После Великой Отечественной войны наша страна медленно восстанавливала разрушенное хозяйство. Наступивший мир не принес людям материального облегчения, экономической и политической свободы. На фоне великой Победы над фашизмом культ личности Сталина достиг своего апогея. Руководящие органы партии с марта 1939 года по октябрь 1952 года не провели ни одного съезда.
Партия и власть после войны установили жёсткий идеологический контроль над обществом. Была развёрнута откровенно антисемитская компания против интеллигенции и творческих работников, которая вылилась в широкомасштабную борьбу с космополитизмом. Раскручивалось «Дело врачей», начались партийные чистки.
В то же время на территориях Украины, Белоруссии, Молдавии, республик Прибалтики, оккупированных в годы войны немцами, проводилась работа по выявлению предателей, преследованию тех, кто, по мнению властей, преднамеренно остался и не покинул свои дома с приходом фашистов. НКВД не церемонился и не выяснял подробности, почему семья не бежала вместе с отступающими советскими войсками на восток. Многие из проживавших в тех республиках не хотели покидать свой дом, бросать своё имущество, другие — просто физически не успели выехать, как и наши отдельные воинские части, которые в ходе стремительного наступления фашистов оказались в тылу врага на оккупированной территории, и выбор у них был небольшой: умереть или сдаться в плен.
После окончания войны большая часть из почти трёх миллионов бывших военнопленных и репатриированных была вновь отправлена в лагеря или приговорена к ссылке. В конце сороковых — начале пятидесятых годов в результате проводимых «зачисток» на Восток страны под охраной НКВД потянулись эшелоны со спецпереселенцами. Один из них летом 1950 года остановился на станции Биробиджан. По городу прошёл слух, что в область завезли «бендеровцев». Никто в те годы не имел фактической информации о принудительном переселении людей из родных мест. Масштабы депортации целых народов: чеченцев и ингушей, немцев Поволжья, калмыков, крымских татар, корейцев, всего более трёх с половиной миллионов человек, — стали известны только после смерти Сталина, а о некоторых подробностях мы узнали лишь в последние десятилетия.
Женю Гарасим пятнадцатилетней девочкой, вместе с родителями, под охраной высадили на биробиджанский перрон. Родители вполголоса переговаривались между собой о какой-то еврейской области, где проживают евреи, и было в этом что-то настораживающее. Как здесь люди отнесутся к ним, проживавшим на оккупированных территориях?
Она хорошо помнила о событиях той жизни, в период оккупации, когда гестапо и полицаи рыскали по сёлам и местечкам Украины в поисках евреев. В селе, где они жили, было много еврейских семей. В начале войны у них дома прятали соседского шестилетнего мальчишку. Это был её одногодка, смуглый, черноволосый, он отличался от других белокурых детей семьи Гарасим. Как только у калитки дома появлялся посторонний, мама брала мальчугана на руки и прятала на русской печке. На домах и заборах были прибиты объявления, в которых говорилось, что тот, кого поймают за сокрытие евреев, будет расстрелян. Облавы проходили часто, и многие еврейские семьи, кому не удавалось бежать, полицаи задерживали и увозили куда-то, и больше их никто уже не видел.
В стоявшие у вокзала грузовики рассадили людей, и колонна машин отправилась в путь. Женька вертела головой по сторонам, пытаясь хоть что-то увидеть и понять, куда их везут, но город через несколько минут, как переехали деревянный мост, пропал, осталась только дикая тайга да грунтовая дорога с ямами и ухабами, разбитая после дождя, которая уносила их в дремучую даль, откуда, казалось, уже невозможно будет выбраться.
Женька знала, что все они спецпереселенцы. Но почему их сюда отправили и какое отношение она имела к этому наказанию, в таком возрасте она не могла ещё осознать. Вместе с ними в одной машине оказались литовцы, латыши, украинцы, было ещё несколько бывших зеков, высланных на поселение после отсидки.
Грузовик притормозил, свернул с дороги и въехал на небольшую полянку, где они увидали длинные бараки и чуть в стороне несколько маленьких домиков — это был базовый посёлок, расположенный на двадцать третьем километре. Всех переписали, распределили по комнатам, организовали баню, а через двое суток развезли по участкам. Сколько часов проехали, Женька уже и не помнит, но к вечеру добрались до села Чурки. «Теперь здесь будете жить и работать», — сказал приехавшим дорожный мастер. Поселили в бараки, где до них жили японские военнопленные, работавшие в карьере на заготовке камня для строительства дорог. Японцы отсидели положенный срок и были депортированы на родину. А у родителей и Женьки всё ещё было впереди.
Это потом она прочитает и задумается над сталинской фразой о том, что сын за отца не отвечает, и задаст себе вопрос, на который до сих пор нет ответа, — в чём была её вина и за что она понесла наказание с пятнадцати лет. Отец всех народов для кого-то был истиной в последней инстанции, а для конкретной сломленной судьбы ребёнка — оставил в памяти чёрный след. Слишком поздно Бог обратил на это свой взор. Сотни тысяч людских жизней и несколько поколений их родных и близких власть вычеркнула из общества. Вроде бы они были и живы, но эта жизнь была на грани душевной смерти. Только время может стереть из памяти эти репрессии и залечить нанесенные в те годы душевные и физические раны.
Маленькая комнатка в десять-двенадцать квадратных метров, через тонкую дощатую стенку ещё такая же, и таких комнатушек с общим коридором более десятка — стали для неё и других вынужденных переселенцев общим домом, в котором им предстояло начать новую жизнь. В каждой комнатке проживало от трех до пяти человек. Теперь, с самого первого дня их пребывания, они должны были своим добросовестным и самоотверженным трудом заслужить прощение у советской власти за то, что не покинули свой дом в годы войны. Через год работы на строительстве дороги семью Гарасим перевели ближе к городу, и вновь они оказались на двадцать третьем километре.
В конце двадцатых — начале тридцатых годов, когда началось освоение этой территории евреями-переселенцами, бирофельдская трасса, ведущая от станции Тихонькой до села Бирофельд, где в 1928 году был образован первый еврейский Совет, и дальше на юг, стала одной из первых областных дорог. На этой трассе через каждые пятнадцать-двадцать километров располагались небольшие барачные поселки дорожных строителей. Двадцать третий километр стал базовым поселком ещё в 1928 году. Уже тогда первые переселенцы заготавливали здесь лес и отгружали его на подводах, запряжённых парой лошадей, на станцию Тихонькую. В этом месте намечалось развитие сразу трех типов хозяйств: молочное, плодово-ягодное и пчеловодство. Тому, что эта территория действительно тогда приглянулась первостроителям, я нашёл подтверждение в книге «Воспоминания о Казакевиче», где в рассказе Любы Вассерман «Две встречи» приводится один из таких незабываемых фрагментов.
«Однажды он (Э. Казакевич — И. Б.) предложил сделать вылазку на 24-й километр, к сопкам. С нами были писатель Давид Бергельсон и поэт Бузя Олевский. Бергельсон, тогда уже пожилой человек, не смог пойти пешком.
— Придётся доставать машину, — сказал Казакевич и куда-то зашагал.
Через некоторое время он вернулся с грузовой машиной. Достать машину в то время было исключительно трудно, так как во всём Биробиджанском районе было около десятка машин.
Дорога на Бирофельд ещё не была асфальтированной. Большая грузовая машина подпрыгивала на кочках и ухабах. Вдруг Эммануил запел, сначала тихо, а потом все громче и громче, популярные песни Дунаевского, Покрасса и другие на еврейском языке. Мы были удивлены, потому что в то время «Москва майская» и «Широка страна моя родная» ещё не были переведены на еврейский язык.
— Вам нравится? — спросил он. — Это я сегодня перевел; кажется, получилось…
Мы подошли к сопке и стали на нее взбираться. Казакевич знал здесь каждую тропинку, каждый кустик, что здесь растет и как оно называется. «Тополь, — рассказывал он, — растет очень быстро, мы насадим его в городских скверах и вдоль улиц».
Ещё тогда, когда контуры города еле обозначались, он видел вокруг себя широкие асфальтированные улицы, скверы и парки.
Мы отдохнули и закусили. Казакевич устроился в тени большого дерева и долго смотрел на тонкий ручеек, который омывал подножие сопки, вслушивался в шум тайги, казалось, впитывал в себя красоту окружающей природы.
Когда мы возвращались домой, он спросил: «Хотите послушать?»
— и стал читать свое новое стихотворение «Слово имеет гражданка тайга». Это стихотворение переросло потом в поэму, но начало ее я услыхала в тот день у Бирофельдской сопки. Уже тогда он спорил с тайгой и был уверен, что советские люди воздвигнут здесь город с промышленными предприятиями и стройками».
В этой же книге, в рассказе писателя Я. Черниса «В таёжном краю», я вновь натолкнулся на упоминание событий, разворачивавшихся в этом же месте.
«Осенью 1934 года, — пишет Яков Чернис, — в Биробиджан приехала группа писателей, совершавших поездку по Дальнему Востоку: Александр Фадеев, Петр Павленко, Рувим Фраерман и венгерский поэт Антал Гидаш. На предприятиях их радушно встречали трудящиеся города. Гости живо интересовались новостройками и культурной жизнью области. А ночь они захотели провести в тайге. Выехали в одно из живописнейших мест — на двадцать третий километр дороги из Биробиджана в Ленинское.
Как раз в этот день я, тогда секретарь Ленинского райкома комсомола, приехал на «козлике» в Биробиджан. Эма встретил меня в обкоме комсомола. Узнав, что я на легковой машине, он несказанно обрадовался:
— Все, ты уже пропал, и твоя машина тоже пропала.
Выяснилось, что надо доставить его и отца на двадцать третий километр. Они не уехали вместе с гостями, ибо Генрих Казакевич задержался на бюро обкома партии. В Биробиджане стояло бабье лето. Тайга нарядилась в золото и медь. Придорожные кусты были пунцово-красные, а ели и сосны на общем фоне казались только что выкрашенными свежей зеленой краской.
Когда мы приехали к месту, облюбованному гостями, солнце уже садилось. Разложили большой костёр, и Фадеев преподал нам урок приготовления мяса на костре. Пили кислое вино, закусывали жареным мясом. У костра стояла корзина с только что собранным диким виноградом. Он уже не был терпко-кислым, холодные ночи как бы присладили его.
Пошли разговоры. По правде говоря, сквозь столько лет память не сохранила в подробностях все, о чём говорилось и рассказывалось. Но хорошо помню, что незаметно инициатива перешла к Эме. Он рассказывал, а все с удовольствием слушали и смеялись».
После войны в этот небольшой посёлок на двадцать третьем километре завезли группу японских военнопленных, напоминанием о которых осталось кладбище на вершине сопки. Таких японских кладбищ на территории нашей области было чуть больше десяти. Я знал лишь о трёх из них. Самые большие были в Облученском районе, где захоронены были только в районе сёл Кульдур и Известковое около двух с половиной тысяч человек в каждом.
С японскими захоронениями на территории области я столкнулся, когда работал управляющим Агентством «Интурист» в Биробиджане. Летом 1989 года мне пришлось принимать большую группу туристов из Японии, состоявшую в основном из бывших военнопленных. Туристы прибыли из Хабаровска, и маршрут их пролегал по тем местам, где они после войны сидели в лагерях и работали на стройках народного хозяйства. В нашей области, согласно программе пребывания этой группы, были обозначены два кладбища: одно находилось в пяти километрах от Биробиджана и другое, большое захоронение, — в селе Известковом.
После того, как мы посетили эти кладбища, где были проведены поминальные обряды и вернулись в гостиницу, ко мне обратились три пожилых японца. Заметно волнуясь, убелённые сединой японцы, которым было давно за семьдесят, на вполне понятном русском языке попросили помочь организовать для них машину, чтобы съездить на двадцать третий километр бирофельдской трассы, где они сидели в лагере для военнопленных. Это было для меня неожиданным, так как я ничего не слышал об этом месте, хотя десятки раз проезжал мимо на машине. Я даже переспросил, а не перепутали ли они, что там был лагерь. Их уверенность не вызывала сомнений, и мне оставалось дать им машину и водителя. Через несколько часов они вернулись и выразили благодарность за организацию поездки, а водитель рассказал мне, что японцы хорошо ориентировались на трассе и попросили остановить машину на съезде с дороги, который был как раз на двадцать третьем километре. Дальше он проехать не смог, и они пошли по тропе к небольшой заросшей травой полянке, на которой уже не было видно никаких строений. Тем не менее, обойдя её, они нашли там старую скрученную алюминиевую ложку, куски колючей проволоки, какие-то обгоревшие доски. Остановившись в центре поляны, они зажгли коричневые свечи, которые испускали странный тонкий белый дым, и провели молитву в память о не вернувшихся домой товарищах. Тогда я впервые от них узнал об одной из «достопримечательностей» этого двадцать третьего километра.
В начале девяностых годов по соглашению между Россией и Японией на Дальнем Востоке была проведена огромная и кропотливая работа по эксгумации останков умерших японских военнопленных и перезахоронению их праха на родине. У японцев, приехавших к нам, имелись карты с указанием точного месторасположения каждого лагеря и кладбища. Они знали поимённо, сколько военнопленных было похоронено в каждом месте, и почти все захоронения выкопали.
Когда в какой-нибудь могиле находили предметы, позволяющие идентифицировать умершего, то его кремировали отдельно, а пепел собирали в отдельную коробочку. Эта работа проводилась при непосредственном участии японцев, с соблюдением ритуальных обычаев. На протяжении четырех лет с начала лета и до наступления холодов японцы собирали на дальневосточной земле прах своих сородичей, чтобы перезахоронить его на родной земле.
Память о них вновь оживёт в каждой семье. Это великое поминание предков, умерших или без времени погибших на чужбине, свято соблюдается в Японии. Жаль, что в нашей стране даже жизнь человека не имеет такой цены, не говоря уже о сохранении памяти о человеке после его смерти.
Литовцы — бывшие спецпереселенцы, работавшие на строительстве дороги на двадцать третьем километре, как рассказала мне Е. Алёшичева, ещё раньше, в 1957 году выкопали прах своих соплеменников и увезли его домой. Тогда же разъехались многие насильно привезённые на Дальний Восток люди. Это была не их земля, не их дом и не их родина.
Первые переселенцы заложили посёлок недалеко от дороги, потом его огородили колючей проволокой для пленных японцев, а после их депортации там поселили спецпереселенцев. Почти сразу на въезде, метрах в двадцати, стоял рубленый небольшой домик, где жил начальник участка, рядом с ним находился маленький магазинчик, куда завозили необходимый минимум продуктов: хлеб, соль, крупы, спички, керосин. Два длинных барака были основными строениями посёлка, которые могли вместить около сотни человек, — один на пять входных дверей, другой на четыре.
Вместе с родителями Женька работала зимой на заготовке леса. Добирались до деляны иногда часа за два и столько же времени шли пешком обратно, километры в тайге не считали. Летом строили дорогу, а в начале пятидесятых годов стали покрывать её асфальтом.
Здесь она прожила до 1957 года, вышла замуж за хорошего парня — шофёра, который возил асфальт из города. За годы жизни в тайге, которую пересекала её дорога, Женька запомнила каждый ручеёк, каждый холмик, дерево — всё, что прилегало к посёлку километров на тридцать в округе, было ей хорошо знакомо. Эта дорога стала нитью, связывающей её с остальным миром, контакты с которым для их семьи были на долгие годы ограничены.
Историю этой прошлой жизни мне поведала сама Женька, а ныне Евгения Григорьевна Алёшичева, которой уже за семьдесят. После реабилитации они не вернулись на Украину, а переехали в Биробиджан, ставший им родным. Евгения больше никогда не была в тех местах, как будто пыталась вычеркнуть из жизни эту почти лагерную жизнь. Но на моё предложение вновь съездить на двадцать третий километр, где прошла её молодость, она, как мне показалось, с удовольствием и почти без раздумья согласилась.
Мы поехали по новой объездной дороге, по которой она ещё не ездила, но когда на восьмом километре выехали на старую трассу, Евгения Григорьевна словно вернулась на пятьдесят лет назад, вспоминая места, где прошла её юность, и называя только ей знакомые приметы, которые проехали или через минуту покажутся из-за поворота. Я смотрел на неё и удивлялся. Как может память человека через пятьдесят лет так моментально воспроизводить прошлое. Она знала каждый съезд с дороги и мостик, каждый ручей. На очередном километре бирофельдской трассы называла места, где собирали грибы, голубицу, землянику, калину, виноград, маньчжурские орехи, кедровые шишки, папоротник-орляк, дикий лук, черемшу, березовый сок — это была их еда, которой питались всё лето, а заготовленных таёжных припасов должно было хватить и на долгую холодную зиму. Тайга кормила, поила людей и давала возможность выжить.
Километры быстро пролетели под колёсами машины. После двадцать второго километра, на подъезде к нашей конечной цели я сбросил скорость, ожидая увидеть съезд с дороги среди густой зелени деревьев, где должен был быть тот самый мостик в прошлое. Действительно, с правой стороны дороги был съезд на просёлочную тропу. К сожалению, мостика уже давно не было. Маленький ручеёк всё также сбегал с сопки по придорожной канаве среди камней, кустов и терялся в траве.
Мы прошли по тропе и неожиданно увидали за деревьями спецмашины с геодезистами. Здесь расположилась бригада проектировщиков новой трассы. Чуть поодаль, на небольшой полянке любитель-пчеловод расставил несколько десятков пчелиных ульев.
Евгения Григорьевна вдруг остановилась, начала оглядываться, как будто заблудилась, пытаясь определиться на вроде бы знакомой и уже незнакомой местности. Она смотрела на разросшиеся густые кроны деревьев, кусты, склоны сопки, поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, чтобы показать мне в этом глубоком зелёном море окружающей нас тайги, где они жили, где стояли бараки, магазинчик, в который ходила пятьдесят лет назад. Она вздыхала и переживала, зачем-то извинялась передо мной, что не может сориентироваться на местности. Как мог, я пытался её успокоить. Мы подошли и переговорили с пчеловодом, с геодезистами, и она наконец успокоилась.
Старые кленовые деревья как бы шепнули ей: очнись — это ведь мы тебе махали тогда листочками, а большая белокурая липа, стоявшая у входа на поляну, дохнула на Евгению медовым ароматом, и она словно очнулась от забытья. Глаза её заискрились, она уже определилась с зелёными кронами высоких деревьев, косогором сопки, заросшей кустарником, дорогой, больше похожей на тропу, скрадывавшими и изменившими знакомые только ей ориентиры. По её поведению, уверенности в движениях я понял — Евгения узнала участок тайги, где прошли её юные годы.
Почти безошибочно она подвела меня к небольшой насыпи с котлованом. «Вот здесь стоял дом начальника нашего участка», — сказала она. Пробравшись сквозь кусты, я действительно увидал обломки черепичной кровли, остатки фундамента из гранитных камней и кирпичей, трухлявые брёвна, засыпанные землёй. Чуть поодаль, в стороне от этого места был выход на уже знакомую полянку с ульями. И здесь как будто на неё нашло озарение: «А на этом месте стояли наши бараки, где мы жили».
Конечно, там уже не было и следа от этих бараков, все давно разобрали и увезли, когда построили дорогу, но они, словно призрак, стояли перед её глазами. Мне показалось, что она видит перед собой свои маленькие окна, слышит скрежет барачных дверей, ведущий в её небольшую комнатушку, где она жила с родителями.
Мне были интересны любые приметы полувековой давности, и мы их нашли. Пройдя немного вверх, на сопку, я увидал в чащобе обросший мхом железобетонный постамент. Не понимая, что это, остановился, разглядывая его с разных сторон. Евгения Григорьевна признала в нём подставку для статуи оленя, стоявшей когда-то у дороги в пятидесятые годы. Кое-где на деревьях остались ещё куски проржавевшей колючей проволоки — напоминание о лагере японских военнопленных. В ста метрах к вершине сопки, вспомнила она, было японское кладбище.
По моим сведениям, японцы, приезжавшие сюда несколько лет подряд в начале девяностых годов, среди которых были и бывшие военнопленные, работавшие в этом лагере, не раз пытались, но так и не смогли найти эти захоронения, чтобы выкопать и увезти с собой останки своих умерших сородичей. Так и остались они покоиться на вершине небольшой сопки, заросшей дубками, кустарником, травой. Пусть будет мир их праху и никто не нарушит покой умерших на этой земле японских военнопленных.
Суровая дальневосточная природа стёрла почти все следы жизни в когда-то бурлившем работой поселении первых евреев-переселенцев, затем заключённых, потом спецпереселенцев и просто рабочих строителей. Сегодня, не зная об этом, даже не заметишь этот съезд с дороги в далёкое прошлое.
Может быть, когда-нибудь здесь установят памятный знак, что в этом месте, на двадцать третьем километре от Биробиджана вели заготовку леса первые евреи-переселенцы, наслаждались природой в отрогах Малого Хингана самые известные писатели и поэты России: Александр Фадеев, Генрих и Эммануил Казакевичи, Давид Бергельсон, Люба Вассерман, Бузя Олевский, Яков Чернис, Петр Павленко, Рувим Фраерман и венгерский поэт Антал Гидаш. Здесь трудом искупали свою «вину» военнопленные японцы и сотни спецпереселенцев, в числе которых была маленькая девочка Женька Гарасим, осуждённая «за компанию» с родителями.
Эта точка на карте области — наша история, а эти воспоминания позволяют оглянуться назад, чтобы без прикрас увидеть прошлое время, в котором жили другие люди, была другая эпоха, другая жизнь, которая имела в одном месте, но в разное время свои оттенки и особенности.
P.S. В 2009 году дорожные строители, в связи с планировкой территории при реконструкции бирофельдской трассы, срезали поляну, где располагался лагерь. Теперь вряд ли кто найдёт это место, оставшееся только в строчках воспоминаний о Биробиджане.