— За сокровища и радости могилы! — провозгласил мой друг Луи и поднял кубок с абсентом в пьяном благословении.

— За похоронные лилии, — ответил я, — и за тихие бледные кости.

Я сделал большой глоток из своего кубка, и абсент наполнил горло неповторимым ароматом — перцем, спиртом и гнилью. Это была наша самая великолепная находка: больше пятидесяти бутылок объявленного вне закона напитка скрывались в нью-орлеанском семейном склепе. Мы немало потрудились, перетаскивая их, зато теперь, когда научились наслаждаться вкусом полыни, могли долго-долго пить без продыху. Мы забрали и череп патриарха склепа, который ныне председательствовал в обитой бархатом нише музея.

Видите ли, мы с Луи принадлежали к породе мечтателей, темных и беспокойных. Мы встретились на второй год учебы в колледже и быстро выяснили, что нас объединяет одна важная черта: обоих ничто не могло удовлетворить. Мы пили неразбавленный виски и говорили, что он недостаточно крепок. Мы принимали странные наркотики, но в вызванных ими видениях царили пустота, бессмыслица и медленное гниение. Все книги были нам скучны; художники, продававшие на улицах свои яркие картины, в наших глазах являлись халтурщиками; музыка всегда оказывалась недостаточно громкой и резкой, чтобы нас расшевелить. Мы оба пресыщены. Мир производил на нас не больше впечатления, чем если бы наши глаза были мертвыми черными дырами в черепах.

Какое-то время мы искали спасения в чарах музыки: изучали записи странных диссонансов безымянных композиторов, ходили на выступления безвестных оркестриков в темных вонючих клубах. Но музыка нас не спасла. Какое-то время развлекались плотскими удовольствиями. Мы исследовали влажные неведомые пространства между ног каждой девушки, какая соглашалась принять нас; ложились в постель вдвоем с одной девушкой или с несколькими. Мы связывали им запястья и лодыжки черными шелковыми лентами, со смазкой проникали в каждое отверстие, заставляли их стыдиться собственного наслаждения. Мне вспоминается Феличиа — красавица с лиловыми волосами, которую довел до дикого, рыдающего оргазма шершавый язык пойманной нами бездомной собаки. Мы наблюдали за ней из дальнего конца комнаты сквозь наркотическую дымку и оставались холодными.

Исчерпав возможности женщин, мы обратились к своему полу — возжаждали андрогинных изгибов скул юношей и лавовых потоков семени, изливающихся к нам в рот. В конце концов мы обратились друг к другу, стремясь к порогу боли и экстаза, к которому нас не допускал никто другой. Луи попросил меня отрастить длинные ногти и остро их отточить. Когда я проводил ими по его спине, вдоль глубоких царапин выступали крошечные бусинки крови. Он любил замирать, притворяясь покорным когда я слизывал соленую кровь. Потом он отталкивал меня и набрасывался сам; его язык оставлял на моей коже огненный след.

Но и секс нас не спас. Мы запирались в комнате и целыми днями ни с кем не виделись. Наконец мы спрятались от всех в уединении дома предков Луи, возле Батон-Руж. Его родители умерли: совершили самоубийство, если верить его намекам, или, может быть, убийство и самоубийство. Луи, как единственный ребенок, унаследовал фамильный дом и состояние. Дом плантаторов, выстроенный на краю огромного болота, подобно капищу выдвигался из мглы, окружавшей его даже в летний полдень. Древние дубы нависали над ним балдахином; их подобные черным рукам ветви поросли космами испанского мха. Вездесущий мох напоминал мне жесткие седые волосы, гневно шевелившиеся под сырым ветром с болот. Я подозревал, что со временем, если дать ему волю, мох прорастет и на резных карнизах окон, и на каннелюрах колонн.

В доме мы жили одни. Воздух был полон здоровым духом сияющих магнолий и зловонием болотного газа. Ночами мы сидели на веранде и пили вино из фамильного погреба, глядя сквозь сгущающийся алкогольный туман на блуждающие огни, манившие нас в болотные дали. Мы жадно обсуждали новые способы взбудоражить себя. Луи, ум которого от скуки обострился, предложил заняться разграблением могил. Я рассмеялся, не поверив, что он говорит серьезно.

— Что мы будем делать с высохшими мощами? Перемелем на вудуистское зелье? Предпочитаю твою идею выработать невосприимчивость к различным ядам.

Острое лицо Луи резко обернулось ко мне. Его глаза были болезненно чувствительны к свету, поэтому даже в полутьме он не снимал затемненных очков, скрывавших выражение лица. Светлые волосы он стриг очень коротко, и, когда нервно проводил по ним ладонью, они топорщились безумным ежиком.

— Нет, Говард, подумай: наша собственная коллекция смертей! Каталог боли, человеческой бренности — только для нас. На фоне умиротворенной красоты. Подумай, каково будет прохаживаться там в медитации, размышляя о собственной бренности. Заниматься любовью на кладбище! Нам стоит только собрать части, и они соединятся в целое, куда падем и мы.

Луи любил говорить загадками; его притягивали анаграммы, палиндромы, любые головоломки. Не в том ли коренилась его решимость взглянуть в непостижимые глаза смерти и овладеть ею? Быть может, в смертности плоти ему виделась гигантская мозаика, которую можно собрать фрагмент за фрагментом и тем победить. Луи мечтал жить вечно, хоть и не знал, куда девать бесконечное время.

Он достал трубку с гашишем, чтобы подсластить вкус вина, и больше об ограблении могил мы в ту ночь не говорили. Но в следующие, полные скуки недели эта мысль неотступно меня преследовала. Думалось, что запах свежеоткрытой могилы может опьянить так же, как ароматы болота или пот самых интимных мест девушки. В самом деле, не собрать ли нам коллекцию могильных сокровищ — красивую и умиротворяющую наши разгоряченные души?

Ласки языка Луи мне наскучили. Порой, вместо того чтобы угнездиться со мной под черными шелковыми простынями на нашей постели, он ложился на рваное одеяло в одной из подвальных комнат. Когда-то их обустроили для неизвестных, но интригующих целей. Луи говорил, что там собирались аболиционисты, или проходили ночи свободной любви, или торжественно, хоть и неумело, служили черные мессы с девственными весталками и свечами в форме фаллосов.

В этих комнатах мы решили разместить наш музей. В конце концов я согласился с Луи, что кладбищенское мародерство может излечить нас от самой удушающей скуки, какую доселе приходилось испытывать. Мне стало невыносимо видеть его тревожный сон, бледность впалых щек, нежные тени под мерцающими глазами. Кроме того, мысль об ограблении могил начинала меня притягивать. Не обретем ли мы спасение в крайней развращенности?

Первым нашим ужасным трофеем стала голова матери Луи — прогнившая, как забытая на грядке тыква, и разбитая двумя пулями из револьвера времен Гражданской войны. Мы вынесли ее из семейного склепа при свете полной луны. Блуждающие огоньки светили тускло, как потухающие маяки на недостижимом берегу. Мы крались к дому. Я волочил за собой лопату и лом, Луи нес под мышкой полуразложившийся трофей. Мы спустились в музей, я зажег три свечи с ароматом осени (в это время года скончались родители Луи), и Луи положил голову в приготовленный для нее альков. В его движениях мне почудилась своеобразная нежность.

— Пусть она подарит нам материнское благословение, — пробормотал он, рассеянно отирая полой куртки несколько клочков бурой плоти, прилипшей к пальцам.

Мы были счастливы, часами обставляя музей, полируя вставки из драгоценных металлов в обивке стен, смахивая пыль с бархатистых обоев, сжигая то благовония, то кусочки ткани, смоченной собственной кровью, чтобы придать помещению желанный аромат: острый запах могилы, сводивший нас с ума. В поисках экспонатов для коллекции мы забирались далеко и неизменно возвращались домой с ящиками, полными вещей, которые никому из людей не были предназначены во владение. Мы прослышали о девушке с фиалковыми глазами, умершей в далеком селении. Не прошло и семи дней, как эти глаза были у нас в кувшине из резного стекла, заполненного формалином. Мы соскребали костный прах и селитру со дна древних гробов, похищали едва тронутые тлением головы и ладони детей — нежные пальчики и лепестки губ. Попадались и пустяки, и драгоценности: изъеденные червями молитвенники и разрисованные плесенью саваны. Я не принял всерьез слова Луи о любви на кладбище, но и не предполагал, какое удовольствие может доставить бедренная кость, смоченная розовым маслом.

В ту ночь, о которой я говорю, — в ночь, когда был поднят тост за могилы и их богатства, — мы завладели самым драгоценным трофеем. Мы собирались отправиться в город, чтобы отметить это событие, устроив попойку в ночном клубе. Из последнего похода мы вернулись без обычных мешков и ящиков, зато в нагрудном кармане у Луи лежала маленькая, бережно завернутая коробочка. В ней скрывался предмет, о существовании которого мы спорили все последнее время. Из невнятного бормотания слепого старика, накачавшегося дешевой выпивкой во Французском квартале, мы выловили слух о некоем фетише или амулете на негритянском кладбище в районе южной дельты. Говорили, что этот невероятной красоты фетиш способен любого заманить в постель, причинить врагу болезнь и мучительную смерть и (это, я думаю, больше всего заинтриговало Луи) обратить свои чары вдесятеро против любого, кто применит его без должного искусства.

Когда мы добрались до кладбища, на нем лежал тяжелый туман. Он плескался у наших ног, обтекал деревянные и каменные надгробия, неожиданно таял, открывая узловатые корни или кочки с черной травой, и тут же снова смыкался. При свете убывающей луны мы отыскали тропинку, заросшую бурьяном. Могилы были украшены сложной мозаикой из осколков стекла, монет, крышечек от бутылок и посеребренных, позолоченных устричных раковин. Некоторые могильные холмы были очерчены рядом вкопанных горлышками вниз пустых бутылок. Я разглядел одинокого гипсового святого с ликом, изъеденным многолетними дождями и ветрами; отбрасывал пинками ржавые жестянки, в которых когда-то стояли цветы, — теперь из них торчали сухие стебли, застоялась дождевая вода. Другие были пусты. Лишь запах диких паучьих лилий царил в ночи.

В одном углу кладбища земля выглядела чернее. Могила, которую мы искали, была отмечена грубым крестом из обугленного кривого дерева. Мы поднаторели в искусстве насилия над мертвыми — гроб показался скоро. Доски много лет пролежали в мокрой зловонной земле. Луи подцепил крышку заступом, и при скудном водянистом лунном свете мы увидели, что лежало внутри.

Мы почти ничего не знали об обитателе могилы. Кто-то говорил, что там похоронена чудовищно уродливая старая ведьма. Другие — что в могиле покоится юная девушка, с лицом прекрасным и холодным, как лунный свет на воде, и с душой жестокой, как сама судьба. Еще одна версия гласила, что тело вовсе не женское и что здесь похоронен белый вудуистский священник, правивший дельтой. Черты его полны холодной неземной красоты, а гроб — фетишей и снадобий, которые он отдаст с благостным благословением или с самым черным проклятием. Эта последняя версия больше всего пришлась по душе нам с Луи: нас привлекала непредсказуемость колдуна и его красота.

То, что лежало в гробу, не сохранило ни следа красоты, во всяком случае той, которую ценит здравый глаз. Мы с Луи пришли в восторг от полупрозрачной пергаментной кожи, туго натянутой на длинные кости и похожей на слоновую кость. Тонкие хрупкие руки лежали на провалившейся груди. В мягких черных кавернах глаз и в бесцветных прядях волос, уцелевших на тонком белом куполе черепа, для нас была сосредоточена настоящая поэзия смерти.

Луи навел луч фонаря на веревочные жилы шеи. На почерневшей от времени серебряной цепочке мы обнаружили то, что искали. Не грубую восковую куклу и не сухой корень. Мы с Луи переглянулись, растроганные красотой предмета, а потом он, как во сне, потянулся к нему — ночному трофею из могилы колдуна.

— Как смотрится? — спросил Луи, пока мы одевались.

Я никогда не думал об одежде. Когда мы выбирались из дома, я мог надеть ту же одежду, в которой ходил на ночные кладбищенские раскопки, — черную и безо всяких украшений. На фоне ночи белели только мое лицо и руки. По особо торжественным случаям, вроде нынешнего, я обводил углем глаза. Чернота делала меня почти невидимым: если я шел ссутулившись и уткнув подбородок в грудь, никто, кроме Луи, не мог меня разглядеть.

— Не горбись, Говард! — раздраженно проговорил Луи, когда я, пригнувшись, шмыгнул мимо зеркала. — Обернись и взгляни на меня. Хорош ли я в колдовском уборе?

Луи если и носил черное, то делал это, чтобы выделяться в толпе. В тот вечер он нарядился в облегающие брюки из пурпурного пейслийского шелка и серебристый жакет, переливавшийся на свету. Наш трофей он вынул из коробочки и повесил на шею. Подойдя ближе, чтобы рассмотреть его, я уловил запах Луи — землистый и мясной, как кровь, слишком долго хранившаяся в закупоренной бутыли.

На скульптурной впадине его горла предмет на цепочке приобрел новую странную красоту. Кажется, я забыл описать магический амулет, вудуистский фетиш из взрыхленной могильной земли. Никогда его не забуду! Осколок полированной кости (или зуб — но какой клык мог быть таким длинным и настолько изящно заостренным и все же сохранять сходство с человеческим зубом?), вставленный в узкую медную оправу. В яри-медянке каплей запекшейся крови сверкал единственный рубин. Тонко выгравированный на кости рисунок, проявленный втертой в линии темно-красной субстанцией, изображал сложный «веве» — один из символов, которым вудуисты пробуждают свой пантеон ужасных богов. Кто бы ни был похоронен в той одинокой могиле, он был близко знаком с болотной магией. Каждый крест, каждая петля «веве» были исполнены совершенства. Мне показалось, что предмет сохранил своеобразный аромат могилы, темный дух, похожий на запах прогнившей картошки. У каждой могилы свой особенный запах, как и у каждого живого существа.

— Ты уверен, что стоит его надевать? — спросил я.

— Завтра он отправится в музей, — ответил Луи, — и перед ним будет вечно гореть багровая свеча. Сегодня его сила принадлежит мне!

Ночной клуб располагался в той части города, которая выглядела так, словно ее изнутри выжгло праведным огнем. Улицы освещались лишь случайными отблесками неона откуда-то сверху, вывесками дешевых отелей и круглосуточных баров. Из щелей и лазов между зданиями за нами следили темные глаза, исчезавшие, только когда рука Луи подбиралась к внутреннему карману куртки. В нем он носил маленький стилет, которым пользовался не только для получения удовольствия.

Мы проскользнули в дверь в тупиковой стене и по узкой лестнице спустились в клуб. Свинцовый блеск голубых ламп заливал лестницы, и в их свете лицо Луи за темными очками показалось осунувшимся и мертвенным. Едва мы вошли, в лицо ударили рекламные возгласы, сквозь них слышалась жестокая битва крикливых гитар. Заплаты дрожащего света сменялись темнотой. Граффити покрывали стены и потолок, словно мотки ожившей колючей проволоки. Я разглядел названия групп и скалящиеся черепа, распятия, украшенные осколками стекла, и черные непристойности, извивающиеся при вспышках стробоскопического света.

Луи повел меня за выпивкой к стойке. Я лениво прихлебывал — опьянение от абсента еще не рассеялось. Громкая музыка мешала разговаривать, и я стал рассматривать посетителей. Народ был тихий: неподвижными взглядами пялился на сцену, как одурманенный наркотиками (со многими, без сомнения, так и было; помнится, однажды, придя в клуб после дозы галлюциногенных грибов, я зачарованно следил за тонкими щупальцами, падавшими на сцену от гитарных струн). Большинство были моложе нас с Луи и странно красивы в своих стильных магазинных лохмотьях, в коже и сетках, в дешевой бижутерии, с бледными лицами и крашеными волосами. Может, кого-нибудь из них потом уведем с собой… Мы уже так делали. Луи называл их «восхитительными оборвышами». Краем глаза я поймал особенно красивое лицо — костистое и женственное. Когда я обернулся, лицо исчезло.

Я прошел в туалет. Двое мальчишек стояли у одного писсуара и оживленно болтали. Споласкивая руки под краном, я смотрел на них в зеркало и старался подслушать разговор. Из-за трещины в стекле более высокий паренек казался косоглазым.

— Ее сегодня нашли Каспар с Элисс, — говорил он. — На старом складе у реки. Я слыхал, что у нее кожа была серая, приятель. Будто кто-то высосал почти все мясо.

— Заливай! — процедил второй, почти не двигая обведенными черными губами.

— Ей было всего пятнадцать, знаешь ли, — сказал высокий, застегивая молнию драных джинсов.

— Все равно п…да.

Они отвернулись от писсуара и заговорили о группе «Обряд жертвоприношения». Название было нацарапано на стенах клуба. Выходя, парни глянули в зеркало, и глаза высокого на мгновение встретились с моими. Нос гордого индейского вождя, на веках — черная и серебряная краска. «Луи бы его одобрил», — подумал я. Однако ночь только начиналась, и впереди было много выпивки.

Когда оркестр сделал перерыв, мы снова подошли к стойке. Луи втиснулся радом с худым темноволосым парнем, голым по пояс, если не считать рваной полоски кружев, повязанной на горло. Когда он обернулся, я узнал замеченное прежде резкое лицо андрогина. В его красоте было нечто роковое, но скрытое покровом изящества — так флер святости скрывает безумие. Острые скулы вот-вот вспорют кожу, глаза — лихорадочные озерца тьмы.

— Мне нравится твой амулет, — обратился он к Луи. — Он очень необычный.

— Дома у меня еще такой есть, — ответил Луи.

— Правда? Я бы хотел посмотреть оба. — Парень помолчал, дав Луи заказать нам по водочному коктейлю, затем добавил: — Я думал, такой лишь один.

Спина Луи выпрямилась, словно кто-то туго натянул нить бусин. Я знал, что зрачки за его очками превратились в булавочные головки. Но в его голосе не было предательской дрожи, когда он сказал:

— Что ты об этом знаешь?

Парень пожал плечами. В движении костлявых плеч было безразличие и убийственная грация.

— Это из вуду, — ответил он. — Я знаю, что такое вуду. А ты?

Намек был прозрачным, но Луи чуть ощерил зубы — это могло сойти за улыбку.

— Я «на ты» с любой магией, — заявил он. — По меньшей мере…

Парень придвинулся к Луи, почти прикасаясь бедрами, и двумя пальцами поднял амулет. Мне почудилось, что длинный ноготь скользнул по горлу Луи, но точно не скажу.

— Я мог бы рассказать тебе о значении этого «веве», — предложил он. — Если ты уверен, что хочешь знать.

— Это символ власти, — парировал Луи. — Всех сил моей души. — Его голос звучал холодно, но я заметил, как мелькнул его язык, смачивая губы. Неприязнь к парню смешивалась у него с желанием.

— Нет, — возразил мальчик так тихо, что я едва разбирал слова. В его голосе слышалась грусть. — Видишь, крест в центре перевернут, а окружающая его линия представляет змею? Эта штука может уловить твою душу. Вместо того чтобы получить вечную жизнь в награду… ты можешь быть на нее обречен.

— Обречен на вечную жизнь? — Луи позволил себе холодную улыбочку. — Как это понимать?

— Оркестр снова заиграл… Найди меня после представления, и я все тебе расскажу. Мы выпьем… И может быть, ты расскажешь мне, что знаешь о вуду. — Парень засмеялся, откинув голову. Только тогда я заметил, что у него не хватает одного верхнего клыка.

Остаток вечера запомнился дымкой лунного света и неона, кубиками льда и голубыми струйками дыма, сладким опьянением. Парень пил вместе с нами абсент, стакан за стаканом, и, похоже, наслаждался его горьким вкусом. Никому из остальных наших гостей напиток не понравился.

— Где вы его взяли? — спросил он.

Луи долго молчал, потом ответил:

— Прислали из Франции.

Если бы не единственный черный провал, его улыбка была бы безупречна, как острый серп месяца.

— Выпьешь еще? — спросил Луи, наполняя стаканы.

Я снова пришел в себя в объятиях того парня. Я не различал слов в его шепоте; возможно, это были заклинания, напеваемые в такт легкой музыке. Две ладони охватили мое лицо, направив губы к бледной, пергаментной коже. Может быть, это были руки Луи. Я ничего не воспринимал, кроме хрупкого движения его костей под кожей, вкуса его слюны, горькой от полыни.

Не помню, когда он наконец отвернулся от меня и принялся ласкать Луи. Хотел бы я видеть, как страсть наполняет кровью глаза Луи и корчится от наслаждения его тело. Потому что, как оказалось, парень любил Луи гораздо сильнее, чем меня.

Когда я проснулся, басовые удары пульса под черепом заглушали все остальные чувства. Понемногу я осознал, что лежу среди смятых шелковых простыней и горячий солнечный свет бьет мне в лицо. Только окончательно проснувшись, увидел, что всю ночь обнимал как любовника.

На миг две реальности неприятно сдвинулись, почти слились. Я был в постели Луи, узнавал на ощупь его простыни, запах пота и шелка. Но то, что я обнимал… несомненно, это одна из тех ломких мумий, которые мы вытаскивали из могил и расчленяли для нашего музея. Впрочем, я почти сразу узнал знакомые ссохшиеся черты: острый подбородок, высокие тонкие брови. Что-то расчленило Луи, выпило до капли влагу и жизнь. Кожа его трескалась и осыпалась чешуйками у меня под пальцами. Волосы, сухие и бесцветные, липли к моим губам. Амулет, который он не снял, ложась в постель прошлой ночью, исчез.

Парня и след простыл, решил я, пока не увидел почти прозрачный предмет в изножии кровати. Он был как моток паутины; влажная, бестелесная вуаль. Я поднял его и встряхнул, но рассмотрел черты, лишь подойдя к окну. Они смутно напоминали человеческие, пустые члены свисали почти невидимыми лохмотьями. В раскачивающейся, вздувавшейся пленке я разглядел часть лица: острый изгиб, оставленный скулой, дыру на месте глаза — как отпечаток лица на кисее.

Я перенес ломкую скорлупу тела Луи в музей. Положил перед нишей его матери, зажег палочку благовоний в сложенных на груди руках и подложил подушку черного шелка под бумажный пузырь черепа. Он бы так хотел…

Парень больше не приходит ко мне, хотя я каждую ночь оставляю окно открытым. Я возвращался в клуб, стоял, прихлебывая водку и разглядывая толпу. Я видел много красивых, странных и пустых лиц, но не то, которое искал. Думаю, знаю, где его можно найти. Вероятно, он еще желает меня — необходимо узнать.

Я снова приду на пустынное кладбище в дельте (на этот раз — один) и найду безымянную могилу, воткну заступ в черную землю. Открыв гроб — я уверен! — найду в нем не полуразложившийся прах, который мы видели прежде, но спокойную красоту возвращенной юности. Юности, которую он выпил из Луи. Его лицо будет маской покоя, вырезанной из перламутра. Амулет наверняка будет висеть у него на шее.

Умирание — это последний удар боли или пустоты, цена, которую мы платим за все. Не оно ли дает сладостный трепет, единственно достижимое для нас спасение… истинный момент самопознания? Темные озерца его глаз откроются — тихие и глубокие, в которых можно утонуть. Он протянет ко мне руки, предложит лечь рядом с ним на пышное ложе из червей.

С первым поцелуем на его губах появится вкус полыни. Затем только мой вкус — моей крови и моей жизни, перетекающей из моего тела в его. Я почувствую то, что чувствовал Луи, — как ссыхаются мои ткани, уходят соки жизни. Мне все равно! Сокровища и радости могилы? Это его руки, его губы, его язык…