Если замечательные, ни на что не похожие произведения Бриссе и могут быть рассмотрены сквозь призму юмора, то вдохновляющий их авторский замысел не имеет с юмором ничего общего. В самом деле, Бриссе ни при каких обстоятельствах не изменяет раз им найденному предельно серьезному и важному тону. Скорее сам читатель, пытаясь как-то определиться по отношению к его тексту — а процесс этот требует пересмотра всех наших философских и научных взглядов, — вынужден обращаться за помощью к юмору. Помощь эта, заметим, ему понадобится — речь идет о не знающем себе равных эмоциональном переживании от столкновения с открытием, способным пошатнуть самые основания человеческой мысли, перечеркнуть все предыдущие достижения разума в любом их проявлении и поставить под вопрос самые элементарные принципы существования общества. Такие открытия считаются невозможными a priori, но если, по невероятной случайности, нечто подобное все же происходит, все следы надежно скрываются за стенами психиатрических лечебниц. В том, что касается Бриссе, защитные рефлексы человечества были на удивление слабы: лишь какая-то кучка бумагомарак язвительно окрестила его в 1912 году королем философов. Это издевательское отличие, впрочем, отвратило от него лишь тех, кто и так привык закрывать глаза на самые причудливые проявления человеческого разума. Эмоциональный разряд Бриссе, нацеленный преимущественно в область юмора восприятия (в отличие от юмора сообщения, характерного для большинства занимающих нас авторов), позволяет нам с редкой точностью определить основные признаки этой разновидности юмора. Автор словно бы дает понять: в его руках — секрет такой огромной важности, что все созданное до его открытия можно считать ничтожным и словно никогда не существовавшим. Мы имеем дело с возвратом даже не отдельного индивида, но, в его лице, всего нашего общества назад, к волшебному миру детства (нечто похожее происходит в случае с Таможенником Руссо). Очевидное противоречие между повседневным людским разумением и торжеством столь всеобъемлющего примитивизма в творчестве какого-нибудь художника или писателя высекает мощнейшую искру юмора самой высшей пробы, к рождению которого непосредственный автор произведений оказывается уже непричастен.
Центральная идея философии Бриссе такова: «Слово, которое есть сам Бог, в каждом изгибе своего значения хранит всю историю рода человеческого с момента его сотворения, а в каждом наречии — историю народа, и вера в неопровержимость этого заключения поменяет местами профанов и мудрецов». Прежде всего, на основе морфологического разбора слов Бриссе заключает, что человек произошел от лягушки. Это открытие, которое он тщательно обосновывает, а затем развивает, с поразительной изобретательностью играя сочетаниями слов, приводит его к следующему наблюдению из области анатомии: «Под микроскопом человеческое семя выглядит словно озерцо с кишащими в нем головастиками, настолько населяющее семя крохотные существа напоминают их по форме и повадкам». Затем, на фоне предположений о всеобщей сексуальности природы, безумие которых спорит с самыми диковинными галлюцинациями, но блещет при этом редкой эрудицией, разворачивается головокружительная цепочка словесных уравнений неослабевающей математической строгости — так рождается его учение, претендующее на точное и безошибочное толкование Книги Бытия. Бриссе не скрывает, что сияние того дара, которое он преподносит человечеству, ослепляет его самого и облекает поистине божественной властью. Своими предшественниками он признает лишь Моисея и библейских пророков или Иисуса и его апостолов, а себя самого провозглашает седьмым ангелом Судного дня и архангелом вечного воскрешения.
Разумеется, в более приземленных сферах подобные откровения могли обернуться для их автора лишь жесточайшим разочарованием.
«"Логическая грамматика", изданная в 1883 году, — пишет он, — получила достаточную известность в ученом сообществе. Мы даже попытались представить ее на конкурс в Академию наук, но труд наш был отвергнут стараниями г-на Ренана. Не найдя издателя для "Тайны Господней", в 1891 году мы решили донести сию работу до публики посредством бесплатной раздачи брошюр и нескольких публичных чтений. В Анжере дело дошло даже до студенческих волнений: все надлежащие приготовления к лекции были уже сделаны, но замысел наш наткнулся на противостояние местных властей. В 1900 году была опубликована "Мудрость Господня" и, тысячным тиражом, брошюра "Великая новость" с изложением основных идей всех наших работ. Но зазывалы, которым эта великая новость была доверена, словно онемели, и продавалась она из рук вон плохо, отчего в Париже листки пришлось даже раздавать бесплатно и рассылать, вместе с книгой, во все концы света. Благодаря знакомству публики с брошюрой тираж книги был в конце концов распродан, однако известили нас об этом лишь по разорении издателя. Двух этих работ было достаточно для того, чтобы "Пти-Паризьен" посвятил нам, пусть и не впрямую, целую передовицу (от 29 июля 1904), озаглавленную "В гостях у сумасшедших". Вот пассаж, имеющий до нас самое прямое касательство: речь в нем идет о некоем безумце, "объявившем о написании метафизического трактата под названием "Мудрость Господня", основанного на систематическом использовании маловразумительных аллитераций и прочего откровенного вздора. Слово для этого писаки представляет собою все сущее, а сочетания разных слов выражают отношения между вещами. Недостаток места мешает мне привести даже краткие выдержки из этой книги — плода поистине воспаленного ума, — при прочтении вызывающей самое настоящее умственное помешательство. Надеюсь, читатели не будут на меня в обиде за подобную лаконичность". Что ж, этот безумец, — продолжает Бриссе, — служивший в то время, кстати, судебным исполнителем и не имеющий с подобным словоблудием ничего общего, был, тем не менее, признателен даже за подобный отзыв и более того, отправил в газету благодарственное письмо. Появление "Мудрости Господней" было сродни гласу седьмой трубы Апокалипсиса, и в 1906 году мы выпустили уже том "Сбывшихся пророчеств". Повсюду был разослан достаточно пространный буклет, отпечатанный в двух тысячах экземпляров, и, поскольку необходимо было нарушить затянувшееся молчание, на 3 июня 1906 года была объявлена лекция в Доме ученых. Впрочем, недоброжелателей хватило и на этот раз: афиши, приготовленные на весь Париж, были расклеены лишь в соседних с Домом кварталах. Пришло около пятидесяти слушателей, и в гневе мы объявили, что никому отныне будет не дано услышать глас седьмого ангела».
Тем не менее, в 1913 году выходит второе издание «Мудрости Господней», по сути переписанной набело и озаглавленной теперь «Происхождение человечества». Бриссе, в частности, заявляет в ней, что преклонный возраст и недостаток сил могут помешать ему должным образом осуществить свой высший замысел: создать словарь всех языков земли.
С точки зрения юмора важность творчества Бриссе напрямую связана с его уникальной ролью камертона той смысловой линии, что связывает патафизику Альфреда Жарри, или «учение о воображаемых решениях, которое образно наделяет неясные очертания свойствами предметов, лишь только полагаемых возможными», и паранойя-критическую деятельность Сальвадора Дали, или «стихийный метод иррационального познания, основанный на истолковательно-критическом соположении фигур горячечного бреда». Поразительно, насколько творчество Реймона Русселя или литературные произведения Марселя Дюшана осознанно или нет оказываются созвучными идеям Бриссе, владения которого можно протянуть до самых последних попыток поэтического разложения языка (так называемой «революции в слове»), предпринимаемых Леоном-Полем Фаргом, Робером Десносом, Мишелем Лейрисом, Анри Мишо, Джеймсом Джойсом и членами молодой американской школы Парижа.
ВЕЛИКИЙ ЗАКОН, ИЛИ КЛЮЧ К СЛОВАМ
В царстве слов существует множество Законов, доселе никому не ведомых, самым важным из которых является тот, согласно которому отдельный звук или последовательность аналогичных звуков, произнесенных четко и различимых для слуха, могут выражать совершенно разные вещи посредством различного написания этих слов и имен собственных или же благодаря возможности по-разному их понимать. И наоборот: все идеи, высказанные при помощи сходных звуков, имеют одинаковое происхождение и, в принципе, относятся к одному и тому же феномену. Вот, например, такая последовательность звуков:
Когда я говорю: Les dents, la bouche, это вызывает вполне определенные и знакомые ассоциации, а именно, что зубы находятся во рту. Однако важно суметь проникнуть за пределы конкретного слова и прочесть те строки Книги Бытия, что скрыты в нем за семью печатями. Сегодня эта книга нам доступна — попробуем прочесть, что же таится за словами les dents, la bouche.
Зубы прикрывают вход в ротовое отверстие, которое, в свою очередь, смыкаясь, помогает зубам осуществлять эту защиту: Les dents la bouchent, l'aidant la bouche.
Зубы могут оказывать во рту самую разную помощь (l'aide), находясь внутри него (en la bouche), но зачастую могут выглядеть в своем укрытии некрасиво (laides en la bouche), так что и весь рот покажется уродливым (laid). Но временами, наоборот, зубы сияют белизной, подобной молоку, и тогда это lait dans la bouche.
L'est dam le a bouche следует понимать таким образом: во рту может быть некий dam, беда или ущерб, например, зубная боль. Нельзя, меж тем, не отметить, что dam оказывается одного происхождения с зубом, dent. Наконец, Les dents-là bouche означает: заткни-ка эти свои зубы, в смысле — умолкни.
Все, что таким образом оказывается вписанным всего в одном слове и легко читается внутри него, верно той неотвратимой истиной, что не знает границ. Все, что говорится на одном из языков земных, говорится для всей вселенной и отзывается в каждом ее уголке; ведь зубы в действительности могут быть и подмогой во рту, и уродством — пусть другие языки мира не говорят об этом так же ясно как французский, но они прекрасно выражают много иных ничуть не менее важных вещей, о которых наш язык умалчивает. Но это не сами языки договорились между собою; это Разум Всевышнего, творец всего сущего, он один предначертал Книгу Бытия. Как же можно было утаить столь очевидную мудрость от всех нас, обитателей земли?
Здесь и кроется тот ключ, что способен отомкнуть все книги слова. [...]
ПРОИСХОЖДЕНИЕ СЕКСА
Прежде всего отметим, что перемена последовательности слов не меняет смысл всей фразы: так, например, «Вот, дверь открыта» и «Дверь открыта, вот!» означают то же самое, что и «Дверь вот открыта...». Так было и в самом начале: à le (тому) в принципе равно le à (туда), а отсюда и là (там); ale, в свою очередь, означало также là.
Установив эту закономерность, идем дальше: ai que ce? было равно ce qu'ai? или qu'ai ce? = qu'ai-je?. Этими словами наш предок вопрошал, где он находится. Также, вопросы ai que ce? и est que ce? Означали ai или est quoi ici?, отсюда получаем слово exe, первое имя для секса (sexe). Одни произносили его закрытым слогом: éqce, другие закрытым: èqce, как звучат и элементы фраз-прародительниц: ai qu ce? и est que ce?. Так и сегодня мы произносим sexe кто séqce, а кто sèqce. Слоги ec, éqce или ek, произошедшие от основного вопроса ai que?, стали первым слогом в sexe: éque-ce равно здесь ce éque — последнее может быть и ec, и ek, — дающим в итоге exe.
Тогда вопрос: ce exe, sais que ce? (это знаешь что?) в обеих своих частях дает sexe. — Как ни поворачивай: Sais que c'est? или ce exe est, sexe est, ce excés, во всех случая получается sexe. — Кстати, на этих примерах видно, что секс был и первым излишеством (excés). Нет секса, нет и эксцесса — на нет и суда нет, так это можно было бы резюмировать. Во фразе ce exe est можно сочетать по-разному: ce или ceci (это) est (является) un exe (неким exe), а также exe est ce или ceci. Соответственно, указательное ce (это) обозначало прежде всего sexe. Или так: ce ek-ce = ce sexe-ci, по-прежнему получается секс. Тогда и eh, é, è тоже могут выступать заменителями слова «секс»: Ce é que c'est (это что еще за é) — Sexe est (есть секс).
Je ne sais que c'est (я не знаю, что это такое) звучит как Jeune sexe est (секс юн). Первое, что заметили наши предки, еще не осознавая, что это такое, было «юным», только формирующимся половым органом. В этом случае наиболее проницательные из них могли прийти к такому заключению sexe est jeune (секс есть юность), а затем и jeune est sexe (юность означает секс). Слово jeune, соответственно, также становится означающим, применяемым к тем, кто занимается сексом. Человек в юности — ребенок — обладает недоразвитым половым органом, поскольку растет он по обыкновению медленно.
Следующая цепочка: Tu sais que c'est bien (ты знаешь, что это хорошо), сходно по звучанию с Tu sexe est bien (твой секс хорошо), а значит и tu также становится именем нарицательным. Это слово из языка детей: прячь своего tu, свой tutu. Tutu = ton sexe (твой член). Tu relues tu tu — так, наверное, произнес бы ребенок фразу «нашел чем хвалиться». Turlututu, язвительно поддразнивали окружающие того, к кому того относиться это оскорбительное замечание.
Y ce ai que c'est? Il sait que c'est (он знает, что это так). Y sais que c'est. Y sexe est (и стал секс). Y сначала обозначало половой орган, затем je (я), а после и il (он). Y le sexe est. Il sait que c'est.
On sait que c'est (нам известно, что это так). On sexe est (мы есть секс). Местоимение on сначала обозначало секс, затем комплекс значений en, en ce lieu (здесь, в этом месте), а может и en ce l'ye (в этом глазу). Секс обретает символ в виде глаза, d'yeu, слегка приоткрытого отверстия. Что же до местоимения on, то оно относится к неопределенно-личным, а потому все имена, которые оно может заменять, прежде всего соотносятся с сексом, истоком всякого живого слова: Pierre, Jean, Julie и так далее sait que c'est bien (знает, что это хорошо), а отсюда и установленное нами sexe est bien. Движущей силой всякого мыслящего существа, человека, члена единой человеческой или Божьей семьи являются секс, пол, половой орган.
Je sais que c'est bien. Je или jeu sexe est bien (я/игра в секс — хорошо). Секс, таким образом, был первой игрой, отсюда и пристрастие человечества к разного рода играм. Или, подменяя одно другим: осторожничая, прячу свой член/игру — имеются в виду карты или ставки в игре. Местоимение je (я), соответственно, обозначало секс, и когда речь идет от лица je, то это глаголет именно секс, половой орган Всевышнего Господа, действующий его волею или с его позволения. Именно говоря о своем члене, наш предок осознал, что говорит о себе как о личности.
A = ai. Que ce a? = qu'ai-je? Que ça ou ça — Quoi cela? Que exe est que ce a? — Что у меня за орган? Que excès que ça (вот так эксцесс!) Qu'est-ce? que sexe a. Qu'ai? que sexe a? Kékséksa? Que aie ce que c'est que ce a = Вот, гляди или хватай то, что у меня есть. Когда было неясно, о чем идет речь, повелительное наклонение становилось вопросом: Qu'est que c'est que ça? (что это такое?) Эта цепочка превращений, коими правит ведущий нас нерушимый Закон, убедительно показывает, что основной вопрос впервые задавался существами, предававшимися сексу, но не ведавшими ничего о находившемся в его средоточии наросте или удлинении. Что ж, за род человеческий сегодня становится просто неловко.
Je me exe a mine ai. Tu te exe a mine as. Y ce exe a mine a. Y sexe a mine a. Y le sexe a mine a. Y le sexe a mine a. То есть наш предок осматривал себя, поднося орган к лицу (à la mine) или держа его в руке (à la main), а потом и руку подносил к лицу и осторожно ощупывал его, словно какое-нибудь минное поле. Je mine постепенно становилось che mine, chemine, потом, по родству звуков, превращалось в chemain, chemin (путь), означая: здесь проходит рука. Соответственно, произносивший «я осматриваю себя» говорил, по сути, «я держу свой член в руке». Именно осматривая свое сексуальное орудие наш предок совершал общий осмотр своего тела; и именно осмотр половых органов — первое, что делают при появлении человека на свет.
В словах examiner, examen и проч. слог exe произносится как égze. Эта трансформация содержит в себе gue = que, ze = ce. Инверсия внутри égze дает нам ze gu'ai = ce qu'ai (то, что у меня есть). Gu'ai = qu'ai, и так образовалось gai (веселый), qué (эй-эй!), guet (наблюдение). Секс, соответственно, делал веселым, а если наши предки располагались близ воды, то, выходя на брод, несли там наблюдение. Или так: часовые с веселым гиканьем сражались вокруг брода. Каждое семейство защищает свой брод и свой пруд. Поскольку ze = ce, то, чтобы лучше понять значение слов со звуком ze, надо вернуть ему изначальную огласовку ce. «Он постоянно шепелявит» (zézayer) можно прочитать и как «он вечно упражняется, пробует себя» (s'essayer). Иначе говоря, не трогай себя, а то начнешь шепелявить. Если раздробить еще мельче: a sesse eille ai, a zéze eille ai будет созвучно фразе, означающей: «в сексе смотри, что у меня есть», а значит, и sesse, и zéze означали секс и сексуальный орган. Или итальянское il sesse ho = у меня есть секс, значит, il sesso = сексуальный орган. Ce esse: ce exe: sesse: sexe.
Указательное ce указывало на секс: здесь и упоминавшиеся ce ai и ai ce, и esse. Также мы выяснили, что on (неопределенно-личное «мы») означает en (здесь, в этом месте). On ce ai c'est = это в этом месте у меня есть. On ce esse est, on ce esse aie. On sesse est, on sesse aie. On sait c'est (мы знаем, что это есть). On ce essaie, on s'essaie (мы упражняемся). Во фразе on ce essaie отчетливо видно, что это ce обозначает сексуальный орган, и в on s'essaie оно полностью сливается с личностью говорящего. То же наблюдение относится и к L'on ce exe à mine a, дробленному «мы осматриваем себя». Немецкое местоимение sich равно французскому soi, и образовано из ce ich = это я, а значит, обозначает секс и соответствующий орган так же, как и безличное soi. Дробим уже его: ce ois = ce vois (посмотри-ка на это), имеется ли в виду лишь ce или впрямую sexe. Значит, и soi относится к сексу. Выходит, нам пращур говорил лишь об этом — а не того ли алчут демоны?
Таким образом, истоки возвратных местоимений лежат в размышлениях первобытного человека над своей наготой, и все, что сегодня употребляется в переносном смысле, изначально относилось к самым обыденным действиям и переживаниям. Сначала слово должно было появиться, а уже затем разум уносил его в небеса отвлеченных мыслей.
Qu'ist ce exe que l'eus? Qu'ist sexe que l'eus или l'ai? Первоначально нынешние формы прошедшего времени относились к настоящему. Je l'eus обозначало je l'ai, и отсюда проистекает простое прошедшее время глагола «читать»: je l'eus,, je lus; tu l'eus, tu lus; il l'eut, il lut; nous l'eûmes, nous lûmes; vous l'eûtes, vous lûtes; ils l'eurent, ils lurent. Первые, кто обнаружил, что у них что-то есть (qui l'eurent), были изрядными пройдохами (lurons), и первое, что они слышали или читали внутри себя (lurent), был зов секса. Этот прекрасный зов был подобен лире (lyre), но он мог пробуждать также и гнев (l'ire) и делал вспыльчивым. Именно этот текст и следует читать прежде всего — безумие, бешенство. Секс, соответственно, лежит как в основе привлекательности, так и отвращения. Вопрос: Qu'ist sexe que l'eus? вызывал у наших предков взаимную неприязнь, тогда-то и говорили: они друг друга не выносят (s'excluent). Y sais que, ce que l'eus, est = я знаю, что то, что имею, есть. Y sexe que l'eus est = секс, половая принадлежность, вот, что у меня есть. Люди одного пола друг другу не подходят — они друг друга не выносят (s'excluaient). [...]
СЕРДЦЕ
Que heure! Que heurt! Leurre-leur l'heure! Каждый час, больно раня, становится Временем. Лишний часок — завидная приманка. Время есть, ты счастлив. Пока час не настал, сердце замирает. Сердце: le coeur — le qu-eust re, le queue re. Сердце, больно стукнув кровью в члене, отбивает час: подъем. Он же словно сердце, но под животом. Член встал — и сердцем бодр. Сердце пустое — и член не нужен. Сердце — то, что в центре, а оттого и центр кровяного королевства сердцем величают; но, по сути-то, в центре всегда член. Пращур наш тех, у кого сердце в пятки уходило, так же честил, как и того, кто сердцем славен был, но дарил его тому, кому ну хоть умри не мил. Вот такое-то сердце и отпирало другие сердца, да и те того только и ждали; сегодня сердчишки не те — их не открыть, не вознести, не подарить, да они к тому и не назначены. Ну слово-то что, к нему привыкли, никого им не сразишь; да только дураки никак не разумеют, что женщина сотворена была из мужниной кости — да чем та не кость, что меж ног торчит?
Человек кладет руку на сердце, и самое ценное в этом сердце — святость. Ce a coeur ai, ce a creux ai. Ce a creux ai coeur — единение сердец, вот и Sacré-Coeur пронизан стрелами. Брахманы под именем лингама боготворили некое сексуальное сооружение — та же мерзость. Сердца приносятся в жертву, а все наши украшения да отличия суть запреты, лики похотливого беса. У бесов что на сердце, то и на языке, а сердце у них доброе, сердце у них нежное, нежное, да твердое, замечательное сердце — чистое непотребство. Они обожают сердце Иисусово, но тем поносят того, кого только и должно обожать: Бога.