Эрнест решил пойти погулять. Ему не спалось — он был удручен романом жены. Тайком, с дрожью он вскрыл ее письмо, подержав его над паром, бившим из носика чайника в то время, как на соседней конфорке варились на медленном огне поставленные ею мидии. Когда он вновь заклеил письмо, было видно, что его вскрывали. После двадцатипятилетнего соблюдения верности он чувствовал себя обманутым и уязвленным, он ревновал, но главным образом был встревожен. Он сел в постели и посмотрел на голую спину лежавшей рядом жены. Еще несколько лет назад, до того, как он стал спать в пижаме, просыпаясь, он неизменно обнаруживал, что ее ноги обвиты вокруг его правой голени, а руки — вокруг его бедер. Она спала голая, прильнув к нему, словно ракушка к камню, так что у него замедлялось кровообращение. Он стал для нее защитным покровом. Теперь она даже и не заметит, если он встанет с постели, а раньше заметила бы и даже спросила с деланой грустью, долго он еще будет бродить, пока не вернется в постель «поласкаться опять».

Он снял с вешалки твидовую кепку, взял свою прочную, опоясанную серебряными кольцами палку с резиновым наконечником и вышел — его окутал туман. Сегодня утром рыбачьи лодки не выйдут в море, подумал он. Было семь часов.

В сером, влажном утреннем тумане он шел по парку над прибрежными скалами; видно было на небольшое расстояние, и из-за отсутствия конкуренции со стороны далеких домов и земли, неба и моря, залитого солнцем пирса на сваях, рыбачьих лодок на усеянном мусором берегу, разбитой гавани — то, что ему открывалось, казалось гораздо важнее. Холмики, высота трав приобретали какое-то новое качество, и он заметил, чего не замечал, гуляя тут прежде: круглые лужайки для гольфа с лункой посредине на естественных холмиках, недавно выкошенные в преддверии лета; особенно бросалась в глаза одна с грязным серым флагом на погнувшемся древке.

Он был совершенно один — туман отрезал его от всех и всего. Идеальная возможность поразмыслить о Джейн, его грешной жене.

Вырвавшись на миг из состояния интроспекции, он на ходу глянул на простиравшееся сбоку поле. Было рано, и принадлежавших девушкам трех лошадей еще не выпускали. А если на поле, что ниже по склону, и паслись белые козы, за туманом их не было видно. Ему вспомнилось, как они щипали на солнце колючий желтый дрок и два козленка скакали на ферме по крыше сарая.

Раньше, когда он был молод, полон сил, свободен и исполнен оптимизма, в нем взыграло бы мужское самолюбие, животная ярость, желание сражаться с этим «Джедом», но теперь его ревность поутихла, предметом его особых забот было его будущее — знать бы, останется она с ним, чтобы готовить ему, ходить по магазинам, наполнять ему ванну, слушать его рассуждения, или бросит его одного, предоставив ему самому заботиться о себе в большом старом доме высоко над крошечной рыбачьей гаванью, который они недавно купили, а сама уйдет к Джеду.

На миг в молочно-сером тумане показался серебристо-белый диск солнца, его тут же снова заволокло, оставив на небе лишь слабый отблеск.

Раньше, когда в нем кипели страсти, а голова вечно шла кругом от ощущения близости ее тела, ее кожи, чувственности ее тонких пытливых пальцев, неизменно исполнявших волнующую мелодию на его нервах, ее измена повергла бы его в бездну горя, но теперь он постарел, обмяк, обрюзг, и это не так волновало его.

Но он был встревожен. Ему угрожала метаморфоза. Служанка, делившая с ним ложе, могла уйти. Его личные удобства заметно пострадают. Он боялся… не того, что любовь упорхнет в окно, а того сквозняка, который влетит в него.

Он почувствовал вялую слабую ревность, бледное, приглушенное ощущение обиды. Он чувствовал, что его обманули. Надули. Она была его собственностью, за все эти годы он чертовски привязался к ней, сроднился и теперь сомневался, что сможет без нее обойтись. Этот парень по имени Джед обокрал его. Кто-то забирал предмет обстановки, рядом с которым он прожил 25 лет, — все равно, что оставить кухню без газовой плиты.

Может, он должен попытаться убить его, думал он в состоянии мгновенно нахлынувшей на него истерики, стараясь расшевелить в душе то, чего там не было. Его плечи смиренно поникли — он знал, что слишком раскис в эти дни, чтобы справиться с таким делом. И слишком благоразумен.

От сырого тумана с волос на его голове и лице капало. Тело казалось липким, он был раздражен. Зачем ей уходить и вот так подвергать осмеянию все. Это нарушало равновесие всех вещей. В ее возрасте — 51 год — неприлично иметь любовника. Она должна с достоинством смириться с подступающей старостью, довольствуясь уходом за ним. Он нахмурился — вероятно, это от климакса.

Он прошел мимо затянутого туманом поля, где видел раньше хорошеньких ягнят-сосунков — символ юности и весны — шустрых, любопытных, непоседливых, неизменно жизнерадостных. Невозможно поверить, что они превратятся во флегматичных, старых, скучных и глупых овец.

Он прошел мимо призрачных стояков ворот через вытоптанную, развороченную площадку, по которой тяжело лупили футбольные бутсы и, заставляя все содрогаться, носились сильные, крепко сбитые молодые тела, и ему подумалось, что, может, у Джеда как раз такое тело, непохожее на его собственное, которое становится хрупким, теряет гибкость.

Что ему делать, если она бросит его и уйдет, размышлял он. Он не думал о мерах наказания или мести, ни о разводе, ни о том, будет ли она счастлива. Только о том, что он не может жить один, что ему нужна женщина. Не просто затем, чтобы убирать, варить, стирать, слушать его разговоры, но чтобы и в постели было тепло и уютно. С него хватит немножечко секса, раз в неделю. Теперь, когда ему за пятьдесят, не нужны ему ни амуры, ни любовь. Пожалуй, можно обратиться в брачное бюро и через него познакомиться с кем-нибудь. Потом он подумал, захочет ли кто-то его принять, и помрачнел.

Туман вокруг него сгущался. Он понял, что заблудился среди дюн и поросших травой склонов холмов, бродя над прибрежными скалами на берегу Ла-Манша. Он потерял всякую ориентировку. Некоторое время он с идиотским чувством постоял в тумане, тыча резиновым наконечником палки в обрызганную росой траву. Разозлился. Ему хотелось завтракать. Укрытый пеленой тумана он громко выругался, словно это Джед был виноват в том, что он опоздал к своей яичнице с беконом и грибами и намазанным маслом тостам. Ее завтраки — настоящее объедение. Ковыряя в зубах предложенной ее рукой зубочисткой, он испытывал ни с чем несравнимое удовольствие. При мысли о том, что она скоро может покинуть его, предоставив ему самому готовить собственный завтрак и одарив своими кулинарными талантами этого самозванца, он чуть не расплакался в этом тумане.

Он наугад двинулся дальше и рядом со своими ногами увидел на росистой траве следы. Они были больше его собственных, шли в том же направлении и были оставлены недавно. Поскольку он не знал, куда идти, он решил пойти по следу, считая, что он выведет его на край луга, к знакомой калитке или дороге. Но он был удивлен, что кто-то еще в воскресенье отправился в туман на прогулку в такую рань. Туман сгустился, и теперь он видел всего на несколько футов вперед.

Сейчас он шел быстро, нетерпеливо. Он возбудил аппетит, и голод его разыгрался. Джейн уже встала и занялась делами. С вершины скалы к усыпанному сизыми и пурпурными камнями берегу сбегали вниз деревянные ступеньки — в густом тумане он не заметил их.

В то туманное утро в шесть часов бродил над скалами Джед; тогда туман был не такой плотный, и он спустился и пошел берегом моря, терзаясь видениями, в которых Джейн лежала бок о бок с Эрнестом.

Он пробродил несколько часов, покуда, как ему показалось, солнце не развеяло туман. В мае в этих краях погода меняется так быстро и резко. Джед — тридцатипятилетний рыбак, потомок контрабандистов, вовсю орудовавших в этих местах в былые времена. Он ходил в резиновых сапогах, отвернув верхний край, промасленном шерстяном свитере и темно-синей робе с кожаными заплатами на плечах. Как и его приятели, интересовался он лишь практическими вещами, такими будничными реалиями, как сети, рыба, лодки, состояние моря. Законченный обыватель, безразличный к культуре.

Джейн любила его потому, что он относился к ней, как к женщине, а Эрнест — нет, хотя когда-то относился. Делать что-то было для Джейн важнее того, что сделано. Ее жизнь была бешеным, сверхактивным бегством от реальности; она, словно страус в песок, зарывалась в работу. Эрнест находил, что она действует ему на нервы. Джед — что она возбуждает его сексуально, и он хотел, чтобы она принадлежала ему.

Был прилив — вода прибывала, просачиваясь ручейками среди камней, заливая тусклый песок. Следы человека, проходившего тут до него, напоминали следы Нептуна, поднявшегося из морской пучины. Джеду хотелось покончить с собой. Его тянуло войти в море и соединиться в глубине с его божеством.

В ярости он шагал споро и забрел далеко, а теперь возвращался низом, продвигаясь под прибрежными скалами, обходя разбитые деревянные волнорезы. Он прошел мимо девушки, наблюдавшей за малолетним сынишкой, который двигался от кромки воды с двумя сачками для креветок и пластмассовой лопаткой; его ножки вязли в топком иле, похожем на зыбучие пески, и он кричал «На помощь». Джед слышал крик ребенка, но не смотрел ни налево, ни направо.

Он подошел поближе к скалам, покрытым понизу, словно мохнатой шкурой, серебристо-зеленой растительностью. Провел по ней своими грубыми, толстыми, красными, мозолистыми пальцами, будто гладил животное, вроде слона. Прошло немало времени, прежде чем Джейн привыкла к этим пальцам, но в конце концов привыкла, потому что они были полны нежности, которой не было в пальцах Эрнеста, да они к ней больше и не прикасались.

Джед обогнул каменные глыбы, и перед ним в окружении скал, на вершине которых среди низкорослых кустиков стояло здание береговой охраны, широко раскинулась бухта. Он посмотрел вверх, на дом, потом далеко на берегу, как раз под теми ступеньками, по которым он спускался несколько часов назад, заметил вертикально торчавшую палку.

Подойдя ближе, он обнаружил, что она застряла в расщелине меж двух камней, точно стрелка, указывая на сцену, властно отогнавшую его собственные заботы.

На камне, представлявшем собой сизую, гладкую, словно выточенную, слоистую плиту, обросшую по краю плотно прилепившимися живыми ракушками, лежало разбитое тело Эрнеста с раскроенным черепом. Поодаль, в небольшой заполненной морской водой лужице, выбирался из своего укрытия потревоженный ударом краб.

Посредине между вершиной и подножьем скалы, будто почетный, караул, сидели на выступах белые чайки; потом они срывались вниз, выводя в воздухе затейливую вязь, оглашая место происшествия печальным криком.

Джед вытащил из расщелины палку, опоясанную серебряными кольцами. Он видел ее у Эрнеста, когда встречал их с Джейн в городе.

Поднимаясь по ступенькам, чтобы сообщить о случившемся работнику береговой охраны в домике на скале, он понял, как все в его жизни изменилось с тех пор, как этим утром в шесть часов он в унынии и тумане добрел по траве до этой лестницы, спускающейся на берег. Теперь он мог жениться на Джейн. Но он никогда не поймет, что, в сущности, это он привел Эрнеста к смерти.

John Randall Bratby Ra, 1980

Журнал «Англия» — 1982 — № 1(81)

Джон Брэтби дома

Полин Питерс посетила Джона Брэтби в его доме в Хейстингсе, расположенном на южном побережье, где он живет со своей женой, актрисой Патти Прайм. Он рассказал журналистке о том, как обычно протекает его день.

Я бы не осмелился спросить вас, в котором часу вы встаете, но сам ответить на этот вопрос вовсе не против. Сегодня собирался встать в шесть, но жена не захотела, так что дождался обычного часа — семи утра. Раннее пробуждение-симптом положительный: значит вы довольны жизнью.

Первым делом я спускаюсь вниз, чтобы выпустить из ночного заточения нашу кошку. Даже в холодные и дождливые дни я выхожу в сад делать зарядку. Это продиктовано не тщеславием, а больной спиной. В начале года я был почти парализован ревматической атакой. Несу жене чашку чая. Она одевается довольно медленно, так что я успеваю проделать еще кое-какие упражнения, на сей раз с гирями от часов. В это время обычно приходит почта. И я неизменно огорчаюсь, если приходят только счета. Я открываю конверты со счетами только, когда набираюсь достаточно смелости.

Я не вожу машину и поэтому в полной зависимости от жены. Мы едем в Винчелси, где я люблю бродить вдоль пляжа. Мы определяем направление ветра, выставив полоски бумаги из окна машины. Если ветер дует против нас, жена везет меня к дальнему концу пляжа. Она гулять не любит и поэтому остается в машине читать газету. Во время отлива можно разглядеть темные фигуры людей, выкапывающих из песка морских червей; но в общем-то место пустынное.

Я на ходу смотрю на крабов, подбираю ракушки и думаю о своем отношении к жизни и людям, которых изображаю, о том, как и то и другое безнадежно переплетено друг с другом. Я общаюсь с морем: умываюсь его водой, полощу горло, чищу зубы… Нет лучшего способа по-настоящему осознать, что море это стихия.

По пути домой мы заезжаем в соседнюю деревню Ор, чтобы купить хлеба к завтраку. Жена готовит превосходный завтрак, которого я жду с предвкушением. Мы женаты вот уже шесть лет. Я очень доволен тем, как сложилась наша жизнь. Мы с женой очень разные, и как бы дополняем друг друга. Она актриса и человек, готовый всегда оказать поддержку; я художник и человек, которому нужна такая поддержка.

В те дни, когда я работаю, мы сразу после завтрака начинаем заниматься подготовкой к приходу модели. Я пишу индивидуальные портреты — один, два или три в неделю. Я начал работать над портретами пять лет тому назад. Я ищу не привлекательные лица, а характеры. Два с половиной года назад у меня была выставка работ первого этапа настоящего проекта, и я надеюсь, что скоро смогу выставиться опять.

Мы пишем письма — с приглашением позировать — людям, которые нам кажутся наиболее подходящими для этой цели. Мы боялись, что мало кто захочет приезжать в Хейстингс, но оказалось, что многие находят эту поездку вполне приятной.

На завершенный портрет у меня уходит четыре часа, если я работаю на износ. Я слышал, что Сэр Уильям Коулстрим [*Знаменитый английский художник] просит 50–80 сеансов. Люди постоянно поражаются скорости, с которой я работаю, но Огустус Джон написал бы портрет за четыре часа; и Ван-Гог тоже. Все зависит от вашей готовности подвергнуть себя невероятному напряжению. Время от времени я пишу четыре портрета за неделю и потом, в прямом смысле, становлюсь несколько безумным от такой нагрузки.

Мы целиком и полностью отдаемся нашим гостям, когда они к нам приезжают. Мы готовимся к их приезду, одеваемся более празднично; они всегда приезжают в полдень. Сначала я с ними беседую, чтобы ближе познакомиться. Люди, обычно, к моему удивлению, очень нервничают. Алджи Клафф [*Глава «Клафф Ойл Компани»], как только сел, тут же спросил, когда он сможет уехать. Колин Дэвис [*Хорошо известный дирижер] приехал с секретаршей и привез музыкальное произведение для аннатирования. Я вынужден был сказать ему, что не могу работать, когда в мастерской находятся посторонние.

Иногда, к моему величайшему удовольствию, они вдруг поведуют мне всю свою жизнь. Выслушивать исповедь и одновременно писать вдвойне утомительно; удовольствие, столь же концентрировано, как если бы вы съели два рождественских пудинга в один присест.

Жена приносит нам кофе, ограждает меня от телефонных звонков и делает бутерброды с беконом, заслуживающие высочайшей похвалы. Она заходит посмотреть мою работу и роняет свои замечания, которые дают мне возможность оценить, как я продвигаюсь, со стороны.

К концу сеанса у меня плывет перед глазами. А гость обычно спрашивает: «А что теперь?», или хочет узнать, можно ли ему купить портрет. Я к тому времени настолько выдохся, что стараюсь отвести все вопросы. Часто они присылают мне письмо через несколько дней. С окончанием работы «кончаюсь» и я: нет сил, и потому люди уезжают довольно скоро. Как только дверь за ними закрывается, мы ложимся отдыхать. Отдыхаем мы вместе, потому что моя жена на одной со мной «волне», я утомлен и она тоже. Я просыпаюсь через час, но расслабления не ощущаю. Я иду посмотреть на работу и пытаюсь увидеть ее заново.

Затем жена готовит ужин. Мы живем здесь довольно изолированно, поскольку ни с кем из местных жителей не знакомы. Встречи и общение с людьми, которых я пишу и составляют мою светскую жизнь.

Мы черпаем достаточно информации из телевизионных программ; мы смотрим телевизор с семи часов вечера. Принимаем ванну, еще немного посидим перед телевизором, и пора спать.

«Диан с подсолнечниками» — картина Брэтби, 1974