Мишле, так замечательно отдавший должное всевластию Колдуньи, особо выделяет два ее дара, бесценных прежде всего потому, что обладать ими может только женщина: это ее «мудрость безумной провидицы» и «божественная способность понимать то, что неподвластно разуму других». В своей книге он, кроме того, стремится развенчать вдохновленные христианством расхожие представления, согласно которым колдунья должна непременно быть уродливой старухой. «При слове колдунья мы обычно представляем себе безобразных ведьм из "Макбета". Однако летописи, что повествуют о жестоких расправах над ними, говорят скорее об обратном. Многие из них взошли на костер прежде всего потому, что были молоды и красивы».
Пожалуй, в наши дни никто так не соответствует этому определению, как Леонора Каррингтон. Почтенные господа, чуть больше десяти лет тому назад пригласившие ее отобедать в шикарном ресторане, наверное, до сих пор не оправились от того смущения, которое они испытали, когда, ни на мгновение не прерывая увлеченной беседы, она скинула свои туфли и начала намазывать босые ноги ровным слоем горчицы. Из всех гостей, которые нередко собирались у нее в Нью-Йорке, я, наверное, один неизменно воздавал должное тем диковинным блюдам, приготовлению которых она посвящала не один час самых трогательных забот, вооружившись староанглийской поваренной книгой и полагаясь исключительно на собственную интуицию, если ей приходилось заменять отсутствующие или попросту не существующие в наше время ингредиенты (но после того, как однажды я вынужден был практически в одиночку расправиться с кроликом в устричном соусе — остальные благоразумно предпочли удовольствоваться лишь его ароматом, — признаюсь, мне пришлось пропустить несколько последующих пиров).
Всеми этими свершениями Каррингтон и множеством других — из них, несомненно, и состоит та «маска, оберегающая от злобы конформизма», которую она «хотела бы снимать и надевать в зависимости от настроения» — правит ее взгляд, одновременно насмешливый и нежный, чья волшебная сила только возрастает от неожиданного сочетания с ее почти мужским хриплым голосом. Ее любопытство, граничащее подчас со жгучим, неуемным желанием знать все, способно утолиться только запретным. После одного из тех путешествий, откуда обычно не возвращаются — с безжалостной точностью описанного в новелле «Там, внизу», — Каррингтон сохранила почти ностальгическую привязанность к берегам Стикса, по которым ей довелось пройти, а потому с тех пор она отчаянно стремится вернуться к ним вновь, на этот раз по собственной воле и запасшись билетом в оба конца. Свидетельством того паломничества служат также восхитительные картины, которые она пишет с 1940 года — во всей сегодняшней живописи они, наверное, больше других проникнуты чудесным; они лучатся каким-то нездешним светом и способны немало рассказать нам о ее взглядах как на бытие («К звездам мы обращается правым глазом, через телескоп, а бактерии сквозь микроскоп изучаем левым»), так и на сознание («Голос Разума не должен сторониться голоса сердца — да и мало ли в нас звучит различных голосов!»).
ВЫХОД В СВЕТ
До моего первого выхода в свет я довольно часто бывала в зоопарке. Пожалуй, даже слишком часто — так что повадки животных я знала куда лучше, чем нравы своих сверстниц. Собственно говоря, я и ходила туда каждый день, чтобы избежать общества людей. Лучше всего я ладила с одной молодой гиеной. Она тоже довольно быстро начала меня узнавать; она вообще была очень разумной. Я учила ее французскому, она объясняла мне премудрости своего языка — словом, мы замечательно проводили время.
Вскоре (в начале мая) моя мать решила дать бал в мою честь. Ночи напролет я не смыкала глаз: терпеть не могу балы, в особенности те, что даются в мою честь.
Первого мая 1934 года, ранним утром я пришла к своей гиене. «Что за невезенье, — сказала я ей, — придется идти на этот дурацкий бал».
— Но почему же невезенье, — был мне ответ. — Я бы с удовольствием пошла... Танцую я, признаться, скверно, но поболтать, посплетничать просто обожаю.
— Еды, наверное, кучу наготовят, — продолжала я, — на заднем дворе целые грузовики стоят с продуктами.
— И вы еще жалуетесь! — презрительно процедила гиена. — Меня только раз в день кормят, да и то дают какие-то помои!
Тут мне в голову пришла довольно смелая идея, и со смешком я предложила ей:
— Так в чем же дело — идите вместо меня!
— Я бы пошла, — печально проговорила гиен, — но мы с вами совсем не похожи...
— Ну и что! — воскликнула я. — Послушайте: бал будет вечером, в потемках все равно ничего как следует не разглядишь. Вы наденете мое платье, и в толчее запросто сойдете за меня. К тому же мы с вами почти одного роста... Умоляю вас, пожалуйста — мне больше не на кого положиться!
Она уже примеривала на себя новую роль, и я знала, что ей ужасно хочется согласиться.
— Идет, — коротко бросила она.
День только начинался, и смотрители еще не успели разойтись по своим местам. В одно мгновение я распахнула дверцу, и скоро мы уже были на улице. Я подозвала такси; дома все еще спали. Когда на цыпочках мы добрались до моей комнаты, я вынула из шкафа платье, которое должна была надеть сегодня вечером. Оно оказалось чересчур длинным; более того — гиена совершенно не умела ходить на каблуках. Чтобы скрыть ее когти и мохнатые лапы, пришлось найти пару длинных перчаток: такие могла надеть и я. Когда первый луч солнца заглянул ко мне в комнату, она уже могла сделать несколько кругов по комнате, почти не оступаясь. Мы так увлеклись этими приготовлениями, что нас едва не застала моя мать, явившаяся пожелать мне доброго утра — лишь в последний момент гиена успела юркнуть под кровать. «У тебя тут чем-то пахнет, — только и сказала мне мать, распахивая окно. — Перед балом, будь любезна, прими ванну с моими ароматическими солями».
— Хорошо, — не желая спорить, ответила я.
Впрочем, она довольно быстро ушла — наверное, запах действительно был для нее слишком сильным.
— Не опаздывай к завтраку, — сухо бросила она, выходя из комнаты.
Самым трудным было как-то скрыть морду гиены. Шли часы, мы перебрали все возможные варианты, но решения так и не нашли. Наконец она сказала:
— Кажется, я придумала. У вас есть бонна?
— Да, — проговорила я, не соображая, о чем идет речь.
— Отлично. Позовите ее. Когда она войдет, мы набросимся и сорвем с нее лицо. Это и будет моей маской на вечер.
— Нет, так не пойдет, — возразила я. — Если мы сорвем ей кожу с лица, она наверняка умрет. Кто-нибудь найдет труп, и мы попадем за решетку.
— Я голодна, и вполне могу ее съесть, — спокойно отвечала гиена.
— Да, но кости?
— И кости тоже. Ну так что?
— Хорошо, но только обещайте мне, что вы убьете ее до того, как вырвете лицо. Прошу вас, не заставляйте ее страдать!
— Как скажете...
Еле сдерживая дрожь, я дернула за шнурок звонка. Поверьте, я ненавижу балы — иначе бы я так не поступила. Когда Мари вошла, я отвернулась к стене, чтобы не видеть того, что должно было произойти. Надо признать, она совсем не мучилась: сдавленный крик — и все кончено. Я не решалась обернуть и смотрела в окно, пока гиена расправлялась с телом.
Через несколько минут раздался ее голос:
— Все, больше не могу. Правда, тут еще остались ноги... Давайте спрячем их, я доем попозже.
— Посмотрите в шкафу — там где-то должна быть сумка, с вышитыми лилиями. Выбросьте все: платки, брошки — и берите ее.
Она сделала все, как я ей сказала. Помедлив, она попросила:
— Ну повернитесь же! Гляньте, какая я красавица!
Я обернулась. Гиена стояла перед зеркалом и любовалась лицом Мари. Действительно, она очень аккуратно все обглодала, и лицо выглядело замечательно — ничего лишнего, как будто оно было ее собственным.
— Что ж, вы поработали на славу, — сказала я.
Наступил вечер. Гиена уже полностью оделась и, еще раз осмотрев себя, воскликнула:
— Как это все замечательно! Я просто чувствую, что буду иметь успех.
Снизу уже слышалась музыка, и я сказала:
— Ступайте. Но только помните: вам ни за что нельзя стоять рядом с моей матерью — она обязательно заметит подмену. Больше меня там никто не знает. Удачи вам!
Я поцеловала ее на прощанье — и впервые чуть не задохнулась от звериной вони.
Довольно быстро стемнело. Я была измотана событиями этого дня, и, чтобы как-то успокоиться, взяла книгу и села у открытого окна; по-моему, это были «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта. Я читала, наверное, целый час — и вдруг в окно, попискивая, влетела летучая мышь. Это был первый признак надвигавшегося несчастья: я панически боюсь летучих мышей. Не помня себя от страха, я спряталась за стул — но не успела опуститься на колени, как шум мышиных крыльев потонул в оглушительном грохоте. Хлопнув дверью, в комнату ворвалась моя мать, бледна я от ярости:
— Ты кого это привела?! Что это такое? Только мы сели за стол, как эта чертовка вскочила на стул и давай орать. «Чего носы воротите — воняет очень, да? Ну так я падалью питаюсь, а не вашими тортами» — и сорвала с себя лицо! Слышишь ты, сорвала его и тут же сожрала! А потом прыгнула в окно — только хвост мелькнул!