Глава 33

Никто не обратил внимания на тот факт, что начало работы было назначено на пятницу, в тринадцать часов.

То есть никто, кроме меня и алхимика Зороастро.

— Не лучший день для того, чтобы начинать большое дело, — шепнул он мне, когда мы с ним стояли в толпе, ожидающей прибытия мессера Леонардо.

Я знал, какой сегодня день недели. Пятница. По пятницам всегда очень бойко шла торговля рыбой, потому что для церкви пятница — это день воздержания. В этот день добрые христиане отказывают себе в удовольствии вкушать мясо, вспоминая о жертве, принесенной Спасителем; ибо именно в пятницу был распят Иисус Христос. И очень многие, даже не христиане, считали пятницу проклятым днем.

— Потому что нынче пятница? — спросил я.

— Да, потому что нынче пятница, — эхом отозвался Зороастро. — И к тому же мессер Леонардо решил, что мы начнем класть краску на первую часть фрески не когда-нибудь, а в тринадцать часов.

У меня перехватило дыхание.

— Разве можно выбирать такой день и такой час для начала столь важной работы! — сокрушенно продолжил Зороастро.

— Но вы сказали об этом маэстро? — спросил я.

— Сказал вчера вечером. Но он не согласился хотя бы денек подождать. Сказал, что должен начать, потому что не может себе позволить платить рабочим за день простоя. И что его предупредили: члены городского Совета теряют терпение.

Они хотят видеть, как движется дело. Они жалуются, что прошло слишком много времени с тех пор, как он закончил картон для этой фрески. Какой-то служка передал ему, что если он не начнет класть краску сегодня, то Совет сочтет это еще одной недельной отсрочкой и попытается его оштрафовать.

Мы с Зороастро хорошо знали, как относится к этой фреске флорентийский Совет, и особенно его глава Пьеро Содерини.

Они совсем не уважали талант хозяина и с самого начала постоянно придирались к нему — с того самого момента, как два года назад он получил эту работу.

— Когда он приедет, Маттео, поговори с ним! — продолжал Зороастро. — Скажи, что начинать работу в такой час — значит накликать беду.

— Он очень вас ценит, — ответил я, — и если уж вам не удалось изменить его мнение, то мне и подавно не удастся.

— О да! Он высоко ценит меня за практическую сторону того, что я делаю. За мое умение работать с металлами, за мое знание элементов, их силы и свойств, за мое умение приготовлять краски… Но совсем не за другие мои занятия, не за попытки объяснить мистические предзнаменования. Нет! К ним он относится с презрением, как к чему-то не стоящему внимания умного человека и ученого. Вчера вечером, когда я умолял его перенести начало работ из-за того, что увидел неблагоприятные предзнаменования, он рассмеялся мне в лицо!

— Да-да, рассмеялся! — Зороастро мрачно взглянул на меня из-под густых бровей. — Нехорошо смеяться над силами, которых мы не понимаем.

Мы говорили об этом полушепотом, близко склонившись друг к другу. Нас связывало уважение к непознанному. Между тем другие рабочие о чем-то непринужденно болтали между собой. По негласному уговору мы с Зороастро не поделились с ними своими страхами. Мы чувствовали, что, если сделаем это, нас поднимут на смех. Люди, собравшиеся здесь, в государственном зале Палаццо Веккьо во Флоренции, в ожидании указаний маэстро, были в большинстве своем весьма искусными ремесленниками. Здесь были рабочие-поденщики, ученики и мастера-художники, некоторые из них — весьма ученые люди, изучавшие богословие, искусство и писания древних. Среди них, например, высокоодаренный Флавио Вольчи, пятнадцатилетний юноша, всего на несколько лет старше меня, но уже владевший древнегреческим и латынью.

Конечно, они стали бы издеваться над предзнаменованиями и предчувствиями, так взволновавшими меня и Зороастро.

Среди них нашлись бы и люди, подобные Фелипе, то есть следующие велениям церкви. Они бы сказали, что все это предрассудки, ибо любое зло можно одолеть с помощью молитвы.

А те, кто помещает в центр вселенной не Бога, а человека, тоже с презрением посмеялись бы над верой в магические силы. Но я чувствовал много общего между собой и этим невысоким, приземистым человеком по имени Зороастро, которого я уже достаточно хорошо узнал за два года, прожитые во Флоренции. Мы оба испытывали глубокое почтение как к естественным, так и к сверхъестественным силам, существующим в мире.

— Постараемся задержать его, насколько будет возможно, — предложил Зороастро. — По крайней мере, пока не минует тринадцатый час. Чтобы защитить его, мы должны сделать все, что в наших силах.

Я заметил, что Зороастро привязал красную нитку к распоркам давильного пресса, который он приспособил для растирания пигментных блоков и изготовления особых красок для нужд маэстро. В народе верят, что красная нитка отпугивает злых духов. Согласно легенде, давным-давно, в незапамятные времена, в самом начале мира, человек, устав от жизни во тьме и холоде, добыл с неба огонь. С тех пор любой красный предмет в доме человека или на его рабочем месте напоминает злым духам о том, что человек обладает властью над пламенем, способным сжечь их, и поэтому его оставляют в покое.

Помимо давильного пресса и других вещей Зороастро в зале Совета были установлены столы и подмости, перевезенные сюда из нашей мастерской в монастыре Санта-Мария-Новелла. На них стояли восковые и глиняные модели людей и лошадей, там же находился и сам картон, большей частью все еще прикрепленный к деревянным рамам. Несколько месяцев назад, в начале этого года, сюда привезли губки, смолу и штукатурку, чтобы подготовить поверхность стен. В течение последнего месяца центральная часть картона была перенесена на стену. Летописец, нанятый Никколо Макиавелли, секретарем Совета, написал рассказ о битве при Ангьяри — этой знаменитой флорентийской победе, — и маэстро было поручено изобразить эту битву. Опираясь на рассказ историка, мой хозяин придумал сюжет основной части картины — сражение за знамя. Это должно было символизировать дух Флорентийской республики, защищающей идеалы свободы от деспотической власти тиранов. Сцена эта была краеугольным камнем фрески, и все, кто смотрел на нее, были уверены, что, явленная наконец миру, она его ошеломит.

Как ошеломила меня, когда я впервые увидел ее.

Картина затягивала в себя. На ней были изображены кони и всадники, охваченные огромным напряжением, сошедшиеся в смертельной схватке. Вздыбившиеся, разъяренные кони и люди с искаженными ненавистью лицами и изогнутыми телами, пытающиеся уклониться от молотящих копыт.

Вихрь, водоворот.

Сбоку был изображен сбитый с лошади всадник с расколотым черепом. Над ним и другими павшими — копыта коней, топчущие раненых, которые ползут по земле. Лица участников кровавой резни перекошены спазмами ужаса, зубы оскалены перед лицом смерти. Воины режут и рубят друг друга, сцепившись в рукопашной. Они сражаются за знамя. Да, это был момент славы, но картина говорила скорее о жестокости людей, убивающих друг друга ради достижения цели.

Вечером того дня, когда очертания будущей фрески были полностью перенесены на стену, Фелипе, которого можно назвать самым практичным человеком на свете, долго стоял перед ней, а потом спросил у маэстро:

— Вы действительно хотите, чтобы люди приходили сюда и видели весь этот ужас?

— Ах, Фелипе! Неужели эта фреска вызывает у тебя только такие мысли?

Последовало молчание. Было известно, что маэстро никогда и ни с кем не обсуждает свои тайные намерения. Было также известно, что он ненавидит войну. Но для того, чтобы жить, ему нужен был покровитель; а покровители, наниматели и заказчики часто требовали от него изобретений, служивших войне. Так, может быть, он использовал эту картину для того, чтобы показать ужасную правду о войне?

— Если ты можешь увидеть, что изображено на картине, — сказал маэстро наконец, — то смотри на нее.

Теперь, когда я еще раз посмотрел на нее, в моей голове вспыхнула сцена в Переле — запах пролитой крови, страшное зрелище обезглавленного тела капитана дель Орте. Я снова почувствовал, какими скользкими были у меня пальцы, когда я привязывал коня. Увидел, что следы конских копыт на земле запачканы кровью.

— Приветствую, мастер Зороастро!

Мы обернулись. Маэстро да Винчи уже поднялся по лестнице с нижнего этажа, а мы и не заметили.

— Добрый день вам! — радостно обратился к нам маэстро. — Добрый день всем! Готовы приступить к работе?

Помощники и рабочие тепло поздоровались с ним.

— И тебе добрый день, Маттео! Ты здоров?

— Да, хозяин.

— Тогда начнем!

Зороастро взглянул на меня.

— На улице очень пасмурно, — сказал я тут же, надеясь, что, если мы немного задержим маэстро и потянем время, пока не пройдет тринадцатый час, как предложил Зороастро, тогда вред окажется уже не таким сильным. — Освещение плохое!

— Знаю. Во Фьезоле над холмами собирались тучи, да и Арно бурлила, когда я проезжал через нее.

— Так, может, подождем? — предложил я.

— Не стоит, пожалуй. — Он снял шляпу и положил ее на скамью. — Если все же начнется гроза, то освещение ухудшится, а не улучшится.

Стоял июнь, и дневной свет должен был быть ярким. Однако тот день выдался совсем не солнечным, хотя жарким и душным.

— Но при плохом освещении мы не увидим, тот ли кладем тон и…

— Мне не терпится начать! — оборвал он меня.

— Но…

— Хватит, Маттео! Прошу тебя.

Мы с Зороастро обменялись расстроенными взглядами.

Все сошлись у подножия центральной части фрески. Флавио Вольчи разлил вино, и мы подняли бокалы за маэстро.

Снаружи стало еще более пасмурно. Художники и ученики переглядывались между собой.

— Но нам действительно необходимо больше света! — осмелился сказать один из них.

— Тогда принесите лампы и свечи! — приказал маэстро.

Зороастро сжал губы.

Ему, как и мне, хотелось крикнуть: «Остановитесь! Обратите внимание на эти предупреждения! Они же столь очевидны!» Но преданность запрещала ему открыто критиковать друга. Он не стал бы возражать маэстро на глазах у всех.

Я немедленно отправился за лампами и свечами, сложенными в углу. Зажег их и расставил вокруг. Потом взял самую яркую лампу и встал рядом с маэстро.

Он взял кисть и опустил ее в ведро с краской, приготовленной по его собственному рецепту. Он хотел лично нанести на стену первый мазок, а уже потом допить с нами вино. Краска была темно-серой. Это был цвет грязи, цвет смерти.

— Итак, — сказал он, подняв одной рукой бокал, а в другой держа кисть, — за последний год вы все отлично потрудились, помогли мне закончить картон и перенести на стену центральную сцену. Впереди нас ждет еще много месяцев работы. А пока давайте насладимся этим моментом!

Он сделал шаг вперед.

И в этот миг подул ветер. Кажется, со стороны реки. Мы отчетливо услышали, как он прокрался в Палаццо делла Синьория и начал стучать в окна, как бродяга, требующий, чтобы его пустили в дом.

Хозяин заколебался. Зороастро опустил брови и выпятил подбородок, так что его бороденка теперь торчала вперед. Сложа руки на груди, он хранил молчание.

Где-то наверху раздался странный звук. Может, сломанная ветка упала на подоконник или кусок черепицы. Все посмотрели наверх. Ветер завывал все громче. Так воет зимняя вьюга, а не летний бриз. Все мы слышали этот вой.

А потом, столь внезапно, что мы не успели подготовиться и загасить свечи, от окна почти оторвался шпингалет, оно приоткрылось, и ветер резко ворвался в помещение. Свечи вспыхнули ярче и тут же погасли, словно их потушила невидимая рука.

Ударил городской набат.

— Надо прекратить работу! — прошипел Зороастро.

Но маэстро словно не слышал его.

Колокола тревожно трезвонили, предупреждая горожан, призывая их искать укрытие. Уже были слышны с улицы голоса людей, прячущихся под арками и навесами. Прачки на берегу реки, должно быть, собирали свои узлы. Сукновалы в Санта-Кроче торопливо прекращали работу, а молодые подмастерья поспешно накрывали крышками огромные чаны с кипящими красителями. Женщины в жалких бедняцких кварталах, расположенных внизу у самой реки, собирали своих детей и уводили их куда-нибудь повыше. Все жители Флоренции знали, что во время наводнения сила Арно так велика, что река легко может вырвать ребенка из рук матери.

Ветер усилился. Шпингалет окончательно оторвался, и окно громко стукнулось о внешнюю стену.

— Святые, храните нас! — воскликнул Флавио Вольчи.

Свирепый, как живое существо, ветер врывался в помещение и вырывался наружу. Он разметал пепел в камине и настежь распахнул дверь. Огромный поток воздуха хлынул в зал.

Ветер начал сбивать картон. Увидев это, маэстро с криком побежал к картону, бросив и кисть, и кубок с вином, который держал в руке. Я хотел поднять их и задел край деревянной скамьи, на которой стоял кувшин с водой. Кувшин полетел на пол. Зороастро попытался схватить его, но лишь задел пальцами. Кувшин упал и разбился.

Зороастро тихо простонал и прошептал себе под нос:

Много раз я слышал эти стишки от бабушки. Есть такой обычай. Случись тебе разбить чашку или кувшин и пролить воду, надо не мешкая выпить хотя бы глоток пролившейся воды и тем самым показать природе, что ты вовсе не пренебрегаешь ее щедрыми дарами и самым ценным из них — водой. Ибо без воды не может существовать жизнь. Однако не успели мы с Зороастро зачерпнуть воду из образовавшейся лужи, как кто-то из помощников маэстро опередил нас и вытер лужу тряпкой.

Зороастро всплеснул руками.

Я упал на колени. Может, удастся поймать хоть каплю из того, что разбрызгалось по полу? Но вся вода ушла, исчезла, просочилась вниз или была стерта тряпкой. Не осталось ни капли, которую я мог бы поднести к губам и показать, что мы уважаем пролитую воду. Ни капли, которую я смог бы слизать и не дать ей пропасть зря. Я поднялся и отошел в сторону.

Маэстро уже пришел в себя. Один из его помощников залез на леса и закрыл окно, другой запер дверь. С помощью Флавио маэстро заново закрепил картон.

— Это просто вода пролилась, — сказал нам маэстро. — Не золото же мы потеряли.

— Вода более драгоценна, чем золото, — тихо промолвил Зороастро.

— Она пролилась из разбившегося кувшина, — в отчаянии сказал я. — И впиталась в землю до того, как мы успели поймать хоть каплю.

— И что же это значит?

— Сегодня я здесь работать не буду! — объявил Зороастро.

Он был очень странным, этот маленький человечек Томмазо Мазино, известный под именем Зороастро, и все ученики и художники, работавшие с хозяином, так привыкли к его необычному поведению, что большинство из них не обращало на него никакого внимания. Но только не сегодня. Я увидел, что они пихают друг друга локтями, привлекая внимание к происходящему.

— Я возвращаюсь в кузницу. Пойдем, Маттео, поможешь мне!

Я было послушался, но тут же остановился, увидев, как рассердился хозяин.

Ученики перешептывались между собой. Даже эти образованные люди почувствовали тревогу, когда стали свидетелями очевидного. На улице пошел дождь, вернее, мощный ливень, яростно застучавший по крышам.

Но хозяину словно вожжа попала под хвост, что с ним крайне редко случалось. Теперь его было не остановить.

— Ты, Маттео, останешься здесь! — ледяным тоном сказал он. — А ты, Зороастро, как вольнонаемный, можешь идти восвояси. Но Маттео — мой слуга и должен делать то, что я велю.

Зороастро заволновался.

— Я останусь, — решил он. — Хотя мне не удается убедить вас уйти, я вас не покину. Не могу допустить, чтобы вы один пострадали. Слишком поздно. Того, что сделано, уже не поправишь. Наши жизни… наши смерти теперь связаны. — На его лице появилось выражение смирения. — Наша судьба решена. — И, помолчав, он добавил дрогнувшим голосом, четко осознавая то, о чем говорит: — Наши судьбы теперь так тесно сплелись, что ни одна сила в мире не в состоянии их развести.

 

Глава 34

— Маттео, я хотел бы поговорить с тобой.

Прошло уже несколько недель. После неудачного начала работа над фреской продолжалась полным ходом, и краски прекрасно ложились на стену. Похоже, мы с Зороастро напрасно волновались. Под руководством маэстро с каждым днем фреска разворачивалась перед нами, как живая картина. Из смутных очертаний возникали кони и всадники, и их пульсирующие краски отдавались бешеным ритмом у меня в мозгу.

Мне казалось, я вижу пот на их телах и слышу вопли и крики битвы. На одном из фрагментов хозяин сумел изобразить дым — вещь, прежде неслыханную для фрески, возможности которой ограничены сложностью изображения перспективы. Но маэстро удал ось создать изумительную иллюзию: сам взрыв как будто оставался вне поля нашего зрения, зато мы видели его результат — стелющийся по нижней части стены дым от разорвавшегося пушечного ядра.

На протяжении всего лета, липкого и влажного, мы каждый день приходили в зал Совета и тут же приступали к работе. Хотя поручения, которые мне давали, были достаточно однообразными, я выполнял их с охотой. Маляр из меня никакой, так что я не мог провести кистью ни одной даже самой простой линии. Хотя мне уже исполнилось двенадцать, я все еще не сильно вырос и не набрал много весу. Поэтому я мог быстро лазать по лесам вверх и вниз и подавать мастерам требуемые инструменты и предметы: заостренные стерженьки, которыми художники накалывают рисунки, шелковые мешочки, с помощью которых припудривают нанесенные очертания. Раз за разом мне приходилось наполнять эти мешочки, содержимое которых наносилось на стену сквозь проделанные в ткани дырочки. Работая в жару целый день, к вечеру я, как и все остальные, валился с ног от усталости. Но от самой фрески я не уставал. Она завораживала меня. Я всегда пытался улучить минутку, чтобы постоять перед ней и обнаружить в ней еще что-нибудь загадочное. Вот и теперь, когда почти все уже умылись и ушли, я вернулся к фреске и разглядывал последний из нанесенных маэстро фрагментов.

Как звали этого человека на картине — умирающего, несчастного, никем не замеченного? Может, дома у него остались дети и жена? Ради чего он пошел на войну? Может, искал азарта, спасаясь от скуки? А может, подобно Паоло дель Орте, был мучим жаждой отмщения за зверство и насилие, причиненное его близким? Наверняка, как и всем остальным воинам, ему пришлось слушать речи, призывающие к оружию. Какими должны были быть слова, способные пробудить в человеке желание воевать? Может, обещание вознаграждения? Или призыв воевать за своего господина? У господ много причин для войны — они воюют за земли и богатство, из алчности или ради славы. Но зачем простым воинам участвовать в этих битвах?

— Маттео!

Я вскочил. Попытки представить себе реальную жизнь персонажей картины так увлекли меня, что я даже не заметил, как подошел маэстро.

Он ласково протянул руку и потрепал меня по волосам.

— Интересно, какие мысли копошатся в этой головке?

Я лишь пожал плечами. Это говорило о том, насколько свободнее я стал в общении за последние два года. Раньше я бы убежал, если бы кто-нибудь позволил себе такой жест.

— Я думал о людях на вашей картине. Кто они?

— Воины Флоренции.

— Как их зовут?

— Как их зовут? — удивленно повторил маэстро.

— И еще я думал об этом человеке, — взволнованно продолжал я, не дав ему возможности ответить. — Вот об этом, что лежит на земле. Он останется жив?

Маэстро подошел ближе к стене и внимательно осмотрел тело павшего солдата.

— Сомневаюсь. Уж слишком серьезно он ранен. Скорее всего, умрет, как и большинство людей, изувеченных в сражении.

— Мне кажется, судя по его лицу, что он смирился с этим, — согласился я. — Он не хочет жить.

— Почему же? — улыбнулся хозяин.

— Возможно, у него нет дома. Наверное, поэтому. Нет людей, которые оплакали бы его, не вернись он с войны.

— Да, это печально, когда никому нет дела до того, жив ты или умер, — подтвердил маэстро.

— В то же время этот человек, — я показал на одного из центральных персонажей картины, который, высоко подняв меч, готов был обрушиться на своего противника, — ищет славы и нисколько не боится погибнуть. Скорее всего, он даже предпочел бы умереть так, чтобы его имя осталось в памяти людей.

— Но такие герои существуют.

— Говорят, что Ахилл, самый красивый и храбрый из всех древних греков, был именно таким. Ему предсказали, что если он пойдет на Троянскую войну, то обязательно погибнет, однако о его подвигах будут сложены песни и легенды. И если бы он остался дома, то дожил бы до глубокой старости, однако в полной безвестности. Он предпочел идти с Одиссеем и воевать за спасение Елены. Он убил отважного Гектора перед стенами Трои, но и сам был убит Парисом у Скейских ворот.

— Но имя Ахилла действительно не забыто. Быть может, этот человек на картине тоже думает об этом? О том, что, если он захватит знамя, его имя останется жить на века?

— У картины может быть столько же толкований, сколько зрителей. Многие полагают, что картина — это мгновение, выхваченное у времени.

— Но мне интересно, что было до изображенного мгновения и что будет после.

— О, ты имеешь в виду историю. Но ведь есть летописный рассказ о битве при Ангьяри. Есть и другие рассказы об этом сражении, в котором флорентийцы схватились с миланцами.

— Но если ты их почитаешь, то увидишь, что они в большей степени зависят от личности рассказчика, чем от того, что происходило на самом деле. Битва эта считается великой победой флорентийцев, сопровождавшейся якобы массовой резней побежденного противника. Но мой друг Никколо Макиавелли рассказывает, что единственным погибшим был воин, чей конь, испугавшись змеи, взвился на дыбы и сбросил седока на землю, после чего, ударившись головой о камень, тот испустил дух. У мессера Макиавелли очень острый ум и свой способ прочтения победных реляций.

— Но мне хотелось бы знать, что произойдет с каждым из этих персонажей в дальнейшем, — не унимался я.

— Ты очень сообразителен, Маттео. Это как раз то, о чем я хотел бы поговорить с тобой. Пока ты не ушел, пойдем-ка вон туда и побеседуем наедине. Нам нужно кое-что обсудить.

Он провел меня в центр зала.

— Это было осенью того года, когда ты пришел во Флоренцию и снова присоединился к нам. Помнишь это время?

Да, я хорошо помнил это время.

Когда мы ушли из монастыря в Мельте, а потом расстались, я несколько недель скитался по горам, а потом добрался до Флоренции. Было уже почти лето — лето 1503 года. Мне не составило труда разузнать о местонахождении такого знаменитого человека, как Леонардо да Винчи. Оказалось, что его нет в городе и вернется он во Флоренцию не раньше октября, когда начнутся работы над новой фреской, заказанной ему Пьеро Содерини и городским Советом.

Было достаточно тепло для того, чтобы спать под открытым небом, так что я присмотрел небольшую пещерку на отвесном берегу Арно и устроил себе там уютное убежище.

В конце августа до меня дошли новости из Рима. Папа Александр Борджа умер. Как-то после ужина он почувствовал себя плохо и вскоре скончался. В Италии стояла в то время доселе небывалая жара, а в Риме свирепствовала малярия, занесенная комарами с окрестных болот. Большинство людей считали, что Папа был отравлен, и не обязательно кем-то: он вполне мог отравить себя сам, по ошибке. Смерть его была воистину ужасна. Он заслужил ее всей своей жизнью.

Некоторое время церковь и ее вожди пребывали в смятении, наконец был избран новый Папа — Юлий. Этот человек, будучи сам прирожденным воителем, не хотел иметь соперника в лице Чезаре Борджа и потому отстранил Валентино от командования папскими войсками, намереваясь возглавить их лично. Кроме того, он отказался признать Борджа герцогом Романьи и потребовал, чтобы тот передал все захваченные им в Романье города под папский контроль. Из страха за свою жизнь Чезаре Борджа бежал в Испанию.

Узнав о таком повороте в делах Борджа, я немедленно почувствовал себя в большей безопасности, потому что Сандино не кому-нибудь, а Чезаре Борджа хотел продать печать Медичи.

Я не знал всего этого, когда в Ферраре Сандино в первый раз приказал мне встретиться со священником по имени отец Альбиери. Тогда он лишь сказал мне, что такой-то священник, прибывший в Феррару на свадьбу Лукреции Борджа, знает местонахождение некой запертой шкатулки, содержащей предмет, который жаждет заполучить он, Сандино. Мне следовало открыть замок, взять эту вещь и снова запереть шкатулку, причем таким образом, чтобы никто не догадался о том, что ее вообще отпирали. Когда отец Альбиери провел меня в нужный дом в Ферраре, я с легкостью выполнил все, что от меня требовалось. Но священник объяснил мне, что это за предмет, и настоял на том, чтобы я унес его. Он положил печать в кожаный мешочек на ремне и опоясал меня этим ремнем. Должно быть, он испытывал чувство вины за то, что заставил ребенка совершить воровство, и поэтому так настаивал на том, чтобы отпустить мне грехи и дать свое благословение, прежде чем мы с ним отправимся на встречу с Сандино.

Священник ошибся! Если кому и надо было исповедаться, так это ему самому, ибо весьма скоро ему предстояло встретиться с Создателем! Но ни он, ни я не подозревали, что Сандино предаст нас, как только мы встретимся.

Когда Сандино поздоровался с нами, священник сказал:

— Вот то, что вы искали. Это настоящее сокровище.

Сандино осклабился в широкой улыбке, празднуя свой триумф. Повернувшись к одному из своих головорезов, он воскликнул:

— Теперь будем купаться в золоте! Чезаре Борджа хорошо заплатит нам за печать Медичи!

— Борджа?! — ужаснулся отец Альбиери. — Но вы сказали мне, что работаете на Медичи! Лишь по этой причине я согласился помочь вам!

— Знаю! — прошипел Сандино. — Если бы я с самого начала сказал вам правду, то сейчас сокровище не было бы в моих руках!

И с этими словами негодяй взмахнул дубинкой и размозжил священнику череп. Нет сомнения, что он сделал бы то же самое со мной, если бы мне не удалось убежать.

Я никак не мог понять, зачем Сандино понадобилось убивать нас. Сначала я подумал, что он просто не захотел делиться с нами вознаграждением, но потом догадался, что он не был уверен в нашем молчании.

Лишь став старше, я узнал, что ценность печати Медичи намного превосходила цену золота, из которого была сделана. Печать могла бы быть использована в качестве подписи под любым документом, и тогда все поверили бы, что документ исходит от Медичи. С помощью этой печати стремящийся к абсолютной власти Борджа мог бы получать займы, подделывать бумаги и устраивать всякие заговоры, перекладывая всю вину за них на семейство Медичи. Но, может, теперь, когда Чезаре Борджа покинул Италию и прошел уже целый год с тех пор, как я украл печать, Сандино перестанет преследовать меня?

Поэтому после того, как я услышал, что Папа Юлий не потерпит возвращения Чезаре Борджа в любую часть Италии, я уже не так боялся появляться на людях. Я стал находить кое-какую работу в лавках, расположенных вокруг рыночной площади во Флоренции, за пару грошей или кусок хлеба помогал разносить покупки. Я хорошо запоминал имена и адреса, ведь и в прошлом мне приходилось этим заниматься.

Однажды я слонялся по улице в ожидании, когда подвернется какая-нибудь работа, как вдруг меня кто-то схватил за плечо. Это был Фелипе. Леонардо да Винчи вернулся во Флоренцию, и теперь Фелипе вышел в город за покупками для хозяйства. Фелипе сообщил мне, что маэстро оправился от депрессии, оставил службу у Борджа и вернулся к живописи. Потом мы вместе отправились в монастырь Санта-Мария-Новелла, где хозяин поселился и устроил свою мастерскую.

— Спасибо вам за то, что снова взяли меня к себе, — обратился я к маэстро.

Он сидел на табурете, стоявшем рядом с верстаком Зороастро в удаленном уголке зала, где никто не мог нас услышать.

— Я прошу тебя вспомнить обстоятельства твоего возвращения ко мне на службу, Маттео, вовсе не для того, чтобы ты благодарил меня. Ты можешь мысленно вернуться в то время, когда мы жили в монастыре Санта-Мария-Новелла осенью тысяча пятьсот третьего года?

— Это совсем не сложно, — ответил я.

Мне было интересно следить за тем, как оборудуется художественная мастерская. Все помощники маэстро находились в сильном возбуждении с тех пор, как он получил этот заказ, ведь это сулило регулярный доход в течение нескольких лет, не говоря о редкой возможности участвовать в столь грандиозном предприятии. Именно тогда я и повстречал Зороастро.

Появившись неизвестно откуда, он оборудовал в монастырском дворе кузницу. Несколько долгих холодных месяцев мы слаженно трудились над этим проектом.

— Для чего я должен вспомнить эту осень?

— Потому что именно тогда, два года назад, жена того купца, донна Лиза, родила мертвого ребенка. И мне хотелось бы, чтобы ты вспомнил няньку. Женщину по имени Зита, которая вынянчила в свое время саму донну Лизу и все время оставалась при ней.

Зитой звали пожилую женщину, которая занималась детьми самой донны Лизы и ее пасынком от первого брака ее мужа. Впервые мы увидели эту женщину, когда она пришла с двумя маленькими мальчиками навестить своего брата, монаха из монастыря Санта-Мария-Новелла. Мальчуганам понравилось наблюдать за тем, как работает кузнец Зороастро.

— Я помню ее, — отвечал я.

— Нянька сказала нам, что дитя донны Лизы родилось мертвым потому, что, когда донна Лиза шла в церковь в День всех святых, на ее пути оказалась противная жирная жаба. Помнишь?

— Да. Так она и сказала.

— И поскольку жаба сидела и не двигалась, донне Лизе пришлось через нее перешагнуть. И именно потому, по словам няньки, ребенок, которого носила в то время донна Лиза, умер.

Я кивнул.

— И ты веришь этому, Маттео? Тому, что ребенок этой дамы, донны Лизы, родился мертвым потому, что она перешагнула через жабу?

Я не знал, что и сказать.

— Веришь? — настаивал он.

— Непохоже на то, — неохотно ответил я.

— Так да или нет, Маттео?

— Нет, но…

— Да или нет?

Я покачал головой, отказываясь отвечать прямо, как он того требовал.

— Здесь есть над чем поразмыслить, Маттео. И ты поразмысли! Беременной женщине преграждает путь какая-то жаба. Неужели это в силах вызвать смерть ребенка, которого она носит?

— Моя бабушка говорила, что все старые поверья рождены из семени правды, — ответил я.

— А я с этим больше не могу согласиться. Вот если бы беременная съела лягушку или жабу, это могло бы оказаться вредным и опасным для нее или для ребенка. Известно, что есть продукты, которые мы не должны употреблять в пищу, и есть продукты, особенно вредные для женщин. Да ты сам лучше меня знаешь об этом. Ведь именно ты предупредил Грациано, чтобы он не ел то растение, ложную мяту, и тем избавил его от постоянных болей в животе. Вполне возможно, что, употребив жабу в пищу или даже прикоснувшись к ней, можно получить инфекцию, опасную для еще нерожденного ребенка. Это и могло привести к таким разговорам.

— Допустим, — сказал я. — Но тогда вы сам себе противоречите.

Он вскинул брови:

— Как это?

— Конечно! Вы только что признали, что жаба действительно могла быть причиной такого несчастья.

— Упрямый, непослушный мальчишка! — воскликнул он.

Я взглянул на него с беспокойством, но увидел, что он смеется.

— Вы сами видите, — продолжал я, — что беременной женщине лучше вообще держаться подальше от таких существ. Так что в словах няньки была доля правды.

— Послушай, Маттео! — Он взял мое лицо в ладони. — Что-то вызвало смерть ребенка в утробе матери. Но людям удобно обвинить в этом кого-то другого. Ведь тогда никто не будет обвинять их самих. Ни отца, который зачал этого ребенка, ни мать, которая его вынашивала, ни кухарку, которая готовила пищу, ни старую добрую няньку, которая за нею ухаживала, ни акушерку, которая ее навещала, ни врача, который был вызван к родильному ложу. На них нет вины, потому что виновата жаба. Понимаешь, насколько это всех устраивает?

— Понимаю.

— Но, обвиняя в смерти младенца жабу, — продолжал маэстро, — мы отказываемся от поиска реальной причины смерти.

Он ждал от меня каких-то слов.

Но я молчал.

— Ну и какой же вывод ты можешь сделать из всего этого, Маттео?

— Не знаю.

— Позволь тебе помочь, — сказал он. — Это будет повторяться. Где-нибудь родится мертвый ребенок. И другая мать будет горевать. И тогда обязательно отыщется какая-нибудь жаба. А если не было жабы, это неважно! Найдется какое-нибудь другое существо, которое можно будет обвинить в случившемся несчастье. И поэтому…

Он смотрел на меня выжидающе.

— Это будет продолжаться, — медленно произнес я. — А настоящая причина так и не будет найдена.

— А для чего нужно, чтобы была найдена настоящая причина? — продолжал он давить на меня.

— Чтобы предотвратить повторение этого в будущем.

— Отлично, Маттео! Правильный вывод! — Он посмотрел на меня с одобрением. — А теперь подумай об этом!

Он показал мне на какой-то предмет. Как это часто бывало, его действия преследовали сразу несколько целей. Вот и теперь оказалось, что он совсем не случайно привел меня с этим разговором к верстаку Зороастро. Он коснулся красной нити, свисавшей с разных концов давильного пресса.

— Для чего нужна эта нитка? Отпугивать жаб?

Меня бросило в краску.

— Разве этому есть какое-нибудь разумное объяснение? — спросил он. — Для чего, по-твоему, Зороастро развесил тут все эти красные нитки?

— Это старое народное поверье. Оно пришло к нам из времен, предшествовавших прадедам наших прадедов. Это очень мощный символ.

— Символ?

— Да.

— Символ чего?

— Он связан с огнем, — объяснил я. — Поэтому он красного цвета. С помощью огня человек может защитить себя. Даже церковь использует силу огня для изгнания демонов.

— В самом деле! — засмеялся маэстро. — И если огонь эффективен против такого демона, как Пьеро Содерини, — он упомянул имя главы городского Совета, который буквально преследовал его, требуя скорее закончить фреску, — тогда горящая головешка оказалась бы куда более полезной. Но красная нитка? Вряд ли она сможет его отогнать, и вряд ли она сможет успокоить ветер или остановить дождь. Ты ведь это понимаешь?

Я склонил голову.

— Маттео, ты должен подумать об этом.

— Я подумаю! — довольно резко ответил я.

— Твоя вера основана на страхе. Страх происходит от невежества, а невежество — от недостатка образования.

— Но я получил образование от бабушки.

— Она научила тебя лишь самому необходимому для того образа жизни, который ты вел. Но теперь у тебя другая жизнь.

— А твое сознание закрыто для многих вещей. И нужно его открыть, пока не стало слишком поздно.

— Есть много явлений, которые для людей навсегда останутся непостижимы. Есть много вещей, которые никак нельзя объяснить.

— Все явления и все вещи можно объяснить.

— Не все.

— Всё можно объяснить.

«Ересь!»

— Но монах в Аверно говорил, что есть такие вещи, которые людям понять не дано!

Хозяин встал.

— На это я отвечу так. Остаются такие вещи и явления, которые люди до сих пор не в силах объяснить. Но только потому, что до сих пор они не создали инструменты, которые могут им помочь в этом. Раньше люди не имели возможности близко рассмотреть Луну. Поэтому они и создавали легенды, пытаясь объяснить то, что видели, но не понимали. Но теперь с помощью зеркал и матового стекла мы можем более четко разглядеть поверхность Луны, и поэтому мы знаем, что Луна — вовсе не богиня, не душа какой-то прекрасной женщины и тому подобное. Поэтому, когда монах говорит, что есть вещи, которые людям понять не дано, я говорю, что есть вещи, которые люди пока еще не понимают.

Он увидел, что я расстроился.

— Ничего, ничего, — мягко сказал он. — Я хотел поговорить с тобой, потому что знаю, что ты не умеешь читать. Каждый день я наблюдаю, как ты разглядываешь фреску. А фреска изображает людей, которые сражаются за то, чтобы жить свободными. Но заверяю тебя: свобода бессмысленна, если твое сознание несвободно. Неграмотный человек — добыча для суеверий и предрассудков и может быть введен в заблуждение невежественным мнением других.

— Но вы говорили мне, что находили ошибки в книгах, которые изучали. А ведь это книги, к которым относятся с уважением. Помните, что вы говорили мне тогда, когда резали трупы? Что своими глазами видели: многое противоречит прочитанным вами текстам!

— Прекрати! — В его голосе послышалось раздражение, и на мгновение я испугался, что сейчас он ударит меня. — Я сказал тебе то, что сказал. Если ты не научишься читать в ближайшее время, то не научишься никогда. Для меня непостижимо, почему твоя бабушка, научившая тебя столь многому, не научила тебя грамоте. Она должна была видеть, что у тебя великолепная память и что ты отличаешься исключительной сообразительностью.

— Может быть, она сама не умела читать.

— Сомневаюсь! Ты говорил, что у нее были свои собственные рецепты. Она должна была их читать.

— Я знаю, что она очень трепетно относилась к своим рецептам. Она заставила меня пообещать, что я не сожгу их, хотя она и не могла их толком читать.

— Уверен, что могла! Но почему она не научила тебя читать их?

— Она и так многому меня научила! — сказал я с вызовом.

— Научила лишь тому, чему должна была научить. Помнишь, ты говорил, что она показывала тебе имена клиентов и названия улиц и площадей, на которых они жили? Она учила тебя только этому. Только этому, и ничему больше. Меня поражает, что она не выучила тебя грамоте и в то же время рассказывала тебе «Илиаду», «Басни Эзопа» и прочие мифы и легенды.

На это мне нечего было ответить.

— Тебе необходимо учиться.

— Нет! — Я знал, что слуга не должен так дерзко возражать хозяину, но не мог позволить ему поколебать себя в этом вопросе. — Я не стану этого делать! Другие могут узнать об этом, и унижение будет столь велико, что я не вынесу.

— Знаю, что это сильно смущает тебя, однако полагаю, что тебе необходимо этим заняться, и очень срочно. — Он вытащил что-то из-за пазухи и протянул мне. — Сегодня утром, когда все уже ушли из монастырской мастерской, принесли почту. Поскольку Фелипе не было, я сам занялся разбором писем. Среди них было вот это. Оно адресовано тебе. И я знаю, что ты и раньше получал письма. Что ты с ними делаешь?

— Как ты их читаешь?

Я не ответил.

— Может, ты просишь кого-то из учеников — Флавио, например?

— Нет.

— Наверняка тебе не терпится узнать, что же там, в этих письмах?

Но я уже знал, что в них.

Потому что, хотя сам я и не умел читать, я нашел того, кто смог мне их прочесть.

Это был Левый Писец.

 

Глава 35

Когда я в первый раз получил письмо, мне пришлось выдержать целый град насмешек со стороны молодых подмастерьев. В мастерской было принято добродушно подшучивать друг над другом, однако у одного из старших учеников, Салаи, был дурной склад ума. Он вырвал пакет у меня из рук и обнюхал его.

— О, надо же, еще и надушено! — воскликнул он.

— Отдай! — сказал я, чувствуя, как во мне закипает гнев.

И тут же понял, что не должен был показывать Салаи своего раздражения. Это лишь раздразнило его.

— Наш Маттео — серый волк, который рыщет по ночам! — кривлялся Салаи. — Он из тех, кто вечно крадется вдоль стен и сливается с ними так, что и не разберешь, где он, а где стена.

— Я тоже замечал, что он куда-то ходит по ночам, — встрял Флавио. — Так куда же ты ходишь, а, Маттео?

И в самом деле, иногда я уходил из монастыря ночью: сопровождал хозяина в покойницкую близлежащей больницы.

Местный врач с почтением относился к маэстро и позволял ему анатомировать трупы. Но хозяин все же предпочитал, чтобы эти вылазки хранились в строжайшей тайне. В принципе, городской магистрат мог дать художнику разрешение на проведение анатомирования, но только в случае, если художник четко обосновывал причину своего интереса. Такое разрешение получил, например, Микеланджело, когда работал над своей великой статуей юного Давида. Но мой хозяин опасался, что станет известно о том, что его интерес к трупам связан не только с изучением тканей и мышц тела для совершенствования художественного мастерства. Ведь он изучал и внутренние органы!

Увидев более чем тщательные зарисовки внутренних органов, выполненные маэстро, недоброжелатель мог шепнуть об этом тому, кто заинтересовался бы, для чего это нужно.

Тогда пошли бы сплетни, пересуды, и о хозяине сложилось бы дурное мнение. Не имея за плечами могущественного покровителя, он понимал, что ему жизненно необходимо держать эту часть своей работы в тайне.

Однако Салаи знал об этих ночных вылазках. Когда-то он сам сопровождал маэстро по ночам. Но эти походы внушали ему скуку — конечно, пить вино и болтать в кабачке с приятелями куда веселее, чем торчать всю ночь у стола в покойницкой. Но мне это никогда не прискучивало, и поэтому теперь хозяин брал с собою меня. И Салаи это прекрасно знал.

Поэтому он и дразнил меня, понимая, что я никогда не открою правды. Он помахал письмом в воздухе.

— А ну-ка, достань! Спорим, не дотянешься! — издевался он.

Я шагнул вперед, делая вид, что согласен подыграть ему. Но когда Салаи вытянул руку с письмом так высоко, чтобы я не мог достать, я со всей силы пнул его в пах. Он согнулся, завыл от боли, зажал руки между ног. Подхватив свое письмо, я выбежал из мастерской.

Что же, я нажил себе врага, зато письмо было теперь в моих руках.

Это было первое письмо.

Конечно, я не мог прочесть его.

Но я узнал имя, стоявшее внизу, под последней строчкой.

Элизабетта.

Все это время я хранил письмо у себя на груди. Салаи продолжал следить за мной, и я понимал, что он стащит его у меня при первой возможности. В ту пору был январь, и приближалось время праздника Крещения, а значит, и время подарков от маэстро всем слугам и подмастерьям. Я попросил, чтобы он подарил мне кошелек, который я мог бы носить на поясе и хранить в нем деньги и другие свои мелкие сокровища. Получив желанный подарок, я целый месяц носил письмо в кошельке и наконец нашел человека, который смог его мне прочесть.

Это был старик, которого звали Левым Писцом.

Он сам так себя называл — возможно, потому, что писал левой рукой. И именно это обстоятельство в первую очередь привлекло к нему мое внимание. Как-то раз, почти через год после моего появления во Флоренции, мне случилось оказаться на другом берегу реки. Я шел со стороны церкви Санто-Спирито к мосту Понте Веккьо, когда заметил его. Он сидел, удобно устроившись в маленькой нише у подножия башни, расположенной перед самым мостом. Заняв эту нишу, он получил весьма выгодную позицию для торговли своим ремеслом. В ней хватало места, чтобы усесться, поставив на колени ящик с письменными принадлежностями и опершись спиной о стену, — так было удобнее писать. Я заметил сразу, что он держит перо в левой руке. Но писал он не справа налево, как мой хозяин, у которого слова лились свободно и он мог сразу видеть написанное и читать его по мере написания. Этот писец-левша писал слева направо, согнув руку крючком; написав что-либо, сразу убирал бумагу в сторону.

Я замедлил шаг, чтобы хорошенько разглядеть его. Это был старик, уже совсем седой, похожий на прочих бесчисленных мелких торговцев и ремесленников, пытавшихся что-то продать на запруженных толпами улочках у реки. Уже миновав его, я вдруг вспомнил о письме Элизабетты, хранившемся в кошельке у меня на поясе, и мне пришла в голову одна мысль. Я повернулся и остановился в нескольких шагах от писца. Склонив голову, он трудился над какими-то бумагами. Прежде чем обратиться к нему, я с минуту наблюдал за его работой.

— Эй, писец! Вижу, ты ловко пишешь! А читать ты умеешь?

— А вот ты, мальчик, читать явно не умеешь! — ответил он. — Потому что если бы ты умел читать, то увидел бы, что вот на этой табличке, — он показал на клочок бумаги, пришпиленный к стене над его головой, — написано: «Sinistro Scribe. Читаю и пишу. Аккуратно и деликатно».

— Sinistro Scribe… — повторил я. — Левый Писец? Откуда ты взял это имя? Я вижу, что ты — левша. Но хотя по-флорентийски «левый» и будет «синистро», левшей здесь обычно называют «манчино»…

Он взглянул на меня с любопытством.

— Каков мальчишка, а? Не умеет читать, но при этом разбирается в тонкостях языка! — прицокнув языком, промолвил он. — Как твое имя?

— Маттео.

— Если бы ты был более наблюдательным, Маттео, то непременно заметил бы, что я сижу с левой стороны башни, расположенной на левом берегу реки.

Я оглянулся и сообразил, что так оно и есть.

— Это имя забавное, оно мне нравится, — продолжал он. — А когда ты хочешь продать какой-нибудь товар или услугу, всегда лучше иметь имя, которое выделяло бы тебя среди прочих.

— Понимаю! — ответил я.

— А я понимаю вот что. — Он посмотрел на меня более внимательно и продолжил: — Передо мной мальчик. Причем мальчик-слуга, поскольку обут в сандалии, которые стерты от постоянной беготни по самым разным поручениям. Но на поясе у тебя отличный кожаный кошелек. Вероятно, это подарок от хозяина, и получен он совсем недавно, на праздник Крещения Господня. А еще я вижу, что, разговаривая со мной, ты не отнимаешь руки от своего кошелька. Хмм… — Театральным жестом он потрепал свою бороду. — И я могу также гарантировать, что помимо нескольких монет там есть кое-что еще. Я полагаю, мастер Маттео, что в этом кошельке у вас… письмо!

Я поспешно сложил руки на груди.

— Ага! — с триумфом воскликнул он. — Верная догадка!

— Ничто не ускользнет от глаз Левого Писца!

Старик был так доволен собой, что я не мог не улыбнуться вместе с ним.

— Более того, — добавил он, — я могу также гарантировать, что письмо это от девушки и ты не хочешь признаться друзьям, что понятия не имеешь, о чем в нем идет речь. — Он протянул руку. — Дай же мне флорин, и я прочту тебе твое письмо!

— Флорин! — воскликнул я с неподдельным ужасом. — Да у меня в жизни таких денег не водилось!

— Ну тогда полфлорина, — проворчал он. — Хотя ты и обманываешь такого безобидного старика, как я!

— Полфлорина — это недельный заработок мастерового, — возразил я, продолжая торговаться. — Столько не платили даже Брунеллески, а ведь он построил купол собора Санта-Мария-дель-Фьоре!

— Неужели я хуже любого другого ремесленника? — вопросил старик. — Это я-то, получивший образование в монастыре Святого Бернара у преподобного брата Ансельмо? Того самого брата Ансельмо, чья рукописная мастерская знаменита красотой своих рукописей во всем христианском мире? Да мое мастерство каллиграфа уступает только его собственному мастерству!

— Да меня вовсе не интересует твое мастерство каллиграфа, писец! Мне-то придется платить за твой талант чтеца!

— А он оплачивается по меньшей шкале, не правда ли?

— Почему моя ставка должна быть меньше, чем ставка любого другого ремесленника в этом городе?

— Полфлорина за две минуты работы? Даже моему хозяину столько не платят!

— А кто же этот «хозяин», что продает свой труд столь дешево?

— Леонардо да Винчи.

— Ну ты и врунишка! Я никогда не поверю, что божественный Леонардо стал бы держать у себя на службе такого безграмотного бродягу, как ты!

Я вспыхнул и повернулся, чтобы уйти.

Писец удержал меня, подняв костлявый палец.

— Постой, мальчик. Не обижайся. Далеко не каждому дано читать и писать. Иначе как бы я зарабатывал себе на жизнь?

— Покажи-ка мне письмо. Если оно не слишком длинное, я, так и быть, прочту его тебе по специальной цене!

Поколебавшись немного, я вытащил из кошелька письмо Элизабетты.

— Да тут всего одна неполная страничка! Что же ты сразу не сказал? — Он кинул взгляд на мой кошелек. — А сколько вообще у тебя денег?

Вытащив свободной рукой грош, я протянул его писцу.

— Это все, что у меня есть.

— А мне показалось, что там звякнуло что-то еще.

— Бери, что дают, или я пошел.

Я сделал вид, что собираюсь положить и грош, и письмо обратно в кошелек.

— Ну ладно, ладно, — сдался он. — Пусть нынче ночью я умру с голоду, а ты в это время получишь в доме своего хозяина ужин из девяти блюд!

Бормоча это, он уже пробегал глазами мое письмо.

Так родилась наша дружба.

Со своей точки у моста он видел все и слышал обо всем, что творится в городе, так что был готовым источником сплетен и слухов и всегда мог рассказать много забавных анекдотов из жизни важных персон. У него был острый ум и трезвый взгляд на политику. Благодаря беседам с ним я узнал много нового о происходящих в стране событиях. До конца года, когда я получил второе письмо от Элизабетты, у меня не было непосредственной нужды в его услугах. Тем не менее я по нескольку раз в месяц подходил к нему, если оказывался в районе моста, и мы болтали о том о сем. Обычно, когда по делам мастерской нужно было сбегать с каким-то поручением, посылали меня, потому что у меня была хорошая память и я хорошо знал почти все улицы города. Кроме того, хозяин регулярно посещал часовню Бранкаччи, расположенную на том берегу реки; он изучал фрески, которыми была расписана эта часовня. Я сопровождал его и затем относил домой сумку с зарисовками, в то время как сам он шел обедать к друзьям, жившим неподалеку. Хозяин очень высоко ценил эти фрески; мне же было настолько не по себе от унылого вида Адама и Евы в момент изгнания из рая, что они кошмарными видениями являлись ко мне во сне. Поэтому, когда мы ходили туда, я обычно оставался у Понте Веккьо поболтать с писцом и шел за сумкой уже тогда, когда хозяин покидал кармелитскую церковь.

У писца было не слишком много клиентов, желавших, чтобы он написал за них письма. Нуждавшиеся в таких услугах были в основном людьми суеверными, и, как только видели, что он левша, они торопливо осеняли себя крестным знамением и уходили прочь. Но в праздники святых ему удавалось продать множество бумажных квадратиков с собственноручным изображением того или иного святого или с каллиграфически исполненной молитвой.

Вечером того дня, когда маэстро поговорил со мной, я отправился к писцу с просьбой прочесть мне четвертое из писем Элизабетты. Был конец июня, приближался Петров день.

Петр — святой, считающийся основателем христианской церкви и даже первым Папой. В Библии сказано, что Иисус Христос дал Симону, главному из своих учеников, имя Петр, означающее «камень», со словами: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам церковь Свою». И еще Христос сказал ему: «И дам тебе ключи Царства Небесного». Поэтому накануне Петрова дня писец был очень занят. Он уже изготовил немало карточек с молитвами. На них был весьма схематично изображен святой Петр с большими ключами в руках, а ниже рисунка шли одна или две строчки текста. С полдесятка таких карточек уже были пришпилены к стене вокруг писца.

Еще переходя мост, я уже увидел его, склоненного над своим ящиком. Время от времени он поднимал голову и выкрикивал:

— Молитва из уст самого святого Петра! Посмотрите! Он держит ключи от Царства Небесного. Повесьте эту карточку в изголовье умирающего, и святой Петр отворит врата Царства Небесного и введет душу вашего возлюбленного прямо в рай! Покупайте всего за четверть гроша!

При моем появлении он перестал писать.

— Ну, как там продвигается великая фреска? — спросил он, приветствуя меня, и вытер кончик пера о рукав.

Всем, кто трудился в нашей мастерской, было запрещено распространяться о деталях работы, но мне трудно было удержаться от хвастовства, особенно теперь, когда я сам был так ослеплен ею.

— Она так великолепна, — сказал я писцу, — что народ толпами будет стекаться, чтобы взглянуть на нее.

Я повторял слова Фелипе. Несмотря на то что Фелипе уже много лет наблюдал за тем, как маэстро создает величайшие произведения искусства, даже он был покорен этой новой работой.

— Художники со всех концов цивилизованного мира будут приезжать во Флоренцию, в зал Совета, чтобы изучать эту фреску и учиться по ней, — гордо заявил я.

— Особенно если учесть, что рисунки достопочтенного Микеланджело получили прекрасные отзывы и его фреска скоро украсит собой противоположную стену! — с невинным видом заметил писец.

Он сказал это для того, что проверить мою реакцию, но к тому времени я уже лучше знал его и только рассмеялся в ответ. Вся Италия была взбудоражена разговорами о том, что флорентийский Совет попытался сделать так, чтобы два величайших художника эпохи, Леонардо да Винчи и Микеланджело, работали бы в зале Совета одновременно. Леонардо должен был изобразить битву при Ангьяри на одной стороне зала, в то время как Микеланджело представил бы битву при Кашине на другой стене. Но если Пьеро Содерини и другие советники надеялись на это, то они просчитались. Пока мой хозяин был в отъезде, скульптор работал над эскизами.

А теперь, когда Микеланджело закончил свой картон, новый Папа Римский, Юлий, потребовал, чтобы скульптор отправился в Рим и выполнил какую-то работу для него.

— Хозяин не станет изводить себя глупой ревностью, — сказал я. — А кроме того, скульптор Микеланджело уже отбыл в Рим.

— Я нисколько не удивлен, что скульптор уехал в Рим, — сказал писец. — Был бы я помоложе да поздоровей, я бы тоже туда отправился. Там гораздо безопаснее, чем здесь. Теперь, когда избран новый Папа, дни Флоренции как республики можно сосчитать, как бусинки на четках монахини.

— Последний Папа тоже хотел установить контроль над Флоренцией, — заметил на это я. — Но ему это не удалось, несмотря на все его усилия и несмотря даже на то, что папскими войсками командовал его ужасный сынок, этот Чезаре.

— Но нынешний Папа и сам — прекрасный воин! — Было очевидно, что Левый Писец доволен этим аргументом. Положив перо в ящик, он продолжал: — Говорят, что, когда Микеланджело работал над статуей Папы в Болонье, он предполагал вложить в его руку книгу, но Юлий велел ему заменить книгу мечом.

— Но Флорентийская республика очень сильна! — упорствовал я.

— Республика сильна до тех пор, пока у нее есть деньги и есть солдаты, которым она может платить за то, чтобы они воевали за нее.

— Во Флоренции больше богатств, чем где бы то ни было.

Я знал, что это правда. Я ведь бывал в Ферраре и видел роскошные балы и празднества по случаю свадьбы Лукреции Борджа и сына герцога. Феррарцы тогда ярко продемонстрировали свое богатство, но это было ничто в сравнении с теми деньгами, которые каждый день крутились во Флоренции, что я мог наблюдать своими глазами.

— Этот город процветает как никакой другой. И скоро нам уже не нужны будут для защиты капитаны-кондотьеры со своими людьми. У нас будет собственная армия.

Писец громко рассмеялся:

— Ты наслушался речей Макиавелли! Этой болтовни о городской милиции и о том, что горожан можно научить защищать себя и свое богатство.

— Идея мессера Макиавелли представляется мне очень разумной, — возразил я. Как-то ночью я слышал, как хозяин разговаривал об этом с Фелипе. — Он создает настоящую армию из горожан — флорентийскую милицию, которая будет сражаться за свою землю и свои дома. Они будут куда более преданны и надежны, чем банда наемников, которых можно купить, продать и переманить на другую сторону.

— Но на кого поставил бы ты, Маттео? На городскую милицию из крестьян и ремесленников или на наемные войска под началом опытного кондотьера? А? На крестьян с вилами или на искушенных в боях солдат, которые знают, что в случае победы их спустят с поводка и позволят им убивать, насиловать и грабить в свое удовольствие?

— Но сильная республика — это так благородно!

— Пушечное ядро не выбирает между благородным и плутом, — возразил писец.

— Мы находимся под защитой Франции. А это самая могущественная нация Европы. И французская армия находится совсем недалеко отсюда, в Милане.

— Этот Папа привлечет на свою сторону любого, кто может помочь ему объединить Италию под его властью. Он будет делать то же самое, что пытались сделать отец и сын Борджа. Он может оказаться не таким кровожадным, как Чезаре Борджа и его покойный отец, но это сути дела не меняет. Он будет делать то же самое, причем еще более целеустремленно и, возможно, с большим успехом.

— И все-таки он не сможет одолеть французов!

— А я скажу тебе, что одолеет, если его поддержат. Он заключает пакты и союзы, с кем только может, с одной целью — изолировать врагов. А потом он меняет и перестраивает свои союзы, если находит целесообразным. Этой республике не устоять перед его напором. А когда это случится, кому нужна будет фреска, прославляющая демократический дух человека?

На это у меня не было ответа. Как любой другой гражданин Флоренции, я мог свободно болтать со своими сверстниками в цирюльнях или на улицах о самой разной чепухе, но запутанные лабиринты политики приводили меня в тупик.

— Неужели ты не видишь, насколько это опасно, Маттео? — спросил меня старый писец. — Флоренция хотела быть республикой, которая будет существовать вечно, да еще и надеялась, что остальные города последуют ее примеру. Но правители других городов не слишком радуются распространению таких идей.

— Но я думал, что король Франции и Папа — союзники… — пробормотал я без особой убежденности, потому что начал понимать, как часто великие державы манипулируют другими ради достижения своих целей; но я чувствовал, будто песок уходит у меня из-под ног, и мне нужно было хоть за что-то уцепиться.

— Они — союзники только до тех пор, пока им обоим это выгодно. Как только Папа завоюет достаточно земель, чтобы выстоять в одиночку, он тут же повернется против французов и выдворит их из Италии. И кто тогда окажет поддержку Флоренции? Эта храбрая республика окажется один на один с шакалами, готовыми ее сожрать.

— Но Флоренция помогла Папе. Ведь это флорентийские солдаты схватили того прихвостня Чезаре Борджа, Микелотто, и отправили в Ватикан, где его судили за убийство Вителоццо и других капитанов. Папа Юлий хорошо относится к Флорентийской республике.

— Он бы лучше относился к одному правителю, которого можно подкупить и укротить, чем к группе свободных людей, настроенных на демократию. Когда придет время распустить городской Совет, ваша фреска будет запрещена.

— Почему?

— Неужели ты думаешь, что, когда они вернутся и захватят власть, они захотят, чтобы в самом большом помещении во Флоренции оставалось напоминание об идеалах республики?

— Никто не посмеет уничтожить эту фреску!

Писец сошел с ума, если так думает. А может, он говорил все это только для того, что заставить меня вертеться, как рыба на крючке.

— Фреска маэстро да Винчи — это изумительное произведение искусства.

— Но, Маттео, как ты не понимаешь! Именно потому, что эта фреска — изумительное произведение искусства, она не может там оставаться. Ведь тогда со всех концов страны умные и образованные люди смогут приходить сюда и, глядя на нее, делать определенные выводы. Она будет распалять воображение и наводить на мысль об иных путях достижения счастливой жизни. Именно красота и сила этого произведения искусства и послужит причиной ее запрета. Они не дадут ее сохранить.

— Кто? — спросил я. — Кто эти «они», о которых ты все время говоришь с таким знанием дела? Кто придет и отнимет у нас нашу свободу?

Он взглянул на меня с удивлением:

— Как кто? Конечно, та семья, которая когда-то правила Флоренцией и которая скоро снова будет ею править. Медичи!

 

Глава 36

В доме да Винчи далеко не каждый вечер подавали ужин из девяти блюд, как когда-то предположил писец. Однако Фелипе следил за тем, чтобы ежедневно после заката солнца работникам и подмастерьям выносили большие тарелки с едой и каждый мог поесть вволю. Хозяин нечасто садился за стол вместе с нами. Он использовал это время для работы над другими проектами или отправлялся на званый обед к кому-нибудь из своих многочисленных знакомых, живших в самом городе или за городом и постоянно приглашавших его к себе.

Порой он брал меня с собой. Но в тот вечер я был рад остаться дома. Я быстро проглотил ужин и отправился прямиком в свою комнатушку. Мне хотелось побыть одному, чтобы еще раз взглянуть на новое письмо, которое писец прочел мне.

Спальное место, найденное для меня Фелипе, находилось под землей; это была бывшая кладовая, одна из бесчисленных комнат в лабиринте подвальных помещений монастыря. К тому времени, когда я вновь поступил на службу к маэстро, мастерская в монастыре Санта-Мария-Новелла уже была обустроена, а все подходящие комнаты — заняты. Поэтому мне и досталось место в подвале. Я знал, как радуется этому Салаи, ученик маэстро, завидовавший расположению хозяина ко мне.

Однако меня эта комнатка внизу вполне устраивала. Мне нравилось, что хотя бы иногда я могу побыть один, подальше от всех; кроме того, если хозяину требовалось позвать меня в ночной поход в покойницкую, он мог сделать это незаметно для всех. Тюфяк свой я положил у дальней стены комнаты, где на приличной высоте от пола находилась небольшая дверца. Когда-то она использовалась как люк для доставки продуктов в монастырь прямо с улицы. В теплую погоду я отворял эту дверцу и слушал звуки вечернего города. На наружной стене у дверцы была прикреплена железная скоба; ночная стража вставляет в такие держатели факелы, служащие для освещения улиц. Света факела было вполне достаточно для того, чтобы я мог взглянуть еще раз на свои письма.

Включая письмо, полученное на этой неделе, всего у меня на руках было уже четыре. Я находился во Флоренции два года, и Элизабетта писала мне примерно раз в полгода; судя по всему, отправка письма совпадала с подсчетом и уплатой налога с имения, в котором она жила. Вытащив ее письма из кошелька, я пошел со всей стопкой к открытому люку. Когда я носил письма к писцу, то всегда просил его прочесть их мне по нескольку раз (за что он неизменно пытался содрать с меня дополнительную плату!), с тем чтобы они уложились у меня в памяти. Впоследствии в часы досуга я мог повторять их наизусть. И когда делал это, глядя на строчки, мне казалось, что я узнаю начертание некоторых слов и понимаю их значение.

Первое письмо Элизабетты было очень коротким и состояло всего из нескольких строк, написанных, очевидно, в большой спешке.

"Из имения Таддео да Граделла, около Милана

Элизабетта"

Мой милый брат и друг Маттео!

Мы благополучно добрались до дома нашего дяди Таддео.

Он принял нас не с распростертыми объятиями, но все же выделил нам с Паоло две скромные комнатки в своем доме.

Я очень рада этому, потому что теперь мы наконец в безопасности, насколько это вообще возможно в наше время.

Надеюсь, что ты тоже пребываешь в здравии и безопасности.

Твоя сестра и подруга

Когда я впервые услышал из уст Левого Писца эти слова, мое сердце наполнилось радостью оттого, что теперь ни Элизабетте, ни Паоло ничто не угрожает. Я сам поразился силе нахлынувшего на меня чувства. Многие годы я учился сдерживать эмоции и не выдавать их. Но в тот раз перемену моего настроения заметил даже Фелипе.

— Ты в отличном настроении с тех пор, как получил письмо! — суховато заметил он. — Наверное, подмастерья были правы и верно угадали, что оно от девчонки. А?

Пробормотав что-то в ответ, я поклялся впредь сдерживаться. С того дня я старался следить за прибытием почтарей, чтобы самому разбирать письма и посылки. Это занимало больше времени, чем мне бы хотелось, потому что нам поступало множество писем и посылок. Большинство из них были адресованы хозяину. Как правило, это были предложения работы, по большей части заказы картин, ибо его репутация художника была очень высока. Эти просьбы поступали со всех концов Европы, но особенно часто от Изабеллы д'Эсте, маркизы Мантуи, которая умоляла хозяина закончить ее портрет, начатый несколько лет тому назад. В последнее же время все чаще приходили письма из Милана, от представителей французского королевского двора. Мне было совсем не сложно отличить на письме имя хозяина от своего собственного. Таким образом, мне удалось заполучить следующее письмо Элизабетты прежде, чем кто-либо успел его заметить. Я не мешкая отнес его к писцу, и тот прочел его мне, и снова всего за грош, несмотря на то что это письмо было длиннее предыдущего и он просил заплатить щедрее.

"Дорогой Маттео, мой брат и друг!

Элизабетта"

Не знаю, получил ли ты мое первое письмо. Мы с Паоло по-прежнему живем в небольшом имении брата нашей матушки. Паоло не слишком ревностно относится к обязанностям, возложенным на него дядюшкой, и поэтому они не очень ладят между собою. Конечно, дядюшка хочет, чтобы мы трудились не покладая рук, чтобы оправдать стол и кров, но это вполне справедливо, учитывая, как усердно трудится он сам.

Я готовлю пищу и выполняю другую домашнюю работу, а совсем недавно, с тех пор как дядя обнаружил, что я умею считать и вполне прилично писать, он допустил меня к своей бухгалтерии. Дядя — суровый, набожный, строго соблюдающий посты человек, и он не терпит праздности и не любит всякую мишуру. В этом доме редко услышишь смех, брат стал совсем замкнутым и мрачным. Иногда я подумываю о том, чтобы уйти в монастырь, где я, возможно, была бы гораздо счастливее, чем здесь. Но хотя монахини в Мельте были довольны своей участью, мне самой не хотелось бы навсегда отгородиться от мира. Пусть в дядином доме никто не одевается ярко, сама мысль о том, что я никогда уже не смогу надеть красивого платья или показать свои волосы, кажется мне непереносимой. Как я мечтаю получить весточку от тебя, Маттео, и узнать, как ты поживаешь! Я так боюсь, что с тобой случилось что-то ужасное!

Поднеся бумагу к глазам, я принялся изучать завитки букв, означавшие ее имя. Она была несчастна. Я чувствовал это!

И если первое письмо заставило меня летать от радости, то это повергло меня в уныние.

Я развернул третье письмо, вызвавшее во мне совсем другое чувство. Когда Левый Писец читал мне его вслух, он прервал чтение и на мгновение взглянул на меня, прежде чем продолжить.

"Мой дорогой Маттео!

Элизабетта"

Посыльный, которому я вручаю это письмо, заверяет меня, что ты обязательно его получишь, однако как я могу знать это наверняка? Поэтому я решила поручить свое письмо Россане. Поскольку я не знаю, какой святой отвечает за доставку писем, да и есть ли такой вообще, я попрошу свою дорогую сестру, пребывающую сейчас на небесах в окружении ангелов, в чем я абсолютно уверена, проследить за тем, чтобы это письмо непременно попало в твои руки. Маттео, я часто думаю о ней и о тебе. Здесь неподалеку протекает небольшая речушка, и я иногда хожу туда, чтобы посидеть тихонько на берегу под сенью плакучей ивы. Иногда я воображаю себе, что Россана жива, что она рядом со мной, и делюсь с нею своими секретами, как мы обычно делали, когда были совсем маленькими. Она не отвечает, но мне кажется, что в шуршании листьев я слышу ее голос, и я верю, что душа ее где-то недалеко.

Я вспоминаю наше детство, проведенное в Переле, и понимаю, что те дни были самым счастливым временем моей жизни на этой земле.

Остаюсь с молитвой о тебе, твоя сестра и подруга

Я отложил это письмо и вытащил четвертое, и последнее.

Это было письмо, которое мне не удалось перехватить и которое хозяин вручил мне нынче перед закатом. Письмо, которое я носил к Левому Писцу всего час назад и отдал последние деньги за то, чтобы он прочел его мне.

"Маттео, мальчику-слуге в доме Леонардо да Винчи, во Флоренции

Элизабетта дель Орте,

Дорогой Маттео!

в доме Таддео да Граделла, июнь 1505 г."

Снова пишу тебе, несмотря на то что не получила ответа на свои предыдущие письма и не знаю, напрасно ли затрачены на их написание время и деньги и буду ли я писать впредь.

Если ты получишь это письмо и если у тебя будет хотя бы малейшая возможность послать мне в ответ хоть слово о том, что с тобой все хорошо, я буду несказанно рада.

Я больше не буду тратить дядины деньги и бумагу на безответные письма, пока не получу от тебя ответа. Боюсь, что ты или не получаешь мои письма, или же не хочешь, чтобы я тебе писала. Поэтому если я не получу от тебя письма, то больше писать не стану. И все же надеюсь, что это письмо доберется до тебя и найдет тебя в полном здравии.

Точно камень сдавил мое сердце. Я не получу больше ни строчки от нее, пока сам не напишу ей! И она будет думать, что я умер или что я знать не желаю ни ее, ни Паоло. Я снова посмотрел на письма. Начав читать их с самого начала, я произносил вслух фразы, которые знал наизусть. Я считал слова, пока не добрался до слова «Россана». Произнеся это имя вслух, я обвел пальцем начертание имени. Моя память была так же тесно связана с сестрой Элизабетты, как обе они были связаны при зачатии. Их шепот и смех был подобен журчанию реки в ущелье под скалой, на которой стояла крепость их отца. Закрыв лицо руками, я бросился на тюфяк.

Мне так хотелось ответить Элизабетте! Но у меня не было денег, чтобы заплатить писцу за это. Ведь за мою работу не полагалось жалованья. У Фелипе имелся открытый счет во многих лавках и мастерских, и я мог им пользоваться. Если мне нужно было постричься или вырвать зуб, я шел к цирюльнику, а тот посылал счет в дом да Винчи. И если мне нужны были новые штаны или башмаки, я мог отправиться прямиком к портному или сапожнику. Если я бывал нездоров, то ходил в аптеку. У меня были и пища, и кров над головой. «Живых» денег мне не давали, но мне удалось устроиться лучше, чем многим другим слугам. Семьи некоторых учеников платили Фелипе за возможность обучения их чад в мастерской Леонардо да Винчи. Несколько грошей, заработанных мною раньше, попали ко мне благодаря доброте торговца шелком.

Но теперь у меня не осталось ни гроша. И мне нечем было заплатить писцу за письмо к Элизабетте.

Я снова пробежался по письмам пальцами. Нашел букву «Э» в слове «Элизабетта» и «М» в слове «Маттео». У меня не было таланта к рисованию и письму. Мне часто приходилось наблюдать, как хозяин делает рисунок всего несколькими искусными штрихами. Как-то однажды я взял в руку кусок угля и попытался подражать ему, но результат был столь ужасен, что я тут же швырнул бумагу в огонь, пока кто-нибудь ее не увидел. К рисованию у меня не было никакого таланта. И я знал, что больше никогда не буду рисовать, потому что боялся снова потерпеть неудачу. Мне нравилось делать то, что я делаю, потому что это я делал хорошо. Это мне было интересно, к тому же ко мне по-доброму относились и сытно кормили. До сих пор у меня не было никакой нужды в овладении искусством пера. И только теперь я начал понимать, насколько лучше было бы, если бы я умел это делать сам.

Действительно ли это так трудно — научиться читать и писать?

 

Глава 37

— Кем бы ты хотел стать, Маттео?

Перестав подметать пол, я взглянул на Фелипе, который сидел за большим обеденным столом и пересчитывал кучки монет, лежавшие перед ним. Он разбирался с квартальными счетами наших поставщиков, которые как раз сегодня должны были прийти за своими деньгами.

— Я счастлив быть тем, кто я есть, — ответил я и принялся махать метлой с большим усердием, чтобы быстрее освободиться и получить какое-то другое поручение.

Мне не хотелось торчать в комнате, рискуя нарваться на еще одну нравоучительную лекцию. Как-то раз, примерно месяц спустя после того, как хозяин заговорил со мной о погрешностях моего образования, Грациано отвел меня в сторонку и тихо сказал, что мог бы позаниматься со мной чтением. Но я подумал о том унижении, которое ожидало бы меня в том случае, если бы кто-нибудь узнал, что я неграмотен. Тогда Салаи и другие подмастерья просто со свету сжили бы меня своими насмешками. Поэтому я отказался говорить на эту тему. Грациано пожал плечами и оставил меня в покое. Но разговор с Фелипе, скорее всего, оказался бы куда менее приятным.

Тут Фелипе оторвался от стола, подошел ко мне и отнял у меня метлу.

— Хозяин просил меня заняться твоим внешним видом, Маттео. Посмотри на себя! Рубаха на тебе совсем ветхая, и башмаки прохудились, совсем не годятся для холодной погоды. А ведь приближается зима… А волосы! — Фелипе приподнял прядь моих длинных волос и с брезгливостью в голосе заметил: — Тебе надо чаще ходить к цирюльнику.

Я не мог сказать ему, что с тех пор, как мы поговорили с писцом о том, что вскоре в Италии развернется борьба за власть, я стал отращивать волосы. Длинные волосы помогают скрывать лицо. И хотя я не слишком верил в то, что Медичи снова объявятся в этом городе, но предпочитал все же не маячить повсюду своей физиономией.

— Зимой с длинными волосами теплее, — сказал я Фелипе.

— Но хозяина беспокоит не только твоя внешность. Его волнует твое образование, твои знания.

— Я знаю предостаточно для того, чтобы выполнять свою работу! — запальчиво ответил я. — Да вы и сами говорите, что наступает зима. А зимой всегда больше дел, и у меня не будет времени учиться. Я буду занят по хозяйству.

— Действительно, приближается Рождество, — сказал Фелипе с ноткой напряжения в голосе. — Так почему бы тебе не принять решение и не пойти навстречу тем, кто хочет помочь тебе усовершенствовать свой ум? Тогда в этом году у нас было бы два праздника — Рождество Христово и рождение нового Маттео.

— Не хочу! — упрямо заявил я.

— Послушай меня! — Фелипе крепко сжал мою руку. — У тебя есть такая возможность, какой никогда не будет у большинства мальчиков, находящихся в твоих обстоятельствах.

— Мессер да Винчи предложил за свой счет нанять тебе учителя. Ты можешь получить такое образование, о котором другим остается только мечтать. К тому же ты должен понимать, что неизбежно повзрослеешь, скоро станешь юношей, и тебе придется соответствовать совсем иным требованиям к одежде и поведению. Стать мужчиной — не значит просто достичь определенного возраста. — Он сильно тряхнул мою руку. — Прими же то, что тебе предлагают, и перестань упрямиться.

Повесив голову, я промолчал.

Фелипе что-то недовольно пробормотал и вернулся к своим счетам.

Кончилось лето, потом миновала осень, и яркие краски меди и охры сменились зимней серостью, а я все не прислушивался к увещеваниям и отказывался заниматься своим образованием. Единственное, о чем я думал, так это о том, как ответить на письмо Элизабетты. Наконец наступил день, когда я отважился спросить Левого Писца, во что обойдется мне написание письма в несколько строк.

— Ах, мессер Маттео! — удовлетворенно воскликнул он. — Я давно жду, когда вы зададите мне этот вопрос.

— Какой вопрос? — спросил я, притворяясь, что не понимаю его.

— Нет, ты меня не проведешь, постреленок! Я отлично понимаю то, что имеют в виду, даже если мне этого не говорят! Ты хочешь ответить госпоже Элизабетте, а я тебе нужен, чтобы написать ей письмецо вместо тебя.

— В доме да Винчи много талантливых людей, которые хорошо ко мне относятся, — заносчиво ответил я. — А среди них легко найти того, кто с радостью сделал бы это для меня и при этом не взял бы с меня ни гроша!

— Допустим, такой человек нашелся, — заметил писец. — Но ведь остается еще цена чернил и бумаги, а также оплата услуг посыльного. Как ты думаешь, сколько будет стоить доставка письма из Флоренции в Милан? Заверяю тебя, что гораздо больше того, что ты можешь себе позволить!

На это мне нечего было ответить. Потому что за это я действительно не мог заплатить. Мой хозяин находился в постоянной переписке с Миланом. Там у него было много друзей среди художников, ученых и философов. Возможно, Фелипе не стал бы возражать, если бы я вложил свое письмо в один из отправляемых в Милан пакетов. Но, конечно, я должен был из своего кармана заплатить за доставку письма из города в то отдаленное имение, где жили теперь Паоло и Элизабетта.

И денег на это у меня не было.

— Что это за штуку ты носишь на шее?

Неожиданный вопрос писца поразил меня. Я настолько привык постоянно носить печать с собой, что даже забывал о ее существовании. Я никогда не расставался с мешочком, в котором она лежала. Кожа, из которой он был сшит, почернела от пота, но шнурок держался прочно, и из-за малого веса печати ее постоянное присутствие почти не ощущалось.

— О, Маттео, я заметил, как ты отреагировал на мой вопрос! — Старик прищурился. — Если там у тебя какая-то драгоценность, ты можешь ее продать и заплатить мне из этих денег!

Он протянул ко мне свои костлявые пальцы.

Отпрянув, я схватился за шнурок и мешочек, сшитый для меня монахинями из Мельте.

— Это не драгоценность! — пробормотал я. — Она ничего не стоит!

— Но что-то же в ней есть, — сказал писец. — Я ведь вижу, как ты прижимаешь ее к себе.

— Это реликвия, — нашелся я. — Святая реликвия.

— Какого рода реликвия? — спросил писец. — Она может оказаться очень ценной, если она настоящая.

— Это кости одной святой.

— Какой святой?

— Святой Друзиллы, — сказал я, вспомнив статую, которую видел в Мельте.

— Забавно, — сказал писец. — Мощи святой Друзиллы — вещь крайне редкая…

— Мне их дала бабушка, — ответил я. — Она сказала, что они очень древние…

Он засмеялся.

— Нет, эти мощи редко встречаются не из-за своей древности. Святая Друзилла была мученицей. Ее сожгли на костре. Так что от нее ничего не осталось, кроме пепла.

— Я… Мне…

— Твою бабку просто обманул какой-нибудь торговец, вот и все. — Он пристально посмотрел на меня. — Однако теперь, когда я знаю тебя лучше, я сказал бы, что, если твоя бабка была похожа на тебя, ее не так-то легко было провести!

Я постарался уйти от него как можно быстрее. Этот разговор вызвал неприятные воспоминания о Сандино и его делах с Борджа. После падения Борджа его владения в Романье стали одно за другим попадать в самые случайные руки. Кто мог их взять, тот и брал. В некоторые города вернулись прежние владельцы, например Бальони — в Перуджу. Однако теперь на эти маленькие, но довольно богатые княжества нацелился новый могущественный хищник. Почуяв шанс, оживились венецианцы и захватили Римини и несколько городов рангом поменьше. Поскольку эти места традиционно считались владениями церкви, Папа Юлий пришел в ярость и теперь собирал войска и заручался поддержкой союзников для того, чтобы вернуть утраченные земли под папский контроль. Если Ватикан будет меряться силами с могущественной венецианской державой, чью сторону возьмет Флоренция? Город уже наполнился слухами. Все только об этом и судачили. Хватит ли Совету, даже если он будет опираться на указания коварного Макиавелли, хитрости для того, чтобы удачно маневрировать между этими острыми скалами?

Шагая тем вечером домой через мост Понте Тринита, я потрогал мешочек, висевший у меня на шее. Нет, я не мог раздобыть денег, продав печать. Во Флоренции не было таких лавок, даже самых сомнительных, где я мог бы сбыть ее, не нарвавшись на вопрос, каким путем она ко мне попала. Конечно, я мог бы сказать, что нашел ее. Это было бы самым невинным объяснением. Я мог бы сказать, что она, по всей видимости, пропала, когда несколько лет назад дворец Медичи на виа Лaрга был разграблен, а семейство бежало из города, и что я нашел печать на берегу Арно. Скорее всего, человек, которому я попытался бы ее продать, принял бы меня за шпиона той или другой партии и донес бы на меня Совету в надежде на вознаграждение.

Я перегнулся через перила и посмотрел в воды Арно. После дождя река вздулась и бурлила; она была уже не по-летнему медленной, мелкой, грязно-коричневой, а по-зимнему быстрой, вероломной, неспокойной и серой. Я мог выбросить мешочек с печатью в реку. А почему бы и нет? Для меня этот предмет был источником опасности. Но я колебался. Если бы мне снова пришлось встретиться с Сандино, печать могла оказаться вещью, которая спасла бы мне жизнь. И кроме того…

Я погладил потрепанную кожу. Она была звеном, связывавшим меня с прошлым, с семьей дель Орте. Если не сама печать, то, по крайней мере, мешочек напоминал мне о времени, проведенном в монастыре. Нет, я не мог с ним расстаться.

Но мне нужно было обязательно написать Элизабетте, иначе я оказался бы полностью отрезанным от нее. Тогда я решил, что мне нужно заключить что-то вроде соглашения с Фелипе. Улучив момент, когда он остался один и погрузился в свою счетную книгу, я обратился к нему со своей просьбой.

Он сурово взглянул на меня.

— А что готов сделать ты, Маттео, в благодарность за такую исключительную милость со стороны нашего хозяина и этого дома?

— Я настрою свой ум на учебу, как вы того хотите, — смиренно ответил я.

И тогда он сделал то, чего я совершенно не ожидал. Он вдруг схватил меня за плечи обеими руками. Он чуть ли не обнял меня!

— Ох, как я рад за тебя! — сказал он.

Я вернулся к писцу, как только смог это сделать, и попросил его написать письмо от моего имени.

— Я бесплатно не работаю! — резко заявил он. — Деньги принес?

— Я принес то, что гораздо лучше денег. Я принес товар, на который ты с удовольствием обменяешь свои услуги!

— Хлеб? Вино?

— Нечто еще более ценное для тебя! — И я развернул кусок бумаги, который Фелипе щедро выделил мне для обмена на услуги писца.

Старик с уважением потрогал бумагу.

— Превосходное качество! — воскликнул он. — Венецианская, должно быть? Или, может быть, из Амальфи? — Потом он вдруг быстро спросил меня, словно ему пришла в голову неожиданная мысль: — А ты, часом, не украл ее, малыш?

Это предположение оскорбило меня, и я сделал шаг назад:

— Нет!

— Не обижайся на мой вопрос. Я должен был спросить. В этом городе так много людей, жаждущих обвинить друг друга из зависти. То есть если кто-нибудь спросит, откуда у меня такая бумага, я смогу заверить его, что она попала ко мне честным путем. — Он взял у меня бумагу и сказал, просияв: — Я смогу написать на ней твое письмо, Маттео, и у меня останется еще достаточно бумаги, чтобы сделать пару дюжин листочков с молитвами на продажу.

После этого писец написал под диктовку мое письмо, а Фелипе взял на себя его доставку в ответ на мое обещание заняться учебой, как только он найдет мне подходящего наставника.

Но не успел он это сделать, как произошло нечто ужасное.

И это ужасное было связано с фреской.

 

Глава 38

К тому времени уже сильно похолодало.

Мы работали в большом зале Палаццо Веккьо, надев шапки, замотав шеи шарфами, в перчатках с обрезанными пальцами. В двери и оконные щели проникали ледяные порывы ветра. Флоренция расположена в долине реки Арно, и земли вокруг нее тучны и плодородны, во многом благодаря умеренному климату Тосканы. Вообще-то она защищена со всех сторон холмами, и даже в самые суровые зимы здесь выпадает мало снега. Однако в ту зиму улицы и дома города были скованы морозом.

Краски стыли и становились негодными к употреблению.

Разработанный хозяином рецепт оказался очень сложным, и даже самый опытный ученик с трудом мог следовать его указаниям. После того как в июне хозяин впервые применил эту краску, центральная часть была почти полностью завершена, проявив страшные и одновременно великолепные фигуры. Но пока на стену переносилась другая часть картона, краска стала вздуваться. После консультации с маэстро рядом со стеной поставили жаровню, в которой теперь постоянно жгли дрова, а конструкцию лесов изменили таким образом, чтобы на ней могли крепиться свечи и факелы для подсушивания фрески на верхних ярусах.

Когда мы в то утро пришли на работу, наши инструменты были покрыты инеем, и нам пришлось ждать, пока разгорится огонь и мы сможем начать. Фелипе накалывал очередную часть картона, а я помогал Зороастро толочь порошок для красок, когда вдруг наверху, на лесах, среди учеников и подмастерьев началось какое-то смятение.

— Мастер Фелипе! — крикнул сверху Флавио, и в голосе его слышался страх. — Вы нам нужны! Скорее!

Мы с Зороастро переглянулись, а Фелипе стал подниматься по лесам. Прошло всего несколько секунд, как он быстро спустился.

— Зороастро, не мог бы ты взглянуть на эту часть стены?

Через минуту и Зороастро спустился вниз.

— Помоги мне! — крикнул он, хватая жаровню. — Краска на стене тает, — объяснил он, пока мы подносили жаровню ближе к стене. — Если мы сейчас не сможем ее высушить, свежая краска потечет и зальет центральную часть.

— Вот что натворило ненастье! — покачал головой Фелипе.

— А они еще бранили нас, когда мы пытались их предупредить, — вполголоса пробормотал Зороастро.

Достав из-за пояса маленький топорик, он принялся колоть дрова в щепу, чтобы поддержать огонь в жаровне.

— Мы должны разыскать маэстро и обо всем ему рассказать, — сказал Фелипе.

— Сегодня он встал очень рано и сразу ушел, — проворчал Зороастро. Над его головой летали мелкие щепки. — И не думаю, что он отправился во Фьезоле.

Интересы хозяина были столь разнообразны, что, как правило, он не проводил в зале Совета целый день. Он занимался ботаникой и анатомией. Иногда писал картины на холсте или на доске. Но последнее случалось редко, и соглашался он на это только в особых случаях, как, например, незадолго до этого, когда французский король попросил его написать Мадонну с Младенцем Христом, играющим с прялкой.

— Маттео! — резко окликнул меня Фелипе. — Ты не знаешь, где сейчас твой хозяин?

— Нынче утром я оставил его у дома донны Лизы.

— Тогда ступай и приведи его.

Я заторопился к выходу.

— Беги, мальчик, беги! — раздался мне вослед голос Фелипе.

Дом донны Лизы находился у церкви Сан-Лоренцо. Одетый благодаря стараниям Фелипе в теплую зимнюю куртку, новые штаны и крепкие башмаки, я выбежал из дворца, промчался мимо огромной статуи Давида и через Пьяцца делла Синьория устремился в направлении баптистерия.

Донна Лиза жила со своим мужем, шелкоторговцем Франческо дель Джокондо, на виа делла Стуфа. Он и был тем человеком, который два года назад дал мне несколько монет, первых заработанных мною денег. Дорогу к этому дому я знал очень хорошо, потому что за два года мне приходилось не раз там бывать.

Мы познакомились с этой семьей через няню их детей Зиту. Мальчуганов, которых нянька приводила в Санта-Мария-Новелла, привлекала кузница Зороастро, устроенная в монастырском дворе, и они всегда завороженно смотрели на кузнеца, яростно бьющего молотом по наковальне, и летающие вокруг искры.

Однажды, видимо забеспокоившись, куда на полдня запропастились детишки, появилась их матушка, донна Лиза. Она знала, что Зита, вынянчившая когда-то ее саму, стала весьма забывчивой на старости лет. Было это перед самым Днем всех святых, в начале ноября 1503 года. Донна Лиза была беременна. Это было заметно по фигуре, а также по покрою платья. В то же время двигалась она очень плавно, грациозно, напоминая святую Елизавету, беременную Иоанном Крестителем, как ее изображают на картинах в момент встречи с Марией, Матерью Божьей.

— Я ищу своих детей, двоих мальчиков, — обратилась донна Лиза ко мне, войдя во двор в сопровождении служанки. — Они должны быть с няней, которая время от времени ходит сюда, в монастырь.

— Они вон там, — сказал я. — Смотрят, как Зороастро кует булавки для скрепления блоков.

Мальчишки были на своем любимом месте у кузницы. Рядом с ними стоял хозяин. Он следил за тем, чтобы Зороастро соблюдал точный размер металлических деталей, которые они делали.

— О! — воскликнула донна Лиза, приблизившись. — Я и не знала, что мои мальчики повадились посещать мастерскую мессера Леонардо да Винчи!

— Если кто-то хочет посетить мастерскую, — сказал на это хозяин, — то почему бы не выбрать лучшую? Ваши дети, очевидно, унаследовали хороший вкус.

— Воистину так! — рассмеялась она, довольная. Затем подозвала к себе няню Зиту, сидевшую на скамеечке у стены. — Нам пора. Мне скоро родить, и я быстро устаю.

Прошло около недели, прежде чем Зита снова привела мальчиков. Она рассказала нам, что донна Лиза больна. Тогда я и услышал о жабе, попавшейся на пути ее госпожи.

Спустя несколько дней донна Лиза пришла на монастырский двор одна. Ее лицо было скрыто черным покрывалом.

— Я бы хотела поговорить с твоим хозяином, — сказала она мне.

В то время маэстро был целиком и полностью поглощен работой над картоном для фрески. Он делал многочисленные модели и эскизы лошадей в разных позах, зарисовки лиц, тел, оружия. Я взглянул на Зороастро.

— Когда он работает, ему нельзя мешать, — сказал ей Зороастро.

— Я подожду, — ответила на это она.

— Он может работать много часов подряд, — ласково сказал ей Зороастро. — Он способен обходиться без еды, без питья и без сна.

— Я подожду.

Во второй половине дня появился муж донны Лизы. Он сел рядом с ней и погладил ее руку. Он был старше ее, но это вполне в обычае нашего времени. Мужчины живут дольше женщин, и поэтому у них часто бывает не одна жена, а несколько. Кажется, донна Лиза была второй, а может, и третьей женой Франческо дель Джокондо. Он что-то прошептал ей на ушко, но не смог уговорить ее уйти с ним. Я недоумевал, почему бы ему просто не приказать? Как муж, он даже имел право прислать слуг, чтобы они схватили ее и силой вернули домой. Но между ними все происходило совсем по-другому.

Взяв жену под локоток, он попытался приподнять ее, помочь ей встать, но она покачала головой и осталась сидеть.

В конце концов он встал и подозвал меня.

— А ну-ка, мальчик! — Он вручил мне несколько монет. — Прислужи этой даме, если твой хозяин тебя отпустит, и я буду тебе очень обязан. А если она соберется нынче вечером домой, сообщи мне об этом.

Но наступил вечер, а она так и не двинулась с места. Между тем похолодало. Зороастро подбросил в печку дров и поставил для нашей гостьи табурет поближе к огню. Я принес ей тарелку с нашей обычной едой, от которой она отказалась, и бокал вина, от которого она отпила глоток. Потом спустилась ночная тьма.

И тогда из мастерской вышел маэстро. Он прошел в нашу общую комнату через внутреннюю дверь, которая была сделана по его просьбе для того, чтобы он мог попадать из своих покоев прямо в студию в любое время, когда заблагорассудится. Рубаха на нем была заляпана гипсом, а пальцы измазаны глиной.

Я показал ему в окно на донну Лизу, терпеливо сидевшую во дворе:

— Эта дама прождала вас весь день. Она хочет поговорить с вами.

— Хочет заказать портрет? Но я сейчас не могу взять никакую другую работу.

— Я ей говорил, но она все твердит, что должна увидеться с вами.

Он вздохнул:

— Такое впечатление, что каждая богачка только и мечтает о том, чтобы я написал ее портрет. Но не могу же я удовлетворить капризы всех женщин!

— Не думаю, что эта женщина пришла сюда из каприза или ради удовлетворения собственного тщеславия, — заметил Грациано, считавшийся лучшим знатоком женщин.

Я принес тазик теплой воды, чтобы хозяин мог отмыть руки от глины.

— Ну ладно, посмотрим. — Он погрузил руки в воду. — Спроси-ка ее, Маттео, что ей надобно.

Я пошел к донне Лизе, сидевшей около огня. Но не успел я открыть рот, как она заговорила первая:

— Скажи хозяину, что я прошу его сделать посмертную маску, и как можно скорее. Скажи ему, что это дело столь деликатное, что он — единственный человек, которому я могу его доверить.

Я понимал, что такого рода работу нужно делать немедленно, потому что даже в холодную погоду труп очень быстро начинает разлагаться. Изготовление посмертных масок было распространено, и в городе существовало несколько мастерских, специализировавшихся на этом. Обычно это поручалось подмастерьям, потому что, выполняя эту работу, они изучали строение костей и контуры человеческого лица.

Вернувшись к хозяину, я выложил ему ее просьбу.

— Скажи ей, что любой ремесленник способен это сделать.

— Она говорит, что ее случай очень деликатный.

— На соседней улице есть заведение, в котором специально этим занимаются.

Тут я подумал, что она наверняка должна была пройти мимо той мастерской, когда шла сюда.

Когда я передал ей ответ хозяина, она не склонила голову в знак согласия с его отказом.

— Я подожду, пока он сам поговорит со мной, — сказала она.

Вернувшись в дом, я сообщил хозяину о ее намерении. Он раздраженно махнул рукой. На столе уже стоял ужин. Аромат горячей пищи разливался в воздухе. Хозяин отошел было от окна, но потом вдруг вернулся и снова посмотрел на женщину. Она сидела, положа руки на колени. На лицо ее было накинуто покрывало.

— Мы ее знаем? Она кажется мне знакомой…

— Она — мать или мачеха тех мальчуганов, что приходят сюда смотреть на работу Зороастро, — пояснил Фелипе. — Жена шелкоторговца Франческо дель Джокондо, что живет на виа делла Стуфа.

— Джокондо… — Эта часть имени привлекла его внимание. — Джо-кон-до, — произнес он по слогам. — Неоднозначное имя.

— Торговец, ее супруг, приходил днем, но не смог уговорить ее вернуться домой, — сказал Фелипе и после паузы добавил: — Когда мы в последний раз видели ее, она была беременна.

— А, вот почему я не сразу ее узнал! — Хозяин подошел к порогу и посмотрел на нее.

Почувствовав его взгляд, она подняла глаза. И не отвела их. И не улыбнулась при этом. Только смотрела ему прямо в глаза.

— Грациано, — начал он, — скажи ей… только постарайся помягче… что я не могу…

Он не закончил фразу, стремительно вышел во двор, несколько минут говорил с донной Лизой, а затем вернулся в дом.

— Маттео, я хотел бы, чтобы ты пошел со мной.

— Сейчас?

— Сейчас.

Мы с утра ничего не ели. Хозяин скрылся в своих личных покоях и вскоре вернулся с кожаной сумкой. Открыл дверцу кухонного шкафа и что-то достал оттуда.

— Оставь нам немного еды, — велел он Фелипе. — И не жди нас.

Он накинул на рабочую одежду плащ, и мы отправились в путь. Стоило нам покинуть теплый монастырский двор, как донна Лиза задрожала от холода. Вдали от кузни Зороастро мы сразу почувствовали резкий ветер, гнавший нас от реки к центру города. Хозяин снял плащ и закутал в него донну Лизу. Она подняла на него глаза, и ее губы сложились в легкую полуулыбку, еле различимую при свете уличных факелов.

И вдруг мне показалось, что на миг она стала юной девушкой, которой, должно быть, была когда-то. А ведь перед этим лицом своим она походила на пожилую женщину, которая никогда уже не будет смеяться.

Чтобы войти в дом, нам не понадобилось звонить в звонок.

У дверей ждал слуга, очевидно поставленный хозяином, так что дверь отворилась, едва мы к ней приблизились. Внутри было душно и царила атмосфера скорби и беды.

Мы поднялись наверх в темную комнату. Няня Зита сидела на стуле у потухшего очага. Зеркала были завешены. На сундуке лежало распятие с фигурой Христа, а сбоку от него стояла свеча. У окна стоял маленький столик, на котором я увидел что-то, покрытое белой тканью.

В комнате стоял странный запах. Впрочем, я узнал его. Это был запах смерти.

— Я потеряла ребенка, которого носила, — сказала донна Лиза. И добавила упавшим голосом: — Это была девочка.

Она подвела нас к столику.

— Она умерла еще во чреве. Я почти сразу это поняла, потому что она перестала шевелиться, а это было так неожиданно, ведь уже несколько месяцев я каждую ночь чувствовала, как она кувыркается во мне. Днем она затихала, а к вечеру начинала двигаться. Она так любила музыку, моя малышка. В последние недели она так брыкалась и переворачивалась, что я не могла сомкнуть глаз. Тогда я вставала и играла на лире, пока музыка не успокаивала ее.

Она прикрыла лицо ладонью. Очевидно, ей трудно было продолжать. Хозяин не произносил ни слова. Он не шевелился и просто ждал, когда она соберется с силами, чтобы продолжить рассказ.

— Так как она родилась мертвой, ее нельзя хоронить в освященной земле. Мне даже не позволят ее крестить. Поэтому я и прошу вас сделать ее посмертную маску. Чтобы я не забыла ее. — Ее голос дрогнул. — А я не хочу ее забыть. Да и как может мать забыть свое дитя? Врачи говорят, что у меня больше не будет детей. А значит, не будет мне никакого утешения. По закону об этом ребенке не будет сделано никакой записи. Не будет записи ни о рождении, ни о смерти. Но ведь она жила! Я чувствовала, что она жила во мне!

Решимость ее ослабла, и голос задрожал.

Хозяин протянул ей руку. А ведь это был человек, который умел прекрасно сдерживать эмоции, человек, который так редко выказывал грусть или гнев. Но она отклонила его помощь и сама взяла себя в руки.

— Не буду вас смущать своей слабостью, мессер Леонардо. Оплакивая дочку, я выплакала уже все слезы.

После небольшой паузы хозяин спросил:

— Скажите, донна Лиза, супруг ваш согласен на это?

— Мой супруг — очень добрый человек.

Я вспомнил, как Франческо дель Джокондо ласково гладил ее по голове в монастырском дворике.

— Я оставлю вас, чтобы вы могли спокойно поработать, — сказала она, — и пойду пока поговорю с мужем.

После того случая прошло не так много времени, и однажды Франческо дель Джокондо пришел к хозяину и попросил написать портрет его жены. Я слышал, как он говорил хозяину:

— Моя жена так убивается, что я боюсь за ее жизнь. Она не выходит из дому. Почти не притрагивается к воде и пище.

— Не играет на лире, не поет, не читает. Вы — единственный человек, с которым она говорила с тех пор, как нас постигло это горе. — Тут он взглянул на меня. — Вы да еще этот мальчик. Умоляю вас, мессер да Винчи. Если бы вы только согласились приходить к нам домой, я бы заплатил любую сумму, какую вы пожелаете. Если бы вы только согласились заглядывать раз в неделю, хоть на часок! Она так глубоко погрузилась в себя, что я не могу найти иного способа, чтобы спасти ее.

Вот почему я прекрасно знал, где может находиться мой хозяин в то утро, когда побежал по флорентийским улицам, чтобы позвать его в зал Совета. И я нашел его там, где и ожидал, — в маленькой комнатке, открывавшейся во внутренний дворик дома. Здесь он оборудовал себе студию и работал над портретом донны Лизы уже около двух лет.

Услышав мое сбивчивое сообщение, хозяин тут же извинился перед донной Лизой, и мы поспешно покинули дом торговца и поспешили по лабиринту городских улиц к Палаццо Веккьо. Я едва не бежал за ним — там, где мне приходилось делать два шага, ему хватало одного.

 

Глава 39

В зале царил хаос.

Ученики и художники сновали по лесам со свечами, тряпками и кистями. Фелипе — этот обыкновенно хладнокровный и деловитый эконом — бегал взад и вперед, размахивая руками. Грациано же вообще был вне себя: то вопил на подмастерьев, то сам бросался исполнять свои же распоряжения.

Салаи молчал, как будто от потрясения потерял дар речи, а Флавио скрючился в углу, словно ожидая побоев. Едва мы вошли, к нам с воплем бросился заливающийся слезами Зороастро:

— Что делать? Смесь не сохнет! Что нам делать?

Оказавшись посреди всеобщего замешательства, хозяин пытался трезво оценить ситуацию. Краска на верхних ярусах потекла вниз и уже попала на готовые части фрески. Хотя жар от жаровни и замедлил этот поток, краска неумолимо продолжала стекать.

— Поднимите огонь выше! — приказал хозяин.

— Но… — попытался что-то возразить Зороастро.

Хозяин остановил его и решительно прошел вперед.

— Придется послать за дровами, — сказал Фелипе. — Наш запас иссяк!

— Да у нас здесь и так полным-полно дерева! — мрачно ответил хозяин.

Он скинул с себя плащ, схватил топор, брошенный на пол Зороастро, и твердыми шагами направился к лесам.

— Помоги-ка, Маттео! — бросил он мне на ходу и начал рубить опору с одной стороны.

Я перевел взгляд с его лица на лица Фелипе и Зороастро. Когда до Фелипе дошло намерение хозяина, на его лице отобразился ужас. Маэстро вытащил из лесов короткую доску и велел мне подбросить ее в огонь.

— За это надо будет платить! — возмутился Фелипе. — Городской Совет был очень строг во всех пунктах контракта!

— Дерево и весь материал, из которого изготовлены леса, нужно будет вернуть или же возвратить его стоимость.

— Тогда пусть приходят и забирают. Зато, роясь в угольях, смогут поджарить свои жадные пальчики, привыкшие к звонкой монете.

Маэстро взмахнул топором и с сокрушительной силой нанес удар по одной из распорок.

Фелипе в страхе отступил.

Хозяин ослабил перекладину. Выдернув ее из гнезда, швырнул в жаровню.

Зороастро бросился к нему:

— Жаровня стоит слишком близко к стене! Это опасно!

— Пускай.

— Огонь испортит уже законченную работу!

— Пускай, говорю тебе! — рявкнул маэстро. — Разве ты не знаешь, что флорентийцы обожают костры? Разве много времени прошло с тех пор, как, наслушавшись проповедей своего великого пророка Савонаролы, они развели на площади несколько костров и кинулись сжигать в них шедевры великолепного искусства? А еще через год сожгли того человека, который приказал им сжечь то, чем они так гордились! Так пусть же у них будет еще один костер! — Он схватил кусок дерева и разрубил его топором. — Только на этот раз огонь будет пылать прямо в зале Совета! А ну, отворите все окна и двери! Едва они почуют запах огня и услышат, как трещит пламя, мигом прибегут сюда поглазеть на пожар! Ведь они всегда так делают!

С ужасом и отчаянием мы смотрели, как он швыряет дрова в жаровню. Огонь разгорелся, и пламя устремилось вверх огромными алыми языками. Оно высветило фигуры людей и лошадей на стене; казалось, они корчатся в адских муках.

При приближении врага, угрожавшего поглотить ее, краска на верхних ярусах пошла рябью. Неужели сработает?

Неужели мощный огонь подсушит краску и штукатурку?

И в этот момент раздался пронзительный крик Флавио — такой крик, какой называют криком души:

— А-а-а! Смотрите!

В колеблющемся свете огня мы увидели, что нижняя часть фрески начала покрываться пузырями. Зороастро бросился к стене, но Грациано оттащил его назад. Все мы, кто был в это время в зале, должны были просто наблюдать. Никто уже ничего не мог сделать, восстановить фреску было уже невозможно. Огонь трещал и сыпал искрами, не зная пощады. А мы стонали и в ужасе прижимались друг к другу. Треск пламени и его жар лишь усиливали наш ужас перед безжалостным чудовищем, разрушавшим великий шедевр. Выражения лиц погибающих воинов почти точно соответствовали выражению лиц художников, на глазах у которых гибло их творение.

Только когда жаровня уже не могла больше вмещать дрова, хозяин остановился. Фелипе тут же взял его под руку и отвел в дальний угол зала. Не боясь обжечься, Зороастро подбежал к жаровне и с помощью одного из кузнечных инструментов оттащил ее от стены. Все остальные, двигаясь замедленно, точно монахи в похоронной процессии, начали подбирать валявшиеся вокруг вещи. Никто не произносил ни слова. Я подошел к столу, на котором мы держали еду, взял большой кубок и налил в него изрядную порцию вина. Добавил туда немного корицы, потом взял кочергу, сунул ее в огонь, а через минуту вытащил и опустил в жидкость. Потом взял табурет и понес его хозяину вместе с подогретым вином. Когда я поставил табурет перед ним, он взглянул на меня, словно не узнавая, однако с готовностью опустился на табурет. Я протянул ему кубок, и он вдохнул аромат горячей корицы. Закрыл глаза рукой. Потом схватил кубок и осушил его. Я опустился перед ним на колени.

Он положил руку мне на голову и прошептал:

— Оставь меня!

Потом взглянул на Фелипе, стоявшего рядом с ним:

— И ты оставь меня. Мне надо побыть одному.

Мы оба вернулись в центр зала, и я приготовил горячее вино каждому, кто там был. Все по-прежнему молчали. Было только слышно, как стучат зубы Флавио. Я заставил себя выпить немного вина. И только после этого осмелился взглянуть на стену.

Фреска была полностью уничтожена.

Верхняя часть ее представляла собой смешение красок, под которыми не было видно почти никаких очертаний. Долгие часы скрупулезного изготовления моделей людей и лошадей, многие месяцы тщательных прорисовок, целые недели подготовки стены, переноса на нее картона, тщательного наложения красок — все пошло прахом в считаные минуты. Нижняя часть стены опалилась и почернела, и, хотя фигуры в центральной части картины по-прежнему были хорошо видны, словно их энергию ничто не могло уничтожить, огонь и дым добрались и до них, смазав очертания.

Через некоторое время хозяин вышел из дальнего угла зала и направился туда, где стояли рядом столы и рабочие верстаки. Похоже, он что-то искал. В конце концов он зачерпнул пальцами немного готовой краски и сначала понюхал ее, а потом растер в ладонях.

— Почему вы поменяли состав?

Все переглянулись.

— Маэстро, — запинаясь, пробормотал Флавио, — мы н-ничего не меняли…

— Пропорции те же самые, — подтвердил Фелипе. — Я особенно тщательно следил за этим.

А Зороастро добавил:

— Вы хорошо знаете мастеров, которых нанимаете. Ни один из них не будет работать небрежно.

Хозяин согласился с этим, но с задумчивым видом произнес:

— И все же здесь что-то не то!

Все с несчастным видом смотрели на маэстро, который бродил среди столов и верстаков, то и дело поворачиваясь к фреске и внимательно ее разглядывая.

— Не понимаю, — сказал он. — Но ведь состав работал, когда мы проверяли его в Санта-Мария-Новелла.

— Мы там попробовали его на маленьком кусочке стены, — заметил Фелипе. — Может, на большей площади… — Он не смог договорить.

Зороастро между тем направился к каменным плитам, где лежала грунтовая краска, предназначенная для смешивания.

Взяв на кончик пальца немного порошка, он положил его на язык, закрыл глаза и пожевал. Потом направился к кувшину с маслом, открытому только сегодня утром, когда мы приступали к работе. Окунул пальцы в кувшин и мазнул маслом по тыльной стороне ладони. Наконец подошел к Фелипе и тихо спросил:

— Кто продал тебе это масло?

Фелипе с тревогой взглянул на него:

— Почему ты спрашиваешь?

— Консистенция… — Зороастро вытянул руку. — Сам посмотри. Качество не то же самое, что раньше!

— У нас разные поставщики. — Фелипе подошел к кувшину и взглянул на табличку, привязанную к пробке. — Этот кувшин из одного торгового дома у реки. Но заказ был тот же, что и во всех остальных случаях.

— Это масло не такое, как раньше, — настаивал Зороастро.

— Папа начал много новых проектов, — сказал Грациано. — Он хочет, чтобы Рим превзошел Флоренцию в звании главного центра искусства и культуры в Европе. Торговцы знают, что там они могут взвинтить цены. Я слышал, что они придерживают лучший товар для художников, которые работают в Риме.

— Похоже, что так, — сказал Фелипе и тяжело опустился на табурет. — В любом случае, если это масло некачественное, как говорит Зороастро, то это моя вина. Я лично проверил только первую партию. И не подумал, что надо проверять каждый кувшин. — Лицо его посерело. Казалось, за одно утро он постарел на год. — Я должен пойти и сказать хозяину о своей ошибке.

— Но это и моя ошибка, — сказал Грациано, преданно обнимая Фелипе за плечи. — Это я не прислушался к словам Флавио, когда тот пытался сказать мне, что краска не ложится и мы должны прекратить работу. Я еще подумал, что Флавио просто хочет спуститься вниз, погреться у огня и подождать, пока в зале не станет теплее. И я велел ему продолжать работу.

Зороастро выпятил подбородок:

— Часть вины лежит и на мне. В панике я поставил жаровню слишком близко к стене. Когда пламя занялось, фреска не вынесла жара.

— А я мог быстрее бежать за хозяином, — добавил я свой голос к общему хору. — Если бы он пришел раньше, то смог бы что-нибудь придумать!

Это было не совсем так. Я бежал со всех ног, так что у меня до сих пор кололо в боку, но я не хотел оставаться в стороне, видя их стремление по-братски разделить вину.

Грациано обнял меня, теперь мы четверо были связаны воедино.

— Тогда пойдем и попросим у него прощения, — сказал он.

Мы двинулись в сторону хозяина, и Зороастро улучил момент, чтобы шепнуть мне:

— Видишь, что бывает, когда люди не обращают внимания на предупреждения, которые нельзя игнорировать! Этот проект был проклят в тот самый момент, когда его начало было назначено на пятницу, да еще и на тринадцатый час!

Маэстро выслушал нас и тут же объявил, что прощать ему нечего. Он отпустил всех, приказав считать этот день выходным и пообещав всем заплатить как за полный рабочий день.

Он и нам предложил сделать то же самое.

— А я еще немного побуду, — сказал он, — и хотел бы остаться один.

Уходя, я оглянулся и увидел, что он стоит перед стеной и глядит на то, что осталось от фрески. Огонь высвечивал его высокий силуэт.

Перед нашим уходом маэстро попытался утешить нас, чтобы поднять нам настроение.

— Не падайте духом! — сказал он. — Я восстановлю все, как было!

Фелипе отвернулся, и я услышал, как он прошептал, обращаясь к Грациано:

— Он никогда не восстановит ее.

 

Глава 40

Ученики и подмастерья начали покидать хозяина.

Как и многие другие, они направлялись в Рим. Теперь там работал Рафаэль, а скульптор Микеланджело выполнял фреску в Ватикане, на потолке Сикстинской капеллы. Говорили, что на ее завершение уйдет несколько лет. Римляне хвастались, что, пока этот проект не закончен, в Риме найдется работа для всех художников Италии. А ведь кроме этого там можно было найти много обычных заказов. Наш маэстро, казалось, не слишком переживал из-за потери своих подмастерьев. Его беспокойный, пытливый ум был занят большим числом других задач, поэтому исправление ущерба, причиненного картине огнем, было поручено Грациано. А на плечи Фелипе он возложил задачу переговоров с членами городского Совета, которые уже начали интересоваться, когда же будет закончена фреска в зале Палаццо Веккьо.

В те дни маэстро получал много просьб написать ту или иную картину, и к тому же на него давили иностранцы. Французский королевский двор в Милане в последнее время с особенной настойчивостью звал его к себе. Французы беспрестанно присылали ему свои приглашения, а теперь собирались отправить петицию здешнему городскому Совету и потребовать освободить хозяина от флорентийского контракта. Кроме того, продолжался долговременный спор об одной работе, выполненной хозяином для Братства Непорочного Зачатия в Милане. Монахи считали работу незавершенной и отказывались платить. Но я был уверен в том, что это использовалось как предлог для того, чтобы побудить маэстро поехать в Милан и решить все вопросы. И хотя во Флоренции оставались еще дела, требовавшие его внимания, хозяин был решительно настроен на то, чтобы покинуть город. Он говорил, что хочет вернуться туда, где жил в прежние годы и работал над проектами, требовавшими всех его знаний и умений — и как инженера, и как архитектора, и как художника, и где французы готовы были, кажется, по достоинству оценить все его таланты. Да и Фелипе был бы рад, если бы удалось покончить раз и навсегда с нападками Пьеро Содерини и его Совета, которые теперь, как он и предсказывал, требовали возвращения лесов.

— Интересно, нашли бы они недостающие перекладины, если бы мы разобрали их на мелкие куски, а потом упаковали и отослали им по раздельности? — спросил нас Фелипе.

— Ни за что бы не нашли! — рассмеялся Грациано. — Да эти невежды не нашли бы и собственной задницы, чтобы ее подтереть!

Грациано страстно желал скорее оказаться в Милане, при цивилизованном французском дворе, где, по его мнению, царил высокий стиль, все блистали остроумием, а главное, было множество дам, способных его утешить.

А Салаи? Наверное, он поехал бы туда же, куда и маэстро, хотя было сомнительно, что при своем хитром и изворотливом складе ума он по-настоящему любил мессера Леонардо.

Он был ему предан. Он не сбежал, как другие ученики, но, возможно, не сделал этого из собственных эгоистических побуждений. У него были определенные способности к рисунку и живописи, и поэтому, воспользовавшись репутацией мастерской да Винчи, он мог получать частные заказы и пополнять свой собственный кошелек. Иногда он просил хозяина набросать чей-нибудь портрет, а потом заканчивал его, используя материалы из наших кладовых. Фелипе хватало мудрости не высказываться на сей счет, но это создавало известное напряжение между ними.

Хозяин либо не замечал этого, либо это его не волновало.

Он проводил все больше времени в том доме, где я нашел его в день, когда случилось несчастье, — в доме донны Лизы.

Ее дом стал для него приютом. Теперь там, где он помог ей справиться с ее горем, она поддерживала маэстро в его собственных бедах. У него почти не было друзей среди женщин, и она сделалась одной из немногих. Она занималась самообразованием, постепенно собрала небольшую библиотеку античных и современных книг, и они обсуждали эти книги. Он уважал ее за это, а также за то, что она сумела после такого несчастья восстановить свои физические и душевные силы.

Он вообще восхищался силой и стойкостью женщин.

— Женщины, которые выходят замуж и имеют детей, живут, пока полностью не изнашиваются от деторождения, — сказал он мне однажды, когда мы вышли из ее дома. — Несколько лет назад я вскрывал труп женщины, родившей тринадцать детей. Ее таз оказался полностью изуродован бесконечными родами. При этом из всех ее сыновей и дочерей выжил лишь один. Так что несчастной пришлось испытать и телесную боль родов, и душевную муку потери детей.

Я подумал о Россане и Элизабетте. Что бы случилось с ними, если бы они остались в Переле и выросли там? К шестнадцати годам они были бы замужем, готовые к тому, чтобы вынашивать детей для своих мужей. Но теперь Элизабетта жила вместе с братом в какой-то далекой деревне и верила, что Россана обитает на небе среди ангелов. Я постарался отвлечься от этих мыслей. Стоило мне вспомнить Россану, как я чувствовал себя так, точно меня со всей силы ударили в грудь.

— Мужчины совсем не думают о тех испытаниях, которые приходится проходить женщинам, хотя должны бы! — продолжал хозяин. А потом добавил: — За исключением, пожалуй, одного, хорошо нам известного.

Он говорил о муже донны Лизы, Франческо дель Джокондо. Ведь этот человек пришел к мессеру Леонардо и попросил написать портрет его жены, потому что дорожил ею и переживал из-за нее, потому что его беспокоило то опустошенное состояние, в котором находилась ее душа после смерти ребенка.

— Донна Лиза — не первая его жена, — рассказал мне хозяин. — У него есть сын от первого брака. Первая жена его умерла. И, судя по всему, к донне Лизе он относится с особым чувством. Мой отец был женат четыре раза, и все жены, за исключением последней, умерли раньше его.

Хозяин редко говорил о своем отце, уважаемом флорентийском нотариусе, умершем года полтора назад. Обычно маэстро был скуп на эмоции, но не в этом случае, и не только из-за скорби по ушедшему родителю. По словам Фелипе, хозяина очень задело то, что он не считался наследником своего отца, поскольку был незаконнорожденным. Может быть, когда он услышал в лицо, что его не признают сыном покойного, то почувствовал стыд? Может, он стыдился того, что, подобно мне, не был признан ни отцом, ни матерью? Наверное, это нас с ним и связывало. Хотя в детстве о Леонардо заботилась женщина, заменившая ему мать, — на ней да Винчи-старший женился после того, как родную мать Леонардо сочли для него неподходящей партией; позже, обзаведясь домом и хозяйством, отец взял сына к себе. Жена отца настолько хорошо относилась к пасынку, что ему было жаль расставаться с ней, когда пришла пора. После ее смерти Леонардо продолжал поддерживать отношения с ее братом, они стали близкими друзьями. Этот дядя, брат мачехи, был каноником в церкви во Фьезоле, недалеко от Флоренции, и именно к нему поехал хозяин отдохнуть, после того как погибла фреска.

Пока хозяин оставался во Фьезоле, прошло Рождество, наступил новый год, потом миновало Крещение. Был уже конец января. Глава флорентийского Совета Пьеро Содерини был очень недоволен долгим отсутствием Леонардо да Винчи и несколько раз приходил в Санта-Мария-Новелла, чтобы выразить свое возмущение. В таких случаях Фелипе приходилось из кожи вон лезть, чтобы Содерини отстал от хозяина: для этого он приносил свои многочисленные счета и бухгалтерские книги, раскладывал их перед Содерини, считал и пересчитывал выплаты, уже одобренные Советом, демонстрировал в своих бухгалтерских книгах записи о том, сколько дней уже отработано и сколько еще нужно для полного завершения. Тем временем Грациано щедро, кубок за кубком, предлагал Содерини — этому честному, но слишком занудному человеку — наше лучшее вино и исподволь льстил ему, уговаривая высказать свое мнение о нынешней политической ситуации.

— Лучше бы он поменьше беспокоился о том, что не сделано, — сказал как-то Грациано, глядя вслед удаляющемуся Пьеро Содерини, — и внимательнее относился к происходящему в городе.

Фелипе согласился с ним:

— Если бы он был таким тонким знатоком политики, как сам себя считает, то увидел бы, что творится под самым его носом!

Я в это время начал убирать со стола вино и кубки.

— А что тут творится? — спросил я.

— Тебе лучше этого не знать, Маттео! — ответил Фелипе. — Тогда тебя никто не обвинит, что ты принадлежишь к той или иной партии.

— А что это за партии? — не унимался я.

— Папская армия готова выступить в поход на Романью.

— При этом Папа намерен захватить больше городов, чем захватывал в свое время Чезаре Борджа. Ну а во Флоренции есть люди, которые видят в этом возможность… как бы это сказать… изменить положение здесь, — ответил Грациано, тщательно подбирая слова.

— И кругом кишмя кишат соглядатаи, сообщающие куда следует о таких разговорах, как этот, — резко оборвал Фелипе, бросив на Грациано предупреждающий взгляд.

Я собрал кубки и пошел мыть посуду. Они говорили о том же, о чем рассказывал мне Левый Писец. Но я все еще не мог поверить, что такое возможно. Во Флоренции кипела торговля и бурлила жизнь. Город явно процветал и благоденствовал.

Кому могло прийти в голову изменить это положение? Совет являлся неотъемлемой частью города, а Пьеро Содерини был назначен его главой пожизненно. Он так твердо держался на этом посту, опираясь на несравненного Макиавелли и его гражданскую армию — милицию, — что я просто не мог себе представить, чтобы кто-либо скинул его.

Несмотря на контракт с городом Флоренцией, согласно которому хозяин должен был продолжать работу над фреской, теперь он мало времени проводил в Палаццо Веккьо и больше был занят изучением птиц и их полетов. Его рисунки на эту тему исчислялись сотнями, и он работал над ними вместе с Зороастро, изготовляя модели из проволоки, тростника и растягивающейся ткани. Когда эти модели стали более крупными по размеру, он отослал Зороастро в другой монастырь, к своим друзьям, которые могли предоставить немаленькое и в то же время уединенное помещение для работы. Дело в том, что хозяин почему-то желал, чтобы этот проект оставался в секрете.

Наряду с этим он не прекращал свои ботанические экскурсии, вскрытие трупов и визиты к донне Лизе.

Там он продолжал писать ее портрет. Муж донны Лизы нисколько не возмущался тем, что писание портрета так затянулось и что хозяин появляется спорадически, по собственному капризу, и может заниматься портретом, а может и не заниматься. Франческо дель Джокондо был счастлив, что общество такого умного и знающего человека, как мой хозяин, вытащило его супругу из пучины горя.

Маэстро писал портрет у нее дома, потому что в первые дни после смерти ребенка она находилась в такой прострации, что едва могла ходить. Ее муж сказал нам об этом еще в тот раз, когда умолял хозяина прийти к ней.

— Я опасаюсь за ее жизнь. А если она умрет, то и я, наверное, умру.

— Видя такую любовь, как мог я отказаться? — сказал мне потом хозяин.

Торговец согласился оборудовать для маэстро маленькую мастерскую прямо у себя в доме и сказал, что мессер Леонардо может приходить и работать над портретом в любое время, когда ему будет угодно. Сначала маэстро ходил туда без особой охоты, но потом донна Лиза покорила его своим умом и манерами. И в конце концов, когда его большая фреска погибла, он нашел в этом доме такое же утешение, какое сам принес туда не столь давно.

С самого первого сеанса хозяин относился к донне Лизе с уважением, не заставлял подолгу сидеть неподвижно и не утомлял разговорами. Но однажды, когда он решил, что она уже немного окрепла, то попросил меня остаться и развлечь их какой-нибудь историей.

— Маттео горазд на всякие забавные истории, — сказал он ей. — У него в голове их целый склад.

И он дал мне знак начинать.

— Так какую сказку мне рассказать? — спросил я его.

— Любую на твой выбор, — ответил он. — Может, одну из легенд, поведанных тебе бабушкой?

Я огляделся. Комната была тщательно оборудована под мастерскую собственными руками Леонардо. Дама сидела у окна, открытого во внутренний дворик. Свет из окна падал так, как хотелось хозяину. И платье ей он тоже выбирал сам. Это было так. Слуги разложили перед ним множество великолепных платьев, а в придачу к ним принесли блестящие ожерелья и прочие драгоценности, но хозяин отверг все это, отобрав одно очень простое платье, к которому собирался добавить какое-нибудь украшение собственноручного производства. Полагаю, мужу донны Лизы хотелось бы, чтобы на портрете она была изображена в богато декорированном платье, что говорило бы о его собственном успехе и достатке. Но хозяин убедил его в противоположном, сказав:

— Этого будет достаточно. Такой грации не требуется лишней позолоты.

Платья и драгоценности унесли, однако в дальнем углу комнаты остался сундук с вещами. Крышка его была открыта, и среди шалей и лент я увидел несколько перьев — это были перья страуса, куропатки и павлина.

Я встал так, чтобы донна Лиза меня не видела, не отвлекалась на меня и тем самым не мешала работе маэстро.

— Ну что ж, — начал я, — я расскажу вам историю одного существа, которого боги называли Паноптес, что значит Всевидящий. Это был стоглазый великан. Он также известен под именем Аргуса.

Однажды Юпитер, главный из всех богов, был в гостях у царя одного острова и обратил внимание на дочь этого царя, которая прогуливалась в саду. Девушку эту звали Ио. Юпитер заметил, что царевна Ио очень красива, и влюбился в нее.

Он оставался с ней долгое время. В царстве богов его отсутствие заметили, и, когда он вернулся, богиня Юнона, которой он обещал хранить верность, спросила, что же задержало его в мире людей. Юпитер сказал, что у него было там много дел, но она ему не поверила. Она сама отправилась на тот остров и обнаружила причину задержки Юпитера. Юнона страшно рассердилась! Она приревновала Юпитера к Ио и стала думать, как бы наказать девушку. Юпитер узнал о намерениях Юноны и решил защитить царевну Ио. Он превратил Ио в красивую телку и приставил стоглазого великана Аргуса охранять ее, пока она будет мирно пастись на лугу. Но умная Юнона узнала об этом. Она вызвала Меркурия, посланника богов, и дала ему поручение. Меркурий тут же отправился туда, где резвилась на лугу юная Ио. Он стал ждать, пока спадет дневной зной, Ио устанет резвиться и приляжет отдохнуть. Наконец этот момент настал. Когда она улеглась, великан Аргус присел рядом с ней и стал охранять ее. Тогда Меркурий поднес к губам свирель и заиграл. При звуках этой музыки Аргус начал засыпать. Один за другим закрывались его глаза, и наконец закрылись все, кроме одного. Но потом и этот глаз сомкнулся: великан уснул. Убедившись в том, что Аргус погрузился в глубокий сон, Меркурий отложил свирель, достал меч и занес его, чтобы отсечь великану голову. Аргус проснулся и издал чудовищный рык. Все его глаза открылись, и он попытался встать. Но было уже поздно. Меркурий нанес удар, и великан свалился замертво. А Ио в страхе бежала и начала бродить по долинам и весям, не зная отныне ни сна, ни покоя.

Меркурий отправился к Юноне и сообщил, что ее поручение выполнено. Юнона поспешила в то место и увидела мертвого Аргуса. Он лежал на земле, и его широко раскрытые глаза смотрели в небо. Тогда Юнона достала из глазниц Аргуса все его сто глаз и разместила их на перьях своей любимой птицы. Вот почему, на удивление всему миру, у павлина теперь такой хвост, с глазком на каждом пере.

С этими словами я взял перо павлина и взмахнул им.

Донна Лиза захлопала в ладоши. Я перевел взгляд на хозяина, и он кивнул мне в знак одобрения. Тогда и я, радуясь тому, что им понравилось мое выступление, расплылся в широкой улыбке.

После того случая маэстро часто просил меня задержаться и рассказать им какую-нибудь историю. Что-нибудь из приключений Улисса во время его путешествия после осады Трои или какую-нибудь другую легенду, басню или сказку, на мой выбор.

Так продолжалось и весной, когда он возобновил работу над портретом. Донна Лиза по-прежнему была неразговорчива, а хозяин, сосредоточившись на своей работе, иногда словно застывал перед портретом и подолгу смотрел на него, даже не поднимая кисти. Царившая в комнате тишина ни на кого не давила. И все же, если порой ее требовалось чем-то нарушить, мне приходилось рыться в памяти и находить там семя какой-нибудь из историй, посеянных в ней моей бабушкой, а потом разукрашивать и дополнять бабушкину сказку своими гиперболами и метафорами, чтобы она полилась из меня, как каскады воды из фонтана.

Как-то однажды, перед самой Пасхой, донна Лиза вошла в комнату и, прежде чем сесть, протянула мне какой-то маленький предмет.

— Эта книжка только что из-под пресса. Она изготовлена в одной из тех новых печатен, что печатают книги на нашем тосканском языке. В книжке — сказка, которую моя матушка рассказывала мне, когда я была ребенком. Мне бы так хотелось услышать ее еще раз! Ты не мог бы нынче утром почитать нам из этой книжки, Маттео? — спросила она меня.

В смущении я опустил голову.

Хозяин вмешался и спокойно сказал:

— Маттео предпочитает рассказывать истории от себя.

Но, вытащив меня из этого неловкого положения, он бросил на меня суровый взгляд, словно хотел сказать: «Смотри! Теперь ты огорчил госпожу».

В тот день я рассказал им какую-то собственную историю, а когда мне пришла пора уходить, протянул донне Лизе книжку, возвращая ее.

— Зачем, Маттео? Я отдала тебе ее насовсем, — сказала она. — Мне будет приятно, если она окажется у тебя. Надеюсь, она доставит тебе такое же удовольствие, как в свое время доставила мне.

Я сделал шаг назад, сжимая книжку в руке. Кинул взгляд на хозяина, спрашивая разрешения, могу ли принять этот подарок. Он наклонил голову, а потом вскинул бровь и сказал тихо:

— Поблагодари же госпожу!

— Благодарю вас, — проговорил я и низко поклонился, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

Должно быть, она заметила это, потому что быстро отвернулась и завела какой-то разговор с хозяином. Она была настоящая госпожа, эта донна Лиза. Не такая высокородная, как королевы и принцессы, которые царят над своими подданными, но полная врожденного благородства и естественного изящества, красивая и добрая женщина.

В ту ночь я лежал на своем тюфяке и разглядывал подаренную книгу. Я мог уже разобрать некоторые короткие слова: «что», «и», «не»…

Я отмечал пальцем каждое из узнанных мною слов и произносил его вслух. Мне это было нелегко. Слова вдруг стали расплываться передо мной, и я понял, что плачу.

Да, я плакал. Я оплакивал мать, которую не помнил, отца, которого у меня не было, бабушку, которая умерла. Я оплакивал Россану, свою первую любовь. Россану, ее родителей и маленького братца. Я плакал оттого, что был разлучен с Элизабеттой и ее братом Паоло. Я плакал о том, что было моим и что было у меня отнято, и о том, чего у меня никогда не было. Я оплакивал все свои несчастья.

На следующий день я отнес книжку Левому Писцу. Он внимательно рассмотрел ее.

— Откуда ты ее взял? — спросил он меня.

— Ее подарила мне одна госпожа.

— Какая госпожа будет делать подобные подарки такому мальчишке, как ты?

— Ни за что не скажу, кто подарил мне эту книжку, — сказал я. — Но я ее не украл.

— Я верю тебе, — сказал он, — и поэтому ее происхождение еще больше интригует меня.

— Покажи мне, что здесь сказано!

Он принялся читать вслух.

— Нет, — сказал я. — Не так. Покажи мне, что здесь сказано и в каком месте это сказано.

Он начал медленно читать, водя пальцем по строке: «В одной далекой стране жил-был один дракон…»

— Ты уверен, что на этой странице написаны именно эти слова?

— Конечно уверен! — возмутился он. — Меня учил сам брат Ансельмо в зна…

— … в знаменитом монастыре Святого Бернара в Монте-Кассино, — закончил я за него. — Я помню твою чудесную родословную. Но, — склонился я над его плечом, — откуда ты знаешь, как звучит каждое слово?

— Из букв, из которых сложены слова, — ответил он. — Каждая буква означает тот или иной звук. Буквы, записанные в разном порядке, и составляют отдельные слова.

— И это все? — рассмеялся я. — Тогда не так уж трудно этому научиться!

— Неужели? — мягко спросил он.

— Да! — ответил я. — Что ж, продолжай!

— Но не бесплатно!

— Я заплачу тебе! — Я вытащил из кармана одну из монет, подаренных мне хозяином на праздник Крещения. — Столько я заплатил тебе за то, чтобы ты прочел мне письма, которые я тебе приносил.

— Э, нет! — возразил он. — Сейчас речь идет не о том, чтобы я прочел тебе несколько строк. Ты просишь меня совсем не об этом.

— А о чем я тебя прошу?

— Ты просишь меня научить тебя читать. А за это я беру одну монетку за полчаса.

Я отошел в сторонку, чтобы пересчитать деньги.

— Сколько времени мне понадобится на то, чтобы узнать все слова, которые я должен знать? — спросил я его.

Писец улыбнулся.

— Маттео, а сколько времени длится твоя жизнь?

 

Глава 41

Тайный проект начал обретать реальные очертания.

Спрятанная от посторонних глаз, постепенно возникла великолепная, изящная конструкция из деревянных реек и обшивки. Сделана она была по чертежам маэстро и под его неусыпным присмотром. Все это время я помогал Зороастро воплощать в жизнь это наиболее поразительное изобретение ума хозяина, а любую свободную минуту тратил на занятия чтением с Левым Писцом. Мы работали от зари от зари и с каждым днем все дольше, потому что по мере того, как весна утверждалась в своих правах на земле, дни становились длиннее.

Мне было велено перенести свой тюфяк и другие вещи на это новое место. А когда я сделал это, Фелипе заметил у меня листочки бумаги, исписанные буквами и простыми словами; их дал мне для запоминания Левый Писец.

— Что это, Маттео? — спросил он, подняв несколько бумажек и внимательно их рассматривая.

Я оглянулся. Салаи рядом не было: они с Грациано ушли в Палаццо Веккьо, чтобы что-то там доделать. Хозяин и Зороастро разговаривали в другом конце комнаты.

— Это буквы, которые я учу, — тихим голосом ответил я. — Помните, я рассказывал вам о Левом Писце? Это тот человек, что в начале зимы написал ответ моей подруге. Я плачу ему, и он учит меня читать. Так что к тому времени, когда вы найдете мне учителя, я уже буду кое-что уметь.

Фелипе серьезно посмотрел на меня и сказал:

— Я очень рад, Маттео, что ты этим занимаешься!

Больше он не добавил ничего, но на следующий день я обнаружил на своем тюфяке несколько листов бумаги и особую доску, с помощью которой школьники изучают азбуку.

Левый Писец был не самым терпеливым из учителей, и заниматься у него оказалось делом скучным и утомительным.

Он совсем не умел объяснять и не мог ответить на мои вопросы.

Например, как получилось, что наши буквы имеют именно такие начертания? Кто указал, какой знак будет соответствовать каждому звуку? Каким образом было решено, что именно в таком порядке нужно ставить буквы, чтобы образовалось то или иное слово?

— Почему именно так? — требовал я объяснений.

Однажды писарь, совсем выйдя из себя, больно ударил меня по голове костяшками пальцев.

— Не заговаривай мне зубы вопросами, на которые нет ответа! — рявкнул он. — Единственное, что от тебя требуется, — впустить знания в свою тупую башку. Ты уж постарайся, иначе я брошу тебя в Арно.

Но я думаю, ему доставляли удовольствие усилия, какие он прилагал к моему обучению. С наступлением весны мне иногда удавалось отвлечь его, он забывал о наших занятиях и рассказывал мне кое-что о своей жизни. Мы стали как-то ближе друг другу. В результате я несколько потерял бдительность и не всегда следил за тем, что говорю о собственной жизни. И когда писец как бы мимоходом спросил о происхождении писем, которые я получал, я выболтал ему все про Элизабетту — кто она и как я познакомился с ней.

Мне даже в голову не пришло, что с его стороны это могло быть больше чем пустая болтовня, что он собирал информацию, как белка запасает орехи на зиму, на случай голода. Я не думал, что писец мог быть еще и шпионом.

Любопытство старика касалось в основном дел моего хозяина. Но мне хватало ума не упоминать о вещах, которые маэстро не хотел обсуждать при чужих людях.

Время от времени маэстро продолжал делать вскрытия, и теперь его записи и рисунки содержали массу сведений о строении и функционировании человеческого тела. Помогая хозяину, я уже не чувствовал ужаса или отвращения, которые сначала испытывал в морге в Аверно. Я стал больше интересоваться тем, что он делает. Но писцу я ничего об этом не сказал, как и о таинственной машине, которую мы создавали, и о том, где она находится.

Зороастро был в восторге от работы, в которой пригодились его знания как инженера. Ему больше нравилось что-то придумывать и мастерить, чем толочь краски и готовить смеси для фресок. С приближением лета его все более снедало нетерпение: хотелось опробовать машину. И однажды в конце весны я услышал, как он умолял маэстро.

— Она полетит. Эта птица будет летать, я тебе говорю!

— Рано еще, Зороастро, — ответил мой хозяин.

Хотя эти двое были друзьями более четверти века, это не мешало им спорить. Когда Зороастро волновался, он всегда краснел, и лицо его покрывалось странными пятнами. Это объяснялось травмами кожи, полученными при смешивании химикатов, а также при работе в кузнице от летящих во все стороны искр. На его смуглом, морщинистом лице виднелись следы ожогов от пороха, а на руке у двух пальцев не хватало кончиков. Но глаза у него всегда были живые, взгляд ясный, а вот манера поведения часто была нервной и импульсивной, как сейчас, когда он пытался убедить моего хозяина, что пора испытать его летающую машину.

— Посмотри на нее! — воскликнул Зороастро, протянув руку туда, где машина, похожая на большую птицу, висела на железном крюке у потолка. При его прикосновении каркас шевельнулся и обшивка задрожала. — Ей не терпится покинуть свое гнездо и взлететь.

— Она еще не готова, Зороастро, — ответил мой хозяин. Он стоял под птицей, внимательно разглядывая часть внутреннего каркаса, где должен сидеть человек. — Мы должны быть уверены, что человек, управляющий крыльями, будет сидеть прямо, а не согнувшись. Нужно еще поработать.

— Какой ты упрямый! — воскликнул Зороастро.

— Я не упрямый, Зороастро. Я осторожный.

Маэстро коснулся рукой плеча Зороастро и сказал:

— Не забывай, что Джован Баттиста Данти, пытаясь в прошлом году проделать такой же эксперимент, упал с колокольни на крышу церкви.

— Тогда мы должны наш эксперимент провести на вершине горы, — сказал Зороастро и хитро добавил: — Вот, например, на Монте Чечери, это совсем недалеко от Фьезоле.

Мы знали, что маэстро любил ездить во Фьезоле, к своему сводному дяде, канонику. Видя, что мой хозяин колеблется, Зороастро продолжил:

— Ты всегда говорил, что при правильном оснащении человек может летать. А мы сделали лучшую в мире летающую машину.

— Я тоже в это верю, но устройство крыльев птиц намного сложнее, чем я смогу воспроизвести.

— Крылья птиц состоят из множества перьев, — вступил я в их беседу. — Каждое перо отдельно, но все вместе они образуют единое целое, которое позволяет птицам держаться в воздухе.

— Маттео, кажется, понял, что такое сопротивление воздуха, — улыбнувшись, сказал хозяин.

Ободренный этими словами, я продолжил:

— Я наблюдаю за птицами и вижу, что они летают, махая крыльями. — Я помолчал. — Я понимаю, что они используют восходящие потоки воздуха, чтобы парить. Но не совсем понимаю, как они поднимаются, если они тяжелее воздуха и у них нет ничего, что поддерживало бы их снизу.

— Сила воздуха поднимает их вверх, — объяснил маэстро. — Воздух оказывает сопротивление, когда они давят на него крыльями. Посмотри, ведь орел, несущий в когтях зайца или ягненка, может оставаться в воздухе и лететь достаточно высоко, чтобы вернуться в свое гнездо вместе с добычей.

Я посмотрел на машину. Могла ли она действительно полететь? Казалось, невозможно, чтобы воздух мог выдержать такой большой вес.

Я вдруг вспомнил Перелу, где за стеной крепости росло высокое дерево сикамор. Осенний ветер срывал с него листву, когда мы играли во дворе. Россана и Элизабетта велели Паоло и мне подбрасывать вверх горсти листьев и крылаток с семенами, а потом ловить их. Маленький Дарио топал вокруг на своих крепких ножках, смеясь от удовольствия, когда на его голову падал дождь из листьев. Маэстро застал нас за этой игрой. Он стоял и смотрел, как, крутясь, летели вниз крылатки сикамора. Он поднял с земли одну и, подозвав нас, объяснил, как так получается, что форма крыльев на семени заставляет его кружиться таким образом. Под его руководством мы сделали маленьких человечков из веток, связанных шерстяной ниткой. Потом он прикрепил к каждому человечку квадрат материи, с каждого угла которого свисали тонкие нити.

Мы поднялись к окну в самой высокой части башни и по очереди стали бросать вниз наши фигурки, глядя, как долго плывут они по воздуху, прежде чем опуститься далеко внизу. Но мы только посмеялись, когда он сказал, что человек мог бы так же летать и опускаться с огромной высоты, при этом не разбившись. Я вспомнил об этом, когда настала очередь Дарио бросать вниз своего человечка. Он пришел в такое возбуждение, что Паоло должен был крепко держать его маленькое тельце, чтобы он не свалился в ущелье.

— Мы будем высоко летать, вертеться, поворачиваться и смотреть на всех с большой высоты. — Зороастро прыгал по мастерской, раскинув руки, словно птица. — Мы будем по очереди взлетать и посмотрим, кто поднимется выше всех. Маттео, ты хочешь попробовать?

Я сразу забыл о Переле.

— Да, хочу.

— Надо, чтобы был кто-то поменьше. — Зороастро подмигнул мне. — Уж точно не такой тяжелый и большой, как взрослый человек.

— Нет, — сразу возразил мой хозяин. — Не мальчик.

Зороастро засмеялся.

— Я не стал бы подвергать опасности жизнь того, кто дорог тебе.

— Ты тоже дорог мне, друг мой, — сказал маэстро.

— Тебе понадобится кто-то посильнее, чем Маттео, — продолжал Зороастро. — Достаточно сильный, чтобы управлять веревками. — Он снял перед нами шапку. — Я выдвигаю свою кандидатуру на роль первого в мире летающего человека.

— Аппарат еще не готов, — возразил хозяин, но на этот раз в его голосе было меньше уверенности.

— Предположим, ты решишь ехать в Милан, — спорил Зороастро. — Там не будет возможности проделать эксперимент тайно.

— Может быть, ты прав. И мы еще должны учитывать погоду. Если дотянем до конца мая, может начаться жара.

— Это знает Маттео, — сказал Зороастро. — Как ты думаешь? В этом году лето будет жарким?

— На деревьях уже набухли почки, — ответил я ему. — И птицы построили гнезда высоко на ветках. Значит, лето будет жарким, почти безветренным.

— Ты изучал климат, — обратился Зороастро к маэстро. — Ты знаешь о воздушных потоках. Прими решение. Но я уверен, что время настало!

Глядя налетающую машину, я почувствовал беспокойство.

Мой хозяин изучал потоки воздуха, но я знал историю Икара.

Икар был сыном Дедала. Они жили в древние времена. Этот Дедал был очень умным человеком. Критский царь Минос вызвал его, чтобы он выполнил очень важную работу — построил лабиринт для Минотавра, ужасного чудовища с головой быка и телом человека. Но когда Дедал закончил работу, царь Минос испугался, что тот может выдать другим тайну выхода из лабиринта. Поэтому, чтобы не дать Дедалу и его сыну покинуть Крит, царь Минос захватил все корабли.

Дедал вынужден был подумать о другом способе пересечь море. Будучи изобретательным, он смастерил крылья для себя и своего сына, чтобы лететь над водой. Ранним утром Дедал и Икар взлетели с вершины утеса. Дедал летел низко над морем и благополучно опустился в Италии. Но Икар хотел лететь выше.

Солнце поднялось высоко. Икар взлетел еще выше. Горячие лучи солнца упали на Икара и расплавили воск, которым были прикреплены крылья на его плечах. Икар упал в море и утонул.

Некоторые люди говорят, что это не солнце расплавило его крылья. Это боги рассердились на Икара, как будут сердиться на каждого, кто посмеет летать.

Я думал об этом в ту ночь. Надо мной большая крылатая птица тихо поскрипывала на сквозняке, исходящем из щелей в окнах и из-под двери. Я вспомнил о плохой примете. В прошлом году, в пятницу, шестого июня, несмотря на предупреждение Зороастро, хозяин начал работу над своей фреской в тринадцатый час. Зороастро оказался прав. Глупо было игнорировать такую примету. Мой хозяин не обратил внимания, и теперь его великолепная фреска почти разрушилась.

Люди не рождаются с крыльями. Многие верят, что любой, посмевший нарушить волю Создателя, обречен на гибель. Если кто-то попытается летать, Бог может протянуть с небес руку, — и дерзкий человек будет сброшен на землю и уничтожен.

 

Глава 42

Он поправил на ней покрывало.

И сделал это уже в шестой или седьмой раз. Когда он вернулся к мольберту, я пригляделся к покрывалу. Почему он сегодня так недоволен им? Обычно донна Лиза сама справлялась с этим и одевалась точь-в-точь в соответствии с его пожеланиями.

В те дни, когда маэстро решал, что сегодня будет работать над портретом, он посылал меня к донне Лизе, чтобы я ее предупредил и у нее было время подготовиться. Она надевала выбранное им платье и шла в студию. С помощью няни усаживалась в кресле, накидывала на себя покрывало и принимала позу, необходимую для этих сеансов. Поэтому, когда приходил Леонардо, ему оставалось сделать лишь самые минимальные поправки в ее внешнем облике, и сеанс тут же начинался. Я же оставался в студии лишь в тех случаях, когда этого требовал маэстро.

Иногда он находился в доме не более получаса, а иногда проводил полдня или даже больше. Во время работы он мог подолгу смотреть или на саму донну Лизу, или на ее портрет.

Ее это нисколько не смущало. Она была женщиной, которая умела сидеть молча, погруженная в свои собственные мысли. Иногда хозяин выходил из задумчивости и произносил слово или два, и тогда она спокойно продолжала разговор, как будто не прошел целый час. Время текло для нее приятно и незаметно, она чувствовала себя свободно, и его приступы молчания нисколько ее не смущали. Если же ему казалось, что она не в настроении, он просил меня рассказать какую-нибудь историю, и я выполнял его просьбу.

Но что не так было сегодня с ее покрывалом? Может, она слишком далеко отодвинула его со лба?

Хозяин продолжил работу, но через несколько минут снова отложил кисть.

— Вы должны сказать мне, что у вас случилось.

— У меня все в порядке, мессер Леонардо.

— Нет, что-то вас беспокоит.

— Ничего, совсем ничего.

— Дама, которую я написал на этой доске, — совсем не та, что сидит сейчас передо мной.

Он дразнил ее. И она ответила с улыбкой:

— Да, это моя лучшая подруга. А поскольку для меня нет подруги лучше, чем я сама, то это все-таки я, уверяю вас!

Он вздохнул и снова поднял кисть.

Но в ней действительно что-то переменилось. Я внимательно посмотрел на нее, пытаясь увидеть то, что уже увидел хозяин. Платье было то же самое. Как и волосы, покрывало, выражение лица…

Она взглянула на няню, которая всегда сидела на кресле у дверей.

— Зита, — сказала она, — если хочешь, пойди отдохни немного. Со мной все будет хорошо. Я пошлю за тобой Маттео, когда ты мне снова понадобишься.

Няня, поблагодарив госпожу, встала с кресла и вышла из комнаты. Через двор она удалилась в ту часть дома, где жили слуги.

Хозяин посмотрел на меня.

— Маттео, — медленно произнес он, — мне нужна александрийская белая. Будь любезен, сходи за ней в мастерскую.

Я уставился на него. В мои обязанности входил уход за кистями и красками, и я относился к этому очень серьезно.

Он знал, что у него под рукой предостаточно александрийской белой. Со своего места я отчетливо видел, что краски еще много. Я уже открыл рот, чтобы сказать об этом, но он продолжал:

— Мне нужна свежая краска, только что приготовленная. Но особенно не торопись. Я жду тебя не раньше чем через час.

Я поклонился и вышел.

Итак, у меня был час свободного времени. Шагая в город через Сан-Лоренцо, я размышлял о том, чем бы лучше заняться. Я мог направиться прямо в тайную мастерскую при монастыре.

Даже если Зороастро не понадобится моя помощь, хорошо будет просто полюбоваться его работой. Но денек выдался чудесный, и мне хотелось побыть на улице.

Кроме того, я чувствовал, что в моем сознании что-то происходит. То, что начиналось как настоящая мука, постепенно, незаметно для меня самого превратилось в нечто совсем иное. После того как алфавит и множество простых слов угнездились в моем сознании и стали частью моей повседневной жизни, я начал получать удовольствие от процесса чтения.

Сначала я читал по слогам. Но потом мои спотыкающиеся фразы стали более уверенными. Теперь, спускаясь к Арно по Корсо, я разглядывал афиши и объявления на стенах и выискивал в них уже известные мне слова. Я делал это каждый день, и с каждым днем число узнаваемых слов возрастало.

Писец находился на своем обычном месте у Понте Веккьо.

Когда он узнал, что Фелипе дал мне качественную бумагу, которой я мог расплатиться за занятия, он согласился учить меня все то время, что я буду свободен от своих обязанностей. Фелипе, очень занятый и реставрацией фрески, и ублажением флорентийского Совета, согласился на эту сделку.

Писец неплохо заработал еще на самом первом листе бумаги, который я принес ему перед Рождеством и Крещением.

Изображение волхвов и красивая подпись под ним выглядели на хорошей бумаге так великолепно, что покупатели были готовы хорошо заплатить за это. Теперь старик лучше питался и мог покупать дрова для очага в комнате, которую снимал.

— Привет, Маттео! — сказал он, не поднимая головы, когда я приблизился.

Для его возраста у него был отличный слух, и он так прочно обосновался на своем месте у башни, что люди порой воспринимали его как часть этого строения и совсем не замечали его присутствия. Так он собирал обрывки информации, подслушивая чужие разговоры, и передавал их другим за выпивку и кусок хлеба. Когда я теперь думаю об этом, мне кажется, что в те трудные времена для него, возможно, это был единственный способ не умереть с голоду.

А я знал, что такое голод. Ведь не так уж много времени прошло с той зимы, когда перед лицом голодной смерти я тоже согласился на воровство. А этот мой поступок повлек за собой по крайней мере одну смерть — священника, которого Сандино забил насмерть своей дубинкой.

Я присел рядом с писцом и в ожидании, пока он закончит выводить какой-то текст, достал книжку, подаренную мне донной Лизой.

— Ну, как далеко ты продвинулся? — спросил меня писец.

— Дошел до четвертой страницы. И там есть четыре слова, которых я не знаю.

— Тогда читай с самого начала, — сказал писец. — А я послушаю.

— «В одной далекой стране жил-был дракон, — медленно прочел я. — Этот дракон был свирепым чудовищем с длинным-предлинным хвостом. У него были огромные красные крылья и тело, покрытое чешуей. Открывая свою страшную пасть, он извергал огонь и издавал страшное рычание. На лапах у него были острые когти, и он убивал всех, кто попадался ему на пути».

В книге, которую подарила мне донна Лиза, рассказывалась история победы святого Георгия над драконом. Это был первый в моей жизни рассказ, изложенный в письменном виде и составленный из слов, которые я понимал и мог прочесть.

— «Этот дракон жил в болоте недалеко от одного города.

— Жители города кормили его, посылая ему каждый день по две овцы. Тем они спасали свой город от разрушения, а себя — от гибели. Но настал день, когда в городе не осталось ни одной овцы. И не осталось вообще никакой пищи. Жителям города пришлось отправлять к дракону своих детей, одного за другим».

Я остановился, чтобы перевести дыхание.

— Не торопись, Маттео!

— Но я хочу узнать, что случилось с детьми.

Писец рассмеялся:

— Ты это узнаешь. Продолжай!

Я продолжал по складам, спотыкаясь, одолевая трудные слова с помощью своего учителя:

— «Настал день, когда в городе уже не осталось детей. Ни единого ребенка, за исключением одной девочки. Ею была принцесса Клеодолинда, дочь короля и королевы. Король и королева лили горючие слезы, провожая дочь на верную гибель. Но в тот самый момент, когда дракон уже вылез из болота, чтобы съесть принцессу, откуда ни возьмись появился рыцарь на коне, в сверкающих, как солнце, доспехах. Это был святой Георгий. Человек, обладавший силой десятерых. Между тем король и королева смотрели со стены замка, как дракон приближается к их дочери».

Я остановился, чтобы взглянуть на иллюстрацию в тексте. На картинке были изображены несчастные, отчаявшиеся король и королева на стене замка. Я подумал: а каково это — иметь родителей, которые так переживают за твою судьбу?

— «Как стрела подлетел святой Георгий на своем коне, спешился и отвязал принцессу Клеодолинду. Встав между ней и драконом, он выхватил из ножен свой разящий меч и со всего маху ударил дракона. Он нанес дракону много ударов, но у того была крепкая чешуя, которая выдер… выдер…

— … выдерживала, — помог мне писец.

— … выдерживала все удары, — продолжил я чтение. — Тогда святой Георгий снова вскочил на коня. Он поднял копье и, прицелившись, вонзил копье в то место под крылом дракона, где не было чешуи. И тогда дракон упал замертво к его ногам. Принцесса и город были спасены».

Я закончил читать и перевел дыхание.

Писец взял у меня книгу.

Я ожидал похвалы. Но вместо этого он сказал:

— Мало толку в чтении, если ты не умеешь писать.

— Многие не умеют писать.

— Они глупцы.

— Почему это?

— А ты подумай! Умение читать, конечно, может сослужить тебе хорошую службу. Но если тебе понадобится вести какое-то дело, заключить соглашение или подписать какую-нибудь важную бумагу, гораздо лучше самому уметь писать.

— Ведь если ты попросишь кого-нибудь написать за тебя письмо, а человек этот окажется бесчестным, мошенником, смысл письма может быть искажен. А если вдруг ты захочешь сочинить рассказ, стихотворение или песню? Как другой человек может перенести на бумагу твои мысли или мечты?

Поначалу он не доверял мне свои драгоценные чернила и бумагу.

— Я поищу на берегу, найду тебе кусок коры, — сказал он. — Сможешь писать на коре палочкой, макая ее в сажу и воду.

Так я и поступил, поначалу опасливо и неуверенно. Ночью при свете свечи я учился писать мелом на доске, которую купил мне Фелипе. Писец был строгим учителем и не принимал ничего, что нельзя было бы назвать совершенным. Мне приходилось писать одну и ту же букву по нескольку десятков раз, прежде чем он оказывался доволен. И наконец настал день, когда он усадил меня, вручил мне перо и сказал, что сейчас я напишу первое слово в своей жизни.

И тогда вдруг со мной что-то произошло.

Как мать чувствует первое шевеление ребенка в своем чреве, так и я вдруг почувствовал, что буквы перестали быть для меня враждебными и непослушными. Я мог теперь ими управлять — головой и рукой.

И я стал писать — так, как он учил меня.

Длинный изгиб начальной буквы с характерным перышком наверху, круглые животики гласных, а посередине — буквы-близнецы, подчеркивающие твердость звука.

Вместе. Ну вот. Как будто этим буквам было положено соединиться именно таким образом.

Я взглянул на страницу.

И слово поразило меня — ясное и чистое, как звук колокола в зимнее утро.

Маттео.

 

Глава 43

Донна Лиза ждала ребенка.

Случилось то, чего, по мнению врачей, уже не могло быть.

Потеряв ребенка более двух лет назад, она и сама была уверена, что у нее больше не будет детей. Об этом она шепотом и сказала хозяину, когда мы стояли в холодной комнате у столика, на котором лежал трупик ее дочери.

В ту ночь я вытащил из хозяйской сумки маленькую огневую коробку и с помощью кремня зажег несколько угольков, для того чтобы растопить принесенный с собою воск. Он положил маленькие кусочки ткани на слегка приоткрытые веки и губы, а потом с помощью шпателя наложил теплый воск на личико девочки. Когда воск застыл, он снял маску и, завернув в солому, спрятал у себя под плащом. Потом он попросил няню Зиту позвать хозяйку.

И только тогда донна Лиза позволила своему горю вырваться наружу. Мы поспешили в холодную тьму и долго еще слышали за спиной ее рыдания.

Вот и теперь она не хотела никому говорить о новой беременности, пока дитя в утробе достаточно не окрепнет.

Я думал, что хозяин перестанет ее писать, однако, наоборот, работа над портретом стала его любимым занятием. Он еще чаще приходил к ней домой, сначала рано утром, пока дневной свет не становился слишком ярок, а затем ближе к вечеру, когда солнце начинало отбрасывать на двор длинные тени. Порой он вообще не брался за кисть, а только смотрел на картину или подолгу изучал лицо донны Лизы. Множество раз он рисовал на бумаге ее глаза и губы.

Перемены в ней были столь неуловимы, что я далеко не сразу их заметил. Но, находясь с нею в одной комнате, я постепенно стал замечать в ней какой-то особый свет, какое-то озарение, которого раньше не было. Она постепенно менялась, и хозяин пытался поймать ее преображение и перенести его на портрет. И все-таки в конце концов настал день, о приближении которого все мы знали, и она молвила:

— Пора сказать моему мужу.

— Да, — вздохнул маэстро.

Они помолчали немного.

— Он бы позволил мне, я знаю. Если бы я хотела продолжить.

— Он добрый человек, — ответил на это хозяин.

— Но… — Она замолчала.

— Я понимаю.

После этого все было уже по-другому.

Фокус ее жизни сместился, и, наверное, она не хотела, чтобы ей напоминали о том, что еще так недавно она пребывала в тоске и отчаянии. Настала пора думать о будущем. Она показала нам, какие приготовления делаются в доме, куда скоро должна прийти новая жизнь. Она провела нас в комнату, в которой стоял сундук с ее приданым, открыла его и показала нам детские платьица и рубашечки, а также полотняные пеленки для новорожденного.

Однажды маэстро пошел на виа делла Стуфа без меня и забрал свою картину. Он принес ее в монастырь, завернув в красивую ткань, которую, наверное, дала ему сама донна Лиза.

Портрет так и оставался завернутым в эту ткань после нашего переезда во Фьезоле. Изредка хозяин разворачивал картину, иногда работал над ней, а порой просто стоял и задумчиво на нее глядел — по целому часу и даже дольше. Она сопровождала его во всех дальнейших странствиях.

До конца жизни он никогда с нею не расставался.

 

Глава 44

Мы ждали до глубокой ночи.

Фелипе нашел большую повозку и двух тяжеловозов. При свете луны и приглушенных фонарей мы аккуратно погрузили летающую машину, еще до первых лучей проехали мимо сонных караульных у городских ворот и выбрались на петляющую дорогу, ведущую во Фьезоле.

Фелипе, озабоченный доходами хозяйства, настаивал на переезде. Городской Совет не только прекратил выплаты, но и требовал, чтобы мы возвратили ранее выплаченные деньги. Зороастро сообщил об этом сводному дяде хозяина, брату его мачехи, и тот настоял, чтобы мы провели какое-то время у него. Поскольку он был каноником, то мог найти достаточно места в церкви, чтобы разместить нас всех.

Лошади тяжело дышали, поднимая повозку в гору. Мы с Зороастро стояли в повозке и держали раму огромной птицы, чтобы она не покорежилась во время тряски на ухабах. Когда линия холмов на востоке явственно выступила в первых лучах солнца, Зороастро принялся распевать.

— Заткнись! — прикрикнул на него Фелипе, сидевший на козлах. — Мы выехали затемно не для того, чтобы привлекать лишнее внимание. А твой кошачий концерт разносится на мили вокруг.

— Ты просто завидуешь тому, как здорово я пою! — рассмеялся в ответ Зороастро, и я увидел, как блеснули в темноте его зубы.

Но он замолчал, подчинившись приказу Фелипе, и единственными звуками, сопровождавшими нас в ту ночь, были тяжелое дыхание лошадей и стук их копыт по дороге.

Сводного дядюшку хозяина звали дон Алессандро Амадори. Любой ребенок был бы счастлив иметь такого дядю. Щедрый, добродушный и внимательный человек, он все приготовил к нашему приезду, включая комнаты для нас и специальное место для летающей машины. Ее поместили в сарае, на некотором расстоянии от дома, вдали от глаз слуг и случайных гостей. В том же сарае я кинул на пол свой тюфяк: я собирался охранять машину и не спускать с нее глаз.

В тот вечер мы сели за общий ужин. Расставляя на столе тарелки и кубки, я вдруг заметил, как внимательно разглядывает меня каноник. Как это священникам удается смотреть на вас так, что у вас вся душа выворачивается наизнанку? Пока мы ели, я то и дело ловил на себе его взгляд.

— Изабелла д'Эсте.

Я брал с общего блюда кусок хлеба, когда он произнес имя маркизы Мантуйской, той самой Изабеллы, что была сестрой Альфонсо Феррарского, человека, женившегося на Лукреции Борджа.

— Эта женщина так настойчива в своих просьбах, — сказал каноник моему хозяину. — Она знает, что я связан с тобой, и просила меня, чтобы я уговорил тебя закончить ее портрет. — Он рассмеялся. — Напиши хоть что-нибудь! А то она от меня не отстанет! Я начинаю думать, что это рок свел меня с ней во время свадьбы ее брата в Ферраре!

— А ведь Маттео тоже был в Ферраре в то время, — заметил хозяин.

У меня рот был набит хлебом. Это спасло меня от обязательного ответа, и я ограничился просто кивком.

— О да! — воскликнул Фелипе. — Маттео рассказал нам чудесную историю о том, как во время своего торжественного въезда в город прекрасная Лукреция упала с лошади. Он даже описал нам ее платье из золотой ткани, отороченной пурпурным атласом.

Салаи наклонился ко мне и прошептал мне в ухо:

— Ну, сейчас мы увидим, какой ты жалкий лгун!

— У тебя восхитительная память, Маттео! — сказал каноник. — Именно так она и была одета. И действительно, ее лошадь встала на дыбы, когда грянули пушки. Все как ты и рассказывал. Но потом Лукреция пришла в себя и снова села верхом. Толпа приветствовала ее мужество.

Салаи сверкнул на меня глазами.

— А как ты очутился в то время в Ферраре? — обратился ко мне каноник. Хлеб застрял у меня в горле. — С кем ты там был?

Я проглотил хлеб и пробормотал:

— С бабушкой.

Хозяин пристально посмотрел на меня.

Слишком поздно я вспомнил, что говорил ему, будто бабушка умерла до того, как я попал в Феррару.

— Тогда вполне возможно, что я видел тебя в толпе, — продолжал каноник. — Поэтому мне и кажется знакомым твое лицо.

У меня сдавило сердце. Я вспомнил этот взгляд. Но что известно дону Алессандро? Ведь я получил печать Медичи из рук священника. Этот каноник — не тот священник, но, возможно, когда я впервые встретился с отцом Альбиери, он находился где-то поблизости, хотя я его и не видел. Лишь усилие воли помогло мне не дотронуться до мешочка, висевшего у меня на шее.

Но каноник, похоже, потерял интерес ко мне, и разговор потек по другому руслу.

— Феррара решила не подчиняться Папе. Плохо им придется, если он завоюет их государство.

— Правда, Франческо Гонзага из Мантуи, гонфалоньер папских войск, страстно влюблен в Лукрецию. Вероятно, она надеется, что сможет манипулировать им в своих интересах, — заметил хозяин.

— Более приятный способ вести дела, чем тот, что предпочитал ее братец.

— Чезаре Борджа был хорошим правителем, — сказал Фелипе.

Его слова поразили меня.

— Эти мелкие князьки со своими распрями раздирают Италию своей враждой, и она оказывается беззащитной перед лицом любого завоевателя, — продолжал Фелипе. — У них одна забота — набить свои дворцы золотом, и им наплевать на то, каким образом управляются их владения. Когда Валентино установил свою власть, он назначил судей и законников, так что деловые люди вправе были ожидать, что наступит время честных сделок.

Я пошел в свой сарай, когда солнце уже садилось в долине.

Охряные стены и красные крыши Фьезоле соперничали с красками самой природы. С террасы мне были видны река, поля и деревья, за ними — башни и колокольни Флоренции, а над городом — купол всего мира. Медным костром горел шар на фонаре в последних лучах заходящего солнца.

Красота этого зрелища начала рассеивать мое возбуждение.

Однако в ту ночь мне пришлось выдержать еще один, последний удар.

Грациано, оставшийся в городе для того, чтобы уладить кое-какие дела в монастыре, приехал во Фьезоле поздно вечером и привез с собой почту. Одно из писем было адресовано мне. Он разыскал меня в сарае.

— Маттео, я принес тебе плохие вести. Страшное несчастье случилось со стариком писцом, что обычно сидел у Понте Веккьо.

— Какое несчастье? — спросил я. — Что случилось?

— Мне жаль, что приходится говорить тебе это, Маттео.

— Я знаю, что ты дружил с ним. Старик умер.

Ах! Я снова почувствовал боль. Такую же боль я испытывал, Когда умерла бабушка.

— Он был такой старый и хилый, — быстро сказал я, чтобы утешить самого себя.

— Его труп нашли в Арно, — тихо произнес Грациано.

— Он слишком любил выпить…

— Так-то оно так, но…

— А течение в реке такое быстрое, — тараторил я, не давая Грациано вставить хоть слово, — с тех пор, как начались весенние ливни. Он, наверное, просто упал в реку. Сейчас ведь свет не везде, и там, где он живет, так темно. В той части берега почти нет фонарей. Вероятно, он поскользнулся в темноте и упал в реку.

— Нет, скорее всего, он не утонул.

Я не замечал разверзающейся передо мной пропасти.

— Должно быть, утонул, что же еще?

— Маттео, ночная полиция считает, что тут что-то связанное с вендеттой. Они думают, что он отказался сообщить какие-то сведения, и его за это убили. Но что бы с ним ни случилось, самым странным было вот что. Когда они нашли его тело, то увидели, что бедняге выдавили глаза.

 

Глава 45

Ему выдавили глаза.

Какая страшная смерть!

И все потому, что писец отказался дать какую-то информацию. Но какую именно? Со своей точки он мог видеть и слышать все. Однажды, сидя на своем обычном месте у угла башни, он мне это продемонстрировал: в том месте, где, сходя с широкой улицы в узкий проулок, ведущий к мосту, люди волей-неволей шли ближе друг к другу, звуки их речи легко достигали ушей старика, совершая вокруг него естественный акустический круг.

«Знание может быть опасно».

Так сказал много лет назад отец Бенедикт, монах из больницы в Аверно.

Кто преследовал и убил Левого Писца? И почему?

Письмо, которое передал мне Грациано, все еще было у меня в руке. Наверняка оно от Элизабетты. Ведь никто другой никогда мне не писал. Но, посмотрев на надпись с внешней стороны, я понял, что это не ее почерк. Это написал другой человек, и я знал кто.

Это было письмо из могилы. Написанное рукой Левого Писца.

«Маттео, если тебя действительно так зовут, я пишу тебе для того, чтобы предупредить: тебе угрожает смертельная опасность.

Левый Писец»

Ты должен немедленно покинуть Флоренцию и уехать отсюда как можно дальше. Не говори мне, куда ты направляешься, и не пытайся снова связаться со мной. Сам я тоже собираюсь бежать отсюда подальше. Недавно во Флоренции появился один человек. Он ищет мальчика, приметы которого полностью соответствуют твоим. В прошлые времена, чтобы не голодать, я собирал всякие сведения и передавал их одному человеку, соглядатаю, платившему мне за информацию. Этот соглядатай и сообщил мне, что некто хочет расспросить меня о тебе. Нынче вечером я должен встретиться с этим человеком у реки. Но я туда не пойду. Потому что вчера я видел этого человека, когда он стоял у моста. У него внешность злодея, и ногти на больших пальцах загибаются, как когти.

Лучше, если мы больше не будем встречаться и разговаривать друг с другом. Я желаю тебе всего доброго. У тебя острый ум, Маттео, и ты не должен растрачивать его впустую.

Будь осторожен.

Меня охватил ужас.

«У него внешность злодея, и ногти на больших пальцах загибаются, как когти».

Сандино!

Это мог быть только он.

Я подумал о письмах Элизабетты. Их содержание оставалось в памяти писца. Я ударил себя кулаком по лбу. И единственной причиной того, почему старик знал их содержание, были мои гордость и упрямство, заставившие меня отказаться от обучения чтению, когда маэстро впервые попросил меня об этом. Писец был очень умным человеком. Наверняка он запомнил все имена, названия мест, которые она упоминала, прочие детали, по которым Сандино мог меня выследить.

Я вытащил из поясного кошелька письма Элизабетты и снова перечел их. Она упоминала Мельте и Перелу. У меня затряслись руки. Сказал ли ему писец, у кого я работаю? Что он успел сообщить Сандино перед тем, как тот убил его?

Уже занималась заря, а я еще не сомкнул глаз. Однако не успел я подумать о том, что мне теперь делать, как на улице раздался шум. Зороастро распахнул дверь и ворвался в сарай.

— Он согласен! Согласен! — Он обнял меня и приподнял. — Сегодня мы сделаем это! Птица поднимется в небо! Мы полетим, Маттео! Мы полетим!

Мы тайком перетащили летающую машину на площадку, возвышавшуюся над лесами и каменоломнями.

— Чтобы взлететь, ты должен разбежаться! — сказал хозяин.

— Знаю! — кивнул Зороастро, пристегивая ремни, прикрепленные к раме.

Своими коричневатыми руками кузнеца он со всей силы ухватился за опоры, и от напряжения на его руках вздулись вены.

Приготовившись, Зороастро начал разбег.

Мы бежали вместе с ним.

Для такого невысокого человека, как он, скорость Зороастро развил очень приличную.

Впереди показался край утеса.

И вдруг я понял, что не смогу остановиться.

Меня понесет вперед!

И тут чья-то рука схватила меня за рубаху. Фелипе!

Я услышал треск разрываемой рубашки и споткнулся. Но другая рука — вернее, руки — схватили меня за пояс и оттащили назад. Я был спасен.

А машина с Зороастро стремительно рванулась вниз и исчезла. Мы легли на траву и подползли к обрыву. Он парил внизу под нами, и потоки воздуха несли его. Мы слышали его крик, полный удивления и счастья.

Он и в самом деле летал!

Так и следует записать: Зороастро в самом деле летал.

Но тот же самый ветер, что взметнул его высоко в небо, принес с гор грозовые тучи. Где-то внутри этих туч сверкали молнии. Само небо сотрясалось. Порывы шквального ветра бились о склоны холмов.

И мы ничего не могли с этим поделать.

Нам оставалось только смотреть, как белая летающая птица была подхвачена вихревым потоком и смята, как хрупкая игрушка, могучей нечеловеческой силой.

Зороастро врезался в землю.

Он умирал пять дней.

Пять долгих дней мучительнейшей агонии.

Хозяин метался по сараю, расшвыривая все на своем пути.

— Уничтожьте все это! Уберите все с глаз моих долой! Чтобы я никогда ничего этого больше не видел!

Должно быть, он плакал.

Наверняка он оплакивал потерю друга. Каково было ему, знающему так много о человеческом теле, сделавшему так много рисунков, понимающему устройство всего на свете, смотреть беспомощно на разбитые вдребезги кости друга и понимать, что восстановить их нельзя! Должно быть, он был просто убит горем. Но мы этого не видели.

Каноник исполнил над умирающим все необходимые обряды и помногу часов проводил в церкви, стоя на коленях и умоляя Господа даровать несчастному смерть.

Мы дали Зороастро кожаный ремень. Он впивался в него зубами, по его лицу градом катился пот, он бился головой о подушку.

Мы были вынуждены положить несчастного в дальний сарай, потому что слуги пугались его ужасных предсмертных криков.

— Дайте мне кинжал, и я вспорю себе вены! — кричал он. — Принесите мне мой топор! Умоляю! — Он обращался к нам ко всем и к каждому по отдельности.

— Слушай, Маттео! — обратился ко мне Грациано. — Ты не знаешь какую-нибудь траву или отвар, который может облегчить его страдания?

— Если найдете где-нибудь мак…

Я не закончил фразу.

— Мак сможет помочь ему?

— Я могу сделать внутривенное вливание. Но…

— Что? — серьезно спросил маэстро.

— Это очень опасно.

Он подумал. А потом спросил:

— Ты имеешь в виду, что это может убить его?

— Да.

— Тогда мы найдем все, что тебе нужно.

Он вышел из комнаты.

Мы не имеем права отнимать жизнь.

Я не сомневался в этом. Мое убеждение было смесью того, чему учит церковь, и того, чему учит еще более древняя вера, и оно заключалось в том, что природа даровала жизнь и природа решает, когда ее забрать.

Так я им и сказал.

— Приготовь отвар, Маттео, — ответил мне на это хозяин. — Мы хотим только облегчить его боль. Приготовь, и я сам его введу.

Я начал готовить отвар, очень жалея о том, что со мной нет бабушкиной книжки с рецептами. Теперь, умея читать, я смог бы точнее следовать ее указаниям. Хотя про этот яд забыть было невозможно.

Я тут же вспомнил, как бабушка в последний раз готовила это варево. Как-то вечером, незадолго до ее смерти, у нашего костра появился один чужак.

Едва заслышав стук копыт, бабушка встала и велела мне спрятаться в кибитке. До меня доносились лишь невнятные обрывки разговора, и тогда, движимый обычным детским любопытством, я высунулся наружу и услышал, как она сказала:

— Я не хочу неприятностей.

У него в руке был нож, но она казалась спокойной. Тут они оба заметили меня.

— Малыш! — сказала она резким голосом. — Иди спать!

— Кто это? — спросил чужак.

— Один из моих.

— Ты слишком стара, чтобы иметь маленьких детей.

— Приемыш.

— Как зовут?

— Карло.

— Цыганенок?

Она кивнула. Но меня звали вовсе не Карло. Меня звали Янек! Зачем бабушка солгала этому человеку? Она быстро поднялась в кибитку, затолкала меня внутрь, сунула мне в рот леденец и прошептала:

— Во имя всего святого, не произноси ни слова. Прошу тебя!

Человек взял отвар и ускакал прочь.

Не успел он скрыться из глаз, как она принялась готовиться к отъезду. И я слышал, как она говорила, пакуя вещи:

— В любом случае пора. Мы должны вернуться.

Она пустила лошадь по дороге, которая вела высоко в горы.

Никто бы не подумал, что кибитка сможет забраться на такую высоту. Мы съехали на каменистую почву, на которой лошадь не оставляет следов. Тем не менее бабушка обернула копыта лошади толстой тканью и выбирала самые каменистые участки пути. Мы не сделали ни одного привала, чтобы поесть или умыться, а кроме того, увозили с собой все свои отходы.

Ночью я просыпался от ржания лошади, которую она гнала вперед без остановки. Днем она прятала кибитку в лесу. И хотя было холодно, бабушка не разводила костер, пока мы не оказались в безопасности по ту сторону перевала, у деревни под названием Кастель-Барта. Там ей стало плохо, и она заболела. Эта болезнь и свела ее в могилу.

Это отчетливое воспоминание всплыло в моем мозгу только теперь, когда я смотрел на булькающий маковый сок. Потому что тот странник просил у нее тогда маковый сок. И она его сварила.

Маковый сок, приносящий облегчение от боли. И сон. И тихую смерть.

После того как мы похоронили Зороастро, хозяин сказал Фелипе:

— Что ж, я решил. Фреска погибла. Донне Лизе я больше не нужен. Попрошу-ка я французов уговорить флорентийский Совет отпустить меня. Как только меня освободят от контракта, поеду в Милан.

Салаи отправили вперед с рекомендательными письмами и поручением приготовить жилье.

— А ты как, Маттео? — с невинным видом спросил меня Салаи, собираясь в дорогу. — Ты что будешь делать?

— Не понимаю, о чем ты. — Мне и в голову не приходило, что я не буду сопровождать их в Милан.

— Не думаю, что нашему хозяину понадобится там такой невежественный слуга, как ты.

— Но я не такой уж невежественный, каким был когда-то! — с жаром воскликнул я.

— Ты не умеешь ни читать, ни писать! — дразнил меня Салаи. — Ты держишь это в секрете, но все знают о твоем невежестве! Мы все смеялись над тобой, когда ты притворялся, что читаешь те письма да еще и пишешь на них ответ!

— Тогда посмейся теперь над какой-нибудь другой глупой шуткой, — сказал я, — потому что я умею читать! — Я достал из поясного кошелька книжку. — Смотри! Вот история святого Георгия. Она начинается так: «В одной далекой стране жил-был дракон…»

Салаи злобно рассмеялся:

— Мы все знаем, что ты умен и хитер и можешь выучить наизусть даже самый длинный пассаж с самыми трудными словами! Я слышал, как маэстро говорил об этом однажды с Фелипе. Он думал, что никто его не услышит, но я слышал!

— Ты легко пересказываешь любую байку, услышав ее хотя бы один раз. Он восхищался твоей памятью. А я восхищаюсь твоей глупостью.

— Мне не нужно доказывать тебе то, о чем я сказал! — закричал я.

— Но я хотел бы, чтобы ты доказал это мне, — послышался тихий голос от двери.

Салаи стремительно обернулся. Как давно маэстро стоял у двери? Слышал ли он, о чем мы тут говорили?

Не обращая внимания на Салаи, маэстро прошел к столу. Достал перо.

«В одной далекой стране жил-был один дракон…»

— Ну-ка, Маттео, покажи мне, умеешь ли ты писать.

Дрожащей рукой я взял перо и написал свое имя.

Потом он снял с полки какую-то книгу и открыл ее на первой попавшейся странице:

— Читай.

Хоть и по слогам, но я прочел строчку или две.

Он не улыбнулся. Но сказал:

— Хорошо. Однако недостаточно хорошо. Если хочешь поехать с нами в Милан, то должен дать мне твердое обещание учиться всему тому, чему я тебе велю.

Я подумал о письме, хранившемся у меня за пазухой, — о предупреждении писца. И кивнул.

— Скажи это вслух!

— Обещаю.

— Так тому и быть!

И он тотчас вышел из комнаты.

На следующий день Салаи уехал. Всю неделю мы паковались и грузили ящики и сундуки. В начале июня 1506 года мы выехали в Милан.