смерила меня взглядом.

— Для тебя это важно?

— Нет, зачем мне?

— Послушай, Марк. — Она вздохнула, но не отвела взгляда. — Когда Тэд ушел от меня или я его выгнала, как хочешь называй, я была выбита из колеи. Я потеряла мужчину, которого любила, потому что он нашел кого-то более… привлекательного. Знаешь, что чувствует женщина в таких случаях?

— Я знаю, что такое потеря.

— Но… — Она сцепила руки в замок. — По прошествии времени, живя растительной жизнью, я взяла себя в руки, собралась и начала соблазнять всех мужчин, попадавшихся мне на глаза. Это было десять лет назад, я была…

— Сногсшибательной.

Она улыбнулась.

— Скажем, я была близка к совершенству. И я хотела знать это. Я не имею в виду, что спала со всеми подряд, меня это не интересовало, но мне необходимо было чувствовать ответную реакцию. И правда, я экспериментировала прямо в магазине. Я понижала голос, разговаривая с официантами. Никто не мог от меня спастись. Мои подруги перестали приглашать меня на семейные вечера. Но кое с кем я зашла слишком далеко и поняла, что не хочу продолжения. Я думала: «К чему это? Пройдет время, и он найдет мне замену или сам наскучит мне».

Я хорошо понимал ее. Некоторые фразы мог произносить я сам.

— Итак, ты сбросила блестящее оперенье и зажила спокойно.

— Не совсем. Но это первое свидание, которого я ждала впервые за многие годы, и теперь я прикидываю, хочу ли я идти дальше?

Я почувствовал, как камень свалился с моей души.

— Да.

Ее лицо просветлело.

— Ты тоже это чувствуешь?

— Думаю, да, ты очень точно выразила словами мои ощущения. По крайней мере, недавние. Так что мы будем делать?

— Сделай шаг вперед или…

Чтобы внести ясность, я встал, снял пиджак и бросил его на стул, затем вернулся на диван.

Она размышляла.

— Я знаю здесь недалеко пиццерию, они доставляют заказ на дом.

— Я ее тоже знаю. Мне нравится их пицца «Дон Карлеоне».

Она расширила глаза.

— О, это может вызвать сердечный приступ. Как твои сосуды? Ты бегаешь по утрам?

— Нет. Я хожу пешком.

— Телефон на кухне, — сказала она. — Я позволю тебе ослабить галстук, если ты разрешишь мне снять платье.

Со своего места я видел, как ее стройные ноги переступали по лестнице. Я представил себе, как она переодевается там, наверху, и моя фантазия не пошла дальше.

— Что? — спросила она позже, касаясь воротника белой блузки, которую заправила в джинсы. — Я проболталась?

Остатки пиццы и салата были на кухне. Мы допивали каберне. Мы говорили о делах, углубились в семейные проблемы, вспоминали книги, фильмы студенческих лет. Мы деликатно обходили слишком интимные темы, но мне казалось, что я хорошо узнал Дженет. Она, должно быть, почувствовала, что солирует в разговоре, тогда как я почти молчу.

— Расскажи мне что-нибудь ужасное о себе, — внезапно попросила она.

Я понял, что, хотя много смеялся за последний час, грусть не покинула меня.

— Я потерял всех, кого любил, — сказал я. — И частенько задумывался, сколько в этом моей вины, а сколько уловок судьбы.

Дженет выпрямилась.

— Жену, или любовницу, или двух любовниц, но не детей. Друзей?

— Продолжай, я тебя остановлю, если ты дойдешь до последнего. У меня остался близкий друг, — медленно произнес я. — Я потеряю его в среду.

— Ты же не можешь терять друга с каждым обвинением.

— Это заседание особенное. Если я уничтожу клиента, уничтожу Элиота. Ему, видимо, придется рассказать о детстве Остина, чтобы смягчить приговор, вспомнить о том, как он ему навредил. Это заставит людей задуматься над тем, что Элиот предпринял впоследствии, чтобы загладить свою вину перед ним. А если я их не переиграю, поддамся им, как я смогу забыть, что Элиот отпустил на свободу человека, который…

Я замолчал, потому что вспомнил о деле, нарушив наш уговор.

— Марк.

— Настал момент, когда дотрагиваться друг до друга не возбраняется.

Она не заставила себя ждать и обняла меня. Я крепко прижал ее к себе, потом чуть ослабил объятие. Мы что-то говорили друг другу. Я нашел ее губы. Потом я почувствовал ее пальцы у меня на спине. Это уже не дружеское объятие. Мне было бы больно, не будь так хорошо.

Когда мы слегка отстранились, все еще держась за руки, она улыбнулась, нахмурилась, потом указала на свою блузку.

— Ты уверен, что я не посадила пятно? Ты все время смотришь на мою блузку.

— Не на блузку, — возразил я.

Она засмеялась и снова прижалась ко мне.

Это не требовало усилий, но волновало. Но когда моя голова занялась делом, как и руки, я остановился. На следующей неделе она будет моим свидетелем. Мне не хотелось сближаться с Дженет, пока суд не останется позади. Мысли всегда все портят.

Мы поговорили еще немного. Даже когда мы разняли руки, я все еще чувствовал ее близость. Это чувство доставляло нам радость в данный момент.

Прощаясь с ней на пороге, я попытался предупредить ее насчет предстоящего суда.

— В следующий раз, когда ты меня увидишь, я буду совсем другим. И все остальные тоже.

— Ты что же, меняешь характер, как костюмы? — Она засмеялась.

Она была такой соблазнительной, что я снова поцеловал ее, последний раз перед судом.

 

Глава 13

Юристы преображаются в суде, необязательно осознанно. Я видел милейшего человека, он становился брюзжащим слюной монстром — всякий раз при появлении в зале суда присяжных, а потом в недоумении вопрошал: «Что я делаю?» Я наблюдал, как улыбчивые, приветливые женщины обращаются в суровых блюстителей закона. Тихие домашние люди становятся, вопящими кретинами. Талантливые адвокаты используют это. Чаще всего они припасают несколько масок, которыми манипулируют в зависимости от обстоятельств и личности свидетеля. Я с беспокойством ожидал появления Элиота.

Он еще не вошел в роль, когда появился в зале. Они пришли втроем, Остин в середине, Элиот и Бастер по бокам, непринужденно переговариваясь, как будто только что играли в гольф.

— Он как будто нервничает, — сказала Бекки.

— Это он играет на публику. Он хорошо подготовился.

— Как давно они оба выступали в суде?

— Это не имеет значения.

Элиот занял место главного адвоката недалеко от меня, нас разделял узкий проход. Перед тем как сесть, он подошел ко мне, но не подал руки.

— Не могу пожелать тебе удачи, Марк. Мне бы хотелось встречаться с тобой в другом месте.

— Это мое самое любимое место в мире, Элиот.

Черт побери, он уже заставил меня сболтнуть глупость.

— Полегче, парень, — пробормотала Бекки.

Заняв свое кресло, судья Хернандес грустно окинул нас всех взглядом, затем подозвал нас к себе едва заметным движением пальцев, скупой жест для эмоционального судьи. Он впервые выглядел как человек, который не любит быть в центре внимания.

— Моя обязанность, — тихо произнес он, когда Элиот, Бастер и я подошли к нему вплотную, — состоит в том, чтобы спросить вас, есть ли надежда уладить это дело с помощью соглашения. Если вам потребуется продление срока до суда, чтобы договориться, я готов предоставить вам время.

Он говорил это, опустив глаза, изучая предметы на столе. Но закончив, он в упор, почти с мольбой посмотрел на меня.

— Мы бы хотели уладить… — начал было Бастер с готовностью.

— Нет, — сказал я. — У нас нет такой возможности.

Судья Хернандес попытался напустить на себя обычную суровость.

— Тогда ладно, — отрезал он. — Давайте приступим к делу.

Его пальцы, словно сметая что-то со стола, дали нам понять, что можно отойти. Судья находился в затруднительном положении и легко мог загнать меня в угол. Он, несомненно, испытывал сильное давление, как и я, давление политических сторонников Остина. Присутствие Бастера за столом защиты было живым напоминанием об этом давлении. И судья мог оказать им услугу. Для этого у него имелась не одна уловка. Он мог разрушить обвинение, заявив, что мой свидетель слишком мал для дачи показаний. Он мог воспользоваться юридическими тонкостями и освободить Остина. Но тогда бы полетела его карьера. Вне зависимости от того, что такое решение удовлетворит влиятельных людей, на следующих выборах избиратели припомнят, как он благоволил насильнику и отпустил его на свободу, даже не дав присяжным решить, виновен он или нет.

Судья разрывался между интересами моими и Остина. Мне казалось, гордость судьи была задета тем, что он так очевидно попался в ловушку. Раздраженное, напряженное выражение его лица тем утром только доказывало это.

Но он все же мог подставить меня и угодить своим друзьям. Мы все были в дурном расположении духа. Публики набралось человек тридцать-сорок: репортеры, друзья и просто любопытствующие, но по существу мы все-таки были оторваны от внешнего мира. Состав присяжных еще не оговорен. Я взглянул на Остина Пейли, сидевшего за столом защиты. Он обернулся на мой взгляд, но не улыбнулся, как обычно. Он, казалось, сочувствовал мне, незадачливому другу, который по недомыслию рушит свою карьеру. В его глазах затаилась грусть, никакого испуга. Я внимательно изучал его.

Наше внимание отвлекли вошедшие в зал заседаний предполагаемые присяжные. Не знаю, как ведут себя адвокаты, чтобы расположить к себе присяжных. Многие безучастно улыбаются. Сам я спокойно сидел, сложив руки, пробежав равнодушным взглядом по их лицам, пока они занимали места. Они нервничали, проявляли любопытство, отводили смущенные взгляды, как будто их самих собирались судить, что отчасти было правдой.

Как и все юристы, я опасаюсь присяжных и не доверяю им. Кто эти люди, которые приходят с улицы, чтобы оценивать нашу работу, ничего не зная о правосудии, о предыстории дела? Но первоначальный состав присяжных и вовсе вселяет в меня страх своей непредсказуемостью. Из тридцати двух людей мы выбираем двенадцать, которые выносят приговор. Где-то среди них, я знал, были двенадцать человек, которые признали бы виновным любого подозреваемого, которого я бы им показал. Защита в свою очередь надеялась обнаружить дюжину, которая проголосует за помилование. Но как можно было их проверить, когда они изворачивались, скрывали свои чувства и изо всех сил пытались избегнуть участия в суде или, наоборот, попасть в состав присяжных? Отсеивание присяжных — самая опасная часть судебного процесса, во время которой можно выиграть дело или окончательно погубить, не догадываясь о последствиях того момента, когда будет уже слишком поздно.

Мы с Бекки хотели видеть среди присяжных людей, у которых были дети, их воображение подсказало бы им, что стало бы с их чадами, если они попались бы в лапы монстра. Но вскоре стало ясно, что защита также была заинтересована в людях семейных.

— Сколько вашей дочери, миссис Пагли? — спросил Элиот улыбаясь, тщательно избегая показаться ироничным.

— Ей семь лет, — быстро и уверенно ответила женщина, как она отвечала и на остальные вопросы.

Элиот кивнул, как будто представил себе ребенка.

— Вам когда-нибудь случалось уличать ее, пусть даже в незначительной лжи, чтобы привлечь ваше внимание?

Женщина, казалось, задумалась над вопросом, но замотала головой еще до того, как Элиот закончил говорить.

— Нет, не думаю.

— Нет? — переспросил Элиот недоверчиво.

И все члены состава присяжных посмотрели на женщину скептически.

— Она никогда не приукрашивала, не привирала ради внешнего эффекта? Господи, вот это честный ребенок! Ей надо давать показания в суде! — сказал Элиот, вызвав дружный смех.

Бастер в это время отмечал присяжных, которые качали головами, сомневаясь в правдивости ребенка.

Это называлось «отправить присяжных». Вопросы Элиота были адресованы не одному члену суда, а всем сидевшим перед ним. Он не только вытягивал информацию, но и загружал их мозг своей. Элиот махом решал несколько задач: задавал вопрос одному из предполагаемых присяжных, по реакции отбирал других, удобных защите, а также вбивал в их головы мысль, что дети часто лгут, им нельзя верить на слово.

Мы тоже были начеку.

— Как вы узнаете, что кто-то говорит вам неправду, мистер Хендрикс? — с любопытством спросила Бекки.

— Не знаю, — с беспокойством произнес слесарь средних лет, — по глазам подмечаю, нервничает ли он.

— Правда? И это срабатывает? — спросила Бекки, как будто на самом деле хотела знать.

Бедный мужчина пожал плечами.

— Не знаю. Думаю, мне не врут.

Многие закивали головой. Бекки тоже кивнула.

— Хочу вам сказать, — добавила она, — я не могу точно проверить. Я всем доверяю. Я самый доверчивый человек в Техасе.

Бекки была самой молодой среди юристов в зале. Присяжные с улыбкой восприняли ее юношескую наивность. Они инстинктивно верили ей.

— Я взяла за правило, — продолжила она, — не принимать окончательного решения, когда иду в магазин. Потому что стоит продавцу раскрыть рот, я ему уже верю. Причем каждому его слову. Я могу купить все, что угодно. Поэтому я заставляю себя уйти, прихожу домой и только потом задумываюсь: «Подожди-ка, этот парень пытается мне что-то продать».

Присяжные снова закивали. «Да, конечно, продавцы всегда лгут. Мы думали, что вы говорите о нормальных людях».

— А иногда, — продолжала Бекки, — я слышала, как прокуроры говорят с мистером Блэквеллом: «Это наш босс» — и хвастаются ему, как виртуозно только что выиграли дело в суде, какие изумительные вопросы задавали, блестяще спорили и положили на обе лопатки противника. И я с восхищением слушаю, надеясь, что когда-нибудь достигну их мастерства. А потом я слышу от других людей, присутствовавших на этом судебном процессе, что «Эдди не слишком удачно провел процесс, просто ему повезло, он постоянно запинался, но все решилось в его пользу».

Присяжные согласились. «Ну, конечно, люди лгут рады выгоды».

— И я поняла, — Бекки уже не казалась такой наивной, она, похоже, выросла в глазах присяжных, повзрослела, стала мудрее, и ее не так просто было обмануть, — что люди, которым есть ради чего лгать, кажутся наиболее искренними. Человек, который не извлекает выгоды из своего рассказа, бывает, запинается и кажется неуверенным в себе, но тот, кому действительно есть что терять, кто должен заставить вас поверить ему, натренирован, спокоен, и его лицо излучает искренность. Вы согласны со мной, мистер Хендрикс?

Ответ не имел никакого значения. Это была возможность показать, что, если Остин Пейли будет выглядеть искренним, это результат его долгой работы в суде. Присяжные уже не улыбались. Некоторые из них поглядывали на Остина. Они поняли, о чем говорила Бекки.

Судья отпустил предполагаемых присяжных на время, и юристы, представлявшие противные стороны, разделились. Мы с Бекки составили свой список. Мы не были уверены, что в окончательном составе будут все, кто нам приглянулся, мы могли только вычеркнуть тех, кто нам не подходил. Мы вычеркнули десятерых, и защита исключила десятерых. Двенадцать оставшихся, в ком не была уверена ни одна сторона, стали присяжными. Я наблюдал, как они занимали свои места, как всегда убежденный, что ошибся в выборе.

— …Мы собираемся представить доказательства, что подсудимый привлек к себе группу детей, выбрал одного из них, мальчика, и вошел к нему в доверие. А потом, воспользовавшись этим доверием, совершил самое ужасное, что может совершить взрослый мужчина по отношению к ребенку — сексуальное насилие. — Я не брызгал слюной, произнося вступительную речь, и в моем голосе не дрожала слеза. Я смотрел на присяжных и излагал факты, которые были очевидны и просты, мы с Бекки решили, что наше обвинение должно быть именно таким. Я вернулся на свое место, в то время как судья Хернандес попросил Бекки вызвать нашего первого свидетеля.

Это была приятная, серьезная леди по имени Мария Алонзо, которая подтвердила тот факт, что Остин Пейли был агентом по продаже недвижимости в течение почти двадцати лет. В ответ на дальнейшие вопросы Бекки мисс Алонзо объяснила суду, что такая профессия давала подсудимому возможность доступа в пустующие, выставленные на продажу дома.

— Так значит, обвиняемый имел свободный доступ во многие пустующие дома в Сан-Антонио? — спросила Бекки.

— Да.

Бекки закончила, и Элиот произнес фразу, которая меня обеспокоила: «Нет вопросов». Он сказал это, улыбнувшись свидетельнице. Ну что ж, защита не могла отрицать тот факт, что у Остина была лицензия на продажу недвижимости.

Затем Бекки вызвала служащего из компании по операциям с недвижимостью, чтобы он подтвердил, что определенный дом, расположенный по определенному адресу, пустовал в мае два года назад. Те присяжные, которые внимательно слушали мою вступительную речь, могли сопоставить эти факты, но сама информация не была взрывной. И снова Элиот не задавал вопросов. Бастер выглядел обеспокоенным, он ерзал и время от времени что-то шептал Элиоту.

Не прошло и половины отпущенного времени, когда Бекки вызвала Дэбби Узолли, двенадцатилетнюю девочку, которая, видимо, была симпатичнее и сговорчивее полтора года назад. Мне захотелось попросить разрешения подойти в ней и вытащить у нее изо рта жвачку.

— Где ты живешь, Дэбби? — улыбаясь, спросила Бекки.

— Здесь, в Сан-Антонио.

Пришлось задать дополнительный вопрос, чтобы выяснить адрес, дом номер восемьсот четырнадцать по Сперроувуд, и присяжные, обладавшие блестящей памятью, могли понять, что это находилось совсем рядом с пустующим домом, о котором они только что слышали от предыдущих свидетелей.

— Как долго ты там живешь?

— С детства, — ответила Дэбби немного нервно, задетая тем, что ее заподозрили в непостоянстве, в частых переездах с места на место.

— Больше трех лет? — спросила Бекки, все еще улыбаясь, как будто малышка Дэбби была самым прекрасным существом, которое ей когда-либо встречалось.

— О да.

— Ты помнишь, что соседний дом, номер восемьсот восемнадцать, пустовал несколько месяцев два года назад?

— Да. Мы думали, что никто его не купит.

Эти неожиданные всплески памяти порой добавляют достоверности рассказу. Однако они заставляют юриста задавать вопросы в страхе, что свидетель разговорится и навредит делу. Голос Бекки стал строже.

— А если точнее, ты помнишь, что дом пустовал в мае 1990 года?

— Может быть. — Девочка отбросила прядь редких волос со щеки и надула резинку.

— Отвечай определенно, Дэбби. Суду нужно знать точно. В последний месяц учебы, два года назад, когда ты была в четвертом классе, пустовал ли дом по соседству?

— О да. Теперь припоминаю. У нас гостила мисс Дженнингс, я не могла дождаться, когда отделаюсь от нее.

Мы наконец установили дату. Двое или трое присяжных вздохнули с облегчением, как и я. У некоторых из них, имевших детей, казалось, руки чесались опустить физиономию нашей свидетельницы в таз с мыльной пеной. Я нацарапал Бекки записку.

— В тот месяц в соседнем доме что-нибудь происходило? — спросила Бекки.

— Вы имеете в виду, когда он появился и начал там устраиваться?

Бекки воспользовалась ситуацией, встала и зашла за спину Остину.

— Когда ты сказала «он», ты имела в виду этого мужчину?

— Да.

— Ваша честь, можно отметить в протоколе, что свидетельница опознала обвиняемого? — Бекки заняла свое место. — Расскажи нам об этом, — попросила она.

Пока Дэбби излагала свою версию, Бекки прочитала мою записку и посмотрела на меня, слегка нахмурившись. Я кивнул утвердительно.

— …мы думали, он собирается поселиться там.

— Пожалуйста, сядь прямее, Дэбби, — сказала Бекки не грубо, но ее тон так сильно изменился, что Дэбби вздрогнула и действительно распрямилась. Одна из присяжных кивнула, а ее сосед удовлетворенно улыбнулся. Я скомкал свою записку. Ошибочно считать, что юрист должен обращаться с каждым свидетелем так, будто это его любимое чадо. Присяжные понимают, что ты не подбираешь свидетелей. Некоторые из них оказываются преступниками, некоторые не слишком умны, а кое-кому приходится говорить, чтобы они выпрямились и выплюнули жвачку.

— Почему ты запомнила обвиняемого? — спросила Бекки.

— Ну, он жил совсем рядом и часто выходил на улицу, работал в саду или приводил дом в порядок, я подходила и говорила с ним.

«Маленькая кокетка», — подумал я и поморщился, задаваясь вопросом, пришла ли кому-нибудь в голову та же мысль.

— Ты была единственной, кто крутился вокруг дома, когда обвиняемый работал?

— О нет, нас было много. Дети катались на велосипедах и останавливались, чтобы поболтать.

— Ты знакома с Томми Олгреном? — равнодушно спросила Бекки.

— Да, он живет на моей улице. Но он совсем еще маленький.

«Молодец, Дэбби», — подумал я.

— Он тоже крутился около дома обвиняемого?

— Да.

Ух ты! Я сомневался, понял ли кто-нибудь, сколько значил этот короткий диалог, когда малышка Дэбби постоянно выходила за рамки свидетельских показаний, которые мы с ней прорепетировали. Наступило облегчение, когда она наконец сказала то, что нам было необходимо, и мы могли отпустить ее. Но Бекки не стала расслабляться. Она не могла себе этого позволить, потому что Элиот начал задавать вопросы.

Элиот улыбнулся. Дэбби ему ответила.

— У тебя замечательная память, Дэбби, потому что ты запомнила человека, которого видела несколько раз два с половиной года назад.

Дэбби пожала плечами, как обычно с присущим ей очарованием.

— Сколько раз обвинители показывали тебе фотографии мистера Пейли, прежде чем ты смогла опознать его? — Элиот невинно улыбался.

— Четыре или пять раз, — ответила Дэбби.

Я не вздрогнул, если только внутренне. Бекки расширила глаза и нацарапала записку на листочке.

— А когда вы репетировали твое сегодняшнее выступление, тебе говорили, где будет сидеть мистер Пейли?

— Да, — с готовностью подтвердила Дэбби. Бекки скорчила еще одну гримасу и подсунула мне еще одну записку.

Элиот перешел к делу.

— Так о чем ты говорила с мужчиной из дома по соседству?

Дэбби нахмурилась. Ее замечательная память ей изменяла.

— Не помню, чтобы я с ним особо разговаривала. Я приходила туда просто потому, что там собирались мои приятели, понимаете? В основном я говорила с ними.

Элиот кивнул с удовлетворением, которое, возможно, бросилось в глаза только мне.

— Так ты не помнишь, чтобы он тебе что-либо говорил?

— Не очень.

— Он когда-нибудь просил тебя зайти в дом?

Дэбби сморщила нос.

— Нет, я не помню такого.

— Там всегда были другие дети? — давил Элиот.

— Да.

— Этот мужчина ведь не делал тебе ничего плохого, правда, Дэбби? Он никогда не говорил тебе ничего неприятного или как-то по-особенному трогал тебя, так?

Дэбби замотала головой, затем вспомнила.

— Однажды я стояла рядом с ним, и он говорил с детьми, а я обратилась к подружке, и тогда он схватил меня за плечо, чтобы я заткнулась. Мне было очень больно.

«Ха», — подумал я. По крайней мере, память Дэбби преподносила сюрпризы и защите тоже.

Элиот выглядел невозмутимым.

— Он возил тебя куда-то на своей машине?

— Не-а.

Настал черед Бекки задавать вопросы. Она не стала располагать свидетельницу улыбкой.

— Дэбби, ты сказала, что смогла опознать обвиняемого после того, как мы несколько раз показали тебе его фотографию. Как мы это делали?

Дэбби заморгала. Я боялся, что не вспомнит.

— Она была среди других снимков.

— Да, — подтвердила Бекки. — И когда мы показывали тебе подбор снимков, ты всегда выбирала фотографию обвиняемого, так?

— Да.

— Значит, ты опознала его не на третий или четвертый раз, — подчеркнула Бекки. — Ты опознавала его каждый раз, когда мы показывали тебе снимки, правда?

Дэбби кивнула. Бекки пришлось попросить ее ответить громко.

— Ты также, — продолжала Бекки довольно мрачно, — сказала мистеру Куинну, что мистер Блэквелл и я подсказали тебе, где будет сидеть обвиняемый. Что ты имела в виду?

Дэбби стала жестикулировать, как будто передвигала кукольную мебель.

— Понимаете, вы сказали, что будете сидеть с мистером Блэквеллом здесь, а присяжные будут находиться здесь, а защитник здесь, а судья рядом со мной. — Она улыбнулась судье, который не мог решить, кивнуть ли маленькой грубиянке или смерить ее уничтожающим взглядом. Он дал волю своим природным склонностям и взглянул на нее так, будто она была лишь пятном на свидетельском кресле.

— И что в зале будет сидеть публика, — подсказала Бекки. Элиот не стал возражать, что она давит на свидетеля. Он казался таким же заинтересованным, как и все остальные, внимательно, с интересом слушал, как бедный обвинитель пытается заставить свидетеля говорить то, что нужно.

— Да, — вяло сказала Дэбби.

— Я говорила что-то вроде: «Здесь будет сидеть мужчина, которого ты должна опознать, или обязательно укажи на мужчину за столом адвоката»?

— Зачем. Я и так знаю, что это он.

— Но я говорила? Или мистер Блэквелл?

Дэбби думала, что уже ответила.

— Нет.

— Нет, — повторила Бекки. Вытянув с таким трудом из Дэбби оба ответа, Бекки больше не стала задавать вопросов. У Элиота также не возникло претензий. Дэбби вразвалку прошла по проходу и навсегда исчезла из нашей жизни.

Нам не нравилась Дэбби, но она давала самые полные показания, потому что была старше всех детей. После нее мы вызвали еще двоих, включая парня, который ездил с Остином в магазин, но не стал сближаться с ним. Остин даже не дотрагивался до мальчика, что Элиот подчеркнул во время перекрестного допроса. Но мы установили, что все трое запомнили Остина как дружелюбного человека, который жил в пустом доме на одной улице с Томми Олгреном в течение месяца как раз в то время, которое было записано в обвинительном акте как дата совершения насилия.

Мы с Бекки спорили, вызвать ли этих детей вначале или оставить их на потом. Последнее привлекало больше: дать Остину сказать, что он никогда раньше не видел Томми, а затем вызвать детей, чтобы они подтвердили, что видели их обоих вместе. Вместо этого мы решили пустить их вперед, потому что в противном случае наше дело оказывалось очень коротким. У нас не было медицинского свидетельства. У Томми отсутствовали повреждения, и никакое медицинское обследование не могло констатировать насилие. Свидетелей-полицейских тоже не было. По этому обвинению не проводилось расследование. Мы по существу могли представить только Томми. Мы боялись свести их лицом к лицу, Томми и Остина, взрослый человек мог показаться мальчику невиновным и все наши дальнейшие попытки поддержать свидетельство Томми пошли бы насмарку. Мы хотели усилить обвинение, чтобы присяжные уже заранее были уверены в виновности Остина, до того как он произнесет свою речь. Дети, по крайней мере, могли подтвердить часть рассказа Томми. Но ставку мы делали только на Томми.

Я поднялся и произнес:

— Обвинение вызывает Томми Олгрена, — и остался стоять, обернувшись назад, ожидая его появления.

Обвиняемый пользуется привилегиями, которые не доступны никому в нашей свободной стране. Это правильно, потому что ему предъявляется обвинение. Ему надо защищаться. Но в суде одно из этих прав дает обвиняемому безусловное преимущество. У него есть право сидеть напротив свидетелей, присутствовать при всем судебном процессе, слушая все от начала до конца и ожидая своей очереди говорить последним, так что он может успеть подправить свою речь, чтобы она соответствовала тому, что говорилось до сих пор. Другие свидетели и потерпевший не допускаются в зал суда, исключая их появление на свидетельском месте. Вот почему Томми вошел в зал, нерешительно оглядываясь, слегка напуганный, не зная, что о нем уже говорилось, какие факты из его жизни знали эти чужие лица.

Он был в брюках цвета хаки, в коричневых мокасинах и в рубашке с коротким рукавом в синюю с белым полосками. Светлые волосы аккуратно причесаны, еще видны следы от расчески. Он был похож на маленького мужчину. Я не стал одевать его как ребенка, надеясь, что его строгий вид заставит присяжных разглядеть за внешностью страдающего мальчика.

Оглядев зал, Томми посмотрел на меня. Я ждал его стоя, открыл перед ним дверцу и потрепал его по плечу, когда он встал на свидетельское место.

— Скажи нам, пожалуйста, свое имя. — Полицейский пересек зал и опустил микрофон пониже.

— Томми Олгрен.

— Сколько тебе лет, Томми?

— Десять.

— В каком ты классе?

— В пятом. В пятом классе.

Он казался спокойным, но в голосе угадывалась нервозность. Я продолжал задавать ему простые вопросы, чтобы он успокоился.

— В следующем году ты перейдешь в среднюю школу, так?

— Да, сэр.

— Где ты живешь, Томми?

— На улице Сперроувуд, дом номер восемьсот двадцать три.

— С родителями?

— Да.

Он, казалось, расслабился, глядя на меня в ожидании вопроса. Он, как я ему и говорил, забыл о присутствии посторонних в зале. Я говорил с ним спокойно и уверенно, насколько это было возможно, время от времени кивая, чтобы дать ему понять, что он все делает правильно.

— Я собираюсь задать тебе вопросы о том, что произошло два с половиной года назад, — сказал я. Он вздрогнул. — Помнишь, дом по соседству тогда пустовал?

— Протестую, — сказал Элиот. — Давление.

Он бы мог выдвигать этот протест в течение всего процесса. Я уже дал понять Томми, о чем мы собирались говорить.

— Помнишь, в мае тысяча девятьсот девяностого года туда переехал мужчина?

Он колебался. Неужели постановка вопроса смутила его?

— Да, сэр, — наконец ответил Томми.

— Помнишь, как он, выглядел?

— Да, — тихо сказал он.

— Том, я хочу, чтобы ты хорошенько посмотрел вокруг. Вглядись в лица людей. Будь внимателен, не торопись. Ты видишь этого человека?

Элиот вскочил задолго до того, как я закончил говорить.

— Протестую, — сказал он. — Давление.

Я тоже поднялся, озадаченный.

— Какое же это давление, ваша честь? Свидетель даже не опознал преступника. Невозможно давить на свидетеля, когда еще не сделано заявление.

— Это преждевременное давление, — спокойно парировал Элиот.

— Преждевременное давление? — громко сказал я. Я одновременно злился на Элиота за то, что он вмешался в мой разговор со свидетелем, но не беспокоился, потому что не имело значения, как судьи отреагируют на эту глупую придирку. Элиот просто старался прервать показания Томми.

Я увидел, что, пока мы с Элиотом препирались, взгляд Томми остановился на Остине. Томми не выглядел встревоженным или испуганным. Он просто смотрел. Остин глядел на него так же. Между ними происходил разговор, не обязательно враждебный. В этом взгляде проявилась связь, достаточно очевидная, чтобы все ее заметили. Остин удерживал взглядом Томми. Он не только использовал его, но стал его учителем. Губы Томми слегка дернулись в иронической, усмешке. Он медленно прикрыл глаза, истинное творение Остина, искушенный не по летам мальчик. Грустно наблюдать такой взгляд у ребенка, который должен волноваться только из-за того, как бы не прошляпить в сделке с другом любимую книжку комиксов.

Это пугало, особенно меня. Томми был больше, чем ребенок, и Остин не был его врагом. Вот чего я боялся: Томми, увидев Остина, пойдет на попятный. Он не мог заставить себя навредить старому другу, своему кумиру, Остину. Он оправдает Остина Пейли, стоя на свидетельском месте, предоставит ему отсрочку, и у меня не будет времени до выборов, чтобы подготовить новое обвинение.

— Можно подойти к свидетелю, ваша честь?

Не дожидаясь разрешения судьи, я приблизился к Томми. Я хотел встать между мальчиком и Остином. Я надеялся, что их отношения были уже разрушены, что Томми ненавидел Остина, но Дженет Маклэрен говорила мне обратное: «Ребенок ненавидит случившееся, но любит насильника». Я попытался наладить отношения с Томми, преодолеть власть Остина над ним, но наша дружба была очень недолгой и не такой глубокой. У меня было всего несколько минут, чтобы отвоевать Томми у прошлого. После всех прелюдий, свойственных судебному процессу, заседание подошло к сути дела: к борьбе Остина за мальчика.

Я ужасно разозлился. Черт бы побрал Остина Пейли, он не должен разрушить обвинение. Даже если мой свидетель хотел ему в этом помочь.

— Томми, — тихо сказал я. — Помнишь, как ты проводил время с другими детьми у дома, куда, как вы думали, переехал обвиняемый?

Элиот выдвинул протест против давления, он был снова принят. Мне было все равно. Я не мог рассказать Томми о том, что уже было заявлено до его появления в суде в это утро. Элиот стал бы по праву возражать, прежде чем я смог бы открыть рот. Томми знал, кто должен давать показания перед ним и что могли сказать. Мое упоминание о «других детях» должно было навести его на эту мысль. Он бы показался лгуном, если бы стал им противоречить. Даже если он собирался лгать во имя Остина, он не хотел выглядеть лживым. Он хотел, чтобы ему верили, когда он будет отрицать факт совершения преступления, отрицать то, о чем знали только они с Остином. Он мог рассказать правду об этом, не повредив ни Остину, ни своей репутации.

— Да, — сказал он.

— Укажи на этого человека, пожалуйста.

Томми колебался, но Остин даже немного отклонился, чтобы мальчик мог видеть ясно его. Поколебавшись, Томми ответил:

— Этот.

Я слегка подвинулся. Взгляд Томми снова остановился на мне. Он сжал зубы, чуть прикусив кончик языка. Он казался немного напуганным.

— Какие дети играли с тобой у дома обвиняемого?

Вопрос сбил его с толку.

— Питер, — медленно проговорил он.

Интересно, боролись ли они с Питером за благосклонность Остина?

— Дэбби и Дженнифер, Бобби, Доусон и Стив. Многие, — добавил он.

— Это твои друзья?

— Некоторые. — Он пожал плечами.

— Стив был твоим другом, не так ли?

— Да. — Томми на минуту перестал удивляться моим вопросам, копаясь в памяти. — Иногда Стив приходил ко мне домой или я шел к нему, нам было скучно, и мы шли к Уолдо, потому что там было чем заняться. Там было много детей.

— Ты звал обвиняемого Уолдо?

Уф, он допустил ошибку, выдал псевдоним преступника. Но это не повредило делу.

— Да, — подтвердил Томми.

— Ты все еще играешь со Стивом?

— Редко, — сказал Томми.

— Не мог бы прокурор занять свое место? — попросил Элиот за моей спиной. — Я не вижу свидетеля.

В Сан-Антонио одно из правил предписывает опрашивать свидетелей, оставаясь на своем месте, если только нет особой причины находиться рядом со свидетелем, например, продемонстрировать физическое доказательство.

У меня не было уважительной причины. Я вернулся на свое место.

— Почему нет? — спросил я о том, почему он больше не дружил со Стивом. Я стрелял наугад. Я не знал, что произошло между Томми и Стивом, но знал об одном крупном событии в жизни Томми. Я вспомнил о том, что мне сказала доктор Маклэрен, и догадался, что Остин встал между Томми и Стивом. То ли Томми стал фаворитом Остина, а Стив остался ни с чем, то ли Томми чувствовал себя слишком взрослым, чтобы общаться с детьми, после того, что с ним произошло.

Томми снова пожал плечами.

— В этом году мы ходим в разные классы.

Но это не было препятствием для дружбы, и потупленный взгляд Томми говорил о том, что было что-то еще.

— Помнишь двадцать третье мая тысяча девятьсот девяностого года, Том?

— Наверное.

Двадцать третье мая было отмечено в обвинении. Томми хорошо об этом помнил, он сам помог нам восстановить дату. Это был день его первого сексуального контакта с Остином. Мы выбрали эту дату для обвинения, потому что в этот день у Томми закончилось детство, это было убедительнее более поздних контактов, когда его могли расценить как добровольного партнера. Томми знал, о каком дне я говорю, куда клоню. Он посмотрел да меня, сжав губы, с вызовом. Его взгляд говорил: «Ну давай, спроси меня».

— Помнишь, как ты пришел в тот вечер домой?

Элиот вставил:

— Протест. Факты, не относящиеся к делу.

Уголком глаза я заметил, как он с любопытством посмотрел на меня. Я начал заходить с другого конца.

Что еще важнее, Томми тоже был немного сбит с толку. Он решил, что я ошибся.

— Ты играл у дома Уолдо в тот день после школы? — спросил я.

Он колебался, не зная, что говорить.

— Думаю, да, — наконец решился Томми. Я словно не заметил его неуверенности.

— Ты помнишь, как вернулся домой в ту ночь? — спросил я.

Вот чего он не мог понять. Я забежал вперед, интересуясь тем, что случилось после изнасилования.

— Помнишь? — тихо спросил я.

— Да, — сказал он.

— Ты сказал родителям, что с тобой случилось что-то необычное?

— Нет.

Нет, не сказал. Тогда Томми держал это в секрете — он и Уолдо, но в основном это была тайна Томми, неприятная тайна. Тогда он обожал родителей, их любовь была ему нужнее, чем любовь Остина, но он не мог рассказать им, что случилось, потому что он сделал что-то грязное. Он плакал той ночью не только потому, что был слишком мал и напуган, но и от одиночества.

Я задавал вопросы не торопясь, дав Томми время заполнить провалы в памяти.

— Ты помнишь, как пошел в школу на следующий день? Ты говорил кому-нибудь, что в предыдущий день с тобой произошло что-то необычное? — Мальчик был так напряжен, что не знал, сон ли это, можно ли притвориться, что ничего не произошло. Его окружали беззаботные дети.

— Нет, — тихо ответил Томми.

Элиот уже в изумление пялился на меня, потому что я задавал вопросы, которые должен был задавать он, доказывая, что Томми не сделал заявления по горячим следам после предполагаемого изнасилования. Но я заботился не об Элиоте. Я намеренно заставлял Томми вспомнить, что он чувствовал на другой день после случившегося. Это не было приятным воспоминанием. Он не хотел ни с кем делиться. Не потому, что это был его секрет, правда могла открыть всем, как он отличался от остальных, каким гадким мальчиком был.

— Ты рассказал об этом Стиву?

— Нет, — тихо ответил Томми, вспомнив, что тогда он еще дружил со Стивом, у него еще был друг, с которым можно было поделиться всем, кроме появления нового друга. Вот когда он начал терять Стива.

— На ленче и на переменах в тот день ты как обычно играл с другими детьми?

— Да, — ответил Томми, но он лгал.

Он забился в угол, чувствуя, что не сможет больше общаться с другими детьми; забирая его из школы, я каждый раз находил его в сторонке. У него не осталось друзей кроме Остина. И возможно, меня.

— На следующий день после занятий ты снова пошел к дому Уолдо?

— Да. — Томми перестал смотреть на меня, но на Остина он также не глядел. Мне показалось, что за столом защиты произошло движение, когда Остин попытался снова привлечь к себе внимание мальчика, но Томми смотрел мимо судей. Он устремился в прошлое.

— Уолдо был там?

— Нет.

Нет. Остин притих не несколько дней, чтобы убедиться, что Томми не сообщил о случившемся. Пустующий дом был всего лишь ловушкой, которая захлопнулась. Он мог уйти оттуда, не оставив следов. В этом заключалось совершенство его плана. Но Томми пришел к дому и обнаружил его пустующим, как и раньше. После того как Томми весь день хранил секрет, Уолдо бросил его. Если Томми нужно было последнее доказательство того, что они совершили что-то дурное, он получил его. Это также говорило еще об одном: новый друг не доверял ему.

— Ты пришел на следующий день?

— Да.

— Он был там?

— Нет. — Томми бросил взгляд на Остина. В его глазах вспыхнуло возмущение. Я не видел реакции Остина.

— Что ты чувствовал, Томми, когда продолжал приходить к дому, а Остина там не было?

Томми пожал худенькими плечами, слишком взрослый жест для его телосложения.

— Ты продолжал приходить?

Он кивнул.

— Он был там?

— Нет, — с горечью сказал Томми.

— Когда ты решил, что он уехал, ты рассказал родителям о случившемся?

Элиот выдвинул протест: не было показаний о том, что «что-то» случилось. Ни Томми, ни я не обратили на него внимания. Томми мотал головой, пока Элиот говорил. Я принял это за ответ на мой вопрос. Томми казался очень маленьким в огромном свидетельском кресле. Я заметил, как несколько присяжных подались в его сторону, как будто хотели получше рассмотреть мальчика.

— Почему ты не рассказал родителям?

Томми чуть слышно ответил:

— Я боялся.

Это казалось маленьким прорывом. Он еще не признался, что произошло какое-то событие, которое заставило его бояться. Я не стал усиливать преимущество.

— Что ты сделал? — спросил я.

Он снова пожал плечами.

— Поужинал с мамой и папой, сделал уроки, пошел спать.

— Ты играл с детьми после школы?

Он покачал головой.

— Им тоже не хватало Уолдо?

— Не знаю.

«Идиот, — подумал я. — Кретин, полный кретин». Эта мысль внезапно забилась как пульс в моей голове. Томми сказал мне то, что нужно, и я чуть не упустил это, как упускал эту деталь все время.

— Томми. Когда ты ложился в постель, ты сразу засыпал?

Взгляд Томми был обращен внутрь. Он сильно сощурился.

— Иногда, — сказал он.

— Ты просыпался среди ночи? — Я говорил наугад, но попадал в цель. Я мог догадаться об этом по лицу Томми.

— Да, — произнес он так тихо, как будто боялся кого-то разбудить.

— И что же тогда делал?

— Просто лежал, — ответил Томми.

Я мог себе это представить. Я знал, что он тоже вспоминал те ночи. Огромный белый дом погружался в темноту, и Томми был так мал на его фоне, что чувствовал себя совсем покинутым.

— Что ты чувствовал? — спросил я.

— Было холодно, — сказал Томми, пожимая плечами.

«Холодно? — подумал я. — В мае?» Может, отец Томми включал кондиционер среди ночи? Или холодно было только Томми?

Я посмотрел на него, на мальчика в рубашке, с аккуратно уложенными волосами, который почти стал взрослым. Так я обращался с ним все это время. Так обращался с ним Остин, заставляя его до времени взрослеть, навязывая ему мужественность и искушенный взгляд. Я был не прав, совсем не прав.

— Почему ты не говорил об этом родителям? — спросил я.

Потому что дом был холодным, большим и темным, и на другом его конце спал мужчина, и Томми не знал, можно ли теперь доверять хоть одному мужчине.

Он не ответил.

— Ты думал о том, что произошло? — спросил я.

Томми поднял глаза, дикие, испуганные. Я вскочил и рывком приблизился к нему, обхватил его правой рукой за плечи, а он уцепился за левую. Я крепко обнял его.

— Все хорошо, — приговаривал я, пока он плакал. — Все хорошо.

Он, наверно, впервые плакал на глазах у посторонних, впервые после тех ночей в темноте. Он ужасно очерствел с тех пор, но душа оставалась живой. Томми нужен был не друг, а отец. Отец, который не будет толкать его во взрослый мир.

Я подумал о Дэвиде, мне показалось, что в последнюю нашу встречу этот мальчик в смокинге страстно желал, загнав эту мысль глубоко внутрь, чтобы его защищали, о нем заботились.

Я прижимал Томми к груди, загораживая его не только от Остина, но и ото всех в зале, пока его рыдания не затихли. Томми еще не был потерян. Я мог спасти его, но только с его помощью.

— Томми, — сказал я, хватая его за руку. Он испуганно взглянул на меня, губы сжаты. — Расскажи этим людям, что произошло.

— Мне придется протестовать, ваша честь, — спокойно произнес Элиот. — Мы не видим свидетеля, потому что прокурор загораживает его, обвиняемый лишен права смотреть на свидетеля. И кажется, окружной прокурор оказывает давление на Томми.

«Острый взгляд, Элиот». Пока он говорил, я сжимал руку Томми и потом произнес:

— Расскажи им правду.

Я вернулся на свое место.

Томми выглядел пугающе спокойным. Он смотрел на меня, как я и просил его, готовя к сегодняшнему заседанию на прошлой неделе. Я утвердительно кивнул.

— Уолдо все-таки вернулся в тот дом?

— Да, — отчетливо ответил Томми. Он неотрывно смотрел на меня.

— Через какое время?

— Не знаю.

— Через неделю? — спросил я. — Через месяц? Год?

— Через несколько дней, — сказал Томми.

Три, четыре, пять дней болезненного напряжения, мучительных догадок, навсегда ли бросил его друг.

— Ты был рад снова его увидеть?

— Да. — Можно было представить себе восторг Томми, когда он понял, что его друг вернулся, но сейчас в суде он не улыбался.

— Что вы делали вместе? — спросил я.

— То, что делают друзья: катались на машине, разговаривали, смеялись над анекдотами.

Остин дотрагивался до его руки или ноги, и Томми тут же пугался, но касания были невинными.

— Что-то еще произошло?

— Нет! — выпалил Томми.

Это была правда.

— Ты продолжал видеться с обвиняемым?

— Да.

Я рискнул.

— Тогда давай поговорим о том самом дне. Ты понимаешь, какой день я имею в виду, Томми. Какое это было число? Первый раз?

Томми не пришлось долго раздумывать. Он сглотнул, но лишь потому, что его голос еще не окреп. Он смотрел на меня, отвечая на вопрос.

— Двадцать третье мая, — сказал он. — Тысяча девятьсот девяностого года.

— Ты пошел к дому?

— Да.

— Ты пошел туда в первый раз?

— О нет. Я был там… много раз прежде.

— Ты уже разговаривал с Остином с глазу на глаз?

— Да.

— Он тебе нравился, Томми?

— Да, — снова сказал он.

Ответ на этот простой вопрос снова чуть не заставил его разрыдаться.

— Как он обращался с тобой?

Томми задумался.

— Он говорил со мной так, будто ему было интересно, о чем я думал. Иногда это было заметно, когда говорил кто-то другой, Уолдо как будто подмигивал: «Слушай! Что за дурень!» Мы смеялись, а все остальные не понимали, в чем дело.

Томми выдал все это как ребенок, рассказывающий про свое последнее увлечение.

— Так в тот день, двадцать третьего мая, когда ты пошел к дому, Уолдо был снаружи?

— Нет.

— Там играли другие дети?

— Нет. — Томми казался озадаченным.

— Что ты сделал?

— Я хотел вернуться домой. Но вместо этого постучал в дверь, просто чтобы… — он пожал плечами, — он открыл дверь и сказал, что ждал меня.

— В доме был кто-то еще?

— Нет.

— Как выглядел дом изнутри?

Томми наморщил нос.

— Было похоже, что там никто не живет. Там стоял диван и несколько складных стульев, вот и все. Я спросил Уолдо, не хочет ли он купить мебель, но он только засмеялся.

— Что вы там делали?

— Мы разговаривали, играли в игры. Другие дети стучали в дверь, но Уолдо не пустил их. Мы стояли у двери и как заговорщики шептались.

— Как он объяснил, что не хочет их впускать?

— Просто нам одним было хорошо.

— Вы остались дома?

— Уолдо все говорил, что слишком жарко, чтобы что-то делать во дворе.

— Было жарко?

— Пожалуй.

— Ты помнишь, что на тебе было надето?

— Шорты, по-моему, и майка. В общем, то, что я всегда надеваю после школы.

— Где были твои родители, Томми?

— Они еще не пришли с работы к тому времени.

— Но ты был дома.

— Обычно я оставался на продленку после школы, но иногда, два раза в неделю, приходила няня, которая присматривала за мной, пока папа и мама не придут с работы.

— Но она отпускала тебя играть на улицу?

— Да.

Родители Томми сидели в зале. Я не повернулся, чтобы посмотреть, как они отреагировали, и Томми не обернулся назад. Возможно, среди публики были родители, которые почувствовали себя виноватыми, может быть, даже среди присяжных.

— В чем был Уолдо? — спросил я.

— Он был… это было похоже на костюм, но без пиджака и галстука.

— Вы куда-нибудь выходили в тот день?

— Через некоторое время Уолдо сказал: «Я знаю, что мы будем делать» — и вскочил, но не сказал мне что. Он пошел в другую комнату и переоделся.

— Ты пошел с ним?

— Нет, но он был в соседней комнате и оставил дверь открытой.

Томми выглядел смущенным.

— Что он надел?

— Шорты и рубашку.

— И что было дальше?

— Мы сели в машину и поехали. Уолдо знал другой дом, не очень далеко, с бассейном.

— Там был кто-то еще?

— Нет. На доме висела табличка, что он продается.

— Обстановка внутри была такая же, как в первом доме?

— О нет, — сказал Томми.

Конечно, Остин не хотел вступать с ним в половые отношения в спартанской обстановке пустого дома, с ободранными стенами и старым диваном. Томми все еще с восхищением описывал тот дом.

— Такой красивый! Там были золотые светильники, стеклянные столы, и занавески, и бассейн.

— Это дом обвиняемого?

— Не думаю. Мы больше никогда туда не возвращались.

— Но он знал, где что находится.

— О да. Он налил себе выпить, а мне колы, а потом мы немного походили по дому.

— А потом что вы делали?

Томми колебался. Я не давил на него. Его взгляд скользнул мимо меня, но он не остановился на Остине. Томми закусил губу.

— Он сказал, что мы можем искупаться. Я ответил, что у меня нет с собой плавок, но Уолдо возразил, что в этом нет ничего страшного, потому что мы одни.

— И?

— Он вышел и стал раздеваться, потом остановился и посмотрел на меня, словно хотел спросить: «В чем дело?», и я тоже снял одежду. — Он скрестил руки. — Было как-то неловко вот так стоять голышом на улице.

— Там были соседи?

— Вокруг дома была высокая ограда.

Я кивнул.

— Вы купались?

— Да.

— Тебе понравилось?

Томми посмотрел на меня, будто вопрос был неожиданным или ответ вызывал неловкость. Я бросил на него все тот же прямой взгляд, который не менял с тех пор, как занял прокурорское место.

— Да, — наконец сказал он, потупив взгляд. — Мы плавали и лежали на надувных матрасах, играли в догонялки и в подводную лодку.

— Он касался тебя в воде?

— Да.

Томми не совсем так рассказывал мне в первый раз. Остину приходилось соблазнять Томми при каждой встрече, может, это и привлекало в сексе с детьми? Как только ребенок становился податливым и уставал, пора было сматывать удочки. В тот момент, когда больше не требовалось прилагать усилий, не надо было преодолевать сопротивление, Остин покинул Томми.

— Ты пугался, когда он касался тебя?

— Сначала это было похоже на случайность.

— Что произошло потом?

— Я лежал на надувном матрасе.

— На спине или на животе?

— На спине.

— Где был Остин?

— Он плавал около меня. Нырял под матрас и выныривал с другой стороны. А потом он подплыл, как будто очень устал, и положил голову и руки на матрас.

— Это был очень большой матрас? — спросил я. Мой голос был ровным, как будто все ответы были правильными и ничто меня не удивляло.

Томми показал ширину руками.

— Так значит, он дотронулся до тебя, — сказал я.

Томми кивнул.

— Его голова лежала у моей ноги, а руки сверху.

— Сверху где, Томми?

Он сглотнул.

— Одна на ногах, а вторая около пояса.

— Ты все еще был без одежды?

— Да.

— Так значит, его голова и одна рука лежали недалеко от твоего пениса?

Элиот выдвинул протест, сформулировав это как подсказку. Судья Хернандес принял протест. Я хотел сказать это первым, чтобы Томми было легче.

— И что произошло? — спросил я.

Я думал, Томми замкнется. Он сжал губы так, что они побелели. Я слышал, как он скреб ногтями перегородку. Я же собирался задать следующий вопрос, когда он отозвался:

— Он повернул голову, посмотрел на меня и улыбнулся, позвал меня по имени, и, глядя на него, я чувствовал, как его рука ползет к моей ноге, и потом он задержал ее там, прямо на… прямо наверху.

— А потом?

— А потом он сказал что-то вроде: «Ой, что это?» И я посмотрел туда, куда смотрел он, — на мой пенис. — Томми не замялся, прежде чем сказать это слово, он проговорил его быстро, на одном дыхании. — Он уставился на него, как будто никогда раньше не видел.

Я задавал вопросы, только когда Томми прерывался, и после моего вопроса он начинал торопиться, как будто его подгоняли.

— Он дотронулся до него? — спросил я.

— Сначала он просто смотрел, и мне стало очень… неловко, я начал прикрываться, но он остановил меня и потом посмотрел мне в лицо и перестал улыбаться, он казался очень серьезным, и потом он сказал: «Все хорошо. Тебе нечего стыдиться». Что-то в этом роде, а я спросил: «Что ты имеешь в виду?» Он ответил: «Возбуждение. Этого нечего стыдиться, это происходит со всеми».

— Ты знал, о чем он говорил?

— Нет, тогда еще нет. Но я… но, знаете, я знал, куда он смотрит. Так что я догадывался. Затем он сказал: «Это очень здорово». Не просто хорошо, а очень здорово. Потом он сказал…

Он замолчал. Томми ни на кого больше не смотрел, он почти совсем не поднимал глаз. Иногда он впивался взглядом мне в лицо, как будто не мог оторваться, а затем уносился прочь, его взгляд блуждал по залу.

— Что? — спросил я.

— Он спросил: «Можно, я его потрогаю?»

— А ты что ответил?

— Не помню, чтобы я что-то говорил, но, может, я кивнул или что-то в этом роде, потому что он повел себя так, будто я разрешил. Он поднял руку, очень осторожно, словно хотел кого-то поймать, а потом опустил ее и накрыл ею мой пенис.

— Накрыл его?

— Так что его больше не было видно. Его ладонь просто закрыла его. Потом он…

— Что, Томми?

— Он просто дышал. Просто… дышал. Я слышал его дыхание. Это было все, что я слышал.

Мне показалось, что зал перестал дышать. В обязанности Бекки входило наблюдение за присяжными, но тут я сам бросил взгляд в их сторону, когда Томми упомянул о том, как дышал преступник. Один мужчина уставился в пол, будто желал провалиться сквозь землю. Двое или трое других приложили руку к губам.

— Что было дальше, Томми?

— Он убрал руку, как будто снова хотел взглянуть, и улыбнулся. Он сказал мне, что все в порядке. Потом он… он поцеловал его.

Мальчик почти шепотом это произнес, и я испугался, что не все присяжные расслышат его слова. Мне не хотелось подливать масла в огонь, но пришлось переспросить, чтобы все слышали.

— Что поцеловал, Томми?

— Мой пенис.

Томми смотрел на свои сцепленные пальцы.

Я не позволил ему отвлечься.

— И что произошло потом?

Томми поднял голову, явно обрадованный тем, что сумел одолеть свое смущение.

— Потом он встал, улыбнулся и начал подтаскивать матрас к краю бассейна.

— Что ты тогда чувствовал, Томми?

— Я был рад, что все кончилось. Я чувствовал себя очень странно.

— Как это «странно»?

— Как будто не знал, что произойдет в следующий момент. Я был рад, когда он прекратил.

Я не мог заставить его сказать, что он боялся. Я ждал, но Томми не добавил. Он продолжил.

— Он подтащил матрас к мелкой части бассейна, и я решил, что пора вылезать, а за мной Уолдо поднялся по лесенке.

Томми замолчал. Он был охвачен противоречивыми чувствами: на его лице отразилось превосходство, столь знакомое мне по предыдущим встречам, но внутри зрело возбуждение, которое готово было выплеснуться наружу, и тогда уже справиться с ним не будет никакой возможности. Он заговорил, и меня охватила жуть, я услышал точную копию тона Остина.

— И он сказал: «Видишь? Я же говорил тебе, что это случается с каждым».

— О чем он говорил, Томми?

Я думал, что мне придется задавать наводящие вопросы, но, когда он заговорил, из его уст полилась плавная речь:

— О его пенисе. Он напрягся.

— И что сделал Остин?

— Он подошел ко мне, обнял и сказал: «Давай обсохнем». И мы пошли туда, где оставили полотенца. Они долго лежали на солнце и нагрелись. Уолдо взял одно из них и начал меня вытирать. Сначала он стоял передо мной и…

— Его пенис коснулся тебя? — спросил я. Я впервые прервал его.

— Да.

— Где?

— Здесь. — Томми быстро ткнул пальцем в грудь, как будто там была татуировка. — И здесь. Он провел им по моей спине, когда наклонился, чтобы вытереть мне ноги.

— А что делал ты?

— Я просто стоял. Когда он меня вытер, я потянулся за шортами и майкой, но он схватил меня за руку и сказал: «Давай сначала немного позагораем».

— Уложил меня на раскладное кресло и лег рядом, и мы лежали некоторое время.

— Остин лег на живот или на спину?

— На спину, — сказал Томми.

— Он прикрылся?

— Нет.

— Он что-нибудь говорил?

— Он начал говорить мне, — Томми задумался, — что это тайна, что только очень близкие друзья могут вот так проводить время вместе. И что он никогда никому не скажет, и я тоже не должен говорить. Он держал меня за руку. Потом обнял меня и прижал в груди.

И Томми потянулся к Остину, я не сомневался, потому что его не часто обнимали. Возможно, вначале он думал, что не стоит волноваться, что наконец-то у него появился человек, который любит его и всегда будет рядом, когда он позовет.

— Потом он снова дотронулся до меня, — внезапно продолжил Томми. — Он погладил меня по спине и тронул ягодицы, потом обхватил меня обеими руками. Он потерся щекой о мое лицо. Потом отстранился, не отпуская меня, и сказал: «Смотри».

— На что?

— На его пенис. Он был прямо передо мной, и он снова напрягся, и Остин спросил: «Ты не хочешь его потрогать?»

— Ты хотел этого, Томми?

Он покачал головой.

— Нет, он меня пугал. Он был очень красный и большой, я не знал, что он может быть таким большим.

— Ты дотронулся до него?

— Да.

— Почему?

— Потому что он так хотел.

Голос Томми звучал ровно. Слова он произносил торопливо. Ничто не намекало на то, что он готов разрыдаться, поэтому я слишком поздно заметил, что он плачет. По его щекам покатились слезы, он заговорил, и слезы все текли. Он рассказывал, как сторонний человек, наблюдавший за происходящим украдкой.

— Как ты дотронулся до него, Томми?

Он показал, вытянув указательный палец.

— Я хотел только коснуться его, но он накрыл мою ладонь своей и закрыл глаза, и я боялся пошевелиться. Он еще долго не двигался, как будто заснул.

— Он потом открыл глаза?

— Да. Он улыбнулся мне и сказал: «Я поцеловал твой».

Рассказ шел своим чередом. Томми описал орально-генитальный контакт, в котором обвинялся Остин, а затем эякуляцию. Когда мне приходилось вставлять вопросы, я старался не сбиться с ровного, невозмутимого тона, чтобы проявить симпатию и в то же время не подыграть свидетелю. Томми держался мужественно, однако не переставал плакать и, описывая свои ощущения в кульминационный момент, отпрянул и обвел зал испуганным взглядом. Он всхлипывал. Я не подошел к нему, чтобы успокоить, просто дал передохнуть немного И подбодрил, после чего он вернулся к рассказу. В зале суда стояла полная тишина, слушатели оказались благодаря рассказу Томми незаметно для себя в пучине страстей.

Выслушав мальчика, я попросил его вспомнить, как его отвезли обратно, как ему пришлось идти домой и объяснять родителям, где он пропадал, и хранить их с Уолдо секрет всю ночь и все последующие ночи, когда Уолдо не было рядом, чтобы вознаградить за его преданность, когда Томми остался один в темноте, один в огромном мире. Он снова разрыдался в конце, я все-таки встал, подошел к нему и обнял за плечи, прошептав на глазах у всех этих чужих людей: «Я тобой горжусь», так тихо, что микрофон не уловил мои слова. Томми кивнул и взял у меня платок, чтобы вытереть слезы, и постепенно успокоился. Он слабо улыбнулся мне. Я в последний раз тепло обнял его и отошел. Я взглянул на Элиота и произнес:

— Обвинение не имеет больше вопросов к свидетелю.

 

Глава 14

Я ужасно нервничал. Сначала я подумал, что это тишина звенит у меня в ушах, но это затаилось где-то глубоко внутри и рвалось наружу. Позже я понял, что в кровь попал адреналин, появилось страстное желание вскочить и ударить кого-то. Все мои нервы напряглись от нежелания передавать Томми в руки Элиота.

Я чувствовал на себе беглый взгляд Элиота, когда задавал Томми вопросы, но, как только свидетель был передан ему, он сосредоточился на нем полностью. Элиот сидел прямо, но расслабленно, глядя на Томми без малейшего следа враждебности. Он излучал сострадание, тронутый рассказом.

— Не хочешь воды, Томми? — спросил он.

Томми отказался.

— Не хотел бы прерваться на несколько минут? Хорошо. Меня зовут Элиот Куинн, Томми. Я адвокат Остина Пейли. Я помогаю ему так же, как мистер Блэквелл помогает тебе. Мы пытаемся выявить правду о том, что произошло с тобой несколько лет назад. Чтобы сделать это, сначала мистер Блэквелл, а затем я задаем тебе вопросы. Если тебе будет непонятен один из моих вопросов, скажи мне, договорились? И я попытаюсь поставить вопрос по-другому. Можешь не торопиться с ответом, хорошо, Томми?

Мои ноги не находили покоя. Желание заявить протест распирало меня, хотя я и не знал, как обосную его, но Элиот тянул меня, прежде чем перейти к вопросам, бросая вызов Томми. Томми кивал ему. Он перестал плакать.

— Ты не рассказал тогда родителям, что произошло, Томми?

— Нет.

— Почему нет?

— Я боялся, — повторил он.

— Боялся родителей? — Элиот все еще выглядел обеспокоенным, но теперь его беспокоило то, что он не мог понять мотивов Томми.

Томми заерзал на стуле.

— Нет, я боялся… из-за того, что произошло.

— Но я говорю о твоих маме и папе, Томми, не о том мужчине. Если ты боялся его, почему ты не рассказал об этом своим родителям, чтобы они могли защитить тебя от него?

Томми прилагал все усилия, чтобы заставить Элиота понять его.

— Потому что я поступил гадко. Я боялся, что они разозлятся на меня.

— Твои собственные родители? — спросил Элиот. — Они часто сердятся на тебя?

— Нет.

Я мог это объяснить. Они гордились Томми, но на расстоянии, абстрактно, и в то же время были рады, что он не доставлял им хлопот. В свои восемь лет Томми чувствовал это, понимая, что его родителям не нужны были лишние проблемы.

— Они часто тебя наказывали? — спросил Элиот.

— Нет, — ответил Томми, затем судорожно добавил: — Но я прежде не делал ничего плохого.

— Но в этом не было твоей вины, правда?

Язык достаточно гибок. Я не был уверен, что Томми уловил тайный смысл заданного вопроса. Мальчик мог решить, что Элиот ведет речь о более позднем времени, когда его могли принять за добровольного партнера Остина. И он переложит вину на себя. Он соблазнил взрослого мужчину.

— Нет, — протянул Томми, но ответ был, к ненастью, очень неполным.

Я удержался от желания вмешаться. Я чувствовал, как Элиот подбирался к Томми, так он загонял в угол сотни свидетелей. «Выдержка, — приказал я себе, — выдержка». Я должен дать Элиоту сделать свое дело. Но у меня в голове не укладывалось одно: как можно мучить ребенка, когда в свое время позволил сотворить то же самое с человеком, сидящим рядом?

— Тогда почему ты не рассказал родителям? — настаивал Элиот.

Томми молчал. Элиот не подгонял его. Казалось, что мальчик не мог найти ответа, но Томми наконец сказал:

— Я не хотел, чтобы они плохо обо мне думали.

Элиот спокойно загонял Томми в угол. Представитель старшего поколения, он знал, как это делается. Он не хотел слишком сильно давить. Элиот заговорил, казалось, совсем о другом.

— Кому первому ты рассказал о случившемся?

— Маме и папе, — сказал Томми.

Элиот выглядел сбитым с толку. Он даже громко хмыкнул. Затем спросил:

— Ты больше никому не говорил?

— Нет. Сначала нет.

— Никому из друзей?

— Нет.

— А те дети, которые вертелись у дома Остина, ты их не предупредил, не намекнул на то, что с тобой случилось?

— Нет.

— Я говорю вот о чем, может, ты просто намекнул: «Мне не понравилось, как он до меня дотрагивался», или «Мне неловко с ним», или просто «Я не хочу больше ходить туда»?

— Нет, — настаивал Томми.

— На самом деле ты продолжал ходить туда, так?

— Да.

— Когда ты рассказал родителям? — спросил Элиот.

— Этим летом.

— Этим летом? Два месяца назад, три?

— Да.

— Сколько времени прошло с тех пор, как это случилось, Томми?

— Два года.

— Более двух лет, да, с мая девяностого года по август нынешнего года?

Томми пожал плечами.

— Что тебя заставило открыться? — Не успел Томми ответить, как Элиот добавил: — Они спрашивали тебя, случилось ли с тобой что-то в этом роде?

— Нет, — сказал Томми.

— Ты как-то не так себя вел? Твои мама и папа беспокоились за тебя?

— Протестую, — сказал я, наконец найдя причину. — Он не может свидетельствовать о том, что было у кого-то на уме.

Элиот также вскочил.

— Он наверняка знал, беспокоились ли его родители о нем, ваша честь.

— Поставьте вопрос соответствующим образом, — бесстрастно отозвался судья.

— Томми. — Элиот начал наступление. В его голосе появилась строгость. Он нахмурился и подался в сторону Томми, пытаясь сосредоточиться на вопросе. — Когда ты рассказал родителям, что случилось, они забеспокоились? Они казались взволнованными тем, как ты себя вел?

Томми опустил глаза, припоминая, когда родители в последний раз проявляли о нем заботу.

— Нет, — ответил он.

— Что произошло, какое событие заставило тебя рассказать им? Они говорили с тобой?

— Нет. Мы смотрели телевизор.

— Телевизор. А что вы смотрели?

«Делай ход. Скажи, Томми». Элиот читал письменное заявление Томми, он знал, что мальчик узнал Остина во время показа вечерних новостей. Я надеялся, что Элиот спросит его об этом, потому что ему это было на руку. Элиот должен был уцепиться за это. И если бы он сделал это, Томми мог рассказать о том, чего не было в его письменном свидетельстве.

— Новости, — сказал Томми. — Я увидел его, увидел Остина по телевизору. Там говорили, что были похищены другие дети. Я понял, что он и с другими обошелся так же, — заключил Томми.

«Молодец парень». Я не мог представить доказательства других преступлений Остина, но если Элиот случайно сам выдал эту информацию, что ж, это уже нельзя было исправить, правда?

Когда я повернулся к нему, Элиот смотрел на Томми, не показывая, что допустил промах.

— Но Остина не обвиняли во всех этих преступлениях, правда, Томми? Он представлял интересы обвиняемого. Так ведь сказали по телевизору?

— Наверное. Я не знал, что именно он сделал это с другими детьми, — сказал Томми не сбиваясь с курса.

Я заволновался, потому что Томми внутренне изменился. Он перестал казаться маленьким испуганным мальчиком, он вновь походил на мужчину в миниатюре. Он даже бросил на Остина взгляд, когда упомянули о других детях, который говорил об очень взрослом чувстве ревности и обиды за измену. Возможно, эмоции детей и взрослых не слишком разнятся. Кто может определить силу переживаний ребенка. Важно, что Томми больше не выглядел малолетним. Элиот молчал какое-то время, дав присяжным заметить выражение лица Томми, прежде чем задать следующий вопрос.

— То, что ты сказал родителям — поправь меня, если я произнесу неправильно, — звучало так: «Меня тоже. Он изнасиловал и меня». Ты так сказал, Томми?

— Да. — Томми не видел в этом ничего особенного.

— И что сделали твои родители? — спросил Элиот. — Они вызвали полицию, отвели тебя к врачу?

— Нет. Не…

— Нет? — Элиот уставился на него. — Они на следующий день отвезли тебя к окружному прокурору?

— Нет, — пытался объяснить Томми. — Не сразу.

— И что же они сделали?

— Поговорили со мной, — сказал Томми.

— Как же тебе удалось увидеться с врачом, полицией и прокурором?

— Я рассказал об этом школьному учителю.

— Учителю. В августе, — сказал Элиот.

— И медсестре, — добавил Томми, кивая.

— Медсестре. Ты с ней часто разговаривал?

— Думаю, мы виделись в третьем классе, — сказал Томми, — когда у меня болел живот и меня отправили домой.

Элиот кивнул в знак одобрения. Я точно видел, куда он хотел его завлечь. Думаю, все остальные тоже догадались.

— У меня нет больше вопросов, — сказал Элиот.

Это меня поразило. Я ожидал, что Элиот поставит под сомнение опознание Остина, что бы заставило меня расширить круг вопросов и показать присяжным, как долго Томми и Остин были знакомы друг с другом, установить, что Томми твердо уверен в личности обвиняемого. Элиот не дал мне такой возможности. Я даже не был уверен в том, что мне удастся раскрыть дальнейшие сексуальные контакты Остина и Томми. Их расценят как не относящиеся к делу, не пересекающиеся с тем эпизодом, который разбирался на этом процессе.

Я чувствовал интерес Элиота, когда свидетель опять перешел в мои руки.

— Томми, — неторопливо произнес я, — почему ты рассказал родителям о том, что этот мужчина изнасиловал тебя?

— Потому что я узнал, что он делал это и с другими детьми, — убежденно ответил Томми. — И я подумал…

— Протестую, — сказал Элиот, тут же встав. — Это заурядная спекуляция в пользу свидетеля, ни на чем не основанная. Таким образом, акцентируется наличие других преступлений, что предубеждает судей против подзащитного и полностью недоказуемо.

— Ваша честь, защита сама спрашивала о мотиве свидетеля для его признания. Отсюда вопрос…

— Мотив? — переспросил Элиот, вытянув руку. — Все, что я хотел узнать, когда было сделано признание. Какое это имеет…

— Протестую, — вмешался я. — Вопросы сейчас задает обвинение.

— Оставьте пререкания, — отрезал судья Хернандес. — Протест принят. Леди и джентльмены, — добавил он в адрес присяжных, — не принимайте во внимание последний ответ. Как сказал адвокат, для этого нет оснований. В этом деле предъявлено только одно обвинение.

Я покачал головой и сел, менее расстроенный, чем хотел казаться. Я надеялся, присяжные понимали: если у них были вопросы насчет мотива Томми, они не могли получить ответа не по моей вине. Это адвокат старался пресечь любое упоминание о других жертвах. Присяжные не смогут этого забыть.

— Томми, — продолжил я. — Это была последняя ветрена с Остином Пейли, когда он отвез тебя в дом с бассейном?

Томми покачал головой.

— Он вернулся в пустой дом?

— Да, — тихо сказал Томми. Он стушевался из-за перепалки, которую мы с Элиотом затеяли по поводу его показаний. Мне был на руку этот эффект. Он снова выглядел маленьким и испуганным. Я не хотел упускать момент.

— Обвиняемый вернулся, чтобы встретиться с тобой?

Элиот был начеку. Я чувствовал, как он насторожился. Я старался вопросами поддерживать Элиота в этом состоянии, готового вскочить на ноги, но не находящего оснований для протеста.

— Да, — сказал Томми.

— Несколько раз?

Он кивнул.

— Пожалуйста, отвечай вслух, Томми. Он приезжал несколько раз после того дня, когда вы проводили время в бассейне?

— Да.

— Дважды, трижды?

— Больше, — сказал Томми. — Гораздо больше.

— Назови цифру, Томми. С того дня у бассейна и до того дня, когда ты увидел Остина по телевизору и сказал: «Это он», сколько раз ты встречался с ним? Ты виделся с ним несколько минут?

— Мы проводили вместе много часов, — ответил Томми.

Я думал, Элиот заявит протест, что наш диалог со свидетелем подразумевает, будто его клиент совершил и другие преступления. Я поднялся и зашел за спину Элиота. Тот не обратил на меня внимания. Бастер Хармони от напряжения приоткрыл рот.

Я встал за Остином Пейли. Он не повернулся ко мне. Я даже не мог угадать по его осанке его внутреннее состояние.

— Забудь о телевизоре, Томми, — громко произнес я. — Теперь посмотри сюда. Вспомни эти встречи, особенно первый раз у бассейна. Этот мужчина был с тобой в тот день?

Томми послушно уставился на него. Он выглядел грустным, подавленным, настоящая жертва обманутого доверия.

— Да, — сказал он.

— Этот человек засунул свой пенис тебе в рот?

— Протестую, — выкрикнул Элиот, — этот вопрос уже прозвучал и получен ответ. Окружной прокурор хочет произвести эффект.

Не думаю, что кто-то к нему прислушался. Мне удалось произвести нужное впечатление. Томми замкнулся. На его глаза навернулись слезы.

— Протест принят, — сказал судья.

— Ты не ошибаешься? — спросил я.

Он замотал головой. По его щеке покатилась слеза. Элиот стоял рядом со мной. В нем не чувствовалась враждебность, напротив, мы ощущали взаимопонимание.

— Я передаю свидетеля защите, — сказал я.

Томми, стоя на свидетельском месте, поднес руку к губам. Он больше не смотрел на Остина. Он пытался совладать с собой, но не мог. Его слезы были тихими и непоказными, он вызывал жгучее сострадание. Элиот взглянул на него и понял, что дальнейшие расспросы только повредят защите.

— У меня нет вопросов, — сказал он.

Я прошел к свидетельскому месту, чтобы помочь Томми уйти.

— Не беспокойся, — мягко сказал я и обнял его. Он не поднимал головы, пока я вел его к проходу. — Ты держался молодцом.

— Мы сохраняем за собой право повторно вызвать свидетеля, — сказал Элиот.

Кэрен Ривера ждала в проходе, чтобы забрать у меня Томми. Она нахмурилась, прежде чем вывести Томми из зала. Миссис Олгрен пробиралась среди зрителей, чтобы присоединиться к сыну. Мистер Олгрен остался на месте, наблюдая за мной.

— Вызовите следующего свидетеля, — произнес судья Хернандес.

Я не стал торопиться, занял свое место и наклонился к Бекки.

— Нам кто-нибудь сейчас нужен? — спросил я тихо.

— Нам нужен каждый, кого можно использовать, — ответила она.

— Да, ты права. — С начала судебного заседания это был наш первый разговор с Бекки. Казалось, прошли дни. Она посмотрела на меня со всей серьезностью, стараясь помочь советом, без ободряющей или интимной улыбки. Я кивнул и поднялся. Судья Хернандес посмотрел на меня так, будто я был неуклюжим официантом, который медлит с заказом.

Я сказал:

— Обвинение вызывает…

И замолчал. Я посмотрел на Элиота, который сидел слева от меня. Он наклонился в другую сторону, чтобы посоветоваться со своим клиентом и помощником, но, когда я замолк, взглянул на меня. Я внезапно испугался, что допускаю ошибку. Моя работа в основном была завершена, осталось только кое-что отшлифовать. Но любое дополнение давало Элиоту возможность уязвить меня. Я собирался придержать этого свидетеля до конца процесса. Вместо этого изменил планы, что было явной оплошностью.

— Кого? — иронично переспросил судья.

Но Бекки дала согласие, она наблюдала за процессом со стороны, менее эмоционально, чем я. Она считала, что сейчас нашему делу нужна была поддержка.

— Доктора Дженет Маклэрен, — закончил я.

Судья Хернандес кивнул одному из охранников, который направился в комнату, где ждали свидетели. Я остановил его.

— Доктор Маклэрен пока отсутствует, — сказал я судье. — Нам понадобится несколько минут, чтобы вызвать ее из офиса.

Он нахмурился.

— Разве вы не знали, что ее показания понадобятся? — громко спросил он.

— Ваша честь, доктору пришлось бы весь день прождать, и мне неудобно было просить ее об этом. Мы просим несколько минут.

Судье не понравилось мое объяснение. Он взглянул на свои большие золотые часы на запястье.

— Даю вам пятнадцать минут, — решил он. — Возобновим заседание в четверть пятого. Ровно. Сержант, проследите за тем, чтобы присяжные оказали необходимые услуги.

Он не мог лишить их своего покровительства.

То были будущие избиратели.

Я был в шоке. Подходил к концу первый день судебного процесса, а мы собирались вызвать последнего свидетеля. Я не мог поверить, что все так быстро прошло.

— Я пойду позвоню в офис, — сказала Бекки и удалилась.

Я сидел в одиночестве за столом обвинения, и мне ничего не оставалось делать, только волноваться. Мне ужасно хотелось обратиться к Элиоту и обсудить ход заседания. В таком поступке не было ничего странного. Прокуроры и адвокаты зачастую общаются во время перерывов, более заинтересованные в мнении оппонента, чем непрофессионала вроде подзащитного или члена суда присяжных. Но, когда я повернулся к Элиоту, он что-то увлеченно обсуждал с Остином и Бастером. Бастер оживленно витийствовал. Я уловил несколько злых замечаний.

— …Ударь его сильнее…

Не знаю, что ответил Элиот.

Была среда, тридцатое октября. Во вторник, через шесть дней, должны были состояться выборы. Трех дней должно хватить, чтобы завершить процесс. К концу недели я буду знать, есть ли у меня перспективы. Скорее всего, я удостоверюсь, что их нет. Проигрыш процесса означал поражение на выборах. Две стороны одной медали. Я был уверен, что, если Остина освободят, он настолько уверится в своем могуществе, что никогда больше не сможет взять себя в руки.

Я взглянул на него. Он смотрел в мою сторону, склонив голову к Элиоту, кивая в знак согласия. Наконец Остин заговорил доверительным приглушенным голосом, но он смотрел не на адвокатов, а на меня. В глазах Остина мелькнуло знакомое выражение, могу поклясться, что он скривил губы в усмешке. Такой взгляд он бросал на меня раньше сотни раз. Теперь он, похоже, говорил: «Я не стою такого беспокойства».

Я был охвачен тяжкими мыслями. Мне придется уничтожить тебя, Остин, мой старый друг. Если я проиграю суд и потеряю прокурорское место, как я смогу уйти в отставку, помня, что Остин не обезврежен, что никто не предъявит ему счет? Как я смогу спать ночью, зная, что он свободен и строит новые планы, расставляет капканы, может, с очаровательной улыбкой кладет руку на плечо ребенка.

Я с усилием стряхнул с себя этот кошмар. Остин отвернулся, мне показалось, что я заметил удовлетворенную улыбку на его лице, как будто он не сомневался в моих мыслях, ибо сам с вожделением воображал то же самое.

Я искал в его лице черты того маленького мальчика, которого изнасиловал собственный отец. Элиот, должно быть, был прозорливее. Он бы не взялся защищать Остина в суде, если бы не считал его жертвой. Но я видел лишь уловку человека, который играл на вине Элиота, чтобы уйти от наказания. Я видел только злодея. Странно, что я прозрел поздно. Это было так очевидно.

— Жаль, что мы не можем заложить в твои показания мину, — если только ты чего-то недоговариваешь, например, что случайно наткнулась на следы сексуального контакта Томми и Остина?

Дженет Маклэрен покачала головой.

— Плохо. Тогда мы будем задавать тебе вопросы, пока нас не остановят. Мы собираемся выжать из тебя максимум.

— Как лимон, — добавила она.

— Точно. И когда нас прервут, я хочу, чтобы создалось впечатление, будто ты могла бы раскрыть присяжным много интересного, если бы не эти проклятые препоны.

Она кивнула, усваивая инструкции без возражений, но с иронической усмешкой на губах. Дженет держалась как женщина, не пытающаяся тягаться с мужчиной. На ней был темно-зеленый костюм, который подчеркивал блеск глаз. И серебристая блуза. Я бы с удовольствием забыл о делах, но во время наставлений постарался не дотрагиваться до нее и не улыбаться.

— Томми говорит правду, и есть много убедительных подтверждений тому, почему он молчал раньше. Он маленький испуганный мальчик, которого обвел вокруг пальца взрослый мужчина. Он боится этого мужчину. — Я ткнул пальцем вниз, в сторону зала суда, который находился двумя этажами ниже моего офиса, где сидели мы трое. Дженет казалась спокойной и готовой к бою. Бекки стояла рядом с ней, сложив руки, слегка склонив голову, как будто тоже выслушивала мои наставления.

— Договорились? — спросил я.

Дженет Маклэрен кивнула, но слишком нерешительно, как мне показалось.

— Ты должна выглядеть как беспристрастный профессионал, который трезво оценил факты и пришел к правильному заключению. Тебе не придется прилагать усилий. Ты ведь чувствуешь себя причастной к этому делу?

Она начала было говорить, но я остановил ее.

— Не отвечай, Элиот может спросить тебя, чье мнение ты выражаешь. Но мы понимаем друг друга?

Она кивнула.

— Хорошо. И еще, доктор. Они будут нападать. Тебе придется держать удар и отметать наскоки Элиота как бездоказательные. Не подпускай его близко. Держи в узде личные переживания. Если он вынудит тебя вспылить или разволноваться, все пропало. И Томми тоже. Сиди спокойно, и пусть вопросы отскакивают от тебя. Не торопись с ответом, не выбалтывай ничего в пылу раздражения. И никогда не выходи за рамки вопроса. Отвечай лаконично, избегай пояснений.

Было заметно, что она раздражена.

— Я не в первый раз даю показания.

Я хрипло засмеялся.

— Скажешь мне то же самое через час. Я разозлил тебя менее чем за минуту. У тебя на лице должна быть непроницаемая маска, а не эта надменная улыбка.

Дженет повернулась к Бекки.

— Он всегда такой во время суда?

— Мы все такие, — ответила Бекки.

— Скольких детей вы обследовали, доктор Маклэрен, в течение десяти лет работы в данной области?

— Сотни. Может, около тысячи.

— Только мальчиков, только девочек или и тех и других?

Дженет помедлила с ответом. Присяжные находились слева от нее, в нескольких футах. Я смотрел в их сторону. Дженет не реагировала на мой взгляд.

— Я бы сказала, девочек было немного больше, — ответила она.

— Но вы обследовали сотни мальчиков, которые подверглись сексуальному насилию?

Теперь она повернулась в сторону присяжных, мельком, но внимательно посмотрела на каждого из них, как будто при других обстоятельствах хотела бы познакомиться с ними поближе.

— Да, — сказала она.

— Ваши обследования сводились к устным разговорам?

— Нет, я также обследую детей с физиологической точки зрения.

— Вы доктор медицины, так ведь вы сказали?

— Мы уже предъявили медицинские лицензии Дженет. Она объяснила присяжным, что настаивает на физической проверке, прежде чем начать психологическое лечение, чтобы установить доверительные отношения с ребенком, уверить его, что в физическом плане он абсолютно нормален. Она не сообщила присяжным, как рассказала мне несколько недель назад, что только в малом проценте случаев обнаруживала физиологическое подтверждение сексуального контакта.

— Вы лечите этих детей какое-то время, доктор?

— В большинстве случаев — да. В среднем я лечу ребенка три или четыре года.

Хороший ответ. Это указывало присяжным, что Дженет не только знала, о чем говорит, после наблюдения над пострадавшими детьми, но что таким детям требовалось длительное лечение, чтобы восстановиться после сексуального насилия.

— Вы достигаете успеха в процессе лечения?

Она печально улыбнулась.

— Трудно однозначно ответить. Мы, то есть я и дети, достигаем определенных успехов. Я помогаю им сопоставлять то, что с ними произошло, с тем, как они это переживают. Часто, когда они прощаются со мной, я чувствую, что они достаточно окрепли, чтобы стать счастливыми, или, по крайней мере, у них появился шанс наравне с другими. Но научная литература утверждает, что последствия сексуального насилия сказываются на детях многими годами позже, иногда спустя десятилетия. Так что я не могу применить слово «излечение».

Я помолчал, как будто пытался примириться с этой несправедливостью.

— И какие последствия могут напомнить о себе через много лет? — спросил я.

Дженет снова помедлила, обдумывая ответ. Она со всей серьезностью отнеслась к моему совету. Она выглядела одновременно профессионалом и положительным человеком. Но на этот раз ее пауза дала Элиоту возможность вмешаться.

— Протестую, ваша честь. Это неуместно. В этом деле объявлен только один пострадавший. Выводы из наблюдений над другими детьми здесь не к месту.

Я тоже готовился встать, но судья Хернандес сказал:

— Протест принят, — прежде чем я успел отодвинуть стул.

— Тогда давайте поговорим о Томми Олгрене, — сказал я. — Вы лечили его, доктор?

— Да, но только последние два месяца, с тех пор как он рассказал, что с ним произошло.

— Вы достаточно разговаривали с ним, чтобы составить профессиональное мнение?

— О да, — сказала Дженет. Осторожно. И в то же время эмоционально.

— Он говорил вам, что с ним произошло?

— Да.

— Вы можете описать его психологическое состояние?

— Да.

— Он действительно пострадал?

— Определенно. — Дженет посмотрела на меня, она не хотела продолжать, но, когда я слегка кивнул головой, быстро проговорила, обращаясь к присяжным: — Томми Олгрену десять лет. Мне приходилось напоминать себе об этом, пока я лечила его, потому, что он кажется гораздо более зрелым. Он ведет себя как маленький мужчина. Томми подражает насильнику, который, должно быть, человек несколько…

Она повернулась и в упор посмотрела на Остина, который ответил ей таким взглядом, будто его утомил малозанимательный фильм и ему больше хотелось выйти в фойе и купить попкорн.

— Протестую, — раздраженно сказал Элиот. — Трудно поверить, что доктор Маклэрен может нарисовать чей-то портрет, судя по наблюдениям за кем-то другим.

— Выводы в компетенции суда, ваша честь, — быстро вмешался я в надежде, что смогу подтолкнуть судью к решению в мою пользу.

— Если только это не вопрос закона, — сказал Элиот. — Доктор обладает квалификацией именно детского психолога.

— Протест принят, — лаконично сказал судья.

— Так что насчет Томми, доктор? — спросил я.

Она оторвала взгляд от Остина, сжала губы.

— Иногда, — медленно начала она, затем продолжила со все возрастающим убеждением, — ребенок попадает ко мне начисто опустошенным. Нам приходится начинать с нуля, чтобы сформировать новую личность. Ребенок так глубоко уходит в себя, что ничего другого не остается. Известны случаи, когда подвергшийся насилию ребенок становится совсем другим, например более агрессивным. В его поведении появляются какие-то странности.

Я посмотрел на Элиота, который внимательно разглядывал свидетельницу и не думал расслабляться. Я нахмурился и попытался поставить себя на место Элиота. Почему он не протестовал?

— Случай с Томми самый сложный во многих смыслах, — продолжала Дженет. Она обращалась прямо к присяжным, и они с увлечением следили за ней. — Потому что на первый взгляд он не кажется ущербным. Но я обнаружила, что его зрелость — это тонкая скорлупа, за которой скрывается ранимая личность. Стоит надтреснуть эту скорлупу, задать ему вопрос о выборе правильного поведения, как наталкиваешься на очень, очень маленького мальчика, который не имеет представления, как себя вести. Он не ребенок, но и не взрослый. Томми десять лет, он скоро станет подростком. Но он не готов. Он безнадежно испорчен в плане секса, безусловно, но проблема еще глубже. Он просто пытается справиться с этим, и не очень успешно. Например, у него нет друзей. Он отделился от тех, с кем дружил, потому что ему трудно держаться с ними на равных. Он не знает, что такое норма. Это очень одинокий, очень несчастный маленький мальчик.

Я не кивал в знак согласия.

— Похоже на то, доктор, что вы описываете обыкновенного мальчика, который стоит на пороге пубертатного периода. Разве нормальные дети не чувствуют себя дискомфортно в таком возрасте?

Она убежденно покачала головой.

— Не до такой степени. Нормальные дети, мы их называем нетравмированными, знают, где они могут быть самими собой. Школа может пугать их, но они чувствуют себя хорошо в семье. Или с друзьями. Или им нравится школа, и они чувствуют себя там спокойно. Или в церкви, или со мной, часто со мной. Но у Томми нет такого места. У него нет «себя». Он надевает маску в любом окружении, внутренне же он просто напуган до смерти. Он меня очень беспокоит.

Я ожидал, что это выражение личного участия вызовет новый протест со стороны Элиота, но защита зловеще молчала.

— Доктор Маклэрен, Томми скрывал происшедшее долгое время, более двух лет. А потом выложил все, увидев обвиняемого по телевизору. Вам не кажется, что он выдумал эту историю, чтобы привлечь к себе внимание?

— Протестую, ваша честь. Вне зависимости от того, насколько профессиональна свидетельница, она не может знать, говорит он правду или нет. Присяжные должны сами это решить.

Я почти заглушил слова Элиота в стремлении расположить судью к себе.

— Уверен, суд понимает, — мягко сказал я, — что я не прошу свидетеля подтвердить, что Томми говорит правду. Я спрашиваю, может ли доктор сопоставить его поведение с поведением других пациентов? Конечно, — добавил я в таком тоне, будто мы с судьей хорошо это понимали и я говорил для менее проницательных, — для этого и вызывается в суд профессионал.

Судья Хернандес кивнул.

— Протест отклонен, — сказал он.

Я поспешил повторить вопрос.

— Похоже это на ложь, доктор?

Дженет говорила так, будто только мне требовались разъяснения и я сбивал ее глупыми вопросами.

— Конечно, это могла быть выдумка, — сказала она, — исходя из тех фактов, которые вы мне предоставили. Но они также указывают на то, что Томми говорит правду. Повторяюсь, у детей разные реакции. Многие из них тут же после случившегося сообщают об этом. Но многие скрывают это, иногда годами. Они чувствуют за собой вину. И конечно, ребенок боится того, что подумают о нем люди, когда узнают. То, как Томми рассказал, что случилось, увидев этого мужчину спустя много времени, будучи в безопасности дома со своими родителями, и то, что он, наконец, не может справиться со злостью и болью, я считаю, что это соответствует поведению ребенка, пережившего сексуальное насилие.

Дженет повернулась ко мне. Только я заметил в выражении ее лица брошенный мне вызов. «Видишь? Я го-вори-ла, что смогу это сделать». Уголком глаза я уловил, как Элиот внимательно за ней наблюдал.

Дженет продолжила:

— То, как вел себя Томми после разоблачения, также убеждает меня в правильности его слов. Маленький врунишка давно бы сорвался, изменил рассказ, отказался от него. Томми настаивал на своей истории, рассказывал ее родителям, учителям, полицейским, служащим в прокуратуре и наконец мне, это заставляет меня очень сильно сомневаться в том, что он лжет.

Я решил удовлетвориться этим и сказал:

— Спасибо, доктор. Я… — Бекки писала мне записку, — передаю свидетеля защите.

В записке было: «медицинское заключение».

— Я перейду к этому позже, — прошептал я.

Существует много хитростей в опросе свидетеля, и у каждого свой подход.

Ответы Дженет увели меня от темы, и я решил, что важнее зафиксировать самое важное, чем возвращаться в конце к наиболее уязвимому месту в обвинении: к медицинскому заключению. Я стараюсь передать свидетеля оппоненту в тот момент, когда прозвучал наиболее сильный аргумент в мою пользу, когда свидетель расположил к себе присяжных. Дженет произвела достойное впечатление. Пусть Элиот нападает на нее, присяжные поверили в ее искренность и профессионализм.

Элиот не стал вилять.

— Доктор Маклэрен, — сказал он без вступления или наводящих вопросов. — Вы сказали, что также осматривали Томми с физиологической точки зрения. Каков был результат осмотра?

Черт! Вот почему мне надо было первому затронуть эту тему, чтобы лишить Элиота преимущества. Я сам подбросил ему козырь.

— Медицинский осмотр подтвердил, что ребенок был подвергнут сексуальному насилию, — спокойно ответила Дженет.

О нет, только не это! Дженет хотела как лучше, но попалась в ловушку, поставленную Элиотом. Я бы и сам порадовался такому ответу, будь я на стороне защиты.

— Давайте уточним, — уцепился Элиот за ее промашку. — Вы обнаружили физическое подтверждение сексуального насилия?

— Косвенное подтверждение, — сказала Дженет, — судя по признакам…

— Какие-то повреждения анального отверстия?

— Нет.

— Или отечность?

— Конечно, краснота не могла бы сохраниться так долго, чтобы я…

— Да или нет, доктор?

— Нет.

— Увеличение прямой кишки?

— Нет, — холодно ответила Дженет.

Дженет мужественно отбивалась. Следовало бы объявить перерыв, чтобы успокоить ее. Это моя ошибка. Я передал ее Элиоту с мишенью на груди.

— Тогда, может быть, были повреждения ротовой полости? — резонно спросил Элиот.

— Нет, — сказала Дженет. — Это не обязательно…

— Другими словами, — заключил Элиот, — вы не нашли физиологического подтверждения сексуального контакта и все-таки настаиваете на своем утверждении. Правильно я вас понял?

— Я обнаружила, — не дала себя сбить Дженет, — что Томми обладает знаниями физиологии, несвойственными для своего возраста, если только у него не было опыта…

— Я спросил, доктор, о явственных признаках. Меня не интересовало психологическое заключение.

— Это не психология… — начала было Дженет.

Я перебил.

— Протестую, ваша честь. Заявление аргументировано. Адвокат оказывает давление на свидетеля.

Я обращался скорее к Дженет, чем к судье. Я пытался ей мысленно внушить, что не стоит спорить с адвокатом. Я исправлю положение, когда получу слово. Дженет глубоко вздохнула. Судья Хернандес отклонил мой протест. Дженет улыбнулась присяжным.

Элиот изменил тактику. Теперь он обращался с Дженет с позиции квалифицированного специалиста, подвергающего сомнению диагноз свидетеля.

— Давайте вернемся к реакциям пострадавших детей. Насколько я помню, вы утверждали, что изнасилованный ребенок замыкается в себе, избегает контактов с посторонними.

— Не помню, чтобы я утверждала, что он вовсе избегает контактов, но да, таковыми могут быть последствия сексуального насилия. Ребенок избегает общения с незнакомыми людьми, чурается даже родных.

Элиот кивнул.

— А если ребенок чрезмерно агрессивный, это тоже может быть признаком?

— Да, ребенок может проявлять агрессию по отношению к другим детям, особенно это заметно в сексуальном плане. — Дженет, похоже, хотела что-то добавить, но, видимо, вспомнила мой совет не давать Элиоту лишней информации.

Элиот казался удовлетворенным.

— Томми, по вашим словам, внешне абсолютно нормален, выглядит старше своего возраста, но это только маска, скрывающая глубокую уязвимость.

— Возможно, — осторожно сказала Дженет, начиная догадываться, куда клонит Элиот. — Многие дети кажутся счастливыми, в то время как…

— Иными словами… — не дал себя сбить Элиот.

Я так ненавидел это выражение, что, не сдержавшись, выдвинул протест.

— Он вкладывает слова в уста свидетеля, ваша честь.

— Пока нет, — резонно возразил Элиот. — Я не закончил мысль.

Судья Хернандес позволил ему продолжать.

— Итак, — сказал Элиот, — вы углядели в застенчивом ребенке признаки сексуального насилия. Вы же утверждаете, что и активность поведения может намекать на трагедию. Если ребенок не проявляет ни того ни другого, вы опять выдвигаете предположение, что и он подвергся сексуальному насилию.

Дженет не дала Элиоту переиграть себя.

— Реакции бывают различными, — сказала она.

— Боюсь, вы до смерти напугаете присяжных, — спокойно сказал Элиот. — Кое-кто после заседания может обнаружить у своих детей признаки сексуального насилия.

— Протестую, — сказал я, прежде чем он закончил. — Адвокат не задает свидетелю вопросы, а навязывает свое мнение.

— У вас есть вопросы? — мягко спросил судья Хернандес Элиота.

— Да, у меня есть вопрос. Доктор, — Элиот приложил усилия, чтобы было очевидно: он корректен только из вежливости, — вы сказали, что обследовали сотни изнасилованных детей. Вам когда-либо встречался ребенок, который не пережил сексуального принуждения?

Дженет не поняла.

— Конечно, я лечу детей с разными отклонениями. Я специализируюсь на перенесенных сексуальное насилие детях, но у меня есть и другие пациенты.

Элиот покачал головой.

— Я имею в виду другое, из той тысячи детей, которых вы обследовали, удалось выявить хотя бы одного, который лгал?

— Конечно, — подтвердила Дженет.

— И сколько? — спросил Элиот. — Из тысячи скольким вы не поверили?

— Протестую, — выкрикнул я, не задумавшись, как обосновать протест. Я решил прикрыться стандартной фразой. — Это несущественно. Мы говорим об определенном ребенке.

Лицо Элиота выражало крайнее удивление, когда он обернулся ко мне.

— Мне кажется, свидетель в своих показаниях упоминала других пациентов, — невинно сказал он.

— Протест отклонен, — согласился судья Хернандес. Он одарил меня таким взглядом, как будто увидел перед собой неопытного юриста, который впервые в жизни появился в суде и делает непростительные ошибки. — Вы сами дали такую возможность, прокурор, — добавил он в мой адрес.

— Так сколько? — напирал Элиот.

— Несколько, — сказала Дженет и тут же поправилась. — Совсем мало. Не могу назвать точное число…

— Несколько? — не веря своим ушам переспросил Элиот. — Из тысячи детей? Что значит «несколько»? Пять, шесть?

— Гораздо больше, — торопливо сказала Дженет. — Но вы должны понять, ко мне попадают дети, которым удалось провести многих людей. Я не…

— В первую очередь, конечно, своих родителей, они ведь потеряют голову, узнав, что их ребенок оказался в руках насильника, — сказал Элиот.

Он выглядел очень хладнокровным. Дженет, напротив, заволновалась, как человек, пытающийся отразить нападки.

— Да, конечно, — сказала она, — но и других людей тоже. Учителей, врачей, иногда даже полицейских.

— Но вы специалист, доктор. Вы оцениваете поступки детей, исходя из многолетней практики, — он произнес это вкрадчивым тоном, — и вы верите им всем, не правда ли, доктор? Вы безоговорочно верите ребенку, который утверждает, что подвергся сексуальному насилию?

— Это неправда, — возмутилась Дженет.

— Подскажите, какой процент, по вашим наблюдениям, составляют лгунишки?

— Довольно низкий, — признала Дженет.

— Просто низкий, так будет точнее.

Дженет напряглась. Она очень хотела быть понятой.

— Ко мне обращаются очень несчастные дети. Расторможенные. Трудно наверняка определить, что этот ребенок живет в придуманном мире.

— Хорошо, — согласился Элиот, — несчастье может быть вызвано различными причинами, не так ли? Ребенка можно обидеть и чем-то другим, вовсе не подвергая насилию, и это достаточный повод, чтобы солгать, вы согласны, доктор?

— Да, конечно.

— Некоторые дети лгут не переставая! Вам не случалось в своей практике встречаться с патологическими лгунами?

— Возможно, с одним или двумя. Настоящих патологических лгунов, как это ни странно, очень мало.

— По крайней мере, вы с ними сталкиваетесь не каждый день, доктор?

Дженет промолчала.

Элиот продолжил:

— Если ребенок открывается по горячим следам, это указывает на правдивость, не так ли? Ребенку, охваченному болью и страхом, можно верить?

— Да. Большинство из нас…

— Но неделя проходит за неделей, и, борясь с чувством вины или страха перед незнакомцем, он молчит, и это оправданно, доктор?

— Дети могут и так реагировать.

— Хорошо. Прошло два года, ребенок окружен заботой родителей, он в безопасности, ему не приходит в голову фантазия обвинить кого-то в извращенности, пока в один прекрасный день, устроившись поудобнее перед телевизором, он видит сюжет о несчастье, приключившемся с другими детьми, его родители завороженно смотрят на экран, они сочувствуют жертвам, и только тогда мальчик решается поведать о своей истории. В это тоже, по-вашему, можно поверить?

Элиот еле одолел такую длинную тираду.

— В данном случае — да, — сказала Дженет, сумев справиться с волнением. — Я общалась со многими детьми, которые хранили молчание месяцами или дольше, никому не раскрывая свою последнюю тайну. Это нормально.

— Можно ли делать выводы, основываясь на времени признания? — спросил Элиот, как будто убежденный ее аргументами.

Дженет собиралась достойно ответить. Элиот наблюдал за ее терзаниями. Мне не приходило на ум, как можно ее поддержать. Воцарилось молчание.

— Многие дети скрывают правду, — неуверенно повторила Дженет.

Элиот с минуту сидел, постукивая карандашом по столу. Бастер дергал его за рукав, но Элиот не обращал на него внимания.

— Доктор Маклэрен, вы заявили, что вас очень беспокоит Томми.

— Да.

Элиот кивнул.

— И конечно, вы стараетесь ему помочь. Вы верите в то, что он вам рассказал, не так ли?

Случись мне задать такой вопрос, тут же последовал бы протест защиты. Говорил ли Томми правду, предстояло решить присяжным, а не свидетелю. Сам Элиот не раз повторял этот тезис.

Я насторожился.

— Да, я ему верю, — сказала Дженет присяжным.

— Несмотря на долгое молчание и отсутствие физического насилия?

— Это вполне объяснимо.

— Да, — сказал Элиот. — Ваша вера заставляет вас игнорировать любые несоответствия.

— Протестую. Недоказуемо.

— Протест принят, — сказал судья Хернандес. — Не спорьте со свидетелем. Прошу не учитывать последнее замечание, — добавил он в адрес присяжных. Как будто можно было просто забыть сказанное.

— Я хочу выяснить, лжет ли Томми, — сказал Элиот. Чувствуя, что я закипаю, он поспешил добавить: — Учитывая ваш многолетний опыт и сотни пациентов. Поясните, пожалуйста, что бы вас навело на мысль, что ребенок лжет?

— Ну, искажение фактов, например. Минимум упорства, когда в нем сомневаются.

— Как Томми, — внезапно сказал Элиот.

Дженет нахмурилась.

— Нет, — сказала она.

Элиот не унимался, он, казалось, пытался воскресить нечто в памяти доктора.

— Ведь были случаи, когда он отказывался от своих слов, признавался во лжи?!

Дженет, нахмурившись, покачала головой.

— Он ни разу не говорил, что ошибся? Что между ним и Остином Пейли ничего не произошло?

— Никогда, — твердо ответила Дженет.

Элиот в недоумении уставился на Дженет. Я похолодел. Элиот не задавал пустых вопросов. Он что-то припас.

После того как весь зал оценил его удивление, Элиот взял себя в руки.

— Тогда что еще? — спросил он. — Что укажет вам на то, что ребенок говорит неправду?

Дженет задумалась. Я хотел помочь ей, но не имел повода для протеста. Вопросы были обоснованными.

— Оговорки, — наконец произнесла она. — Если ребенок упускает важные моменты, это безусловно указывает на то, что он говорит неправду.

— Пытается, — с готовностью добавил Элиот. — Забывает детали.

— Ну, конечно, иногда память нас подводит, и часто дети забывают…

— Доктор, — мягко произнес Элиот, — вы снова оправдываете его.

— Протестую.

— Протест принят. Пожалуйста, не принимайте во внимание.

— Я говорю о самом факте изнасилования, доктор, — продолжил Элиот. — О внешности преступника. Сначала ребенок убежден, что его изнасиловал этот человек, потом указывает на другого, затем возвращается к первоначальным показаниям, это ли не настораживает?

— Да, безусловно. Но дети менее точны в деталях, чем взрослые.

— Они ведь иногда лгут, правда, доктор?

Ей следовало сказать «да». Отрицательный ответ пошатнул бы ее авторитет. Но ожидаемое «да» косвенно подтвердило бы, что и Томми мог солгать.

— Да, — ответила доктор Маклэрен.

Элиот не сразу отступился. Он несколько минут сидел молча, давая волю нашей фантазии обратиться мысленно к маленьким врунишкам и тому вреду, который они приносят. Когда очередь дошла до меня, я выпалил:

— Но ведь вы не думаете, что Томми лжет, доктор Маклэрен?

— Нет.

— Отсутствие физических повреждений, — спросил я озабоченно, — редкое явление?

— Напротив. Это нормально. — Дженет села на своего конька, утверждая, что признаки насилия на теле жертвы не обязательны.

Я позволил ей углубиться в историю вопроса, пока тема не была исчерпана. Думаю, мой следующий вопрос несколько удивил ее.

— Можно ли сказать, что дети часто с недоверием воспринимают взрослых, доктор?

— Я такого не наблюдала, — сказала она.

Меня не удовлетворила расплывчатость ответа.

Дженет отмела сомнения и продолжила более уверенно:

— Дети обычно приравнивают всех взрослых к родителям. Они хотят быть на них похожими в буквальном и переносном смысле. Когда малыш напуган или обижен, он инстинктивно кидается за защитой к взрослому. Так он поступает всегда, пока кто-то не злоупотребит его доверием.

— Что сбивает ребенка с толку?

— Рушится незыблемость его внутреннего мира, — подытожила Дженет.

— Обжегшись однажды, ребенок уже не знает, кому можно доверять?

— Да, точно. Ему не к кому обратиться.

Я покончил с вопросами. Элиот не возражал тоже. Было около шести, присяжные устали. Я удивился, когда Дженет отпустили и судья Хернандес вопросительно уставился на меня. Я наклонился к Бекки.

— Я что-то не так сделал?

Она показала мне свою копию обвинения, где подчеркнула все детали преступления, которые мы осветили в ходе свидетельских показаний. Оставалось надеяться, что мы сумели убедить присяжных.

Меня угнетала неизвестность и не позволяла сказать то, что я собирался.

— Обвинение закончено, ваша честь.

Судья коротко кивнул, повернувшись к Элиоту.

— Вы будете готовы начать утром, мистер Куинн? У вас есть свидетели?

— Есть, ваша честь. Мы будет готовы.

— Теперь я могу всех отпустить… — Судья Хернандес проинструктировал присяжных, прежде чем дать им уйти.

— Вот черт, — сказал я.

Бекки показала глазами на Элиота.

— Мне надо извиниться перед доктором, — добавил я.

Дженет не успела покинуть зал. Я подбодрил ее парой фраз и похлопал по руке. Репортеры, ожидавшие сенсаций, быстро ретировались, услышав мои нарочито громкие разглагольствования: «Этот парень еще пожалеет, что взбудоражил наш округ, клянусь!» И мы двинулись к выходу. Бекки, доктор и я.

— Прости, — сказал я Дженет на лестнице. — Я был обязан первым спросить тебя насчет медицинского заключения. Мне следовало получше тебя подготовить к его нападкам.

— Эй, — просто ответила она. — Я же говорила тебе, что это для меня не в новинку. Я и не ждала, что легко отделаюсь.

— Ну и хорошо. Легко сейчас говорить о перекрестном допросе, но я видел, как ее бросало в пот во время суда. Я обнял ее, и она дотронулась до моей руки. Мимолетно. Поднимаясь по лестнице, мы были игроками одной команды.

Войдя в кабинет, я обратился к Бекки.

— Он что-то пронюхал. — Я говорил об Элиоте. Бекки не надо было отвечать. — Но что? — добавил я.

— Что он может вызнать? — переспросила Бекки.

— О чем вы? — не поняла Дженет.

— Томми однажды отступился от своего рассказа в моем присутствии, — сказал я, — кому еще он мог открыться?

Бекки пожала плечами.

— Может, родителям? Учителю или кому-то в интернате?

Я обратился к Дженет:

— Томми никогда не говорил тебе, что его обидчик кто-то другой, не Остин?

Дженет покачала головой.

— Клянусь, — улыбнулась она довольно иронично.

— Он блефует, — предположила Бекки. — Он стремится зародить у присяжных подозрения.

— Возможно, — сказал я. — Но это слабое утешение.

Элиот мастерски владел этой тактикой, в наших кругах подобное приветствовалось: посеять сомнение в показаниях свидетеля, но я бы очень удивился, если бы Элиот не имел на руках хотя бы каких-то доказательств. Он ведь об этом намекнул, когда убеждал меня, что Остин не виновен. Он был не промах.

— Нам ничего не остается, как только ждать, — покорно вздохнула Бекки, но ее хитрющая физиономия выражала совсем иное.

Она явно сейчас ринется за доказательствами. Я думаю, Бекки, будучи прекрасным юристом, блестящим прокурором, сожалела о своей неприметной роли на этом процессе. Но я не мог выпустить нити обвинения из своих рук. От этого дела зависела моя судьба.

— Как держался Томми? — спросила Дженет, она появилась в зале только в момент дачи показаний.

— Сносно. — Я не стал распространяться.

Бекки возразила мне.

— Чего уж там! Он так нерешительно прошел к месту свидетеля, что я решила: толку не будет.

— Ты тоже так подумала? — с облегчением сказал я, а Дженет спросила:

— В каком смысле?

— Марк переломил ситуацию, — восхищенно произнесла моя помощница. — Он заставил Томми вновь прочувствовать случившееся, мальчик вспомнил свой страх двухлетней давности и поэтому не скомкал свои показания. Он поначалу говорил, как сторонний свидетель, но потом разрыдался, и все увидели в нем несчастного маленького мальчика.

Дженет с сомнением выслушала Бекки.

— Надеюсь, это не выглядело нарочито, — сказал я.

— Я поверила ему, — убедила меня Бекки.

— Трудно сказать, как оценили показания Томми присяжные. Иногда в своих вердиктах они опирались на такие несуразные детали, о которых мы и понятия не имели.

— Мы не намеревались вызывать вас сегодня, — сказала Бекки Дженет. — Потребовалось объяснить долгое молчание Томми. Элиот сегодня постарался! — Бекки повернулась ко мне. — Ты ведь не предполагал, что доктор Маклэрен станет гвоздем программы?

Обе леди посмотрели на меня, как будто ожидая от меня пророчеств.

— Да, — подтвердил я. — Дженет была крепкой поддержкой Томми. Позволь доктор Маклэрен сбить себя с толку, Томми остался бы в одиночестве.

— Но он не стал слушать Томми, — сказала Бекки.

Да, Элиот ловко увернулся от капкана, который я ему расставил. Старый лис учуял подвох.

Дженет удивленно перевела взгляд с Бекки на меня. Затем она обратилась ко мне.

— Я тебе сегодня еще понадоблюсь, как ты думаешь? Мы могли бы пойти перекусить…

Бекки уставилась на нас.

— Я тебе позвоню, — сказал я Дженет. — Мне надо кое-куда заглянуть.

Я оставил их в недоумении.

Было поздновато для визита, но удивленные хозяева впустили меня. Они накинулись на меня с вопросами, чтобы избежать пресс-конференции. Я поспешил через элегантную прихожую в гостиную, выдержанную в белых тонах.

— Можно? — спросил я, они не препятствовали.

Миссис Олгрен взяла мужа за руку, он взглянул на нее удивленно, а я направился в комнату Томми.

Сквозь жалюзи от окна с кровати пробивалась прерывистая полоска света. Даже в темноте я понял, что Томми не спит. Он ждал меня. Я остановился посреди комнаты.

— Я пришел, чтобы сказать, ты держался сегодня молодцом.

Я видел в полумраке, как он замотал головой в знак несогласия.

— Нет, правда, — сказал я. Я нащупал спинку стула, что стоял у стола, и присел рядом с узкой кроватью, на которой сжался в комок Томми. Казалось, под одеялом лежит нечто бесформенное. Похоже, я не мог его переубедить.

— Простите, — прошептал он.

— Тебе не за что извиняться.

— Я не хотел… — сказал Томми.

— Это не твоя вина, — успокоил его я.

Поверх одеяла белела его рука, я прикрыл ее своей ладонью. Он вздрогнул.

— Это Остин попросил тебя?

Томми кивнул.

— Он звонил мне.

— Когда с тобой был мой сотрудник?

Он снова кивнул.

— Я обманул его, сказал, что звонил приятель.

Остин сумел с помощью самого Томми подобраться к нему.

— Не волнуйся, — подбодрил я.

Голос Томми прерывался.

— Он сказал мне, что его бросят в тюрьму и как ему там будет плохо.

— Остин заслужил наказание. Ты был слишком мал, Томми, ты не виноват. Он занимался этим давно. Пострадали другие дети. Мы должны остановить его.

Томми молчал. Сколько времени мальчик лежал в темноте, ожидая моего прихода, и сколько еще бессонных ночей ожидает его. Я снова сжал его руку.

— Он не посмеет больше приблизиться к тебе, — пообещал я.

Томми заплакал. И кто знает, то ли от облегчения, то ли от мысли, что навсегда потерял Остина.

Я обнял его, он потянулся ко мне. Во мне вспыхнуло то давнее чувство ответственности, когда у меня в руках были судьбы моих детей. Я крепко прижал его к груди, это мое объятие должно было остаться в памяти Томми надолго, на всю жизнь.

Мое плечо повлажнело от его слез. Он прошептал:

— Мистер Куинн знает.

— Забудь о нем, — попросил я. — Тебе уже не понадобится появляться в зале суда.

Томми замотал головой.

— Он знает, — упрямо повторил он.

Я пригнул его голову к подушке.

— Что знает?

Он промолчал.

— Что ты хотел помочь Остину? Это не имеет значения. Он никому об этом не скажет.

Я ушел не сразу, мы успели пошептаться в темноте. Поговорили о школе, о том, что его ждет впереди, я очень надеялся, что калейдоскоп событий увлечет его, и боль затихнет, и он забудет себя сегодняшнего, виноватого и беспомощного. Томми произносил слова все медленнее, часто затихая. Я укрыл его, убрал со лба прядь волос и поцеловал его.

— Спокойной ночи, — сказал я в дверях, в ответ мне донеслось едва различимое бормотание.

 

Глава 15

После того как предъявлено обвинение, возвращаться в зал суда — настоящая пытка для прокурора. Я сделал все от меня зависящее, вытерпел нападки, оставалось ждать, что выкинет защита. Неожиданностей для адвоката в начале процесса не предвидится, позиция обвинения ей известна заранее. Прокурор оговаривает своих свидетелей в обвинительном заключении, значит, адвокат имеет доступ к списку. Возможно, он не в курсе всего, что скажет прокурор, но позиция последнего не тайна.

Прокурор же, напротив, даже не догадывается, что припасено у защиты. Многое всплывает неожиданно. Остается безмолвно внимать в надежде отбиться во время перекрестного допроса и ожидать, что тебя посетит вдохновение.

Единственное, в чем не приходилось сомневаться, — это в показаниях Остина. Мы с Элиотом знали, чего стоила презумпция невиновности. Подзащитный недвижно сидит перед присяжными, не реагируя на обвинения прокурора, и дожидается решения своей участи. Элиот должен был вызвать Остина для свидетельских показаний.

Троица: Элиот, Остин и Бастер, оживленно беседуя, появилась в зале суда. Блистал красноречием Бастер. Судя по всему, он клокотал от ярости, что Элиот не выпускает его к барьеру в таком важном процессе, но Элиот крепко держал вожжи в своих руках, поддерживаемый Остином, который точно знал, кто в суде лучший. Очевидно, сегодня ему все же удалось убедить Остина позволить ему выступить.

Мы с Бекки молча расположились на своих местах. Мы не знали, что нас ждет.

Некоторое время спустя, когда присяжные заняли свои кресла и появился судья, Элиот произнес:

— Защита вызывает Мартина Риза.

Мы с Бекки переглянулись. Это был сюрприз для нас. По проходу катился упитанный коротышка, облаченный в костюм на два размера меньше. Его отвислые щеки вздрагивали, отвлекая внимание от пышных темных усов и клочка каштановых волос, переброшенного от уха до уха. Он зыркнул глазами на меня, как будто я был возмутителем его спокойствия.

Бекки вздохнула. Этого типа она не знала.

— Я, — настойчиво произнесла она.

Весь процесс полностью шел под надзором главного прокурора. Я допрашивал потерпевшего и обвиняемого, а моему заместителю достались менее значительные свидетели. Мне не хотелось выпускать нити обвинения из своих рук, слишком многое зависело от исхода этого дела, и, пока коротышка присягал и занимал свидетельское место, я приглядывался к нему, прикидывая, с какой стороны подойти.

Бекки не сдавалась, она прошептала:

— Я!

Ее рука намертво вцепилась в мое запястье. Я перевел дыхание и сдался:

— Твой.

Она пододвинула к себе документы, взяла ручку, не спуская глаз со свидетеля. Кто был этот Мартин Риз?

Это открылось сразу же после очередного вопроса:

— Где вы живете, мистер Риз?

— Я бы предпочел не говорить, — сказал свидетель, покосившись на меня.

— Вы живете в Техасе? — спросил Элиот.

Он выдержал долгую паузу. Наконец его прорвало:

— Я не хочу, чтобы все знали, где я живу. Я и так уже порядком натерпелся!

Присяжные проследили за взглядом мистера Риза, но я не изменился в лице, сохраняя озабоченность и непонимание. Это не составляло труда.

— Поставим вопрос иначе, — утешительно проворковал Элиот. — Где вы жили два года назад?

— На Сперроувуд-Драйв, здесь, в Сан-Антонио.

Меня пронзило ощущение тревоги. Мартин Риз был соседом Томми. Чем он нас озадачит? Не мог же он подглядеть в окно, чтобы свидетельствовать о чистоте помыслов Остина? Я кинул взгляд на чету Олгренов. Побледневшая миссис Олгрен застыла в кресле, она была готова провалиться сквозь землю.

— Я скоро вернусь, — прошептал я Бекки и стремительно обошел заграждение. Двигаясь по проходу, я подал властный знак родителям Томми, они с виноватыми лицами поплелись следом за мной.

Я затащил их в одну из крошечных комнат ожидания, примыкающих к залу суда, и закрыл за собой дверь.

— Кто он? — спросил я.

Миссис Олгрен оцепенела. Ее муж робко попытался принять огонь на себя.

— Он был нашим соседом, — сказал он. — Около года назад переехал.

— И что? — Я брал быка за рога.

— Из-за него мы и Томми не сразу поверили, — дрожащим голосом произнесла миссис Олгрен, взывая к моей снисходительности.

Я застыл на месте, покрываясь липким потом.

— Томми обвинил мистера Риза в насилии по отношению к себе, — подтвердил он мою догадку.

— О Господи! — Я схватился за голову.

— Это была ложь, — затараторила мамаша Олгрен, как будто это имело значение. — Мы все выяснили. Томми сознался, что все придумал.

— Мы вздохнули с облегчением, когда он не стал обращаться в суд, — добавил ее муж, — мистер Риз собирался, но мы замяли скандал.

— Почему вы это утаили? — Я был выбит из колеи, мысли путались.

— Мы надеялись, что все уладилось и осталось в прошлом и…

— Идите в мой кабинет, — не допуская возражений, приказал я.

— Что теперь будет? Мы не могли бы?..

— Мне надо подумать, — тихо произнес я. — Дожидайтесь меня в кабинете, возможно, я приду.

Мне казалось, что весь зал пожирал меня глазами, когда я возвращался на свое место. Я ошибался, всеобщее внимание было уделено свидетелю. Я не стал тормошить Бекки, и без этого все было ясно. Ее внимание было поглощено Мартином Ризом.

Она порывисто поднялась.

— Протестую, — сказала Бекки. — Утверждение основано на слухах.

Элиот сухо заметил:

— Мы вовсе не утверждаем, что это правда. Напротив, мы подчеркиваем ложность обвинения. Мистер Риз говорит о самом факте претензий к нему.

— Если таковые были, — поправила Бекки. — Я думала, он собирался сообщить, что был наслышан о подобном заявлении.

— У нас есть доказательства… — начал было Элиот, но судья Хернандес уже устал от спора и не собирался мешать защите.

— Протест отклоняется, — буркнул он.

— Что вам сообщили родители Томми Олгрена? — спросил Элиот.

— Их сыночек заявил, что я его изнасиловал, — почти прорычал Риз. Его лицо налилось кровью, и у меня возникло опасение, что его хватит удар, прежде чем Бекки успеет задать ему несколько вопросов.

— Вы не могли бы уточнить? — попросил Элиот.

Я быстро набросал в блокноте: «Это неправда. Томми сознался во лжи».

Бекки безучастно взглянула на записку. Она уже догадалась.

— Он сказал, что я заманил его к себе домой, когда он был один, и что я… что я сделал это с ним. Отвратительно. Заставил его раздеться. Заставил его заниматься этим со мной.

— Это была правда? — спросил Элиот.

— Нет! — Он выплеснул всю свою злость. — Это гнусная ложь! У меня есть дети. Я никогда, никогда в жизни не делал ничего подобного. И в мыслях не было! Я бы убил такого человека.

— И что было потом?

— Олгрены пригрозили, что сообщат полиции. Я посоветовал сперва убедиться, прежде чем поднимать шум. Думаю, что их это насторожило.

— И что они сделали?

— Я сказал им, что готов пройти полиграфический тест и что им бы следовало проверить ребенка.

— Вы проходили тест? — спросил Элиот.

— Протестую. — Бекки вскочила. — Результаты полиграфического теста не принимаются во внимание.

— Я же не спросил о результате. — Элиот даже не дал себе труда подняться.

Но одно упоминание о полиграфическом тесте может быть опротестовано. Судья принял протест Бекки. Но адвокат волен запросто задавать скользкие вопросы. Защита не боится запретов.

— А тест на детекторе лжи вы проходили? — спросил Элиот свидетеля.

— Да. — Протест Бекки не смог заглушить ответа. — И выдержал его, — торопливо добавил он, исподлобья посмотрев на Бекки, она ответила достойным взглядом. Я поразился ее деланному спокойствию.

Элиот сочувственно поинтересовался:

— Они обратились в полицию?

— После этого — нет, — самодовольно сказал Риз, сложив руки.

— Томми предъявлял обвинение вам лично, мистер Риз?

— Нет. Я хотел поговорить с ним в присутствии родителей, но они выставили меня вон. На улице он даже не решался посмотреть мне в глаза.

— И чем все закончилось?

— Я поинтересовался, прошел ли мальчик тест на детекторе лжи, но они отмалчивались…

— Протестую, — сказал Бекки. — Это домыслы!

Ее протест был принят, что вовсе не остановило свидетеля.

— Я не мог этого так оставить. Я потребовал извинений, пригрозил, что обращусь в суд. Они стали избегать меня. До суда бы не дошло, не в моих интересах было раздувать скандал, но они струхнули, это факт. Им пришлось признаться, что мальчишка врал. Они сказали…

— Протестую. Недоказуемо.

— Протест принят.

— Перед вами извинились, мистер Риз?

— Да.

— Родители Томми?

— Да, сэр, я велел им привести Томми, но он так и не появился. Через несколько месяцев мне подвернулся вариант, и я согласился на переезд, мне было тяжко оставаться в этом районе. Но по справедливости должны были убраться они.

Элиот, должно быть, понимал, что его свидетель не вызывает симпатий, хотя его показания на руку защите. Он не стал больше задавать ему вопросов. Бекки начала без предисловий.

— Мистер Риз, — сказала она, — вы ведь не слышали, чтобы Томми сам обвинял вас?

— Нет. Он боялся встречаться со мной.

— Так значит, все, о чем вы рассказали, вы услышали от кого-то другого.

Она бросила взгляд на судью. Тот оставался невозмутимым.

— Он лично мне ничего не говорил.

Бекки кивнула. Она колебалась. Мне передавалась ее нервозность. Незапланированный допрос свидетелей защиты всегда непредсказуем. Приходится отступать от правила: не задавай вопроса, на который не знаешь ответа.

— Как долго вы были соседом Олгренов, мистер Риз?

Он запыхтел, вспоминая.

— Не помню точно. Лет пять-шесть.

— Какие у вас были отношения с Томми перед тем, как вы узнали, что он вас обвинил?

— Какие отношения? Он же ребенок. У меня не было с ним ничего общего. Может, он играл с моими детьми, не знаю, я почти не замечал его.

— Между вами не было разногласий?

Бекки стреляла наугад, но создавалось впечатление, что она бьет в яблочко.

— Он же ребенок, — повторил Риз. — Что я должен был делать, драться с ним?

— А вы дрались с ним?

— Нет!

— Я не имею в виду кулачный бой, мистер Риз. Вам не случалось гнать Томми со своего двора, ругать его за провинность?

Риз выглядел озадаченным.

— Не знаю. Может быть.

Бекки призадумалась, прикидывая, стоит ли наносить решающий удар, но, верно рассудив, что предъявить ей нечего, она отступилась.

— Я закончила со свидетелем.

Элиот смягчил удар, нанесенный Бекки.

— Мистер Риз, вы согласились давать показания из-за нелюбви к Томми Олгрену?

Риз побагровел.

— Вы думаете, я разозлился на ребенка? Или мне так приятно стоять перед вами? Я не собирался приходить. Но этот врунишка хочет разрушить еще чью-то жизнь! Я был обязан прийти.

— Спасибо, мистер Риз.

Добропорядочный гражданин, он кивнул в сторону присяжных, выходя из зала. Я отбросил мысль вызвать его повторно во второй половине дня, вряд ли нам удастся так быстро раскопать что-нибудь двусмысленное в его биографии. Уж Элиот, должно быть, ничего не упустил.

Я собрался пойти поговорить с Олгренами, оставив следующего свидетеля на попечение Бекки, но изменил свое решение. Меня поразил выбор Элиота.

— Защита вызывает Остина Пейли.

Поразительно! Подзащитный идет номером третьим. Я призадумался и понял ход мысли адвоката. Элиоту уже удалось зародить у присяжных сомнение в правдивости Томми. Остин мог полностью разбить его позицию.

Остин торжественно давал клятву. Можно было подумать, что его посвящали в высокий сан. Он вознес над собой правую руку и не отрывал глаз от сержанта. Он уверенно сел на свое место, казалось, не испытывая никакого волнения и страха.

Он, конечно, выделялся среди публики своей элегантностью: строгий серый костюм, рубашка цвета охры и галстук в мелкую сине-серую полоску. Бытовало мнение, что обвиняемому лучше выглядеть скромным в зале суда, но сегодняшнее заседание было исключением из правил. Остина не обвиняли в воровстве. Однако подсознательно со вкусом одетый человек вызывает подозрение. Я пытался объективно отнестись к Остину. Он уже не был моим другом. Но и при всем воображении я не мог представить его монстром. Передо мной стоял обвиняемый, которого я обязан был уничтожить.

— Остин Роберт Пейли, — четко произнес он.

— Чем вы занимаетесь, мистер Пейли?

— Я адвокат.

— Вы из Сан-Антонио?

— Я прожил здесь всю жизнь, — ответил Остин. Он говорил громко, внятно, не допуская обычной своей иронии.

— Вы знаете, в чем вас обвиняют? — спросил Элиот.

— Да, — сказал Остин, казалось, сама мысль об этом вызывает в нем отвращение.

— Вы совершили сексуальное насилие над Томми Олгреном?

— Нет, — уверенно ответил Остин.

Ситуация прояснилась. Остин удержался от соблазна заявить, что даже не помышлял о том, чтобы прикоснуться к ребенку с дурными намерениями. В противном случае я воспользовался бы правом высказывать свое мнение о других подобных обвинениях против него. Однако Остин был юристом, он не стал подставляться и просто отмел обвинения. Это и понятно. Любая неточность грозила ему провалом.

— Вы знакомы с Томми? — спросил Элиот.

— Да.

Мне показалось, что не только я насторожился. Все ожидали, что он станет отрицать сам факт знакомства.

— Откуда вы его знаете?

— Знакомство наше случайное и мимолетное. Помимо своей адвокатской практики, я время от времени вкладываю средства в недвижимость. Два года назад я облюбовал дом для покупки в районе, где живет Томми. Чтобы избежать непредвиденного ремонта в случае каких-либо недоделок, я подстраховался и заглядывал туда подряд несколько дней. Вокруг дома постоянно крутились дети. Среди них был и Томми.

— Вы хорошо его помните? — с опаской спросил Элиот.

Остин кивнул. Он выглядел обеспокоенным.

— Он подходил чаще других. Иногда мне даже казалось, что он намеренно поджидает меня.

Я поднялся.

— Протестую, ваша честь. Свидетель не может знать, о чем думал пострадавший.

Элиот, стоявший рядом со мной, тут же парировал.

— Ваша честь, речь идет о субъективном восприятии происходящего. Это не возбраняется.

— Протест отклонен.

Интересно, хотя бы один мой протест будет принят на протяжении того времени, что Остин разглагольствует. Или судья задался целью огородить подозреваемого ото всех неожиданностей, памятуя об обязанностях перед друзьями Остина.

— Какое впечатление о Томми у вас сложилось, мистер Пейли?

— Он показался мне очень одиноким. Я не заметил, чтобы он общался с кем-то из детей.

— Вы разговаривали с ним?

Остин задумался.

— Пожалуй, наравне с остальными, хотя нет. Наше с ним общение было достаточно интенсивным, ведь он постоянно подходил к дому. Разговоры не выходили за рамки общепринятых.

— Вы когда-нибудь приглашали его в дом?

— Нет. В этом не было необходимости. Я боялся, что дети могут что-нибудь испортить.

— Вы брали Томми куда-нибудь с собой?

— Никогда.

Остин одарил каждого из присяжных самым прямодушным взглядом. Я поражался его изворотливости. Он умел казаться убедительным. Остается дождаться, поверят ли в его искренность люди, которые впервые увидели его в зале суда? Кому, как не мне, было знать умение Остина приврать. Эту модель поведения он выработал много лет назад. Ему ничего не стоило подстраивать встречи с Томми без свидетелей. Я вспомнил рассказ мальчика, как они вдвоем притаились за дверью и хихикали, что другие дети не попадут в дом. Гнусность с ребенком Остин совершил в чужом доме, потом незаметно доставил его на место. Кто мог опровергнуть показания Остина, кроме Томми? А тут еще этот Мартин Риз с его разоблачениями! Мне стало страшно от хладнокровия, с которым держался Остин.

Элиот сурово посмотрел на своего клиента.

— Остин, ты когда-нибудь дотрагивался до Томми в сексуальных целях?

— Я вообще не помню, чтобы я дотрагивался до него. Нет. Я никогда не чувствовал сексуального влечения к Томми.

— А у тебя была такая возможность? — настаивал Элиот.

Остин покачал головой.

— Мы никогда не оставались наедине. На улице мы беседовали на глазах у всего квартала. Этим ограничивались любые контакты.

Элиот удовлетворенно кивнул.

— Почему он вдруг решил обвинить тебя в этом?

— Протестую, ваша честь. Свидетель утверждает, что совсем не знает Томми. Как он может утверждать, что было у мальчика в голове?

— Он свидетельствует о своих впечатлениях. Ваша честь, в компетенции присяжных делать выводы.

Судья Хернандес, как мне показалось, был благодарен Элиоту за явную подсказку, ему не приходилось напрягаться, чтобы придумать, как отклонить мой протест.

Элиот видоизменил вопрос.

— Как вы думаете, почему Томми решил обвинить вас в том, чего вы не совершали?

Остин, казалось, задумался над вопросом.

— Я уже говорил, мне он показался одиноким мальчиком, которому не хватает родительского тепла. Я думаю, он пытался привлечь к себе внимание.

Элиот вполне удовлетворился ответом — он выдержал паузу и произнес столь долгожданные для обвинения слова:

— Я передаю свидетеля.

Прокурор может блеснуть, допрашивая обвиняемого. Разоблачить его наглую ложь. Раскопать какую-нибудь криминальную деталь из прошлого. Прокурору доступно выявить некоторые противоречия в показаниях при слабой защите.

Остина трудно было назвать заурядным обвиняемым, а его адвокат был едва ли не лучшим в своей области.

Они не допустили промашки в показаниях. Выступали как по одним нотам. Мне просто не за что было уцепиться. Блокнот был пуст.

— Привет, Остин, — начал я.

Он вежливо кивнул.

— Привет, Марк.

— Мы с тобой давно знакомы, не так ли?

— Да. Несколько лет.

— Можно сказать, мы были друзьями. Ведь так?

Элиот спросил:

— Нельзя ли перейти к делу, ваша честь?

Слова судьи, принявшего протест, заглушили ответ на мой вопрос.

— Давай поговорим о твоем прошлом, — продолжил я. — Ты женат?

— Нет.

— А состоял когда-либо в браке?

— Не вижу смысла в таком вопросе, — вставил Элиот.

— Вы правда не понимаете, почему это может быть интересно присяжным? — спросил я его.

Элиот не потрудился ответить мне. Он вопросительно смотрел на судью.

— Протест принят, — согласился судья.

— У тебя были серьезные отношения с женщинами? — поспешил я задать вопрос Остину.

— Протестую.

— Я отвечу, — сказал Остин. Он обращался только ко мне. — Без всякого сомнения, у меня были серьезные отношения с женщинами. Но я не собираюсь выставлять их на всеобщее обозрение. Я не хочу причинять беспокойства.

— Как благородно. — Я был предельно искренен.

— Протестую, — ввернул Элиот.

— Протест принят. Держите свои замечания при себе, — приказал мне судья Хернандес. Я даже не посмотрел в его сторону.

— Ты не отрицаешь, что знал Томми Олгрена? — спросил я Остина.

— Не слишком хорошо, — осторожно начал Остин. — Мы мало общались. Я никогда не насиловал его.

— Довольно основательное знакомство в данных обстоятельствах. Ты задерживался в пустующем доме, не так ли? Сколько дней подряд ты там появлялся?

Остин пожал плечами.

— Может, раз семь. Или восемь.

— Сколько времени ты проводил в доме?

— Я думаю, не больше часа, двух. Я очень внимательно отношусь к своим капиталовложениям. Их у меня немного. Я стараюсь избегать ошибок.

— Ты не задумывался, почему тебя так хорошо запомнили дети, хотя, по твоим словам, ты появлялся там всего несколько раз и ненадолго, к тому же минуло два года с тех пор?

— Меня запомнили трое, — холодно возразил Остин, — и то, я уверен, их умело настроили. Их могли предупредить, насколько это важно.

— Они тебе тоже запали в память. По крайней мере, Томми.

Остин задумался, то ли обдумывая ответ, то ли прикидывая, как можно вывернуться.

— У меня хорошая память на лица, — наконец сказал он. — Это профессиональное.

Я сделал паузу, чтобы присяжные могли оценить ответ и задуматься: можно ли запомнить ребенка, которого видел пару раз два года назад?

— Надо полагать, детей потянуло к пустующему дому, когда там появился ты?

— Детей привлекают пустые дома сами по себе, а не новые соседи, — отмахнулся Остин.

— Справедливо, но они сторонятся незнакомых людей.

— Я не… — Остин запнулся. Вероятно, он хотел сказать, «я не замечал этого», но добавил: — Не всегда.

— Но дети приходили к этому дому и помнят, как ты играл с ними. — Я зашел с другого конца.

— Мне кажется, этого никто не утверждал, — возразил Остин. Было заметно, как он пытается сохранять спокойствие. — Я осматривал дом. Выходил во двор, но не предавался детским забавам.

— С какой стати детям играть у чужого дома?

— Дети тянутся ко мне, — слегка смутился Остин. — Так было всегда. Я преподаю в воскресной школе в приходе Святого Михаила…

— Протестую, ваша честь, — резко сказал я. — Эта деталь не имеет отношения к процессу, а является положительной характеристикой самого обвиняемого. Я вижу в этом давление на присяжных.

— Вы просили объяснений, прокурор, — сухо ответил судья. — Протест отклонен.

— Я просто хотел сказать, что мои уроки пользуются популярностью, — развел руками Остин.

— Тебе нравится преподавать, я уверен. Может, ты вождь бойскаутов?

Я сумел вывести Остина из равновесия. Он прикрыл глаза, чтобы скрыть злобный взгляд, брошенный в мою сторону. Справившись с собой, он виновато посмотрел на присяжных.

— Нет, — тихо сказал он.

— Ты опровергаешь показания Томми Олгрена?

— Конечно, — твердо ответил Остин.

— В чем заключается ложь мальчика? Он заходил в дом?

— Нет. Я уже говорил, что никогда не заводил никого из детей в дом.

— А мебель, которую описывал Томми, старая софа и несколько складных стульев?

— Нет. Дом был пуст.

— Неужели ты запомнил обстановку всех домов, которые ты посетил в роли агента по продаже недвижимости?

Он колебался, но только секунду.

— Этот дом я предполагал купить, поэтому осматривал более тщательно.

— Можно сказать, что этот дом запал в душу?

— Я бы не употребил таких слов.

— Томми описывает довольно достоверно, не так ли, Остин?

— У Томми очень живое воображение, — бросил Остин.

Я хотел заставить Остина говорить о мальчике. Мне казалось, что в такие моменты голос Остина мягчает.

— Он помнит, как ты переодевался, — предпринял я новый штурм. — Это правда?

Остин в изумлении посмотрел на меня.

— У меня не было в этом доме одежды.

— Так значит, если кое-кто видел тебя подъезжающим к дому в костюме, а покидающим в джинсах и футболке, он ошибается?

Я блефовал, но Остину это было неведомо.

Он нахмурился, пытаясь вспомнить.

— Если только я направлялся на теннисный корт.

— Значит, Томми прав.

— Переодевания он видеть не мог. Я уже говорил…

— Но факт остается фактом. А поездки на машине? Ты куда-нибудь брал его с собой?

— Нет.

— На какой машине ты ездил, Остин?

Его глаза сверкнули. Он учуял подвох.

— Мне кажется, «континенталь». — Он обернулся к присяжным. — В то время было модно экономить, — пояснил он. В ответ никакой реакции.

— Какого цвета была машина?

— Белого. Может, дети помнят. Простенькая машина. — Он облизнул губы.

— А как насчет салона? Какого он был цвета?

— О, я плохо помню, — но тут же поправился. — Темно-бордовый. Внутри была отделка из бордовой кожи.

— Сплошное кресло или одноместные сиденья впереди?

— Думаю, сейчас во всех машинах одноместные сиденья, правда?

— Значит, одноместные?

— Да.

— В машине было что-нибудь особенное, характерное?

Он снова задумался. В его движениях появилась суетливость. Свидетельское место сбивает спесь с самых самоуверенных. Что говорить о лжецах!

— Не думаю, — сказал он.

— Что было между передними сиденьями? Рычаг переключения скоростей? Бардачок?

Остин подался в мою сторону.

— Каким образом эта машина поможет следствию?

— Ты отказываешься от показаний? — уцепился я. — Или не надеешься, в отличие от Томми, на свою память?

— Протестую, — сурово произнес Элиот, как будто вмешивался в драку дворовых мальчишек. Он загородил от меня Остина. — Прокурор бездоказательно выводит клиента из себя, затевая бессмысленный спор. Мы не на ринге.

Элиот тянул время, чтобы Остин мог успокоиться и собраться с мыслями. В мои планы это не входило.

— Протест принят, — механически повторил судья Хернандес.

Элиот неторопливо занял свое место. Не дожидаясь разрешения, я заговорил прежде, чем он сел.

— Что находилось между передними сиденьями твоей машины, Остин?

— Бардачок, — ответил он.

— Что ты там хранил?

— Протестую. Это несущественно, — не удержался Элиот.

Я встал, чтобы возразить.

— Я хочу проверить память свидетеля, ваша честь. Сравнить с показаниями потерпевшего. Я не отклоняюсь от сути.

Я гипнотизировал судью. Мне нужен был положительный ответ. Судья Хернандес скользнул по мне небрежным взглядом, свидетельствующим о том, что он мне ничем не обязан.

— Проверьте на чем-то более существенном, прокурор. Протест принят.

У меня не было времени на эмоции, я перешел к следующему вопросу.

— Ты утверждаешь, что Томми ошибается насчет машины? И лжет про дом, в который вы ездили?

— Да, — ответил Остин.

— Там не было бассейна?

— О каком бассейне, собственно, речь? — невозмутимо спросил Остин, не поддавшись на провокацию.

— А что ты скажешь про мебель в светлых тонах, светильниках на стенах? Там не было бара и ты не наливал себе выпить, а мальчишке кока-колу?

— Я никуда его не возил.

Я сел, посмотрел на него проницательным взглядом и спросил:

— Вернемся к показанию мистера Риза.

— Да, — охотно согласился Остин. Эти показания были ему на руку.

— Томми обвинил мистера Риза в насилии.

— Да. Он и меня оклеветал.

— Так почему тебе не пришло в голову оправдаться, подобно ему?

— Что?

— Я имею в виду тест на детекторе лжи?

— Протестую, — сказал Элиот, — считаю это совершенно неэтичным вопросом, ваша честь.

— Наконец господин адвокат вспомнил о существовании права, — поддел его я. — Этика не самый сильный его конек, ваша честь.

Судья Хернандес колебался. Остин сам спас положение.

— Я готов удовлетворить любопытство прокурора, ваша честь, — спокойно произнес Остин и невозмутимо обратился ко мне: — Я собирался пройти тест.

— Что? — Я был ошеломлен. — Кто это может подтвердить?

Остин сам себе устроил ловушку. Я из-под земли вытащу того, кого он сейчас назовет, и заставлю свидетельствовать против Него.

— Я говорил об этом со своим адвокатом, — сказал Остин и уперся взглядом в Элиота.

Даже если Элиот слышал об этом впервые, он и виду не подал. Он в упор рассматривал своего клиента, оставаясь спокойным. Разве только слегка нахмурился. Любой другой в его ситуации подтвердил бы сказанное кивком или расплылся бы в блаженной улыбке. Элиот поступил иначе. По его виду трудно было определить, что он скрывает. У меня не оставалось ни малейшего сомнения в том, что Остин лжет, но доказать ничего я не мог. Он указал единственного человека, которого нельзя вызвать для дачи свидетельских показаний — адвокат защищен законом.

— Адвокат убедил меня, что этот поступок лишен смысла, — невозмутимо продолжил Остин, не отрывая глаз от Элиота. — Ведь результат теста не учитывается на процессе. Я подумал…

— О, перестань! — бросил я. — Это наглая ложь, потому что ты прекрасно знаешь, что Куинна невозможно вызвать для дачи показаний.

— Протестую, ваша честь, — сказал Элиот ледяным тоном. — Прокурор обязан апеллировать к суду, а никак не к свидетелю.

— Не спорьте, — только и сказал судья.

Я решил дожать Остина.

— Кто мешает сделать это сейчас? — задал я вопрос. — Прервемся. Я не буду…

— Протестую. — Элиот казался раздраженным. — Прокурор обязан задавать вопросы, а не вдаваться в досужие домыслы.

— Принимаю возражения, — развел я руками.

— Ваше слово, прокурор, — приказал судья.

Я не сразу решился продолжить. Я пытался быть объективным. На листке, который подсунула мне Бекки, почти все вопросы были зачеркнуты, кроме двух.

Остин уже не выглядел таким самоуверенным, как вначале.

— Ты приобрел дом на Сперроувуд? — спросил я.

Он покачал головой.

— Он мне не подошел.

— Еще бы! Надобность в ловушке отпала! — напирал я. — Томми приручен и использован, хорошо бы теперь остаться чистым перед соседями, не так ли?

Остин поморщился и состроил мину незаслуженно оклеветанного человека.

— Меня больше не интересовала эта недвижимость.

— Ты позже встречался с Томми?

— Нет. Я вообще мало с ним общался.

Я кивнул, удерживая взгляд Остина. Он не отвел его.

— У меня нет вопросов, — смирился я.

Элиот задал пару вопросов, подтверждающих невиновность Остина. Ничего нового. Я не стал предпринимать бесполезных попыток. Покидая свидетельское место, Остину с трудом удавалось сохранять невозмутимость. Я сумел вывести его из равновесия, и всего-то. Малое утешение! Дело не продвинулось ни на йоту.

Трудно было определить, какое впечатление он произвел на присяжных. Оставалось дожидаться их вердикта. Обычно, сравнивая показания ребенка и взрослого, их симпатии оказывались на стороне последнего. Остин был вполне убедителен. А словам Томми противостоял Мартин Риз. Двое взрослых против мальчика.

— Вызывайте следующего свидетеля, — нетерпеливо произнес судья Хернандес, ему явно хотелось быстрее свернуть это дело.

По сложившейся практике допрос обвиняемого обычно откладывается на конец процесса, чтобы его слова запали в душу присяжных. Элиот отступил от правил. Поднялся Бастер Хармони, довольный тем, что наконец получил возможность покрасоваться на публике.

— Защита вызывает Мэйми Куинн, — сказал он.

Я в изумлении уставился на Элиота. Он изучал пылинку на столе, как будто не слышал слов Бастера. Затем поднялся вместе с Остином и обернулся к проходу, по которому двигалась Мэйми, его жена в течение уже сорока лет. Мэйми была женщиной внушительных размеров и вызывала у меня в памяти образ бабушки, одета она была в неизменное платье в цветочек, но оставила дома традиционную шляпу для официальных случаев. Я машинально поднялся при ее приближении. Вместо приветствия Мэйми улыбнулась мне. Увеличенные линзами голубые глаза смотрели на мир открыто и наивно. Она была воплощением душевного спокойствия. Мне так и не удалось уловить реакцию Элиота, зато Бастер не скрывал своей радости.

Сомнений не оставалось, Мэйми была в курсе той старой истории, когда Элиот фактически предал малыша Остина. На ней тоже лежал отпечаток вины по отношению к нему. По Остину было трудно определить, что он чувствует. Он сидел прямо, с плотно сжатыми губами. Я внутренне напрягся. Бастер попросил Мэйми назвать себя, а я даже не удосужился взять в руки блокнот. Бекки коснулась моей руки и прошептала:

— Я.

Я ответил отказом и потянулся к блокноту.

— Это мое, — прошептал я.

Бекки не собиралась уступать мне.

— Я возьму ее на себя, — настойчиво произнесла она. — Я ей ничем не обязана.

Бастер задавал формальные вопросы. Мэйми обстоятельно отвечала, а я обратился к Бекки.

— Будь внимательна, — сказал я. — Она ошибается, но не лжет.

Бекки кивнула. Она сосредоточилась на свидетельнице. Я метнул взгляд на Элиота. Он делал пометки в блокноте и поглядывал на Мэйми, как будто она была ему чужой. Я щелкнул костяшками пальцев и внимательно прислушался к тому, что говорила Мэйми, не верить ей было трудно.

— Мэйми Куинн, вы знакомы с человеком, который сидит рядом со мной? — спросил ее Бастер.

— Конечно. Это Остин Пейли. Здравствуй, Остин.

— В каких вы отношениях? — задал следующий вопрос Бастер.

— Он друг нашей семьи на протяжении многих лет, — с улыбкой произнесла Мэйми, — друг Элиота и мой.

— Так вы часто видитесь?

— О, очень часто. Мы доверяем ему.

Бастер удовлетворился ответом, но не стал развивать тему дружбы, чтобы присяжные не решили, чтобы Мэйми обеляет Остина. Бастер старался избегать лишних подробностей.

— Вы помните день двадцать третьего мая тысяча девятьсот девяностого года, миссис Куинн? — Он назвал трагический день для Томми.

— Да.

— Где вы были?

— Я весь день провела дома.

— Ваш муж был с вами?

— Нет, Элиот работал.

— Он к тому времени был уже на пенсии, правда? — гнул свою линию Бастер.

— Он покинул прокуратуру, — мягко поправила его Мэйми, — и занялся частной практикой. В тот день он был в своем офисе.

Мэйми вывела Элиота из игры. Она защищала его от предвзятости, как и от прошлого. Я шепнул Бекки:

— Элиот не будет свидетельствовать, я уверен, используй это.

Бекки кивнула. Ей нужна была зацепка, чтобы провести перекрестный допрос, а я знал Элиота. Он не пойдет на лжесвидетельство, даже ради Остина. Пока что Элиот ничем не выказал своего отношения к происходящему.

— Вы провели весь день в одиночестве? — спросил Бастер. Он оседлал своего конька, расправил плечи, обращаясь к Мэйми, щурил глаз, громко и четко выговаривал каждое слово, как будто обращался к иностранцам.

— Нет. Часов в двенадцать мне позвонил Остин. Он собирался к нам заглянуть и уточнял время, потом мы поболтали.

— Как вы себя чувствовали в тот день? — спросил Бастер.

— Неважно, — медленно произнесла Мэйми. — Меня донимало высокое давление. Я с трудом дышала. К обеду начался кашель.

— Остин поинтересовался вашим самочувствием?

— Да. Он разволновался. Остин почувствовал, что мне трудно дышать, и посоветовал обратиться к врачу. Я отмахнулась, со мной такое бывает. Он вызвался приехать. Я попросила не делать глупостей, все бы обошлось. — Мэйми перевела дух и смущенно продолжила, обращаясь к присяжным: — Я испытала неловкость, но очень обрадовалась, когда Остин все-таки приехал. Он был очень мил, заварил мне чай, дал лекарство и развлекал меня смешными историями, потом мы смотрели какие-то глупости по телевизору.

Я сразу же поверил, что так оно и было. Чаепитие в доме простодушной старомодной леди, забежавший на огонек Остин, который выкроил время, чтобы предстать великодушным джентльменом. Они смеются чему-то своему, судачат о знакомых с бесхитростностью обывателей маленького южного городка.

— Он провел время у вас до вечера? — спросил Бастер.

— До семи. Элиот задержался, и Остин дождался звонка мужа, что тот едет домой. Я убеждала Остина, что не стоит тратить весь день на меня, но он и слушать не хотел. Он слукавил, сказав, что у него нет никаких дел, только я этому не поверила, — добавила Мэйми, хитро улыбнувшись, как будто рассказывала о проказах любимого племянника.

— Он отлучался куда-нибудь?

— Что вы! Я даже не припомню, чтобы он кому-то звонил. Он, верно, решил, что я при смерти.

Я посмотрел на Элиота. Мэйми Куинн прекрасно справлялась со своей ролью, могло даже показаться, что она впервые слышит вопросы Бастера. Трудно было выглядеть более искренней. Элиот делал пометки в блокноте, время от времени кивая в такт ее словам. Его лицо было бесстрастным.

— Благодарю вас, миссис Куинн, — произнес Бастер с пафосом. — Я закончил.

Мэйми обернулась ко мне. Это был не первый судебный процесс в ее жизни, она знала порядок. Мило мне улыбнувшись, Мэйми приготовилась к атаке. Я не держал на нее зла, но и симпатии не испытывал. Мэйми в изумлении уставилась на незнакомку за прокурорским местом.

— Миссис Куинн, меня зовут Ребекка Ширтхарт. Я хотела бы задать вам несколько вопросов, вы не против?

— Конечно.

— Пожалуйста, если вам будет что-то не понятно, дайте знать, я поставлю вопрос иначе. Вы заявили, что Остин Пейли был вашим другом многие годы.

— Да.

— Можно позавидовать его преданности, если он не задумываясь кинулся вам на помощь.

— Он отзывчивый человек. — Мэйми пребывала в растерянности.

— Он часто навещал вас?

— Очень часто.

Бекки кивнула.

— Миссис Куинн, мы говорим о дне двухлетней давности. Этот день ничем не выделялся, по вашим словам. Просто добрый знакомый навестил вас. Почему вы так уверены, что это был именно тот день, когда совершилось преступление?

Мэйми улыбнулась ей, готовая ответить:

— Я веду медицинский дневник. Какое-то время назад у меня разладилось здоровье, и мой врач посоветовал мне отмечать любые изменения. В тот день у меня возникли трудности с дыханием, это я и занесла в дневник.

Бекки понимающе улыбнулась ей.

— Вы его случайно не захватили с собой? Я думаю, всем было бы интересно ознакомиться с этой записью.

Это вовсе не входило в планы Мэйми. К чему давать в руки обвинения разоблачающие ее документы. Она принужденно улыбнулась.

— О, моя дорогая, я недавно его выбросила. Это же медицинский дневник. Нет нужды хранить его долго. Я веду такой дневник каждый год.

— Значит, дневник девяностого года вы уничтожили тогда же? — спросила Бекки. — Но прошло почти два года, откуда такая уверенность в дне встречи с обвиняемым?

Уверен, медицинский дневник — домашняя заготовка Мэйми, она и попалась в собственные сети.

— Нет, он затерялся среди бумаг, и на днях я перелистала его, а потом уничтожила, — испуганно произнесла она.

— Значит, недавно вы возобновили в памяти день, о котором мы говорим, — мягко добавила Бекки.

Мэйми нахмурилась.

— Если бы нам удалось ознакомиться с вашим дневником, — продолжила Бекки, — возможно, мы бы обнаружили, что не только двадцать первого мая тысяча девятьсот девяностого года вам было плохо. Можно предположить, что это был частый симптом.

— Вы правы, но в тот день было особенно плохо, — возразила Мэйми. — К тому же я запомнила и другие приметы этого дня.

— Скажем, какую-нибудь программу, которую вы смотрели с обвиняемым по телевизору? — спросила Бекки.

Мэйми улыбнулась снисходительно.

— О, там не было чего-то достойного внимания. Одни глупости, старые киноленты и викторины. О таком два года помнить не станешь.

— Может, вы вспомните хотя бы одну программу, которую вы смотрели с Остином двадцать пятого мая? — спросила Бекки. Я не сразу понял, что Бекки оговорилась нарочно. Мэйми пропустила мимо ушей ошибочную дату.

— «Энди Гриффин», по-моему, — задумалась Мэйми. — А как называется этот глупый фильм о выброшенных на пустынный остров?

— Вспомните, пожалуйста, какой-нибудь эпизод, который вы видели шестого мая?

— Разве все упомнишь, — обратилась Мэйми к присяжным.

Она так и не дождалась их реакции. Присяжные обычно стараются не выказать своих чувств.

— У вас был разговор с Остином Пейли об этом дне? — не уступала Бекки.

— Нет, — выпалила Мэйми, но тут же поправилась. — Мы, конечно, обсуждали это, чтобы удостовериться, что я права. Это был тот день. Я даже сказала, что могла бы… — Она избежала слова «алиби», испугавшись, что так говорят о преступниках, — подтвердить, где он был в тот день.

— Значит, вы подтверждаете дату двадцать четвертое мая тысяча девятьсот девяностого года?

— Да. — Мэйми уверенно кивнула.

Элиот стряхнул с себя оцепенение, уткнулся в какую-то бумагу, потом склонился к Бастеру и что-то ему сказал. Тот побледнел. Элиот продолжал говорить.

Бекки спросила:

— Вы решились помочь своему другу, узнав, что его обвиняют в насилии над ребенком?

Мэйми убежденно ответила:

— Я с первой минуты усомнилась в его виновности. Я была рада, когда поняла, что могу помочь.

Бекки не стала ее прерывать, позволяя предаться воспоминаниям. Присяжные, кажется, поняли, куда она клонит.

— Да, вы помогли ему состряпать алиби на день совершения преступления, — сурово произнесла Бекки. — Какой это был день? — без перехода спросила она, как будто не надеясь на свою память. — О каком дне мы только что говорили?

— Двадцать четвертое мая, — отчеканила Мэйми. В зале установилась тишина. Она поняла, что что-то не так. — Тысяча девятьсот девяностого года, — добавила она, — не этого года. — Мэйми растерянно посмотрела на присяжных.

— Вы уверены? — выдержав паузу, спросила Бекки.

— Протестую, ваша честь, — сказал Бастер, поднявшись и обращаясь в сторону судьи. — Прокурор третирует свидетеля, постоянно называя разные даты происшедшего. В протоколе отмечено, что свидетельница указала число двадцать…

— Протестую! Адвокат оказывает давление на свидетеля! — перебила его Бекки. — Тем более что свидетель отвечает на вопросы обвинения.

Бекки сумела перекрыть голос Бастера, так что я не расслышал правильную дату, что тогда говорить о Мэйми, которая находилась еще дальше. Она выглядела испуганной. Остин ничем не мог ответить на ее беспомощный взгляд. Присяжные вслед за ней посмотрели на обвиняемого, ожидая его реакции. Остин сидел, положив руки на колени, и с состраданием смотрел на Мэйми. На его лице не дрогнула ни одна черта.

— Протест отклонен, — сказал судья. — Оба протеста. Займите свои места.

Бекки задала единственно нужный вопрос:

— Какой это был день, миссис Куинн?

— Тот, о котором вы говорили, — осторожно ответила Мэйми. — Тот день, когда, по словам мальчика…

— Но что это был за день? — настаивала Бекки.

Мэйми попыталась прочитать правильный ответ в выражении лица Бекки.

— Это было в мае, — медленно сказала она, затем попробовала наугад: — Двадцать первого. Тысяча девятьсот девяностого года.

Остин закрыл глаза, но Мэйми не смотрела на него. Она ждала реакции Бекки, чтобы узнать, сумела ли она угадать.

— Вы уверены? — переспросила Бекки.

— Думаю — да. Это тот самый день. Я прекрасно помню.

— Значит, вы помните, на какой день вашему другу нужно алиби, а не когда вы действительно видели его.

— Нет. — Мэйми замотала головой. — Прежде чем переговорить с Остином, я удостоверилась сама.

— Может, ваш муж уточнил дату, — сказала Бекки. — Он не ведет дневник деловых встреч?

— Повторяю вам, Элиота там не было, — твердо сказала Мэйми. Она обрадовалась, что разговор изменил направление.

— Действительно, — сказала Бекки, как будто только что вспомнила. — Остин Пейли пришел к вам, когда вы были одни, и ушел, прежде чем вернулся ваш муж. А ведь он беспокоился о вас.

— Он и так долго у меня пробыл, — попыталась Мэйми оправдаться, — к тому же Элиот должен был скоро возвратиться.

— Но обстоятельства таковы, что только вы можете подтвердить алиби обвиняемого, — ввернула Бекки, желая, чтобы присяжные запомнили ее слова.

— Да, — сказала Мэйми.

Бекки посмотрела на нее снисходительно.

— Я закончила, — сказала она.

Мэйми подтвердила Бастеру, что Остин был у нее дома, в означенный день, а также что она не путала даты, пока прокурор не сбила ее с толку своими провокационными вопросами.

Бекки выдержала искренний взгляд Мэйми и, казалось, оставила мысль продолжать истязания старой женщины, лишь улыбнулась ей и сказала, что у нее нет вопросов. Остин поднялся, чтобы проводить Мэйми. Она поблагодарила его улыбкой и пожатием руки. Ее любовь и привязанность к нему были очевидны и неподдельны.

Элиот поднялся в ответ на разрешение судьи вызвать следующего свидетеля. Он не сразу заговорил. Я знаю цену этому молчанию: ты охвачен страхом, что не сумел выжать всего из процесса, что есть свидетель, о котором ты забыл.

— Защита закончила, — сказал Элиот.

Судья Хернандес бросил взгляд на часы над входом в зал. Была половина двенадцатого.

— Обе стороны, подойдите, — сказал он, пошевелив пальцами.

Когда мы с Элиотом предстали перед ним, он прикрыл рукой микрофон и спросил меня:

— У тебя есть повторные свидетели?

— Да.

— Кто?

Я нахмурился. Он превышал свои полномочия.

— Я имею право это утаить. Особенно в присутствии адвоката.

Судья вздохнул, как будто я проявил бестактность.

— Не заводись, Блэкки. Я просто думаю о расписании. Когда ты будешь готов?

— Скоро. Можно продолжить после обеда.

Он кивнул.

— Свободен.

Он отпустил присяжных и всех нас на ленч. У меня оставалось в запасе полтора часа, чтобы пробить брешь в крепкой защите Элиота. Я начал с родителей Томми.

— Почему мы услышали об этом в зале суда, а не раньше? — Бекки уже отчитывала мистера и миссис Олгрен, когда я вошел в кабинет. Я не стал вмешиваться.

— Мы не думали, что об этом кто-то знает. Мы хотели сохранить тайну, — оправдывался глава семьи.

— Мистер Олгрен, почему бы вам не иметь тайны только от противников. Мы же ваши юристы, — объяснила Бекки. — Вы предполагали, что мы со всех ног кинемся в газеты, выудив у вас секрет? Кому мы могли рассказать?

— Мы чудом избежали суда, — спокойно объяснил Олгрен. — Мистер Риз мог исполнить свою угрозу, если бы узнали посторонние. Мы не хотели огласки. Кроме того, не думали, что это повредит делу. Обо всем знали только Риз и мы. Как они добрались до свидетеля?

— Тем не менее, это им удалось, — вмешался я в разговор. — Остин Пейли привлек достойных адвокатов. Видимо, кто-то еще был в курсе.

Мы обязаны были их опередить. Я должен был узнать об этом задолго до суда. Я потратил столько сил и времени на подзащитного, упустив из виду главного свидетеля. Чертовы Олгрены с их скрытностью!

— Чем мы можем вам помочь? — спросил Джеймс Олгрен.

Эта мысль донимала меня с момента выступления Риза на суде. Я не только спланировал наши дальнейшие действия, но и придумал, в каком месте следует поставить капкан для изворотливого Остина.

Бекки выжидательно молчала. Она догадалась, что я что-то задумал.

— Нам понадобится помощь вашей жены, — сказал я Джеймсу Олгрену.

Миссис Олгрен удивилась моему выбору.

— И Томми, — горько добавил я.

 

Глава 16

В основу моего плана легла поразительно простая идея: подставить под удар потерпевшего и защиту. Собираясь с духом и прикидывая последствия надвигающегося столкновения, я лицом к лицу столкнулся с Дэвидом.

Мы с Бекки вышли в коридор. На стуле, вытянув свои длинные ноги, сидел мой сын. Я и виду не подал, насколько я был поражен его появлением. Я окликнул его, поборов удивление. Я представил его Бекки, которая поспешила удалиться.

— Я пришел поболеть за тебя, — смутился Дэвид. Он и сам испытывал неловкость, последний раз он заглядывал в зал суда лет десять назад. — Ты, наверное, не скоро освободишься. Хочешь, я принесу тебе сандвичи?

— У меня есть время, — ответил я.

Судья Хернандес не экономил на перерывах, а других дел у меня не предвиделось.

Мы с Дэвидом пересекли Мейн-Плаза, на которой расположились уличные торговцы и оркестрик из пяти человек, гремящий на всю округу, и подошли к мексиканскому ресторану. Зал, тесно заставленный столиками, был переполнен, в ожидании своего заказа, плененные острыми запахами, сидели завсегдатаи Дворца правосудия. Я заметил судью Хернандеса в компании двух коллег. Сюда же заглянули многие присяжные. Их синие значки оберегали от назойливого внимания участников процесса, обращаться к ним было не дозволено.

Мы с Дэвидом уединились в отдельной кабинке. Я заказал легкий обед, мясо с рисом, а Дэвид выбрал фирменное блюдо, которое подавалось в два приема. Он увлекся едой.

— Как продвигается процесс? — спросил он. — В газетах пишут, что дело очень важное.

— Подожди, скоро обо всем узнаешь.

Я не стал распространяться, хотя Дэвид поинтересовался, о чем речь. Меня тронуло неожиданное появление сына. Я понимал, что причина его прихода кроется в его личных проблемах, но не знал, как подступиться к нему.

— У тебя дела в этом районе?

— Просто гулял, — он вздохнул. — Я ухожу из фирмы.

Я вспомнил наш последний с ним разговор и расстроился. Неужели он так и не смог наладить контакты с людьми?

— Правда? — обеспокоенно спросил я. — Фирма терпит крах?

— Как раз у фирмы все в порядке. А вот у меня проблемы.

Я кивнул.

— Ты недоволен денежным вознаграждением своего труда? — догадался я.

Он досадливо отмахнулся.

— Не только. Мне надоело быть толкачом. Мои идеи теряют смысл, когда удается довести их до реализации.

— Устал подчиняться? Понимаю.

Мы замолчали, был удобный для меня момент высказать свои соображения или узнать о его планах на будущее. Но я промолчал. Дэвид выждал время и, казалось, с облегчением продолжил:

— Я собираюсь заняться своим бизнесом.

Я улыбнулся.

— Неплохое решение, если начальство невмоготу. Ты ищешь спонсоров?

Он поморщился.

— Сниму деньги со счета в банке.

— Ты всегда любил рисковать, — ответил я.

У Дэвида были кое-какие сбережения, многие компьютерные разработки этой фирмы принадлежали ему.

Без труда отбросив мои сомнения, Дэвид, казалось, стушевался. Я вспомнил о том позднем вечере, когда я заглянул к Олгренам; тогда я понял, что уже никогда не смогу так, как Томми, обнять своего ребенка. В былые времена, возвращаясь со службы поздно, я никогда не забывал заглянуть в детскую. Мне хотелось верить, что сегодняшний приход Дэвида — свидетельство того, что и он об этом не забыл. Дэвид ждал моего вердикта.

Мне нечего было сказать. Я не мог поддержать его планы. Мои отношения с сыном уже давно дали трещину.

— Дэвид, — я коснулся его руки, — желаю тебе достичь успеха. Знай, что ты во всем можешь положиться на меня, хотя я и полный профан в твоих компьютерах.

Он с недоверием взглянул на меня. Я изменил своим привычкам совать бесцеремонно нос в его дела.

Я вспомнил мордашку годовалого Дэвида. Он не умел еще говорить, но мне казалось, что он понимает меня. Это детское выражение порой проявлялось в его взгляде. Я так и не удосужился зафиксировать этот момент на фотопленке. Сегодня в лице сына я углядел то же самое выражение. Дэвид ничего не забыл. Между нами на мгновение восстановилось прежнее взаимопонимание. Я перебрал в памяти яркие эпизоды нашего общения: игру в бейсбол, прогулки. На каком-то этапе я упустил что-то важное в наших отношениях, и Дэвид не мог преодолеть горечи от воспоминаний.

— Дэвид?

— Угу.

Я давно перестал быть авторитетом для него и поэтому не имел права на откровения. Когда-нибудь, возможно, он расскажет своему сыну о времени, проведенном со мной. Приятно думать, что внук по достоинству оценит деда.

Приступив к новому штурму, я вспомнил фразу времен вьетнамской войны: «Мы должны были уничтожить деревню, а не спасти ее». Эта же участь ожидала несчастных Олгренов. Иного выхода не было. Эти люди должны были принести себя в жертву, чтобы Остин и такие, как он, не смели больше никому доставить зла.

— Обвинение вызывает Памелу Олгрен. — Я нарочно подчеркнул ее полное имя. Памела. Чудная, судя по всему, была в детстве малышка и любила своих родителей. Ее имя напомнило мне о том, что миссис Олгрен прожила долгую жизнь, а я собирался осветить только один эпизод. Без сомнения, она с трудом переживет тот удар, который я ей приготовил.

— У вас есть сын? — Она еще не успела занять свидетельское место, когда я огорошил ее вопросом.

— Да. Томми. Ему девять лет. — Она постаралась устроиться в кресле поудобнее.

Она осмотрелась вокруг, окинула взглядом судью, присяжных и, вспомнив о моих наставлениях, обратила свой взор на меня.

— Томми Олгрен, которого изнасиловал этот человек? — спросил я, указав на Остина.

Миссис Олгрен должна была обратить на него внимание. Она обернулась в его сторону. Не думаю, что до сего момента она воспринимала Остина серьезно.

— Да, — выдавила она, потупив взгляд.

Я дождался, когда она вновь посмотрела на меня, и спросил:

— Остин Пейли — не первый человек, которого обвинил Томми, так?

— Нет, — чуть слышно отозвалась миссис Олгрен.

— Кто был первым?

Она с трудом выдавила из себя имя.

— Мартин Риз, — ей удалось преодолеть себя, — наш сосед.

— И друг?

— Нет, сосед. Мы едва были с ним знакомы. Он никогда не бывал в нашем доме.

— Томми играл у дома мистера Риза?

— Иногда, — сказала миссис Олгрен после минутного колебания. — У Ризов есть сын одного с Томми возраста.

— Томми симпатизировал мистеру Ризу?

Вопрос удивил ее.

— Не думаю, чтобы Томми знал его лучше нас. По крайней мере, раньше.

— Перед тем как обвинил его?

— Да, — проговорила она.

— Как это случилось? Что Томми сказал вам?

— Однажды за ужином он признался, что как-то играл в саду, а мистер Риз, выглянув из дома, позвал Томми на помощь. Как утверждал мальчик, на мистере Ризе не оказалось брюк.

— Вы, наверное, удивились, — предположил я.

— Мы были в шоке, — ответила Памела, она увлеклась воспоминаниями и перестала волноваться перед многочисленной публикой. — Мы оцепенели. Не знали, что и предпринять.

— Томми еще что-нибудь рассказывал?

— Да. Он все описал. Он сказал… — Она запнулась, вспомнив, где находится. Я кивнул ей. — Он сказал, что мистер Риз заставил его раздеться. Никого больше в доме не было — и мистер Риз… изнасиловал его.

— Вы поверили Томми?

— Конечно.

— И что вы сделали?

— Мы собрались позвонить в полицию тем же вечером, но Джеймс — мой муж — сказал, что стоит переговорить с мистером Ризом. На следующий день мистера Риза не оказалось дома. Он утверждал, что его не было в городе в тот день, о котором говорил Томми. Мы не поверили соседу и решили сами убедиться в правоте сына…

— Вы загнали Томми в угол?

— Ну да. И выяснили, что он солгал. На самом деле ничего не было.

— Томми лгал? — повторил я.

— Да.

— Вы звонили в полицию?

— Нет. В этом не было необходимости.

— Вы отвели Томми к врачу?

Она, казалось, удивилась.

— К психологу?

— Не только.

— Нет. Незачем было. Все разъяснилось само собой.

— Дело не дошло до суда?

— Нет, — испуганно заверила она. — Ничего подобного. Скандал не стал достоянием посторонних. Мы извинились перед мистером Ризом, вот и все. Позже он уехал, к нашему облегчению.

Я помолчал, изучая ее. Весь зал последовал моему примеру. Наконец я произнес:

— Вы показали, что Томми заявил, будто Мартин Риз изнасиловал его. Он так и сказал?

— Нет. Не стану утверждать, что он произнес это слово.

— Он сказал, что мистер Риз притрагивался к нему?

Памела торопливо отвергла это предположение.

— Нет. Все было гораздо подробнее. Это нас и смутило. — Ей очень хотелось быть понятой. — Томми рассказал нам такое, что он не мог услышать в школе или увидеть по телевизору. Он описал детали.

— Что именно он рассказал?

Она посмотрела на меня неодобрительно. По ее мнению, она уже достаточно открылась. Я выдержал ее взгляд. Я перестал быть ее другом.

— Он описал голого мужчину, — начала она.

— Что конкретно он описал?

Она покраснела.

— Возбужденный половой член, — четко произнесла она, чтобы не пришлось повторять.

— И вы решили, что это достаточное подтверждение правоты сына?

— Да. — Краска залила ее лицо.

— А что еще?

Она старалась произносить слова громко, но голос не подчинялся ей.

— Он сказал, что они с мистером Ризом через какое-то время оказались нагими и что этот мужчина трогал его.

— Он говорил о каких-нибудь подробностях?

— Да, конечно. Он сказал, что тот засунул палец между его ягодицами.

— Что-нибудь еще? — безжалостно продолжал я.

Она взглянула на меня с ненавистью.

— Он сказал, что мужчина поцеловал его пенис. И заставил его поцеловать свой.

— Что-нибудь еще?

— И он добавил, что появилась белая жидкость. Томми сказал, что она похожа на клей.

Я надеялся, что присяжные нашли это описание достоверным.

— Как давно это случилось?

— Около года назад.

— Не раньше?

Она прикинула в уме.

— Ровно год назад. — Она сумела взять себя в руки, восстановила дыхание.

— До этого признания Томми когда-нибудь видел, как вы с мужем занимались любовью?

Она задохнулась, кровь бросилась ей в лицо.

— Нет.

— Вы уверены?

Она заклокотала от злости.

— Абсолютно уверена. Мы запираем дверь.

— У Томми были другие возможности наблюдать сексуальные действия? У вас в доме нет порнокассет?

— Нет, — почти выкрикнула она. — Даже «Плейбой» не держим. Никогда! Ничего подобного!

Я кивнул. Миссис Олгрен расценила мое молчание как завершение пытки.

— Миссис Олгрен, — мягко начал я. — Как вы с мужем относитесь к сыну?

Она выглядела смущенной.

— Мы его родители. Томми — единственный наш ребенок, мне кажется, у нас полное взаимопонимание.

Я понимающе кивнул.

— Вы встречаете его после школы?

— Да.

— Сразу по окончании занятий? — уточнил я.

— О нет, мы не можем этого делать. Он остается в школе после уроков.

— И в котором часу вы его забираете?

— В пять. Иногда позже.

— Намного позже?

— Да, — сказала она. Миссис Олгрен не оборонялась, просто описывала распорядок дня семьи.

— Вы с мужем работаете?

— Да. Я менеджер в банке. Джеймс — вице-президент корпорации «Куантико эквипмент».

— Какого профиля корпорация? — спросил я.

— Торговые операции. У корпорации есть несколько мелких дочерних компаний, а Джеймс ведает общим делом торговли во всей компании. Расширяет рынок сбыта. — Она даже не заметила, с какой безграничной гордостью она рассказывала о карьере мужа.

— Он много разъезжает? — восторженно спросил я.

— Да. Несколько поездок в месяц.

— А в чем заключается ваша работа?

— Я помогаю клиентам делать вложения, вернее, долгосрочные вклады.

— Вы брокер на бирже?

Она оскорбилась.

— Я имею дело и с биржей. Правительственные облигации всех типов, взаимные вложения, недвижимость, иногда частные контакты с компаниями, не внесенными в биржевой список.

— Вы также занимаетесь сделками в области кино? — спросил я, потрясенный ее рассказом.

— Да, — ответила она, — пакетом инвестиций.

— У вас насыщенный график, можно сказать, с понедельника по пятницу, с девяти до пяти?

— Нет, конечно, — возразила миссис Олгрен.

Она полностью пришла в себя. К ней снова вернулась уверенность. Она обернулась к присяжным.

— Многие мои клиенты — занятые люди, они могут уделить мне время только в выходные или вечерами.

— А где находится Томми, когда вы встречаетесь с клиентом, а его отец уезжает из города по делам?

Вопрос вызвал в ней раздражение. Я надеялся, что присяжные заметили, как быстро она забыла о сыне, расписывая прелести своей работы, она, кажется, забыла даже то, где находится.

— У нас есть няня, — сказала она.

— А когда у Томми день рождения, миссис Олгрен?

— В марте.

— Вы помните, что подарили ему в последний день рождения?

Она была готова отразить любой удар. Подарки сыну были ее гордостью.

— Компьютерную игру, которую он давно просил. «Познавательная география». Игрок путешествует по всему свету, пытаясь отыскать спрятанные предметы. Томми столько узнал, о чем я и понятия не имею! Он поражает меня.

— Каковы правила этой игры?

— Протестую, — вставил Элиот. — Вопрос не относится к делу.

Я возразил.

— Я пытаюсь выяснить причину лжи Томми, ваша честь. Адвокат первым поднял этот вопрос.

Элиот как-то странно посмотрел на меня. Он, по-моему, не понимал, куда я гну. Судья Хернандес отклонил его протест, скорее всего, он решил, что я сам посажу себя в лужу.

— И все-таки как играют в эту компьютерную игру, миссис Олгрен?

— Вам следует спросить у Томми, — ответила она снисходительно. — Он знает.

— Так он один в нее играет?

— Да, — призналась она. — Обычно один.

— Когда вы в последний, раз ездили на отдых всей семьей, миссис Олгрен?

Она выглядела озадаченной.

— Мы с Джеймсом выбрались на природу… по-моему, этим летом… Нет, это было…

— Вы втроем, миссис Олгрен.

Она колебалась. Потом стала оправдываться.

— Мы не распоряжается своим временем. У Джеймса вообще нет отпусков, да и я постоянно загружена работой.

Я терпеливо ждал. У нее так и не нашлось ответа.

— Томми, наверное, играет с друзьями, — продолжил я. — Кто его лучший друг?

— Стив, — тут же выпалила она. — Стив Петерсон. Он…

— Томми не общается со Стивом больше года, миссис Олгрен, — спокойно возразил я.

Элиот высказал протест, ссылаясь на то, будто я оказываю давление, но это уже не имело значения. Памела Олгрен была ошеломлена.

— Как сейчас зовут лучшего друга Томми? — снова спросил я ее.

Она напрягла память в поисках ответа, но безуспешно.

— У него в классе есть приятель, — медленно проговорила она, больше импровизируя, чем вспоминая. — Томми рассказывал о нем. Джейсон. Он упоминал о нем. Не знаю, лучший это друг или нет. Он дружит со многими детьми.

— К вам приходят его приятели? — спросил я.

— Нет. Но некоторые ребята живут по соседству. Иногда я вижу Томми с ними, они катаются на велосипедах или…

Я дал ей выговориться, тем временем изучая ее, женщину, о которой давно уже составил мнение. Уверен, все присутствующие тоже.

— Обвинение не имеет вопросов, — произнес я в тишине сводчатого зала суда.

Элиот помедлил, прежде чем приступить к допросу. Я был уверен, что у него нет определенного плана действий. Я уже выжал все из показаний матери Томми.

— Вы поверили сыну, когда он обвинил Остина Пейли в изнасиловании? — с налету спросил он.

— Не сразу, — ответила миссис Олгрен.

— Вы обратились в полицию?

— Нет.

— Вы прибегали к помощи врача?

— Несколько позже.

— Врач сам позвонил вам, так?

— Да, он узнал обо всем от школьной медсестры.

— Вы отказывались верить мальчику даже тогда, когда случившееся получило огласку? Вы опасались новых неприятностей. Правда?

Элиоту пришлось повторить вопрос, потому что миссис Олгрен, похоже, не собиралась отвечать. Она пребывала в нерешительности, ее молчание становилось тягостным.

— Мы не были уверены, — наконец выдавила она из себя.

— Он уже однажды солгал? — настаивал Элиот.

— Да, — еле слышно ответила Памела Олгрен.

Элиот, казалось, даже сочувствовал ей. Но я подозревал, что он думал обо мне, а не о Памеле.

— Защита закончила, — сказал он.

— Миссис Олгрен, — я не стал сбавлять темпа, — в первый раз Томми тут же отказался от лжи, как только ему не поверили, так?

— Да, — согласилась миссис Олгрен. Она уже отвечала, кажется, автоматически.

— Он не упорствовал ни одного дня?

— Нет.

— На этот раз, обвинив Остина Пейли, он стоял твердо на своем?

— Да, — ответила миссис Олгрен. — Он ни за что не хотел отказываться от своих слов.

Со стороны могло показаться, что ее растерянность — результат упрямства Томми, нежелания сына избавить ее от неприятностей. Следовало тут поставить точку, все уже поняли, чего стоило семье это обвинение.

— Больше нет вопросов.

Элиот покачал головой.

— У меня тоже.

Памела понуро покинула свидетельское место. Я подумал, что она опрокинет мой стол. Ее взгляд уткнулся в Остина. Она остановилась, и кровь отлила от ее лица, но не от страха перед преступником, а от мысли, в каком виде она предстала перед людьми благодаря ему. Он смотрел в другую сторону.

Бекки наклонилась ко мне и спросила:

— Ты уверен?

В ту же секунду судья Хернандес громко поинтересовался, есть ли у меня еще свидетели? Я поднялся и ответил на заданный мне вопрос:

— Обвинение вызывает Томми Олгрена.

Томми был в здании суда. Я приказал забрать его из школы, когда решил его повторно допросить, но оставил мальчика в неведении относительно причин своего поступка. Он занял свидетельское место, не подозревая, что у меня на уме. Томми, казалось, нервничал. Его взгляд метался по залу, он вглядывался в лица присяжных, как будто они что-то от него скрывали.

— Томми. — Мой голос заставил его вздрогнуть. Я поднял руку. — Этот человек изнасиловал тебя? Остин Пейли?

Томми мельком взглянул в нужном направлении, затем повернулся ко мне.

— Да.

— Когда это случилось?

— В мае, два года назад, — тихо проговорил он, пожимая плечами.

— Некоторое время назад, — я повысил голос, — ты сказал родителям, что тебя изнасиловал другой мужчина. Помнишь?

— Да.

— Кого ты обвинил?

— Мистера Риза, нашего соседа. — Томми говорил тихо, но отчетливо, с детским упрямством. Он был готов сопротивляться.

Я сбавил обороты.

— Это была правда, Томми?

— Нет, — ответил он.

— Точно?

— Он… — начал Томми, но запнулся. — Нет. Все это неправда.

— Зачем ты обманул родителей?

Всему есть объяснение. Немотивированные поступки — редкость. Человек, вломившийся в дом и убивший пятерых, в конце концов объяснит, почему он это сделал. Томми не был исключением. Когда он стал оправдываться, то все поняли, что он еще очень мал.

— Я поступил плохо, но мистер Риз обидел меня. Однажды я играл с Ронни, его сыном, мы перекидывали мяч из моего сада в его и обратно, а мистер Риз приказал нам прекратить, а то мы сломаем забор. Хорошее дельце! Как можно сломать забор мячом! Мистер Риз отобрал у нас мяч. Но мяч был мой! Я вежливо сказал ему: «Мистер Риз, это мой мяч». Но он даже не обернулся.

— Но потом он отдал мяч?

— Нет. Я спросил на следующий день у Ронни, и он ответил, что мяч все еще у отца.

— Так вот почему ты придумал, будто мистер Риз надругался над тобой?

— Не только поэтому, — торопливо возразил Томми. — Однажды я возвращался домой из школы и порвал на их участке веревку, когда бежал, а мистеру Ризу она была нужна. Он так разозлился! Ругался и наказал меня.

— Наказал?

— Он ударил меня, по… — Томми показал рукой место, которому обычно достается в таких случаях.

Я очень надеялся, что многие родители в зале вспомнят, что значит для ребенка обида, как долго она сохраняется в его памяти. Дети, несмотря ни на что, считают, что мир справедлив.

— Вот почему ты сказал родителям, что мистер Риз изнасиловал тебя?

— Да, — ответил Томми мрачно, считая, что его поступок оправдан.

Пауза затянулась, взоры присяжных обратились в мою сторону. Я приступил к тому, для чего вызвал Томми.

— Вопросов нет, — произнес я.

Со времени появления Томми в зале за столом защиты велись бурные дебаты, при желании я мог бы выдвинуть протест. Но меня порадовало случившееся в рядах неприятеля. Теперь стало ясно, о чем шла речь. Оба адвоката посмотрели на Остина, который кивнул в сторону Бастера. Элиот откинулся на спинку кресла, как всегда невозмутимый, но это была всего лишь маска Бастер энергично подался вперед, надел очки, просмотрел свои записи, затем сурово взглянул на Томми.

— Ты понимал, Томми, — начал он, — как серьезно взрослые воспримут это обвинение?

Томми, по всей видимости, впервые задумался над этим.

— Не знаю, — сказал он.

— Как так? Тебе не приходило в голову, что ты наносишь вред мистеру Ризу?

— Я знал, что родители разозлятся, но я тоже был зол на него.

— Почему ты просто не пожаловался родителям? Разве нельзя было попросить отца забрать мяч?

Томми нахмурился, приготовившись к долгому объяснению, но затем передумал:

— Не знаю, — упрямо повторил он.

Думаю, обвиняемому несладко приходится в такие моменты. Остин знал цену этим показаниям. Он бы выкрутился, если бы адвокат пробил брешь в рассказе мальчика. Но при всем желании Остин не мог крикнуть адвокату, как болельщик на стадионе: «Давай! Врежь ему!» В своей адвокатской практике я часто указывал подзащитным, как следует вести себя в подобных случаях: полный серьезности, легкая симпатия к потерпевшему, за которой скрывается жалость. Но ничего не поделаешь, своей ложью потерпевший это заслужил! Можно подобрать соответствующее выражение лица. Я пытался что-нибудь вычитать на лице Остина. Он умел владеть собой. Он смотрел на Томми, как будто ему предстояло вынести вердикт в отношении мальчика. Он слушал его, сочувственно покачивая головой.

— Скажи, Томми, — продолжал Бастер. — Твой отец пошел бы выручать твой мяч?

— Не знаю, — упорствовал Томми.

Бастер был тоже настойчив.

— Мне кажется, твой папа мог бы поговорить с мистером Ризом, если бы ты рассказал ему о мяче?

Бекки бросила на меня отчаянный взгляд. Я сидел неподвижно.

— Я думал… — Томми замялся, — может, это было для него не так важно, чтобы устраивать шум.

— Но это было важно для тебя, так, Томми?

Томми пожал плечами.

— Раз ты решился на гнусную ложь.

— Но он меня ударил, — смутился Томми. — Я не только из-за мяча.

— Почему ты не рассказал об этом родителям? Ты подумал, что для них это не важно.

— Нет.

— «Нет» что? Им было все равно?

— Не как для меня, — пояснил Томми.

— Ты думал, что твой папа не запретит мистеру Ризу наказывать тебя?

Томми скривился, как будто Бастер сморозил ужасную глупость. Тот проявил проницательность.

— Почему ты состроил такое лицо, Томми? В чем дело?

Бекки дернула меня за рукав. Я не отреагировал. Поначалу Бастер задавал вопросы спокойно, но теперь не мог сдержать враждебности.

Прояснилась недавняя перебранка адвоката Остина. Элиот проявил излишнюю мягкость в разговоре с ребенком. Бастер убедил своего клиента, что нужна твердая рука. Последнее слово осталось за Бастером, и теперь ему предстояло доказать, что он был прав.

— Папа не любит неприятности, — пояснил Томми.

Его отец сидел в зале. Я не обернулся, но представил себе его реакцию. Томми, казалось, тоже забыл о его присутствии.

— Он бы не стал устраивать скандал, — доказывал Бастеру Томми, — из-за мяча или простого шлепка…

— Ты выдумал эту нелепицу, чтобы привлечь внимание отца, — утвердительно произнес Бастер.

— Да, — тихо подтвердил Томми.

Суровый тон адвоката не давал мальчику расплакаться.

— Тебе не слишком повезло, не так ли, Томми?

— Что?

— Ну, ты выдумал историю, но твои родители удостоверились, что мистер Риз не делал этого. Так и было, верно?

— Они хотели, чтобы я извинился перед ним, — добавил Томми.

— А потом все пошло по-прежнему. Твой отец часто уезжал из города, родители были очень заняты работой, ты скучал без их внимания, так?

Томми пожал плечами. Думаю, все присяжные разглядели незащищенность мальчика.

— У них много дел, — сказал Томми.

Я снова взглянул на Остина.

Он сурово смотрел на Томми.

— Шло время, ничего не менялось, и ты придумал новую ложь, чтобы привлечь внимание родителей, так? — неумолимо наступал Бастер.

Томми выглядел озадаченным.

— Я пытался, — неуверенно сказал он. — Я хорошо учился. Они всегда говорили, что гордятся мной. И я… я хорошо себя вел.

— Но этого было недостаточно, не так ли? — Бастер почти рычал.

Бекки снова посмотрела на меня.

Томми пожал плечами и опустил глаза.

— Тебе не хватало любви родителей, так, Томми?

После небольшой паузы Томми чуть слышно ответил:

— Я хотел…

Он запнулся. Бастер не настаивал. У него был свой план.

— И тут ты увидел по телевизору мужчину, узнал об изнасиловании других детей и решил, что можно повторить трюк. Ты сказал родителям, что он изнасиловал тебя.

— Да, — подтвердил Томми.

На секунду Бастер решил, что победа у него в кармане. Но он тут же сообразил, что ошибся.

— Ты запомнил его с того дня, когда он осматривал пустой дом в вашем районе?

— Я запомнил его, потому что мы много времени проводили вместе.

Бастер сменил тему.

— Так ты солгал, чтобы привлечь внимание родителей?

— Нет, — возразил Томми.

— Ты разве не хотел, чтобы родители больше общались с тобой? Не в этом причина твоей лжи?

— Нет.

— Ты не хотел привлечь их внимание? — жестко спросил Бастер.

Теперь даже судья Хернандес вопросительно смотрел на меня. Я спокойно выдержал его взгляд.

— Разве не это ты только что сказал, нам?

— Да, это, — подтвердил Томми, — но я не лгал.

— Нет, ты лгал, — настаивал Бастер, — первый раз, про мистера Риза.

— Да, — признал Томми. Он взглянул в мою сторону, но вопрос Бастера отвлек его.

— И когда это не сработало, ты снова солгал.

— Нет. — Томми замотал головой. Он даже взглянул на Остина, как будто тот мог его поддержать, но Остин смотрел на него холодным, оценивающим взглядом, словно лик на старом портрете.

— И они все-таки не обращали на тебя внимания, так? Они даже не поверили тебе.

— Нет, — сказал Томми. Он вновь ощутил душевную боль от этого.

— На этот раз ты подготовился капитально. Ты обратился к учителю, к медсестре. Ты хотел, чтобы они помогли тебе убедить родителей?

— Я должен был рассказать им, — вставил Томми.

— Еще бы! Кто бы тебе поверил на этот раз, не подключи ты посторонних людей?

— Если родители не поверили мне, я должен был рассказать кому-то еще.

Бастер кивнул.

— Ты запутался в собственной лжи, потому что посторонние люди поверили в твой рассказ.

— Это не ложь! — Голос Томми сорвался на крик.

— Ну, Томми? Ты же сказал, что лгал. Ты признал это.

— Я не лгал о нем.

Томми обернулся к Остину. На это движение, казалось, ушли последние силы. Из глаз Томми брызнули слезы.

— Ты не понимал, какую боль ему причиняешь, правда, Томми?

Томми замотал головой.

Сердце Бастера не знало сочувствия. Он безжалостно настаивал на своем. Остин облокотился о стол одной рукой, выставив корпус вперед. Элиот держался в стороне. Голос Бастера сотрясал своды зала.

— Ты не знал, что все так обернется, правда, Томми? Первый раз, когда ты солгал, все обошлось? Ты не ожидал, что на этот раз дело дойдет до суда, правда?

— Ожидал, — тихо сказал он. — Я знал, что так получится.

— Ты был готов рассказать свою историю перед этими людьми?

— Да.

— Даже если пришлось бы снова лгать? — настаивал Бастер.

— Я не лгу. — Томми заплакал.

— …снова и снова, пока твои родители не пожалеют тебя?

— Нет, — отчаянно держался своего Томми. Он был на грани истерики. — Я не стал бы лгать об этом.

— Томми, — сказал Бастер, изменив тон, будто мальчик убедил его. — Хорошо. Первая ложь простительна. Но сегодня ты поклялся говорить правду, ведь из-за тебя этот человек может попасть в тюрьму. Скажи наконец правду…

— Я не вру, — торжественно ответил Томми.

Бастер понял, что терпит поражение.

— Не лги. Скажи правду сейчас.

Томми задумался.

— Я уже сказал правду, — ответил он.

— Томми. — Бастер был в гневе. — Ты думаешь, мы поверим, что, нагородив столько лжи, ты можешь говорить правду?

— Да, — подтвердил он. Что-то в его лице дрогнуло.

— Ложь. Ты солгал, сказав, что заходил с этим мужчиной в дом. Ты все придумал, правда, Томми?

— Нет.

— Посмотри на него и скажи это, пожалуйста.

Бастер и Остин — оба уставились на Томми. Будь их воля, они вывернули бы душу мальчика наизнанку и вытрясли бы нужные им слова.

Томми поднял глаза. Он дрожал. Слезы катились по его щекам. Бекки схватила меня за руку.

Я уже думал, что Томми не заговорит. Он обернулся на Остина Пейли безо всякой ненависти. В его взгляде читалась жалость, одиночество и тоска. Остин заставлял себя смотреть на Томми.

— Он сделал это, — прошептал Томми. — Он отвез меня в тот дом, снял с меня одежду, обнял меня, и трогал меня, и заставил меня трогать его. — Он не отрывал плачущих глаз от Остина. — Он сказал, что любит меня.

— Нет! — Бастер ударил рукой по столу. — Говори правду.

— Я говорю правду, — сказал Томми.

Бастер, должно быть, понял, что упустил момент, но не сдавался.

— Ты добился своего? — спросил он. — Твои родители обратили на тебя внимание? Этой лжи было достаточно?

Я отстранил руку Бекки и наконец поднялся.

— Протестую, ваша честь, адвокат оказывает давление на свидетеля. К тому же он начинает повторяться.

Остин, похоже, вышел из оцепенения. Он бросил взгляд на присяжных и заметил, что кое-кто из них его рассматривает. Он тронул Бастера за руку.

— Протест принят, — сказал судья. Даже он почувствовал облегчение от того, что я наконец прервал это издевательство.

Бастер еще кипел от возмущения, но смирился с происшедшим.

— Вопросов нет.

— Томми, — мягко сказал я.

Он вспомнил мои давнишние инструкции и быстро поднял глаза. Он вытер слезы тыльной стороной ладони.

— Ты сказал, что называл обвиняемого Уолдо. Откуда ты узнал его настоящее имя?

Томми был удивлен таким оборотом. Он выпрямился.

— Когда я ехал в его машине… — начал он.

Я перебил его.

— Что это была за машина?

— Большая и белая, — вспомнил Томми. — Как же она называется…

— Не знаю.

— «Континенталь», — осенило его.

— А какого цвета была обивка внутри? Кресла и все остальное?

— Красного, — ответил Томми. — Темно-красного.

— И как ты узнал его имя?

— Там между передними сиденьями была коробка. Похоже на бардачок. Я открыл его и нашел несколько писем с его именем.

— И что там было написано?

— Остин Пейли.

— Тебе запомнилось что-то еще?

— Там было… — сначала Томми смотрел на меня, пытаясь угадать, что мне нужно. Затем он воскресил в памяти тот, конверт. — Там было написано «адвокату», — сказал он.

— Спасибо, Томми. Вопросов больше нет.

Бастер прищурился. Он смотрел на Томми, прикидывая, как сломить его. Но Остин держал его за руку.

— Я тоже закончил, — произнес Бастер.

Я подошел к Томми, положил ему руку на плечо и заслонил мальчика от его обидчиков. Кэрен Ривера ждала Томми. Я даже не взглянул на нее. На полпути Томми увернулся и бросился в зал, где сидел его отец. Томми прижался к нему, и Джеймс Олгрен раскрыл ему свои объятия.

Весь зал, затаив дыхание, смотрел на эту трогательную сцену, кроме Остина и его защитников, которым оставалось ждать только приговора. Судья Хернандес позволил мне вызвать следующего свидетеля. Я подошел к Бекки, мы обменялись соображениями, и я сказал:

— Обвинение закончило, ваша честь.

Элиот подался к своему клиенту. Бастер присоединился к ним, он уже отыграл свою картину. Элиот поднялся и скованно произнес:

— Защита тоже закончила.

— Объявляю заседание закрытым, — с удовлетворением сказал судья.

Он посмотрел на часы, затем на присяжных.

— Уже поздно, а нам с адвокатами есть чем заняться, — начал он. Я не слушал. Я смотрел на Элиота. Он смотрел куда-то поверх присяжных.

Защита попалась в мою ловушку на повторном допросе Томми. Нет лучшего способа расположить присяжных к ребенку, чем попытаться на суде запугать его. Элиот учуял подвох. Он был строг, но не груб с Томми.

Я предпринял отчаянный шаг: отдал Томми на растерзание защите, подкинув информацию о его взаимоотношениях с родителями. Я намеренно подставил Томми под удар.

В отличие от Элиота Остин купился на это. И Бастер тоже. Он знал, как сломить сопротивление ребенка, а Остин согласился. Бастер, безжалостно пытаясь подавить Томми, предстал настоящим монстром. А если учесть холодный взгляд Остина, то можно понять присяжных, которые воочию убедились, как взрослые мужчины издевались над ребенком. Я рассчитывал на их фантазию, они должны были представить насилие, которое сотворил один из мужчин над мальчиком.

Я полагался на Томми, на его выдержку под градом вопросов. В его словах я не сомневался, мальчик говорил правду. Именно поэтому я позволил Бастеру распоясаться, не вмешиваясь в ту вакханалию, которую он устроил, надеясь, что Томми выдержит. И он оправдал мои надежды. Я не предупредил мальчика, что его ожидает, мне был необходим его неподдельный испуг и растерянность. Томми устоял. Его настойчивость придавала вес его словам под безжалостными нападками защиты. Эту карту я и разыграл. Элиоту удалось ослабить мои позиции, и мне, чтобы как-то выправить положение, пришлось подставить Томми.

— Увидимся в десять завтра утром, — подытожил судья Хернандес. — Помните про мои инструкции.

Зал суда постепенно пустел. Мне хотелось увидеть Томми, но мистер Олгрен скрылся вместе с сыном от любопытных взглядов. Он преступил мое указание не покидать здание суда до конца дня, но я гордился его поступком.

Мы с Бекки задержались, чтобы получить копии протоколов и на какое-то время оттянуть встречу с навязчивыми репортерами. Вернувшись в зал суда, мы с удовлетворением обнаружили, что газетчики смылись. Но я знал, что один человек дождется моего возвращения.

Бекки колебалась минуту, затем сказала:

— Я отнесу документы наверх.

Я проводил ее до ограждения, где ждала Дженет. Она предоставила мне возможность заговорить первому.

— Ты была в зале? Это было бы мне подножкой, если бы я решился вызвать тебя повторно…

— Мне было необходимо увидеть Томми, — сказала доктор Маклэрен. Она выглядела усталой, но глаза ее блестели, как у больного после тяжелого кризиса, на пути к выздоровлению. Я не успел справиться о ее делах, она продолжила: — Неужели нельзя было оградить ребенка от издевательств этого мерзкого адвоката? Зачем понадобился новый допрос?

Как ей объяснить, что другого выхода не было?! Весь этот спектакль был разыгран для присяжных, чтобы убедить их в правдивости Томми.

— Я попал в безвыходную ситуацию.

Сдерживая дрожь в холодном пустом зале суда, Дженет обхватила себя руками. Мне хотелось прижать ее к себе, но что-то подсказывало мне, что сейчас не самый подходящий момент. В ее глазах зажглась злость.

— Ты выбил почву у меня из-под ног этой публичной экзекуцией. Пойми, даже если Томми справится с болью пережитого насилия, никогда не забудет сегодняшнего унижения.

— Ты сказала, что я ничем не помогу Томми. Мне оставалось одно — защитить других детей. Ради этого мне пришлось пожертвовать спокойствием мальчика.

— Я совсем другое имела в виду, не люблю, когда мои советы превратно толкуют. Я просто…

Я мог бы продолжить ее мысль. Она как-то сказала, что не хотела бы иметь ничего общего с человеком, который для достижения своей цели запускает жестокую судебную машину, при этом принуждая жертву страдать больше преступника.

— Дженет, может…

Она покачала головой. Если она что-то и хотела добавить, то это осталось тайной. Она направилась к выходу. В гулком зале звук ее каблуков отозвался азбукой Морзе. Исчезнув за дверью, она не обернулась.

Я ее понимал.

 

Глава 17

— Я должна первой обратиться к эпизоду с мистером Ризом, — сказала Бекки. — Необходимо, чтобы у присяжных сложилось определенное мнение до того, как они начнут обсуждать приговор.

— Нет. Оставь это мне. В противном случае присяжные решат, что я нарочно избегаю самого сильного аргумента защиты.

Я находился полностью во власти предстоящего заседания, где мне предстояло держать заключительную речь. Я не спал почти всю ночь, занятый поисками самых точных слов, поэтому сейчас не очень вникал в то, что говорила моя помощница.

Громовой раскат вывел меня из этого состояния.

— Черт возьми, Марк! Ты всегда занят только собой.

Она была права. Я не собирался упускать свой шанс. Никогда ранее я так сильно не желал обратить присяжных в свою веру.

Бекки озадаченно уставилась на меня. Без сомнения, она болела за дело.

Я сказал:

— Понимаю твое состояние.

— Да?! — Она нервно рассмеялась, пытаясь погасить свою злость и беспокойство. Мне показалось, что она тревожится не только за исход дела.

Мы обговорили то, с чем каждый из нас собирался выступить на заседании. Я не ущемлял свободу Бекки, но это ее не успокаивало. Мы покинули кабинет, погруженные в свои мысли.

Мне досталась сложная задача. Я вынужден был слушать обсуждение, дожидаясь своего часа, подавляя беспокойство, перебирая в памяти каждую мелочь. Бекки повезло больше. Она вскочила на последних словах судьи Хернандеса, обращенных к присяжным. Бекки выставила на подставку перед свидетельскими креслами переносную доску и обратилась к суду:

— Прошу обратить внимание на основные акценты этого дела, позволяющие утверждать, что подсудимый виновен в сексуальном преступлении с отягчающими обстоятельствами. Ребенок, не достигший четырнадцатилетнего возраста, подвергся насилию со стороны взрослого мужчины, тот заставил ребенка взять в рот свой половой орган… Сейчас вам раздадут копию обвинительного заключения, с которым вы ознакомитесь, прежде чем вынести приговор. Смею заметить, что в нем вы найдете упоминания о согласии потерпевшего на такого рода контакт. При рассмотрении дел о насилии над ребенком законодательством не предусмотрено обсуждение согласия малолетнего пострадавшего на сексуальные отношения со взрослым человеком. Дети недостаточно самостоятельны, чтобы принять такое решение. Взрослый человек в любом случае обязан нести ответственность за содеянное. Нет необходимости решать, был ли Томми принужден делать это, или он испытывал физическое влечение, или его скорее соблазнили, чем изнасиловали. Когда жертвой оказывается ребенок, речь не идет о совращении. Только о насилии.

Она прошлась перед присяжными, заглядывая в глаза каждому из них. Дойдя до свидетельского места, она вытянула в его сторону руку.

— Еще никому не удавалось лицезреть свидетеля, который утверждал бы, что он лжет. У каждого своя версия происшедшего, вне зависимости от ее истинности он будет стоять на своем. Но дело, которое мы рассматриваем, особое. Мы услышали из уст нашего маленького свидетеля, — продолжила она, — что он солгал. На этом самом месте он признался нам, что оклеветал мужчину год назад. В его праве было стоять на своем, пытаясь заставить нас поверить в это. Но мать Томми утверждает, что мальчик никогда не упорствовал в этой лжи. Как только его уличили в ней, он признал, что говорил неправду. Та история на этом завершилась, ложь не покинула пределов их дома. Томми не пытался изворачиваться, настаивать на своем.

Бекки помолчала. Присяжные сосредоточенно внимали ей, не выказывая до времени своего отношения.

— Во второй раз события разворачивались совсем по-другому. Томми не мог сдержаться, увидев на экране человека, который на самом деле изнасиловал. На сей раз родители ему не поверили. Мальчик не поддался давлению и не отказался от своих слов. Он был вынужден обратиться за помощью, он пытался доказать свою правоту. Он пошел к учителю, к школьной медсестре, к врачу, в полицию, он пришел к нам. Он ни разу не изменил показаний, ни разу не отступился.

Бекки гипнотизировала взглядом присяжных.

— Я уверена, что вы прониклись искренностью ребенка. Все убедились в том, что он выдержал разрушительный натиск защиты и не отказался от своих слов. Из его уст мы услышали мельчайшие подробности гнусного преступления. Он ни разу не противоречил самому себе. Вспомните, пожалуйста. — Она медленно подошла к месту, где располагалась защита.

Присяжные не должны были забывать об Остине Пейли. Она указала рукой на него. Остин не сумел быстро совладать с собой и выглядел растерянным.

— Этот человек знает правду.

Она долго не опускала руку. Ей хотелось, чтобы присяжные воскресили в памяти преступления, при этом они должны были видеть Остина в роли насильника.

— Есть косвенная улика, которая указывает на то, что Томми говорил правду, — напирала Бекки. — Чтобы узнать вкус пудинга, следует его отведать, как говорится. Разве можно усомниться в достоверности мельчайших подробностей рассказа мальчика. Нет, Томми знает не понаслышке, что значит иметь сексуальные отношения с мужчиной. Он описал это. Он описал это своей матери год назад. К тому времени он уже пережил трагедию. Томми ведь не сказал что-то вроде того, что его трогали в стыдном месте. Его слова не смахивали на те, что можно услышать в подростковой компании. Нет. Он в таких подробностях описал половой акт, что его мать ужаснулась. Она была убеждена, что он пережил это сам.

Бекки в последний раз обвела присяжных долгим взглядом.

— Так оно и было, — заключила она.

Воцарилось молчание: какое-то время она стояла еще недвижно, затем вернулась на свое место. Я коснулся ее руки. Я понимал ее состояние. Каждый юрист, закончив речь, мучается мыслью, что он что-то упустил.

Элиот еще не поднялся, но его голос уже достиг моих ушей.

— Да, — сказал он. — Мы все наблюдали, как Томми умело врет.

Присяжные обратили все свое внимание на адвоката.

— Прокурор хотела заставить вас поверить, что Томми пришлось испытать трудности, пока он не убедил взрослых. Ложь. Ему не составляло труда в очередной раз обвести вокруг пальца благодарных слушателей. Давайте разберемся, к кому он кинулся со своей выдумкой. К учителю! Когда это произошло? Несколько месяцев назад, в августе. Занятия в школе только начались. Учитель даже не знал Томми. Он вел занятие всего неделю-другую. За такой короткий срок трудно запомнить хотя бы имена всех учеников. Выслушав взволнованный рассказ Томми и не зная хорошенько его характер, учитель поверил. У него не было причин усомниться в правдивости Томми. Тем более что в обществе муссируются слухи о серийных насилиях над детьми. Он посчитал нужным обратить должное внимание на признание Томми. Под угрозой оказалась бы его карьера.

— Протестую, — без особого пафоса произнес я. — Это домыслы защиты.

— Протест принят, — ответил судья Хернандес. — Не принимайте во внимание последнее замечание.

Элиота, похоже, это не смутило. Я впервые видел, как он борется за обвиняемого. Он избрал верную тактику, не подвергая сомнению беспристрастность правосудия. Он говорил тихо, но убежденно. Сила была на его стороне.

— Затем Томми рассказал об этом школьной медсестре, которая в лучшем случае мельком видела Томми года два назад. Снова посторонний человек. Это же можно сказать о враче и полицейских, в обязанности которых входит фиксировать жалобы пострадавших и передавать эти факты по инстанции. Они не проверяли прошлого Томми, не задумывались над тем, можно ли верить его словам. Они записали то, что он им сказал. И передали в органы правосудия. — Теперь пришла очередь Элиота указать на нас, на Бекки и на меня. — Обязанность этих людей — ввести вас в курс дела по поводу совершенного преступления. Они не ставят под сомнение версию предполагаемой жертвы. Они представляют ее интересы. Это их долг. Этому я учил одного из них. И он прекрасно справился со своей задачей. Но опять же, Томми посторонний для окружного прокурора. У того не было причин не верить ему.

Я не был чужим для Томми, особенно сейчас, но не мог протестовать. Я сдержался, ожидая продолжения.

— Поэтому не стоит так уж полагаться на безграничную веру всех этих людей. Из всех выслушанных вами свидетельств лишь одно должно заставить вас задуматься. Кто лучше всех знает мальчика? Его родители. И как раз они оказались единственными, кто ему не поверил. Они знали, что он и раньше лгал, они знали, что он рассказал им то же самое о другом человеке. Они подозревали, что их сыну нельзя верить. Это трагедия для них, но еще большая для Остина Пейли — его привела на скамью подсудимых безграничная вера несведущих людей в правоту мальчика, которому не поверили родители.

Остин казался убитым этой несправедливостью. Трудно было угадать, о чем он думал. Он подавил малейший намек на иронию и спрятался за непроницаемой маской. Элиот склонил голову. Его голос звучал взволнованно.

— Во второй раз Томми не отступил, — сказал он, пребывая в показном недоумении. — Неужели мы должны поверить ему только на том основании, что на этот раз он упорствует в своей лжи? — Он покачал головой.

Элиот подошел к присяжным.

— Прокурор помог нам разобраться во взаимоотношениях Томми и его родителей. Знакомая история: на ребенка не остается времени. Родители компенсируют отсутствие должного внимания подарками. Мальчик этим страдает. Он предпринимает необычные шаги, чтобы вернуть их любовь. — Элиот тщательно подбирал слова. — И он солгал. В первый раз ложь прекрасно сработала. Томми добился расположения родителей. В тот вечер все домашние были заняты исключительно его персоной. И когда родители решили, что Томми необходимо встретиться с мистером Ризом, которого он обвинил, мальчик испугался. Он отрекся от своей лжи. В ней отпала необходимость. Он уже достиг желаемого. Время шло, и события вернулись на круги своя.

Томми потерял родительское внимание, в котором так нуждался. Он решился на отчаянный шаг. Томми увидел по телевизору репортаж об изнасилованных детях, понял, какое внимание они привлекают, и повторил свою ложь.

Элиот прохаживался перед присяжными. Он старался держаться так, чтобы его не уличили в нападках на Томми. Он даже сочувствовал запутавшемуся ребенку. Томми не слишком повезло в жизни, но в этом не было вины Элиота.

— На этот раз, однако, ложь не сработала. Родители ему не поверили. Томми пришлось зайти еще дальше. Он обратился к посторонним людям, чтобы они помогли завоевать внимание родителей. Вы видели Томми. Это симпатичный мальчик. Он подумал, что, если на его стороне окажется кто-то из взрослых, родители окружат его своим вниманием. Его трюк удался. Он оказался в центре внимания. За три последних года никто так с ним не носился, как за эти три месяца.

В глазах Элиота, всегда таких пронзительных, сейчас затаилось беспокойство за судьбу невинного человека, который по воле несмышленого ребенка попал в страшный переплет.

— И знаете, почему на этот раз все могло сойти ему с рук? — спросил Элиот присяжных. Он указал рукой в сторону своего клиента. — На этот раз никто не предупредил Томми, что он может столкнуться лицом к лицу с человеком, которого обвинил. О нет. Он был основательно защищен. Человек, которого он оболгал на этот раз, не был просто соседом, этот человек сошел с экрана телевизора. Томми хорошо запомнил его, когда тот несколько раз появлялся в пустующем доме по соседству два года назад. Он не очень хорошо знал этого человека и воспринимал как чужого. Томми даже не задумался над тем, какую боль он причинит своей ложью моему подзащитному. В тот момент, когда мальчик столкнулся с Остином Пейли в зале суда, было уже слишком поздно поворачивать вспять. Томми понимал, что ложь его с родителями сблизила. На этот раз он не мог уступить. Пусть даже из-за него невиновного отправят в тюрьму.

Элиот в задумчивости сделал несколько шагов. Я догадался о его сомнениях. В своей речи он обязан был учесть выступление Бекки и помнить о моем заключительном слове. В отличие от обвинения защита могла использовать только один шанс. Элиот должен был идти ва-банк.

— Прокурор в своей речи сделала акцент на известных деталях, утверждая, что столь подробные знания мальчик мог получить только на практике. Но мне не придется опровергать бездоказательность подобных заявлений. Кому, как не вам, известно, насколько изменился мир и как повзрослели наши дети. Их детство не сравнить с нашим прошлым. Можно прийти в ужас от того, что им известно. Представьте себе, как поступит ребенок подросткового возраста, узнав что-нибудь особенно грязное, непристойное?

Леди в первом ряду знала ответ. Элиот поймал ее понимающий взгляд и в дальнейшем обращался к ней.

— Он стремглав бросился с новостью к товарищам. — Элиот сам ответил на свой вопрос, его леди в первом ряду удовлетворенно кивнула. — А если эта новость запретна в силу своей принадлежности к взрослому миру? Тем более ребенок поделится со своими сверстниками.

Элиот пожал плечами.

— В этом я вижу объяснение такой осведомленности Томми. Можно предположить, что он мог подглядывать случайно нечто подобное. Но это из области догадок. В данном случае много вариантов, и ни в одном из них нельзя быть до конца уверенным. Я полностью полагаюсь на мудрость присяжных, которые, несомненно, вынесут справедливый вердикт, ибо обвинение зиждется на шатких выводах и случайных домыслах. И еще. Прошу вас учесть, господа присяжные, личность моего подзащитного. Это не уголовник-рецидивист, чье прошлое вызывает по крайней мере недоумение. Остин Пейли — безупречный гражданин, его заслуги перед обществом несомненны. Даже обвинение не сумело откопать ничего предосудительного.

Я должен был защитить честь обвинения.

— Протестую, ваша честь. Правосудие обращается к прошлому обвиняемого только в одном случае, если оно имеет отношение к разбираемому делу.

— Протест отклонен, — сказал судья.

— Можно ли себе представить взрослого человека, одержимого похотью, как тут нам пытался доказать прокурор, которому удалось избежать даже малейшего столкновения с законом, — вошел в раж Элиот. — Нет. Я уверен, вы удостоверились, что Остин Пейли невиновен в том самом страшном преступлении, которое только может совершить мужчина по отношению к ребенку. В своих показаниях, в которых трудно усомниться, он отмел все обвинения в свой адрес. Он ни разу не оговорился, не допустил ни одного противоречия. А что же команда окружного прокурора имеет нам представить? Лживого ребенка, который запутался в своих взаимоотношениях с родителями. И это все свидетели.

Остину Пейли, опутанному паутиной лжи, повезло и в этом смысле. Его поддержал в трудную минуту друг. Давайте зададимся вопросом. Кто из нас с точностью может вспомнить определенный день два года назад? Течение времени неумолимо стирает детали, не каждый час своей жизни мы проводим на людях. Остину, как я уже отметил, повезло. Женщина, считающая его своим другом, запомнила этот день по совсем другим причинам. В этом месте мне следует сказать о достоинствах нашего свидетеля, но скромность не позволяет этого сделать. Более сорока лет я женат на этой женщине, само это без лишних слов показывает, как я к ней отношусь. — Присяжные улыбнулись. — Я не стану превозносить ее характер. Лишь подчеркну деталь: ничто не может заставить Мэйми Куинн солгать. Обвинение не стало даже поднимать этот вопрос. Остин старый друг Мэйми, но он ей не сын. Даже ради него она не пошла бы на лжесвидетельство. Миссис Куинн из тех беспристрастных свидетелей, которые не часто встречаются в суде.

Элиот нашел способ обойти противоречия в показаниях Мэйми.

— Прокурору удалось запутать неискушенную свидетельницу в датах. Но Мэйми Куинн помнит именно тот день.

Очень слабое доказательство. Элиот сам почувствовал это и опустил глаза. Но меня тронули его слова в адрес Мэйми. Мне самому было невыносимо нападать на нее. Элиот молчал. Он скрестил руки на груди. Он с грустью в голосе продолжил:

— Нет худшего преступления, чем то, в котором обвиняется Остин Пейли. Мы содрогаемся от одной мысли об этом. Нам ненавистен человек, который мог сотворить подобное с ребенком. Мы действуем инстинктивно. Когда мы узнали, что в стадо вторгся лев, мы бежим спасать овец, схватив камни и палки.

Было ясно, случись подобное, Элиот первым возглавил бы толпу разгневанных сограждан.

— С другой стороны, — он сделал резкий крен в сторону, — это обвинение лежит на поверхности. Прокурору не нужно прилагать особых усилий. В подобном деле не фигурирует труп, не надо вызывать множество свидетелей, заручаться медицинским освидетельствованием. Все это отсутствует и в нашем процессе! Обвинение держится на слове жалкого, запутавшегося во лжи ребенка. Нам всем безумно жаль этого малыша. Но это не освобождает нас от объективности. Нельзя в подобном деле обвинить кого бы то ни было ложно. Вы сломаете жизнь порядочного человека. Как он смоет это клеймо? Прошу вас внимательно расследовать позицию обвинения!

Он задыхался от волнения.

— На одной чаше весов — двое взрослых людей, один из которых совершенно беспристрастен, уверен в своих словах, имеет безупречное прошлое. А на другой — запутавшийся в сетях собственной лжи ребенок, которой не поверили даже его родители. Задумайтесь! Я не сомневаюсь в вашем решении.

По всем статьям он прав, кроме одного пункта. Я знал чуть больше того, о чем Элиот говорил. Но этого не знали присяжные.

Элиот медленно прошел к своему месту. Он выглядел чрезвычайно обеспокоенным, как будто подозревали его самого. Я начал без предисловий.

— Защита хочет лишить вас возможности объективно исследовать все доказательства.

Элиот не успел еще сесть.

— Протестую, ваша честь! — воскликнул он. — Это ложное истолкование моей позиции и выпад против подзащитного.

— Протест принят, — сказал судья Хернандес. — Леди и джентльмены, не принимайте во внимание последнее замечание прокурора.

Я наблюдал за присяжными во время этого спора. И продолжил на той же ноте, как будто меня и не прерывали.

— Нас хотят поразить цифрами. Из математического неравенства: два больше одного, выводят юридическую закономерность — клиент невиновен. Но жизнь куда богаче любых формул, согласитесь. Известны случаи, когда на стороне неправды много сторонников, и лишь слабый голос Кого-то одного отстаивает истину.

Я наращивал темп, ощутив прилив энергии. Я отчаянно жестикулировал, меня распирало от эмоций. Я знал, что мне следует держать себя в руках.

— Мистер Куинн убеждает нас, будто Томми попался в сети собственной лжи, что ложь стала жить своей жизнью, что ему просто-напросто не оставалось ничего другого, как безумно озвучивать ее в зале суда. Но это не в его характере, мы знаем, как он ведет себя, когда его уличают во лжи. Адвокату выгодно, чтобы мы поверили, что он солгал именно сейчас, обвинив его клиента.

Но трагедия ребенка разыгралась на ваших глазах. Да, Томми обратился за помощью к незнакомым людям. Иного выхода у него не было. Родители отнеслись к его рассказу скептически, и это понятно. Но ведь не кинулся просто к чужим наивным людям. Он рассказал это профессионалам, которые в силах отличить ложь от правды.

И наконец, — я приложил руку к груди, — он пришел ко мне. Адвокат подчеркнул, что я представил вам Томми в лучшем свете, потому что это моя профессия. Но с какой стати я вызову на свидетельское место лжеца? Неужели вы думаете, что я пойду на заведомый провал, положившись на сомнительного свидетеля? Томми мог в любой момент прекратить весь этот кошмар, ему стоило сказать мне, что этот человек невиновен. Обманщик так себя не ведет. Только осознание правоты поддерживало в ребенке силы и давало возможность выдержать ужасы суда.

Я повернулся к присяжным, как будто размышляя. Затем приблизился к адвокатам.

— А теперь о доказательствах со стороны защиты. Я хочу, чтобы вы сделали то, о чем вас просил адвокат. Я хочу, чтобы вы подумали о личности обвиняемого. — Я положил руку на спинку стула Остина, могло показаться, что я обнял его. Остин был потрясен этим жестом. — Подумайте, в каком ужасном положении он оказался. Поставьте себя на его место. Его обвинили в изнасиловании ребенка. Только представьте себе! Преуспевающий адвокат, упорядоченная жизнь, друзья, прекрасная машина, много денег, возможность вкладывать их в недвижимость. И все это вдруг поставлено на карту. Как бы вы поступили на его месте?

Я отошел, оставив Остина в покое.

— Все, что угодно, — сказал я. — Вы бы предприняли отчаянные попытки спастись: наняли лучшего адвоката, подготовили бы свидетелей, раскопали что-нибудь сомнительное, чтобы дискредитировать мальчика, лгали бы максимально искренно, вы бы ухватились за любую возможность выкрутиться. В первую очередь вам пришлось бы найти человека, который подтвердит ваше алиби. В нашем случае, поскольку потерпевший говорит правду, необходимо было выдумать алиби. Так оказалась на свидетельском месте Мэйми Куинн. У меня даже в мыслях нет, что эта почтенная дама может солгать. Она действительно помнит этот день. Он отличался от других тем, что милейший Остин Пейли провел часть дня с ней — именно то время, которое было ему нужно для алиби. Миссис Куинн не точно помнит дату. Вы слышали, как она путалась, называла цифры наугад. Все дни похожи один на другой для такого человека. Она не назначает деловых встреч, не строит особых планов. И нет ничего удивительного в том, что, когда ее старый друг кинулся к ней за помощью… — Я сложил руки в молитве. — «Ради Бога, Мэйми, я попал в беду, ты единственная можешь мне помочь» — и сообщил ей, что он гостил у нее в тот день, когда на самом деле изнасиловал Томми, миссис Куинн поверила ему на слово. Мэйми Куинн хочет помочь другу, и это восхищает, но она знает дату, которую ей сообщил Остин Пейли.

Я обернулся к защите.

— Эти господа без труда могли бы установить точную дату. Была возможность представить нам дневник миссис Куинн, но его выбросили. Они могли вызвать в качестве свидетеля мужа миссис Куинн, если действительно хотели доказать справедливость сказанного ею. Элиот Куинн назначает деловые встречи. У него есть календарь, с помощью которого он мог бы установить точное число. Но защита не позволила ему выступить с показаниями.

Я не смотрел в сторону Элиота. Все мое внимание было сосредоточено на присяжных.

Мне пока что удавалось зародить в них сомнение. Элиот первым добрался до присяжных. Они могли уже втайне принять решение. Мне надо было переубедить их.

— Я в последний раз прошу вас поставить себя на место обвиняемого, — сказал я. — Хотя, по правде говоря, вы не можете этого сделать. Нам с вами не дано понять его. Нам нужны причины, которые им движут. Силы, которые не позволяют ему вести нормальный образ жизни, которые заставляют его устраивать ловушки для таких детей, как Томми. Защита пыталась убедить нас, что Остину Пейли не место на скамье подсудимых, но будьте справедливы, в зале суда не должен находиться Томми. Жизнь Томми не должна была принять такой оборот. Он все еще должен был оставаться невинным десятилетним мальчиком. Но, на его беду, освободился дом, и появился мужчина, который ставил капканы на одиноких, не получающих внимания детей вроде Томми.

Я выдохся, мои плечи опустились. Я вернулся, как меня когда-то учили, к самому слабому месту в обвинении.

— Да, однажды Томми солгал. Мартин Риз разозлил его, а ведь Риз не знал, что тогда происходило с Томми, не так ли. Год назад Томми уже не был обыкновенным мальчиком. Да, Томми солгал, но посмотрите, почему он так поступил. Почему он обвинил мистера Риза в насилии над собой? Потому что ему уже пришлось пережить это ужасное унижение. Он мог достоверно, со всеми деталями, без прикрас описать происшедшее. Так не передашь чужой опыт, не расскажешь то, о чем подслушал. Мальчик сам пережил насилие. И он знал мужчину, который сделал это. Он знал дом, где с ним встречался, знал, как выглядела машина изнутри, он знал его в лицо. Он знал его имя.

Я нагнетал атмосферу, но держался в рамках объективности. Все и так знали, куда я клонил. Когда я проходил мимо Остина, он испуганно поднимал глаза. Он весь сжался. Я вглядывался в черты его лица, чтобы вычитать то, что я знал о его прошлом.

Чувство вины мучает каждого. Невозможно прожить пять лет и заглушить муки совести. Даже Томми, единственный невиновный человек в этом деле, чувствовал себя виноватым из-за того, что предавал Остина, что говорить об Элиоте, который невольно помог другу исковеркать душу сына и тяготился этим всю жизнь!

Я чувствовал вину из-за того, что предал доверие Дэвида, пустив все на самотек и постоянно отсутствуя дома. Дэвид, возможно, ощущал неловкость, что не смог воплотить в жизнь мои чаяния.

Какая-то бесконечная вина! И только Остин, казалось, считал, что имеет право жить так, как хочет, за чужой счет. Ибо весь мир обязан ему выплачивать долг за исковерканное детство. В это трудно было поверить. Горе, постигшее когда-то маленького Остина, было незаживающей раной в его груди. Человек одинаково долго и тяжко переживает боль, которую причинил он и которую досталось почувствовать ему самому.

— Подумайте об этом мальчике, — сказал я. — Никто не может ему помочь. Он остался наедине со своим горем. Даже самые близкие люди отвернулись от него. Отец не стал защитником своего сына. Представьте себе этого несчастного ребенка одного в темноте. Ничьи объятия не ждут его с успокоением. Что удивительного в том, что он долго никому ничего не рассказывал? Или в том, что лгал? Каков мир в его представлении? Ему почудилось, что в его жизнь вошел настоящий друг, заменивший ему отца, который мог защитить его, стать проводником в незнакомом мире. Но этот человек использовал его. Подверг насилию. Вообразите себе последствия. Не только ужас и боль, но и потерю ориентиров. Никто в мире не заслуживает доверия.

Один-единственный человек в этом зале хорошо знал, о чем я говорю, ему не требовалось напрягать воображение, чтобы поставить себя на место жертвы. Я обращался к нему. Остин побледнел. Каждая черточка его лица вопила: «Ты не растрогаешь меня». Он не отводил взгляда.

— Затем, какое-то время спустя, когда он немного успокоился, его захлестнула обида, что его новый друг предал его, и ярость, которая таилась в глубине души, находит выход. Он решается защищаться сам. И вымещает обиду на ничем не повинном человеке. Вы можете винить его за это?

«Ты гордишься мальчиком, которого сам сотворил, Остин?» Я нарисовал картину, героем которой он был сам: вначале жертва, потом преступник. Он лучше других знал причину боли. Я надеялся пробудить в нем осознание вины за то, что он сотворил с другим человеком в отместку за свою боль. Я хотел достучаться до него, если уж не до присяжных. Остин уставился в одну точку. Его лицо напоминало маску. Но его глаза! Они повлажнели. Широко распахнутые, растерянные глаза ребенка, взывающие о помощи.

Я повернулся к присяжным.

— Да, Томми пытался наказать за причиненные ему страдания другого человека. Но его терзала боль. Он перевалил вину на мистера Риза, но он не лгал о случившемся. Он в точности воспроизвел картину насилия, безоговорочно убедив родителей. А кто бы ему не поверил? Восьмилетний мальчик не может знать всех подробностей, если он только не пережил этого сам. И вот он здесь, перед нами. Мы поверили мальчику, а как же иначе? Мы услышали правдивые, гадкие воспоминания.

Томми при всем желании не сможет забыть человека, который изнасиловал его.

Я говорил громко. Наступившая тишина показалась мне звенящей. Присяжные оцепенели, зал застыл. На какое-то время я утратил и слух и зрение. Одно-единственное лицо стояло перед глазами.

— Я бы хотел, чтобы Томми присутствовал при вынесении приговора, — настойчиво сказал Джеймс Олгрен. — Если быть честным, то это его желание.

Олгрен в разговоре со мной превозмогал себя, он терпел всех, кто так или иначе оказался причастным к трагедии его сына. Тем более что я представил его никудышным отцом. Но обратиться он мог только ко мне, он не знал никого другого в мире законотворчества.

— Его поведут в тюрьму в наручниках? — В его голосе прозвучала мстительность.

Я покачал головой.

— Уверен, он останется в зале до окончания суда. Кроме того, его могут осудить условно. В любом случае я бы не стал питать чрезмерных надежд. Вердикт может вам не понравиться.

— Вы думаете, его могут оправдать?

— Вполне возможно, его не признают виновным.

— Как? — воскликнул Джеймс Олгрен.

«Куда вы смотрели? — хотел я крикнуть. — Даже вы, родители, не поверили Томми?» Вместо этого я произнес:

— Присяжным будет трудно сделать выбор между ребенком и взрослым. В нашем случае обвиняемый стоит на своем, к тому же заимел алиби, есть над чем подумать.

— И на этом все кончится? — спросил мистер Олгрен. — Вы не сможете больше привлечь его к ответственности?

Меня всегда восхищает детская непосредственность интеллигентных людей, когда речь заходит о законах!

— По этому эпизоду — нет, — сказал я. — Но можете возбудить против него дело и добиться компенсации. Это легче, вы будете с ним на равных, вам не придется доказывать свою искренность…

Мистер Олгрен хмыкнул.

— Я не сумасшедший, чтобы из-за денег подвергать Томми этому ужасу вновь. — Он помолчал. — Я не так себе все представлял.

Я взял его за руку.

— Оставьте свои домыслы. Я все-таки окружной прокурор.

«На месяц-другой», — мысленно добавил я.

В дверях он остановился:

— Мы с Томми будем в зале суда.

— Вынесение приговора требует много времени.

— Мы останемся.

Я остался один в своем кабинете, со стен которого на меня надвигались почетные грамоты и дипломы. Я оглядел кабинет глазами постороннего, который заглянул на минутку. Я подошел к окну и посмотрел на улицу: с высоты пятого этажа передо мной открылась панорама города, но мой взгляд наткнулся на старое здание суда из красного кирпича, там я начал свой путь. Скоро я покину этот кабинет. Вчера вечером, готовясь к заключительной речи, я случайно включил телевизор, с экрана на меня пялился Лео Мендоза, он сидел за столом, очень похожим на мой, на фоне скрещенных флагов. Лео говорил напористо с позиции силы, не оставалось сомнений, что он вживался в роль окружного прокурора.

Мне оставалось только ждать. Предвыборный рейтинг показал, что Лео поддерживают пятьдесят процентов избирателей, а на моей стороне едва ли треть голосов. Положение можно было исправить, но время поджимало, оставалась неделя, а тут еще полная неизвестность с громким процессом. Пресса недели была посвящена больше судьбе Остина Пейли, чем выборам. Трудно предсказать, что горожане думают об этом процессе, но вполне возможно представить, что начнется, когда бедолага Остин на белом коне покинет зал суда, бросив мне упрек в дилетантстве. Меня беспокоил не только исход Дела. Я беспрестанно думал о самом Остине. Он может вырваться на свободу. Его облобызают, он займется адвокатской практикой, его влияние, возможно, даже расширится. Он станет вести себя еще осторожнее, будет действовать с оглядкой, но недолго. Однажды он снова появится в каком-то районе, где он раньше не бывал, подойдет к школе, заведет разговор с детьми, чьи родители слишком заняты, чтобы уделять им достаточно внимания. К тому времени я обрету статус обычного горожанина, стану таким же беспомощным, как Джеймс Олгрен. Но никто не снимет с меня ответственности. Я знал, что не смогу жить спокойно. Возможно, я стану следить за жизнью Остина, чтобы он знал, что он у меня на мушке. Я что-нибудь придумаю. Присяжные отсутствовали почти час. Это и к лучшему. Быстрое решение могло означать, что присяжные в нерешительности, что они так и не смогли определить своих симпатий и принять чью-либо сторону, а это означало бы реабилитацию подсудимого. Но и проволочки с вердиктом вовсе мне не на руку. Затянувшееся обсуждение плюс защита. Для оправдательного приговора достаточно голоса в его пользу. Я же выиграю, если все единогласно проголосуют за виновность.

Дверь кабинета стремительно распахнулась, и на пороге появилась Бекки. У нее в руках был мятый бумажный пакет, видимо, она не раз лакомилась содержимым.

Из наших отношений с Бекки ушла былая почтительность. Мы напоминали противников на опустевшем поле боя, которые либо должны разойтись в разные стороны, либо возобновить борьбу. Бекки бросила пакет на кофейный столик.

— Мне принесли сандвич, — сказала она. — Я решила поделиться с тобой.

Я сунул руку в пакет. Вытащил сандвич, небрежно завернутый в тонкую бумагу. Он был начинен холодной бараниной с белыми прожилками.

— Ты очень любезна, — сказал я.

Бекки с ногами забралась на диван. Она походила на одуревшего от телевизора ребенка поздним субботним вечером.

Через минуту она стряхнула с себя усталость, выпрямилась, сложила руки на коленях и в полной готовности действовать посмотрела на меня. К сожалению, я уже не обладал такой способностью восстанавливаться.

— Думаешь, стоит оставить Томми на вынесение приговора? — серьезно спросила она.

Я улыбнулся.

— Нет, правда, — нахмурилась Бекки, — он мог бы рассказать о последствиях происшедшего. Это повлияет на вынесение приговора. Можно будет пустить в ход неиспользованные возможности. Поведать, что контакты между ними были множественные, предъявить свидетельство психолога о том, что мальчик так никогда и не оправится от потрясения.

— Бекки. — Я попробовал ее перебить.

— Мы должны быть во всеоружии, — упорствовала она.

— Знаю. — Мы говорили о разных вещах. Я придвинул стул к дивану и склонился к Бекки. — Послушай, — сказал я нерешительно. — Не знаю, что предпримет Лео. Думаю, ты переживешь чистку, если постараешься, но не знаю, какие тебя ждут перспективы. По крайней мере, необходимо продержаться несколько месяцев, чтобы не показалось, будто тебя вышвырнули за шкирку, тогда ты получишь работу в хорошей юридической фирме. Но, если захочешь сразу уйти, я устрою тебя, хоть и не в очень крупную фирму.

— А ты что будешь делать? — спросила Бекки. Оптимистка, она говорила о возможном, а я, казалось, обсуждал свершившееся.

Я пожал плечами. Приготовленная заранее фраза об адвокатской практике уже не казалась мне такой привлекательной. Я промолчал. Бекки пристально посмотрела мне в глаза. Наконец она дружески улыбнулась и произнесла:

— Давай поговорим о деле.

Я ответил ей улыбкой. Мы замолчали. Мы ждали вердикта.

Присяжные не торопились с ответом. Что там было обсуждать? Либо они верили мальчику, либо защите или умывали руки и откладывали решение. Как можно потратить на такой простой выбор столько времени?

В середине дня, спустя четыре часа, Джеймс Олгрен вновь возник у меня в офисе.

— Послушайте, я и понятия не имел, что это займет столько времени, — извиняющимся тоном сказал он. — Мне нужно заскочить на службу на несколько минут. Это недалеко, я скоро вернусь. Клиент ждет меня уже несколько часов.

— Хорошо, — сказал я. — Трудно сказать, сколько это продлится.

— Томми хочет остаться, — продолжил Олгрен. — Вы за ним не присмотрите? Обещаю, это не займет…

— Конечно, — согласился я. Томми надо было с самого начала держаться нас с Бекки. Мы трое были одной командой.

Мистер Олгрен выглядел успокоенным. Он привел Томми в офис, с минуту поговорил с ним, извинился и ушел. Томми украдкой посмотрел на меня. Его жизнь возвращалась в прежнее русло. Взгляд Томми выражал покорность. Он снова превратился в маленького взрослого мальчика и смирялся с желаниями отца.

— Том, — сказал я. — Не думаю, что решение будет в твою пользу.

Он кивнул, поджав губы. Интересно, какого результата он ждет и хочет ли он, чтобы Остина отправили в тюрьму или оставили на свободе?

Томми, казалось, почувствовал мою тревогу.

— Со мной все будет в порядке, — сказал он.

Мы с Бекки переглянулись. К нашему молчаливому соглашению присоединился третий.

Присяжные как будто ждали, когда Джеймс Олгрен покинет здание. Не прошло и получаса, как зазвонил телефон. Мы с Бекки переглянулись, секретарша знала, что я отвечу только на звонок из зала суда. Бекки сжалась, словно нас застукали в двусмысленной ситуации. Я внутренне напрягся. Меня выследили. Я скрывался от вердикта.

Мне бы хотелось узнать результат тайно, в крошечном кабинете, поблизости от двери. Вместо этого в зале скопилось столько публики, сколько я не видел за все время моей службы.

— Я бы советовал тебе подождать меня здесь, Томми, — сказал я. — Скоро все кончится.

Он покачал головой.

— Я хочу сам все услышать.

Я не мог ему отказать. Пэтти попыталась разыскать Кэрен Ривера, поколдовав над телефоном, она отрицательно покачала головой.

— Найди Джека, — велел я Пэтти, — или кого-нибудь из следователей. Передай ему Томми и скажи, чтобы не отпускал от себя после оглашения приговора, при любом раскладе. Никаких газетчиков! Я еду вниз.

Я присел на корточки, чтобы видеть глаза Томми.

— Что бы ни случилось, — сказал я, сжимая его руки, — ты не должен бояться. Он никогда больше не приблизится к тебе.

Томми молча кивнул.

Он остался ждать следователя, а мы с Бекки поспешили в зал заседаний. Репортер кинулся нам наперерез с каким-то вопросом, я отмахнулся. Пресса уже заняла свои места в зале, где царило праздничное настроение, словно после выборов удачливого кандидата. Пробиваясь сквозь толпу, я тянул за собой Бекки.

Места судьи и присяжных пустовали. Перед барьером расхаживал сержант.

— Приговор вынесен? — спросил я, и он мрачно кивнул.

Элиот сидел плечом к плечу со своим клиентом. Взгляд, который он на меня бросил, ничего не выражал, полное спокойствие, ни враждебности, ни подлости, ни беспокойства. Взгляд коллеги. Скоро все разрешится, один будет ликовать, другой зализывать раны. Мне показалось, что Элиот желал мне победы.

Остин опустил голову и уткнулся глазами в пол, стараясь казаться спокойным. Я порадовался уже тому, что мне удалось стереть снисходительную улыбку с его лица. Бить в литавры было рано.

Я поискал глазами Томми, но не сразу нашел его. Маленькая ладошка пыталась привлечь мое внимание из дальнего угла зала. Я помахал в ответ и поймал взгляд следователя Джима Льюиса, который присел на корточки рядом с Томми в узком проходе. Я многозначительно кивнул в сторону Томми, Джим меня понял.

Судья пробирался на свое место.

— Мне сказали, что вердикт вынесен, — пробурчал он и кивнул сержанту, который пересек зал и скрылся за дверью.

Ненавижу этот момент. Ни в чем нельзя быть уверенным до конца, это знает всякий толковый юрист, остается трястись в ожидании, пока какой-то незнакомый человек не решит твою судьбу. Присяжные непредсказуемы. Случается, они цепляются за такие детали, которые с профессиональной точки зрения и яйца выеденного не стоят. С другой стороны, бывает, их решение, которое внешне основано на материалах расследования, имеет такую подоплеку, что невольно на ум приходят происки сатаны.

Тяжело зависеть от присяжных.

Появились присяжные в сопровождении сержанта. Они щурили глаза, как будто выползли из подземелья. Я не мог вспомнить ни одного лица. Сержант, должно быть, привел не тех присяжных. Но тут знакомые черты проступили в лице мужчины средних лет мексиканского происхождения, глаза которого были скрыты за темными очками, он внимательно слушал меня в первой части процесса, у него самого были дети. Затем я вспомнил желтое платье, которое неизменно надевала дородная матрона на всех заседаниях. Она никак не могла одолеть ступеньку, ей пришлось опереться на руку мексиканца. Они заговорщицки улыбнулись друг другу.

Теперь я узнал и остальных. Но что-то было не так. Куда-то подевались непроницаемые лица, от которых отскакивал мой взгляд во время свидетельских показаний и к которым я обращался во время заключительной речи. Они обрели черты живых людей, способных двигаться, общаться друг с другом на виду у всех. Такое единение отличает заложников, оказавшихся на прицеле у грабителей.

Судья Хернандес проявил нетерпение, слишком медленно рассаживались присяжные.

— Вы готовы? — спросил он, не дожидаясь тишины.

Поднялся худощавый мужчина в белой рубашке с коротким рукавом, хотя за окном был непогожий ноябрьский день.

— Да, ваша честь, — сконфузился он.

Судья Хернандес приказал:

— Огласите ваше решение.

Элиот с Остином поднялись, чтобы выслушать приговор.

Мужчина уткнулся в лист бумаги, не надеясь на свою память. Он так и не поднял глаз до окончания чтения.

— Мы признаем Остина Пейли виновным в сексуальном насилии с отягчающими обстоятельствами.

Я затаил дыхание, не смея поднять глаз. А если бы я сделал это, то увидел бы улыбающегося Остина, трясущего Элиоту руку, и решил, что мне изменил слух. Но Бекки с такой силой вцепилась в мою руку, что сомнений не было. Мы победили!

Я не мог выказать своей радости. Для любого гражданина вид торжествующего юриста невыносим. Присяжные могли оскорбиться, дай я своим чувствам волю, посмей просто улыбнуться или вскочить с места под возглас: «Да!» Я просто кивнул в их сторону, благодаря за выполненный долг, и сжал губы. Еще мгновение, и радость фонтаном готова была выплеснуться наружу.

Судья жестом подозвал меня к себе. Он не обращал внимания на ликующую публику. Глава присяжных все еще стоял, когда я вышел вперед.

— Спасибо, — повторил я вслед за судьей Хернандесом.

— Хорошо бы поскорее закончить, — тихо сказал судья, когда мы с Элиотом предстали перед ним. — Сколько свидетелей вы выставляете для определения наказания?

В свое время, не надеясь на победу, мы с Бекки на всякий случай обсудили и это.

— Человека два-три, ваша честь, — ответил я.

Судья даже не посмотрел на Элиота.

— Защита имеет право представить своих свидетелей, — буркнул судья. — Давайте закончим в понедельник. — Он отпустил нас. — Время позднее, славно потрудились, — объявил он. — Мы продолжим заседание в понедельник, в девять ровно.

И тут мне на глаза попался Остин. Он походил на оболочку воздушного шарика, из которого выпустили воздух. И стало ясно, каков он на самом деле. Он годами догнал Элиота. Из его груди с трудом вырывалось прерывистое дыхание. Я опасался, что его хватит удар. Но нет, это была игра на публику, присяжные должны были осознать, какую непоправимую ошибку они совершили. Ведь его еще ожидало определение наказания.

В зале началась заварушка. Репортеры, сметая все на своем пути, кинулись ко мне. Я ухватился за Бекки. Настал ее триумф. В случае поражения я бы прикрыл ее от позора, но сейчас она заслужила всеобщее внимание.

Я выдавил из себя несколько стандартных фраз о том, что состав присяжных вне всяких похвал, что они замечательно поработали. И тут подключилась Бекки:

— Факты, подготовленные нами для финального заседания, ни у кого не вызывают сомнения в определении меры наказания.

Я поразился суровости ее слов.

Итак, понедельник. Решается судьба Остина. В этот день горожане узнают о его детстве, а я буду требовать для него тюремного заключения, несмотря на смягчающие обстоятельства.

Понедельник — последний день перед выборами.

Мы с Бекки юркнули в дверь для юристов и судебного персонала. Оказавшись за пределами зала, мы прыснули со смеху и кинулись в объятия друг друга. Но тут же отпрянули, ощутив неловкость. Счастливая улыбка озаряла лицо Бекки, я обнял ее за плечи, и мы продолжили путь.

— В понедельник — день возмездия, — провозгласила она.

Я засмеялся.

— Какая ты кровожадная! Насладись успехом!

Мы шли по узкому, светлому, типично больничному коридору и в конце его столкнулись нос к носу с Элиотом. Он появился из кабинета судьи.

Элиот устало улыбнулся, и у меня защемило сердце. Он выглядел сейчас даже элегантнее в своем сером костюме и желтом жилете, чем в зале суда, но поникший вид его никак не вязался с этим нарядом. Заметив нас, Элиот остановился. Мы с Бекки перестали дурачиться.

Элиот взял меня за руку.

— Поздравляю, Марк.

Бекки извинилась и хотела удалиться, но Элиот обратился к ней.

— Юная леди, — сказал он. — Впервые я использовал трюк с датами еще до вашего рождения. Меня надоумил человек, который пользовался этим до моего появления на свет. Прием так стар, что я не догадался предупредить жену об опасности.

Со стороны могло показаться, что старый учитель восхищается достижениями способного ученика.

— Правда? — притворно потупилась она. — А я считала, что это моя придумка.

Ее каблуки зацокали в коридоре, а Элиот обернулся ко мне.

— Впечатляющая концовка, Марк. Ты был… убедителен.

— Спасибо.

— Сердце не лежит поздравлять с исходом дела, — добавил он.

— Понимаю, Элиот.

— Но я… мне надо, чтобы ты знал, я не таю на тебя зла. Ты пошел до конца, но… — он осекся, — я перед ним все еще в ответе, — тихо произнес он.

— Ты не покривил душой, Элиот. Просто ты поверил другу. Что в этом такого?

Но думал я совсем о другом. Годами Элиот покрывал Остина Пейли, пока тот не уверовал в свою безнаказанность. Он помогал Остину издеваться над невинными детьми. Не знаю, как бы я жил с этим.

— Тебе пришлось немало потрудиться на этом процессе, — сказал Элиот. — Поверь, Мэйми явилась в суд без моего согласия, но даже я не сомневался в ее словах.

— Конечно.

— И все же, — буркнул Элиот и смутился. — Томми говорил убедительно. Очень. Мне хочется посмотреть ему в глаза. — Элиот похлопал меня по руке. — Но не в нашей компетенции определять, кто говорит правду, да, Марк?

Выдержав паузу, я сказал:

— Можно смягчить наказание Остину, если ты…

Я не стал продолжать, ибо было очевидно, что Элиот предпримет все возможное для спасения Остина. Помимо всего, другого свидетеля несчастья, настигшего его клиента в детстве, просто нет. В понедельник, возможно, мне придется задавать вопросы своему бывшему боссу.

— Кто-то в городе напуган поворотом дела, — сказал Элиот. — Многих беспокоит неведение относительно того, что предпримет Остин. Ему нечего терять, он может потащить за собой остальных. Пока он хранит тайну, Марк, но надолго ли? Вот еще что, старина, не строй иллюзий, тебе не простят участия в этом деле, — продолжил Элиот. — Своим упорством ты загнал Остина в угол, и теперь ничто ему не мешает заложить их. Их карающая десница достанет тебя. Они будут мстить, но сначала они попросят тебя об условном наказании для их друга. — Элиот перешел на шутливый тон, как будто речь шла не о порушенных жизнях влиятельных людей, а о безделице. — Эти выходные тебе покажутся адом, — усмехнулся он.

Сумерки сгущались за окном, когда я наконец добрался до своего кабинета. Я валился с ног от усталости. Бекки ушла, а Пэтти стояла у стола с сумкой в руках. Мне хотелось позвонить Дженет, но я вспомнил о нашей стычке в зале суда. Где тот человек, который согласится пропустить рюмку за здравие победителя?

Я надел пальто и выключил свет, когда зазвонил телефон. Я кивком головы попросил Пэтти взять трубку.

— Это мистер Олгрен, — сказала она. — Он ждет тебя внизу.

Я почувствовал укол совести за то, что забыл о Томми. Мне следовало поговорить с ним, прежде чем отпустить, но я не сделал этого. Придется исправить положение.

— Скажи ему, что я спускаюсь.

— Марк. — Пэтти метнула в меня испуганный взгляд.

Я ощутил приближение опасности.

В трубке звучал счастливый голов Джеймса Олгрена, он забыл про обиды.

— Поздравляю! — крикнул он. — Я слышал результат по радио. Послушайте, я стою внизу, двери закрыты, люди разошлись. Я не могу понять, куда вы дели Томми.

— Он с одним из следователей, — как можно увереннее произнес я.

Пэтти уже названивала по другому телефону. Я понял, что что-то случилось.

— Почему бы вам не подняться? — предложил я Олгрену и повесил трубку.

— Где Джим? — сурово спросил я.

Пэтти говорила с кем-то по телефону и тут же передавала. Слушая, она одновременно говорила со мной.

— Его никто не видел после окончания заседания.

— Идиот, — бросил я.

Пэтти знала, о ком я говорю. Мы с ней обзвонили всех, кого вспомнили. Элиот ответил, что его клиент исчез сразу же после вынесения приговора.

Дверь с шумом распахнулась. Вместо ожидаемого мистера Олгрена на пороге стоял перепуганный Джим Льюис.

— Он здесь? — громко спросил Джим.

Куцые сведения нам удалось получить от тех, кто еще оставался в своих кабинетах. Других мы побеспокоили дома. Нам не удалось скрыть правду от Олгрена. Оказалось, Джим привел Томми наверх сразу после вынесения приговора. Он отлучился на секунду. Секретарша, которую мы разыскали, сообщила, что Томми пошел вниз, чтобы купить кока-колу. Никто ее не предупредил, что она должна присматривать за ним. Томми не вернулся, и она предположила, что он встретился с отцом или с Джимом.

Мы обыскали все закоулки опустевшего к тому времени здания. Я безуспешно пытался что-то предпринять.

К шести часам стало ясно, что Томми в здании нет.

Никто не знал и того, куда девался Остин Пейли.

 

Глава 18

Впервые за долгое время я вспомнил о Крисе Девисе, любовнике Остина, который пропал, как только стал представлять для него угрозу. Я уже успел забыть о его существовании, но теперь его исчезновение казалось предзнаменованием, предупреждением о том, на что мог решиться Остин в отчаянном положении.

У нас не было доказательств, что Остин похитил Томми, время шло, и уже не оставалось никаких сомнений в том, что они пропали вдвоем. Полиция прочесывала окрестности, те места, где мог объявиться Томми, но безрезультатно. Миссис Олгрен в отчаянии сидела дома у телефона. Я послал следователя — это был Джим Льюис, жаждавший искупить свою вину, — в офис Остина и к нему домой. Джим позвонил мне из дома Остина — я не спрашивал, как он проник внутрь, — и сказал, что там никого нет. Джим связался с друзьями Остина. К поискам подключились и другие следователи.

Прокуратура гудела как улей, несмотря на поздний час. Все были в сборе. Примчались Бекки, Дженет Маклэрен. Олгрены, должно быть, в панике позвонили ей. Дженет перехватила меня на пути в кабинет.

— Марк. — Она понизила голос.

На стуле сидел окаменевший от горя Джеймс Олгрен.

— Возможно, не все так плохо. Томми мог пойти с ним добровольно. Он чувствует свою вину, понимаешь? И он все еще любит Остина. Возможно, он хочет ему помочь.

— Я уже думал об этом. Но что стоят желания Томми по сравнению с намерениями Остина. Остин не любит Томми.

— А если он пытается уговорить Томми отказаться от показаний?

— Возможно, — сказал я, чтобы успокоить Дженет. У меня самого иллюзий не оставалось. Я вспомнил, как выглядел Остин в суде сегодня вечером. Судя по всему, он был охвачен неподдельным горем. Он был надломлен не только физически. Единственное объяснение похищения Томми, которое приходило на ум, — это сумасшествие Остина. Он, расчетливый, хладнокровный адвокат, обслуживающий элиту, не мог всерьез предположить, что кто-нибудь поверит новой версии, которую он выжмет из Томми. Остин знал, что ничего не выиграет от этого шального поступка. Надо было разгадать мотивы сумасшедшего.

От семи до половины восьмого, казалось, минула целая вечность. Кофе, который кто-то подсунул, булькал в желудке, я не мог вспомнить, когда я в последний раз ел.

Я сидел в кабинете, уставившись на телефон, прямой номер которого был известен немногим. Резкий звонок был сигналом того, что случилось нечто важное. Я схватил трубку, перевел дыхание и ответил.

— Я как дурак названиваю домой, — сказал мужской голос. — Поймешь по автоответчику.

Я так ждал, что услышу Остина Пейли, что сначала обознался. Только после нескольких слов я понял, что ошибся.

— Элиот?

— Могу тебе сказать, где он, Марк. Он хочет видеть тебя одного и прямо сейчас. Он не дает тебе времени на размышления.

Услышав мои переговоры, из приемной в кабинет поспешили люди.

— Не знаю, удастся ли прийти одному, — сказал я.

Элиот промолчал.

— Записывай адрес. — Он начал диктовать. — Это южный пригород, едешь по тридцать седьмой улице и…

— Я знаю, где это.

— Да, он так и сказал. Удачи, Марк.

— Элиот, Томми с ним? У него все в порядке?

Мне показалось, будто связь прервалась. Меня взбесила его нерешительность. Возможно, он молчал потому, что я задал два вопроса сразу, а в правовой школе учат этого не делать.

— Элиот!

— Да, — быстро ответил он и повесил трубку.

Я не один отправился к старому заброшенному дому в тупике. Со мной поехали двое полицейских, один из них специалист по переговорам с преступниками, который пытался за десять минут научить меня, как отвлечь внимание похитителя. Я не очень вникал в его слова. Его голос звучал фоном для моих мыслей.

Когда я понял, что Остин забрал Томми, я побледнел. Окажись Остин поблизости, я не задумываясь задушил бы его. Но ярость проходит. У меня было время, чтобы подумать. Я винил прежде всего самого себя, потому что бросил Томми, как только в нем отпала необходимость. Я позволил Остину добраться до него. Я вспомнил нерешительный взгляд Томми, когда он в зале суда в чем-то сомневался. Я велел ему положиться на меня, и мальчик мне поверил. Я преуспел на ниве лжедружбы. За последние месяцы я завоевал доверие Томми, но и предал его.

Мы, отец Томми, Остин и я, дали мальчику ориентиры. Я вспомнил, как быстро Томми усвоил мои наставления. Я изменил его жизнь так же легко, как научил держать в руках биту. Но теперь восприимчивый Томми поймет, зачем я искал его дружбу. Я использовал его. Я бросил Томми, словно ненужную вещь. Остин поступил так же. Теперь он, если жив, понял, что в мире не на кого рассчитывать, что люди общаются друг с другом из соображений выгоды.

Справившись с яростью, я получил возможность хладнокровно рассуждать. Я вступаю с Остином в борьбу за Томми и если я опоздал, то буду мстить, как настоящий отец.

Тупик, в который упиралась маленькая улочка, был блокирован городской общественной службой. Они на славу постарались. Полицейские машины, «скорая помощь», пожарные и подъехавшая одновременно со мной программа «Новости очевидца» сгрудились за углом. Это было похоже даже не на цирк, а на только что закончившийся карнавал под открытым небом. Кругом было темно.

Ко мне подскочил лейтенант Поль Романо, он в мою бытность помощником окружного прокурора служил патрульным и проходил свидетелем по одному делу. Он подвел меня к углу, откуда был виден дом, где я встречался с Остином два месяца назад. Над входной дверью горел фонарь, таким я всегда представлял бабушкин кров, которая с нетерпением ждет в гости долгожданных внучат.

— Мы поставили людей за домом, — на ходу проинформировал меня лейтенант Романо, — заблокировали тупик и эту часть улицы, привезли снайпера. Ему никуда не деться. Но прежде, чем приступить к штурму, мы должны знать, что творится внутри. Кто там находится? В тех двух машинах перед домом и гараже можно спрятать человек двадцать. Мы не знаем, где мальчик. Мы собираемся послать парламентера…

— Он никого не впустит, кроме меня.

Было очевидно, что Элиот говорил со мной с разрешения Остина. Тот хотел, чтобы я знал, где он находится.

Лейтенант Романо задумался, потер бровь большим пальцем. Он ждал от меня этих слов, сам не решаясь их произнести. Он не хотел подталкивать к этому рискованному шагу.

— Я бы не советовал, — нерешительно сказал он. — Обмен одного заложника на другого никогда не срабатывает. Он прикончит вас обоих.

— Я должен попасть внутрь.

Романо кивнул. Он не стал противоречить.

— Мы прикрепим к вам передатчик, — сказал он. — Если вы доберетесь до двери и заговорите с ним, может, он скажет, кого спрятал в доме. А мы тем временем подберемся поближе. Вдоль улицы расставлены снайперы. Стоит ему появиться на пороге с оружием…

Я кивал головой в знак одобрения, но чувствовал себя паршиво, как последний предатель. Одно дело — самому расправиться с Остином, а другое — служить приманкой и выманить его на прицельный огонь снайпера.

— Давайте подготовимся. — Лейтенант протянул мне передатчик.

Десять минут спустя я мог отправляться. Меня заверили, что передатчик не заметен под рубашкой, но я чувствовал его. Липучки, которые крепили его, вызывали зуд. Меня предупредили, чтобы я не чесался, из-за чего желание стало невыносимым.

Я отошел в сторону и набрал номер, который мне сообщили. Четыре долгих гудка, пять. Я грешил на неверный номер, а возможно, Остин не хотел отвечать. Несмотря на злость, я почувствовал некоторое облегчение, теперь полиции придется обойтись без меня.

В трубке зазвучал знакомый голос, спокойный, ироничный.

— Привет, Марк.

— Привет, Остин. Я здесь, снаружи.

— Со своими друзьями, — ответил он.

— Это не имеет значения. Ты же хотел поговорить со мной, не так ли?

Он помолчал.

— Да. Входи, Марк. Э… — Он запнулся, как будто хотел попросить меня захватить лед, но испытывал неловкость от назойливости. — Только разденься, пожалуйста.

— Что?

В трубке забулькал смех.

— Оставь оружие и передатчик. Раздевайся!

— Иди к черту! Остин, если у тебя на уме поиздеваться и укокошить меня, то я не доставлю тебя два удовольствия зараз.

Я был удивлен, что спорил с ним. Передатчик уже не поможет. Остин обыщет меня, как только я попаду внутрь. Но я был окружным прокурором, а он преступником. Я не должен дать ему выставить меня на посмешище. Стоит ему взять верх, как все пропало.

Мы согласились на компромисс. Положив трубку, я подошел к лейтенанту Романо.

— Я попытаюсь уладить дело мирным путем, — сказал я ему. — Может, выцарапаю мальчишку. Но если услышите выстрел — стреляет он, Остин, и мне ничем не помочь. Сразу же начинайте операцию. Стреляйте в любого, кто будет в комнате выше пяти футов.

Я был свободен в своих решениях, так как был народным избранником, а лейтенант подчинялся всем сразу: капитану, начальнику отдела, шефу полиции. Он не мог помешать мне, но и указать, что мне делать. Он был готов на любую помощь.

— Хорошо, — ответил он.

Через несколько минут я стоял перед домом в одних брюках, держа в вытянутой руке рубашку. Моя грудь была обнажена. Следов от передатчика заметно не было. Зажегся карманный фонарь. Я знал, что меня снимают на пленку. Свет фонаря показывал Остину, что я не вооружен. Никто не удосужился выключить его. Уже не было смысла притворяться, что я пришел один.

Я повернулся к окну спиной. Затем, одолев три скрипучие ступеньки, я поднялся на деревянное крыльцо. Я не стучал. Остин крикнул голосом радушного хозяина:

— Открыто.

Я вошел. После хорошо освещенного крыльца мне понадобилось время, чтобы освоиться в темной гостиной. Мне было холодно. Я ожидал выстрела или удара.

Я вздрогнул, когда ощутил прикосновение.

— Расслабься, — сказал Остин. — Мне нужно обыскать тебя. Вот почему я просил снять брюки.

Он быстро, но основательно обыскал меня. Мои глаза привыкли к темноте. Я увидел Элиота Куинна. Он сидел в старом кресле прямо передо мной, около торшера, отделанного бахромой. Слава Богу! Он поприветствовал меня кивком. Я успел в мыслях похоронить его.

Элиот был в пиджаке и при галстуке, но без шляпы. Я обратил внимание на его трогательную лысину. За его спиной было огромное окно. Я подумал, что его усадили в это кресло не случайно. Первый выстрел поразит именно Элиота.

Но Элиот не выглядел как заложник, а скорее как сообщник или пособник. Он с грустью посмотрел на меня.

Я повернулся к Остину. Он держал перед собой пистолет, отошел в сторону. Остин так и не переоделся. Он смотрел на меня со своей обычной двусмысленной улыбкой, как будто прикидывал, где он допустил промах: Его глаза излучали холод. Я надел рубашку. Рука Остина дрогнула, как будто он собирался меня из-за этого убить.

— Где Томми? — спросил я.

Остин продолжал изучать меня. Меня обуревала злость. Остин махнул рукой в глубь дома. Я проследил, куда он указал пистолетом. Он преградил мне путь.

Меня трудно было остановить. Я был уверен, что не выберусь отсюда живым.

— Этот мальчик любит тебя, Остин, — в ярости произнес я. — Ты все еще самый важный для него человек в мире, хоть и предал его. Если с ним что-то случится, я убью тебя, поверь мне.

— Речь не о Томми, — отмахнулся Остин.

— С ним все в порядке, — подал голос Элиот. Но испуганный взгляд, который он бросил на Остина, насторожил меня.

В глубине дома происходило какое-то движение, я понял, что мальчик жив. Мне было необходимо успокоиться, чтобы принять верное решение и вырваться с Томми из рук Остина. Надо было избежать безумства.

— Речь не о Томми, — повторил Остин. — Кто для тебя этот Томми? Так, чужой мальчишка. Но мы с тобой были друзьями, Марк. Долгое время были друзьями. Но, когда мне понадобилась твоя помощь, ты предпочел мне его.

— Ты никогда не просил о помощи, Остин. Ты юлил, запугивал меня, убирал с дороги. Я хочу тебе помочь. Но чем?

Он выразился вполне определенно.

— Я хочу, чтобы ты закрыл дело. Готовься к новому процессу и сними с меня все обвинения. Я хочу, чтобы ты публично заявил, что обнаружил доказательства моей полной невиновности.

Если выразиться другими словами, он хотел восстановить свой общественный статус, избежав участи жалкого преступника. Невероятно! Он же не мог держать меня на прицеле вечность! Я сделал вид, что задумался, чтобы отвлечь его, и задал вопрос:

— Почему ты не остановился, Остин? Ты долгие годы ходил по острию ножа. Почему ты не оставил в покое детей, пока еще был вне подозрений?

— Ну, а ты сам? — возразил Остин. — Ты свободный мужчина в отсутствии постоянного сексуального партнера. Ты смотришь по сторонам в поисках, с кем бы поразвлечься. Откажись от хлопот, дай обет безбрачия и уткнись в интересный роман! Бережешь свои нервы? — Он проницательно посмотрел на меня. Казалось, он услышал ответ и улыбнулся. — Я ничем от тебя не отличаюсь, мой друг. Желание не умирает. У меня просто другой объект желания. Запретный, но тем более притягательный. Почему я должен останавливаться?

— Потому что это незаконно.

Остин покачал головой.

— Только не для меня.

— Это бесчеловечно, если хочешь. — Я в упор посмотрел на него. — Ты калечишь детей. Кто лучше тебя может знать, какую боль это им приносит?

Веселье оставило его. Он ожесточился. Он пытался взглядом заставить меня принять его правоту.

— Я никого не насиловал, Марк. Дети сами тянулись ко мне. Они не видели в этом ничего постыдного. Жизнь многогранна, это так же естественно, как плавать. Подумай сам! Ты же не робот, у тебя есть мозги. Мягкая детская кожа, чистые глаза. Отсутствие всякого опыта. Дети открыты. Они бескорыстны. Им ничего от тебя не надо. Дети полны любви и любопытства. Марк, ты же знаешь, мы все страдаем от нехватки любви. От того, что не можем раскрыться до конца. А что говорить о современных детях? Ты когда-нибудь заглядывал в школу? Ты видел, как лучатся детские глаза, когда они видят знаки внимания со стороны незнакомого человека? Они окружают тебя, хватают за руки, даже умоляют, сами того не осознавая. «Посмотри на меня. Дотронься до меня. Люби меня». Где их родители? — Остин ткнул пистолетом в мою сторону. — Где вся многочисленная родня, которая должна окружать ребенка любовью? Все работают, растворились в своих делах. Они пустили детей в плавание по жизни в одиночку. Я пытаюсь помочь им избежать рифов. Я люблю их, Марк. Люблю. И они любят меня.

Я содрогнулся, но не от того, что он бредил, а от того, что говорил правду. Стоило лишь вспомнить мое посещение Томми в школе. У меня сомнений не было в том, что Остин любил свои жертвы. Я не стал ему ничего доказывать, чтобы не распалять его, да и противопоставить ему мне по сути было нечего.

Элиот поперхнулся. Мы обернулись. Старик смутился.

— Почему ты сидишь, Элиот? — спросил я и обратился к Остину: — Ему можно уйти?

Остин хмуро посмотрел на Элиота.

— Я его не держу, — сказал он.

Элиот поник. Стало ясно, что он здесь добровольно. Его гложет чувство вины.

— Друг семьи отмывает старые грешки, — добил его Остин.

Внутри дома явно кто-то находился. Теперь уже у меня не оставалось сомнений, что это был Томми. Остин его прятал, иначе почему мальчик не выходит?

— Я пойду к Томми, — сказал я.

Остин преградил мне путь.

— Он не должен находиться здесь. Остин, подумай о нем. Он маленький напуганный мальчик! Ему нужна наша помощь. — Я судорожно уговаривал Остина, а сам думал: «Я спасу Томми, но спасти тебя мне не удастся».

Я не был уверен, что Остин понял, о чем я говорил. И тут меня пронзила страшная мысль: мальчик сейчас может находиться под присмотром Криса Девиса или кого-то вроде него. Я взъярился, к тому же не верил всерьез в угрозу Остина. Я его хорошо знал, он не мог пойти на крайность. Я не боялся, что он меня застрелит.

— Я иду к Томми, — спокойно сказал я. — Если с ним все в порядке, я уведу его отсюда. Если нет, тебе лучше исчезнуть до моего возвращения.

Остин продолжал целиться в меня пистолетом, сделал шаг в сторону Элиота. Таким его я еще не видел, крупный пот выступил у него на лбу, он дрожал. Ситуация обострилась.

— Ты не посмеешь этого сделать, — хмуро сказал Остин.

Его ответ напугал меня. Почему он не позволял мне увидеться с Томми? Я повернулся к нему спиной и направился к выходу. Не успел я подойти к двери, как раздался выстрел. Я был настолько потрясен, что решил, что стреляли в меня. Не сразу вернулась способность трезво мыслить. Я терял драгоценное время. Сделав резкое движение, я увидел, что Элиот пытается одолеть Остина. Он держал его за руку, пистолет целился в потолок. Сомнений не оставалось в исходе поединка. Остин был гораздо моложе и сильнее Элиота.

Я отбросил свою первоначальную мысль кинуться к Томми, надо было остановить маньяка.

У меня не оставалось времени для раздумий. Я кинулся к дерущимся и ввязался в драку. Я предполагал завладеть пистолетом, прежде чем Остин очухается.

Результат превзошел мои ожидания. Остин и Элиот пробили окно и вывалились наружу. Я удержался на ногах. В свете фонаря я увидел лежащего на крыльце окровавленного Элиота.

Остин был в сознании. Пистолет лежал рядом с ним. Он посмотрел на беспомощного Элиота, потом на меня. В нем созрело какое-то дикое решение. Он потянулся за пистолетом и вскочил на ноги.

Я бросился в сторону, подальше от окна, на пол. В следующую секунду, когда Остин должен был подняться, началась пальба. Шквал выстрелов, далеких и резких. Он налетел единым порывом и так же быстро смолк.

Я с трудом поднялся. Меня трясло. Я, обернувшись к окну, увидел два распластанных на крыльце тела. Я ринулся в глубь дома, спотыкаясь на старом полу.

— Томми! — закричал я.

Он отозвался. За кухней был небольшой коридор с деревянным полом и ободранными обоями на стенах. Я дернул дверь со старой стеклянной ручкой.

Томми сидел на кровати. Он был одет так же, как в зале суда, в черных брюках и рубашке. Он не был привязан. Я подбежал к нему, ощупал его.

— С тобой все в порядке? — как заведенный, несколько раз громко спросил я. Томми оцепенел, он был в комнате один.

— Да, — испуганно ответил он, похоже, я его здорово напугал. Я постарался успокоиться.

— Он ничего тебе не сделал? — спросил я.

Томми замотал головой.

— Я хотел поговорить с ним, — сказал он, — извиниться.

Я пристально посмотрел на него. Несомненно, мальчик оказался здесь по своей воле.

— Где Уолдо? — спросил он.

Я обнял его. Я не мог лгать, но говорить правду пока не стоило. На меня навалилась слабость. Было очень тихо. Полицейские, должно быть, не решались ворваться в дом, пока я не выведу мальчика.

Я сгреб в охапку одеяло и подушку и взял на руки Томми. Он был легким для своего возраста. Перед входной дверью я поставил мальчика на пол, прижимая лицом к своей груди, чтобы он не видел разбитого окна и того, что за ним. Я приоткрыл дверь и просунул в щель подушку. Выстрелов не последовало. Я вышел на крыльцо и помахал рукой.

Я вернулся в дом и вновь взял на руки Томми. Он оглянулся на разбитое окно. С этого места он не мог видеть крыльца. Я завернул его в одеяло.

— Там холодно, — сказал я.

С мальчиком на руках я вышел из дома. Лицо Томми было укутано одеялом. На крыльце лежали двое. Глаза Элиота были закрыты. К нему подбежал санитар. Он даже не посмотрел на Остина, грудь которого превратилась в кровавое месиво. Застывший взгляд не оставлял сомнений в том, что Остин мертв. Пули изуродовали его лицо. Но вместе со смертью к нему вернулась его молодость. С Томми на руках я сошел с крыльца. Все пространство перед домом было ярко освещено. Вспыхнули прожекторы, защелками фотоаппараты. У меня из рук кто-то пытался взять Томми, я сопротивлялся. Это был Джеймс Олгрен. Он подхватил Томми на руки.

— Уведите его отсюда, — сказал я. Олгрен посмотрел на меня с нескрываемой ненавистью. Его перехлестывали эмоции. Мне такое знакомо. Когда смешиваешь на палитре все краски, получается черный. Он, помимо своей воли, не был мне благодарен. Я не винил его.

Теперь, когда тепло Томми не согревало, мне стало холодно. Кто-то протянул полицейскую куртку мне. Я обрадовался. Пошел дождь. Я хотел смахнуть с лица капли дождя, но ко мне подбежал санитар.

— Не трогайте, — велел он, затем включил яркий фонарик и приложил к моему виску что-то металлическое. Я вздрогнул.

— Вряд ли там застряло стекло, — сказал он, — но надо будет посмотреть. А пока возьмите это. — Он приложил к ране чистый кусок марли и кинулся прочь. По шуму и количеству набежавших людей можно было подумать, что освободили группу заложников.

Лейтенант Романо взял меня за руку.

— Я распоряжусь, чтобы вас отвезли в больницу, — сказал он.

Я отказался.

— Я не уеду, пока все не закончится.

— А что же еще осталось? — Он пожал плечами.

Он был прав.

— Вы сделали за нас всю работу, — добавил он.

Я обернулся. Томми нигде не было. Отец, должно быть, увез его подальше от надоедливых репортеров. Лицо Остина кто-то прикрыл курткой. Над ним склонился медицинский эксперт. Рядом никого не было. У разбитого окна стоял полицейский офицер и говорил по рации.

Телевидение снимало место трагедии. Заметив меня, репортер направился в мою сторону. Оператору нужно было мертвое тело для максимального эффекта, а репортеру — живой человек.

— Где Элиот? — спросил я Романо.

Он показал на санитарную машину в тридцати ярдах от нас, с выключенными фарами и раскрытой дверью.

— Почему они не едут? — спросил я и тут же понял: торопиться было некуда. Романо пожал плечами.

— Ничего серьезного. Несколько порезов от стекла, вот и все.

Я схватил его за руку.

— Он жив?

Лейтенант выглядел обиженным.

— Никто в него не стрелял. Он лежал на земле. Да и этого сумасшедшего никто бы не стал трогать, пока он не вскочил. За кого вы нас принимаете?

Я бросился к санитарной машине. Ее со всех сторон окружили репортеры. Разгневанный врач отогнал их от раненого. В поле их зрения оказался я. Романо взял меня под свою защиту.

— Вы собираетесь устроить здесь пресс-конференцию?

Он был прав. Я переговорю с Элиотом позже. Нельзя было общаться с прессой до выработки официальной версии случившегося.

Меня кто-то окликнул по имени.

— Все комментарии утром, — пробормотал я.

Когда стало ясно, что я удаляюсь, на меня обрушился град вопросов. Мне в спину летели провокационные стрелы.

— Что произошло внутри?

— Вы рады, что он умер?

— Вы думаете, это повысит ваши шансы на выборах?

Я старался сдерживаться. Меня остановил голос Дженни Лорд.

— Почему ваш бывший босс был здесь? — спросила она.

Я замер. Все разом замолчали.

— Он пытался скрыть правду? — мягко спросила Дженни.

Я обернулся. Четверо репортеров с ушлыми лицами ждали моего ответа. Вспышка осветила мое лицо.

— Элиот Куинн был здесь для того, чтобы помочь двум старым друзьям, — сказал я. — Это все.

Дженни недоверчиво хмыкнула.

— Марк, мы раскопали прошлое Остина. Он давно начал этим заниматься.

— Что стало со старыми обвинениями? — спросил репортер с четвертого канала.

Я только с минуту смотрел на него.

— Это было еще до меня.

— Но вы знаете, как обстоят дела, — сказала Дженни, а кто-то из репортеров добавил с брезгливостью человека, который описывает грязь, стараясь в нее не вляпаться:

— Вы были замешаны в дела с коррупцией или пытались остановить ее?

Они хотели заставить меня уничтожить репутацию Элиота. Он уже замарался, решив защищать Остина на суде. Репортеры принялись докапываться до причин. Единственное, чем я мог развеять их сомнения, так это высказать свою точку зрения.

— Я бы не говорил о коррупции, — возразил я. — Не все сводится к жажде наживы или человеческой подлости. Иногда в основе поступков лежит естественное желание помочь. Правовая система не более коррумпированная, чем, скажем… — я искал аналогий, — автомобильный бизнес. Беда в том, что материя, с которой мы связаны, особенная — правосудие, — но мы работаем так же, как и те, кто продает машины: к некоторым клиентам относишься более внимательно, потому что они твои друзья или ты им обязан какой-то услугой. Ты идешь им навстречу в каких-то ситуациях. Пытаешься заработать.

Мои мысли путались, мне даже показалось, что я нахожусь не среди журналистов, а воспарил в звездное небо. Я отнял руку от виска, и кровь хлынула по щеке.

— Но от нас зависят людские судьбы. Люди нам доверяют. Один наш неверный шаг может стоить кому-то спокойствия. Преступник избежит наказания, если прокурору его дело покажется слишком хлопотным или кто-то давит сверху. И тогда умирает уважение к закону. Надежда на правосудие улетучивается. Люди решают, что можно обойти закон. В результате страдает общество.

Дженни Лорд задумчиво смотрела на меня, не делая пометок. Тележурналист не скрывал своей радости от того, что я разболтался.

— Так вы называете сокрытие улик и состава преступлений игрой?

Я ненавидел его самоуверенность. Ему было лет двадцать пять. Он, без сомнения, смутно представлял, что такое этика.

— Вам не случалось тиснуть материал в угоду кому-то? — предпринял я атаку. — Скажем, в надежде заполучить в дальнейшем верный источник информации? Как это назвать: бизнес, коррупция, услуга другу?

Он растерялся.

— Я никогда этого не позволял себе.

— Правда? — спокойно спросил я, глядя ему в глаза.

Он не ответил. Но всегда в конце вылезает какой-нибудь наивный юнец.

— Так это все еще продолжается? — спросил репортер из «Новостей очевидца». — Вы оказываете услуги друзьям?!

Я махнул рукой в сторону дома.

— Как вы думаете, Остин Пейли был моим другом?

 

Глава 19

Вечерние новости по всем каналам довольно однообразно осветили случившуюся трагедию. Уверен, репортеры не сговаривались. Сами события диктовали подачу материала. Моя легкомысленная речь осталась достоянием слушателей. Она была слишком многословна для телевидения и не подходила для газетной статьи.

На фоне телекадров и снимков я гляделся героем. Окружной прокурор, обнаженный по пояс, идет под пули сумасшедшего насильника и появляется с ребенком на руках. Зрелище потрясающее. Если ничего не знать доподлинно, можно состряпать душераздирающую историю.

Статья Дженни Лорд отличалась спокойным тоном, но была помещена под фотографиями мертвого Остина, названного газетой другом окружного прокурора. Ни о каких прошлых грешках Остина не упоминалось. Я не стал вдаваться в причины столь деликатного поступка Дженни. Мы все достаточно долго знали друг друга, чтобы хранить секреты. Я знал о компрометирующих статьях, положенных до времени в ящик, об оказанных журналистами услугах сильным мира сего, это старо как мир. Если пробить паутину взаимообязательств даже пушечным ядром, наутро стараниями пауков появится новая паутина.

Лео Мендоза, недавно кричавший о невиновности Остина, тоже поспешил в новостях сделать заявление, он не стал оправдываться и даже упоминать смерть Остина Пейли, а просто брякнул:

— Уверен, что избиратели устали от ковбойского правосудия Марка Блэквелла, которое вершится в перестрелке, а не в зале суда.

Он был уверен в своей победе на выборах, в этом его убеждал предварительный опрос. Но что поделаешь, если многие избиратели предпочитают ковбойское правосудие любому другому. Еще до конца недели я получил четыре приглашения встретиться с избирателями. Незнакомые люди на улице приветствовали меня и пожимали руку. Я решил, что стал любимцем наивных романтиков.

В понедельник вечером, накануне выборов, я ужинал с Дэвидом и Викки. Мы выбрали китайский ресторанчик, в котором бывали раньше, но не вместе. Мы заказали фирменное мясо и цыпленка с рисом. Викки была великолепна, но держалась так неприступно, что мне и в голову не пришло подойти к ней, будь я зеленым юнцом. Грива ее светлых волос была рассыпана по плечам. Трудно было оторвать глаз от ее красивого лица, но, когда я приветствовал ее, она ответила, как всегда, холодно, как будто пришла по принуждению.

На Дэвиде не было галстука, он был такой взъерошенный, как будто только что сошел со спринтерской дистанции.

— Трудный день? — спросил я.

Он коротко кивнул.

Сначала мы немного выпили, а потом принесли заказанные нами блюда.

— Удачи тебе завтра, — пожелал мне Дэвид.

Я пожал плечами.

— Ты же хочешь победить, не так ли?

— Конечно, — ответил я. — Но не вижу трагедии в том, если что-то сорвется. Меня вполне удовлетворяет нормальная жизнь, я не жажду видеть себя на экране телевизора, где был в предыдущий день.

— Вы обязаны выиграть, — заявила Викки. — Кто-то может снова оказаться в беде.

Я уставился на нее как баран на новые ворота. Одно из двух: или она беспросветная тупица, или наделена более тонким чувством юмора, чем я предполагал.

На этом мы закрыли тему моей карьеры и поговорили о новой работе Дэвида, проблемах Викки и их планах на будущее. Я заметил, что они кое-что недоговаривают, они выглядели заговорщиками, которые понимают друг друга с одного взгляда. Они обменялись каким-то знаком и прыснули со смеху.

— В чем дело? — спросил я, но они не хотели говорить.

Мы с Викки одновременно потянулись к последнему куску мяса, я вилкой, она палочками.

— Бери, я не хочу, — отказался я.

В знак подтверждения я похлопал себя по животу.

— Эй, по телевизору вы неплохо смотрелись, — поддела меня Викки. — А говорят, на экране увеличиваешься в объеме на десять фунтов.

— Только если ты в одежде, — ответил я.

Она сказала Дэвиду:

— Видишь, я говорила тебе, что он из-за одежды так смотрится.

— Как? — спросил я, оценивая свой внешний вид. — У меня какие-то огрехи?

— Разве Дэвид не изменился к лучшему, с тех пор как я таскаю его за собой по магазинам и покупаю ему одежду? — вопросом на вопрос ответила Викки.

Я посмотрел на Дэвида. Она была права. Даже помятая в конце дня, его рубашка не только прекрасно смотрелась, но и скрывала врожденную бледность. И пиджак не висел мешком, как будто с чужого плеча. Я пытался вспомнить, когда он перестал одеваться как подросток. Но дело было не только в одежде. Дэвид, казалось, обрел уверенность в себе. Он откинулся на спинку стула и кидал реплики, когда считал нужным. Он не взвешивал каждое свое слово. Он изменился совсем недавно, обрел раскованность и убежденность в правильности своих поступков. Казалось, Дэвид наконец вырос и отказался от детских замашек. Даже люди, недавно повзрослевшие, понимают, что и они иногда ошибаются.

Мы потягивали вино. Я не спешил с заключительной речью. Дэвид и Викки, похоже, не торопились расстаться со мной.

После того как нам принесли счет, Дэвид задумался и смущенно произнес:

— Ты не спросил ничего о маме.

— У меня свои источники информации, Дэвид, целый штат осведомителей, тебе не нужно быть одним из них.

Он с облегчением вздохнул.

— У нее все в порядке, — сказал он. — Она, похоже, счастлива.

— Я рад.

Они переглянулись с Викки, и Дэвид добавил:

— Но я не уверен, счастлива ли она от того, что все идет хорошо, или от того, что не все так плохо.

— Что? — не понял я его мысли.

Он ответил:

— У нее появился друг. Она то проводит с ним слишком много времени, то вдруг тормозит, как будто не хочет торопиться.

— Ну, думаю, это…

— Думаю, ей нравится его дразнить, — доверительно шепнула мне Викки.

Я решил не темнить.

— Знаешь, какое это доставляет удовольствие, Викки?

Она по достоинству оценила мой ответ. Мы рассмеялись.

— У меня имеется кое-какой опыт на этот счет, — сказала она, потрепав Дэвида по плечу.

Он подмигнул ей.

— У меня тоже.

«Черт, — подумал я. — Мне начинает нравиться это женщина».

Дэвид, похоже, был солидарен в этом со мною. Удивительно, как все устроилось без моей помощи!

В день выборов я отправился на службу, но не сидел в кабинете. Я неторопливо прошелся по этажам старого и нового зданий, заглядывал в залы суда, вспоминал прошлое. Здесь я провел свое первое дело. Это мой старый офис. Под эту лестницу я зашвырнул свой дипломат после самого горького поражения. Человек оставляет свои следы повсюду, но и сам получат отметины, я буду помнить эти стены, даже если покину их. Крах для меня состоял в том, что меня хотят изгнать из привычного мира, законы которого я знал лучше других. И делают это безмозглые чужаки.

В шесть часов я покинул свой кабинет и направился в гостиницу «Менсер», что в нескольких кварталах от Дворца правосудия. Там меня ждал Тим Шойлесс со взятым напрокат костюмом. Заодно, в надежде на победу, он арендовал и зал для моих сторонников.

На лестнице меня не слишком дружно приветствовали организаторы выборов, что вовсе не способствовало улучшению настроения. Я не стал заходить к Тиму.

К семи часам все завершилось, и мы узнали первые результаты. Выборы не стали значительным событием, тем более в год президентской гонки. На экране высветились цифры. За меня было отдано пятьдесят три процента голосов, сорок семь процентов проголосовали «против».

Все молчали, пришлось мне открыть рот.

— Маловато.

Шла первая стадия голосования, окончательных результатов приходилось ждать. Консервативная северная часть Сан-Антонио, в поддержке которой я был уверен, по традиции голосует вначале. Судя по предыдущим баталиям, я набирал голоса в первой части, которые потом терял при поступлении окончательной информации. Преимущество в шесть процентов было ничтожным.

Час спустя я закрылся в комнате, чтобы никто меня не беспокоил.

Странно, но мои мысли занимали не выборы, а Остин Пейли. Я избегаю похорон. Я всегда боялся, что человек, которого я хорошо знал, запечатлится в моей памяти только на смертном одре. Я думал об Остине, перебирал в памяти последние несколько недель, когда он был обвиняемым, а я прокурором. Но нас с Остином объединяло общее прошлое в течение двадцати лет. Мы не были близкими друзьями, судя по всему, что я узнал, таковых у него и вовсе не было. Но он обладал замечательной чертой, он притягивал людей, обращал в свою веру. Не я один поддался его очарованию. Я вспомнил эпизод десяти- или двенадцатилетней давности. Остин защищал обвиняемого. Я стал свидетелем его переговоров с прокурором — докой в своем деле. Прокурор настаивал на тюремном заключении для его подзащитного, и тут начался торг. Хотя это слово грешит против истины в случае с Остином. Он был виртуозом переговоров. Остин непринужденно принялся перечислять содержимое бара в доме его подзащитного. Солидное собрание, но и его не хватит скрасить долгие ночи в тюрьме. Вдобавок он шепнул на ухо прокурору:

— Скажу вам по секрету, я тоже был на той попойке. Хорошо, что меня не арестовали.

Прокурор улыбнулся его шутке. В считанные секунды Остин перетянул грозного противника на свою сторону. В дальнейшем преступление уже рассматривалось как заурядное событие. Угроза тюремного заключения отпала. Заметив мой пристальный взгляд, он подмигнул за спиной прокурора, включив меня в заговор. Вся жизнь Остина строилась на недомолвках и тайнах, которые впоследствии оказывались блефом. Или нет. Он был сложным человеком. Мне не понравилось, каким простаком его изобразили в некрологе.

За моей спиной открылась дверь. Я не сомневался, кого сейчас увижу.

— Привет, Элиот, — кинул я через плечо.

— Если бы я знал, что ты телепат, — сказал он, — я бы не крался на цыпочках.

Я указал на окно.

— Я видел твое отражение.

Он усмехнулся, как будто соглашаясь, что тупеет с годами. Он выглядел неважно.

Лоб и щека были обклеены пластырем, другие порезы затянулись.

— Я пришел, чтобы пожелать тебе удачи.

— Спасибо.

Элиот наверняка видел первые результаты и понял, что они означали, поэтому я оценил его появление. Он не собирался уходить. Помолчав, я добавил:

— Я наблюдал за ним, Элиот. Он не терял присутствия духа. Он знал, на что идет. Он был уверен, что его встретят снайперы. Он намеренно поднял пистолет.

Элиот молчал какое-то время, как будто все еще прикрывал Остина. Затем он сказал:

— Я знаю, что у него не было никаких планов относительно мальчика. Он просто заманил тебя туда. И он знал, что ты придешь не один.

— Ты хочешь сказать…

— Да, так он избежал тюрьмы. Он не мог позволить, чтобы это случилось.

Мне показалось, что в нашу компанию затесался Остин Пейли, который хитро улыбался, пока мы разбирали его намерения.

— Но ведь он имел хорошие шансы на условный срок, — выдавил из себя я.

— С оглашением обвинительного акта для него все было решено, — ответил Элиот. — Весь город стал свидетелем его жизненного краха. Былого не вернуть. Он не мог этого перенести.

— Как и его друг Крис Девис, — сказал я.

Губы Элиота сжались в тонкую полоску, он все еще пытался хранить секрет.

— Крис сам вызвался помочь? — спросил я и долго ждал, когда Элиот ответит.

— Да. Потому что он любил Остина. Да и какое значение имеет, где ты проведешь свои последние дни. — Элиот взглянул на меня.

— Ты понял, Крис умирал?

— Я догадывался. Он таял на глазах.

Элиот добавил.

— Он не вынес процесса. И не знаю, смог бы Остин подвергнуть его этому. Он любил Криса, знаешь. Он любил…

Элиот запнулся. Ему было больно еще поминать Остина.

— Марк. — В дверях возник Джесс, один из помощников, молодой республиканец. — Не мог бы ты на минутку выйти к нам?

Я последовал за ним в ярко освещенный зал. Тим Шойлесс призывно махал мне рукой, стоя рядом с тремя телевизорами.

— Быстрей, быстрей, — торопил он меня. — По пятому каналу уже прошло. Сейчас по четвертому повторят.

Я понял, что он имеет в виду. Раскладка голосов.

Неужели мой рейтинг упал ниже пятидесяти процентов? Должно быть, Лео Мендоза прикинул, что перепрыгивает меня, раз начал с более низких показателей.

— А на выборах окружного прокурора округа Бексер, — отбарабанил диктор и, дождавшись появления на экране цифр, добавил, — согласно последним сведениям, ведет Марк Блэквелл с пятьюдесятью пятью процентами.

— Пятьдесят пять? — переспросил я.

— Именно, — заверил меня Тим. — То же самое только что объявили по другому каналу.

Мои показатели росли, а не падали.

— Ковбойское правосудие! — пробормотал я.

Все в комнате аплодировали.

Я взглянул на Элиота, он стоял в дверях и слабо улыбался. Интересно, о чем он думал? В таком омерзительном деле, где жертва — ребенок, общественность жаждет крови. Я действовал без основательной поддержки, влиятельные люди оказывали на меня давление. Я не просто провел обвинение против монстра, я убил его. Избирателям пришлась по душе такая работа.

Весь вечер мой рейтинг шел вверх. С новой системой электронного подсчета голосов не приходится ждать весь вечер, чтобы узнать, кто победил. В половине десятого я имел в кармане пятьдесят семь процентов. Поползли слухи, что Лео Мендозе уже не подняться. Стало ясно, что я выиграл, когда в отель потянулись общественные деятели и зал внизу стал потихоньку заполняться. Тим радостно сообщил мне, что на стоянке машин яблоку негде упасть. Завтра все будут моими искренними сторонниками. Я радовался вместе с ним. Пусть все залезают на борт.

Меня проводили в заднюю комнату, чтобы я привел себя в порядок и приготовился сказать несколько фраз, чего я совсем не ожидал. Джесс попытался вывести из комнаты человека, который уютно устроился в кресле и блаженствовал в одиночестве.

— Пожалуйста, сэр, окружному прокурору нужно побыть одному.

— Не надо, Джесс, — сказал я.

Он вопросительно посмотрел на меня, так и не узнав моего непрошеного гостя, но тут же покинул нас.

Я был рад обществу Элиота. Несмотря ни на что, он оставался одним из тех, кому я все еще доверял.

Он подошел ко мне и похлопал по руке, как отец, поздравляющий сына.

— Я сейчас уйду, наслаждайся успехом, — сказал он. — Я только хотел поделиться с тобой одним жизненным наблюдением. Ты победитель, каждый рвется в твою команду. Но помни о тех, кто был с тобой, когда тебе нужна была помощь.

Я в замешательстве молчал.

— Знаю, Элиот. Я…

— С тобой рядом не было никого, — твердо ответил Элиот. — Никто и пальцем не пошевелил, чтобы помочь тебе. Все были против тебя. Наступит критический момент, и все в точности повторится. Тому, кто подойдет и пожмет тебе руку, можно доверять меньше всего. Пока… — Он смерил меня взглядом. — Что ты намерен делать с тем, что рассказал тебе Остин? Насчет пожара в общественном центре и трупа в подвале?

— Заведу дело, — ответил я. — Найду могилу, начну расследование. Ухвачусь за ниточку и вытяну клубок. Посмотрим, что у меня получится. Виновные должны понести наказание.

Я говорил то, что думал. Но по выражению лица Элиота трудно было определить, этого ли ответа он от меня ждал.

— Остин мертв, — напомнил он мне о том, чего я не забывал. — Теперь ты хранишь секрет. Это надежнее, чем деньги в банке.

Я не ожидал услышать это от Элиота. Я решил, что он меня прощупывает. Я промолчал. Элиот с грустью посмотрел на меня.

— Мне нечего тебе сказать, — ответил он. — И главное — нечего посоветовать, но в твоей ситуации тебе не поможет никто. Я не знаю, что это за люди. Но они существуют. Они ненавидят таких, как ты: одиночка, которого поддерживает народ. Оглядывайся, чтобы не получить удар ножом в спину.

Он не хотел испортить моего праздника и ушел. Я с минуту поразмышлял над его словами, пока не ворвалась толпа и не увлекла меня вниз, к моим новоявленным друзьям. Я радушно улыбался, отвечал на пожатия. Ко мне подходили люди, увидеть которых я никак не ожидал. Я прикидывал, что сказать: «Я не ожидал победить, но победил. Мне просто повезло. И кое-кто очень пожалеет об этом».

Под одобрительные возгласы я выскочил на сцену, множество микрофонов готовы были донести до тысяч собравшихся мои слова. Я повременил и произнес:

— Ну, ребята, мы победили.

Зал взорвался. Когда шум стих, я сделал глубокомысленное лицо.

— Мы отстояли свою позицию, и людям это пришлось по душе. Они поняли, что наша команда служит одному Богу: правде. Они услышали…

Глупая речь. Не стоит повторять ее снова. Я говорил нудно и долго.

Утром меня посетила безо всякого предупреждения та, которую я больше всего на свете желал увидеть. Я не мечтал о таком счастье, особенно после разговора в зале суда!

Дженет пришла сама, без звонка, что меня обнадежило. Я был рад ее видеть, особенно после почти бессонной ночи. Она тронула меня за руки.

— Мне надо было прийти вчера вечером, — сказала она.

— Не стоило. Это бы меня огорчило.

Празднование политической победы такая же неприятность, как и судебный процесс.

— Я видела тебя в новостях с Томми. — Дженет пристально посмотрела мне в глаза, как будто хотела понять, сколько в моих действиях было истинного беспокойства о жизни ребенка и сколько стремления держаться героем перед выборами.

Я ничего не ответил. Я был уверен, что она уже составила себе мнение, а мне ее не переубедить.

— Ты был единственным человеком, который мог спасти его, — сказала Дженет.

Она заметила рану на моем лбу и побледнела, она еле удержалась от желания провести ладонью по ней.

— Ты был ранен?

— Со мной все в порядке.

Она опустила голову.

— Марк, давай, договоримся больше никогда не видеться, — сказала она, волнуясь, — по работе.

У меня отлегло от сердца.

— Согласен, — серьезно ответил я. — Позволь тебе заметить, с тобой работать одно расстройство.

Я добился своего. Она округлила глаза, приоткрыла рот, и краска залила ее лицо.

— Ты тут соблазняла меня в нашу первую встречу, — продолжал я. — Как школьница флиртовала со мной, стреляла глазами и сверкала коленками…

Она сделала большие глаза.

— У тебя богатая фантазия.

— О, ты имеешь в виду, что все это было бессознательно? Ты знаешь, что бы сказал по этому поводу Фрейд?

— Нет, и ты не знаешь, — отрезала она. — К тому же он, по-моему, ошибался.

— Придется немного покопаться в учебниках, но я найду. Можно воспользоваться твоей профессиональной библиотекой?

Мы стояли друг против друга. Дженет серьезно спросила:

— Скажи, пожалуйста, ты виделся с Томми?

Я услышал вызов в ее голосе.

— Я пытался дозвониться до него несколько раз, но…

— Хорошо. Не ищи с ним встречи. Оставь его на время в покое, может быть, навсегда. Нельзя вторгаться в жизнь Олгренов. Они пытаются вновь обрести друг друга. Ты будешь им вечным укором и напоминанием об их несчастии. Именно сейчас, когда Джеймс Олгрен пытается стать настоящим отцом.

— Правда? Я рад. Жаль, что…

Я осекся. Я чуть было не произнес, что жалею, что нам с Дэвидом не пришлось пережить такой трагедии, которая должна была встряхнуть меня и заставить задуматься, что важно для меня, работа или сын.

Дженет улыбнулась. Деловая часть завершилась.

— И если ты решился последовать моему совету, то я подскажу, куда девать свободное время.

Мне казалось, что она озвучивает мои мысли. Она шагнула мне навстречу, и я обнял ее. Впервые за несколько последних дней я расслабился. Нет, за несколько последних недель.

Она слишком скоро ушла. Человек занятой, она должна была спасать и другие жизни.

Я подошел к столу и взял в руки какое-то заявление. На бланке прокуратуры два сдержанных предложения после формального обращения.

— Пэтти, — позвал я. — Бекки Ширтхарт в приемной?

— Ее здесь нет.

— Найди ее и попроси зайти, хорошо?

Странно было сидеть за своим рабочим столом и не паковать вещи и документы. Я не мог дождаться начала работы, меня одолевала жажда деятельности.

Бекки стремительно влетела в мой кабинет, как будто я оторвал ее от чего-то важного. Она была не в пример обычному уверена в себе. Она подошла к столу и вопросительно посмотрела на меня. Она ждала, что я заговорю первым.

— У меня была трудная ночь, — признался я.

— У тебя была прекрасная ночь.

— Я тебя там не видел.

— Меня там и не было, — сказала она, глядя мне прямо в глаза.

— Рад это слышать, — вздохнул я. — Это подтверждает мое мнение о тебе.

Она удивленно подняла бровь, но я переменил тему. Я протянул ей прошение об отставке.

— Мне бы хотелось, чтобы, ты забрала это и уничтожила или припрятала для других времен.

— Мне кажется, сейчас самое время, — медленно проговорила она.

— Нашла хорошую работу?

— Пока нет. — Она нахмурилась, не желая распространяться дальше. Затем решила все объяснить. — После того что произошло между нами, — она запнулась, — или, вернее, того, что не произошло, мне очень неловко продолжать здесь работать. Нам обоим будет неловко.

— Ошибаешься.

Она не дала себя сбить.

— Мне кажется, ты думаешь, что я прилагала усилия, чтобы достичь преимущества, когда у меня была возможность.

Я покачал головой.

— Я так не думаю. — Я кивнул на ее заявление. — Доказательство — твоя просьба об отставке.

Бекки хотела что-то добавить, но сдержалась.

— Может, я такая хитрая.

— Если это так, я хочу, чтобы ты была на моей стороне. Бекки, моя победа на выборах — первый выстрел в этой войне. Все может обернуться непредсказуемо. Мне следует быть осторожным и окружить себя людьми, которым я полностью доверяю.

Она вскинула брови.

— И это я?

— Это ты.

Подумав, она решительно взяла бумагу, прочла ее и разорвала надвое. Она взглянула на меня и потупила взгляд. Она была счастлива и не хотела, чтобы я видел это, или, возможно, не позволяла себе радоваться.

— Сентиментальная дура, — заключила она.