Пролог
1.
Она была нагая. Совершенно нагая, если не считать ожерелья из крупных жемчужин, которое болталось у нее на шее.
Нагая девушка в жемчужном ожерелье идет по берегу залива Морэй, что на север-востоке Шотландии…
Впрочем, она не знает, как называется этот берег.
И ступает она неуверенно. Раскинув руки по сторонам, ищет точку опоры. Приморский воздух так насыщен солью, что кажется плотным, но даже за него нельзя ухватиться. В который раз бедняжка падает. Ссадины на локтях и коленях кровоточат. Каштановые с рыжими прядями, необыкновенно густые волосы сбились в колтун. Когда девушка встряхивает головой, из свалявшихся волос сыпется песок и хрупкие белые ракушки.
Выбившись из сил, она пытается встать на четвереньки. Увы, ее ноги слишком длинны, чтобы двигаться ползком. Опять поднимается. Неловкие шаги перемежаются с вскриками, когда камни впиваются в младенчески нежную кожу на пятках.
Никогда прежде она не ходила босиком.
Хотя, если задуматься, никогда прежде она не ходила вообще.
Но ей нужно идти вперед. Нужно найти. Что? Никак не вспомнить. В ушах еще звенит от непонятных резких хлопков и крика ее матери. Перед глазами плывут хлопья пены, розовой, как во время заката. Но почему? Ведь солнце давно успело зайти.
Откуда-то слева раздается перестук. Каменистый пляж, по которому она пытается идти, плавно переходит в невысокие скалы в белых крапинках птичьего помета. Вниз по скале спускается мужчина, то и дело скользя на осыпи.
При виде незнакомца девушка не бросается прочь. К рыбакам она уже привыкла. Другое дело, что он мало чем напоминает рыбака. Вместо парусиновой куртки на нем длинный синий сюртук и светлые брюки в полоску. На лице мужчины нет морщин, из чего она делает вывод, что он еще молод. В правой руке он держит длинную палку, с одного конца деревянную, а с другого — серую, как море в непогоду, и очень блестящую.
Заметив девушку, он демонстративно кладет странную вещь на песок. К девушке же приближается бочком, словно бы чего-то опасаясь.
— Тебя как-нибудь зовут? — вопрошает он еще издали.
— Бэрн.
Именно так ее называют рыбаки. Они всегда добры и оставляют ей овсяные лепешки.
— Это не христианское имя, — замечает незнакомец, подходя поближе. — На здешнем диалекте «бэрн» значит «дитя». Пусть тебя зовут «Мэри».
— Мммэээррри, — послушно повторяет она.
Ей нравится имя, которое начинается с протяжного стона и заканчивается приглушенным, щекочущим язык рыком. Таким именем можно прокричаться. А ей сейчас очень плохо. Она с удивлением смотрит на смуглую кожу своих рук, всю в мелких пупырышках. Холодно. Раньше она тоже чувствовала холод, но такой — никогда. Она поплотнее сдвигает ноги, нагибается, скрещивает на груди руки, растирая соски, твердые и холодные, как ее жемчуга.
Мужчине истолковывает ее телодвижения иначе.
— Очень хорошо! Стало быть, тебе присуща женская стыдливость. Вот, прикройся.
Он накидывает ей на плечи свой длиннополый сюртук, а когда видит, что она все еще дрожит, хватает ее правую руку и засовывает в рукав. Левую руку она просовывает сама, пусть и с третьей попытки.
Неплохо для начала.
Еще научится.
Он хмурит брови при виде ожерелья, но, переборов брезгливость, зажимает его в кулак и дергает на себя. Несколько жемчужин с тихим стуком падает на гальку, остальные он заталкивает в жилетный карман. Поколебавшись, достает оттуда цепочку и застегивает у девушки на шее. Мэри удивленно смотрит на блестящую подвеску — две тоненькие перекрещенные палочки.
— Ты должна сказать «Спасибо, сэр» и улыбнуться. Вот так, — уголки его рта движутся в противоположные стороны, приоткрывая желтоватые передние зубы.
С такой сложной мимикой ей не совладать. Она пошире распахивает рот.
— Не смей скалиться! — кричит мужчина, и от неожиданности она отступает назад, скользит, едва не падает…
— Нет, Мэри, — говорит мужчина уже мягче. — Закрой рот.
Он прикасается к ее сомкнутым губам, и она дивится твердости и гладкости его пальцев. Они словно куски дерева, обкатанные в волнах. У рыбаков ладони шершавые, как устричная раковина, и приятно пахнут селедкой. От его же пальцев тянется странный, какой-то неживой запах, от которого сводит скулы и в животе становится нехорошо.
Вдруг он растягивает ее губы так резко, что обветренная кожа рвется. На нижней губе выступает коралловая бусина, но Мэри боится слизать кровь. Почему-то кажется, что стоит ей высунуть язык, как ее ждет новый окрик.
— Мне нужно найти, — просит она, послушно улыбаясь, а капля крови щекочет ей подбородок.
— Все, что тебе нужно, ты уже нашла. Ступай за мной.
Он тянет ее за обшлаг рукава, а поскольку она позабыла, как вытащить оттуда руку, ей не остается ничего иного, как идти следом. Все так странно. Мэри совсем запуталась и очень смущена.
Особенно ее удивляет, отчего же цепочка с подвеской, вроде бы совсем легкая, так сильно давит на шею.
…Это случилось поздно вечером 23 июля 1824 года, как раз накануне праздника Иоанна Крестителя.
2.
В ту же самую ночь, только десятью годами позже, юная мисс Брайт готовится к охоте на Зверя из Багбери.
Потом она еще не раз будет вспоминать ночную прохладу, пропитанную запахами шалфея и оружейного масла. Словно все краски мира перед грозой, ее чувства сделались ярче и пронзительнее, а счастье казалось абсолютным.
Специально по случаю мисс Брайт надела новую амазонку из пламенеющего шелка. Пышные рукава-жиго мешают стрелять, — ружейный приклад скользит по шелку, да и руку трудно согнуть, — но до чего же они красивы!
Ружье у мисс Брайт тоже великолепное, ни у кого такого нет! С изящным тонким стволом и, что самое главное, с автоматическим барабаном на шесть пуль. Его Милость специально выписал ружье из Североамериканских Штатов, заказал у бостонского оружейника Элайши Колльера. Из такой изящной вещицы только серебром и стрелять! Подумал Его Милость, помялся, да и уступил мисс Брайт серебряные пули. Себе же оставил железо — тоже действенное средство, хоть и не такое изысканное. Слугам, лакею Дженкинсу и камердинеру Гарднеру, досталось что попроще — их «коричневые Бесс» заряжены солью.
Ну что еще нужно восемнадцатилетней барышне? Разве что любовь, скажете вы и будете правы. Но любовь у нее тоже была, и какая любовь!..
— Эх, нам бы с ним как-нибудь побыстрее совладать. Ведь я сюда с парламентской сессии улизнул, а она и так вот-вот закончится. А лорд-канцлер — злее Цербера. Если не вернусь к понедельнику, он меня прямо в Вестминстере ошельмует.
Это произносит джентльмен в красном охотничьем сюртуке с длинными фалдами и ослепительно начищенных сапогах. Джентльмен еще нестар, едва ли старше тридцати, однако уже начал раздаваться в талии. Даже пешая прогулка по холодку вызывала у него одышку. С лица Его Милость похож на покойного короля Георга — высок и широкоплеч, с крупным носом и серо-голубыми глазами, слегка прищуренными из-за чересчур полных щек. Такие бонвиваны собирают в молодости весь цвет наслаждений, упиваются красотками и вином, а в преклонном возрасте лечат подагру на горячих ключах Бата.
Как раз в его сторону и посылает ласковые взгляды мисс Брайт. Правда, предназначены эти нежности отнюдь не Его Милости, а темноволосому юноше, который трясет пороховницей у ног джентльмена, рисуя на траве круг.
Вместо пороха из кожаного футляра сыпется соль. В лунном свете она искрится, как толченые бриллианты.
Еще одна странность — если намечается охота, то молодой человек одет несообразно оказии. Черные брюки и льняная рубаха навыпуск — разве джентльмен позволит себе выйти на люди в столь возмутительном виде? Не говоря уже о том, чтобы появиться в обществе дам! Однако судя по его манерам — сдержанным, но не скованным, дружелюбным, но без фамильярности — молодой человек все-таки принадлежит к аристократии.
— Кстати, а что это вообще за тварь такая — Зверь из Багбери? — вопрошает полноватый джентльмен.
— Господин Линней назвал бы его Bos taurus, — отвечает юноша, не отрываясь от своего занятия.
— Только без латыни, пожалуйста! Как услышу ее, проклятую, сразу розги гувернера вспоминаются.
— Бык.
Молодой человек поднимается и придирчиво оглядывает свою работу. Круг диаметром в три ярда получился безупречно ровным, словно его циркулем чертили.
— Странно, что ты об этом спрашиваешь. Ведь сам выбрал место и нас сюда позвал. Неужели не знаешь, на кого будем охотиться?
Его Милость смущенно крутит пуговицу с выгравированной лисицей.
— Повстречался мне в клубе джентльмен как раз из Поуиса, с валлийской границы. Выпили мы с ним кларету, а как ополовинили третью бутылку, он возьми и пожалуйся — дескать, бродит в тамошних краях какая-то зверюга, арендаторов его пугает, посевы топчет. Вот я прямо из клуба и отправил тебе письмецо. Тут уж с тебя спрос, чудовища — это твоя епархия. Но ты, как я вижу, отлично подготовился.
Юноша отвечает поклоном, принимая похвалу со спокойным достоинством. Он производит впечатление человека, который не сомневается в своих умственных способностях и не считает нужным их скрывать.
— В Британском музее нашлись кое-какие путевые заметки и сборник преданий Валлийской Марки. Говорят, что при жизни Ревущий Бык из Багбери был тираном, угнетавшим своих крестьян, а после смерти его дух продолжил злодейства. Известно также, что его облик вселяет трепет даже в сердцах храбрецов. Подробнее о внешнем виде нигде не написано, зато указано, что он материализуется по собственной воле. Обычно же нападает невидимым. А появляется в полночь у алтаря разрушенной часовни и оттуда несется бесчинствовать по округе.
Отсюда до часовни рукой подать. Мисс Брайт успела разглядеть здание во всех подробностях, вплоть до поросли дикого лука среди булыжников, некогда бывших его стенами. Выбеленные лунным светом, камни разбросаны по всему лугу, то тут, то там, а трава вокруг них притоптана. От самой часовни остался лишь каменный пол да восточная стена — прочная, с кладкой в три ряда. Сверху стену прорезает продолговатое окно, похожее на слепой глаз с белесым зрачком луны.
— А с часовней что случилось?
— В тысяча семьсот девяностом году здесь собрались семеро священников, чтобы провести обряд экзорцизма. В самом разгаре обряда демон ворвался в церковь и, как повествует книга, стены треснули.
— А священники?
— Успели выбежать. Некоторые. Те, что поближе к дверям стояли.
— Держу пари, что из всех припасов у них был псалтырь да свечной огарок! — вмешивается Его Милость.
— То ли дело мы — и серебро припасли, и железо, и соль! Тэлли-хо, друзья мои! Дженкинс, Гарднер, а подите-ка сюда! Уж объясню вам, олухам, куда палить, когда сей зверь появится. А то вы, того и гляди, друг друга покалечите!
Пока старший джентльмен, яростно жестикулируя, объясняет слугам принципы загонной охоты, юноша подходит к мисс Брайт, дабы очертить ее в соляной круг. Когда он преклоняет колено, барышня проводит рукой по его гладким волосам, чуть вьющимся на концах. Не поднимая головы, он оттягивает замшевую перчатку и целует барышню в запястье. Только сейчас мисс Брайт замечает, каким виноватым он выглядит. Господи, неужели..?
— Что-то стряслось? — спрашивает она, теребя вуальку, свисающую сзади ее охотничьего цилиндра.
— Третьего дня отец опять завел речь… о той конторе, — на последнем слове юноша презрительно усмехается.
— И ты..?
— Сказал, что не стану там служить. Теперь он зовет стряпчего, чтобы изменить завещание. Я останусь без фартинга, мисс Брайт. Мне придется искать профессию.
— У тебя уже есть профессия. Ты рыцарь-эльф!
— Всего лишь глупое прозвище.
— И вовсе не глупое! Мой милый мне дороже всех властителей земных, его не променяю я ни на кого из них! — произносит барышня нараспев. — Мы будем путешествовать по свету — Париж и Баден-Баден, Калькутта и Альгамбра! Мы побываем в белоснежном дворце раджи и в тереме русского царя. Но, самое главное, мы пойдем туда по Третьей дороге! Блистательная слава — вот что ждет нас в конце пути!
— Пока что нас ждет всего-навсего Зверь из Багбери.
Он рисует еще два круга для слуг, между делом повторяя правила, которые мисс Брайт слышала если не сотню раз, то уж точно дюжину. Ждать, пока он не утомит призрака и не заставит того явить свою истинную форму. Стрелять, лишь когда призрак материализуется, ни в каком случае не раньше (ну неужели кто-то настолько глуп, чтобы палить в пустоту?). И никогда, ни при каких обстоятельствах не выходить за пределы соляного круга. Даже если призрак разорвет загонщика на мелкие кусочки и, как в балладе, разложит их по скамьям в церкви (да скорее свиньи будут порхать среди сосулек замерзшего ада, чем привидение причинит вред ему!) И вообще, он сделает всю работу, им же останется только выстрелить в нужный миг (некоторым личностям с чересчур напряженной верхней губой не мешало бы расслабиться).
Когда охотники занимают свое место в кругах, расположенных на расстоянии в четыре ярда друг от друга, загонщик поднимает с земли излюбленное оружие английских экзорцистов. Это длинный кнут из эластичной кожи, четырехгранный, с тяжелым серебряным шариком, вплетенным в самый кончик. Молодой человек отлично ладит со своим орудием. Он может не то что сбить вишню с чьей-нибудь головы — одним ударом косточку из вишни выбьет! Но стоит ему взяться за кнут, как темнеют прозрачно-серые глаза, словно бы с их дна поднимается потаенная жестокость. В такие минуты даже мисс Брайт его побаивается.
Вооружившись, загонщик занимает место там, где некогда находилась паперть.
Охотники прицеливаются.
Пиликанье цикад звучит громче, чем оркестр на сельском балу, но вот в наступившей тишине слышится другой звук — оглушительный топот по каменным плитам. Самого Зверя мисс Брайт, конечно же, не видит, зато ей хорошо заметно, как невидимые копыта высекают из камня снопы искр, которые вспыхивают все ближе и ближе от загонщика. Но в последний момент, когда столкновения, казалось, уже не избежать, молодой человек отклоняется в сторону. Его ноги скользят, как на паркете во время вальса, но ни на секунду он не забывает про свою цель. Небрежный взмах руки, свист кнута, и воздух содрогается от утробного звука — то ли мычания, то ли рыка.
Попал.
Еще один бросок, и загонщик отскакивает, полосуя неповоротливую тушу. Он будет хлестать призрака, пока тот не выбьется из сил. К быкам такая стратегия особенно применима, ведь их интеллект, увы, обратно пропорционален силище. Любой сельский житель скажет, что разъяренный бык несется по прямой линии. Главное, успевай уворачиваться. А уж ловкости загонщику не занимать.
Но тут происходит неожиданное. Даже издали мисс Брайт замечает, что взгляд юноши из сосредоточенного моментально становится напряженным.
Снова раздается топот, только теперь бык мчится на охотников! Когда он успел их заметить? Почему оставил загонщика?
Такого еще никогда не происходило!
Мимо мисс Брайт проносится волна ледяного воздуха, как от локомотива, который когда-то заворожил ее своей целеустремленной мощью. Юбки взвиваются, сама она чуть не теряет равновесие. Тут же звучат парные выстрелы, и слуги цепляются за мушкеты, совершенно бесполезные без заряда соли. С ружьем на плече Его Милость медленно кружит, пытаясь отследить по хриплому сапу, где сейчас находится призрак.
Как только бык сорвался с места, загонщик бросился следом и уже успел поравняться с охотниками. Он-то отлично видит своего врага, отделенного от него живым щитом. Юноша кричит что-то на латыни, какое-то заклинание. Вновь содрогается земля, и в этом рокоте растворяется шелест шагов — побросав мушкеты, ополоумевшие слуги торопятся прочь.
Загонщик готов к более решительным мерам. Вытянув руку с растопыренными пальцами, он упирается туда, где должен быть невидимый лоб, и в один скачок оказывается на спине чудища. Кнут перехлестывается через шею быка — то ли узда, то ли удавка. Ухватившись за оба конца, загонщик пытается совладать с животным, и мисс Брайт кажется, что у него уже получилось. Она успевает отметить, что движения его бедер вперед-назад — не дерганные, а уверенные, скользящие, — выглядят так… обольстительно.
На мгновение бык перестает брыкаться. Оседлав воздух, всадник замирает и успевает выдохнуть, прежде чем мощным толчком бык сбрасывает его со спины.
Загонщик теряет кнут и летит кувырком, но успевает откатиться по траве, подальше от смертоносных копыт. Пытается встать, упираясь коленом в землю… и не может.
Мисс Брайт взвизгивает.
Его Милость делает шаг из круга.
…После мисс Брайт еще не раз возвращалась в ту ночь и пыталась понять, как опытный охотник допустил такую ошибку. Отчего позволил инстинктам возобладать на разумом? Возможно, сказалась привычка. Стоило близкому человеку оказаться в беде, как он, очертя голову, бросался на помощь. Да, пожалуй, ответ кроется именно тут. Такие размышления хотя бы на время отвлекали ее от другого вопроса, который всегда маячил на окоеме сознания. Почему из круга не выскочила она сама?..
Призрак, похоже, только того и ждет. В следующий миг упитанный джентльмен взмывает в воздух, как тряпичная кукла. Ружье вываливается из ослабевшей хватки. Он хрипит и молотит руками, пытаясь сползти с невидимых рогов, но разъяренный призрак мотает головой, протыкая его все глубже. Изо рта Его Милости хлещет кровь, заливая подбородок, а из-под распоротого сюртука, тоже липкого от крови, видна темная, колышущаяся масса…
Оглушенная собственным криком, мисс Брайт не слышит первый выстрел. Не целясь, она стреляет в подвижную пустоту, которая терзает обмякшее тело.
Если она не попала, то хотя бы оцарапала. Протяжно заревев, призрак являет свою форму.
Это невероятных размеров бык.
И у него содрана шкура.
В другое время мисс Брайт, верно, вывернуло бы от вида воспаленно-красных мышц, под которыми вздымаются ребра, но в тот миг отвращение от нее неотделимо. А как можно реагировать на то, что стало частью тебя?
Она стреляет еще раз, и еще, и продолжает стрелять, даже когда призрак, задрожав, исчезает, а истерзанное тело с глухим стуком падает в траву.
Тогда мисс Брайт отбрасывает ружье и опускается на колени, призывая забвение. Китовый ус корсета немилосердно давит на живот, но потерять сознание так и не удается. Ее крепкие нервы, не то что у других барышень, сыграли с ней злую шутку.
Краем глаза она замечает, что рыцарь-эльф, припадая на левую ногу, подходит к телу. Она не смеет обернуться, даже когда слышит ровный голос:
— Подойди сюда.
— Нет.
Она не может и не должна увидеть это снова!
— Подойди. Я прошу тебя.
Несколько тягучих минут спустя она встает и, путаясь в юбках, промокая лицо вуалью, бредет к нему.
Но что за наваждение?
Его Милость почивает, подложив руку под голову. Ни брызги крови на полном подбородке, ни царапины, ни прорехи на безупречно чистом сюртуке. Щеки разрумянились, волосы прилипли к вспотевшим вискам. Кажется, что его сморил зной, и он прилег отдохнуть на лоне природы.
— Совсем как живой! — вырывается у нее, прежде чем она понимает, что все это может значить.
— Правда? Хорошо, если так.
На губах молодого человека проступает улыбка, в которой жизни меньше, чем в могильной плите.
Он только что принял решение, и мисс Брайт даже знает, какое.
Он ее решил ее предать.
3.
…А через три месяца после сих печальных событий Агнесс Тревельян явился дух отца.
Но это был не первый ее призрак.
Своего первого призрака Агнесс увидела в возрасте шести лет.
Произошло это так: они с мамой запозднились на ярмарке и возвращались уже затемно. На маме было серое шерстяное платье с длинным белым передником, который удачно скрывал свежую заплатку на подоле — когда мама помешивала в котелке, из очага вылетел уголек и прожег ткань.
Исхудавшее, но все еще миловидное лицо выглядело надменным и чуточку обиженным. Мама словно заранее ожидала насмешки и готовилась дать кому-то отповедь. Именно с таким выражением лица она занималась работой, какую обычно поручают прислуге — подметала крыльцо, стирала или, как сейчас, тащила корзину с покупками.
Агнесс семенила рядышком и сосредоточенно кушала имбирный пряник, петушка в золоченых штанах. Лакомства перепадали ей редко, и девочка дожидалась, пока каждая крошка растворится на языке, прежде чем отгрызть еще кусочек. Время от времени Агнесс поглядывала на пожилую крестьянку, ковылявшую впереди. Из ее корзины высунулся гусак и крутил головой на длинной гибкой шее. Агнесс подумывала о том, чтобы и его угостить, но опасалась, что гусь ущипнет ее за ладонь.
Дорога в ланкаширский городишко, где отец Агнесс искал место переписчика, петляла мимо пруда с метким прозвищем «Смрадный». Сюда сливали отходы свечной завод и кожевенная мастерская. Если золотарям не удавалось сбыть свой «товар» крестьянам на навоз, бочки они опоражнивали сюда же. Горожане тоже не оставались в стороне и вытряхивали в пруд каминную золу. К берегу прибивало гнилые овощи и дохлых кошек, а порою и что-нибудь похуже. В летнюю жару зловоние сбивало с ног.
Лягушек в пруду не водилось, комары дохли над ним на лету, поэтому окрест Смрадного пруда всегда стояла мертвая тишина. Неудивительно, что и мама Агнесс, и старушка с гусем замерли как вкопанные, когда со стороны пруда послышался крик. Был он не звонким, а каким-то булькающим, как если бы кто-то плакал, набрав в рот воды. Даже гусак втянул шею и спрятал голову под крыло, притворяясь спящим.
— Выпь, — поспешно заявила мама.
— Не-ет, мэм, то пинкет надрывается, — обернулась крестьянка.
— Кто? — Агнесс приподнялась на цыпочки, разглядывая водную гладь, над которой собиралась дымка.
— Младенчик мертвый. Какая-то гулящая утопила, а нам мучайся. Уж которую неделю пищит, спасу от него нет.
— Не пугай моего ребенка, любезная, — одернула ее мама. — Всего лишь болотная птица.
Но Агнесс не испугалась, просто задумалась. С одной стороны, родителям нужно повиноваться. Так было написано в ее букваре, а в книгах абы что не напишут.
С другой же, существо, парившее над прудом, мало чем напоминало птицу. Ни тебе клюва, ни крыльев. Даже ножек у него не было. Только голова над полупрозрачным тельцем да ручки, тонкие, как струйка пара из чайника. Нижняя часть тела терялось в белесом тумане над водой. Казалось, из тумана это созданьице и было соткано.
Между тем оно распахнуло рот и самозабвенно захлюпало.
— А что ему надо?
— Как что, мисс? Вестимо, чтоб окрестили его. Мы уж и так, и эдак к преподобному подступались, а он ни в какую. Мол, не потатчик я вашему суеверию.
— Очень разумный подход, — отрезала мама. — Поспешим, Агнесс, у нас столько дел.
— А сами вы? Почему сами его не окрестите? — прокричала Агнесс, едва поспевая за мамой, которая с видом разгневанной герцогини прошествовала мимо старушки.
— Да боязно как-то, мисс. А коли не уйдет, а следом увяжется? Там уж горшки перебьет, скотину взбаламутит, хоть из дому беги!
На следующий день, после урока катехизиса, Агнесс попросила у священника «Книгу общей молитвы». Там собраны все обряды англиканской церкви. А ей так хочется побольше узнать о Господе и делах Его!
Против васильковых глаз Агнесс и ее ангельской улыбки трудно было устоять. Хотя с ангельской улыбкой она в тот раз перестаралась. Преподобный Строу так расчувствовался, что подхватил девочку под мышки и поставил на стул. Добрых полчаса он втолковывал остальным ребятам, как Агнесс будет восседать на облаке и уплетать манну небесную, в то время как им, лгунам и неряхам, придется скрежетать зубами в аду. Ребята сопели и посылали праведнице недобрые взгляды. Всю неделю Агнесс дергали за косички, а мухи в ее чернильнице появлялись с завидным постоянством. Но результат того стоил. Часослов был в ее полном распоряжении.
Пряча книгу под фартучком, Агнесс в тот же вечер понеслась к Смрадному пруду. Родители опять бранились в спальне, то вполголоса, то срываясь на крик. Мама называла папу лодырем, который даже страницу без клякс переписать не может. Стоит ли дивиться, что никто не хочет его нанимать? Папа огрызался, что взял маму бесприданницей, так что ей ли его укорять.
Вряд ли ее хватятся, рассудила Агнесс.
Она подошла к самой кромке воды, стараясь не утопить в иле свои козловые башмачки — другой пары не найдется. К ее радости, давешнее существо никуда не делось. Они долго таращились друг на друга, затем девочка сказала «Привет» и неуверенно помахала. От неожиданности созданьице расплылось в воздухе, но тут же собралось воедино и полетело к Агнесс.
— Ты моя мама! — радовалось оно.
— Не-а, — мотнула головой Агнесс.
— Точно?
— Как я могу быть чьей-то мамой? У меня мужа нету.
— Тогда ладно. Я вот ее все жду и жду, а она не идет и не идет. А тут скучно.
— Ничего, я сейчас… Так, — послюнявив палец, она зашелестела страницами. — Нарекаю тебя… ты мальчик или девочка?
— Почем мне знать, — пискнул голосок. — Я себя не вижу.
— Нарекаю тебя Джоном или Джоанной. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь!.. Эй, ты тут?
Но никто не отозвался.
С тех пор Агнесс не раз видела мятущихся духов. Возможно, они встречались ей и прежде, только тогда она еще не умела их распознавать. Окружающие люди, сказать по правде, сами порою напоминали привидения. Запавшие глаза, кожа всевозможных оттенков зеленого, всклокоченные волосы, — это им тоже было присуще. В свою очередь, отнюдь не все призраки казались полупрозрачными, некоторые производили впечатление полной материальности. Запутаться немудрено.
Со временем девочка уяснила несколько простых правил.
Во-первых, привидения не могут заговорить первыми. В этом Агнесс чувствовала с ними родство, поскольку от детей тоже ожидали молчания и, желательно, полной незаметности. Но если спросить у привидения «Как дела?», оно не отделается вежливым «Спасибо, все благополучно». Оно обстоятельно расскажет, как у него на самом деле обстоят дела.
Во-вторых, привидению можно помочь. На земле у него осталось незаконченное дело. Если его завершить, привидение оставит земную юдоль и унесется, куда ему положено.
Например, купец из Гринли попросил отыскать его голову, которую разбойники, напавшие на него посреди вересковой пустоши, отрубили и бросили в колодец.
Серовато-зеленой Даме хотелось, чтобы ей вернули обручальное кольцо, застрявшее между половицами в спальне, где произошло что-то такое, о чем она так и не решилась поведать Агнесс.
Марте Рэй нужен был поцелуй невинного ребенка. Агнесс предпочла не задумываться о том, что лежит под невысоким холмиком у засохшего терновника, вокруг которого бродил дух Марты. Хотя размерами тот бугорок напоминал детскую могилку, но… не думать об этом и все тут. Тем более, что просьба Марты была не такой уж трудной. Главное, не обращать внимание на мох, что рос на ее щеках.
Ах, если бы исполнить желания родителей было так же просто!
Папе Агнесс навеяла бы вдохновение.
Дэвид Тревельян писал сельские пейзажи в подражание Джону Констеблю. Особенно он жаловал руины. Собственно, благодаря руинам и состоялась его встреча с юной Эвериной, которая прогуливалась у остова старинной церкви в тот самый час, когда Дэвид устанавливал там свой мольберт. Незнакомец заинтересовал провинциальную барышню. Право, было чем прельститься! В молодые годы мистер Тревельян наряжался так, словно в любой миг готов был писать автопортрет. Статность ему придавал сюртук с накладными плечами, стройность обеспечивал эластичный пояс под рубашкой, а бледно-рыжие волосы были подвиты с особым старанием. Небрежно повязанный шейный платок довершал образ романтика на вольных хлебах.
Когда, переборов естественную робость, девица подошла поближе, ее ожидало новое потрясение — незнакомец оказался восхитительно умен. Он прочел ей лекцию об особенностях немецкого романтизма, щедро сыпля словечками вроде «светотень» и «перспектива». А когда речь зашла о категории возвышенного в эстетике Эдмунда Берка, Эверина поняла, что влюблена в мистера Тревельяна без памяти. Никогда прежде ей не встречались мужчины и умные, и талантливые.
Настораживало лишь одно. За все время беседы на полотне не появилось ни единого штриха. Но воображение Эверины уже парило над холстом, еще даже не загрунтованным, и нежно касалось его, оставляя на нем радужные мазки. О, это будет шедевр! Его выставят в Королевской Академии Художеств! Причем не под потолком повесят, как работы иных новичков, а пониже, на уровне глаз, там, где его сможет увидеть вся лондонская публика. Ах, как столичные жители будут восхищаться работами мистера Тревельяна! А сама она обязательно должна стоять рядом и разделять его триумф!
…Маме Агнесс подарила бы карету и много платьев…
Откуда же Эверине было знать, что судьба жестоко обошлась с Дэйви Тревельяном — даровав ему зачатки таланта, напрочь лишила трудолюбия. За всю свою жизнь он не закончил ни одной картины. Сделав с полсотни эскизов, он откладывал угольный карандаш, брался за кисть и работал еще час, после чего погружался в глубокомысленное созерцание. Несколько неуверенных мазков, и на небе вместо облака появлялся журавлиный клин. Он уступал место ангелу с лирой, а тот, в свою очередь, превращался в облако, но уже другой формы. Затем мистер Тревельян методично кромсал холст, бормоча, что шедевр опять не получился. А что поделаешь? Трудно искусству подражать действительности. Сам Платон об этом говорил.
Ну разве стоило лишаться благословения из-за такого пустого, никчемного человечишки? А Эверине, поверьте, было, что терять! Поначалу она не желала бросаться в ноги дядюшке-опекуну и проситься обратно. А потом поздно стало — родилась малютка Агнесс. Девочка же привыкла зажимать уши, когда родители принимались за обсуждение финансовых вопросов.
Впрочем, раз в несколько месяцев в их семье, как по волшебству, появлялись деньги. Откуда? Агнесс не знала. Ей хватало и того, что повеселевшая мама бежала выкупать серьги у ростовщика. А папа хотя бы на время забывал дорогу в кабак, где объяснял завсегдатаям поэтику Аристотеля, а те угощали «старину Дэйви» джином, чтобы проверить, каких еще риторических высот он достигнет по мере опьянения. Сияющий, пропахший табаком и олифой, папа сажал Агнесс на колени и называл ее «Неста» по имени легендарной принцессы из Уэльса, откуда он сам был родом.
Но в конце концов произошло то, что рано или поздно должно было произойти. И Агнесс впервые пожалела о своем даре.
Есть ведь и третье правило. Чтобы стать призраком, нужно умереть по-особенному. Это должна быть страшная насильственная смерть.
А когда умерла мама, Агнесс не увидела ее дух. По каким-то неведомым законам смерть от брюшного тифа не считалась поводом к появлению призрака. Видимо, ей недоставало трагизма.
…Теперь же Агнесс не надеялась увидеть отца.
Смерть настигла его в на севере Нортумберленда, где мистер Тревельян вместе с дочуркой остановился на пути в Шотландию. По словам художника, он собирался предложить свои услуги какому-нибудь лэрду, желавшему обновить в романтическом стиле интерьер замка. В приграничной деревушке Кархем, где задержались отец и дочь, к чужакам отнеслись с подозрительностью. Все сведения о выходцах из Уэльса сельчане черпали из стихотворения «Тэффи был валлийцем, Тэффи вором был», а эти строки вряд ли можно счесть хорошей рекомендацией. Хозяйки даже попрятали говядину и баранину на случай, если мистер Тревельян поведет себя подобно своему литературному соплеменнику.
За те четыре дня, которые он прожил в Кархеме, художник не успел ни расположить к себе туземцев, ни, напротив, подтвердить их опасения. В четверг вечером он вернулся в чердачную каморку, поправил одеяло на Агнесс, прикорнувшей на двух сдвинутых стульях, и зажег сальную свечу, которую едва отвоевал у хозяйки — та опасалась отпускать в долг пообносившемуся джентльмену. При дрожащем огоньке свечи он начал свою эпистолу: «Если бы не отчаянная, безысходная нужда, я никогда не осмелился бы потревожить Ваш покой, милорд, но бедность…» Далее следовал вертикальный прочерк до самого низа листа. В этот момент сердце мистера Тревельяна припомнило ему ночи, проведенные за рюмочкой джина, и подало в отставку. Охнув, он упал лицом на непросохшие чернила и пролежал так до самого утра, покуда крики Агнесс не разбудили хозяйку (та еще долго бранилась, оттирая с щеки покойного слово «ьтсондеб»).
Мистер Ладдл, приходской надзиратель, крутил листок так и эдак, но адресат письма оставался загадкой. Не скупясь на бумагу, транжира-валлиец начал с черновика, посему не указал ни имя, ни адрес загадочного лорда, на чье вспомоществование так рассчитывал. Должно быть, какой-то меценат.
Ну да какая разница? Более насущным оставался другой вопрос — как похоронить чужака? Дело шло к похоронам за счет прихода, без гроба и в безымянной могиле. Но мистер Ладдл по неосторожности озвучил и другой вариант, и тут уж квартирная хозяйка не могла не вмешаться.
Вплоть до 1832 года жизнь вдовы Стоунфейс едва ли выходила за рамки «Фермерского альманаха». На день архангела Михаила — жирный гусь, на Рождество — пирожки с сухофруктами, на Пасху — пудинг с пижмой. Скучно жила, без искры. Но в 1832 парламент принял Анатомический Акт, всколыхнувший миссис Стоунфейс до самых недр ее души.
Как объяснял бидль, намерения у парламентариев были благие. Не секрет, что врачам нужно оттачивать мастерство в анатомическом театре. Спрашивается, откуда брать трупы? Если раньше им отдавали тела повешенных, то в наши просвещенные времена врачей стало больше, а висельников меньше. Что докторам делать в таких условиях? Поневоле нанимают всякий сброд, который по ночам ворует тела из могил. Да что из могил! Доходит до смертоубийства. Вон, в том же Эдинбурге не так давно орудовали душегубы, Бёрк и Хэйр. Прохожих они убивали, а тела, еще свеженькие, сбывали профессору в университете. Зато теперь доктора получат трупы бродяг и нищих. Словом, всех тех, кого некому похоронить.
Миссис Стоунфейс твердо решила, что в своем приходе такого произвола не допустит. Где ж это видано, чтобы какой-то бедняк предстал перед Господом без печени или селезенки! Сама она даже выпавшие зубы складывала в шкатулку, которую собиралась захватить с собой в гроб — на случай, если Господь потребует за них отчитаться.
С тех самых пор она устраивала похороны для неимущих. Не за свой счет, разумеется, ведь так и самой можно по миру пойти. Но кто из прихожан захочет прослыть дурным христианином? Приходилось раскошелиться. Появление миссис Стоунфейс на улице было сравнимо разве что с приездом шерифа Ноттингемского из баллад о Робин Гуде. Ставни хлопали, ревущие младенцы замолкали, взрослые прятались в погреб — авось пройдет мимо!
Но разве это кого-то спасало?
Миссис Стоунфейс хлопотала, отдавала распоряжения, торговалась, уличала, угощала, принимала заслуженные комплименты — словом, вела насыщенную жизнь на благо своих ближних.
Увы, похороны мистера Тревельяна оказались неудовлетворительными.
Сама она, конечно, сделала все, что могла. Черный гроб, уже заколоченный, покоился на столе в гостиной. В дверях переминался с ноги на ногу немой плакальщик. В его обязанности входило навевать уныние на прохожих, дабы вся община могла разделить чужую скорбь. Надо отдать ему должное — долговязый парнишка скорчил такую горестную мину, словно на его глазах только что вырезали всю его семью. Профессионал, что тут скажешь. У самых окон, на немощеной улице, поскрипывал катафалк — тележка о двух колесах и с продолговатым ящиком, в который засовывают гроб. Лошадка фыркала, когда глаза ей щекотал обвислый плюмаж из черных, но уже изрядно полинявших страусиных перьев.
Иными словами, протокол был соблюден. Но где же гости?
Как выяснилось, сельчане не сочли похороны чужака достаточным поводом, чтобы отложить свои пятничные дела. Печально вздыхая, миссис Стоунфейс взирала на пристенный столик, где стояло блюдо с поминальными бисквитами. Каждый гость должен был съесть бисквит, чтобы покойнику простился один грех. Похоже, они со служанкой Пегги еще долго будут грызть сие угощение, кстати, малопитательное.
Не разобранными остались и памятные подарки — черные шелковые шарфы для мужчин и перчатки для дам. Шарфы уж точно не пропадут, их можно пустить на блузу, но что делать с горой дешевых перчаток? Как бы не скукожились до следующих похорон!
То и дело миссис Стоунфейс посылала Агнесс ядовитые взгляды, словно та нарочно распугала всех гостей. Заметим, хозяйка была не так уж далека от истины. Сейчас Агнесс походила скорее на гоблина, чем на девочку десяти лет. Миссис Стоунфейс сочла ее рыжеватые кудри слишком фривольными и стянула их в такой тугой пучок на затылке, что глаза Агнесс, обычно круглые, как шестипенсовики, приобрели миндалевидный разрез. Маленький носик распух и хлюпал, а бледно-розовые губки слились с покрасневшим лицом. Каждый раз, когда в ее сторону летело очередное «Да веди же себя прилично!», Агнесс вжималась в спинку оттоманки и старалась дышать пореже. Она трепетала перед этой матроной в черном шелковом платье. Пугало ее и ожерелье хозяйки, сплетенное из волос разного оттенка. Хорошо, если она мертвецов обстригла, те все равно не хватятся. А ну как это волосы непослушных детей?
Но вот девочка встрепенулась — мимо немого плакальщика протиснулась миссис Брамли, жена молочника. Ее простое лицо было усыпано веснушками, крупными и бледными, а от рук пахло кислым молоком. Траурного платья у молочницы не водилось, но в знак уважения к покойному она закуталась в самый дорогой предмет своего гардероба — черную шаль из шетландского кружева.
Оглядевшись, женщина поскучнела.
— Какие… богатые похороны, — промямлила она.
— Я очень рада, что хоть кто-то заметил! — фыркнула миссис Стоунфейс, подобно оперной певице, которая рассчитывала на корзины цветов, а получила одну жалкую гвоздику.
— Мы с соседями собирали деньги… почти пять фунтов…
— Я могу отчитаться за каждый пенни.
— Так мы же для девочки.
— Поверьте, миссис Брамли, уберечь ее отца от скальпеля — вот самое лучшее, что вы могли сделать для Агнесс.
— Так-то оно так… А с девчушкой что?
— Вы про траур? Агнесс, оставь свои ужимки и поди к нам! — когда девочка подбежала, миссис Стоунфейс покрутила ее туда-сюда. — На новое платье денег не хватило, зато я отнесла ее старое ситцевое красильщику. Вот, поглядите, миссис Брамли. С виду точь-в-точь как бомбазин! Да вы пощупайте, пальцами помните — каков материал!
— Добротный, — смиренно промолвила молочница, которая тоже побаивалась деятельной вдовы.
Не в укор ей будет сказано, миссис Стоунфейс покривила душой. Платье прокрасилось неравномерно, с рыжими разводами, да вдобавок еще и село. Стоило ее мучительнице отвернуться, как девочка совала палец под воротничок и торопливо чесалась. Умом она понимала, что ей положено оплакивать отца, а не хныкать из-за платья, каким бы уродливым и тесным оно ни было. Но как же трудно скорбеть, когда зудит шея!
— Девчушку-то куда теперь, а? — не унималась миссис Брамли. — Неужто на хлопкопрядильную фабрику? Она и недели там не выдюжит.
— Ну что вы, миссис Брамли! Мистер Ладдл подыскал для нее отличную школу.
— Для бедных, небось?
— Уж не для титулованных особ, — развела руками миссис Стоунфейс.
Женщины были так поглощены обсуждением ее будущего, что не заметили исчезновение самой Агнесс. Она подкралась к двери, но на улицу выйти не смогла — немой плакальщик загородил проход.
— Меня увозят в работный дом, — сообщила ему девочка.
Паренек заупокойно молчал, не иначе как в знак согласия. Это Агнесс приободрило.
— Но я не хочу повиснуть на шее у прихода! — ввернула она фразу, которая звучала лейтмотивом в разговорах взрослых. — Я делаю бумажные цветы, и рисую акварелью, и вырезаю открытки, премилые! Обществу от меня будет столько пользы!
Парнишка зажмурился.
— А они хотят запереть меня в работном доме, и чтобы я там пеньку щипала. Но я им не дамся. Убегу прямо с кладбища. Только куда мне потом? Как думаешь?
— Я немой плакальщик, понимаете, мисс? Немой. Не велено мне болтать, не то хозяин выдерет, — просипел парнишка, озираясь затравленно.
— Ага. Понимаю. Извини.
Агнесс давно уже решила, что уйдет. Дело оставалось за малым — разработать план побега. Она присмотрелась к окну, прикидывая, как спрыгнуть с подоконника, не разбив горшки с геранью, как вдруг до ее ушей донесся обрывок разговора.
— Надо бы нам поспешать, миссис Стоунфейс. А то ведь сами знаете, у МакНабов тоже похороны. Нехорошо будет, коли они нас обгонят.
— Не волнуйтесь, миссис Брамли, не обгонят они нас. Они, почитай, уже третий день как поминки справляют. Едят, аж за ушами трещит, виски хлещут, а потом в картишки играют, а гроб им вместо стола. Такой у шотландцев обычай! До чего же неотесанный народ. Нет, мы первыми поспеем, — промолвила миссис Стоунфейс, но в глазах ее разгорался тревожный азарт.
— Миссис Брамли, мэм? Почему надо первыми на кладбище поспеть?
Недоуменно оглядев Агнесс, женщины пожали плечами. Девочка не из этих краев. Что с нее взять?
— Экий ты несмышленыш. По нашим поверьям, дух последнего покойника остается сторожить кладбище. Прямо до следующих похорон и остается. А потом его новый дух сменит, и так до Страшного суда.
— Но так же не бывает! Чтобы появился призрак, смерть должна быть очень дурная, это я точно знаю!
Миссис Стоунфейс многозначительно покосилась на гроб, от которого тянулся запашок джина, и всем своим видом дала понять, что доброй такую смерть тоже не назовешь.
— В других краях не бывает, а у нас бывает, — отрезала она, упреждая дальнейшие расспросы.
— Вот мы и не хотим, чтобы твой папаша так маялся, — вторила молочница. — Не хотим же, а, миссис Стоунфейс? Давайте, что ли, поторопимся!
Дорогу на кладбище Агнесс не запомнила. Следуя за скрипучим катафалком, она не сводила глаза с гроба. Неужели она увидит папу? Ах, вот бы увидеть! Он обязательно что-нибудь придумает! Он же взрослый.
У кладбищенских ворот гроб подхватили могильщики и понесли в северную, самую неприветливую часть погоста. Здесь хоронили тех, о ком не стоит лишний раз вспоминать — горьких пьяниц, бродяг, некрещеных младенцев. Почти весь день на северную часть падала тень от церкви Святого Катберта, и Агнесс поежилась, представив, как холодно папе будет здесь лежать… Но почему же он не появляется?
На ее глазах гроб опустили в могилу, но девочка не слышала ни глухие удары, когда комья земли посыпались на крышку, не торопливое бормотание викария. Не заметила она и сапоги со шпорами, которые виднелись из-под белой сутаны — священник спешил на охоту и посему не читал, а избирательно цитировал похоронную службу. Все то, от чего миссис Брамли болезненно морщилась, а миссис Стоунфейс закатывала глаза, не имело для нее никакого значения.
Агнесс ждала.
И лишь когда к могиле подошел бидль, девочка вздрогнула и сжалась. Деревенские ребятишки уже наболтали ей, что несмотря на благодушный вид, приходской надзиратель ох как непрост. По их спинам не раз гуляла его трость, а то и парадный жезл.
— Ну вот, мистер Ладдл, я вырвала еще одну душу из ваших лап, — изрекла миссис Стоунфейс. — Еще один покойник, которого не получилось вскрыть.
— Вы так говорите, мэм, будто я самолично их вскрываю, — устало отвечал бидль, поправляя засаленную треуголку.
— Как знать, мистер Ладдл. Как знать.
— Нуте-с, кто тут будет Агнесс Тревельян? — повернул он беседу в иное русло.
Агнесс почувствовала толчок в спину.
— Я, сэр, только я с вами не поеду.
— Фу, Агнесс, как безобразно ты себя ведешь!
— Пустое, миссис Стоунфейс, — возразил бидль, расплываясь в елейной улыбке. — Это даже хорошо, что девчонка упряма. Воспитатели смогут славно потрудиться, выкорчевывая ее пороки. Ведь когда дети ведут себя идеально, это расшатывает дисциплину в приюте. Тогда их и выпороть не за что. А ничто так благотворно не воздействует на растущий организм, как добрая порка.
— Полно вам ее стращать, сэр, — вмешалась миссис Брамли. — Попрощайся с папашей, моя хорошая. Я бы тебя… но… а я пойду домой, где меня семеро голодных ртов дожидаются, — произнесла она чересчур громко и внятно.
Не оборачиваясь, Агнесс закивала. Обладай взрослые ее даром, они бы тоже увидели, как из-под свеженасыпанного холмика показалась рука. Она пошарила вокруг себя, исследуя рельеф местности. Следом появилась вторая, такая же полупрозрачная, а уж затем из могилы выбрался весь мистер Тревельян. Поглаживая жидкие бакенбарды, он огляделся по сторонам с видом человека, который проснулся в чужой постели, но, хоть убей, не помнит, как там очутился.
— Папочка? — наклоняясь вперед, прошептала Агнесс.
— Неста? — мистер Тревельян отвесил дочери шутливый поклон. — Приветствую Ее Высочество Несту, принцессу Дехейбартскую, владетельницу…
Тут Агнесс тихо ойкнула. Через его плечо — точнее, сквозь его плечо — она заметила, что по тропинке, огибающей кладбище, уже идет вторая процессия. Идет — это, конечно, сильно сказано. Шотландцы шатались из стороны в сторону, едва удерживая грубо сколоченную домовину, однако двигались с упорством, достойным похвалы. К счастью, шотландская угроза сплотила бидля и миссис Стоунфейс, и они поспешили к воротам, чтобы дать захватчикам отпор.
— Папочка! Ну папочка же!
— Чем могу служить Вашему Высочеству?
— Меня забирают в работный дом! Придумай что-нибудь!
— Придумать? — встрепенулся дух отца. — О, теперь я точно могу думать! Думать и творить! Какая ясность мыслей и точность чувств! Как если бы с глаз моих стерли патину и мне открылась суть вещей!
Тем временем шотландцы поравнялись с каменным забором на северной стороне. На крышке гроба восседал дух Деда МакНаба, забияки и балагура. Из-под килта торчали узловатые коленки, и он то и дело подпихивал носильщиков, чтоб не забывали, кто тут старший. Носильщики беззлобно огрызались. Все они были шотландскими горцами, а у горцев ясновидение в крови.
— Ишь, обогнали нас англичанишки, — сплюнул один из них, разглядев Агнесс в ее нелепом траурном платье.
— Ништо, парни, мне так больше по сердцу! А ну поспешай!
— Куда торопишься, дедушка? — обернулся парень, подпиравший гроб у изголовья. — Тебе ишшо столько маяться.
— А я, может, желаю помаяться. А я, может, закон буду блюсти. Вдруг шельмы какие решат самоубивца тут зарыть, а я их пинком! Нечего самоубивцу лежать в освященной-то земле.
Скорость, с которой процессия приближалась к воротам, приводила девочку в отчаяние.
Она подергала отца за полу сюртука. Обычно это возвращало его с небес на грешную землю, но сейчас рука прошла насквозь.
— Папочка! Я всегда буду послушной, только помоги мне!
— Я понимаю суть каждой травинки, Неста. Я вижу ее… эйдос!
— А ты не видишь где-нибудь клад? Мне бы хоть немножко денег!
Оторванный от размышлений об эйдосе, призрак недовольно нахмурился.
— Напиши своему дяде, — бросил он.
От неожиданности Агнесс приоткрыла рот.
— Дяде? Так у меня дядя есть?
— Даже не один. У тебя полным-полно родни, Неста, да только сквалыги они, каких свет не видывал. Проще из камня выжать масло, чем пару шиллингов из твоих разлюбезных родичей.
— Но где они живут? Куда мне писать?
— А, ты все об этом. Ну напиши хоть скупердяям из Линден-эбби, Йоркшир. Вдруг у них совесть проснется? Хотя сомневаюсь. Вот уж три месяца ничего не шлют. Только учти, что…
Договорить он не успел, потому что его губы, как, впрочем, и остальные черты лица, растаяли в стылом октябрьском воздухе.
Агнесс всхлипнула и от всей души пожелала отцу счастливого пути. Кто знает, вдруг там он завершит хоть одну картину? Рисовать облака несложно, а других пейзажей в раю не бывает. По крайней мере, так следовало из иллюстраций к детской Библии.
Сама же она пошла прочь от могилы и, будучи девочкой воспитанной, вежливо подождала, пока бидль и миссис Стоунфейс с одной стороны и разгоряченные шотландцы с другой дискутировали о том, уместно ли хоронить пресвитерианина на англиканском погосте. Впрочем, Дед МакНаб давно уже спрыгнул с гроба и мерил свои владения хозяйскими шагами, озабоченно хмыкая при виде покосившихся надгробий. Ништо, он их в два счета поправит!
Девочка сделала ему книксен.
— А чего это, внученька, наш бидль тут отирается? — проворчал призрак, гладя девочку по макушке. — Али хочет в работный дом кого уволочь?
Агнесс улыбнулась.
— Меня, сэр, только я с ним не поеду. У меня есть родственники. Они богатые. Они заберут меня в Линден-эбби.