1.

Вздыхая, Агнесс разглядывала ошметки черной слизи, на месте которых должен был быть заварной крем. Со дна медной кастрюльки на нее взирали четыре печальных глаза — мраморные шарики. Их бросали в кастрюлю, чтобы крем не подгорел, но чуда не произошло. Крем подгорел назло.

Да еще так зрелищно!

Копоть осела на недавно побеленных стенах кухни, на горшочках с мятой, чабрецом и розмарином, на окороках, свисавших с потолка, даже на хвосте кошки, откуда контактным путем попала на передник миссис Крэгмор, приведя экономку в тихое бешенство. Нахохлившись, старушка сидела в кресле-качалке и недобро посматривала на барышню, которая, протирая слезящиеся глаза, листала «Компендиум» в поисках средства для чистки меди. Миссис Крэгмор не спешила на помощь.

После разговора с Хантом, а потом и с Ронаном, Агнесс бросилась угождать дяде. Враг врага все равно что друг, даже если он не лучится дружелюбием. А в том, что мистер Хант был ей врагом, Агнесс уже не сомневалась. Как, впрочем, и в том, что он ненавидит пастора, а еще Ронана и Мэри, такую кроткую.

И если бы мистер Хант обругал при ней Сатану, Агнесс пригласила бы хвостатого джентльмена в дом, попросила Сьюзен принять у него вилы, а потом завела бы беседу о разных видах смолы. Критика мистера Ханта была лучшей рекомендацией.

Держа в уме старую поговорку, Агнесс начала прокладывать путь к сердцу опекуна, но путь оказался тернистым — готовить в школе не учили. Раз в неделю девочек, конечно, водили на кухню, но особы постарше беспокоились о том, как бы платья не пропахли жиром, а малышня воровала изюм и бросалась мукой. Под бдительным оком кухарки девушки украшали торт засахаренными вишнями, но этим занятия ограничивались. Постигать кулинарию пришлось с азов.

Новая причуда мисс Агнесс привела Сьюзен и Дженни в восторг. Ничто так не умиляет низшие классы, как непрактичность высших в сочетании с абсолютной уверенностью в своей правоте. Сразу становится ясно, что основы мира непоколебимы, и для честной девушки всегда найдется место горничной, потому что дамы из благородных действительно не способны себя обслужить. Такими уж уродились. Такая у них природа.

Обе горничные приседали и хором благодарили мисс Агнесс, а после скармливали мышам обуглившееся миндальное печенье. Диггори тоже угощался ее выпечкой, но он мог сгрызть пригоршню сухого овса, запив водой из лошадиной поилки, и его мнение мало интересовало госпожу.

Ближний круг ее разочаровал.

Мистер Линден объявил, что у него пост. Да, внесезонный. Это пост-прошение. За мир во всем мире, отмену Хлебных Законов и обращение племен Конго. Когда закончится? Не раньше, чем Бог обратит внимание на эти проблемы.

Первого июня Ронан праздновал день рождения. Агнесс решила порадовать его творожным пирогом, но пирог растекся прямо в корзине, а Ронан, как выяснилось, вообще не ел сладкое и не стал его оттуда выскребать. Что касается Мэри… Ей кулинарка ничего не предлагала. Уходя, она увидела, как Ронан кладет на колени матери рыбу. Сырую. С чешуей. Дальше Агнесс не стала досматривать.

Уже несколько дней на кухне, а затем и во всем пасторате пахло, как на поле битвы при Ватерлоо, а в боевых условиях люди, как известно, открываются с неожиданной стороны. Самый короткий запал оказался у миссис Крэгмор, обычно спокойной и рассудительной. Но для гнева у нее имелись все основания. Кухня была ее вотчиной, крепостью и в некотором роде алхимической лабораторией. Здесь старушка проводила большую часть суток, готовя не только ростбиф и пудинги, но мази и притирания для всего прихода. Кому понравится, когда хлопья копоти смешиваются с гусиным жиром или с чистейшим, превосходнейшим, любовно собранным свиным навозом?

В первый же день миссис Крэгмор пришла жаловаться на захватчицу. Хозяин внимательно выслушал ее, покивал и сказал, что дело безнадежное. Будь Агнесс кухаркой, он тотчас бы ее рассчитал, но родственную связь так просто не разорвешь. Придется потерпеть. Угроза отстегать его хворостиной по старой памяти тоже не увенчались успехом. Пастор был непреклонен. Но брюзжать миссис Крэгмор никто не мог запретить, и в брюзжание она вкладывала всю душу.

— Насыпать золы с песком и как следует потереть соломой, — смилостивилась экономка.

— Спасибо.

Агнесс отложила нож, которым поддевала прикипевший ко дну мраморный шарик, и наклонилась к очагу, чтобы зачерпнуть золы, но не успела. С несвойственной ее возрасту прытью экономка перехватила кастрюлю. Шея миссис Крэгмор подрагивала, как у разгневанной индейки.

— Тут уж три — не три, а только медянку натрешь. Сначала затянет медь зеленой пакостью, а как чего сготовишь в той кастрюле, то все и потравимся. Все, конец кастрюле. На такую даже старьевщик не позарится, — вынесла она вердикт и, театрально вздыхая, поставила почерневшую кастрюлю на подоконник, ставший могильником кухонной утвари.

В других обугленных сотейниках и котелках уже зеленел розмарин, причем рос с таким напором, что вспоминалась поэма о девице, которая тоже зарыла голову любимого в горшок с розмарином, а после собрала рекордный урожай. По расчетам Агнесс, размерами кастрюля идеально подходила для ее головы. Судя по недоброму взгляд экономки, та тоже так считала.

— Ой, миссис Крэгмор, а напойте мне что-нибудь, — сказала Агнесс первое, что пришло в голову. — Завтра мне опять к Хэмишу, а я так ни одной и не выучила. Напойте мне что-нибудь, миссис Крэгмор. А то он опять свою песню затянет.

— Пе-есню? — сощурилась старуха. — Какую-такую песню он вам пел? Уж не про пьяного ли мельника, который воротился домой?

— Сейчас вспомню.

— Про то, как вдова принимала трех пилигримов? Про застрявшего в дырке крота? Про девицу и ее клубок шерсти? — вопрошала экономка с нарастающей тревогой.

— Вроде нет.

Экономка схватилась за сердце.

— Неужто про моряка по кличке «Девять-раз-за-ночь»? — просипела она.

— Кажется, про какого-то скакуна. Он пил из колодца. Это какая должна быть шея длинная, вот ведь умора!

Но миссис Крэгмор не нашла песню уморительной и поклялась заколоть греховодника вилкой для тостов.

— Ну так слушайте, мисс. Спою вам про одну леди. Настоящую, не чета нонешним. Сейчас леди пошли навроде служанок — сами за всем следят, свечные огарки да куски сахара пересчитывают, и про готовку должны знать, и про стирку! Тьфу, житья от таких нет, — она со значением покосилась на барышню. — А та была леди так леди! Где кухня в доме вообще не ведала, только развлекалась, как леди от веков подобает, — с теплотой вспоминала экономка. — Что хотела, то и делала, никого не слушала! А как задумала уйти, так в одном плаще и ушла, ни шпильки с собой не захватила!

Она бухнулась в кресло и затянула себе под нос:

Дальше следовала история о том, как леди убежала с цыганами, предпочтя кочевную жизнь домашнему уюту. Если раньше она спала на перинах, то отныне будет скитаться с мешком за плечами. Но леди оставила позади не только наряды и драгоценные каменья, и не только старого скучного мужа. Она бросила крошку-сына. Под вечер в замок прискакал лорд и, узнав о побеге, помчался вслед за женой.

Но графиня была непреклонна:

Допев последние строчки, миссис Крэгмор надолго замолчала, и Агнесс молчала вместе с ней. Как ни восхищала ее удаль беглянки, брошенного ребенка было жаль. Ему хотя бы объяснили, куда исчезла мать? Или ничего не объясняли, просто запретили ее упоминать? И наказывали, если он поздно вернется домой, а то вдруг пойдет по ее стопам и тоже сбежит? Ей вспомнился Ронан.

— Та леди тоже ушла с цыганами? — уточнила Агнесс.

— Нет, не с цыганами. А в остальном все как-то так и вышло.

— И сын у нее был?

— Был.

— Что же с ним сталось?

— Няньке отдали, — заскрипела креслом миссис Крэгмор. — А та сколько с ним ни билась, все понапрасну. Так и не научила его быть счастливым. Вырос и выбрал себе плохую дорожку.

— Так он сбежал вслед за матушкой?

— Нет, он-то как раз остался, — грустно хмыкнула экономка и покачала головой. — Дурачок.

Она запела снова и не смолкала почти что час. Пела про гордячку Барбару Аллен и про сэра Патрика Спенса, сгинувшего в кораблекрушении, про рыцарей, лесных разбойников и мертвецов, выходящих из могил, если их саваны намокнут от слез живых, про святых и висельников, а чаще всего про то, как опасно быть девицей, потому что на твою честь покушаются и дома, и за его стенами. Но когда она затянула свою любимую песню о девушке, полюбившей рыцаря-эльфа, в кухню влетели Сьюзен и Дженни. Хлопая накрахмаленными передниками, они затараторили наперебой, да так быстро, что миссис Крэгмор не успела обругать их для порядка.

— Мисс Агнесс мэм!

— Хозяин вернулся, вас кличет!

— Только вы не плачьте раньше времени!

— Мы туда кружева пришьем!

Первой мыслью Агнесс было спрятаться подальше, хотя бы в закоптелую трубу, но вряд ли она выгадает от проволочек. Скорее уж злодейство дядюшки успеет вызреть и налиться ядом. Лучше сразу узнать, что он там задумал. Но в гостиной ее покинула решимость, и если бы девушки не топтались в дверях, Агнесс опрометью бросилась бы из пастората. А так пришлось ущипнуть себя, в надежде, что ужасное видение исчезнет.

Оно не спешило исчезать. Брезгливо держа его двумя пальцами, дядюшка показал ей отрез ткани, такой тоскливо-серой, словно ее сваляли из грязной паутины. Такие робы выдают узницам в работных домах, прежде чем загнать в карцер. Агнесс похолодела, как будто проглотила льдинку и та медленно таяла в желудке. Не может такого быть.

— Ты загорела, дитя мое, — издали начал пастор, но заботливый тон не сулил хорошего исхода.

И без напоминаний она знала, что пора начинать бой с бичом ее жизни — веснушками, но дядюшка намекал на кое-что пострашнее.

— А все потому, что ты не носишь капор. Наверное, тебе не с чем его надеть. Не печалься, я обо всем позаботился. Вот твое новое платье.

Племянница обреченно молчала.

— Я опасаюсь, что мисс Билберри возгордится в виду предстоящего замужества, которое значительно поправит дела ее семьи. Ты же преподашь ей урок смирения и нестяжательства.

Он протянул ей ткань, которая, в довершение всех зол, оказалась колючей. Смутно припоминалась сказка о том, как девушка шила рубашки из крапивы, и Агнесс позавидовала счастливице. У крапивы, по крайней мере, яркий цвет. А эта дерюга словно всасывала окружающие краски, оставляя вокруг лишь благочестивую серость. Вот бы мистер Хант порадовался!

— До субботы мне платье не сшить! Я же не успею.

— За чем дело стало? Попроси Сьюзен тебе помочь. Она умет кроить, и вместе вы быстро справитесь… К миссис Билберри ты пойдешь в этом платье или не пойдешь вовсе.

Сьюзен и Дженни обступили ее, как фрейлины королеву, уходящую в изгнание. «Такая молодая и так страдает!» — читалось в их взглядах, сочувственных и почтительных.

— Сходить за ножницами? — шепнула Сьюзен, когда пастор уселся в кресло и, как ни в чем не бывало, развернул «Йорк Геральд».

Агнесс медлила с ответом. До чего же она ненавидела мистера Линдена и то, как невозмутимо он шелестит журналом, как будто пошив этой власяницы был уже вопросом решенным. А потом он потребует что-то новое, и опять, и опять! Наверное, так и нужно. Это и есть воспитание, дисциплина, и дядюшка просто лепит из нее более утонченное и нравственное существо. Но почему же ей тогда так больно? Ведь не плакала же от боли глыба мрамора, когда Пигмалион высекал из нее Галатею. Разве можно так с живыми людьми?

Обидные слова уже кололи ей язык, но Агнесс, хоть и с трудом, сумела их проглотить. Да, сказать, но не сейчас. Сначала нужно кое-что о нем выведать. Неожиданно намеки мистера Ханта из оскорбительные показались заманчивыми. «Не тот, кем хочет казаться». Так кто же он наконец?

— Не надо ножниц, — ответила Агнесс, чувствуя, что искушение вонзить их в «Йорк Геральд» слишком велико. — Подождем до завтра.

2.

В домике Хэмиша было душно, а от сена, устилавшего земляной пол, нестерпимо зудело в носу. Тем не менее, Агнесс допела балладу, так ни разу и не чихнув, чем весьма порадовала старика. С благодушным видом он кивал и чесал спину о дубовый столб, к которому был прислонен его сундук.

За пением Агнесс успела как следует рассмотреть жилую комнату: столы и стулья были низенькие и трехногие, чтобы прочнее стояли на неровном полу, в буфете тускло мерцала оловянная посуда, стены украшали вырезки из «Фермерского альманаха». И, конечно же, домик был битком набит амулетами: пучки трав, разноцветный «ведьмин шар» на окне, чтобы отразить дурной глаз, надкушенная булочка, свисавшая с потолочной балки — как объяснила миссис Крэгмор, хлеб, испеченный в Страстную пятницу, весь год защищает от хворей. Да и столб у очага тоже был непростой. Хотя он казался почти черным от наслоений копоти, сверху Агнесс разглядела странный знак — не то букву «X», не то Андреевский крест.

— Что это, сэр?

— Енто, что ль? Ведьмин столб, почитай, еще прадед мой его тут поставил.

— Сюда ведьм привязывают? — содрогнулась Агнесс, ощущавшая с ними некоторое родство.

— Да их привяжешь, — Хэмиш смачно сплюнул на пол. — Оберег это, чтоб в дом не шастали. Одна беда — только на ведьм и действует. Остальные-то вредители туда-сюда шляются…

— А потом масло пропадает, — дополнила гостья.

— Всякое случается, — насторожился старый фермер. — Только чегой-то я не уразумею, куда ты клонишь.

— Я клоню в сторону нашего ректора, Джеймса Линдена.

Хэмиш уронил миску с кашей и сам едва не сверзился с сундука.

— Да что ты, дочка! Нешто ж так можно! Дядюшка твой, возлюби его Господь, все же из дворянского сословия…

— … но он не тот, кем хочет казаться, — поймав старика на слове, Агнесс не спешила его отпускать. — А какой он на самом деле? Расскажите, сэр!

Долго еще поскрипывал сундук и шуршали высохшие папоротники на полу, но видно было, что Хэмишу не терпится поведать ей одну из тех историй, которые вся родня может пересказать с любой точки отсчета и которым даже пинта пива не придает новизну. Он значительно причмокивал губами и шевелил пальцами, словно перебирая струны невидимой лиры. Агнесс изобразила восторженное ожидание.

— Раз так просишь, расскажу я тебе одну байку о твоем дядюшке, а ты уж сама решай, кто он таков. Почитай, шесть лет назад дело было, год опосля того, как твой дядюшка сан принял. Ну так вот, перебрался в наши края Том Хейкрофт со своей миссис — фермер богатый, труженик, но и гордец, каких свет не видывал. Родом-то он был с северо-запада. Мы все тогда подивились — какая ему корысть за сотню миль-то ехать? Нешто не мог себе ферму поближе подыскать? А оказалось, что за ним грешок один водился. Любил он вечерком в кабак зайти и кружку пива выпить, да если б одну! А как воротится домой, сразу на жену с кулаками кидается. Много она, болезная, от него натерпелась. Ну так вот, как-то в праздничек — кажись, Ламмас был — хватил он лишку и опять дома жену прибил, а она о ту пору брюхатой ходила. Ну и выкинула ребеночка. А тут уж соседи не стерпели. Бабу поучить — оно, конечно, дело полезное, но надо ж и меру знать. Сначала соломы ему на крыльцо насыпали, а ему хоть бы хны. Тогда они чучело сделали, в его одежу обрядили, да и сожгли у него под окнами. Мол, полюбуйся, что мы все о тебе думаем. Уезжай из нашего прихода, а то как бы и до тебя не добрались. У него как раз арендный договор на ферму истекал, а помещик наотрез отказался продлевать — поди, мол, прочь с моей земли, мне тут буянов не надобно. Вот и приехал он туда, где никто его не знал. А новый человек в приходе — он кто? Да никто! Так, пустяковина какая-то… Не в укор тебе, дочка, будет сказано…

— Ничего, сэр, — сказала Агнесс.

Она прекрасно знала, что чужак не смеет даже визит нанести первым и должен смиренно ждать, не понадобится ли кому-нибудь новый знакомый. Но мистера Хейкрофта ей было не жалко, и она даже расстроилась, что ей придется выслушать историю, главный герой которой такой негодяй. Может, сразу попросить концовку, где черти утащат его в ад? Но вдруг она пропустит важное про дядюшку.

— Том хоть и большую, богатую ферму арендовал, а все равно старожилам не чета. Обидно ему стало. Он-то привык, что люди к нему с почтением. Гордость заела, совсем затосковал. Днем работает до кровавых мозолей, а вечером пьет и женушку свою кулаками потчует. Ну и сызнова так ее отделал, что неделю пластом пролежала. Соседки, добрые души, побежали за Элспет Крэгмор, чтобы та ей кости вправила и синяки гусиным жиром смазала. Твой дядюшка, как узнал что за сыр-бор, следом поскакал. Это уже опосля он остепенился, посуровел. А в первый год службы горячая был голова… дай ему Бог здоровьичка… Вот, значится, приезжает он к Тому на двор. Едва соскочил с коня, сразу начал распекать Тома на все корки. Дескать, не смейте, Хейкрофт, даже пальцем жену трогать. Христианин вы али язычник? Разве не сказано в Писании, что о женах надо заботиться? Ну и все в том же духе. А заодно и про десятину ему напомнил. Мол, почему десятину не платите? Извольте-ка уплатить. Тут Хейкрофт закусил удила. Поди, уже успел наклюкаться, ну и начал криком кричать на твоего дядюшку. Сопляк, только из люльки выполз, а уже меня, рабочего человека, поучаешь? Да пропади ты пропадом со своей церковью! (Это его слова, не мои). И никакой десятины ты от меня не дождешься — хоть с констеблем приходи, хоть с самим епископом! А жену как бил, так и буду бить. Вот убью насмерть — отправляйте меня в Австралию, а покуда жива, так и спросу с меня нет.

— А что же дядюшка? Он заступился за бедную миссис Хейкрофт?

— Не перебивай, дочка! — вошел в раж старик. — Дай досказать!

— Но с миссис Хейкрофт все было в порядке? Ее не убили насмерть?

— Вот дослушай и узнаешь… Ничего твой дядюшка не сказал, только глаза у него полыхнули, и что-то под нос себе пробормотал. А как ускакал восвояси, так и началось в хозяйстве Тома неладное.

Хэмиш подобрал с пола уроненную миску и преспокойно принялся за кашу, такую густую и липкую, что она даже не выплеснулась. А пыльца с папоротников разве что придавала ей пикантность.

Агнесс заерзала на колченогой табуретке.

— Что же началось, сэр? Не тяните так!

— Ты, поди, даже не знаешь, как в те года десятину собирали? — снисходительно проговорил старик. — Нынче-то ее деньгами выплачивают — десятую часть годового дохода — а в те годы были две десятины, большая и малая. Большая — это зерно да сено, малая — фрукты, овощи, домашняя птица. Раз уж твой дядюшка ректор, то ему обе причитались. Небось, видала большой амбар у вас на заднем дворе?

— Там садовый инвентарь хранится.

— А в прежние времена это был амбар для десятины, ее туда окрестные фермеры свозили. А пастор потом уже сам решал, как ею распорядиться… Ну так вот, не заладилось у Тома хозяйство. Что ни десяток яиц, так одно пустое, что ни грядка, так одна брюква сгниет — десятая по счету. В каждой десятой крынке молоко скиснет, каждое десятое яблоко — червивое. По первости Том работников обвинял — мол, совсем обленились, не следите за добром. Но тут пришла пора пшеницу жать…

— И что?

— Том даже землемера позвал, чтоб тот поле измерил, сколько там пшеницы сгинуло. Ровнехонько десятая часть. Но суть-то в не том, что пшеница была примята, а в том, как она была примята! Все колосья скручены и узлом связаны. Вот такая штука.

— Но при чем же здесь мой дядя? Вы же не будете утверждать, что джентльмен прокрался на чужое поле и вытоптал пшеницу! — возмутилась девушка.

— Да чтоб у меня язык отсох, ежели я буду такое утверждать! — замахал на нее ложкой Хэмиш. — Твой дядя про это ни сном, ни духом не знал. Ты бы видела, как он удивился, когда Том к нему посреди ночи прибежал, со шляпой в руках, и только что в ноги не бухнулся. Говорит, я хоть за пять лет вперед десятину уплачу, только пусть добрый сэр снимет порчу с моего дома! Оказалось, Том как с поля вернулся, напился допьяна и давай поленом на свою миссис махать. А потом полено у него из рук как выскочит, а потом… В общем, не знаю, что потом с тем поленом приключилось. Но у Тома теперича при слове «полено» левый глаз дергаться начинает.

— Вы хотите сказать, что мой дядя заколдовал полено? — совсем запуталась Агнесс.

— Да ничего он не колдовал! Говорю же, про все те куролесы он от Тома услыхал. В ту ночь. А как услыхал, побледнел страшно и в дверной косяк вцепился, чтоб не упасть. Том ему талдычит — мол, снимите порчу, добрый сэр, будьте милостивы, а дядюшка твой кивает так медленно-медленно, будто пытается сообразить, что же делать. Постараюсь, говорит. Если б еще знать, как так вообще получилось, но постараюсь. Только, говорит, вы меня больше не злите. А то когда женщин бьют — меня как джентльмена это очень огорчает. Том ему поклялся, что пылинки со своей миссис сдувать будет. С тех самых пор у Тома на ферме сплошное благоденствие — хоть палку в землю воткни, на ней сразу яблоки завяжутся. Да и вообще, прижился у нас, оказалось, человек неплохой. Только от выпивки нос воротит, даже от вассейла на Рождество. Так-то вот, — с размаха он поставил в истории точку, но гостья тут же переправила ее в запятую.

— А что же миссис Хейкрофт? — не унималась Агнесс.

— Когда она по улице идет, Том сюртук скидывает и под ноги ей стелет, чтоб туфельки в луже не замочила.

Агнесс надолго задумалась. Она-то рассчитывала услышать совсем другую историю. Что-нибудь о маслобойке и о том, как дядюшка, ухмыляясь, уносит ее под полой длинного сюртука (но потом всегда возвращает, потому что он джентльмен). Что-нибудь о его склонности к розыгрышам, которая распространяются как на прихожан, так и на родню. Ведь не думает же он, в самом деле, что она сошьет то ужасное платье? Всего ведь шутка, правда?

Но картина вырисовывалась странная, а вкупе с тем, что наговорил ей мистер Хант, еще и зловещая.

— Выходит, он колдун? — спросила она неуверенно. — Или… как это… чернокнижник?

— Э нет, дочка, я хоть стар да сед, а из ума еще не выжил, — Хэмиш облизал ложку и протяжно рыгнул. — Как начну языком молоть, так его люди потом зададут мне жару! Такое устроят, что не приведи Господь.

Загадки множились, как кролики по весне.

— Его люди — это кто-то из духовной консистории?

Она представила, как архиепископ Йоркский приходит разбить Хэмишу единственное застекленное окно, но на этом у нее отказало воображение.

Старик осклабился.

— Вот и тебе чтоб никогда не узнать, кто они такие — его люди.

Больше от него ничего не удалось добиться, и в пасторат Агнесс вернулась в крайнем замешательстве.

По всему выходило, что ее дядюшка как минимум колдун, а может и того хуже — ведьмак.

3.

Агнесс поднялась по скользкой, истертой от времени лестнице и замешкалась на площадке, отделявшей восточное, более новое крыло от западного, где таился кабинет мистера Линдена. Осторожно подкралась к двери кабинета и, почувствовав чей-то недобрый взгляд, подняла голову. С тяжелых потолочных балок на нее взирали деревянные лица, какие встретишь разве что в древних церквях. Ангелы, бородатые святые и совсем уж непонятные существа, только глаза и губы видны из-за лиственного орнамента. Что, если они доносят дядюшке о незаконном проникновении на его территорию? Вдруг здесь все заколдовано? Напоследок Агнесс рискнула прислонить ухо к двери, надеясь расслышать, как бурлят котлы с зельями или попискивают в ретортах гомункулусы, гладкие, как новорожденные поросята. Но в кабинете было тихо. И нет ей доступа в его мир, и никогда не будет.

Она вернулась к себе спальню, но стоило ей войти, как комната вздрогнула завертелась так быстро, что ее вращение звоном отозвалось в ушах. Привычные предметы — туалетный столик, ширма, конторка — расплылись и потекли, стали призрачными, а осязаемым был только уголек, что горел у нее в груди. Еще немного, и он прожжет ее корсет, а платье вспыхнет, как ворох сухих листьев осенью. Чтобы не упасть, Агнесс вцепилась в балдахин и с отвращение его отпустила — бархат противно лип к ладони. Тогда она просто упала на кровать и плакала, пока не онемело лицо.

Почему-то ей вспомнились такие невзгоды, о которых давным-давно пора бы забыть — как очередная хозяйка выгоняет их с квартиры под свист жильцов, как папе подливают джин в кабаке, чтобы послушать его разглагольствования об искусстве, как ее хотят сдать в работный дом. И если это были не раны, а так, царапины, они все равно открылись и кровоточили, словно нанесли их вот только что. Только плохая христианка будет помнить злое, но от таких мыслей становилось еще горше.

Она подумала про Лавинию и про Ронана с Мэри, про то, как они прячутся среди камней, будь то мрамор или темные стены пещеры. Как они могут держаться так стойко после того, как несправедливо с ними поступили! На всякий случай, Агнесс обиделась еще и за них. Это было единственное, что она могла для них сделать. Она проклинала барона и мистера Ханта вкупе со всеми неизвестными ей лордами, которые потворствуют их злодеяниям. Да и у королевы Виктории тем вечером вспыхнули уши.

Но сильнее всех доставалось дядюшке. Оказывается, он еще и лжец! Отгораживается от нее молитвенником, а сам что делает? И как он смел пробраться к ней в голову и перетащить туда свою кафедру, так что ей повсюду — и снаружи, и внутри — слышится его суровый голос? Пусть убирается прочь! Не нужно ей ни проповедей, ни благодеяний! Хватит уже смотреть на нее холодными глазами, серыми, но вместе с тем прозрачными, как вечереющее небо, и улыбаться равнодушно, как взрослый докучливому ребенку, и отходить в сторону, если она окажется рядом. Его пальцы наверное так же пронзительно-холодны, как глаза, и тонкие черты словно подернуты ледяной коркой. Даже если все это маска, она настолько вросла в него, что под ней, наверное, ничего уже нет. Одни наслоения льда.

И если бы он позвал ее вытаптывать пшеницу на поле какого-нибудь драчуна, неужели она бы отказалась? Только он никогда ее никуда не позовет, а будет пичкать проповедями, пока она тоже не покроется инеем изнутри.

Надо сказать ему, что она о нем думает, но поскольку в настоящий момент Агнесс думала исключительно восклицательными знаками, едва ли ее риторика произвела бы впечатление на такого мастера споров, как мистер Линден. Разве что довериться высшим силам? Есть гадание, которое позволительно даже верующим — на Библии. Наугад открыть Писание и ткнуть пальцем в первую попавшуюся строку, она-то и даст ответ на вопрос. Но попытка может быть лишь одна, и Агнесс решила действовать наверняка.

Плеснув в лицо воды из кувшина для умывания, она взяла Библию. Расшитая бисером закладка отмечала книгу Иезикииля, на чью поддержку Агнесс так рассчитывала. Прежде чем как следует к нему воззвать, она мысленно изобразила пророка, который получился похожим на еврея-пирожника, снабжавшего пансионерок булочками Челси. Вместо лотка со сдобой Агнесс вручила ему посох, засаленный армяк поменяла на белую робу, зато оставила добродушную улыбку — не так страшно будет с ним общаться.

— Я ваша самая верная читательница, — с ходу заверила она пророка, молитвенно складывая руки. — Наверное, никто не читает вашу книгу так часто, как я.

Пророк приосанился.

— Но вы должны помочь мне, сэр! Укажите мне такой стих, чтобы я смогла уесть мистера Линдена. Ну, то есть сокрушить его члены, постыдить и жестоко поразить, — перешла Агнесс на более понятный ему язык. — Начинать, да?

Зажмурившись, она распахнула Библию и заскользила указательным пальцем по странице, пытаясь нащупать самую полезную строку. Может, тут? Нет, вот здесь.

Сначала стих показался ей таким же скучным и витиеватым как остальные, но потом…

Впервые в Библии говорилось о вещах, которые были ей не просто понятны, но даже интересны.

Ну надо же! И хотя вода в тазике для умывания не изменила цвет на красный, да и кусок пирога на тарелке, припасенный еще с ленча, не спешил размножиться, сомнений не оставалось — произошло настоящее чудо. И это чудо нужно было вызубрить.

4.

Увидев стол, выглядевший так, словно над ним пару раз встряхнули рогом изобилия, мистер Линден понял — дело неладно. Так воины древности заманивали противника на болото, прикрывая топи ворохами травы. С виду кажется, что твердая почва, а ступишь туда — и провалишься по горло.

Особенно подозрительно смотрелись румяные тосты, не размякшие от масла и не черные, как поджаренная подошва, какими они обычно получались у Агнесс. Компанию им составляло масло, все в перламутровых капельках влаги, и вазочка с апельсиновым джемом. Что за чертовщина? Да и улыбка племянницы не опустилась вниз, как это часто бывало, когда он входил в комнату, и ее книксен на этот раз был не дерганным, словно она пыталась одним рывком провалиться под пол и оказаться подальше от дядюшки. Ее скованность улетучилась точно также, как запах гари, уже который день витавший в столовой.

— Мне начинать волноваться? — на всякий случай уточнил пастор, отодвигая Агнесс стул.

Против своего обыкновения, девушка не вжалась в спинку, словно ожидая, что в нее полетит что-то тяжелое, но устроилась с комфортом и неторопливо разгладила юбки.

— С какой же стати?

— Ибо ты продала душу дьяволу? А он послал тебе животное-помощника, чтобы все это приготовить? — выдвинул гипотезу мистер Линден. — Не хочется, знаешь ли, пробовать хлеб, если тесто месил демон в обличье кролика. Это по меньшей мере не гигиенично.

Агнесс фыркнула.

— Что вы, сэр, я сама. Просто на этот раз я не старалась. А когда не стараешься, все получается само собой. Помогает, что руки не дрожат. Впрочем, вы все равно не оцените, у вас же пост…

— Был.

— В таком случае, чаю? — промурлыкала племянница, пока он намазывал на тост вязкий янтарь джема.

— С удовольствием. Только сначала поищу рог единорога, чтобы было чем заменить чайную ложку. На чем ты настояла чай, Агнесс? На цикуте?

— Зачем далеко ходить? Сгодилась бы и наперстянка. Она тут повсюду. Тоже ведь ядовитая?

— Да, очень, — согласился пастор. — Странно, что Господь вообще попустил ей расти.

— Цветок как цветок, — пожала плечами Агнесс. — Но пейте смело, сэр, ничего такого я не задумала.

Чай был «караванный», привезенный из Китая через Россию, черный, как смола, и с дымком. Закрыть глаза и представить, как потрескивают в костре ветки, когда усталые охотники останавливаются на привал, и среди них та женщина…

— Что же ты задумала? — рассеяно спросил мистер Линден.

— Хочу сыграть с вами в игру, — как будто издалека донесся ее голосок.

Видение исчезло, и священник недовольно поморщился.

— Я не любитель салонных игр, но если тебе так угодно, — с терпеливым вздохом он подтолкнул к ней свою чашку. — Ну, что же сделать этому фанту?

Агнесс постучала пальчиком по фарфору, звонко, словно птичка клювом.

— Для начала, перестать меня тиранить.

— Ты, надо полагать, о том платье? — вздохнул опекун.

— И о капоре.

Мистер Линден уже и сам подумывал, что проще извалять ее в дегте и художественно украсить перьями, чем обряжать в то рубище. Тем более, что девочка, похоже, и так встала на путь смирения. Подольститься к нему пытается, сдобрила свою просьбу тостами и превосходно заваренным чаем. Умница. Умение подстраиваться под чужие интересы, особенно интересы мужчин, вот лучше приданое, с которым ее можно спровадить в мир. Приходится признать — чем дальше, тем скучнее становится женская доля. Из глубокого детства Джеймс помнил, что когда-то дамы носили платья такие прозрачные, что сквозь них темнели соски, да еще и сбрызгивали ткань водой, чтобы лучше облегала фигуру. Теперь же прячутся в коконах бархата и скрипучего шелка, а волосы собирают в такие сложные прически, что страшно голову повернуть лишний раз. Агнесс, чьи интересы намертво запутались в клубке с пряжей, неплохо уживется в этом мирке, но для него она еще не готова. Слишком настоящая. Нужно исследовать ее душу, как горничные по утрам пересевают каминную золу в поисках угольков, и отыскав все яркое, мерцающее, живое, выудить и выбросить, оставив тусклый пепел. Вот тогда задача воспитателя будет закончена.

Что там говорил Хант? Взгляд со стороны?

Пусть так. Он все равно сделает из нее человека, потому что жить ей, как-никак, с людьми.

Даже если его принадлежность к этой привилегированной группе до сих пор остается под вопросом.

— Мне жаль, Агнесс, но я не собираюсь отменять свои распоряжения, — твердо сказал пастор, но опустил голову, чувствуя, как впились в щеки острые концы накрахмаленого воротника. Лучше не видеть, как замерзнет ее улыбка, которая только начала распускаться.

Он услышал, как Агнесс глубоко вдохнула.

— А я в свою очередь не собираюсь носить эти ужасти, — отчеканила она. — Ни сейчас, ни вообще.

— Вот как? — приподнял бровь дядюшка.

— А тканью, которую вы мне купили, можно только полы мыть. Да и то не в гостиной.

Такого священник не ожидал. Несмотря на ее тоненький голосок, созданный разве что для пререканий, но уж точно не для споров, ее неповиновение казалось не сиюминутным капризом. За ним ощущалась не обреченность ребенка, который пытается вставить словечко, хотя взрослые уже приготовили для него розги, но какая-то продуманность. Как любопытно.

Неторопливо поднявшись, мистер Линден поманил племянницу пальцем, и она подошла к нему почти вплотную. Он вслушивался в ее прерывистое дыхание, как врач вслушивается в хрипы больного. Ее щеки полыхали. Да, это был перелом болезни, тот кризис, когда становится ясно, выжжет ли тело из себя лихорадку или само сгорит с ней.

Надо помочь девочке.

Надо сломать ее окончательно.

Мистер Линден положил руку Агнесс на плечо и посмотрел на племянницу участливо, но не без строгости.

— Ты, стало быть, забыла, что сказано в книге пророка Исайи, — отеческим тоном заговорил он. — «За то, что дочери Сиона надменны и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью и гремят цепочками на ногах, оголит Господь темя дочерей Сиона и обнажит Господь срамоту их…»

Через тонкий хлопок платья он почувствовал, как ее тело покрылось гусиной кожей. Она страшится своей выходки и наверняка мечтает о том, как бы отступить с наименьшими потерями. Не рассчитала сил, в ее возрасте простительно. Для приличия все же стоит пожурить ее за дерзость, а потом уже отпустить…

Агнесс подняла на него ясные глаза.

— Сказано, дядюшка, — согласилась она. — Но вот что нам говорит пророк Иезикииль — кстати, он мне уже как родной! Так вот, пророк Иезикииль говорит нам: «И надел на тебя узорчатое платье, и обул тебя в сафьяные сандалии, и опоясал тебя виссоном, и покрыл тебя шелковым покрывалом. И дал тебе кольцо на твой нос и серьги к ушам твоим и на голову твою прекрасный венец.» Так-то вот. Кольцо в нос мне незачем, но от шелкового покрывала я не откажусь. Или хотя бы чего-нибудь шелкового.

От ее спокойной, выверенной дерзости его бросило в жар. Как она посмела? Точнее, как она посмела? Как у нее это получилось?

Мистер Линден прищурился.

— Ты, верно, не дочитала Иезикииля до конца. Ибо написано далее: «Ты понадеялась на красоту твою, и, пользуясь славою твоею, стала блудить.»

— Грешна, не дочитала, — Агнесс покаянно постучала кулачком в грудь. — Но там так много незнакомых слов! Например, блудилище. Это что еще за место?

Белый платок, всегда завязанный туго, вдруг показался ему настоящей удавкой, и мистер Линден механически потянулся к нему, но опомнился и сильнее сдавил ей плечо, даже встряхнул ее легонько.

— Тебе рано об этом знать!

— Нет, по общему-то смыслу понятно, что это место, где творится блудодейство, — нараспев размышляла Агнесс. — А что такое блудодейство?

— Я н-не вполне уверен…

— Для него нужны чресла и девственные сосцы, — подсказала племянница, — но я никак не разберусь, где все это у людей и как этим пользуются. Может, вы мне объясните?

— Не суть важно! Посыл книги понятен и без таких… эмм… тонкостей. Самое главное там конец.

— Какой конец? Вот этот? «Я восстановлю союз Мой с тобою, и узнаешь, что я Господь…

— …для того, чтобы ты помнила и стыдилась! И чтобы вперед нельзя было тебе и рта открыть от стыда…

— … когда я прощу тебе все, что ты делала», говорит Господь Бог.

Тяжело дыша, они уставились друг на друга, как два волшебника, у которых в разгаре битвы закончились заклинания. Агнесс трепетала, но не от страха, как ему казалось в начале, но от азарта. Азарта охоты. Агнесс заманила его в ловушку и обыграла в пух и прах, сразила его же мечом. И ее улыбка, уже не робкая, а торжествующая, показалась ему такой знакомой, что он едва удержался, чтобы не припасть к ней губами, впитывая почти забытый вкус — юности, ликования, победы!

Как будто ничего не произошло.

Но эта мысль всегда отрезвляла, и сейчас тоже обдала его холодом. В тот же миг он осознал, как непозволительно близко подобрался к женщине. Да еще такой хорошенькой.

«Где тут женщина? Неужто эта пигалица, малолетняя воспитанница?» возмутился разум, но тело с ним заспорило, да так рьяно, что мистер Линден решил ретироваться, прежде чем… прежде чем он и другую руку ей на плечо положит.

Для начала.

Попятившись, он убрал руку за спину, словно не желал видеть настолько грешную конечность, а затем отвесил племяннице жесткий, почти геометрический поклон.

— Мне нужно спешить, мисс Тревельян. Возникли кое-какие дела.

Но когда он повернулся к двери, Агнесс позвала его тихо:

— Дядюшка, постойте.

— Дитя мое?

Будучи доброй христианкой, Агнесс не в силах была наблюдать, как враг уползает с поля битвы на раздробленных ногах, хрипя и стеная.

Не лучше ли сразу его добить?

— Это были четыре стиха из книги Иезикииля. Начинайте счет, сэр: леди Мелфорд, леди Мелфорд, леди…

5.

На крыльце Джеймс Линден прислонился к стене, ощущая даже через плотную ткань сюртука шершавые камни и застывший в них вековой холод. Жаль, что он не монах-католик, а то взял бы многохвостую плеть и отхлестал себя, чтобы утопить в боли грешное желание. Но столь чувственные излишества не подобают англиканцам. Значит, нужно стиснуть зубы и терпеть.

Еще полбеды, если бы он хотел обладать ею, ведь похоть присуща всем мужчинам, к какому бы народу они не относились. Так он ведь хотел играть с ней, играть вновь и вновь, задавая ей невыполнимые задания, чтобы она отвечала ему тем же. А это желание чужое, с той, с темной стороны. В этом Джеймс не сомневался. Иначе почему ему так хорошо?

Пошатываясь, он направился к кухне и буквально ввалился в дверь, напугав своим внезапным появлением миссис Крэгмор, которая уютно устроилась в кресле и щипала курицу.

— Мадам, это вы надоумили мисс Агнесс дерзить мне? — прорычал он, вцепившись в дверной косяк.

— Никак в толк не возьму, о чем вы, сэр.

— Вы подрывали в ее глазах мой авторитет опекуна и пастыря? Отвечайте же!

— Мистер Линден!

— Миссис Крэгмор!

— Джейми!!!

— Няня?

— А ну-ка положи все на место! — завопила старуха, потрясая курицей, как пращой.

Виноватая тренькая, ложки и вилки начали опускаться в выдвинутые ящики буфета, а вертел, взмывший под самый потолок, упал прямиком в желобки над камином и покрутился там, чтобы насаженный на него кусок мяса повернулся к огню недопеченной стороной.

Мистер Линден смущенно откашлялся.

— Вот так-то лучше, — обрадовалась бывшая нянька. — Сказывай, что там меж вами стряслось.

Пришлось пересказать ей события этого утра, хотя и с небольшими купюрами. Досада Джеймса развеселила старуху еще пуще, и она расхохоталась, хлопая себя по мягким полным бедрам.

— Ну, паршивка, как тебя облапошила! И поделом тебе, Джейми. Давно пора сбить с тебя спесь. А то ходишь с постным видом, будто на крестном ходу, аж смотреть на тебя тошно. Тьфу! А какой был славный мальчишечка…

— Ты рассказывала ей о моем детстве? И обо всем… этом, — он недовольно покосился на блюдце, которое одиноко кружило над буфетом, словно никак не могло вспомнить, на какой полке стояло.

— Ни словечка ей не говорила, видать, сама догадалась. Оно и понятно, ты ведь так и ел ее глазами с самого первого дня.

— Я? — обомлел священник.

— А кто ж еще? Будто я не вижу, что тебе так и зудит с ней поиграть. Чего дуешься? Такова уж твоя природа.

— Ты ведь помнишь, чем дело закончилось в последний раз, когда я полагался на свою природу, — проговорил мистер Линден, но старая нянька его не слушала.

— Вот и славно, — радовалась она. — Уж теперь-то никто из вас не сунется ко мне на кухню! Будете друг дружку гонять, как в той балладе.

Пастор разом помрачнел.

— подытожил он, пристально глядя на няньку.

Миссис Крэгмор невозмутимо закивала.

— А что, было бы недурно.

— Она моя племянница.

— Двоюродная, — парировала старуха. — Так за чем дело стало? Закон не воспрещает вам жениться. А ежели по совести, так она тебе и вовсе не родня.

— А вот об этом лучше мне не напоминать.

Заметив, как задели Джеймса ее слова, она швырнула курицу на стол, подняв вихрь белых перьев, и, вытирая руки о фартук, подошла к молочному сыну. Сочувственно погладила его по плечу.

— Полно тебе убиваться, Джейми, все прошло и быльем поросло. А мисс Агнесс славная девчушка, уж сумеет тебя утешить. Ты и думать позабудешь о той другой.

— Разве можно о ней забыть?

Нянька не отвечала, только смотрела на него, подперев кулаком дряблую щеку. Но Джеймс и не ждал ответа. Быстрым шагом он направился прочь, потому что ему предстояло совершить самый непедагогичный поступок в своей жизни. Оснований для него не было никаких. По всем человеческим правилам зарвавшаяся племянница заслужила по меньшей мере отсидку в чулане на хлебе и воде. А вот по тем, иным правилам…

А по ним она заслужила кое-что похуже. Даже в сказках от девиц требуется работать, не огрызаться и бодрым голосом отвечать «Со мной все отлично», даже если они умирают от усталости. А нахальные ленивицы рискуют вернуться из волшебного мира в виде костей, постукивающих в коробке.

В сущности, те же правила, что и у людей.

Но Джеймс знал, что есть и другие сказки, где женщины тоже не всегда выигрывают, но всегда состязаются, отвечая на вызов дерзким смехом. Знал, потому что в одну из таких сказок ушла его мать. И хотя бы поэтому Агнесс заслужила, чтобы побежденный сложил к ее ногам драгоценные дары.

Правда, в мире людей за ними придется срочно скакать в Харроугейт.

6.

После победы в словесном поединке Агнесс пряталась в саду, опасаясь, что дома ее поджидает дядя в окружении длиннобородых пророков и с библейскими цитатами наготове. Второй раунд им с Иезикиилем не выдержать.

Перед ланчем она юркнула в спальню, чтобы подготовить к вечеру свое единственное платье на выход, прогладить его и возможно даже расставить, потому что оно немилосердно давило под мышками.

Но в комнате ее ожидало чудо. Чудо цвета июньских листьев, когда сквозь них просвечивает жаркое солнце. Чудо, сшитое из лучшего китайского шелка по лучшим парижским лекалам. Зеленое платье с узенькой талией, мыском спускающейся на пышную юбку, со множеством узких оборочек, украшающих лиф и рукава, — сколько же труда нужно, чтобы нашить все эти оборочки, и сколько труда, чтобы вышить платье белым по зеленому тонким узором! Платье сияло, как летняя мечта, и Агнесс не могла поверить в его реальность, даже когда Агнесс прижалась щекой к шелку, наслаждаясь его прохладной гладкостью. Даже когда примерила платье и убедилось, что оно сидит — будто по мерке сшито, и что в нем она выглядит стройнее (еще бы, ведь оборочки на лифе придают бюсту несуществующий объем!), и свежее, и ярче! К платью прилагалась изящная шляпка: снаружи — зеленая, изнутри — белая, украшенная магнолией и белыми лентами. И пара новых перчаток. И алая наперстянка, выскользнувшая из складок зеленого шелка…

Наперстянка.

Тут везде растет наперстянка…

Но почему-то дядюшка принес ее с собой и приложил к своему подарку.

К своему чудесному, изумительному, щедрому подарку.

Он проиграл — и признал свой проигрыш.

Прежде, чем выйти из комнаты, Агнесс приколола алую наперстянку себе на грудь. Вместо брошки. И пожалуй, цветок смотрелся красивее, чем любое ювелирное украшение. Хотя бы потому, что Агнесс знала: к нему прикасался Джеймс…

Преодолев смущение, она постучалась к нему в кабинет, но дядюшка прокричал, что у него сегодня неприемный день, но если ей нужно заказать требу, пусть просунет под дверь записку и два шиллинга. На этом и расстались.

Ужинали у миссис доктор Билберри по старинке, еще до заката солнца, чтобы гостям потом не пришлось возвращаться домой в потемках («и чтобы сэкономить свечи», читалось в раздраженном взгляде Милли). О дороге в пасторат Агнесс не беспокоилась. Расщедрившись, мистер Линден распорядился достать из сарая экипаж и привести его в порядок — смазать колеса, стряхнуть паутину с сидений, обновить потрескавшийся лак. Экипаж дядюшки был, конечно, попроще, чем роскошное ландо Лавинии, но племянница все равно обрадовалась и попросила Диггори сделать несколько лишних кругов вокруг их городка. Радовало ее и то, что дядюшка больше не заикался о квакерском капоре.

Но, как выяснилось тем же вечером, в обстановку дома миссис Билберри эта несуразная конструкция вписалась бы куда лучше, чем новая шляпка и платье Агнесс. Снаружи двухэтажный дом был отделан штукатуркой под кирпич, но внутри он был фахверковым, с толстыми глинобитными стенами и выпирающими ребрами балок. Нескладная служанка проводила Агнесс в столовую, где ее поджидали миссис и мисс Билберри. Обмениваясь с ними любезностями — натянутыми и довольно нервными, причем с обеих сторон — гостья успела оглядеться. Обоев на стенах не было, лишь густой слой терракотовой краски, модной лет двадцать назад. Мебель тоже была старой, с продавленными сидениями. В зеркале над камином отражались цветы из бумаги, упрятанные под стеклянные колпаки, сам же камин был прикрыт аляповатым панно. Только ковер на полу был подозрительно новым — его явно стелют только перед приходом гостей. По сравнению с этими апартаментами, даже пасторат казался олицетворением домашнего уюта.

Бедная Милли! Агнесс горячо пожала ей руку, но девушка отвела глаза. Всем своим видом она походила на мученицу, которая уже взошла на костер и только ждет, когда подожгут сухие ветки.

Как только дамы заняли свои места за столом, все та же служанка принесла ужин — холодную ногу, некогда принадлежавшую поджарой, очень спортивной овце, картофель и пирог с голубями. Пирог производил сильное впечатление — сквозь толстую корку торчали обуглившиеся птичьи лапки, и казалось, что если смотреть на них пристально, они задергаются. Разгрузив поднос, служанка сбегала за чаем, после чего осталась стоять в дверях, на случай если дамы «еще чего захочут».

— Мы взяли Фэнси из работного дома, — пояснила миссис доктор, когда горничная оглушительно высморкалась себе в фартук. — Там их не учат хорошим манерам.

— Зато они дешевы. Да, maman?

— Я хотела дать бедняжке шанс, — не смутилась вдова. — Куда их девать, как подрастут? Не на улицу же выгонять. Кушайте, мои милочки.

По торжественному случаю миссис Билберри накрутила на голове огромный тюрбан, с которого свисало длинное страусиное перо, тоже побитое молью, как и все в этом доме. Милли надела серое платье с отложным кружевным воротников, гладко зачесала волосы и пропустила две косички под ушами — а-ля Клотильда, любимая прическа королевы. Ее простая элегантность смутила Агнесс и заставила устыдиться и своих буклей, и платья с алым пятнышком на корсаже.

— Все очень вкусно, миссис Билберри, — промямлила она. — Спасибо.

Беседа не клеилась. Точнее, клеилась, но в одностороннем порядке: обе девушки молчали, пока миссис Билберри посвящала новенькую во все хитросплетения приходской жизни, не забывая поведать, кто из общих знакомых получает сколько фунтов годового дохода и из чего складывается сия сумма.

Последовал десерт — вездесущий кекс с тмином, король провинциальных чаепитий, — и в столовую гуськом вошли остальные члены семьи: двенадцатилетний Сэм, девочки-погодки Бетти и Летти, и Эдвард, унылый карапуз с перевязанным ухом. Девочки присели, мальчики шаркнули ножкой. Когда от кекса остались крошки на блюде, детей выдворили в детскую, и Агнесс услышала, как они беснуются на втором этаже.

Тем временем миссис доктор продемонстрировала ей свои сокровища, одно за другим. Сначала на скатерть легли серебряные «апостольские» ложки — подарок Милли на крестины (из двенадцати остались только четыре, и по вздоху мисс Билберри стало понятно, куда девались остальные). Вслед за ними появились акварели Милли, гербарии, собранные Милли лет пять тому назад, портрет спаниеля, который Милли вышила берлинской шерстью, и, наконец, вязаные крючком салфетки-антимакассары. Ими маменька особенно гордилась.

— Джентльмены очень обожают помадить волосы.

— Мистер Холлоустэп так просто натирает их куском сала, — поддакнула Милли.

— А потом на спинках кресла остаются жирные пятна, но антимакассары помогают сберечь обивку. Такая экономия, мисс Тревельян! — ликовала вдова. — Мистеру Холлоустэпу повезло, что ему достанется хорошая хозяйка, да и Милли повезло с женихом. Пускай у нее нет родственников, которые одевали бы ее в шелка, зато теперь поживет в довольстве и достатке.

Милли не просто поднесла чашку к губам, но прикусила ее край, и Агнесс испугалась, что фарфор сейчас треснет. Она тоже отхлебнула чаю. После каждого глотка во рту оставался металлический привкус — наверное, разбавлен какой-то гадостью или подкрашен медянкой. О таком часто пишут в газетах.

— По-вашему, maman, семейная жизнь сводится к одному лишь достатку? — холодно спросила Милли.

— Нет, но это ее важный компонент. Берите пример с нашей леди Мелфорд, милочки. Вот кто выгодно обстряпал свой брак — из простолюдинок в знатные дамы.

Агнесс не сразу поверила услышанному. Лавиния — не леди по крови? Да она же воплощение аристократизма! Ее манеры исполнены достоинства, а вены на запястьях такие голубые, что в них может течь только благородная кровь (учитывая, что самой Агнесс приходилось подрисовывать вены синим карандашом, это обстоятельство вызывало у нее особый трепет).

— Разве она не родилась леди? — подала голос гостья. В основе ее мира только что расшатался кирпичик.

— Она-то? Как бы не так. Дочка управляющего усадьбы, а уж мнит о себе! Ну еще бы, с детства росла в Линден-эбби, с господскими детьми, покойный граф в ней души не чаял — нанимал ей учителей, подарками задаривал, даже лошадь купил. Ничего не скажешь, втерлась в доверие. Она еще пигалицей была, когда…

Повествование остановилось так резко, что едва не сбросило седока — то есть, саму миссис Билберри.

— …когда граф разочаровался в поведении одной своей дальней родственницы.

Агнесс поняла, кто стоит за эвфемизмом, но от любопытства забыла обидеться.

— Леди Мелфорд росла с моим дядей?

— И с его старшим братом Уильямом. Если бы у Милли были такие покровители, она уж верно знала бы свое место и взирала бы на них с почтением. А эта вертела обоими, как хотела. Даже охотилась с ними, как ровня. Они часто на охоту ездили и всегда втроем. Ходили слухи… но вам, мои милочки, рано еще о таком знать.

Миссис Билберри пригубила чай.

— Родители, конечно, радовались, что не нужно ни фартинга тратить на дочь. Они как раз деньги откладывали, чтобы купить сыну патент на офицерский чин. А Дик тот еще был ветрогон, все подучивал сестричку стрелять и скакать, да притом в мужском седле. Видите, мисс Тревельян, что там за семья?

— Они нам деньги одалживали, — напомнила Милли.

— А твой отец денно и нощно сидел у постели Дика, когда тот слег с оспой, — парировала маменька. — Представляете, заболел через два месяца после покупки патента! В казармах началась эпидемия. Ему бы в госпитале отлежаться, но мать так над ним тряслась, что увезла домой. На глазах родителей он и умер.

Миссис Билберри выдержала драматическую паузу.

— Господи, как же их жаль! — воскликнула Агнесс.

— Конечно, крушение всех надежд. А деньги за патент им, естественно, не вернули.

— Снова о деньгах, — простонала Милли.

— Вот у тех, кто не думает о деньгах, их никогда и не бывает, — попеняла ей миссис доктор. — Деньги любят, когда к ним с уважением. Взять, опять же, нашу мисс Лавинию. Они с матерью сразу призадумались, как бы окрутить господ из Линден-эбби. Ведь и старый граф на нее засматривался, и ваш дядя Уильям — его супруга родами скончалась, так мисс Лавиния все с его сынишкой возилась, мальчик за ней по пятам ходил.

— А мой дядя Джеймс?

— И он тоже.

Агнесс глотнула чаю, чтобы удержаться от дальнейших расспросов. Но этот образ уже не отпускал ее — мистер Линден и Лавиния идут рука об руку. Смеются. Наклоняются друг к другу. Она поправляет ему черные кудри. Его губы щекочут ей шею.

Чай стал таким горьким, что Агнесс едва не подавилась. Закашлялась, прикрывая рот. Как кстати! Сразу понятно, откуда взялись слезы. А не из-за… это же невозможно!

Она ревнует?

Но кого к кому?!

— Не переживайте, мисс Тревельян, — утешала миссис Билберри, энергично хлопая ее по спине. — Бог миловал вас от такого родства. Сначала Уильям Линден скончался от апоплексического удара, а ведь совсем молодой был, едва тридцать исполнилось! Твой отец, Милли, советовал ему не налегать на ростбиф и мадейру, но какое там — ел за пятерых. А когда с охоты привезли хладный труп, слег сам граф. Мистер Линден остался душеприказчиком отца и опекуном малютки Чарльза, одиннадцатого графа. Заодно и сан принял, чтобы имущество не разбазаривать — ведь хозяева Линден-эбби обладают правом назначать приходского священника. А тут и десятина, и церковные земли остаются в семье. А десятина в наших краях роскошная…

— Про десятину мне уже объяснили, — вставила Агнесс. — Подробно.

— А если бы Чарльза не стало — дети так часто мрут, я вот тоже двоих схоронила, — все состояние досталось бы мистеру Линдену. Вот это удача так удача! Я ведь забыла упомянуть, что младшего сына граф не жаловал — то ли из-за его учености, то ли еще по каким-то причинам, — вдова тонко улыбнулась. — А ему вдруг такая удача. Тут бы мисс Лавинии и выскочить за мистера Линдена замуж, но ей подвернулся улов покрупнее — барон Мелфорд, усадьба в Йоркшире и особняк в Белгравии, тридцать тысяч годового дохода! Говорят, старик увидел, как она скачет по полям, и влюбился до одури. Но я вам скажу, милочки, не зря она нарезала круги по его полю! — изрекла миссис Билберри тоном судьи, посылающего воровку на виселицу.

Скрипнул стул. Не говоря ни слова, Милли встала и вышла из столовой. Повисло неловкое молчание.

— Милли утомлена, — прокомментировала миссис Билберри. — Такие треволнения перед свадьбой.

— Да-да, — согласилась Агнесс. — Ой, а знаете что? Пойду-ка я посмотрю ее приданое.

Вдова опять оживилась. И когда десять минут спустя Агнесс все таки вырвалась из столовой, то успела узнать, сколько шиллингов и пенсов стоила каждая сорочка и шаль Милли.

7.

Спаленка находилась на втором этаже, куда вела узкая скрипучая лестница. Дверь отворилась, но не сразу — Милли приводила себя в порядок. К губам она прижимала скомканный платок, лицо блестело от слез и почему-то лоснилось от пота, хотя в комнатке было холодно, как в шахте. И так же темно. Не без удивления Агнесс отметила, что одно из двух окон заложено кирпичами и кое-как задрапировано занавеской.

Наверное, из-за этого тут такой неприятный запах. Какой-то кислый.

При свете сальной свечки, которую торопливо зажгла Милли, гостья разглядела скудную обстановку — узкая кровать без балдахина, ветхая мебель, на полу красно-зеленый кидминстерский коврик, истертый до дыр. Но все это было чистым, даже болезненно чистым — за такой чистотой чувствуется ломота в коленях и пальцы, покрасневшие от соды и ледяной воды. Лишь в одному углу лежала бесформенная груда, прикрытая лоскутным одеялом. Приданое.

— Вы, верно, удивлены, мисс Тревельян, что я принимаю вас в спальне, — мужественно начала Милли. — Но у нас на севере спальня часто служит комнатой для приемов. Это в порядке вещей.

— Ничего, мисс Билберри, мне тут больше нравится. Как-то уютнее, что ли, — соврала гостья. — Только зовите меня по имени.

— С удовольствием, но…

— Что такое?

— Я не думала, что ты предложишь, — смутилась Милли, терзая платок. — Ты настолько выше меня, Агнесс.

— Я-то?

— Да, ты. У тебя хорошее образование, ты племянница ректора Линдена и кузина одиннадцатого графа. В любом случае, я ценю твою снисходительность.

Есть люди, которые, сидя в ванне или прогуливаясь по садовой дорожке, ведут нескончаемые споры с воображаемыми оппонентами. По-видимому, оппоненты Милли были крайне въедливыми. Неудивительно, что любую беседу она начинала с не высказанного ни кем аргумента, который затем увлеченно опровергала.

— Милли! Мы с родителями переезжали из города в город, прячась от кредиторов. С какой стати мне важничать? Давай лучше посмотрим твое приданое.

— Не надо, — остановила ее Милли. — Честно говоря, я удивлена, что мистер Холлоустэп купил все готовое. Иногда он приносит мне свои рубашки, чтобы я их заштопала. Проверяет на домовитость.

— Он настолько практичный?

— На день Святого Валентина он подарил мне ветчину.

Агнесс потрясенно молчала. Неужели бывают такие черствые души?

— А вот мистер Лэдлоу всегда дарил цветы.

— Помощник аптекаря?

Мили судорожно кивнула.

— Скажи, Агнесс, у тебя есть кавалер?

«Нет», собралась ответить Агнесс, но так и застыла с приоткрытым ртом. Ведь не может же Ронан быть ее кавалером? Конечно, нет! Он не позирует ей для картин и не помогает ей мотать шерсть, он еще ни разу не написал стихотворение ей в альбом и не сопровождал ее в театр. Но почему же ей так хочется, чтобы он был с ней рядом? Даже сейчас.

— Да, — сказала она удивленно. — Да, есть.

Но Милли не дала ей развить тему.

— И у меня тоже. Это мистер Лэдлоу… Эдвин. Он был подмастерьем отца, почти что членом семьи. Мы с ним даже обвенчались! Ну, понарошку. Прочитали из «Книги общей молитвы» и надели друг другу на палец дужку ключа. Но все равно… А потом отец умер, и мы узнали, что последний год он практически не ездил по пациентам, а все в игорные дома… Эдвину пришлось нас покинуть. Дальний родственник выхлопотал ему место в Эдинбургском университете. Мы же… нет, поначалу соседи нам помогали, но мама про них такое могла сказать, что… они постепенно перестали. Пришлось на всем экономить. Вот как думаешь, почему тут нет стекла? — она указала на слепое окно.

— Треснуло?

— Да нет, сами вытащили. Чтобы не платить налог на окна. Ведь если их в доме больше шести, нужно раскошелиться… Знаешь, как мне надоело так жить?

— Да уж могу представить.

— А потом ко мне посватался мистер Холлоустэп. Посулил маме, что заплатит взнос за обучение Сэма и устроит девочек в школу. Что мне оставалось делать? Мама так меня просила. Я написала Эдвину, даже ключ тот приложила. А Эдвин примчался из Эдинбурга, все бросив, не сдав экзамены… В итоге его отчислили. Хорошо хоть мистер Гаррет взял его в аптеку! Но лучше бы он совсем не приезжал! Все равно нам не быть вместе.

Милли побледнела и отерла пот с лица.

— Так сбегите в Гретну Грин, — посоветовала Агнесс, любительница романов, где каждый второй брак начинался с романтического побега.

— Это испортит нам репутацию. Мне и моей семье. А за потерю репутацию у нас наказывают… ох, Агнесс, ты даже не представляешь, как.

В памяти всплыл позорный столб. Но, верно, все же не так. Или..?

— Будь вы героями баллады, — Агнесс вспомнила уроки миссис Крэгмор, — вы с Эдвином умерли бы сразу после твоей свадьбы, а из ваших могил выросли бы розы и переплелись в знак вечной любви.

— Скорее уж мистер Холлоустэп обнесет мою могилу забором и повесит табличку «Частная собственность», — горько усмехнулась Милли.

И опять промокнула лоб платком.