Возможно, пузырьки в той аптеке, где Альфонс Алле провел свое детство, не отражали ничего печального — и действительно, над ними было лишь голубое онфлерское небо, с поразительной нежностью запечатленное на картинах Эжена Будена, который, кстати, частенько захаживал к его отцу, равно как и Курбе или Мане, — но, так или иначе, в его книгах редко сталкиваешься с мрачным восприятием реальности или какой-нибудь затаенной обидой. Если что-то и роднит его, вопреки всему, с другими, куда более ядовитыми авторами, задающими тональность настоящего сборника, то это, конечно же, не светлое, почти весеннее настроение его рассказов, где нечасты даже отдельные нотки горечи, а та изобретательность, с которой он неустанно преследовал человеческую глупость и мелочный мещанский эгоизм, скрывающиеся под тысячью масок и достигшие в то время своего апогея. Он не только пользуется любым предлогом для того, чтобы осмеять жалкие идеалы патриотизма и набожности, проснувшиеся в его согражданах после поражения 1871 года, но и достигает невиданного мастерства в искусстве одурачивания тех самодовольных, напичканных банальностями и не терзающихся вопросами господ, с которыми он вынужден каждый день сталкиваться на улице. Он и его друг Сапек были истинными виртуозами в ремесле, до них почти не практиковавшемся — розыгрыше, — и, можно сказать, вознесли его до вершин одухотворенного призвания. Это был самый настоящий интеллектуальный терроризм, цеплявшийся за любую возможность, чтобы вскрыть в людях их посредственный, сношенный до дыр конформизм, затравить в самом из существе обмирщенного зверя чудовищной ограниченности, изводя и выживая его из уютной норы гнусных страстишек. Этот призыв осмыслить свое существование, по сути, был равен смертному приговору: «Как наши предки преодолевали бурное течение рек на своих утлых суденышках, — скажет позже Морис Донне, — так Алле на плоту своих рассказов преодолевал течение предрассудков». Где-то рядом, несомненно, витает тень Бодлера — кстати, согласно некоторым биографам, когда поэт навещал свою мать в Онфлере, он с радостью заходил к отцу Альфонса Алле, и мальчик наверняка прекрасно запомнил эти визиты (более того, в конце жизни Алле поселился в «доме Бодлера»). Эксцентрические выходки Алле на протяжении всей его жизни словно подчинялись некоей путеводной звезде, постоянно срывавшейся с небосклона или перелетавшей в новое созвездие — от Общества Гидропатов к Союзу Волосатиков, а оттуда в кабаре «Черный Кот», — в каждом из которых почтительно приподнимает свой котелок еще так мало нам знакомая философия конца XIX столетия. До сегодняшнего дня оставались тщетными многочисленные попытки свести воедино все изобретения-бессмыслицы автора «До упаду», плоды поэтической фантазии, располагающейся где-то между Зеноном Элейским и обыкновенным ребенком, — например, такие: ружье калибром в один миллиметр, заряжаемое не пулей, а швейной иглой, с тем, чтобы разом можно было продырявить пятнадцать или двадцать человек, связать, сложить их и упаковать; рыбы-путешественницы, призванные заменить почтовых голубей в передаче сообщений; аквариум из непрозрачного стекла для разведения особенно застенчивых карпов; использование светлячков для освещения дома; поливание океана маслом для того, чтобы обезопасить себя от волн; пробка, вытягиваемая из бутылки силою отлива; карманная сушилка для тех, у кого потеют ладони; дом без лифта, углубляющийся в землю до уровня того этажа, на который нужно попасть; поезд, несущийся со скоростью двадцать лье в час по десяти параллельным полозам, — чтобы ехать в десять раз быстрее, и пр. Понятно, что воздвижение этого умственного карточного домика было бы невозможно без тонкого понимания всех возможностей языка, причем не только его тайн, но и ловушек: «Он был великим писателем», скажет после смерти Алле обычно скупой на похвалы Жюль Ренар.
ВПОЛНЕ ПАРИЖСКАЯ ДРАМА
Глава IV, из которой следует, что люди, сующие нос не в свои дела, лучше сидели бы да помалкивали.
Однажды утром Рауль получил записку следующего содержания:
«Если вам угодно хотя бы раз в году застать свою супругу в приятном расположении духа, приходите в четверг на бал Путаников, что будет дан в Мулен-Руж. Вы найдете ее там переодетую конголезской пирогой. Имеющий уши да услышит! Доброжелатель.»
В то же самое время Маргарита склонялась над запиской:
«Если вам угодно хотя бы раз в году застать своего супруга в приятном расположении духа, приходите в четверг на бал Путаников, что будет дан в Мулен-Руж. Вы найдете его там в костюме крестоносца-декадента. Имеющий уши да услышит! Доброжелатель.»
И, следует признать, наши герои имели уши. Они ловко скрывали свои истинные намерения до наступления означенного дня, а затем:
— Душенька, — проговорил Рауль с самым беззаботным видом, — я буду вынужден оставить вас до завтра. Дела крайней важности призывают меня в Дюнкерк.
— Ах, как это кстати, — отвечала ему Маргарита с очаровательным чистосердечием, — тетушка Аспазия известила меня телеграммой, что сильно занемогла и просит прибыть к ней незамедлительно.
Глава V, в которой нынешняя молодежь безрассудно предается самым взбалмошным и эфемерным наслаждениям вместо того, чтобы задуматься о вечном
Светские хроникеры «Хромого дьявола» были единодушны: бал Путаников окрасил весь этот год совершенно особым сиянием.
Что и говорить: мелькание обнаженных плеч, шеренги очаровательных ножек — со всем, что к ним обыкновенно прилагается.
Лишь двое гостей, казалось, не были охвачены кипящим вокруг них безумием: это были Крестоносец-декадент и Конголезская пирога, оба так тщательно закрывавшиеся масками, что через них, наверное, не проходил и воздух.
Когда пробило три часа утра, Крестоносец приблизился к Пироге и пригласил ее разделить с ним легкий ужин.
Вместо ответа Пирога лишь оперлась свой изящной ручкой о могучее плечо Крестоносца, и пара удалилась.
Глава VI, в которой ситуация запутывается окончательно
«Оставьте нас ненадолго, — сухо бросил Крестоносец прислуге, — мы сами выберем блюда и дадим вам знать».
Когда разносчик вышел, Крестоносец тщательно запер за ним дверь уединенного кабинета. Затем, стремительным движением сорвав свой шлем, он привлек к себе Пирогу и приподнял ее маску.
Одновременно раздалось два изумленных вскрика.
Они не узнавали друг друга.
Это был не Рауль.
И это, увы, не была Маргарита.
Принеся друг другу самые изысканные извинения, они не замедлили развить столь неожиданное знакомство за упомянутым легким ужином — о дальнейшем благоразумно умолчу.
ЛЕТНИЕ ЗАБАВЫ
***
Участок, который я обыкновенно снимаю на лето, располагается рядом с небольшим имением, в котором обитает самая зловредная старуха на всем побережье.
Эта мегера — вдова дорожного смотрителя, запилившая своего мужа до смерти, — соединяла в себе редкую сварливость с самой гнусной скаредностью, и все это приправлялось доведенным до крайности благочестием.
Но ее нет больше с нами — и да упокоится она с миром!
Ее нет больше с нами — и я хохотал до упаду, глядя, как она молотит по воздуху своими длинными костлявыми руками, прежде чем хлопнуться на куцый газон своего нелепого вылизанного садика! Именно глядя: я присутствовал при этих последних содроганьях, мало того был непосредственным виновником этого маленького торжества, и думаю, моя невинная шалость будет одним из лучших воспоминаний моей жизни.
Что ж, рано или поздно это должно было случиться, — из-за этой гарпии я окончательно потерял сон, одна мысль о ней выводила меня из равновесия.
Ужасная женщина — просто ужасная!
Печального итога я добился путем нескольких шуток — вызывающе дурного тона, но вместе с тем свидетельствовавших о находчивости и упорстве их автора.
Не желаете ли вкратце ознакомиться с предпринятыми мною кознями?
Соседка моя была просто помешана на садоводстве: во всей стране не нашлось бы салатного листа, что сравнился бы с листьями из ее сада, а клубничная рассада была так прекрасна, что перед ней хотелось рухнуть на колени.
Старуха владела тысячею профессиональных ухищрений поистине убойной силы — против сорняков, саранчи и даже самых прожорливых червей, — которые она претворяла в жизнь, не зная усталости.
Ее сражение с улиткой достойно лучшего пера, — так, наверное, звучали бы посвященные ей бессмертные строки Коппе.
Однажды, когда надо всем нашим краем пронесся беспощадный ливень, мне пришел в голову следующий план:
Я созвал рать окрестных пацанов (рать — это у нас так говорят) и, вручив каждому по мешку, сказал:
«Ступайте-ка, милые мои, да наберите по дорогам столько слизников, сколько сможете унести. По возвращении получите пару монет на сладости» (в тех местах улиток называют слизниками — вдвойне ошибочно, между прочим).
И вот мои сорванцы отправились за добычей.
Улов их был обильным, как никогда: улитки, надо признать, покрывали холмы, словно ковром.
Заполучив моллюсков в свое распоряжение, я усадил их всех в огромный ящик с плотно прилегавшей крышкой, где им пришлось с недельку поголодать.
После чего, в один из лучезарных летних вечеров я выпустил мою скотинку попастись в соседском саду.
Выглянувшее вскоре солнце осветило это новое Ватерлоо.
От клубничных кустов или пучков эндивия и цикория, еще совсем недавно поражавших своей пышностью, оставались лишь жалкие оборванные клочья.
О, как бы опечалило меня зрелище этого опустошения, не сгибайся я в три погибели от неудержимого хохота!
Старуха не могла поверить своим глазам.
Мои улиточки, между тем, изрядно подкрепившись, но не пресытившись окончательно, продолжали свою разрушительную трапезу.
Из своей крохотной обсерватории я наблюдал, как они потихоньку подбирались к грушевым деревьям...
В этот момент колокол возвестил о начале десятичасовой службы, и моя соседка припустилась что его духу поведать о своем горе Господу Богу.
***
Что за наслаждение было бы подробно рассказать обо всех моих невинных шутках! Умолчу однако о том, как я подбрасывал шипучие кристаллы карбида кальция в этот дурацкий фонтанчик у нее под окном — перо бессильно замирает в попытке описать ту невообразимую чесночную вонь, которую он поднимал со дна.
Каково же было мое ликование, когда я узнал впоследствии, что эта мегера испытывала непреодолимое отвращение к запаху чеснока!
Также, помнится, она с особым старанием ухаживала за хорошенькими кустиками петрушки, что росли около разделявшей наши владения стены. О, божественная травка!
Сколько же пригоршней семян болиголова — растения, по внешнему виду совершенно не отличающемуся от зонтиков петрушки — высыпал я на лелеемую грядку. (Мне искренне жаль новых владельцев садика, если она также не обнаружат подмены.)
Но перейдем к двум украшениям моей коллекции проделок, последняя из которых, как я уже говорил, и вызвала преждевременную кончину отвратительной старухи.
Неотрывно следя за ее передвижениями, я до последней мелочи изучил распорядок дня этой карги.
Обычно, поднявшись с первыми петухами, она недоверчиво осматривала каждый уголок своего сада — там улитку снять, здесь сорняк выдернуть.
С первым ударом колокола наша богомолка отправлялась к заутрене и, исполнив свой долг истинного прихожанина, возвращалась домой, захватывая из почтового ящика газетенку под названием «Крест Господень», которую она прочитывала от корки до корки, потягивая кофе с молоком.
И вот однажды утром на страницах любимой газеты она обнаружила преудивительные вещи. Передовица, например, начиналась с такой фразы:
«Когда же наконец будет покончено с этими ч... попами?!», и так далее в том же духе. Внизу страницы стояло следующее обращение:
«К нашим читателям.
Мы взываем ко всем, кто читает эти строки — будьте бдительны, если по той или иной причине вам приходится пускать священника на порог. Так, в минувший понедельник некий кюре из Сен-Люсьена, призванный к одру одного из своих прихожан дабы свершить над ним таинство последнего причастия, выходя, не постеснялся прихватить золотые часы покойного и дюжину столовых приборов чистого серебра.
Увы, случай этот далеко не единичный», и прочая, и прочая.
Но колонка происшествие, это отдельный разговор!
В числе прочего там была заметка об аресте папского нунция, который третьего дня заявился на бал в Мулен-Руж, напившись до положения риз, затеял драку и оказал сопротивление сотрудникам полиции.
Да, странный был номер!
Нужно ли пояснять, что сей любопытный образчик журналистского мастерства был полностью составлен, набран и отпечатан заботами вовсе не дам-попечительниц, как, например, «Фронда», а вашего покорного слуги — при содействии одного знакомого издателя, неоценимую помощь которого в этом деле я долго еще буду вспоминать с благодарностью.
***
Одну из выходок, поистине украшающих мою коллекцию, я могу смело рекомендовать вниманию почтенной публики. Она не блещет ни живостью ума, ни изысканным тактом, но ее воспроизведение гарантирует устроителю несколько минут совершенно безудержного веселья.
Разумеется, я не мог не испробовать ее на ненавистной соседке.
С самого раннего утра, через равные промежутки времени я отправлял за старухиной подписью и с ее обратным адресом телеграммы людям, проживавшим в самых разных уголках Франции.
Каждое из этих посланий — с пометкой «ответ оплачен» — содержало просьбу ответить на тот или иной вопрос.
Трудно представить себе ту степень изумления, а равно и ужаса, которую испытала эта пожилая особа, когда один за другим почтальон стал приносить ей голубоватые бланки, содержавшие фразы одна нелепее другой.
Получив вскоре за прочтением изготовленного мною спецвыпуска «Креста Господня» эти телеграммы, моя постылая соседка впала в презабавнейшую прострацию.
В конце концов, она отказалась принимать почтальона и даже пригрозила поколотить скромного трудягу рукояткою метлы, случись ему заявиться вновь.
Удобно расположившись подле окошка у себя на чердаке и вооружившись мощным биноклем, я заливался так, как редко до того случалось.
***
Тем временем окончательно стемнело.
Так уж издавна повелось, что кот моей бабули, черная поджарая бестия, с наступлением сумерек отправлялся на прогулку ко мне в сад.
С помощью моего племянника (мальчуган подает поистине блестящие надежды) мы в одно мгновение изловили непрошеного посетителя.
С той же проворностью мы обильно смазали бедное животное сернистым барием (одним из тех продуктов, которые имеют свойство заставлять тела светиться в темноте. Найти его можно в любой лавке химических реактивов.)
***
Ночь тогда, помню, была темной и безлунной, ни звездочки на небе.
Придя в беспокойство от долгого отсутствия своего любимца, старуха принялась звать его: «Полит! Полит!» (Тоже мне имечко для кота!).
В этот момент, обретя наконец свободу, обезумев разом и от ярости, и от страха, Полит вылетел из дома, взобрался на стену — все это быстрее, чем я успеваю записать, — и устремился к своему жилищу.
Вы когда-нибудь видели, как из ночной тьмы выныривает светящаяся кошка?
Поверьте мне, зрелище это стоит всех долгих приготовлений, и я, признаюсь, в жизни своей не видал ничего более кошмарного. Пожалуй, даже слишком.
До нас долетели крики и какие-то подвывания:
«Дьявол! Да это дьявол! — голосила старуха! — Изыди!»
И вот тогда-то мы и увидели, как свечка выпала у нее из руки, а сама она словно подкошенная рухнула на газон.
Когда соседи, привлеченные криком, попытались поднять ее, было уже поздно: я лишился соседки!