Глава 7

Мое сердце!

Оно кажется мне слишком большим для маленького пространства за грудной клеткой. Оно стучит так громко, что хозяин, следующий за мною на свет фонаря, которым я освещаю наш путь, наверное, слышит его биение.

— Остановись-ка здесь, мой мальчик! — тихо произнес он, взял у меня фонарь и высветил надпись на стене с названием улицы. — Улица Душ, — пробормотал он. — Да, это здесь.

Оставив фонарь у себя, он свернул в переулок.

И мне осталось лишь поспешать за ним, от страха то и дело оглядываясь по сторонам. Улочка была узкая, и, когда хозяин держал фонарь высоко, мрак рассеивался. Но как только мы проходили вперед, тени за нашими спинами снова сгущались и наступали нам на пятки, скрывая страшных призраков, готовых наброситься на тех, — кто был так неосторожен, что явился сюда в этот ночной час.

Сначала я попытался прогнать злых призраков жестом, принятым у цыган, но тут же, поймав на себе удивленный взгляд хозяина, перекрестился. Тогда маэстро громко рассмеялся, впрочем вполне добродушно.

— Прибереги свои магические знаки для того, чтобы отразить напасти этого мира, Маттео! Зло, которое в сражениях и войнах причиняют друг другу люди, куда страшнее того зла, что могут предложить потусторонние силы!

Мы подошли к малозаметной двери в стене. Очевидно, хозяину она была хорошо известна. Это была дверь покойницкой городской больницы Аверно.

— Подержи-ка сумку, Маттео.

Он протянул мне большую сумку, в которой лежали его рабочие инструменты, бумаги, пергаменты и мелки.

Я совсем недавно стал его личным слугой, но уже понимал, что это большая честь. Перекинув ремень через плечо, я обеими руками крепко прижал тяжелую сумку к себе. Хозяин поднес фонарь к лицу и постучал в дверь. Нам пришлось подождать. В столь поздний час сторож мог уже спать или же был мертвецки пьян. Ведь после захода солнца никто уже не приходил в покойницкую забирать мертвецов.

Маэстро поднял кулак и постучал сильнее. Прошло несколько минут. Потом в двери открылось зарешеченное окошко. Мы увидели за ним мрачную физиономию привратника.

— У меня есть разрешение от магистрата на исследование трупов!

Маэстро достал из рукава документ и предъявил его.

— Кто ты такой?

Сторож смотрел из-за решетки с тем видом превосходства, который часто встречается у людей, наделенных какой-нибудь малой властью.

— Леонардо. Инженер и… художник. Из местечка под названием Винчи.

— Винчи? Никогда о таком не слыхал.

— У меня есть еще один пропуск, — тихо произнес маэстро, — и этот пропуск позволяет мне заходить туда, куда я захочу. А на нем личная печать Борджа.

Привратник так и отпрянул.

— Валентино, — продолжал маэстро, не меняя выражения лица. — Чезаре Борджа. Должно быть, тебе доводилось слышать о нем?

Последнее слово он произнес скорее ласково, чем грозно.

Привратник отворил дверь прежде, чем маэстро успел перевести дыхание. И поклонился так низко, что чуть лоб не расшиб о каменный пол.

Когда мы вошли, маэстро подмигнул мне.

Я возликовал. В эти первые недели своей службы у него я еще не всегда понимал его настроение. Еще не привык к тому, что он надолго погружается в размышления и в это время почти не говорит, не ест и не спит. Еще не приспособился к его занятиям и привычкам.

 

Глава 8

Мы очутились в маленьком дворике.

Мне никогда не приходилось бывать в подобном месте. Там стоял запах тухлятины, который не могли смягчить ни мыло, ни ароматные травы, ни ладан.

Это был жуткий запах смерти.

Похоронные обычаи кочевых народов отличаются от похоронных обычаев оседлых жителей. Если умирает цыганский вождь или любой всеми уважаемый человек, его кибитку сжигают вместе с телом покойного.

Так и бабушкина кибитка отправилась в мир иной вместе с ее душой. А перед этим мою бабушку, единственного человека, который заботился обо мне за неимением других родственников, положили в эту кибитку, обрядив в традиционную одежду и усыпав травами и цветами. А орудия ее ремесла — котелок для приготовления настоек и отваров, ложечки, весы и книжку с рецептами — сложили в деревянный ящик и закопали этот ящик неподалеку от того места, где она умерла.

После смерти бабушки я отверг все предложения сородичей разделить с ними кров. Днем предпочитал бродить в одиночестве, а ночью забирался под чужие кибитки и спал там вместе с собаками, согреваясь их теплом. Помню острое чувство голода, которое не оставляло меня никогда, несмотря на доброту сородичей и их готовность делиться со мной едою. Вечно пустой желудок постепенно приучил руки хватать все, что только годится для его заполнения. Стоило кому-то оставить открытой дверь кухни или без присмотра прилавок на рынке, как я оказывался тут как тут. Ничто съедобное не ускользало от меня. А если доступной еды не было, тоже не беда: я быстро научился отмыкать замки кладовых и амбаров. Так голод заставил меня овладеть навыками мелкого воришки.

Именно воровской талант привлек ко мне внимание Сандино, который втерся в мою жизнь и втянул меня в свою разбойничью шайку. Так я роковым образом оказался причастен к его миру коварных интриг и убийств.

Теперь мы с маэстро ждали во внутреннем дворике этого дома смерти, а привратник смотрел на нас со смесью страха и любопытства.

Хозяин поставил фонарь на землю и уставился на звезды, бормоча себе под нос их названия:

— Кастор и Поллукс, а рядом великая Венера. А эти?.. Неужели?.. Но ведь в это время года для них уже поздновато занимать такую позицию, да еще и в этой фазе Луны…

Он вытащил маленькую записную книжку, которую постоянно носил на поясе, и начал делать в ней какие-то пометки.

Разглядыванье звезд и бормотанье себе под нос еще пуще напугали привратника. В этом бормотанье ему, видимо, чудились какие-то заклинания, а сам маэстро, в длинном плаще, наброшенном на плечи ради укрытия от ночной прохлады, должно быть, казался ему похожим на колдуна. Привратник хорошо понимал, что мы пришли сюда не для того, чтобы забрать труп родственника или близкого человека, ведь у нас не было с собой ни гроба, ни носилок. Но ужас, который наводило само имя Борджа, удерживал его от любых вопросов.

Привратник потянул за ручку ночного звонка, проведенного во внутренние помещения больницы. Больница в Аверно находилась в ведении монашеского ордена Святого Сострадания Христова. Прошло несколько минут, и мы увидели приближающегося к нам монаха.

Благодаря кожаным сандалиям он передвигался бесшумно, и серый цвет его рясы сливался с ночным мраком. На голове его был капюшон. Факелы, развешанные вдоль длинной стены больницы, отбрасывали неровный свет на его лицо.

Отец Бенедикт представился хозяину как лицо, отвечающее за покойницкую. Он с явным интересом разглядывал и хозяина, и меня самого. Потом взял у хозяина и пропуск, подписанный Борджа, и пропуск из магистрата и тщательно изучил оба документа.

— Этот документ, подписанный Чезаре Борджа. Достопочтенным… — Показалось ли мне, что последнее слово он произнес как-то не так? — Герцогом Валентино и князем Романьи, дает вам право посещать замки и крепости в Романье и других областях, находящихся под его властью.

— Да, это так, — наклонил голову маэстро.

Монах взял пергамент и прочел его вслух:

— «Настоящий приказ адресован всем нашим лейтенантам, кастелянам, капитанам, кондотьерам, офицерам, солдатам и всем их подчиненным, а также всем, кто читает этот документ. Обратите внимание на следующее. Нашему любимейшему архитектору и главному инженеру Леонардо да Винчи, который является обладателем этого пропуска, поручена инспекция дворцов, замков и крепостей во всех наших областях с целью выяснения их нужд и поддержания их в надлежащем состоянии согласно его рекомендациям. Мы приказываем и повелеваем всем обеспечить вышеназванному Леонардо да Винчи, ему самому и его спутникам свободное перемещение и проход без уплаты каких-либо налогов и пошлин и без каких-либо помех и препятствий. Все обязаны приветливо встречать его и не мешать ему производить любые измерения и исследовать все, что он пожелает. Мы желаем также, чтобы для полнейшего осуществления нашего поручения ему были предоставлены продукты, материалы и люди, которые ему могут понадобиться, и чтобы ему были оказаны всяческая помощь и содействие и проявлено полное благоприятствование».

Монах поднял глаза:

— Но это не замок и не крепость.

— И все же это здание находится под его властью, — заметил мой хозяин.

— Мы осведомлены об этом, — спокойно сказал монах.

Последовало молчание.

Тиранический характер режима Чезаре Борджа, особенно ужесточившийся при новом губернаторе Романьи, генерале Рамиро де Лорка, был известен во всей Италии. Этот Рамиро де Лорка, выполняя приказ князя навести порядок на местах, пока его армия занята покорением остальных провинций Центральной Италии, навел ужас на всю округу. Он устраивал публичные пытки и казни, которые только усиливали всеобщий страх и ненависть по отношению к семейству Борджа. Нужно было быть очень смелым человеком, чтобы так решительно противостоять могущественному правителю. Какой храбрец этот монах! Храбрее я еще не встречал. Ведь последняя фраза подписанного Борджа документа (ее монах вслух не прочел!) гласила:

«Никто не должен оказывать противодействия этому приказу, ибо в противном случае он навлечет на себя наш гнев».

— Мне было бы приятно внести какую-то сумму в вашу кассу, — предложил мой хозяин.

Но этот монах из покойницкой был членом ордена Святого Сострадания, репутация которого также была хорошо известна. Орден этот был создан во времена Крестовых походов благочестивым рыцарем по имени Хью, и обязанностью братьев, завещанной им основателем ордена, было оказание медицинской помощи любому нуждающемуся. Этот благородный рыцарь, врач и солдат, а позднее святой, не делал различия между мужчинами и женщинами, воинами и гражданскими лицами, язычниками и христианами. Прямо под огнем стрел, летевших с обеих сторон, он лечил раненых и увечных на поле боя и не получал за это никакой платы. А в это время на родине монахи его ордена ухаживали за беднейшими из беднейших, за жертвами чумы и других эпидемий, за нищими и проститутками. В отличие от всех остальных они не отказывали в помощи никому, даже тем, для кого домом является дорога. Их служение было подлинным в отличие от тех священнослужителей, что примыкали к церкви из корыстолюбия.

Никакая взятка не могла подкупить такого монаха, никакая угроза не могла его запугать. Потому что каждый день им много раз приходилось встречаться со смертью.

Он проигнорировал предложение хозяина и сказал:

— Если вы занимаетесь инженерными работами, что может интересовать вас здесь?

— Разве человеческое тело не является наиболее совершенной инженерной конструкцией? — задал встречный вопрос хозяин.

Монах долго смотрел в глаза хозяину, а потом спросил:

— Так значит, в этом состоит ваша цель? В изучении человеческого тела?

— Да. По правде говоря, да. Я инженер и художник…

— Мне знакомо ваше имя, мессер да Винчи, — прервал его монах. — Как и ваши знаменитые работы. Я видел вашу фреску с изображением Тайной вечери в доминиканском монастыре в Милане и вашу икону, изображающую Мадонну с младенцем Христом и святой Анной, в церкви Благовещения во Флоренции. Ваши произведения — настоящие шедевры… созданные милостью Божьей.

— Вот как! — Хозяин внимательно посмотрел на монаха, потом сказал задумчиво: — Вас заинтересовало, как живописец может иллюстрировать Священное Писание?

— Мессер да Винчи, — ответил монах, — говорят, в ваших работах содержится множество кодов и символов, и мы должны искать их истинное значение.

Хозяин промолчал, и отец Бенедикт продолжал:

— Наши братья монахи трактуют некоторые ваши работы как теологические медитации. Так, на вашей «Тайной вечере» святые апостолы застыли в позах изумления и неверия в обвинение одного из них в будущем предательстве Господа нашего Иисуса Христа. В то же время можно сказать, что сила, исходящая от образа Христа, является воистину мистической.

Маэстро никак не прокомментировал эту интерпретацию своей работы, но склонил голову набок в знак того, что слушает внимательно.

— А икона во Флоренции, что изображает святую Анну и Мадонну с младенцем Христом, воплощает концепцию Троицы. Мое внимание привлек тот факт, что вся композиция представляет собой пирамиду и в самом низу показаны только три ноги взрослых участников композиции. Эти факты указывают на Троицу. Мы видим также, что Мадонна, страшась за свое дитя, пытается вернуть его в свои объятия, чтобы уберечь от опасности, к которой оно тянется. А выражение лица святой Анны говорит о том, что она знает о том, что это Дитя должно выполнить Свое предназначение, заключающееся в спасении всего человечества. Налицо желание изобразить взаимодействие между Христом и Его апостолами на фреске и тремя фигурами на иконе. Кроме того, я был поражен динамической силой движения, присутствующей в ваших картинах.

— Много времени я изучал это в разных аспектах, — ответил хозяин после некоторых колебаний. — И сделал множество этюдов, зарисовок отдельных поз. Руку Христа, например, в «Тайной вечере», когда он протягивает ее к блюду одновременно с Иудой. Руку Мадонны… Изучал форму рук, ног, пытался найти единственно правильное решение…

В его голосе зазвучали просительные интонации.

— Да, я понимаю, что ваша работа требует много раздумий, — сказал отец Бенедикт.

Маэстро, похоже, принял эти слова близко к сердцу. Он опустил голову и застыл в ожидании.

— Я сказал бы, — продолжал монах, — что эффект во многом достигается с помощью группировки фигур, а внутри композиции — за счет портретного изображения людей в каком-то динамическом действии.

— Таким образом, вы понимаете, что точность изображения святых зависит от знания анатомии. Без этого она невозможна.

Так маэстро подвел монаха к тому, что хотел получить от него. Легким наклоном головы монах дал понять, что он это понял.

Хозяин принялся развивать свою мысль:

— Более того, мой интерес к анатомии может найти применение не только в живописи, в достоверном изображении людей и святых. Огромное значение имеет исследование мертвых тел для медицины. Это способ понять, отчего умирают люди.

— Люди умирают потому, что того хочет Господь, — твердо сказал монах.

— Разумеется, отец Бенедикт! Но смерть может быть отсрочена. Ведь наверняка ваша собственная работа в больнице убедила вас в этом?

— Когда Создатель призывает вас к Себе, ваш земной срок подходит к концу. Никто из смертных не может этому помешать.

— И тем не менее, — настаивал хозяин, — не может быть ничего плохого в попытке продлить жизнь.

— Вы не можете обмануть смерть. Время и место смертного часа определяет Господь. В Библии сказано: «Не знаете ни дня, ни часа, в который приидет Сын Человеческий».

— Я вовсе не пытаюсь разрушать планы Создателя, — ответил маэстро. — Но исследование ведет к знанию, а знание несет благо всем.

— На это можно возразить, что мы не созданы для того, чтобы знать слишком много. Человек вкусил плод древа познания добра и зла и за это был изгнан из райского сада. Знание может быть опасно.

Знание может быть опасно.

Тогда я впервые услышал это изречение. И снова вспомнил, когда его истинность подтвердилась в самых ужасных обстоятельствах.

Хозяин развел руками и ничего не ответил.

Монах вернул маэстро официальные документы, затем снял со стены один из факелов и дал нам знак следовать за ним.

 

Глава 9

Чтобы попасть в покойницкую, нам пришлось пройти вдоль здания, а потом долго спускаться по крутым ступенькам.

Помещение, в которое мы вошли, находилось глубоко под землей. В нем был низкий арочный потолок и вымощенный плитами пол. Здесь царил адский холод. Стену опоясывала длинная широкая полка, под которой лежали метлы, швабры и тряпки, стояли ведра. На полке с одной стороны были аккуратно сложены погребальные одежды, с другой — стояли коробочки и баночки с благовониями и разными мазями. В углу комнаты находились грубые подмости и какие-то доски, а посередине — два больших стола. То, что лежало на них, было накрыто простынями.

— Одного из свежих покойников вечером забрали родственники. Остались только два трупа — мужской и женский.

— Судя по всему, за ними никто уже не придет.

Льняные простыни были чистыми, свежевыстиранными. Отец Бенедикт хорошо справлялся со своими обязанностями и к каждому покойнику относился с уважением. Было очевидно, что милосердие монахов из ордена Святого Сострадания не делает ни для кого различия — ни для бедных, ни для богатых. Этого не скажешь о некоторых других орденах!

— Вот эта женщина вчера умерла в родах.

— Можно взглянуть?

Монах подвел нас к первому столу и откинул простыню с головы покойницы.

— Уличная девка. Промышляла в основном у реки, в нижней части города. Ее клиентура — пришлый народ: бродяги, барочники, погонщики мулов. — Он помолчал немного. — Вероятность дурной болезни весьма высока.

Маэстро посмотрел на лежавшую перед ним молодую женщину. Волосы у нее были расчесаны и убраны набок. Все еще влажные, они словно пропитались потом, которым она обливалась во время схваток. У нее было очень худое лицо; должно быть, она часто голодала.

— Нет, — решительно отказался хозяин.

— Тогда, может, младенец? Мертворожденный? — Монах показал на сверток, лежавший рядом с девушкой.

Хозяин с сомнением оглянулся на меня и снова покачал головой.

Монах аккуратно прикрыл девушку и направился к другому столу.

— Тогда, быть может, вам подойдет этот бродяга. Его уже полуживого нашли в горах и принесли к нам.

Монах рассказал, что этого старика нашел на горной тропе пастух, спускавшийся со своим стадом в долину. Старик лежал без сознания, однако пастух увидел, что жизнь еще теплится в его дряхлом теле, взвалил его на спину и принес в больницу, проделав с такой ношей путь в шесть миль. Старик умер во сне только сегодня утром.

— От какой болезни наступила смерть?

Монах пожал плечами:

— Он ни на что особенное не жаловался, разве что на общую слабость. Сердцебиение у него было редкое. А потом и вовсе прекратилось. Он был уже очень стар. Наверное, старость и стала причиной смерти.

— О да! — тут же согласился маэстро. — Я бы хотел осмотреть его. Если это возможно.

Монах кивнул, услышав заинтересованность в голосе маэстро. Однако на лице его мелькнуло выражение легкого недовольства.

Хозяин этого, казалось, не заметил. Это свойство его характера я лишь недавно обнаружил. Он умел очень быстро отключаться от мелочей и нюансов, связанных с обычными человеческими эмоциями, особенно если в это время занимался решением какой-нибудь научной задачи или каким-нибудь исследованием. Когда он погружался в работу, то никогда не считался с чувствами окружающих, редко извинялся или оправдывал свое поведение. Казалось, он тратит всю свою энергию на то, чтобы сосредоточиться на объекте исследования, и не замечает, что остальные не разделяют его увлеченности.

— Могу ли я приступить к работе, или вы собирались еще что-то с ним сделать?

— Все покойники были причащены и исповедованы.

— А обмыты?

Монах метнул на нас ледяной взгляд:

— У нас в больнице не ждут смерти пациента, чтобы обмыть его. Наши братья, а также те добрые сестры, что нам помогают, моют всех больных сразу при поступлении, невзирая на то, какая у них болезнь.

— Простите меня, святой отец. — Маэстро наконец обратил внимание на холодный тон монаха. — Я нисколько не хотел оскорбить вашу больницу.

Он снял кожаную сумку с моего плеча и поставил ее на полку у стены. Открыв сумку, он достал оттуда замшевый сверток, в котором находилось что-то довольно тяжелое, и развернул его.

Монах нахмурился.

В развернутом виде сверток оказался длинным куском замши со множеством пришитых карманов. И в каждом кармане был нож. Я думал, что знаю о ножах все, ведь я цыган. Но таких я прежде не встречал. Некоторые были с длинным лезвием, а некоторые с коротким. Другие походили на кинжалы со сверкающим лезвием. Все ножи с виду были очень острые, с ручками, сконструированными специально для маэстро — их было удобно брать как правой, так и левой рукой. Тут же находился завернутый в льняную тряпочку точильный камень, а рядом с ним — бурдюк с водой.

Монах прокашлялся и сказал:

— Распоряжусь, чтобы тело перенесли в соседнюю комнату, где вам никто не помешает.

— Отлично! — Маэстро свернул замшевый футляр для ножей и сунул под мышку. — Благодарю вас, отец Бенедикт!

— А можно туда поставить еще один стол? — Он поднял сумку и повернулся ко мне. — Маттео, принеси фонарь и возьми под полкой помойное ведро.

Монах собрался уходить, но задержался.

— Может, вам интересно, как звали этого человека? Его имя — Умберто.

Пришли два работника и перенесли стол с телом старика Умберто в маленькую соседнюю комнату. Потом они поставили туда еще один деревянный стол, а на него — подсвечник, таз, большой кувшин с чистой водой и положили несколько тряпок. Хозяин дал им несколько монет, и они ушли.

Мы остались наедине с трупом.

Меня колотила дрожь.

Хозяин склонился ко мне, и его лицо оказалось вровень с моим. Он положил обе руки мне на плечи.

— Послушай меня, Маттео! В смерти нет ничего страшного. Душа уже отлетела. Этот человек был причащен священником. Его душа уже встретилась с Создателем. А это, — он показал на тело на столе, — только оболочка, и она уже не нужна человеку, который когда-то жил и дышал в ней.

Я отвел глаза от его пристального взгляда. Мне казалось, что все, что он говорит, противоречит учению католической церкви. И даже я, невежественный бродяга, понимаю это.

Душа и тело сплетены в неразрывное целое. И хотя в момент смерти человек испускает дух, разве его тело не понадобится ему при воскрешении мертвых?

— Я ничего не заберу отсюда, ни одного органа, — заверил меня хозяин. — Умберто будет похоронен целиком, и его тело дождется второго пришествия Христа.

Но мне была видна рука покойника, свесившаяся из-под савана. И дрожал я не только от страха перед потусторонним миром. У покойника были длинные, грязные ногти, пожелтевшие и искривленные, как клыки старого хряка. Они напомнили мне о другом человеке — Сандино, который специально отращивал и затачивал ногти на больших пальцах, и они были похожи на страшные звериные когти. В начале этого года, в Ферраре, я видел, как этими своими когтями он выцарапал глаза одному человеку.

Маэстро отвернул саван.

И я увидел мертвое тело. Все целиком.

Лицо.

Грудь.

Торс.

Завитки волос внизу живота. Вялый член между ног.

Маэстро проследил за моим взглядом и заметил:

— О, этот орган кажется таким незначительным! Однако именно он становится порой источником большого страдания.

Он взял в руку нож.

На мгновение я подумал, что…

— Не беспокойся, Маттео. — Он прикрыл тело старика до пояса. — В настоящий момент я ищу причину смерти в старческом возрасте. Надо посмотреть на внутренние органы, прилегающие к сердцу. Я хочу понять, почему в старости их функция ослабевает и угасает.

Маэстро положил кожаную сумку на второй стол и вытащил из нее множество разных предметов: маленький фонарик, измерительные приборы, бумагу, мел.

И развернул сверток с ножами.

 

Глава 10

— Встань над помойным ведром и помочись вот на это. — Хозяин протянул мне какую-то тряпицу. — Намочи ее, а потом отожми, чтобы с нее не капало.

Я уставился на него:

— Зачем?

Он наклонил голову набок.

— О, ты спрашиваешь зачем. Отлично, Маттео! Что ж, я объясню. Это нужно для тебя. Воспользуешься этим как маской.

Я содрогнулся и пролепетал:

— Ладно… Но можно где-нибудь там, в сторонке…

Он улыбнулся:

— Отлично. Продолжу свое объяснение, когда ты вернешься.

Пока я пытался помочиться на тряпочку, у меня тряслись руки.

Когда маэстро взял меня к себе, обогрел и накормил, я подумал, что он очень добрый человек. Но теперь мне начинало казаться, что я имею дело с сумасшедшим. Для настоящего цыгана прикоснуться к любому из человеческих выделений просто немыслимо — ведь все они считаются нечистыми. Выделения и испражнения должны оставаться как можно дальше от табора, на таком расстоянии, где не чувствуется их запах и где нельзя случайно на них наступить. Оседлые жители могут одеваться в роскошные одежды, однако не видят ничего грешного в том, чтобы попользоваться ночным горшком, а сразу после этого, даже не вымыв рук, взять в руки хлеб, положить в рот пищу и еще облизнуть пальцы! Мне было противно даже думать об этом. А он хотел, чтобы я вдыхал ртом собственную мочу! Нет, я не мог это сделать. Даже мой организм отказывался работать, и я никак не мог смочить тряпочку, которую дал мне хозяин.

«Нет, надо бежать!» — подумал я. Но как? Наверняка привратник не выпустит меня на улицу. Он обязательно спросит, почему я ухожу один, и может даже позвать моего хозяина.

А в таком случае уже сам маэстро потребует у меня объяснения. И как мне объяснить, почему я решил сбежать, да так, чтобы не вызвать подозрения? Он ученый человек и наверняка знает про отношение цыган к выделениям тела. И ему совсем несложно будет вычислить истинную причину моего странного поведения.

Ну а коли так, то я должен буду бежать не только отсюда, но и из Аверно, в какую-нибудь другую область Италии. А ведь здесь я чувствовал себя в безопасности. Прошло уже несколько недель с тех пор, как хозяин вытащил меня из водопада и вернул к жизни. С каждым прожитым днем крепла моя уверенность в том, что Сандино убрался из этих мест, решив, что я либо выскользнул из его рук, либо, что более вероятно, утонул в тот самый день, когда он ударил меня и я упал в воду.

Размышляя об этом, я пришел к выводу, что, несмотря на все странности маэстро, мне все же безопасней оставаться его слугой. В настоящее время маэстро находится на службе у Чезаре Борджа, и у него есть пропуск, подписанный герцогом. И поэтому, оставаясь с ним, я как бы тоже нахожусь под протекцией Борджа и проживаю в его владениях. А в таком месте Сандино не придет в голову меня искать, ибо он знает: я в курсе того, что ему платит именно Борджа. Наверняка он будет думать, что я постараюсь удрать как можно дальше от мест, связанных с именем Борджа. Поэтому здесь я нахожусь в большей безопасности, чем в лесах или в горах, где главарь шайки разбойников может выследить меня с помощью своих людей и собак и отобрать то, что я украл у него.

Золотистая струя брызнула из меня на тряпицу. Отжимая тряпицу, я закрыл глаза. Потом, содрогаясь от отвращения, принес мокрую ткань маэстро.

Пока меня не было, он вытащил все содержимое из кожаной сумки и методично разложил на втором столе. Записные книжки, бумага, перо, чернила, карандаш, уголь, мел, веревки разной длины, бутылочки и фляжки с какими-то жидкостями, порошками и мазями. Помимо ножей там были какие-то другие инструменты, ножницы странной формы и маленькая пила.

Я налил в таз чистую воду из кувшина, опустил туда руки, а потом с остервенением вытер о тряпку. После чего слил воду из таза в помойное ведро. Я видел, что маэстро наблюдает за моими действиями. Он вложил свернутую в несколько слоев мокрую тряпицу в другую тряпку и приложил ее к нижней части моего лица.

— Вдыхай носом, а выдыхай ртом. Носовые проходы помогут очищать воздух.

— Но я не могу дышать собственной мочой!

— Моча чистая. Это же твои собственные выделения, Маттео. Они не могут причинить тебе вред! — рассмеялся он. — Моча поможет перебить запах мертвого тела.

— А почему вы сами не надеваете такую маску?

— Я делал это раньше, но она мешает видеть. Кроме того, я обнаружил, что во время работы не обращаю внимания на запах. Любопытно, не правда ли? Это значит, что, когда мозг занят чем-то очень важным, органы чувств перестают действовать как следует. Но смотри! — Он открыл рот и сделал мощный выдох; перед его лицом тут же возникло облачко белого тумана. — В комнате так холодно, что тело разлагается очень медленно. Сегодня запах разложения не будет нас беспокоить.

Он закрыл мне рот и нос мокрой тряпицей. Меня чуть не стошнило, но хозяин тут же крепко завязал повязку у меня на затылке.

— Содержащаяся в моче кислота защитит тебя от всех болезнетворных частиц, которые появятся в воздухе после того, как я вскрою тело, — объяснил он, а потом с усмешкой добавил: — Ну а по ярости в твоем взгляде могу заключить, что в обморок ты не упадешь.

В его сумке было несколько свечей. Теперь он зажег их и поставил вокруг стола. Это были не дешевые сальные свечки, а отличные восковые, которые горели чище и при этом умащивали воздух приятным ароматом. Тяжелый уличный фонарь хозяин поставил на пол. А маленький фонарик с защитным стеклом передал мне.

— Держи этот фонарь у моих рук, Маттео. У тебя подходящий рост. Во время работы мне важно хорошее освещение.

— Сегодня я совсем не случайно попросил тебя сопровождать меня. Я выбрал тебя, потому что ты способный и очень сообразительный. Держи фонарь близко и ровно. Знаю, что ты с этим справишься.

Так похвалой и доверием он привязал меня к себе столь же крепко, как мокрую тряпицу к моему лицу.

Маэстро вытащил пробку из одной из бутылочек и смочил тряпочку несколькими каплями какой-то жидкости с весьма резким запахом. Этой тряпкой он протер грудь мертвеца.

Потом он выбрал один из ножей.

С силой вонзил его в кожу и сделал разрез — сначала один, потом другой, в форме буквы «V». От каждого плеча вниз и к центру, так что они встретились у основания шеи.

Кожа поддалась легко, но меня это нисколько не удивило.

Как только хозяин приступил к делу, я понял, что он занимается этим далеко не впервые. И делал он это с артистичностью, порожденной как техническим мастерством, так и интуицией. Но ведь и моя бабушка могла в полминуты освежевать кролика. А кожа этого человека, Умберто, была совсем старая, по плотности больше похожая на пергамент, чем на восковую бумагу. Она легко трескалась под ножом.

Потом маэстро сделал большой надрез от нижней точки буквы «V» к пупку. Затем, с помощью другого инструмента, начал срезать кожу с плоти. Большие лоскуты кожи свесились с каждой стороны тела.

Не так давно, находясь в одном городке под Имолой, я оказался на рыночной площади в тот момент, когда туда привезли одного человека. Он был осужден на страшную казнь: с него должны были заживо содрать кожу. Этот человек был обвинен в сопротивлении Чезаре Борджа, который незадолго до этого обрушился на Урбино и вынудил герцога Гвидобальдо спасаться бегством. Борджа занял Урбино и приказал покарать всех, заподозренных в содействии герцогу Гвидобальдо. В назидание остальным казнь была публичной. При этом губернатор Романьи Рамиро де Лорка велел, чтобы казнь ни в коем случае не была мгновенной, а чтобы смерти предшествовали адские муки. Все улицы вокруг рыночной площади были так запружены народом, что я не мог избежать зрелища и видел, как с человека сдирают кожу, обнажая живую плоть под ней. Вопли несчастного и его мольбы о милосердии перекрывали даже шум толпы. А мертвец Умберто лежал на столе, не протестуя, словно облагороженный смертью.

Внезапно я понял, для чего отец Бенедикт сказал нам имя покойного. Он сделал это намеренно, чтобы мы с уважением отнеслись к этому старику Умберто, который хоть и умер, но все же занимает свое место в мироздании.

Я наблюдал за тем, как работает мой хозяин. Постепенно он снял кожу с обеих сторон, обнажив ребра, покрытые влажной плотью, и промокнул обнаженную плоть тампоном. Потом взял маленькую пилу и начал пилить ребра. Парадоксально, но его работа, при всем кажущемся сходстве, нисколько не походила на деятельность мясника: маэстро работал сосредоточенно и артистично.

Звук, который издавала пила, проходя ребра, не был похож ни на один из тех, которые мне приходилось слышать раньше. Он казался мне еще более жестоким, чем тот звук, с которым собака раздирает кусок мяса или голодный человек отрывает куриные ножки.

Кровь.

У меня закружилась голова, и я стал задыхаться. Но едкий запах моей собственной мочи проник мне в горло, я закашлялся и пришел в себя.

Хозяин улыбнулся и посмотрел мне прямо в глаза.

— Головокружение пройдет, — прошептал он. — Держись.

Я старался держаться.

Он просунул руку внутрь тела. И вдруг замер. Теперь он неотрывно смотрел на то, что держал в руке. Мясистый коричневатый орган, тяжелый и округлый.

Это было сердце Умберто! Оно трепетало. Мое сердце тоже задрожало в ответ.

— Смотри! — сказал маэстро. — Смотри, Маттео!

Меня качнуло, но он этого не заметил.

— Это его сердце. Всего несколько часов назад оно билось так же как бьются сейчас наши сердца.

Я кивнул, показывая ему, что понимаю.

— Оно не такое уж и большое, да?

— Оно большое, — промычал я сквозь маску.

— И тем не менее без него человек не может жить, — продолжал он, словно не слыша мой ответ.

Я сообразил, что он не столько разговаривает со мной, сколько размышляет вслух.

— Да, это жизненно необходимый орган, ибо его повреждение означает смерть. А вот потерю любой конечности можно пережить…

Я знал это. Человек может существовать без ноги или руки. Однажды я видел человека, у которого не было ни рук, ни ног. Он зарабатывал на жизнь тем, что рассказывал разные истории. Его заворачивали в старое одеяло, усаживали на стул, и каждый вечер он потешал народ у большого фонтана в городском парке в Болонье.

— Вы хотите узнать, почему сердце перестало биться? — спросил я.

— Я бы хотел также узнать, как оно начало биться.

Этого я понять не мог. Может, он хотел узнать, как зарождается жизнь? Но разве он не знал, как делаются дети? Даже я, мальчик, знал это. В цыганских таборах мне не раз приходилось видеть, как этим занимаются лошади. Раз в год, в одно и то же время, к кобылицам подводят жеребца. Цыгане часто специально съезжаются в один табор для того, чтобы их кобылиц покрыл хороший жеребец; хозяину жеребца платят достойную цену. У мужчин и женщин все происходит примерно так же. Бабушка объясняла мне это. Семя попадает в женщину от мужчины. В женской утробе есть комнатка, в которой младенец растет, пока ему не настанет время родиться. Мужчина должен посадить свое семя в женщину, и это происходит, когда мужчина ложится с женщиной и входит в нее. И это занятие доставляет им огромное удовольствие.

Они могут сделать это всего один раз — по ошибке, по внезапному желанию или по любви, — а ребенок уже начнет расти в материнской утробе. А когда он уже начал там расти, ничего поделать нельзя, нельзя сделать, чтобы этого не было. Но бывает и так, что мужчина и женщина делают это много раз, а ребенок все равно не появляется.

Но чтобы произвести на свет сыновей, которые будут править, и женщин, которые будут им прислуживать, недостаточно простого совокупления. И хотя бабушка часто продавала лекарства женщинам, которые уже отчаялись когда-нибудь зачать, она знала, что есть матки, которые так и останутся бесплодными. И никакие деньги и власть не смогут гарантировать, что у тебя будет ребенок только потому, что ты этого хочешь. Король Франции обратился к Папе Римскому с прошением об аннулировании своего брака на основании того, что его первая жена так и не смогла произвести ему наследника.

Маэстро снова заговорил:

— Когда нас нет, в какой момент мы появляемся?

Я не мог ответить. Потому что не понял смысла его вопроса.

— Да, — продолжал он. — Именно это я хотел бы узнать.

— Но в настоящий момент мне придется удовольствоваться выяснением того, как это сердце перестало двигаться.

— Но ведь отец Бенедикт уже сказал нам это, — пробормотал я. — На то была воля Божья.

— Вот эти проходы, — показал хозяин окровавленным пальцем, — являются самыми важными для того, чтобы сердце функционировало.

— Откуда вам это известно?

— Мне приходилось вскрывать тела животных. Для исследования… Да и с человеческими останками уже доводилось работать.

К тому времени я уже догадался, что он не первый раз занимается вскрытием мертвого тела. Я предположил, что до сих пор это были трупы преступников, казненных за свои злодеяния, и поэтому эти исследования, полезные для изучения анатомии, знание которой необходимо для живописи и скульптуры, не могли помочь с установлением причины смерти. Ведь причина смерти этих людей определялась только тем способом казни, который выбирал палач.

— Мы можем сделать заключение, что причиной остановки сердца у этого человека является старость. Проходы сузились настолько, что кровь остановилась.

— Как река забивается илом, и течение воды замедляется?

— Вот именно! — Он взглянул на меня с одобрением. — Именно так!

Я подумал о сердце своей бабушки, о том, как оно боролось за жизнь у нее в груди. В старости ее тело совсем усохло, а кожа и кости стали такими же тонкими и сухими, как у этого старого бродяги Умберто, что лежит сейчас мертвым перед нами.

Человек, которого я называл маэстро, своими острыми ножами и еще более острым умом проникал в неведомые миры.

И делал он это не из праздного любопытства. Ибо я видел его истинную цель — хотя, может быть, лишь какую-то ее часть, — названную монаху у входа в покойницкую. Если мы обнаружим проблему, то будем искать способ ее решения. Потому что было совершенно очевидно, что именно случилось с сердцем Умберто. С возрастом входящие и выходящие каналы сузились и ограничили ток крови. Но что толку от этого знания? Разве возможно было прочистить эти каналы и дать моей бабушке прожить дольше? В последние месяцы жизни ее сердце уже ослабело под тяжестью лет.

Я вспомнил, как бабушка положила мою руку на свою чахлую грудь. И я услышал за ребрами, под увядшими грудями, слабый, неровный стук. Там, в глубине ее тела, тихо трепетало сердце. А потом оно вздрогнуло и затихло. Бабушка знала, что ее тело износилось. Но она не знала, почему это произошло.

— Наверное, от этого умерла и моя бабушка, — сказал я.

— Сколько ей было лет?

Я не мог ответить на этот вопрос. У нас возраст не измерялся в годах. Мы измеряем течение жизни сменой времен года. Времена года менялись много-много раз, пока она жила на земле. Уже прошло второе лето с тех пор, как я закопал ее вещи и бумаги и смотрел, как сжигают ее кибитку.

— Она была очень старая, — пожал я плечами.

Хозяин посмотрел на меня с любопытством.

— Оказывается, ты знал свою бабушку, Маттео? Прежде ты не упоминал о ней.

Я молчал, сжимая в руке фонарь. Когда в первые дни в Переле меня попросили рассказать историю своей жизни, я назвался круглым сиротой. И ни словом не обмолвился ни о какой бабушке.

Вот я и попался!

 

Глава 11

— Так что насчет бабушки?

Я заморгал.

Хозяин остановил свою работу.

— Маттео! — окликнул он меня. — Ты сказал, что твоя бабушка была уже очень старенькой, когда умерла.

— Я… Я… — Опустив голову, я пролепетал что-то нечленораздельное.

Он вернулся к работе. Пока он будет заниматься другим органом, я успею сочинить какую-нибудь байку о бабушке.

У меня немного отлегло от сердца.

— Может, у тебя были и другие родственники кроме бабушки?

Он застал меня врасплох, и я не знал, что сказать, но он, словно не замечая моего смущения, продолжал:

— Еще в Переле я обратил внимание, что в одном месте своего рассказа ты употребил слово «мы».

В моих глазах, наверное, мелькнула тревога.

— Это было, когда ты рассказывал о Венеции, — улыбнулся он. — Ты говорил, что вы смотрели на лодки в лагуне. Ведь это бабушка была тогда с тобой? Или под словом «мы» ты имел в виду кого-то другого?

От страха у меня сердце ушло в пятки.

— Не помню, чтобы я говорил «мы», — пробормотал я. — Ничего такого не имел в виду. Просто неудачно выразился… Не умею правильно говорить. Я же… малограмотный…

— Нет-нет, дело не в этом. Ты говоришь вполне правильно, хотя и несколько старомодно. Если это бабушка учила тебя говорить, то она была хорошей учительницей. Ты говоришь, что родился в горном селении, в Апеннинах. Но для тех мест характерно особое произношение гласных — такого не услышишь больше нигде. Местные жители совершенно по-особому произносят звуки «у» и «о». Они при этом выдвигают язык вперед. Но ты так не делаешь, Маттео. Однако если ты жил с бабушкой, а она родом из других мест, то наверняка ты позаимствовал свой выговор у нее. Откуда она была родом? Не знаешь? Было бы интересно выяснить это. В некоторых фразах у тебя явно слышен восточный акцент.

Я ничего не ответил. И что я мог ответить? Наверное, он волшебник, раз знает все эти вещи. За те несколько недель, что мы провели вместе, он так много узнал обо мне! Значит, все это время он пристально меня изучал, а я ничего не замечал.

В его взгляде появилась лукавинка.

— Использование тобою слова «мы» имеет не только лингвистическое значение. Похоже, ты думаешь о себе как о человеке, резко отличающемся от окружающих. — Он внимательно посмотрел на меня. — Сначала я решил, что ты цыган, но сейчас в этом не уверен. Кожа у тебя светлее, чем у большинства цыган. Но это не единственная причина, потому что цвет кожи может слегка различаться в пределах той или иной расы. Обычно у цыган маленькие руки и ступни, и эта их особенность присуща тебе. Однако есть еще кое-что, более важное.

— Ты ведешь себя очень независимо. Это совершенно очевидно — ты держишься особняком.

Я покачал головой.

— Не надо стыдиться своего происхождения, Маттео.

Резко вскинув голову, я гневно взглянул на него. Никогда я не стыдился ни своей бабушки, ни ее народа!

— Ага! — воскликнул он. — Вот оно! Я задел за живое.

Он прекратил работу и с любопытством посмотрел на меня. Чтобы избежать его пристального взгляда, я низко опустил голову.

— Здесь кроется какая-то тайна, — медленно продолжил он. — Когда мы были в Переле, из твоих собственных уст я узнал о том, что ты — незаконнорожденный ребенок и очень переживаешь по этому поводу. Знаю, что ты чувствуешь себя униженным оттого, что рожден вне брака. Ты сам мне это сказал. И тем не менее, — он наклонился ко мне и, взяв меня за подбородок, взглянул мне в лицо, — стоит мне упомянуть о твоем происхождении, как ты готов испепелить меня взглядом.

Он внимательно изучал мое лицо. Но нижняя его часть была скрыта под маской, а глазам я тут же постарался придать самое невинное выражение.

— Я не сержусь, — сказал я. — Просто любое неуважительное замечание о бабушке я воспринимаю как личное оскорбление. Да, вы правы. Она воспитывала меня… Какое-то время.

— И она же была твоей первой учительницей.

— Да.

— Твоей единственной учительницей.

Я кивнул. А потом, почувствовав, что должен защитить единственного человека, согревшего своей любовью мое раннее детство, добавил:

— Она научила меня многим вещам. Она многое знала. Но ее знание было мудростью возраста и пониманием природы, а не знанием, почерпнутым из книг.

— Но это самый лучший род знания! — воскликнул мой хозяин. — Я не могу это презирать! Наоборот! В детстве меня не учили латыни, поэтому тексты великих умов прошлого были для меня недоступны. Я глубоко переживал по этому поводу и впоследствии изо всех сил старался наверстать упущенное. Я выучил латынь и смог читать латинские произведения в оригинале. Среди них были трактаты о человеческом теле. И я воспринял это учение. Однако по мере того, как я изучал формы животной жизни и анатомию человека, я начал понимать, что мне не стоило так доверять мудрости, почерпнутой из книг.

Он помолчал. Казалось, он ждал моего ответа и вообще хотел, чтобы я принимал участие в беседе. К тому времени я уже начинал понимать, что если не отвечаешь на вопрос, когда от тебя ждут ответа, то это может привлечь к тебе больше внимания, чем простое молчание.

— Бабушка делала собственные наблюдения и заключения о болезнях и увечьях, — сказал я. — И порой она спорила с лекарями.

— Она была знахаркой?

Я кивнул.

— Значит, она была мудрой женщиной, доверявшей собственному опыту. Есть только один способ истинного познания предмета — исследовать и изучить его самостоятельно.

— Я пишу собственные трактаты обо всех предметах, которые интересуют меня, используя, если это необходимо, и рисунки, и текст для того, чтобы максимально полно раскрыть суть предмета. — Он показал на лежавшее перед ним вскрытое тело. — Вот почему для меня так важно проводить вскрытие самостоятельно. Так я могу исследовать каждый орган детально, все зарисовывать и записывать в том виде, как вижу это сам.

Он показал на бумагу, лежавшую на малом столе. Действительно, он периодически делал там какие-то зарисовки и записи.

Я взглянул на эту бумагу. Потом еще раз.

Сначала я не понял, что там написано, потому что в то время плохо умел читать. Бабушка обучала меня своему искусству, поэтому я больше знал о растениях и травах и о том, как делать из них лекарственные препараты. Я не знал, как пишутся слова «собака» или «кошка», но знал латинские, сицилийские, флорентийские, французские, каталонские и испанские слова для обозначения простуды, желудочной боли, оспы, чумы, подагры, а также спазмов, которые бывают у женщин во время месячных. Я мог бы узнать на письме несколько слов, которым обучила меня бабушка, но эти слова были, как правило, именами. Первым я научился распознавать на письме свое собственное имя — Янек, а потом выучил и другие имена. Это было нужно для того, чтобы я мог относить лекарства по нужному адресу. Я занимался этим во всех городах и деревнях, через которые мы проходили.

«Семье Скутари на виа Венето требуется мазь от фурункулов».

«Марии Дольметто, которая живет над лавкой свечника, нужна целебная мазь от мозолей».

«Припарка для ребенка сера Антонио. Найдешь отца в нотариальной конторе у пьяцца Анджело».

«Отнеси эту бутылочку Альфредо, хозяину трактира у ворот Мерено. Он страдает падучей, ему необходимо принимать эту настойку».

Она лечила не только людей, но и лошадей. Конюхи из больших дворянских конюшен покупали у нас лекарства для призовых скакунов, племенных кобыл, болезненных жеребят.

Наши лекарства были дешевле тех, что предлагали аптекари, но при этом зачастую более эффективны. Все знали, что моя бабушка умеет лечить и облегчать боль.

В общем, хотя я и не умел читать по-настоящему, но был знаком с буквами флорентийского языка, на котором говорил и писал мой хозяин. Однако слова, написанные в ту ночь на листе бумаги, были начертаны шрифтом, которого я никогда раньше не видел. Сначала я подумал о языке евреев или о буквах, которыми пользуются турки и прочие магометане, но потом, когда присмотрелся к начертанному, увидел, что это вообще не язык.

Я заметил и еще кое-что. Мой хозяин писал и рисовал очень странным образом. Рисуя, он мог пользоваться обеими руками, перекладывая перо или мел из правой руки в левую и обратно, словно сам этого не замечая. Но когда он писал, то держал перо в левой руке. И в то же время писал совсем не неловко — то есть не так, как пишут все левши, размещая бумагу под особым углом и крючкообразно изгибая ладонь. Маэстро писал справа налево единой неразрывной линией. Я видел, как он делал это. Это было очень умно придумано, ведь в таком случае рука не заслоняла работу.

Но во всем этом для меня оставалось загадкой: как может он прочитать то, что написал? И может ли кто-нибудь другой прочесть это? В правильном или неправильном порядке стоят у него слова? Может, он и думает задом наперед и нарочно записывает все так непонятно, чтобы никто, кроме него самого, не смог бы понять, что тут написано? Я наклонился, чтобы разглядеть получше. Но сколько ни вглядывался, не разобрал ни единого слова.

Потом я увидел почему и весь похолодел.

Он писал слева направо. Не слова шли в обратном порядке, а сами буквы. Все буквы. Это было зеркальное писание, прочесть которое мог только сам дьявол.

Наверное, он услышал, как я ахнул.

— Тебе трудно разобрать этот почерк, Маттео?

— Зачем вы так пишете? — спросил я его. — Неужели вы сами можете прочесть, что тут написано?

— Я привык, — ответил он и тут же попросил: — Расскажи мне еще о бабушке.

— Что еще я могу рассказать? — На самом деле я уже придумал, что сказать. — Я провел с нею несколько лет. Но она была старая и не могла обо мне заботиться. Поэтому я устраивался на работу то там, то здесь. А потом она умерла, и я остался совсем один.

— Как она жила? Нет, позволь мне угадать, — добавил он прежде, чем я успел что-то ответить. — Она была знахаркой и продавала лекарства тем, кто в них нуждался?

Я осторожно кивнул.

— И она совсем немного просила за свои лекарства. Будучи бедной и испытывая сострадание к людям, она не хотела строить свое счастье на несчастьях других.

Как ему это удавалось? Он так точно передал характер моей бабушки, не будучи с ней знаком и получив лишь самые скудные сведения от меня!

Его глаза блеснули, когда он догадался по моему взгляду, что угадал.

— Догадываюсь, что по мере того, как ее слава росла, богатые и знатные люди все чаще обращались к ней и предпочитали брать лекарства у нее, а не у врачей и известных аптекарей.

Он подождал моей реакции. Я все еще не мог говорить, но слегка наклонил голову в знак согласия. Он был похож на охотника, почти загнавшего свою добычу.

— И я думаю… думаю, что эти настоящие врачи и аптекари… профессиональные врачи… видели в ней угрозу для себя, хотя реально она не могла с ними соперничать, потому что у нее не было ни денег, ни положения в обществе. Скорее всего, она была просто вынуждена переезжать из города в город.

— И ты переезжал вместе с ней, когда это происходило. Да, это и объясняет, почему ты такой загорелый. Ты просто провел в дороге большую часть своей жизни, Маттео.

Теперь, уличив меня во лжи, что он захочет еще узнать? И о чем он уже догадался?

 

Глава 12

Когда мы возвращались из покойницкой, уже начало светать. Холодный рассвет пробивался сквозь зимнюю тьму, тонкий слой тумана плыл над рекой. Именно в этот час гуляющие по ночам мертвецы спешат вернуться в свои могилы, прежде чем дневной свет настигнет их и уничтожит их души.

Я старался держаться поближе к хозяину, хотя мне приходилось чуть ли не бежать, чтобы поспеть за ним. Он шел широким шагом, напевая навязчивую народную песенку из тех, что крестьяне поют во время сбора урожая. А между тем он проработал всю ночь: делал разрезы, анатомировал, исследовал, вскрывал слой за слоем еще недавно живые органы. Пока он измерял, проверял и перепроверял замеры, а потом записывал и зарисовывал то, что увидел, иногда быстро и точно, одним гладким потоком, а иногда тщательно, кропотливо, мелкими штрихами, обозначающими тончайшие нити кровеносных сосудов и вен, я все время светил ему фонарем.

Фонарь был совсем не тяжелый, но рука у меня затекла от постоянного напряжения и оттого, что я держал ее в неизменном положении. В какой-то момент хозяин протянул руку за спину и начал что-то искать на ощупь, при этом в другой руке он держал какую-то неизвестную мне часть человеческого тела. Сообразив, что ему нужны ножницы, я подал их ему.

Он взглянул на меня с удивлением, и я тогда понял, что он не только не замечает, как я изо всех сил стараюсь поддерживать постоянное, ровное освещение, но и вообще забыл, что я нахожусь здесь. Он работал без отдыха до тех пор, пока мы не услышали пение собравшихся к заутрене монахов и какие-то звуки и шорохи, разлетевшиеся по всей больнице и ознаменовавшие собой начало нового дня.

И вот теперь я чувствовал себя абсолютно измотанным, зато мой хозяин шагал к замку крепким, уверенным шагом и весь был пронизан энергией.

У входа нас остановили стражники, и нам пришлось ждать, пока они выяснят, кто мы такие. Стражники с удивлением смотрели на хозяина, но не осмелились спросить, какое дело было у него ночью. Они знали, что маэстро находится под покровительством их военачальника Чезаре Борджа и плохо придется тому, кто будет о чем-то спрашивать или задерживать его. Но они четко выполняли свои обязанности, и, прежде чем мы оказались во внутренних покоях дворца, нам пришлось пройти три караульных поста. Здесь стражники были совсем не похожи на неторопливых, ленивых солдат из Перелы. Близость штаб-квартиры Борджа в Имоле вынуждала их постоянно сохранять бдительность.

Замок Аверно был гораздо больше той маленькой крепости, комендантом которой служил капитан дель Орте, и имел более мощную систему обороны. Помимо крепостной стены замок был окружен наполненным водой рвом, через который был перекинут подъемный мост. Под руководством моего хозяина солдаты поднимали стену повыше и строили особые каменные площадки для размещения пушек. Каждый день маэстро придумывал что-нибудь новое, способное усилить оборонительные возможности замка. Он рисовал чертежи и конструировал модели сложных военных машин. Копии рисунков и чертежей тут же отправлялись с посыльным на рассмотрение Чезаре Борджа, а модели занимали свое место на полках студии, ожидая приезда Валентино и его личного одобрения.

Когда мы прибыли в Аверно, Фелипе отправился во Флоренцию за какими-то особыми материалами, которые требовались маэстро для работы. Едва он уехал, как Грациано слег в постель с сильнейшими болями в животе. Именно тогда на меня свалилось сразу множество забот: я должен был заниматься одеждой хозяина, едой, уборкой и всеми прочими бытовыми мелочами, которые не должны были отвлекать маэстро от работы.

Он был весьма придирчив к своему туалету, ежедневно менял рубашку и нижнее белье. По моей просьбе дворцовые прачки стали развешивать рядом с его рубашками лаванду, как это обычно делала моя бабушка, когда сушила белье.

Однажды он заметил это и прокомментировал:

— С тех пор как ты занимаешься моим бельем, Маттео, мои рубашки пахнут чем-то гораздо более ароматным, чем мыло.

Вряд ли это можно было счесть за большую похвалу, однако я был польщен. И продолжал следить за тем, чтобы его платье было всегда починено, а сапоги и туфли начищены. В студии старался держать в порядке все принадлежности для рисования, следил за тем, чтобы ежедневно пополнялись запасы бумаги, которой он тратил огромное количество. Я доставал и приносил все, что ему требовалось. Но благодаря этому я мог наблюдать за работами, которые велись в замке под его руководством, и за всем, что в нем происходило.

Конюшни были значительно расширены, и теперь в них могло разместиться гораздо больше лошадей, чем раньше.

Кладовые содержались в порядке и регулярно пополнялись свежими запасами пшеницы, ячменя, отрубей, проса и нута.

Подвалы заполнились бочками с вином и бочонками с сухофруктами, соленой рыбой и копченым мясом. На дворах выросли горы фуража, стога сена и соломы. Из каменоломен Бизии подвозили камень: каждый день через ворота замка с грохотом проезжали запряженные волами телеги с огромными глыбами. Бревна и черепица прибывали водным путем на баржах и до поры до времени хранились на верфях, расположенных ниже города. Замок к чему-то готовился — скорее всего, к длительной осаде.

К этому времени по всей Романье и далеко за ее пределы расползлись ужасные слухи о лицемерии кондотьеров — капитанов наемных дружин, обещавших хранить верность Чезаре и воевать на его стороне. Поговаривали, что капитаны разочаровались в Борджа и опасаются его власти, растущей с каждым днем. Они были встревожены тем, как легко может он ополчиться против человека, клявшегося ему в дружбе, и приводили в пример Урбино.

В начале этого года герцог Гвидобальдо Урбинский любезно принял у себя сестру Чезаре Борджа Лукрецию, направлявшуюся из Рима в Феррару, где должна была состояться ее свадьба. Желая оказать честь Лукреции, герцог Гвидобальдо предоставил ей и ее свите дворец Монтефельтро. Он устроил бал в ее честь и послал ей множество подарков. Но щедрость не защитила герцога от честолюбия брата Лукреции, который вскоре напал на Урбино и захватил его.

Впоследствии Чезаре Борджа во всеуслышание заявил, что эти действия были вызваны необходимостью: якобы он получил сведения о том, что герцог готовит против него заговор.

Однако никаких доказательств этого предъявлено не было.

Но все знали, что горная крепость Урбино держала под контролем перевалы Романьи и Тосканы. Крепость нужна была Борджа для того, чтобы его войска могли свободно пройти туда, куда он захочет; именно в этом скрывалась настоящая причина захвата Урбино.

Событие это потрясло всю Италию. Прочие князья и герцоги расценили это как угрозу своему положению и поняли, что Чезаре, как и его отец, Папа Римский, — настоящий тиран, который не остановится до тех пор, пока вся страна не окажется под его властью.

На кухне в Аверно шептались о том, что аристократы хотят отвоевать свои позиции. Ходили слухи о будто бы созданной для свержения Валентино тайной лиге с участием капитанов-кондотьеров. Но мне уже приходилось видеть скорую расправу Борджа, и поэтому я не принимал участия в этих беспечных разговорах. Такое было тогда время: следовало больше наблюдать и меньше говорить.

Когда мы шли в отведенные для нас комнаты, маэстро положил руку мне на плечо и сказал:

— Маттео, наверное, тебе не стоит ни с кем обсуждать, куда мы ходили этой ночью.

Он мог не брать с меня клятву хранить молчание. Если маэстро принимал кого-то в свой круг, то доверял этим людям.

Мне кажется, он полагал, что достаточно выказать человеку доверие и тот непременно его оправдает. Однако самые сокровенные мысли и чувства он утаивал от всех, используя зеркальное письмо и символы, понятные только ему одному.

И в то же время он часто приглашал к себе гостей и охотно делил с ними трапезу, шутил и рассказывал разные истории.

Когда мы дошли до своих покоев в замке, я опустил фонарь и ждал разрешения хозяина уйти к себе и хоть немного поспать. Ночевал я в крохотной каморке рядом с его студией, откуда в любой миг мог услышать, что он зовет меня.

— Тебе не по себе из-за того, что нынче ночью мы побывали в покойницкой? — спросил хозяин, доставая перо, чернильницу и бумагу. Было совершенно очевидно, что он собирался еще поработать.

— То, что вы делаете… это так странно, — ответил я.

— Анатомирование трупов — не такое уж необычное дело.

Да, это была правда. Мне приходилось слышать, что с трупами такое делают в университетах. Обычно в учебных целях использовали тела преступников, казненных за какое-нибудь преступление против государства. И скульпторам разрешалось присутствовать при анатомировании и даже принимать в нем участие. Им это было необходимо для того, чтобы создаваемые ими бронзовые или мраморные статуи были похожи на живые тела.

— Это приносит пользу многим отраслям науки, — продолжал хозяин. — И все же есть еще люди, которые из страха или невежества очень этим недовольны.

— А тот монах в покойницкой? — вдруг вспомнил я. — Отец Бенедикт. Он ведь может рассказать, чем вы там занимались.

— Конечно, Маттео. К тому же в этом монашеском ордене не принято давать обет молчания. — Он задумался. — И все же нет! Не думаю, что отец Бенедикт расскажет кому-либо о нашем визите. Чутье подсказывает мне, что он прекрасно понимает, как более ограниченные люди могут расценить мою работу.

— Он напугал меня, — заметил я.

— Чем же это? — с интересом спросил хозяин.

— Кажется, он сказал, что то, чем вы занимаетесь, дурно.

— Ну, так далеко он не зашел!

— А что, если он расскажет об этом властям?

— Вряд ли.

— Но он спорил с вами! Разве вам не показалось, что он очень недоволен?

— Нисколько.

— Но он угрожал вам!

— Не совсем так, — возразил хозяин. — Отец Бенедикт явно получал удовольствие от нашего спора. Неужели ты не видел, как вспыхнули его глаза, когда он решился пустить меня к трупам?

С этими словами маэстро взял кусочек угля и быстрыми движениями что-то нарисовал на листе бумаги.

Я просто ахнул от удивления.

Передо мной было несколько рисунков, каждый из которых с поразительным сходством изображал отца Бенедикта.

На первом рисунке монах стоял, воздев руки, у головы уличной девки, лицо которой было обрамлено струящимися волосами, и благословлял ее. Вся его фигура и весь облик были исполнены сострадания.

Я посмотрел на хозяина и вспомнил тот момент, когда мы только вошли в покойницкую. Как потрясающе работал его мозг! Он мог думать одновременно о предстоящем научном исследовании, выбирать, какой из трупов ему подойдет и какой более интересен, и в то же время вести дебаты с монахом по поводу этичности ситуации и отводить все его разумные доводы. В разговоре об искусстве он быстро подвел монаха к тому, чтобы тот признал, что Слово Божие было великолепно передано художником именно потому, что тот до этого изучал анатомию. И вот, оказывается, во время увлеченного спора с отцом Бенедиктом хозяин запомнил малейшие черты его лица!

Маэстро снова начал рисовать. На сей раз профиль — нос, бровь, глаз, рот.

— Я уверен, что отцу Бенедикту понравился наш спор, — сказал он. — Видишь ли, во время спора он имеет привычку хмуриться, и тогда на переносице, вот здесь, у самых бровей, появляется маленькая морщинка. — Маэстро коснулся пальцем моей переносицы. — Но по природе он вовсе не злой и не угрюмый человек. Более того, в те мгновения, когда ему приходилось задумываться над ответом, его лицо светилось энергией ума. — Хозяин коснулся листа. — А когда он переходил к более безопасным темам, например цитировал Писание, этой морщинки не было.

— Потому что он знает его наизусть? — высказал я предположение.

— Вот именно, Маттео! — Маэстро внимательно посмотрел на меня. — Какой ты, однако, проницательный!

Он продолжал говорить, а его рука между тем уже набрасывала следующий рисунок.

— Ты прав! Кроме того, монах верит в истинность Писания, а это значит, что тайна слов может быть скрыта от него.

— Или же… — Маэстро сделал паузу, а затем продолжал, обращаясь то ли ко мне, то ли к самому себе: — Нет, в случае этого конкретного монаха лучше сказать, что он так основательно впитал в себя Слово Божье, что может легко повторить его, даже не задумываясь над смыслом.

Я ждал, не зная, закончил свой монолог хозяин или нет, и не вполне понимая смысл сказанного.

— Ты понимаешь, Маттео, о чем я говорю? Он верит в Священное Писание. Он всецело предан ему, и оно стало частью его самого. Он живет по Слову Христову и следует учению Господа, давая приют и пищу больным и страждущим.

— Это здорово для тех, кто нуждается и кому больше некуда пойти, — ответил я. — Но вы имеете в виду, что он не задумывается о смысле Священного Писания, что он просто произносит слова?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Потому что в таком случае эти слова лишаются истинной ценности. Ведь любой человек может прочесть стих из Священного Писания.

Он пристально посмотрел на меня и спросил:

— Например?

У меня сердце упало в пятки. Он что, проверяет меня?

Он продолжал рисовать, но я знал, что он ждет ответа. Его мозг был способен выполнять больше чем два дела одновременно. Теперь мне следовало прочесть какой-нибудь стих из Священного Писания. Это доказало бы ему, что я христианин.

Но я был уверен, что смогу пройти это испытание. Бабушка очень любила читать вслух псалмы и отрывки из Библии, а у меня была хорошая память на сочный язык.

— Ох, да это может быть любой хорошо известный кусок! — беззаботно ответил я.

— А ну-ка, прочти что-нибудь!

Я медлил в замешательстве. Но потом вспомнил монаха из покойницкой и его отсылку к Книге Бытия, к тому месту, где Адама и Еву изгоняют из райского сада. Взяв это за руководство, я произнес:

— «И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня; и скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями рая. И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал ему: „Где ты?“ Он сказал: „Голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся“».

— А ты считаешь, что нагота — это плохо? — Маэстро продолжал рисовать, но я знал, что он внимательно следит за ходом нашей беседы.

— Не знаю, — отвечали. — «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь».

— Маттео, ты меня заинтриговал! Ты — человек, который путешествует в одиночку, но думает во множественном числе. Путешественник, который, как оказывается, вовсе не путешественник. Мальчик, который вовсе не мальчик. Одетый как крестьянин, но изъясняющийся слогом ученого мужа.

— Если вы недовольны мной, то позвольте мне уйти, — твердо сказал я, не понимая, оскорбил он меня или нет.

Он прекратил рисовать, но не поднял головы. В комнате повисло молчание.

— Я вовсе не недоволен тобой, — произнес он наконец. — Отнюдь. Но ты сам должен решить, останешься ли со мной или нет.

 

Глава 13

Пока замок Аверно готовился к войне, у хозяина почти не оставалось времени на посещение покойницкой. И тем не менее, когда это случалось, он по-прежнему, даже после того как Фелипе вернулся из Флоренции, а Грациано оправился от болезни, предпочитал брать с собой меня. В их отсутствие я стал его постоянным спутником во время не только ночных, но и дневных вылазок. Они увидели, что я знаю, как готовиться к этим походам, и стали поручать мне разные дела. Так они начинали все больше и больше зависеть от меня.

Фелипе вернулся с двумя мулами, нагруженными множеством всяких коробов и свертков. Помимо бумаги, пергамента и новых кистей он привез самые разные ткани, меха и шкуры для шитья новой одежды, шляп и сапог, необходимых для того, чтобы домочадцы да Винчи смогли благополучно пережить зиму.

Мне не приходило в голову, что смена гардероба коснется и меня. Поэтому я очень удивился, когда дворцовый кастелян вызвал меня к себе и сообщил, что с меня будут снимать мерку для пошива новой одежды и обуви. Когда я вошел в гардеробную, там уже находились Фелипе и Грациано.

Грациано любил не только вкусно поесть, но и хорошо одеться. Сейчас его ворот украшал мех горностая.

— Как считаешь, похож я теперь на знатного господина? — спросил он меня, когда я показался на пороге.

Мех подчеркивал складки жира, опоясывавшие шею Грациано, и тем самым действительно делал его похожим на некоторых князей, которых я видел в Ферраре и Венеции. Я кивнул. Грациано взял меня за руку, ввел в комнату и представил меня Джулио, дворцовому кастеляну.

Этот человек, Джулио, был высокого мнения о своих мыслительных способностях и считал себя более умным, чем все остальные. Пока портной измерял длину моих рук и ног, кастелян смерил меня с ног до головы взглядом и сказал:

— Советую остричь ему волосы.

— А чем вам не нравятся мои волосы? — возразил я.

Бабушка всегда настаивала на том, чтобы я носил длинные волосы, и я привык к такой прическе.

Джулио неприязненно наморщил нос:

— Помимо того, что их слишком много?

— Зимой благоразумнее носить длинную прическу.

— Но какое отношение имеет благоразумие к моде и стилю?

Все засмеялись, включая маэстро, который только что вошел в комнату.

Джулио взял гребень и зачесал мои волосы назад.

— Посмотрю-ка, что скрывается под этой конской гривой, какие цвета и какой стиль одежды лучше подойдут мальчику.

Я замер, чтобы ничем не рассердить его, а не то он распорядится обрить меня наголо, как, борясь со вшами, каждый год брили наголо мальчишек, работавших на конюшне.

Он наклонился ко мне.

— Вижу, у тебя на затылке следы пальцев повитухи. Не беспокойся — мы подстрижем тебя ниже ушей.

Пока меня рассматривали, изучали, крутили и вертели, я просто сгорал от стыда. Но когда я попытался воспротивиться этому, Фелипе сурово посмотрел на меня и сказал, что таков приказ хозяина.

Не обращая на меня никакого внимания, словно меня здесь не было, они обсуждали, какого цвета должны быть у меня рейтузы, какого типа ремень, какой длины (выше или ниже колен) — сапоги. Я чувствовал себя куклой в руках девчонки. Эта девчонка играла со мной, одевала и переодевала меня и решала, какую одежду мне носить.

— Говорят, что французский стиль рукава сейчас самый модный в Европе.

Я в удивлении оглянулся. Это был голос маэстро. Он бродил среди наполовину распакованных коробов и тюков, доставал отрезы ткани — парчи и вельвета — и прикладывал их один к другому, подбирая цвета.

— Я хочу, чтобы у Маттео был камзол с подбоем. У него должна появиться одежда, в которой можно бывать в обществе. Возможно, ему придется сопровождать меня на званые обеды.

— Если слишком подбить ему костюм на торсе, ноги покажутся слишком худыми, — возразил Джулио.

— Я подумал, что ему подойдут рейтузы вот такого, мшисто-зеленого цвета.

— Да, обязательно нужен темный цвет! — согласился Джулио. — С такими тощими и длинными ногами в светло-зеленом он будет похож на кузнечика!

Раздался смех, и к чувству неловкости, которое я испытывал, прибавилось раздражение. Я молча переминался с ноги на ногу.

Заметив мое состояние, Грациано сказал:

— А почему бы Маттео самому не решить?

— Мне все равно, какой стиль нынче в моде, — сказал я. — Одежда служит для прикрытия наготы и для тепла.

— О нет, Маттео! — воскликнул маэстро. — Помимо чисто практического назначения у одежды много иных целей.

Меня не должно было удивлять то, что хозяина интересуют все эти вещи. Он с тем же вниманием относился к эффекту, производимому кроем и цветом, как и ко всему остальному.

Он взглянул на меня.

— Ты удивишься, Маттео, если узнаешь, насколько это важно, оторочен ли плащ мехом по самому краю или нет!

— Но это не имеет особого отношения к моде, — не сдавался я. — Мех животного, особенно горностая, специально создан для того, чтобы отражать ветер.

Маэстро тут же оказался рядом со мной. В руках его была шкурка горностая.

— А ну-ка покажи, Маттео.

Я взял у него шкурку и погладил мех против шерсти.

— Посмотрите, как волоски опять ложатся на свое место. Они начинают расти именно в эту сторону, когда горностай меняет шкурку на белую, чтобы прятаться на снегу.

— Для чего?

Когда он спросил это, я взглянул ему в глаза. Он прекрасно должен был знать для чего. Мне снова показалось, что он испытывает меня.

— Для чего? — переспросили. — Для того чтобы выжить.

— А без этого ему не выжить?

— На горностая охотятся такие хищные птицы, как коршун и ястреб. Зимой они легко могли бы его заметить. Зверек меняет окраску, чтобы оставаться невидимым на снегу.

— Но как это происходит?

— По воле Божьей, конечно, — заявил Джулио. — Свойства вещей созданы Господом.

Они с портным переглянулись.

Мой хозяин этого не заметил. Но заметил Фелипе.

— Что еще нужно для мальчика? — вмешался он в разговор. — Поторопитесь, Джулио, пока мессер Леонардо не решил узнать все подробности того, как вяжутся чулки!

Джулио улыбнулся. Фелипе отвлек его внимание, и смутное подозрение сменилось обычной беспечностью.

— Давайте-ка взглянем на яркие ткани, что Фелипе привез из Флоренции, — предложил Грациано, — и посмотрим, как они подойдут к остальному ансамблю.

Они принялись расхаживать среди рулонов материи. Глядя на них, я вдруг заметил, что хозяин, оказывается, старается выглядеть красиво и при этом оригинально. В его костюме сочетались цвета, которые никому бы в голову не пришлось соединить, например бордовый с розовым, фиолетовым или голубым, а темно-зеленая туника была украшена золотыми прорезями.

— И мальчика обязательно надо подстричь! — крикнул Джулио нам вслед, когда мы наконец направились к выходу.

Так что мне пришлось отправиться к цирюльнику и подстричь волосы.

После этого, чувствуя себя обкорнанным барашком, я вернулся в покои маэстро.

— О, Маттео, да у тебя на голове, оказывается, есть не только волосы, но и глаза! — пошутил Грациано, увидев меня.

Когда я вошел в студию, они сидели рядом на табуретах. Маэстро подозвал меня к себе и, взяв за подбородок, принялся изучать мое лицо.

— Его черты напоминают мне какие-то портреты, — пробормотал он. — Высокий лоб, красиво очерченный рот, выраженные скулы. Да, в зрелом возрасте ты будешь очень привлекательным. Если захочешь, Маттео, в будущем ты сможешь выглядеть высокородным человеком.

Я опустил голову и постарался вырваться из его хватки, но он подвел меня к зеркалу, приставленному к стене. Зеркало стояло под таким углом к окну, чтобы, работая в любом конце комнаты, он мог всегда видеть то, что происходит снаружи. Ему это, похоже, нравилось, но я чувствовал себя неуютно из-за присутствия в помещении этого ничем не прикрытого отражающего стекла.

Мне всегда делалось не по себе, когда я видел зеркало.

В этом мы расходились с бабушкой. «Да у тебя в венах суеверная кровь!» — бранила меня бабушка, когда я настаивал на том, чтобы она прикрывала любое зеркало, которое у нас появлялось. Но в цыганских таборах я наслушался много историй о том, что душа человека может сгинуть в его отражении.

Бабушка смеялась над этим поверьем. «Зеркало — это отполированная поверхность металла, которому придана соответствующая форма, или кусок стекла, одну из сторон которого покрыли жидким металлом и затем дали ему высохнуть, — сказала она как-то раз. — Это очень просто: некоторые элементы обладают такими свойствами. И вода, являющаяся источником всего живого, — один из этих элементов. В ясную погоду, глянув на озерную гладь, ты сможешь увидеть там и себя, и небо».

«Но, — возразил я, — вспомни, что случилось с Нарциссом, который, глядя в пруд, увидел там себя и принял свое отражение за другого человека, писаного красавца. Он влюбился в свое отражение и провел остаток своих дней у пруда, тоскуя по недостижимому возлюбленному. Не получив желаемого, он зачах и умер, после чего на этом месте выросли цветы».

Бабушка покачала головой: «Это сказка, выдуманная древними для объяснения того, почему цветы, называемые нарциссами, всегда растут у воды».

Но меня это не переубедило. В этой сказке, где вода была подобна зеркалу и навсегда пригвоздила Нарцисса у пруда, таилась какая-то правда. А иначе для чего еще придумывать такую историю?

«Потому что мы не понимаем все до конца, Маттео, — ответила бабушка. — Но, будучи людьми, всегда пытаемся все постичь».

И тут я вспомнил, что мой нынешний хозяин тоже однажды сказал это: «Мы пытаемся понять».

«А когда мы не можем понять что-то, — продолжала бабушка, — то выдумываем сказки, объясняющие то, что кажется нам необъяснимым. Так, например, в старину думали о солнце. Рассказывали, что свет посылает на землю великий бог Ра, который каждое утро рождается как ребенок, днем проплывает по небу в золотой повозке и вечером умирает глубоким стариком. Теперь мы знаем, что это не так. И точно так же мы знаем теперь, что не стоит бояться своего отражения».

Однако в случае с зеркалом я вовсе не был убежден, что в нем не скрывается какое-то колдовство. Рассказ о Нарциссе — лишь один из многих других, повествующих о людях, навеки пойманных зеркальным стеклом. Поэтому, когда хозяин подвел меня к зеркалу, я лишь мельком глянул в него.

Вернее, собирался глянуть мельком, как вдруг мое внимание привлекла незнакомая мне фигура.

И я уставился на нее.

А мальчик в зеркале уставился на меня.

Я не узнавал его. С торчащими ушами, огромными глазами и острыми, угловатыми чертами лица, он казался мне одновременно и знакомым, и незнакомым.

Должна быть, хозяин заметил мое волнение.

— Не беспокойся, — сказал он. — Ты находишься в том возрасте, когда человек уже не дитя, но еще и не взрослый.

Детская пухлость сошла на нет, но тебе еще расти и расти.

Это трудный период. Однако я уверен в том, что мужчиной ты заставишь трепетать дамские сердца.

Я сдвинул брови, надеясь, что получилась довольно хмурая гримаса.

Он рассмеялся и потрепал меня по голове.

— Если ты пытаешься казаться отталкивающим, Маттео, то у тебя это не получается. Ты становишься еще интересней, когда гневаешься. Когда ты так сердито сверкаешь глазами, то кажешься опасным. А женщинам это очень по нраву!

Я еще пуще разозлился и резко вырвался из его рук.

— Маттео, — ласково сказал Грациано, — тебе нужно научиться принимать комплименты.

Отбежав в самый дальний угол комнаты, я огрызнулся:

— Не знал, что это был комплимент!

— Все равно! Не нужно ни брыкаться, ни скукоживаться, если услышишь что-то неприятное для тебя, — заметил Фелипе.

— И за кинжал хвататься не нужно, — добавил маэстро.

У меня перехватило дыхание. Неужели он вспомнил тот момент, когда я приставил нож к горлу Паоло?

— Старайся не реагировать на все так эмоционально.

— Но в таком случае придется врать самому себе, — возразил я.

— Человек живет среди других людей, — мягко заметил Грациано.

— Существуют определенные правила поведения, — добавил Фелипе. — Манеры помогают нам общаться друг с другом, даже если понимаешь, что иные из всех этих церемоний довольно глупы и неестественны.

— Тогда тем более необходимо придерживаться своего мнения, — упорствовали. — Истинно то, что ты чувствуешь здесь. — Я положил руку на сердце. — И действовать надо согласно этому.

— Но не лучше было бы, если бы ты управлял своими эмоциями, — возразил маэстро, — а не эмоции — тобой?

— Не будет ли это означать, что они перестанут быть моими эмоциями? — парировал я.

Двое рассмеялись, но сам маэстро воспринял мой вопрос серьезно, что, кстати, бывало нередко.

— Согласен, что это трудно определить, особенно в юности, когда чрезвычайно важно хранить верность самому себе.

— Так и должно быть. Но пойми меня, Маттео: мы вовсе не отрицаем твои чувства. Мы говорим лишь о действиях, из этих чувств вытекающих. Ничем не обузданное действие может быть разрушительным. И для тебя, и для других. Это ты в состоянии понять?

— Да, — буркнул я.

— Лучше сначала подумать хорошенько, а потом уж действовать, — добавил он. — Это и более внушительно, и более эффективно.

— Это могло бы стать девизом для Борджа, — пробормотал Грациано.

Фелипе сердито взглянул на него, и тот сразу осекся.

 

Глава 14

Я не расстался лишь с одним предметом своей старой одежды — с тем тонким ремешком с мешочком на нем, который носил под одеждой.

Он был совсем незаметен, особенно под той более тяжелой одеждой, что я носил теперь. Я уже решил, если меня спросят, объяснить, что это подарок. Особый подарок. И хотя этот небольшой и нетяжелый предмет, который я постоянно носил на поясе, был напоминанием о Сандино, я долго не вспоминал о нем. Ведь мы теперь находились южнее Болоньи, за много миль от Перелы, вне территории Сандино.

Помимо всего прочего, хозяин занимался и военным делом.

Поэтому расширялись и мои знания не только этикета, но боевого искусства. Так, я узнал, что есть одна точка, находящаяся на расстоянии ладони от ключицы, и она является самой уязвимой частью человеческого тела. Расположена она на шее, на длинной кровеносной артерии, абсолютно необходимой для жизни. Если эту артерию перерезать, то кровь хлынет и вытечет очень быстро.

— Если по этому месту, — он положил руку мне на шею, — провести ножом — острым ножом — или мечом, то смерть наступит через несколько мгновений. Вот почему я сменил солдатам нижнее обмундирование.

Он показал мне свой проект нашейной кольчуги, прикреплявшейся к шлему. Пока работавшие в замке кузнецы занимались изготовлением этих кольчуг, маэстро следил за упражнениями солдат и обсуждал тактику с бомбардирами-артиллеристами, состоявшими при пушках. Он хотел создать пушку невероятных размеров и проводил расчеты ее параметров и веса ядра. Для меня оставалось загадкой, как он мог любить природу и в то же время создавать орудия смерти. Но у него не было постоянного источника дохода. Он не был законным сыном и поэтому не мог рассчитывать на полноправное содержание со стороны отца. Все его существование, как и существование его слуг, зависело от покровительства других.

Иногда ему удавалось под каким-нибудь предлогом покинуть замок и поехать в деревню. Его очень заинтересовало мое знание растений. Он стремился узнать любую мелочь о мире, в котором мы живем. Он расспрашивал меня о бабушке и ее знании трав и записал все рецепты лекарственных отваров, которые я смог вспомнить. Но далеко не все бабушкины рецепты хранились в моей голове. Я уже говорил, что, когда она умерла, книжка с рецептами была зарыта вместе с другими ее вещами.

Однажды, когда мы были довольно далеко от крепостной стены Аверно, Грациано попросил нас остановиться. Все утро он стонал и хватался за живот: его мучили боли. Теперь он заметил у обочины какое-то растение. Все мы спешились.

Грациано оторвал от растения листочек и хотел уже сунуть его в рот (при этом он стал на колени и таким образом оказался вровень со мной). И тут я почти машинально выхватил у него этот листик — так выхватывают что-то опасное из рук ребенка.

— Это растение несъедобно! — сказал я.

— Да ведь это обычная мята! — возмутился он. — Она здорово успокаивает живот.

— Но это вовсе не мята! — воскликнул я.

— О чем спор? — заинтересованно спросил маэстро.

Грациано рассмеялся:

— Каков мальчишка! Еще учит меня! Говорит, что если я съем эту травку, то умру.

— Не умрете, — возразил я. — Но уже к вечеру у вас будет выворачивать живот, и несколько дней вы будете болеть.

— Но это самая обычная мята! Я всю жизнь ее жую, когда у меня колики!

— Нет, не мята! — упрямо твердил я. — Похожа на мяту, но не мята.

Маэстро сорвал растение и принялся внимательно его рассматривать.

— Откуда ты это знаешь, Маттео? — с любопытством взглянул он на меня. — Как ты узнал?

В наших отношениях с ним что-то изменилось. Теперь в его вопросах не было ни доли сарказма. Он не издевался над тем, что я, жалкий мальчишка, могу знать что-то такое, чего он не знал сам.

— Эта трава похожа на мяту, но растет совсем в других местах, — пояснил я ему.

— Но ведь существует много разновидностей мяты, — сказал маэстро, — разных оттенков, от изумрудного до почти желтого… Взять, например, белый ясенец, тот, что с мелкими цветочками. Он растет на Крите. Может, это просто какой-нибудь новый вид?

— Нет, потому что рисунок на тыльной стороне листка здесь совсем не такой, как у мяты! — Я огляделся по сторонам и, найдя настоящую мяту, оторвал листик и показал ему. — Видите?

— Вижу, Маттео! — Он взял у меня листик. — Он разноцветный! — И медленно повторил, чтобы я смог запомнить: — Разноцветный!

Я кивнул, показывая, что запомнил новое слово.

— Это значит, что лист неоднороден по цвету, — пояснил он, вертя листик в руках. — Наверное, это видоизмененная мята… а может, наоборот, мята произошла от него? Вот что во всем этом самое интересное.

— Но мяту использовали в кулинарии с достопамятных времен! — упрямился Грациано. — Все знают, что она помогает пищеварению.

— Но эта трава мешает пищеварению! — не менее упрямо повторил я. — Мы давали ее больным животным нарочно, чтобы вызвать рвоту!

— Грациано! — сказал маэстро. — Напомни мне, пожалуйста, когда у тебя заболел живот?

— К чему напоминать! — засмеялся Фелипе. — Да всему свету это известно!

— Два года назад, летом, когда мы были под Миланом.

— Я занемог своей обычной летней болезнью. Когда влажно и душно, я всегда чувствую себя неважно. И тогда мне посоветовали пожевать лист мяты. Я последовал этому совету, и мне полегчало. С тех пор всегда жую мяту, если случается ее найти.

— С тех самых пор ты и мучаешься животом! — воскликнул маэстро. — Разве ты не понимаешь, что произошло? Ты заболел, тебе прописали мяту, и мята помогла. Но потом, когда мы пустились в путешествие, ты постоянно жевал не настоящую мяту, а вот эту, фальшивую. И вместо того чтобы избавить тебя от страданий, она лишь усугубляла их.

— А еще вы слишком много едите! — добавил я.

И это было правдой. Накануне я сам видел, как плотно он поел на ночь.

— Если станете заполнять желудок прямо перед сном, то с утра будете страдать животом.

— Проще выражайся, Маттео! — расхохотался Фелипе.

Маэстро присоединился к нему. Я переводил взгляд с одного на другого. Мне и в голову не пришло, что я сказал что-то смешное.

Маэстро хлопнул меня по плечу:

— Устами младенца глаголет истина!

Грациано повесил голову в притворном раскаянии:

— Не могу отрицать, что вкушать пищу для меня — огромное наслаждение!

— Меньше ешь на ночь, и тогда завтрак будет приятнее! — посоветовал Фелипе.

— Погодите немного, я зарисую эту травку! — сказал маэстро и присел на камень.

Его друзья обменялись снисходительными улыбками. Он взглянул на них.

— Это займет одну секунду!

— Как обед Грациано, — усмехнулся Фелипе.

Но произнес он это тихо, чтобы не мешать маэстро, который уже начал рисовать.

Среди вещей, которые Фелипе привез из Флоренции, был запас тетрадей, сделанных в переплетной мастерской по специальному заказу маэстро; размер тетради позволял постоянно носить ее за поясом. Бывало, всего за один день он заполнял всю такую тетрадь записями и рисунками. И, хотя сам он никогда не забывал ни одной сделанной им зарисовки или заметки и все работавшие в студии знали, что надо предельно тщательно хранить даже самый жалкий клочок бумаги, если на нем имеется какая-нибудь зарисовка, было необычайно трудно вести счет его рукописям или навести в них порядок.

Его мозг поглощал знания любого рода, а потом выливал их обратно в виде рисунков, рассказов, басен и бесконечных заметок.

Вот и теперь он был полностью поглощен — не только этим растением, но и другими травами, росшими в том тенистом месте, где мы остановились. В конце концов мы провели там весь день. Фелипе и Грациано не сводили с маэстро внимательных любящих глаз. Когда маэстро заканчивал рисовать тот или иной листик, цветочек или стебелек, он откладывал его в сторону, и тогда его помощники подбирали отложенное растение и осторожно укладывали под пресс между листами специальной бумаги. Кроме того, они следили за тем, чтобы под рукой у маэстро всегда была еда — хлеб и бутыль вина, смешанного с водой. Я тоже помогал чем мог: пас лошадей, водил их на реку к водопою, искал необычные растения в рощице неподалеку.

Наконец маэстро поднял голову и окликнул меня.

— Ты знаешь это растение?

— Знаю. Мы называем его… — Я замолчал. Мне давно следовало отучиться говорить «мы» о своем народе. — У нас в деревне его называли Вифлеемской Звездой.

Он показал мне страницу со своей зарисовкой. Я был изумлен — настолько точно скопировал он листик, стебелек и даже крохотные вьющиеся волоски на тыльной стороне листа.

Но маэстро интересовали не только растения. Я заметил рядом с ним и кое-что другое.

Перехватив мой взгляд, он спросил:

— А из этого вы что делаете, Маттео?

— Это окаменелость, ископаемое животное. Оно жило давным-давно.

Он перевернул несколько страниц и показал мне зарисовку этой окаменелости, а также зарисовки камней разной формы и величины.

— Маэстро! — воскликнул я. — Как инженер, вы получили задание от Валентино укрепить его замки на случай нападения противника. Я знаю также, что вы — художник, и то, что вы режете трупы и зарисовываете разные органы потому, что хотите расширить свои познания в медицине. А теперь вы интересуетесь растениями и минералами! Так какой же наукой вы занимаетесь?

— Да всеми сразу!

— Всеми?

Он рассмеялся:

— Я хочу знать все. У меня пытливый ум! И как я заметил, — тут он коснулся указательным пальцем моего лба, — у тебя тоже!

Тут же я вспомнил, что однажды, когда он анатомировал труп, мне было так интересно наблюдать за его работой, что я даже наклонился поближе к столу. И тогда он вдруг остановился, отвел руку в сторону и сказал:

— А теперь посмотри ты, Маттео! Смотри внимательно!

— Может, сумеешь что-нибудь обнаружить!

Тогда он изучал язык, разглядывая его в лупу. Когда мы вернулись в его студию в замке, он нашел среди своих зарисовок рисунок с изображением льва и показал его мне. А потом рассказал, что однажды ему довелось выполнять какую-то работу для герцога Миланского, и у того в замке был лев, его держали в яме. Однажды, наблюдая за зверем, маэстро видел своими глазами, как тот с помощью одного лишь языка снял — а точнее, слизал шкуру с ягненка, прежде чем приступить к трапезе. Маэстро показал мне свой рисунок и пояснил:

— Язык льва специально приспособлен для этой цели.

Так он учил меня многому, и в ответ я делился с ним своим знанием растений. Конечно, никакого научного образования у меня не было, но я знал, какие растения могут лечить, а какие — убивать. Я знал, какие травы целебны, а какие ядовиты.

Я очень хорошо знал всякие яды.

В тот день маэстро закрыл тетрадь, только когда начало смеркаться.

Мы упаковали гербарий и вернулись в Аверно. Там нас ждали посыльные от Чезаре Борджа. В послании Валентино говорилось, что Леонардо да Винчи с помощниками должен без промедления присоединиться к нему в его зимней резиденции в Имоле.

 

Глава 15

Вечером следующего дня мы уже были в Имоле.

Жаровни, горевшие на стенах замка, освещали черно-желтые знамена Чезаре Борджа, развевавшиеся на башнях. Когда копыта наших коней застучали по мосту и мы приблизились к флагу с эмблемой, изображавшей пасущегося быка, нам навстречу вышел смуглый человек с факелом в руке.

— Мессер Леонардо, — сказал он, — я Микелотто, личный оруженосец Чезаре Борджа. Их сиятельство герцог Валентине желают поговорить с вами немедленно.

— Я в его полном распоряжении!

Маэстро бегло взглянул на Фелипе, тот сразу кивнул и сказал:

— Я займусь нашим обустройством и распакую вещи.

— Пусть Маттео возьмет мою сумку и идет со мной. Если герцогу понадобятся еще какие-то рисунки или модели, я смогу прислать Маттео за ними.

Вереницей запутанных коридоров Микелотто провел нас к тому, чье имя внушало страх всем жителям Италии. Когда мы вошли в комнату, расположенную на втором этаже замка, Чезаре Борджа поднялся из-за стола, чтобы приветствовать нас. Это был высокий мужчина, с виду не старше лет тридцати, и в его движениях присутствовали одновременно грация и решительность. Хотя лицо его носило следы болезни, известной у нас под названием французской, он был по-своему красив, особенно запоминались его острые, проницательные глаза. Валентино был в черной, красиво расшитой тунике, белых панталонах и высоких черных кожаных сапогах. Единственным ярким пятном в его костюме являлось кольцо на среднем пальце левой руки — тяжелый золотой перстень с огромным рубином кроваво-красного цвета.

— Мы в очень тяжелом положении, мессер Леонардо!

Положив руку на плечо маэстро, он подвел его к столу.

— Мои шпионы предупреждают меня, — он наклонил голову, и только тогда я заметил, что в затененной части комнаты находятся еще два человека, — что я должен готовиться к осаде. — Он рассмеялся, и в этом смехе было что-то более зловещее, чем в крике. — На меня, на Чезаре Борджа, на этот замок в Имоле собираются напасть мои бывшие капитаны.

Вот почему мне так срочно понадобился ваш совет, как организовать оборону и усилить укрепления.

Он щелкнул пальцами, и к хозяину тут же подскочил слуга и помог ему снять плащ. Мы подошли к столу. Я открыл сумку и достал чертежи военных укреплений и боевых орудий. Потом отошел в сторонку, а Борджа и маэстро разложили чертежи на столе и принялись изучать их вкупе с планами замка. Это продолжалось несколько часов. Хозяин все время делал какие-то заметки и зарисовки. Наконец они пришли к согласию по поводу того, что необходимо сделать в первую очередь.

Затем Борджа сказал:

— Должно быть, вы проголодались. Идите поешьте. Продолжим наш разговор позже.

И махнул рукой, отпуская хозяина.

— Все капитаны участвуют в заговоре?

Мы находились в отведенных нам покоях, расположенных в другой части замка.

— Похоже, что так! — приглушенным голосом ответил Фелипе на вопрос маэстро.

— Даже мой друг Вителоццо?

Фелипе кивнул, глянув на дверь.

Хозяин тяжело вздохнул:

— Тогда он обречен.

— Выпейте-ка вина! — предложил ему Фелипе.

Грациано принес с кухни еду и питье, и мы уселись ужинать. За трапезой шепотом обсуждали сложившееся положение.

Семейство Борджа хотело получить власть над всей Италией, но, несмотря на то что в распоряжении Чезаре были папские войска, ему не хватало людей и оружия, чтобы добиться своей цели. Он был вынужден опираться на наемников и отряды кондотьеров, готовых поддержать его честолюбивые замыслы. Получив от них некоторую поддержку, он захватил уже большую часть Романьи. Однако теперь кондотьеры, обеспокоенные его амбициями и безжалостностью и испугавшиеся того, что вскоре он ополчится против них, заключили союз со свергнутыми князьями и решили уничтожить Борджа. Грациано слышал от слуг в замке, что встреча заговорщиков в Перудже была общеизвестным фактом.

— Не волнуйся так, Маттео! — улыбнулся мне Грациано. — Герцог Чезаре Борджа благоволит нам. Но если даже Имола падет, один из мятежных капитанов, Вителоццо Вителли, — старый друг нашего маэстро.

И все же я был очень встревожен. В принадлежавшей Борджа крепости я чувствовал себя в безопасности, зная, что Сандино не отыщет меня там. Но в этом замке, где жил сам Чезаре Борджа, все было по-другому Он упоминал о донесениях своих соглядатаев и шпионов. Я встречал этих людей по всему замку. А Сандино тоже был одним из соглядатаев Борджа, и он наверняка все еще хотел заполучить обратно то, что я у него отнял. Чем занимался этот гнусный бандит все прошедшие недели? Скорее всего, убивал по заданию того, кто больше заплатил.

В ту ночь я спал очень плохо. И так же плохо спал еще один человек — человек, которого редко кому приходилось видеть днем. Чезаре Борджа бродил всю ночь по замку, строя планы отмщения тем, кто его предал.

 

Глава 16

На следующий день, едва рассвело, мы приступили к делу.

Сначала состоялась встреча с комендантом крепости. Потом мы снабдили каменщиков и столяров рисунками и чертежами маэстро, и они приступили к работе. После обеда маэстро вызвал меня к себе, и мы вдвоем покинули замок и отправились в Имолу.

В течение нескольких дней мы обошли все улицы города, от францисканской церкви до реки и от замка до собора. Я шагал рядом с ним, а он все время что-то измерял, вычислял, записывал и зарисовывал.

Я притворялся, что зябну, и поэтому кутался в плащ и низко надвигал на лицо капюшон, чтобы никто не мог узнать меня, пока я таскаю из улицы в улицу и из аллеи в аллею сумку с его рисунками. Ближе к вечеру он проверял, как идут работы по укреплению крепости, и вносил необходимые изменения. А после ужина доставал бумагу и продолжал работу над планом города.

Когда карта Имолы наконец была представлена Чезаре Борджа, тот пришел в изумление и восхищение.

— Никогда ни видывал ничего подобного! — заявил он.

— Разложив карту на столе, он ходил вокруг стола, чтобы рассмотреть ее под разными углами. — Эта карта позволяет взглянуть на город с высоты птичьего полета. Она дает мне такую власть! Даже если город будет занят, с помощью этого плана я смогу разработать стратегию контратаки! — Его глаза сверкнули. — А представляете, как было бы великолепно, если бы у меня имелся такой план каждого большого и малого города в Италии!

Он был так доволен, что вечером того же дня посетил наши апартаменты и отужинал с нами. Именно тогда он и услышал басню, которой хозяин развлек нас после ужина.

Это была сказка об орехе и колокольне.

Жила-была одна ворона. Как-то раз нашла она орех и принесла его на высокую колокольню, чтобы там съесть. Однако там орех выпал из ее клюва и закатился в щель в стене. Спасенный от гибели, орех попросил пристанища у колокольни.

Для начала он восхитился красотой колокольной башни, ее величием, высотой и мощью.

— О, как ты прекрасна, благородная башня! — воскликнул он. — О, как ты изящна и великолепна! Как радуют взгляд твои очертания на фоне голубого неба!

Затем орех стал славить мелодичность и внешний вид колоколов:

— Чудесный перезвон твоих колоколов разносится по всему городу и долетает до дальних холмов! Услышав его, люди прекращают работу и слушают прекрасную музыку!

Затем орех пожаловался на судьбу, помешавшую ему упасть в свой срок на зеленую траву у подножия родного дерева:

— Злая ворона притащила меня сюда. Но если ты, о изящнейшая и благороднейшая колокольня, позволишь мне укрыться в своей стене, я буду вести себя тихо и мирно окончу здесь свои дни!

Колокольня пожалела его и согласилась.

Прошло время. Каждый день на колокольне звонили колокола. Орех вел себя тихо и смирно.

Но однажды он треснул, и из его скорлупы показались нежные ростки. Он пустил корни в щелях башни. А потом устремил вверх свой ствол, который с каждым днем становился выше и выше и наконец оказался выше самой колокольной башни.

Появились и окрепли ветви. Корни вытянулись и утолщились и в конце концов стали раскалывать камни, из которых была сложена башня.

Было уже слишком поздно, когда колокольня поняла, что разрушена изнутри.

Настал день, когда она была просто разорвана ореховым деревом и превратилась в руины.

На самом деле, конечно, сказка эта была вовсе не о колокольне. Эта басня говорила о том, как один человек может незаметно внедриться в жизнь другого, получить от него поддержку и благоволение, а затем проявить черную неблагодарность и предать его.

Воспринял ли Чезаре Борджа эту басню на свой счет? Позволил ли он своему темному уму поразмыслить о ней в те часы, когда обдумывал собственное положение? Круглые сутки напролет к нему приезжали и от него уезжали гонцы. Они привозили ему сведения об обстановке и действиях его бывших капитанов-кондотьеров.

Словом, в конце 1502 года все города-государства Италии замерли в ожидании того, что последует за восстанием капитанов. И особенно беспокоила эта ситуация государство, располагавшееся в непосредственном соседстве с Романьей. Для получения информации о намерениях князя Чезаре Борджа оттуда в Имолу было направлено специальное посольство. Всего за несколько лет до этого в республике Флоренция была свергнута правящая династия Медичи, и теперь ни одна душа во Флоренции не жаждала замещения этого семейства равным и при этом еще более зловещим семейством Борджа. Вот почему флорентийский совет направил послом в Имолу мессера Никколо Макиавелли.

— Его бывшие капитаны уже отобрали у него некоторые из захваченных им городов, — сообщил нам Макиавелли. — Он никогда не простит им это. Он чрезвычайно жесток с теми, кто вызывает его гнев.

По мере приближения Рождества Валентино, казалось, немного повеселел. Он решил, что отметит праздник роскошным пиром. Среди прочих был приглашен один из его лейтенантов — человек, о котором было известно, что однажды он позволил себе в чем-то не согласиться с Чезаре.

К тому времени уже начались заморозки, и во время работы мы прямо-таки дрожали от холода. Утром того дня, на который был назначен пир, мы увидели с крепостной стены, что прибыл лейтенант с женой и свитой. Пиршество должно было состояться вечером в большом зале. Чезаре лично вышел поприветствовать гостей, подал руку жене лейтенанта, когда она выходила из кареты, и тепло расцеловал обоих.

— Такая встреча, несомненно, должна порадовать лейтенанта! — сказал Грациано.

— Или, — пробормотал Никколо Макиавелли, стоявший рядом с моим хозяином, — вызвать серьезные подозрения.

 

Глава 17

Сверкающим взором обводил Чезаре Борджа лица своих гостей. Когда его глаза остановились на мне (а я стоял за стулом своего хозяина), он спросил:

— Для чего нам здесь этот мальчишка?

— Он сможет принести мои записи и зарисовки, если они вам понадобятся, ваше сиятельство! — ответил маэстро. — Лишь Маттео знает, где что лежит.

Званый пир начался.

Я поднял кубок с вином, стоявший перед хозяином, и отпил из него. Потом вручил кубок ему.

Маэстро взглянул на меня с удивлением.

— Ты оскорбляешь нашего хозяина, — шепнул он мне.

Мы оба посмотрели на главу стола. Оборотившись к сидевшей рядом даме, Борджа внимательно ее слушал. То была жена прибывшего утром лейтенанта, писаная красавица. Она кокетливо улыбалась Чезаре, и он смеялся.

Гости чувствовали себя как дома.

Но только не я.

Чезаре Борджа с аппетитом ел, однако пил мало. Взор его лихорадочно блуждал по лицам гостей. Он был взбудоражен, пожалуй, так же, как человек, только что переступивший порог публичного дома.

Под звуки фанфар подали десерт. Вишни в ликере, приготовленном с какао — специей, привезенной из Нового Света. Внезапно мне пришла в голову мысль о том, что это отличный шанс для отравителя, ведь мало кому довелось узнать это растение на вкус. Склонившись к маэстро и вытирая его ложку салфеткой, я прошептал:

— Не ешьте это блюдо!

— Тсс, Маттео!

Подавали десерт каждому гостю на отдельной тарелке, но произошло это одновременно: зазвучал барабан, и вслед за барабанщиком в трапезную вошел целый караван слуг. Каждый из них нес по тарелке, и каждый занял место за стулом одного из присутствующих, готовый по сигналу поставить тарелку перед гостем.

По другую сторону стола, прямо напротив маэстро, сидел лейтенант. Когда-то этот человек рассердил Чезаре Борджа, но я сам видел, как сегодня днем во дворе своего замка Валентино на глазах у всех приветствовал и обнимал лейтенанта, прибывшего во главе целого отряда.

Однако теперь солдаты лейтенанта находились далеко от него — в казармах, расположенных на приличном расстоянии от замка. А их командир сидел за столом Чезаре Борджа.

Я пригляделся к слуге, стоявшему за стулом лейтенанта. У меня перехватило дыхание. Это был не слуга! Это был Микелотто, личный оруженосец Чезаре Борджа.

Борджа встал и подал сигнал. Стоявший напротив меня оруженосец Борджа сделал то же, что и все остальные слуги: поставил тарелку перед лейтенантом, обеими руками пронеся ее у того над головой.

За столом послышались весьма уместные восклицания, означавшие восхищение необычным блюдом. Некоторые из дам аплодировали. Жена лейтенанта подцепила вишенку и опустила ее в рот.

— Изумительно! — воскликнула она и, кокетливо склонив головку, обратилась к Чезаре Борджа: — Вы тоже должны это попробовать.

Он улыбнулся ей, но не пошевелился, чтобы последовать совету. Было очевидно, что не я один испытывал сомнения по поводу странного блюда. Ибо, хотя некоторые из гостей и взялись за ложки, многие колебались.

Словно не замечая возникшего замешательства, Чезаре Борджа сел, взял ложку и погрузил ее в тарелку с десертом. Поднес ложку ко рту. Но никто не начал есть, пока этого не сделал сам Борджа.

Лейтенант поднял ложку.

Борджа кивнул и махнул слугам, отпуская их. Все присутствовавшие сосредоточились на еде. Все, кроме меня.

Я увидел, как улыбнулся палач, стоявший по ту сторону стола. Он поднял руки, как бы собираясь уйти. И вдруг я увидел, как между его пальцев блеснула в свете свечей проволока удавки.

 

Глава 18

Лейтенант судорожно схватился за край стола.

Из его горла вырвался хриплый булькающий звук. Пальцы лихорадочно царапнули стол и зацепили тарелку. Тарелка полетела на пол и разлетелась вдребезги.

Микелотто затянул удавку.

Словно не замечая, что происходит, Чезаре Борджа продолжал говорить с сидевшей рядом с ним дамой. Однако она услышала, что на другом конце стола что-то случилось, и обратила свой взор в ту сторону. Борджа улыбнулся, наклонился к ней и прошептал что-то ей на ушко.

Она отпрянула от него и схватилась рукой за горло.

А потом вскочила и громко закричала. Но ее предупреждение опоздало. Несколько секунд спустя уже все гости за столом поняли, что происходит. Лейтенант дергал ногами и извивался всем телом, пытаясь высвободиться из удавки. Стул перевернулся, и теперь собственным весом человек помогал душить себя. Тщетно пытался он дотянуться руками до лица убийцы. Но вот его сопротивление стало ослабевать. Микелотто стянул удавку в последний раз, затем отбросил лейтенанта подальше от себя на пол. Тело несколько раз дернулось, потом по нему пробежала дрожь, и оно замерло. Лицо у лейтенанта было иссиня-черного цвета, и изо рта высовывался распухший язык.

Гости повскакивали со своих мест. Чезаре Борджа щелкнул пальцами, и у входа в зал появились его гвардейцы. Клинки у всех были обнажены. Гости застыли на месте. Все, кто успел встать, тут же опустились на свои стулья.

Маэстро вжался в сиденье и закрыл лицо руками. Фелипе подошел к нему и хотел помочь ему встать.

Но тут со своего конца стола заговорил Чезаре Борджа.

— Я никому не разрешал покинуть собрание, — сказал он елейным голосом. — Все будут сидеть на своих местах до тех пор, пока я не велю им встать.

Он встал и, приблизившись к бившейся в истерике жене лейтенанта, хлестнул ее по щеке. Неверными шагами добралась она до своего стула и опустилась на него, не прекращая плакать.

Фелипе взглянул прямо в лицо Борджа и сказал спокойно:

— Моему хозяину плохо. Умоляю вас отпустить его, ваше сиятельство! Тогда он сможет отдохнуть и завтра служить вам как следует.

Несколько секунд Чезаре Борджа пристально смотрел на Фелипе.

Грациано отодвинул свой стул от стола, но не встал. Он тоже не сводил глаз с Фелипе. Что касается меня, то я сдерживался из последних сил и лишь усилием воли не схватил лежавший на столе нож. Конечно, я заметил гвардейцев Борджа.

Теперь я прикидывал, каково расстояние до окна, понимая при этом, что спасение невозможно. Если Борджа сочтет просьбу Фелипе оскорблением, ни одному из нас не покинуть этот зал живым.

— Мессер Леонардо, — медленно заговорил Чезаре, — ваша работа очень ценна для меня. Прошу вас удалиться к себе и отдохнуть перед вашими завтрашними трудами. — Он внимательно посмотрел на Грациано, потом перевел взгляд на Фелипе, а потом на меня, словно запоминая наши лица и имена, и добавил: — Вы можете взять своих людей с собой.

В тот же миг Грациано и Фелипе подхватили маэстро под руки и помогли ему встать. Я взял сумку. Мы покинули зал так быстро, как только было возможно.

Уже у самых дверей я услышал, как Чезаре Борджа крикнул музыкантам:

— Эй, вы там, что за скорбь в праздник! Так не пойдет! А ну-ка, сыграйте нам что-нибудь веселенькое, менестрели!

И, взяв за руку рыдающую жену лейтенанта, пригласил ее на танец.

 

Глава 19

В ту ночь в замке Имола никто не спал.

Мой хозяин не ел, не читал, не рисовал. Он не занимался ни одним из своих обычных дел. Закутавшись в толстый плащ, сидел у открытого окна и смотрел на ночное небо.

Перед самым рассветом к нам пришел Никколо Макиавелли и побеседовал с Фелипе. Он рассказал, что написал флорентийскому совету об угрожающей ему опасности и просил отозвать его, но пока не получил положительного ответа.

— Может быть, теперь они прислушаются к моим словам, — сказал он. — Я хочу покинуть это место как можно скорее.

— А я должен попытаться убедить маэстро оставить службу у Борджа, — ответил Фелипе. — Но как сделать это безопасно?

— Мозг Чезаре Борджа сосредоточен на одной цели, — заметил Грациано. — И он уничтожает любого, кто встает на его пути.

— Постольку, поскольку он считает это достойной целью, — добавил Макиавелли, — он полагает, что может использовать любой способ, ведущий к ее достижению. Интересная мысль.

— Слышали что-нибудь новое о планах капитанов? — спросил его Фелипе.

— У меня есть свои агенты, — ответил Макиавелли, — и недавно я получил от них зашифрованные сообщения. Но, боюсь, они тоже прошли через руки Борджа, так что, вполне возможно, я знаю только то, что он позволяет мне знать, — пожал он плечами. — Важно то, что французы послали войска ему на помощь. Подозреваю, что он будет ждать до тех пор, пока они не окажутся близко, а потом предложит капитанам примириться. Они не будут знать, что он собрал больше войск, чем у них. Они будут думать, что он ищет мира, поскольку они превосходят его числом. Сейчас он хочет организовать встречу с ними и провести переговоры.

— Не здесь, я надеюсь! — вскричал в ужасе Фелипе. — Не могут же они быть такими глупцами, чтобы явиться в его вертеп, где их тут же прикончат!

Наутро мы узнали совершенно определенно: Чезаре Борджа собирается встретиться со своими бывшими капитанами и обсудить с ними условия мира, но произойдет это не в Имоле, а на их территории, в том месте, которое они только что захватили и где располагались их войска. Нам надо было собираться в дорогу. Через час Борджа, его люди и солдаты отправлялись в Сенигаллию, город на побережье Адриатического моря.

— Все капитаны согласились на эту встречу? — спросил маэстро у Фелипе, когда мы выехали.

Он сидел рядом со мной на телеге, на которую были погружены его книги и материалы. По обе стороны от телеги ехали верхом на лошадях Фелипе и Грациано.

Фелипе кивнул. Было понятно, что оба они имели в виду капитана Вителоццо Вителли, друга маэстро.

В сопровождении шестисот швейцарских копейщиков мы ехали в гуще войск Борджа по Эмилиевой дороге. Стояли последние дни того мрачного декабря. Валил густой снег. Деревни по обеим сторонам дороги казались совершенно обезлюдевшими. Возможно, жители просто покинули их перед приближением войск Борджа, с тем чтобы вернуться в свои дома, как только армия пройдет мимо. В Чезене мы сделали остановку. В честь Валентино был дан бал, и он танцевал и флиртовал напропалую, как будто ничто в целом мире больше его не заботило.

Но Макиавелли тайно сообщил нам, что войска Борджа разделены на несколько колонн, которые, двигаясь каждая по отдельной дороге, должны были соединиться в Сенигаллии.

В дни перед Рождеством Чезаре Борджа пировал и наслаждался музыкой. Но и в это время он не забывал о мести. Когда для участия в празднествах ко двору Борджа приехал наместник этой области Рамиро де Лорка, он был немедленно арестован и под пытками сознался, что тоже участвовал в заговоре.

В рождественское утро Рамиро де Лорка был обезглавлен на главной площади города, a его тело выставлено на всеобщее обозрение. На следующий день после казни, двадцать шестого декабря, мы выехали в сторону Сенигаллии.

 

Глава 20

Чезаре Борджа попросил своих капитанов вывести войска из Сенигалльской цитадели. Это, как объяснил он, должно было послужить доказательством их честных намерений.

Они исполнили его просьбу.

В последний день года мы прибыли на берег Мизы, где должна была состояться встреча восставших капитанов-кондотьеров с Чезаре Борджа. Когда мы увидели приближающихся верхом капитанов, маэстро, сидевший рядом со мной в телеге, издал короткий стон.

Грациано шепнул мне:

— Вителоццо с ними! Хозяин увидел его.

Мы взволнованно наблюдали за тем, как издали съезжались и наконец встретились две группы всадников.

Чезаре Борджа было трудно узнать — он выглядел совершенно другим человеком. Он бодро скакал впереди и громко приветствовал внимательных и подозрительных капитанов.

Глаза его сверкали от удовольствия, всем своим видом он выражал радость встречи. Склонившись с седла, он поочередно обнял каждого капитана, называя его по имени, да так сердечно, словно перед ним был старый друг, которого он давным-давно не видел.

Видно было, что у бунтовщиков немного отлегло от сердца. Они, вероятно, полагали, что Чезаре не привел с собой сколько-нибудь многочисленных войск. Капитаны казались совершенно очарованными его показным вниманием и обаянием.

Группа всадников двинулась через мост в ресторацию, расположенную у въезда в город. Я взялся было за поводья, но Фелипе остановил меня, положив ладонь на мою руку.

Он не произнес ни слова, но я тут же натянул поводья, так что наша лошадь замедлила шаг, и мы отстали от главной группы. Я обратил внимание, что мессер Макиавелли поступил точно так же.

Грациано, со своей стороны, подъехал ближе к маэстро, чтобы в любой момент защитить его.

Позже Макиавелли рассказал нам, что Валентино заранее послал в город своих многочисленных шпионов с заданием запереть все ворота, за исключением тех, через которые должен был въехать он сам.

Теперь Чезаре пригласил Вителоццо и остальных капитанов сопровождать его. Едва они пересекли реку, как откуда ни возьмись появилась кавалерия Борджа и заняла позиции вокруг моста.

Капитаны увидели это и стали переговариваться между собой.

Процессия въехала в Сенигаллию, сопровождаемая лишь войсками Чезаре: отрядом гасконской пехоты и его личной гвардией. Среди гвардейцев находился и Микелотто.

Мы были среди тех, кто замыкал процессию.

Ворота за нами захлопнулись.

Тревога, которую испытывали капитаны, сменилась настоящим ужасом. Они решили спешно попрощаться со своим правителем и вернуться к войскам, оставшимся за стенами города. Но Чезаре попросил их подождать и продолжал мило беседовать с князем. Его явное дружелюбие и любезность смутили их. Он сообщил им о том, что у него есть дом, который идеально подойдет для переговоров, предложил им войти в здание и спокойно обсудить, как быть дальше. Затем он двинул коня вперед. Под натиском конвоя капитаны, так же как и мы, не могли не подчиниться его воле.

Когда мы подъехали к вилле, Чезаре Борджа спешился, и у капитанов не было иного выбора, как сделать то же самое.

Но Фелипе и Грациано оставались на конях. Фелипе многозначительно посмотрел на меня, и я, надеясь, что правильно его понял, попытался убрать нашу маленькую повозку подальше от входа. Но солдат было слишком много, и мы оказались зажатыми в толпе.

Чезаре широким шагом проследовал во двор особняка. Капитаны пытались поспеть за ним. Там была лестница, ведущая со двора на второй этаж. Чезаре пересек двор и начал подниматься по лестнице.

Капитаны направились следом за ним.

И в тот же миг оказались арестованы Микелотто и его гвардейцами. Фактически не было ни схватки, ни сопротивления.

Так быстро и решительно скрутили гвардейцы этих несчастных, что те даже не успели выхватить из ножен мечи.

Ловушка захлопнулась.

— Подождите! — крикнул один из молодых капитанов, обращаясь к Борджа. — Умоляю вас, ваше сиятельство! Хотя бы выслушайте нас!

На верхней ступеньке Чезаре остановился. Оглянулся и посмотрел вниз, на своих поверженных врагов. Потом повернулся и вошел в дом.

Окружавшие нас солдаты ринулись вперед. Грациано и Фелипе крепко держали под уздцы лошадь, запряженную в нашу повозку. Маэстро накрыл мои руки своими, чтобы помочь мне держать поводья, и совместными усилиями мы выбрались из толпы и двинулись к главным воротам. Тут мы увидели впереди нас Макиавелли. Стараясь перекрыть гул толпы, он крикнул нам:

— Ко мне! Ко мне!

Вдоль внутренней стены он проводил нас к другим воротам, охранявшимся какими-то известными ему людьми. Наверняка это были его собственные агенты, которым он платил деньгами из флорентийской казны. Не говоря ни слова, мы выбрались за ворота и оказались на берегу реки, где стояла лагерем кавалерия Борджа.

Там мы и ждали, пока солдаты прочесывали весь город, поднимая людей с постели и убивая любого, заподозренного в участии в заговоре против Борджа. Когда наступила кромешная тьма, Макиавелли покинул лагерь и отправился на разведку. Вернулся он только на рассвете, мрачнее тучи.

Капитаны кондотьеров были связаны и брошены в одну из комнат в нижнем этаже здания. Уже за полночь, то есть в первый день нового, 1503 года, Микелотто задушил Вителоццо и молодого капитана, связанных на скамье спинами друг к другу.

— Простите меня за то, что вынужден принести вам самые ужасные новости, — сказал Макиавелли. — Но вам следует знать, что утром Валентино намеревается выступить в поход во главе своей армии, в полном боевом облачении. Он двинется на Перуджу, а затем и на остальные города, продолжающие сопротивление. Правители этих городов уже бегут, опасаясь его гнева. Оставшихся мятежников он повезет с собой как пленников, но всех их ждет та же участь.

Фелипе пошел к хозяину сообщить ему о смерти его друга и не возвращался более часа.

— Маэстро нездоровится, — сказал он нам, когда пришел обратно. — Ему нужно время, чтобы прийти в себя. Нам надо попытаться пробраться во Флоренцию, где он сможет восстановить силы. Я напишу Валентино об этом. Надеюсь, он так поглощен своей вендеттой, что ему сейчас не до нас. Маттео! — обернулся он ко мне. — Можешь поскорее подготовить лошадей?

Я отправился в жалкое, едва спасавшее от холода укрытие, где были привязаны лошади. Перед ними лежало сено, но поскольку из города всю ночь доносились крики и там полыхали огни, животные были очень беспокойны. Они толкались, нервно переступали ногами, натягивали привязь. Ласково поговорив с ними, я их немного успокоил и хотел уже было отвязать ту лошадь, которую мы запрягали в телегу, как вдруг заметил за деревьями двоих людей. Они довольно хорошо были видны при свете луны. Я узнал их. Один из них находился в комнате в тот день, когда мы впервые увидели Чезаре Борджа. А вторым был сподручный Сандино.

Я опустился на колени. Лошадь за моей спиной зашевелилась и ткнулась мордой мне в плечо. Накрыв ладонью ее длинный нос, я мягко подул ей в ноздри.

— Не выдай меня, дружище! — тихо промолвил я. — Моя жизнь зависит от тебя.

Морозный воздух донес до меня обрывки их разговора. Я услышал название города:

— … Перела…

Перела!

— … там… видели мальчишку… несколько недель назад…

А потом очень отчетливо один из мужчин сказал:

— Его люди уже скачут в Перелу. Сандино тоже поедет туда, как только отчитается перед Борджа. Он поклялся сжечь крепость и всех ее обитателей.

У меня вмиг скрутило живот, и меня чуть не вырвало.

Сандино собирается напасть на Перелу!

 

Глава 21

Начало светать, когда я закончил седлать и запрягать лошадей. Фелипе и Грациано вышли мне навстречу.

— Молодец, Маттео! — похвалил меня Грациано и начал складывать вещи.

Фелипе положил в повозку какой-то ящик и сказал:

— Пойду подниму хозяина. Нам надо выехать до того, как лагерь проснется.

— Я не могу поехать с вами! — внезапно заявил я.

— Что за чепуху ты несешь! — резко возразил Фелипе.

— Что ты здесь забыл, Маттео? — удивился Грациано.

— Нет, здесь я не собираюсь оставаться, — сказал я. — Мне надо в Перелу. Я подслушал разговор двух людей Борджа. Они собираются напасть на крепость и убить всех наших друзей.

Фелипе поднес фонарь к моему лицу:

— Это правда?

— Да, я все слышал.

— Но зачем это нужно Борджа? — удивился Грациано. — Капитан дель Орте — его верный солдат.

— Это так! — сказал Фелипе. — Но и верных солдат иногда коварно убивают. — Он пристально посмотрел на меня. — И как тебе удалось это подслушать?

— Я пошел к лошадям, а в это время мимо проехали двое.

— Это были шпионы Борджа. Они переговаривались между собой. Я услышал.

— Это хорошо, что ты хочешь поехать туда и предупредить наших друзей, — сказал Грациано. — Но…

— Пожалуйста, не пытайтесь остановить меня! — воскликнул я.

Конечно, я не смог бы объяснить ни им, ни себе, почему стремлюсь навстречу опасности, в то время как более естественным было бы бежать от нее. Но я думал только о том, как добраться до Перелы прежде Сандино и предупредить капитана дель Орте. У него хватит и людей, и военного опыта, чтобы отразить нападение Сандино и его бандитов. Но нужно обязательно известить его об угрозе.

— Возьми мою лошадь! — предложил Грациано. — А я поеду на повозке с хозяином.

Фелипе вложил в мою руку несколько монет.

— Возьми это, — сказал он. — Тебе могут понадобиться деньги. Я скажу маэстро о том, что случилось.

Грациано тоже дал мне кое-что. Это был длинный кинжал.

— Эта штука тоже может тебе пригодиться!

На прощание Фелипе сказал:

— Если решишь вернуться, мы с радостью примем тебя назад! А пока делай что можешь. — Он ласково потрепал меня по голове. — Надеюсь, мы еще встретимся, Маттео!

Я тихо повел лошадь Грациано прочь из лагеря. Оказавшись вне поля зрения караульных, я вскочил в седло и поскакал в сторону Перелы.

Но как бы быстро я ни скакал, лишь на следующий день, около полудня, добрался до места слияния двух рек. На скаку заплатив пошлину, галопом промчался по мосту и ринулся вверх на холм, на вершине которого стояла крепость.

И лишь тогда увидел дым, уходящий в небо.

Увидел распахнутые настежь ворота.

И понял, что я опоздал.