Голоса британских официальных лиц смело звучали в дальних землях и на Черном континенте. Они могли сильно беспокоиться, но их публичные заявления неизменно звучали самоуверенно. Казалось, нет никаких сомнений в том, что Европа должна управлять Африкой, а Кения — стать «страной белого человека». Так говорили сэр Гарри Джонстон и сэр Чарльз Элиот, второй комиссар того, что было (с 1895 г., после провала компании, организованной на основании правительственной концессии, до 1920 г., когда страна стала колоний британской короны) Восточноафриканским протекторатом Британии.

Объявление стало мантрой для европейских поселенцев, для которых так много сделал Элиот, знакомя их с возвышенностями, граничащими с долиной реки Рифт к востоку от озера Виктория. Это была прохладная и свободная от комаров зона. Ее опаляло экваториальное солнце, там протекали ручьи со сверкающей на солнце водой, тень создавали можжевельник, мимоза и акация. Элиот думал, что эта здоровая, плодородная страна может стать еще одной Новой Зеландией. Более того, он придерживался мнения: «Колонизация не будет уничтожать какую-то старую или интересную систему, а просто привнесет порядок в тупое, неинтересное, жестокое варварство».

Этой точки зрения наверняка придерживалось сообщество иммигрантов, которому он подчинялся и служил. По словам Элспет Хаксли, которая провела большую часть своего детства среди ярко цветущих деревьев под Найроби, идея о том, что интересы «необразованных представителей племен, обмазанных овечьим жиром, касторовым маслом или тухлым маслом, мужчин, которые обращались к ведьмам, пили теплую кровь из горла еще живого скота и считали, что дождь зависит от того, как разложить внутренности козла, следует ставить выше интересов образованных европейцев, казалась им фантастической».

Элиот сам был специалистом по морским личинкам и слизнякам. О нем говорили, как о «безвольном и слабохарактерном человеке с ледяной душой». Он прямо объявлял: «Европейские интересы стоят первыми». Этот комиссар придумал метафору и девиз на основании игры в шахматы: «Белые ставят мат черным за очень малое количество ходов».

Так получилось, что к началу XX века от природных катаклизмов пострадало ужасающее количество жителей Кении, которых в 1890 г. насчитывалось три миллиона. Оспа, чума рогатого скота, саранча, песчаные блохи, засуха и голод уменьшили население на треть. Они ослабили страну для сопротивления вторжениям. Особенно пострадали чернокожие жители региона, который стал известен под названием Белое нагорье.

Большая часть этого региона представляла собой огромное пастбище для скота кочевников-масаев, которые жили на молоке и мясе. По словам одного путешественника, «там были женщины, худые, словно скелеты. В их глазах горело голодное безумие».

Но высокие воины с копьями, блестящими телами и длинными волосами, заплетенными в косички, оставались впечатляющей силой. Британцы смотрели на масаев, как на спартанцев Восточной Африки, делали все возможное, чтобы умиротворить и нанять их, даже когда они крали телеграфный провод для украшений своим женщинам. Набор африканских рекрутов позволял белым захватчикам покорить страну путем подавления сопротивления по частям у таких народностей, как кикуйю, кипсиги, кисии, нанди и др. Европейцы вели спорадическую войну на истощение, убивали местных жителей, жгли деревни и захватывали скот.

«Охота на ниггеров», как ее обычно называли, была очень похожа на налеты масаев. Участники, как заметил один лондонский чиновник, «в полной мере наслаждались собой и получали трофеи». Возмездие было неизбежным: деревенские жители из числа кикуйю убили одного поселенца, прибив колышками к земле, все помочились ему в рот.

В виде мести лейтенант Ричард Мейнерцхаген, которому тогда было двадцать четыре года, приказал своим людям не брать в плен взрослых во время атаки на деревню. Они не оставили ни одной живой души, а их командир, как казалось, наслаждался операцией — «кровавым видом спорта».

Местные власти поощряли такие методы. По словам предшественника Элиота в должности комиссара, сэра Артура Хардинджа, «эти люди должны научиться подчинению при помощи пуль — такова единственная школа». Он говорил, что более современная и гуманная форма образования может быть опробована позднее.

Тем временем люди на месте минимизировали потери в своих отчетах и представляли насилие в качестве «наказания» за «бунт».

Лондон не обманулся. В 1904 г. Министерство иностранных дел (незадолго до того, как оно передало контроль Министерству по делам колоний) отправило комиссару суровое предупреждение: «Правительство его величества может оправдать свое присутствие в Восточной Африке только путем самого тщательного настаивания на защите прав местных жителей».

Это были прекрасные слова, которые с большей или меньшей степенью искренности повторялись до тех пор, пока Кения не стала независимой в 1963 г. Но они противоречили другой заботе правительства — заставить колонию платить. «Безумная ветка», дорогая железная дорога между Момбасой и Кисуму на озере Виктория, открылась в 1901 г. Хотя Томас Кук вскоре продавал билеты из Лондона к истокам Нила, Транскенийская служба железных дорог казалась чуть более чем локомотивным белым слоном. Главная станция, расположенная в месте под названием Найроби, что означало «Холодный Ручей» на языке масаев, служила примером бедности трассы. Первопроходцы не собирались швырять деньги в болото, где рос папирус.

Деревня Найроби просто представляла собой последнее ровное место для сортировочной станции перед эскарпом, который поднимался вверх от петляющей долины Рифт. Они построили деревянную платформу с крышей из рифленого железа и окружили ее стоящими близко друг к другу палатками, лачугами и жестяными сараями. Из этого жалкого ядра разрослось убогое поселение на почве ржавого цвета. Оно сразу же разделилось на районы. К западу располагались бунгало, склады, офисы, магазины, гостиницы и европейский клуб. Они появились вдоль основной магистрали, неизбежно названной «дорога Виктории». К востоку находился индийский базар, полный гниющего мусора, с открытыми сточными канавами и всяческими паразитами. Эта часть выглядела и пахла, как Калькутта. Один миссионер писал: «Это место беспокойное и столь же яркое, как коробка с красками. Здесь ходят арабы в длинных одеждах, величественно передвигаются сикхи в тюрбанах, занзибарцы и китайцы, креолы, солдаты и служащие железной дороги — все они снуют под светом фонарей и в тени, среди множества шелков, поясов, латунных пуговиц и браслетов, пробковых шлемов и рванья».

Одурманенные мужчины, употребляющие бандж или гашиш, ходили, покачиваясь, по «полным порока переулкам, где духи отключают все чувства, глаза блестят от сурьмы и бросают взгляды, приглашающие в объятия проституток».

Британцы предпринимали решительные меры, чтобы подавить всплески бубонной чумы, и однажды сожгли индийский квартал. Первый пожар устроил полковник Дж.Х. Паттерсон, внушительного вида охотник на львов, который отличался «кайзеровскими усами, напомаженными и загнутыми. Эти два завитка усов придавали ему высокомерный вид».

В 1902 г. старший офицер медицинской службы снова поднес факел к базару — отчасти, как кажется, оттого, что ему не нравилось, как тот выглядит. Восстановление было быстрым. Столь же быстро шла замена краалей масаев «жилищами местных жителей», пригородными скоплениями (по большей части) хижин кикуйю, сделанных из упаковочных ящиков и сплющенных канистр.

Белый Найроби тоже быстро разрастался. Но он долго оставался приграничной деревней, известной, как «Ущелье Мертвой Лошади» до 1914 г. Один послевоенный губернатор говорил о ней, как о «бизоньей» железнодорожной станции, сильно пахнущей «неряшливостью бедных белых».

Это место представляло собой уродливые скопления дерева и металла, которые выступали над решеткой из пыльных улиц, засаженных эвкалиптовыми деревьями. По ночам там ходили гиены, шакалы и леопарды. Имелось несколько хороших каменных зданий, и к 1920-м гг. лучшие из них уже принадлежали железной дороге. Ее процветание, согласно белой догме, было обязано всем колониализму.

С самого начала казалось аксиомой, что только европейские поселенцы могут произвести товары, которые дадут прибыль с железной дороги. Более того, их самих и их капитал могли привлечь только щедрые земельные гранты. Поэтому к 1903 г. Элиот раздавал большие куски территории вокруг озера Найваша в долине Рифта, не учитывая претензии местных жителей или одобрение своих хозяев в Уайт-холле. Установленная цена на дополнительные владения составляла две рупии (2 шиллинга 8 пенсов или 75 американских центов) за акр. Но иногда она опускалась до полпенни или вообще отдавалась бесплатно.

Прибыли сотни желающих. Среди них были английские джентри из центральных районов Англии, а также буры из вельда, скваттеры из чахлого поселения за пределами Найроби, известного, как «Тентфонтейн». Среди вновь прибывших оказался лорд Деламер, который вскоре стал неофициальным главной европейского сообщества Кении. Это был аристократический хулиган, который носил шорты, пистолет, фланелевую рубашку и длинные рыжие волосы под пробковым шлемом, причем шлем оказался таким широким, что почти скрывал его похожий на клюв нос. Он, не раздумывая, ввязывался в уличные драки, стрелял по фонарям и мог запереть менеджера гостиницы «Норфолк» в его собственном мясном погребе.

Деламер жил экстравагантно. Переписку вел по телеграфу, три оператора, знающие азбуку Морзе, работали день и ночь. Он мог «назвать их бабуинами и идиотами», а в следующую минуту дать им щедрые «чаевые наличными».

Экстравагантный лорд приобрел 100 000 акров на западных склонах долины Рифт и сказал Мейнерцхагену, что собирается доказать: «Это — страна белого человека». Мейнерцхаген ответил: «Но это страна черного человека, как вы собираетесь ставить белого над черным?» Деламер заявил: «Черный выиграет и станет сотрудничать».

Несмотря на свою склонность к авторитаризму, Мейнерцхаген не был убежден. Он считал, что захват земли в итоге приведет к расовому конфликту, поскольку не мог представить, как образованные африканцы во фланелевых костюмах «покорно подчиняются власти белых».

Тем временем чернокожих вынудили сотрудничать. Они в самом деле выиграли от «Британского Мира», хотя это просто заменило африканскую анархию (вызванную постоянными набегами) европейской тиранией. Как сообщал заместитель Элиота, Кения была страной «стрелков по ниггерам и дичи». На самом деле, по словам одного высокопоставленного чиновника из Министерства иностранных дел, «в Конго почти не было никаких зверств, за исключением нанесения увечий. Это нельзя сравнивать с нашим протекторатом».

Новые поселенцы постоянно угрожали прихватить больше земли силой и одновременно требовали правительственной защиты против восстания местных жителей, которое ожидали спровоцировать. Выражая с аристократической надменностью предубеждения против темнокожих рас, они были особенно агрессивны по отношению к властям. Капитан Эварт («Гроге») Гроган, авантюрист, который считал, что Кении требуется хорошая порция рабства, бросил властям вызов, выпоров трех предположительно дерзких кикуйю перед зданием суда в Найроби. Его признали виновным… в проведении незаконного собрания, приговорив к месячному заключению в частном доме.

Поселенцы отмечали, насколько они цивилизованы в сравнении с американскими южанами, которые бы линчевали негров. В таком маленьком белом сообществе многие местные чиновники (хотя ни в коем случае не все) опасались критики, как сторонники черные или даже красных. Они подвергались оскорблениям. Один плантатор, выращивавший кофе, определил своего бульдога Сквика на работу в правительстве.

Чиновников подвергали остракизму в клубе «Мутайга». Они были уязвимы для поселенцев, которые могли «дернуть за веревочки в Лондоне и заставить марионеток в Восточной Африке прыгать и бегать».

Часто марионетки автоматически принимали сторону поселенцев, считая своих африканских подопечных «проклятыми неграми». Чиновники в Кении имели плохую репутацию, были печально известны в плане сексуальных излишеств, а то и преступлений. Как говорили, один районный комиссар совмещал «сбор налогов с изнасилованием». Помощник районного комиссара по имени Хьюберт Силберрад попал в центр скандала из-за своих наложниц, в результате чего лорд Крюэ выпустил свой знаменитый циркуляр (1909 г.) Он предупреждал администраторов колониальной службы, что их ждет крах карьеры за «безнравственные отношения с местными женщинами».

Поселенцы высмеивали положение чиновников в стихах, которые стали исполняться на музыку одного церковного гимна:

Мастурбация приносила гораздо меньше вреда, чем другие занятия чиновников. Полковник Монтгомери, комиссар по земельным вопросам, жаловался, что «местные жители наносят невосполнимый ущерб лесам, и если самих местных жителей всегда можно заменить, то деревья — другое дело. Ведь требуется гораздо больше денег, чтобы посадить лес». У таких людей не было никаких угрызений совести при перемещении масаев с самых лучших пастбищ, чтобы освободить место европейским первопроходцам, несущим цивилизацию. Сам Элиот думал, что они и «многие другие племена должны погибнуть». Он сравнивал масаев со львами, сильными и красивыми: «Но от них никогда не бывает никакой пользы, а очень часто исходит серьезная опасность».

Ко времени Первой Мировой войны масаи стали, по словам баронессы Бликсен, которая владела кофейной плантацией в горах Нгонг, «умирающим львом с обрезанными когтями». Ожидания его смерти оказались преждевременными. Не оправдались надежды и на то, что поселенцы смогут закрепиться в качестве главенствующей расы. Их жестокая экспроприация привела к медленно разгорающейся ярости, которая вскоре вспыхнула ярким пламенем.

Другие трудности тоже множились. В основном, они касались рабочей силы. Сами англичане не могли пахать или копать на возвышенностях, не теряя престижа или «не становясь жертвой нервного срыва». К их счастью, им не приходилось пачкать руки. Кения была не просто страной белого человека, она стала, по словам первопроходца лорда Кранворта, «по сути, страной надсмотрщика».

Большинство новых поселенцев (в особенности — из Великобритании) предпочитали роль надсмотрщиков и наблюдателей. Как отмечали африканеры, они были «фермерами на веранде». Эти люди всем сердцем приняли немецкую максиму, которую осудил Лугард: «Колонизация Африки — это принуждение негра к работе».

Гроган говорил о кикуйю: «Мы украли его землю. Теперь мы должны украсть его конечности».

Для этой цели налагались налоги на жилье и подушные налоги, чтобы африканцы (которые изначально предлагали слоновую кость, коз и даже крокодиловые яйца вместо наличных) были вынуждены работать за зарплату. Она требовалась, чтобы эти налоги платить.

Сбор налогов давал дополнительное преимущество, помогая финансировать администрацию, потому что налогообложение белых оставалось непропорционально низким. Однако чернокожие испытывали понятное отвращение к превращению в рабочих-мигрантов в поместьях белых. Там их плохо кормили, селили в дурных условиях, мало платили и вообще скверно относились. В неопубликованных письмах типичного поселенца, Арнольда Пайса, указываются наказания, которым он подвергал своих «боев», которые варьировались от «хорошего избиения» до заковывания в кандалы, прикрепляя те к увеличенным мочкам ушей. В одном случае он прикрепил ухо спящего пастуха к своему седлу. «Затем я стукнул каблуками по бокам пони, и тот побежал кентером. Конечно, негру тоже пришлось бежать кентером, потому что оторвать ухо было бы больно».

Отношения между расами не были всегда враждебными и могли оказаться мирными. Сам Пайс признавал: «Здесь нельзя действительно подружиться с чернокожим, но некоторые из них вполне приличные».

Однако эксплуатация была типичной для данной местности, а работающие женщины весьма часто подвергались и сексуальному насилию. Африканские мужчины, лишенные семейной жизни, стояли перед выбором — «целибат или сифилис». Часто они сбегали, нарушая закон и оставляя многих нанимателей «в таком возбужденном состоянии, что оно граничило с желанием убить любого с черной кожей, кто только появится в поле зрения». Возбужденный побегом «мерзких ниггеров», которых он подверг наказанию, Пайс воскликнул: «Это все чушь насчет рабства! Эти местные жители должны быть рабами. Конечно, относиться к ним следует гуманно, но не портить недостатком палки».

Хотя поселенцы превозносили пользу трудовой повинности и кибоко (кнута из кожи гиппопотама), они предлагали африканцам и службу, имеющую преимущества. В ответ на работу на белого человека в течение 180 дней в год за номинальную зарплату, им позволяли стать «скваттерами» на его земле и культивировать собственные шамбы (фермы). Это освобождало их от власти вождей в их собственных резервациях и давало возможность использовать свои существенные сельскохозяйственные навыки. На самом деле скваттеры, которыми по большей части были кикуйю (их число в итоге составило более двухсот тысяч человек), стали жертвами собственного успеха. Поселенцы опасались, что «фермерство кафров» может стать «крестьянским троянским конем, угрожающим производству в поместьях». Что еще хуже, скваттеры могли получить право на землю. В дальнейшем Верховный суд подавил эту угрозу, определив их в качестве арендаторов, которых можно выселить с занимаемого места. Но всегда наблюдалось острое напряжение из-за земельного вопроса.

Скваттеры страдали с родственниками в резервациях. Они же столкнулись с рядом препятствий, включая отказ в праве на свои владения. Дополнительные пошлины (например, необходимость покупать ежегодную лицензию на выращивание кофе) имели целью не позволить им конкурировать с белыми. Происходили частые столкновения, особенно — из-за скота, пасущегося на открытой местности. После исчезновения восемнадцати овец Пайс выразил чувства людей, подобных ему. Он заявил матери, что застрелит первого вора, которого встретит. «Ты можешь считать это кровожадностью и чушью. Но это не так. Я должен радоваться, Стреляя в леопарда (чей природный инстинкт учит его красть). Поэтому я испытаю гораздо большую радость, убивая кикуйю, который знает, что воровать нехорошо».

Ряд местных чиновников могли бы посочувствовать поселенцам, но Министерство по делам колоний, сторожевая собака «имперского патернализма», пыталось защитить права местных жителей.

Уинстон Черчилль проявлял особую бдительность. Он осудил бойню беззащитных кисии. Он же объявил: управление Великобританией подчиненными народами должно руководствоваться одним принципом, и это — принцип справедливости. Хотя Черчилль считал местных жителей Восточной Африки «неотесанными детьми», которым следует уважать белого человека, он говорил, что для них было бы плохо, если бы их освободили от «бесстрастного и внушающего благоговейный страх правления короны и отдали на растерзание эгоистичному маленькому белому населению».

Белое население составляло менее 5 500 человек к 1914 г. становилось еще более яростным; Перед Первой Мировой войной, как писала Элспет Хаксли, европейцы оказали заметное влияние на фауну и флору, а также на людей в долине реки Рифт. Они прибыли со своими повозками, в которые были впряжены волы, с палатками, ружьями, коробками с продуктами питания, оловянными ваннами и стальными плугами, поставили заборы, изгнали стада зебр, сделали землю темной из-за своих шамба и загонов для скота, которые выделялись, «словно татуировки на щеке воина».

Но война в Восточной Африке остановила это развитие и лишила многие поместья мужчин. Среди убитых оказалась пятая часть из десятков тысяч чернокожих рабочих, которых загнали в корпус связи, «словно вернулись дни арабов-работорговцев, которые нападали на племена во внутренней части страны». Губернатор сэр Генри Белфилд осуждал то, как колония была втянута в войну, не ею начатую. Однако вскоре послевоенный кризис привел в еще более тяжелое состояние финансы белого сообщества. Ситуация значительно ухудшилась во время Великой депрессии, когда некоторые поселенцы были вынуждены перейти на «питание маисовой кашей и снятым молоком». Их автоматическим ответом стало закручивание гаек африканцам.

Между 1919 и 1922 гг. белые провели серию суровых мер, чтобы усилить свой контроль над чернокожими. От них требовали больше трудиться в условиях, которые, по словам одного едкого, но хорошо информированного критика колонии, доктора Нормана Лейса, копировали «часть зла рабства». Их заработную плата снизили, налоги увеличили, передвижения ограничили. Туземцев заставляли носить при себе удостоверения личности с отпечатками пальцев, причем эти удостоверения помещались в металлическую коробочку, которая именовалась кипанде. Ее носили на шее на веревочке, словно козий колокольчик (мбуги).

Черные основали несколько организаций для согласования сопротивления. Самой эффективной оказалась Ассоциация молодых кикуйю, которую возглавлял Гарри Туку, так называемый «миссионерский бой» — тип, который вызывал такую же злобу у белых, как и англизированные индусы, получившие образование в английской школе. Его арест в 1922 г. привел к демонстрации в Найроби, в ходе которой полиция, как сообщалось, застрелила двадцать пять невооруженных протестующих (хотя истинные цифры на самом деле могли быть гораздо выше). «Шли разговоры о сотнях людей, убитых полицией, а также о застреленных на дорогах европейскими гражданскими лицами с автомобилей и лошадей». Так писал один современник. Он же добавлял: «Несколько моих знакомых белых хвастались этим».

В дальнейшем Туку заявлял, что возражал против несправедливого отношения, а не утверждал, что «нам нужно самоуправление». Но, как написал один бывший чиновник, его движение стало «генезисом революции». Оно провозгласило появление «нации-полиглота».

Безжалостная эксплуатация африканцев мучила совесть ряда британцев в метрополии, где Кению изображали, как «Синюю Бороду империи».

Тем временем европейцы пытались поставить на место индусов. Прибыв в большом количестве вместе с железной дорогой, индусы теперь количественно превышали белых в пропорции шесть к одному. Они играли самую важную роль в коммерческой жизни Кении, но им отказывали в политических правах, запрещали приобретать собственность на Белом нагорье, где 0,07 процента населения держали пятую часть лучшей земли в стране.

Индусам отказывали в свободном въезде в Кению, которую некоторые из них хотели превратить в колониальное продолжение британского владычества в Индии. Ею бы правил вице-король из Дели. (А некоторые европейцы хотели включить Кению в Южноафриканскую Федерацию с центром в Кейптауне).

Более того, индусам приходилось терпеть ограничения в допуске в общественные места из-за цвета кожи. Эти ограничения налагались на основании их «нравственной порочности и развращенности и неизлечимого отвращения к санитарии и гигиене». Дипломатические инициативы и попытки примирения Министерства по делам Индии, а также яростные протесты с Индостана дали небольшое улучшение их судьбы. Но лорд Деламер и его друзья осудили это, как капитуляцию Индии. Они планировали собственный переворот. В лоялистском духе Белфаста эти колонизаторы сформулировали лозунг: «За короля и Кению!» В воинственном духе восставших в Бостоне они планировали захватить железную дорогу, телеграф и почту, а также выкрасть губернатора и держать его на одиноко стоящей ферме в шестидесяти милях от Найроби, но недалеко от прекрасного места рыбалки на форель.

Министерство по делам колоний хотело избежать насилия и провело конференцию в 1923 г. Ее посетили делегации кенийских азиатов и белых поселенцев. Последними руководил лорд Деламер, который шокировал лондонское общество, показав на своих сомалийских слуг и объявив: «Мои сыновья».

Африканцев не пригласили, но они представили новому министру по делам колоний, герцогу Девонширскому, удобный способ нейтрализации двух соперничающих фракций. Он объявил: Кения в первую очередь является африканской территорией, «интересы африканских местных жителей должны учитываться в первую очередь».

Это разозлило индусов, хотя герцог Девонширский положил конец сегрегации в городах и поселках и увеличил их представительство в Законодательном совете. Но они едва ли могли возражать против его высокопарного заявления, повторявшего принцип имперской опеки. Деламер понял, что это относится и к тем, кто поддерживал его самого. Они ведь выступали в качестве поборников африканских интересов против вторжения индусов, и в любом случае получили большую часть того, что хотели. Однако декларация герцога Девонширского не позволила поселенцам Кении организовать самоуправляющуюся колонию в рамках Содружества, как сделали поселенцы Родезии в 1923 г., основываясь на правлении белого меньшинства. В конечном счете, это и оказалось фатальным для их целей.

Поэтому в период между войнами они боролись за изменение точки зрения Лондона и установление контроля в Найроби. Министерство по делам колоний ответило, сформулировав серию хитрых, изворотливых и меняющихся положений политики относительно будущего Кении. Оно рассматривало вопрос формирования Восточноафриканской Федерации, состоящей из Кении, Уганды и Танганьики. Министерство обдумывало идею раздела Кении на черный и белый регионы и склонялось к принятию того факта, что африканцы в конце концов будут представлены в Законодательном совете. Это ведомство сопротивлялось более экстремальным требованиям поселенцев, о которых Гарольд Макмиллан, зять герцога Девонширского, говорил, как о «буйных расистах и потенциальных предателях».

И в самом деле, белые в Кении создавали столько проблем, что Министерство по делам колоний уже подумывало, не выкупить ли их земли и имущество, и не вернуть ли их домой. Это оказалось бы более дешевым вариантом, как говорил Макмиллан, чем гражданская война.

Однако грубая непреклонность поселенцев оказалась более эффективной в Кении, где они держали в страхе почти всех губернаторов и наложили свою печать на колонию. В конечном счете, это принесло больше зла, чем добра. Благодаря необузданному поведению поселенцев, Белое нагорье заработало в мире репутацию упадничества. Рассказывались мрачные и сенсационные истории о сообществе, которое начинало пить на закате и пило до рассвета, использовало кокаин в качестве нюхательного табака, и так часто менялось женами, что никто не помнил последних фамилий дам. Говорили, что река Ванджохи кишит крокодилами.

Предполагалось, что клуб «Мутайга», низкое здание из розового камня, украшенное изображениями сцен охоты, выполненных сэром Альфредом Маннингсом, — это обитель порока, нечто вроде африканского «Мулен-Руж».

До короля Георг V доходили зловещие слухи о вечеринках, на которых гостям предлагали надевать «тиары или пижамы, что вам больше нравится». Он говорил, что этим людям следует знать, как себя вести, и дал указания покончить с позором сэру Эдварду Григгсу, губернатору в период между 1925 и 1930 гг.

Несомненно, сообщения преувеличивали реально происходившее. Кения рекламировалась, как игровая площадка для богатых мужчин, рай для спортсменов, «офицерская столовая» в противоположность «сержантской столовой» — Родезии. Но многих белых ни в коем случае нельзя было назвать богатыми, не то что аристократами. Некоторые едва сводили концы с концами. После демонстрации пренебрежительного отношения полковником Монтгомери Арнольд Пайс подумал: «Я боюсь, что моя благословенная дочь встретится с диким человеком из леса, который может прийти на ужин в местной одежде».

Казалось, что некоторые солдаты-поселенцы, появившиеся после войны, обречены на провал предприятия. Один планировал «организовать молочную ферму и поселить там пятьдесят быков и пятьдесят коров, которые предположительно разобьются на пары, как куропатки». В 1929 г. Марджори Перхам была шокирована, обнаружив, что Найроби полон безденежных и нуждающихся молодых белых мужчин с револьверами за поясом, в шортах или брюках гольф из рубчатого вельвета, «зеленых, оранжевых, голубых и пурпурных рубашках и ковбойских шляпах».

Однако есть много доказательств, демонстрирующих, что истории о распутстве и расточительности поселенцев далеки от необоснованности. Лорд Деламер давал ужин, на котором 250 человек употребили шестьсот бутылок шампанского. Леди Норти, супруга губернатора, танцевала на столах в клубе «Мутайга». Фрэнк Греволд-Уильямс предлагал наркотики принцу Уэльскому, а в дальнейшем его брат принц Георг получил кокаин от Кики Престон, которая «ловко управлялась с иглой». Каждый раз, когда Берилл Маркхем (под этим именем она стала известна) заводила нового любовника, одним из которых оказался еще один брат будущего короля, принц Генри, ее первый муж забивал еще один шестидюймовый гвоздь в столб у их входной двери. Вскоре там оказался весьма длинный ряд гвоздей.

Миссионеры католической церкви, судя по всему, поддались всеобщему разложению. Мейнерцхаген сомневался, что некоторые из белых отцов были белыми, но они явно были отцами.

Мать Элспет Хаксли выучила суахили по учебнику, выпущенному Обществом по распространению Евангелия. В нем содержались такие фразы: «Ленивые рабы чешутся»; «шесть пьяных европейцев убили повара».

Некоторые винили экваториальное солнце, которое действовало на нервы поселенцев, вызывая расстройства в головах. Ллевелин Повис говорил, что все сердца превратились в камень из-за горящей «головы африканской Горгоны».

Другие считали, что высота способствует прелюбодеянию. Еще некоторые верили, что скандалы у белых способствуют недовольству и неприязни черных.

Но европейцы должны были вызвать антагонизм у африканцев использованием кулака, сапога и кнута. В период между войнами нападения и даже убийства были совсем не редкостью. Поселенцы часто считали: «Если белый убьет черного, значит, достигнута достойная похвалы цель».

Их поведение в Законодательном совете тоже было агрессивным. Здесь европейцев часто подстрекал на дальнейшие крайности лорд Деламер. Они яростно осуждали врагов белого сообщества. Марджори Перхам, которая стала свидетельницей одного всплеска эмоций, решила, что Кения — патологический случай.

Это происходило отчасти потому, что европейское население было таким малочисленным— 21 000 человек к 1939 г., или 1 к 175 африканцам. В Южной Родезии было 63 000 белых жителей (в пропорции один к двадцати пяти). Кенийские европейцы постоянно жили в неуверенности, они оборонялись. Их мир представлял собой мыльный пузырь, а разреженный воздух, которым они дышали внутри, окрасился паранойей. Например, в 1920-е гг. местная пресса провела истерическую кампанию о сексуальной «черной угрозе» белым женщинам. Однако журналисты едва ли могли привести в качестве примера хотя бы один случай изнасилования, хотя белые дамы часто были склонны рассматривать своих чернокожих слуг, как «кусок дерева, и звать их в свою неубранную спальню, когда сама дама оставалась практически нагой».

В следующее десятилетие белое сообщество получило невроз еще и от еврейской угрозы — наблюдался приток беженцев от преследований в Европе. Ранее отправлять их туда предложил, по иронии судьбы, Джозеф Чемберлен. Лорд Эрролл так не любил «грязного иностранца», что выступал за британский фашизм для Кении, находя для него благоприятный климат. Сэр Эдвард Григ настолько восхищался Муссолини, что публично появлялся в черной форме, сделанной по собственному образцу.

Фашизм Эрролла включал «сверхпреданность короне и изолированной империи». В конце концов, Комитет по переселению согласился пустить нескольких «евреев нордического типа». Но белые кенийцы смеялись над лордом Пасфилдом, министром по делам колоний, который поддерживал Центральную ассоциацию кикуйю (переименованное движение Туку), называя его лордом Пассовером (немного изменив фамилию и намекая на еврейскую пасху).

Новый лидер Ассоциации, Джомо Кениата, который учился в Советском Союзе, сравнивал отношение к африканцам со стороны британских колониальных фашистов с отношением нацистов к евреям.

Это было обвинение умам, собранным в Министерстве по делам колоний, где старая уверенность в британской мощи и богатстве все больше снижалась в 1930-е гг. На протяжении лет некоторые самые проницательные британские чиновники предупреждали о подъеме национализма в Африке. Иногда они искали аналоги в истории Римской империи, которая тоже ставила целью контролировать и цивилизовать множество конкурирующих племен. Например, Чарльз Хоббли писал: римляне сильно повлияли на своих британских подданных за четыреста лет. Хотя Британия оккупировала Кению только десятую часть этого времени, африканец явно «способен сыграть большую роль в своем собственном правлении».

Норман Лейс, упоминая восстание членов секты, ожидающей наступления тысячелетнего царства Христа (1915 г., Ньясаленд), которое было вызвано несправедливостью и яростно подавлено, говорил: Великобритания в Африке сталкивается с христианством и исламом, двумя воинствующими вероисповеданиями, которые одержали победу над Римской империей. Какое-то время Рим поддерживал преданность своих подданных, разделяя с ними «такие политические права, которые представлялись важными для эпохи». Британии следовало применять принципы опеки и демократии, уничтожать расовую дискриминацию и дать африканцам право представительства. Оставались вопросы о том, как скоро это можно сделать, когда появится многоцветное партнерство или черное главенство. Но в период между войнами стало ясно (по крайней мере, в Министерстве по делам колоний), что белые Кении не смогут вечно удерживать свою монополию. А если африканцы получают образование, оно позволит им разумно использовать право голоса.

К 1944 г. редактором «Кения уинли ньюс» стал первый известный поселенец, который публично признал: «Правление должно осуществляться всеми расами, сотрудничающими друг с другом». В тот же год первый африканец, Элиуд Мату, стал членом Законодательного совета колонии. Он был сыном «колдуна» кикуйю и окончил университет — Бейлиол-колледж в Оксфорде.

* * *

Если англичане с «голубой кровью» вели за собой белых в Кении, то Судан славился тем, что был «землей "черных", которыми правят "синие"». [Под «синими» в данном случае имеются в виду выпускники английских университетов. — Прим. перев.]

Не менее четверти из четырехсот чиновников, которые составляли Суданскую политическую службу на протяжении пятидесяти лет, завоевывали награды на спортивных соревнованиях в Оксфорде и Кембридже. Более того, десятая часть получила красные дипломы, и мозги англо-египетского кондоминиума ценились столь же высоко, как мускулы. Однако спорт стал жизненно важным элементом при формирование кастового духа Суданской политической службы. Считалось, что тяжелые тренировки в дикую жару дают здоровый дух в здоровом теле, способствуют развитию индивидуализма и командного духа, а также тренируют характер для трудностей жизни вне избитого пути. Научившись играть во что-либо в средней школе и университете, чиновники продолжали играть и в дикой местности. Как сказал один из них, мастерство в гольфе, сквоше, теннисе, регби, гребле или крикете «давало нам уверенность в себе, чтобы справиться с одиночеством и пониманием того, что мы одни отвечаем за большие области и их население».

Суданская политическая служба, которая превратилась из военной в гражданскую организацию, явно стала соперничать с «рожденной на небе» элитой Индии. Даже Одетт Коун, журналистка левого крыла, которая ненавидела жестокость «устаревшей империи» Британии, говорила о Суданской политической службе, как об «ордене самураев». По ее словам, чиновники (треть из которых составляли сыновья священников) придерживались высоких стандартов чести. Они несли на себе бремя белого человека вместо того, чтобы прилепляться к спине местных жителей и становиться их бременем.

Колонии поселенцев, первым примером которых являлась Кения, рвали ради тех богатств, которые там имелось. Одетт Коун говорила, что они были «счастливыми охотничьими угодьями авантюристов, искателей золота, промышленных и коммерческих разбойников, десять тысяч раз обвиненных концессионеров». Судан, который Китченер спас от хаоса, разграбления, голода и несчастий халифата во время сражения при Омдурмане, к 1930 г. стал образцом хорошего порядка. Суданская политическая служба, которая никогда не превышала 125 человек, управляла областью, в четыре раза превышающей размером Техас. Служба покончила с рабством, способствовала процветанию, улучшила здравоохранение, продвигала образование и сохраняла мир. На самом деле, сделала вывод Одетт Коун, Судан был поразительно успешным экспериментом колонизации, поскольку центральной являлась «уникальная и невероятная цель — благополучие покоренных».

Естественно, британцы утверждали, что цель всех их колоний — это благополучие местных жителей. Но они были вознаграждены панегириками своему руководству в Судане из весьма неожиданного источника. Одетт Коун была упрямой и неуступчивой журналисткой. (Взяв интервью у Г.Г. Уэллса, она, очевидно, легла с ним в постель, «чтобы расширить свои впечатления»).

Другие свидетели, в частности Марджори Перхам, подтвердили ее точку зрения. Но были ли они правы? По крайней мере, Хартум, казалось, отомстил за их суждения. Китченер сразу же взялся за его восстановление, предположительно планируя строить город по образцу «Юнион Джека». Доказательств этому нет, нет и заявлений о том, что он планировал расположение улиц, чтобы было легче стрелять из пулеметов «Максим». Но вскоре город уже пересекали широкие бульвары, затеняемые баньянами и дикими финиковыми деревьями. Они освещались электричеством, по ним ходили трамваи, а назывались они, например, проспект Виктории и т.д.

Китченер собрал деньги на Мемориальный колледж Гордона, и так хотел поскорее отстроить дворец, где Гордон стал мучеником, что отказался направить верблюдов, носивших кирпичи, возить зерно для облегчения голода.

В 1899 г. генерал сэр Реджинальд Уингейт сменил Китченера на посту генерал-губернатора, и в течение своего долгого периода службы возглавлял существенную модернизацию столицы. Нил оградили насыпью, построили каменную набережную, на границе — просторную эспланаду. Красивые бунгало выросли среди лужаек и пальм, они выходили к воде. Появились новые площади, а с ними правительственные учреждения и деловые офисы. Также возникли теннисные корты, поля для игры в сквош и «пятерки». Построили зоопарк, железнодорожный вокзал, верфь, медицинское училище, тир, поля для игры в гольф и поло. Правда там было много песка, а зелень оказалась коричневой.

У англиканского собора появилась статуя генерала Гордона на верблюде. Каждый субботний вечер она освещалась прожекторами и казалась серебристо-белой, излучая какое-то сияние, будто призрак мученика, который умер, чтобы спасти город.

В Суданском клубе, прохладном заведении с верандой, «этой Мекке социальной жизни среди британского высшего класса», в окружении садов, спускающихся к реке, с бассейном, официанты в белых одеждах и зеленых камербандах (широких поясах) подавали высшим чиновникам чай или содовую с лимоном и Уингейт жил с королевским размахом во дворце. Дворец походил на карамель цвета сахара, он известен, как «рождественский пирог», украшенный фонтанами и цветами.

Когда Уингейт передвигался по городу, его сопровождали подчиненные в роскошной форме, а также блестящая кавалькада чернокожих копьеносцев. Это зрелище напомнило одному свидетелю «мелодраму из театра "Друри-Лейн"».

Хартум даже стал современным туристическим центром с магазинами и гостиницами, которыми управляли представители Леванта и Италии. Это была некая африканская Ривьера. Вскоре дошло и до собственного «рыболовного флота». Уингейт жаловался на то, что ему приходится развлекать столько высокопоставленных лиц, и он часто уединялся в Эрковите, на базе в горах у Красного моря, которая претендовала на то, чтобы быть «Суданской Симлой».

Однако губернатор был закоренелым снобом и действительно ценил влиятельных европейских гостей, приезжавших в то, что рекламировалось, как «солнечный Судан». Благодаря им (а в еще большей степени — египетским субсидиям и дотациям) Хартум начал выглядеть, как столица процветающей страны. Однако один влиятельный посетитель, Редьярд Киплинг, заметил обреченность империи в развитии города. Жители получили образование и легкую жизнь. Вскоре они потребуют Судана для суданцев, как объявил Киплинг. «Это жестокий закон, но старый Рим умер. Познавая его, может умереть и наша западная цивилизация. Он заключается в том, что если вы даете какому-то человеку нечто, что он не выстрадал для себя с болью, вы неизбежно делаете его или его потомков своими преданными врагами».

Это был характерно резкий взгляд сварливого писателя, который, часто отождествляя британский и римский имперский упадок, однажды признал: «Гиббон был толстой коровой, на которой я пахал».

Однако Хартум в некотором смысле символизировал хрупкость британского правления, поскольку о здание имперского порядка бились волны местного недовольства и разлада. С другой стороны реки, на берегу которой стояли орудия, была навалена ядровая древесина и шкуры, возвышались серо-коричневые джунгли Омдурмана. То был угрожающий лабиринт узких и пыльных улиц с открытыми сточными канавами. По их сторонам стояли тесные и убогие лавки, где роилось множество мух, и глинобитные хижины, укрепленные кизяком.

За европейским фасадом в самом Хартуме суданцы жили в пыльных рядах домов-коробок, лишенных таких коммунальных удобств, как водопровод. Они значительно уступали самым скромным жилищам чиновников Суданской политической службы, которые в дальнейшем прозвали «бельзены» (по названию концлагеря). Про переправу через реку говорили, что это путешествие назад во времени.

Архитектурный раздел означал социальную пропасть. Кроме случаев решения деловых вопросов, правители редко встречались с теми, кем правили, и считали их не людьми, а скорее, слишком яркими, безвкусными и неприятными на вид компонентами чужеродного пейзажа. Молодой чиновник Гарольд Макмайкл находил женщин Хартума «самыми отвратительными образцами уродства и мерзости, которые я когда-либо видел: они держатся очень прямо, потому что все время носят на головах кувшины или кирпичи, но их лица напоминают горгулий, и они отвратительно пахнут какими-то притираниями».

Иногда чиновники Суданской политической службы подшучивали над суданцами, один остряк высмеивал их (разумную) привычку ездить на заду ослов:

[И «осел», и «зад» по-английски «ass», посему понятны затруднения автора. — Прим. ред.]

Поэтому в лучшем случае расовые взаимоотношения были «дружескими, но не очень близкими». Британцы, как и всегда, держались сами по себе. Дуглас Ньюболд, губернатор Кордофана большую часть 1930-х гг., саркастически заметил: британцы, как казалось, думали, что их имперская миссия включала сбор стадами, будто жирные коровы, на лужайках или верандах друг у друга, распитие убийственных коктейлей и разговоры о полной ерунде с незнакомыми людьми.

Участники Суданской политической службы в целом были такими же чопорными, церемонными и традиционными, как их вечерние наряды. Правда, они могли и расслабиться, иногда напиваясь все сильнее и сильнее за ужином, пока вечер не заканчивался пьяной дракой. Эти люди с презрением относились к классу суданских эфенди, как к полуобразованным и очень сильно загорелым, чуть ли не высушенным на солнце людям, которые подражали им в ношении брюк и ботинок, но оставались странными и необычными в еде и питье. Эти экзотические пролетарии определенно были слишком самоуверенными и вероятно вели подрывную деятельность, их постоянно следовало держать в повиновении, а иногда просто бить.

Крошечная арабская интеллигенция негодовала из-за того, что приходится жить в состоянии подчиненности, а некоторые просвещенные белые предсказывали, что нежелание британцев иметь дело с местными жителями разрушит их правление. Предзнаменованием этой судьбы стала националистическая Лига белого флага, сформированная в 1923 г. Она проводила демонстрации и агитировала за свободу. Это движение распространилось и на военных, черпало силу из номинально независимого Египта. Когда преемник Уингейта на посту генерал-губернатора Судана, сэр Ли Стак, был убит во время посещения Каира в 1924 г., британцы воспользовались возможностью, чтобы отправить домой египетскую армию вместе со многими египетскими гражданскими служащими, учителями и другими египтянами.

Поддерживая фиктивный «англо-египетский кондоминиум», они превратили Судан фактически в подмандатную территорию. Это привело к восстанию среди суданских войск, которое быстро подавили. Новый генерал-губернатор сэр Джон Маффи пытался изолировать страну от опасных современных влияний. Он нацелился стерилизовать любые политические бактерии, которые плывут вверх по Нилу в Хартум, сделав Судан «безопасным для автократии».

Британцы стремились не дать преимущественно арабскому мусульманскому северу заразить желанием свободы по большей части африканский языческий юг. Обширный бассейн Верхнего Нила был провинцией так называемых «баронов болот» — белых чиновников, которые стремились стать местными патриархами, даже самыми главными вождями. Часто они являлись своеобразными и уникальными типами. Один ходил в походы с носовым платком, свисавшим из уголка рта. Другой уходил прочь, если видел белого мужчину, и сбегал при виде белой женщины. Еще один одевал команду своего частного судна, ходившего по Нилу, в форменные свитера с девизом «Ana muzlum» («Меня угнетают»). Следующий держал две папки для сообщений из Хартума, одна была помечена «Вполне разумное», вторая — «Галиматья».

Еще одна группа была очарована «самыми привлекательными, дружелюбными черными обнаженными язычниками, о которых можно только мечтать», хотя один из них, «Тигр» Уилд, говорил: обнародовать такие связи означало подвести своих. Как правило, «бароны болот» был крепкими и привыкшими к трудностям бывшими солдатами. Иногда их доставляли в столицу для получения инструкций от старших важничающих чиновников Суданской политической службы, как писал один остроумный наблюдатель, в «более высокой культуре, усовершенствованной чистоте и полутрезвости».

Но «бароны» сталкивались с почти непреодолимыми трудностями в первобытном Судане. Там был мир, который сэр Гарольд Макмайкл, гражданский секретарь (то есть главный чиновник) Хартума, считал «полуобезьяньей дикостью». Это было «болото, в которое втянуты или сброшены все самые низшие расовые элементы, выжившие к северу от экватора, а также огромное количество столь же гниющей растительности».

Однако это был дом множества народов — шиллуков, нуэров, ануаков, бари, динка и занде. Они не знали плуга, колеса и пера, часто страдали от голода, насилия и болезней. Большинство ходили голыми. Ритуально покрытые шрамами нуэры мазали тела пеплом и «создавали впечатление живых скелетов». Они считали одежду ливреей крепостничества. Многие занимались колдовством, поклонялись фетишам и обладали тем, что христиане называли «менталитетом заклинаний». Некоторые практиковали каннибализм. Племена жили раздробленными группами, часто не имели старост. Они говорили на восьмистах наречиях.

Их было трудно контролировать. На протяжении тридцати лет «бароны болот» концентрировались скорее на подавлении, а не на управлении. Британские карательные экспедиции в Судане были даже более жестокими, чем в Кении, временами доходя почти до геноцида. Наверняка, как признавал один районный комиссар, они дали урожай регулярных зверств в Конго.

Макмайкл добавил к наземным силам самолеты, поскольку Королевские ВВС хотели протестировать «моральное воздействие» бомбардировки и обстрела с бреющего полета на идеальной для экспериментов местности. Гражданский секретарь явно был готов применять методы Тамерлана или Чингисхана. Он считал, что только те, кто говорит на арабском, восприимчивы к должному управлению. Лучшее, что можно сделать для народов-полиглотов юга — это присмотреть за ними, «заботясь, опекая и поддерживая».

В этом подходе почти не было места социальному обеспечению. Так, глава медицинской службы отказался отправить военного медика в район Фунг, пока комиссар «не сделает это место достаточно здоровым для него». Большинство «баронов болот» считали, что они являются смотрителями «антропологического зоопарка». Но менее консервативные чиновники отвергали идею организации «человеческого Уипснейда» — «зоологических садов, где чернокожие люди осторожно отделяются забором, чтобы они развивались своим путем». Они пытались поднять африканцев «до более высокого стандарта жизни и культуры» на основании того, что «нации, колонизованные Римом, все еще проявляют преимущества и прогрессивность по сравнению с теми, которым так не повезло».

Колонизаторы делали отдельные попытки усилить племенные союзы и лидеров. Так, католические и протестантские миссионеры получили разрешение обучать и проповедовать язычникам, используя английский в качестве официального языка. Однако пока господствовал порядок, британцам было легко (и дешево) не обращать внимания на Верхний Нил. На самом-то деле их интерес был в стагнации юга.

Не отвергали они и отсталость севера. Конечно, правительство в Хартуме искало способы развивать страну. Чтобы выращивать хлопок между Белым и Голубым Нилом оно, например, построило дамбу у Сеннара и проводило ирригацию полуострова Гезира. Это были предприятия фараонского размаха, после чего у Судана оказался большой долг. Сельскохозяйственные эксперты следили за прогрессом, как говорится в виршах того времени авторства Джона Мейсфилда:

Британцы улучшили коммуникации, прорезали страну шоссейными дорогами, железными дорогами и телеграфными проводами. Они перестроили Омдурман, создали Порт-Судан на Красном море, развивали ветеринарию и медицинские службы. Для получения клерков и технических кадров колонизаторы даже одобрили профессиональное обучение в скромных масштабах. Но, хотя они и говорили об обучении, на самом деле это были пустые слова, так как считалось, что темным людям оно вообще ни к чему. Британцы ставили знак равенства между либеральным образованием и политической подрывной деятельностью, какой-то медик даже считал это причиной африканского безумия.

Колонизаторы предпочитали старомодную культуру страны, не зараженную восточными идеями. Уилфрид Тесиджер, выступавший за университетскую команду Оксфорда по боксу и районный комиссар в Дарфуре в период между двумя войнами, был типичен в этом плане. Он не одобрял образование представителей племен и «оспаривал правильность попытки навязывания суданцам условностей и ценностей нашей совершенно отличной цивилизации». В частности, суданцы приняли рабство, его терпело правительство и даже одобряло (через налогообложение) до конца 1920-х гг. Даже тогда оно пыталось, как писал один районный комиссар, постепенно расселить рабов «среди племен их хозяев», а не освободить их, чтобы те стали ворами и проститутками.

Как в Индии и на других имперских территориях, британцы отождествлялись с самыми консервативными элементами местного общества. Но, как и Бертон, Доути, Лоуренс, Филби, Гертруда Белл, многие участники Суданской политической службы чувствовали сильное родство и привязанность к пасторальным арабам и диким местам, в которых они жили. Дуглас Ньюболд был типичен в квазимистическом преклонении перед пустыней — «местом жительства джиннов, базилика и василиска».

Он говорил, что человеческая душа очищается среди поющих песков и дрожащих миражей. Огромной, молчаливой и чистой пустыни достаточно, чтобы «заставить путника-пигмея ступать столь же мягко, как в пустом соборе».

Ньюболд и его коллеги восхищались кочевниками — воинами, охотниками, благородными дикарями, природными джентльменами. На сафари британцы наслаждались уединенностью оазиса и товариществом походного костра. Это контрастировало с их сдержанностью в общении с образованными городскими суданцами. Несомненно, некоторые представители Суданской политической службы, например, и Тесиджер, и Ньюболд, чувствовали гомосексуальное влечение к арабам пустыни — обычно возвышенное. Другие ценили жизнь, полную приключений, исследования, стрельбу по крупной дичи, укрощение буйных племен. Другие ценили раннюю ответственность, отеческий надсмотр за всем — от колодцев до туалетов, от налогов на скот до деревенских петиций, от лицензий на оружие до военных споров, от полчищ саранчи до коробейников, от вырывания зубов до изгнания дьявола. Почти все принимали необходимость непрямого правления, что стало официальной политикой после Первой Мировой войны. А колониальная администрация действовала через местных вождей. В отличие от эфенди, которые поддерживали идею прогресса, шейхи олицетворяли прошлое. Они могли быть дураками или подлецами, разбойниками или фанатиками, но эти люди определенно придерживались традиций. Британцы считали их видом местных джентри, через которых Суданская политическая служба лучше всего может контролировать эту древнюю землю.

На самом деле непрямое правление никогда хорошо не срабатывало, а иногда и вообще не работало. Его недостатки были особенно очевидны в Судане. Систему одолевали противоречия. Она полагалась на согласие и уступчивость вождей, власть и авторитет которых базировались на их независимости от британцев. Она держала колониальные народы в состоянии опеки, однако претендовала на их подготовку к тому, чтобы они сами встали на ноги. Колониализм навязывал архаический порядок обществам, которые нельзя изолировать от современности.

Ньюболд сравнивал разрушение феодальной верности в Северном Судане в 1930-е гг. с «уходом сквайра» на родине, и объяснял и одно, и другое «неумолимым ходом событий». Среди африканцев юга весь процесс перехода сопровождался неуверенностью насчет того, кто кем правит, если вообще правит. В то время, как у шиллуков был король, у нуэров имелись пророки, а одном районе, как в отчаянии отмечал его комиссар, динка представляли «47 различных лиц, и каждого называли вождем».

В результате непрямое правление так никогда и не было принято в целом. Более того, как только оно стало традиционным, критики начали ругать его реакционный характер. Сэр Стюарт Симе, который был генерал-губернатором в период с 1934 по 1940 гг., говорил: оно сдерживает образованных суданцев, которые моют бутылки вместо того, чтобы работать старшими чиновниками.

Однако Симе, которые ранее служил адъютантом Уингейта, был более склонен к осторожности, чем к инновациям. Он считал, что суданцы находятся в состоянии политического младенчества, и мало что делал, чтобы вести их к зрелости. Губернатор одобрял скромную «суданизацию» во время Великой депрессии (по большей части, чтобы сохранить деньги). Его образовательные реформы скорее являлись стремлениями, а не достижениями.

На юге едва ли что-то делалось. Народ той части страны ценил («Британский Мир» («Pax Britannica»), господствующий на протяжении четверти века. Но в дальнейшем говорилось: главной ошибкой британцев было то, что «они нас не обучали». Как с неохотой сделал вывод более поздний гражданский секретарь сэр Джеймс Робертсон, его соотечественники в Судане не смогли провести заявленную правительством политику, «то есть продвигать интересы суданцев».

Националисты это остро чувствовали, по крайней мере, после 1936 г., когда составители англо-египетского договора привели их в возбуждение, решая судьбу Судана, но не посоветовавшись с его народом. По сути, договор поддерживал статус-кво: египетские чиновники возвращались в Хартум, но британское правление продолжалось. Поэтому в 1938 г. суданская интеллигенция сформировала Общий конгресс выпускников и пыталась использовать соперничество Лондона и Каира. Они делали это умело, им помогало постепенное уменьшение уверенности внутри Суданской политической службы. Ее чиновники признавали: Египет, о котором Ньюболд говорил, как о «шатающемся в своей блевотине, будто пьяном», может получить контроль над Верхним Нилом. И эта ужасающая перспектива помогла примирить их с независимостью Судана в конечном итоге (хотя они едва ли могли ожидать, что их безупречный клуб в дальнейшем станет базой Суданского социалистического союза).

Когда Конгресс воспользовался преимуществами войны, чтобы потребовать самоопределения, Ньюболд, теперь ставший гражданским секретарем и молниеносно покончивший с итальянской атакой из Эфиопии, выдал публичное замечание. Он объявил: Конгресс допустил ошибки, ему следует отказаться от любых претензий «стать рупором всей страны».

Однако частным образом Ньюболд, которого один коллега сравнивал с «одним из царей-философов Платона», предпринял шаги для удовлетворения «разумных стремлений просвещенных суданцев».

Он считал, что провал в этом мог привести к таким проблемам, которые ударили по Ирландии и Индии, а Судану не мешали белые поселенцы, как Кении, или вражда общин, как в случае Палестины. Ему следовало вводить имперскую политику Британии военного времени — поддержку «прогрессивной эволюции институтов самоуправления». Поэтому в 1944 г. генерал-губернатор собрал Консультативный совет, который приветствовали как «первое конкретное выражение суданской нации».

Это было и попыткой разделять и властвовать. В Совете, который состоял из двадцати восьми человек, выпускников оказалось меньше, чем вождей племен. Назиры были в белых тогах, муфтии — в пурпурных одеждах, шейхи — в красных и синих, расшитых золотом. Не были представлены ни Южный Судан, ни Египет, что еще больше усилило раскол в самом Конгрессе. Последователи сына Махди, рожденного после смерти отца, Абд аль-Рахмана аль-Махди, хотели «Судана для суданцев». Их оппоненты, которых возглавлял Исмаил аль-Ажари (в дальнейшем — первый премьер-министр Судана) ставили целью изгнание белых хозяев при помощи египтян. Они проводили кампанию за «единство долины Нила».

Эти лозунги были надписью на стене для британцев. Но если разделения, которым способствовала Суданская политическая служба, не могли продлить правление «синих» над «черными», то они помогли разжечь гражданскую войну в Судане после получения им независимости. Вывод аль-Ажари был резким. Чтобы поддержать свою тиранию, имперская держава, как сказал он, «просто оккупировала землю, распространяя ненависть и расколы между народами».

* * *

Этот вердикт услышали в других частях Африки, выкрашенных на карте в красный цвет. [Как правило, в СССР и России Британия окрашена в зеленый. — Прим. ред.] Казалось, что колонии поселенцев склонны последовать примеру буров. Один вождь племени кева жаловался: жители Южной Родезии не смотрят на чернокожих, как на людей, «они просто относятся к нам, как к собакам».

Джордж Падмор, марксист из Тринидада, в своем бесстрастном рассказе «Как Британия правит Африкой» (1936 г.), говорил, что ее колонии — это «место разведения фашистского менталитета, который сегодня выпущен на свободу в Европе».

Но сделанное Британией в Африке было лучше, чем то, что сотворили другие европейские государства. В целом, ее ярмо было легко нести (после того, как оно оказывалось на месте). У Великобритании было недостаточно людей, ресурсов и воли, чтобы управлять своими тропическими зависимыми территориями силой, и метрополия правила через местных коллаборационистов, полагаясь на престиж белых. На самом деле, один колониальный судья, отмечая, как один единственный районный комиссар с полудюжиной аскари мог отвечать за 100 000 африканцев, говорил: «Все положение Британии покоится наблефе».

В колониях поселенцев устанавливались ограничения по эксплуатации и принуждению чернокожих. Это делалось из-за бедности и малого количества белых, не говоря про вмешательство Лондона. Да, британцы выжимали что могли и где могли — например, по «медному поясу» Северной Родезии. Там между 1930 и 1940 гг. они собрали 2,4 миллиона фунтов стерлингов налогами, а выдали всего 136 000 фунтов стерлингов грантами на развитие. Так они лишали колониальное правительство фондов на строительство дорог, сельское хозяйство, жилищное строительство, социальные службы, которые оставались «очень отсталыми».

Развитие ограничивалось и в других сферах — особенно, в тяжелые времена. В период между войнами Западная Африка, хотя политически вполне прогрессивная, была экономически застойной. Правительство едва ли коснулось Басутоленда. На Ньясаленд тратились такие мизерные суммы, что рабочие эмигрировали в более расово враждебные Родезию и Южную Африку. Губернатор Танганьики говорил, что его территория «проложена нафталином». Губернатор Нигерии заявлял, что «большим преимуществом британского правления является то, что его так мало».

Только в Южноафриканском Союзе европейское сообщество обладало достаточным количеством людей, богатства и независимости, чтобы навязывать репрессивную политику, основанную на цвете кожи. Оно заложило основы системы апартеида, ограничив проживание двух третей населения (чернокожих) на 13 процентах земли. Проводилась дискриминация африканцев на рабочих местах, их лишали права голоса, вводили другие расистские законы. Это привело к созданию Африканского национального конгресса, который утвердил западающий в память гимн «Нкоси сикелеле Африка!» («Боже, благослови Африку!») в 1925 г.

Однако по всему континенту другие подобные организации появлялись по мере роста сопротивления имперскому правлению и господству. Процесс оказался постепенным, прерывистым и ни в коем случае не предопределенным. Не было ничего неизбежного в продвижении к конечной цели — самоуправлению. Опека, которая в любом случае являлась скользкой концепцией, как предполагалось, должна превратиться с партнерство с местными жителями. Затем она приведет к их независимости. Однако, как сказал один поселенец-либерал, «те из нас, кто живет в Центральной Африке, очень хорошо знают, что партнерство между черными и белыми в лучшем случае — лицемерная надежда, а в худшем — изворотливый и неискренний миф, придуманный в политических целях».

Среди прочего племенные разделения предполагали, что африканские нации будут развиваться медленно. Смэтц считал, что европейцам потребуется целый век, чтобы обучить «народы, которые спали или загнивали с незапамятных времен».

Многие британские чиновники с этим соглашались. Сэр Филипп Митчелл, который стал губернатором Уганды в 1935 г., считал, что африканцы образца 1890 г. на века отстали от британцев времен Юлия Цезаря. Их быстрое развитие и продвижение вперед невозможно, потому что на континенте ничего не было между Каменным веком и доктором Ливингстоном — «ни руин, ни гробниц, ни надписей». (Митчелл не упоминал железные конструкции и считал, что каменные строения в Зимбабве — это колониальные сооружения).

В любом случае, африканцы, которые «испытывали родовые схватки рождения нации», часто хотели сотрудничать с колониальными правительствами. Национально-демократическая партия в Лагосе заявила губернатору, что хочет сохранить Нигерию «не только как неотъемлемую часть империи, но также и как яркий драгоценный камень в рамках имперской панорамы».

Однако, как показывают примеры Кении и Судана, прилив враждебности к колонизации поднимался и в Африке. Под сомнением оставалась только скорость политических перемен, которые происходили в результате.

Везде появлялась местная элита. Ее сознание формировалось школьной доской, кафедрой проповедника и прессой. Уже в 1900 г. в колонии Золотой Берег имелось девятнадцать газет, а в Сьерра-Леоне — тридцать четыре. «Проклятый образованный африканец» испытывал раздражение от ограничения возможностей, доступных ему при белом правлении, злился на усиление расовых предрассудков и испытывал горечь оттого, что его колониальные хозяева рассматривали его в качестве «худшего зла, чем первобытный дикарь».

Африканцы, не получившие образования, получали практические уроки от требований к земле, труду и налогам, которые на них налагались самопровозглашенными распространителями цивилизации. Поучительными оказались и методы белых политиков и профсоюзных деятелей. Многие чернокожие просто хотели избавления от конфликтов и обид, восстановления того, что было. Но некоторые требовали большего права голоса в своих делах, никакого налогообложения без представительства. Другие высказывались в пользу того, что лорд Хайли назвал «губительным и многосложным самоопределением».

Они становились смелее после потери Британией престижа в результате Первой Мировой войны, которая представила африканцам шокирующее зрелище — европейцы сражались друг с другом. Свыше миллиона африканцев приняли участие в той войне. Великая депрессия еще больше ослабила имперскую мощь, в особенности, когда японские товары вытеснили британскую продукцию с рынков в их собственных колониях. Например, до конца десятилетия Япония поставляла 93 процента хлопчатобумажных тканей в Восточную Африку.

Разочарование и потеря иллюзий в Африке усилились, когда Британия слишком слабо ответила на насилие Муссолини над Эфиопией в 1935 г. и попыталась найти способы умиротворения Гитлера — возможно, путем восстановления колоний Германии. Но надежда выросла из растущего международного принятия идеала расового равенства, из-за чего империя столкнулась с «беспрецедентным кризисом сознания».

Многие из тех, кто разделял этот идеал, помогли поддержать африканский национализм при помощи продвижения идеи прав человека, клятвы верности или гордости чернокожих. Его разделял американский социалист У.Э.Б. Дюбуа, который организовывал Панафриканские конференции, атаковавшие колониализм.

Воинственная Всеобщая ассоциации по улучшения жизни негров Маркуса Гарви «заставила увидеть Гарлем по всему миру»). Лозунги его движения: «Назад, в Африку! Африка для африканцев!» Они не только повлияли на таких будущих лидеров, как Кваме Нкрума, но и эхом пронеслись по континенту. Например, дошли до удаленного уголка севера Нигерии, расположенного в четырех днях пути от телеграфа и в восьми днях пути от железной дороги. Там многие никогда не видели белого мужчину, не то что белую женщину. Здесь, как писала Джойс Кари, на деревенских рынках царило возбуждение из-за слухов о черном короле, который приплывет на огромном железном пароходе, полном чернокожих солдат, чтобы изгнать всех белых из Африки.

Перед Второй Мировой войной протесты индусов из-за ограничений в правах, с которыми столкнулись их соотечественники в Южной Африке, Кении и других регионах, тоже стимулировали африканское сопротивление власти белых. Ганди подбадривал это, а Индийский национальный конгресс продемонстрировал необходимость политической организации. Неру и другие националисты вроде Субхаса Чандры Боса, проявляли сочувствие.

Неру писал: негры, с которыми он встретился на Международном конгрессе против колониального угнетения и империализма (организованном вездесущим агентом коммунизма Вилли Мюнценбергом в Брюсселе в 1927 г.), несли на себе следы уникального и ужасного мученичества, которое вынесла их раса. Но он считал, что африканцы не получат свободы без всеобщего освобождения от империализма. Так что сварадж и зарождающиеся африканские движения за независимость были частью одной цели, они подпитывались силой друг от друга. Африка многому научилась из индийской кампании за самоуправление. Индия могла помочь африканцам и азиатам завоевать свободу путем победы в борьбе против Британской империи.